«Алло, вы ошиблись номером…»

…Дотянувшись до телефона на ночном столике, она еще раз с излишним усердием принялась набирать номер. Напряженно вслушиваясь в треск и щелчки, означавшие, что автоматическая станция соединяет ее, она почувствовала боль в спине, затекшей от неудобной позы. Потом до нее донесся резкий прерывистый сигнал. Занято. Она бросила трубку на рычаг и произнесла вслух:

— Не может быть! Не может быть!

Откинувшись на подушки, она закрыла глаза, отсекая от себя комнату и белый прямоугольник окна, в котором виднелась подернутая туманом улица. Вечерний ветер слегка колыхал складки ее халата. До нее доносились затихающий плеск реки и дребезжащие звуки улицы.

Она сосредоточилась, словно прислушиваясь к своей боли, ставшей в этот час мучительной. Где муж? Что задержало его? Почему именно в этот вечер он исчез, не позвонив и не сказав ни слова? Это было непохоже на него, совсем непохоже. Он ведь знал, какие последствия это может иметь. Один или два раза в прошлом его выходки чуть не убили ее; невероятно, чтобы он сознательно вновь пошел на что-либо подобное.

Но тогда почему же его нет? Не попал ли он в аварию? Однако в таком случае ее, наверное, немедленно известили бы.

Беспокоили и другие проблемы, но все они вытекали из его необъяснимого отсутствия. Например, телефон… Во многих отношениях это самая растреклятая штука — этот телефон. Она уже больше получаса звонила и звонила в его контору, или, по крайней мере, пыталась дозвониться. И каждый раз, набрав номер, слышала прерывистый сигнал: занято.

Не долгий гудок, который раздается, когда никто не подходит к телефону, — это бы еще куда ни шло, — а именно прерывистый. Занято! Если он там, в конторе — а кто-то явно должен был там быть, — возможно ли, чтобы он говорил по телефону целых полчаса? Возможно, но маловероятно.

Она мысленно перебирала все варианты, решительно все, что могло с ним случиться. Быть может, стена болезни — ее болезни, вставшая преградой между ними, сокрушила, наконец, его терпение? Никогда еще, кажется, он не говорил ей ни слова упрека в течение тех долгих периодов болезни, когда она не могла откликаться на его чувства. Хотя это был человек глубоких страстей сильное, здоровое животное, — он умел всегда контролировать и сдерживать себя. Иными словами, если быть откровенной перед собой, ей никогда не приходила в голову мысль о другой женщине или женщинах. Но теперь…

Все же эта явная возможность как-то не соответствовала обстоятельствам, даже когда она откровенно и серьезно взвесила все. Он был собранный человек. Все, что он делал, он заранее тщательно планировал и точно исполнял. Не стал бы он поступать так глупо и неосторожно.

Какие-то иные, пустяковые варианты также были маловероятны. Он любил во всем действовать по-крупному, с той смелостью, которая так ясно светилась в его уверенном, пытливом и добром взгляде.

Думая о нем, она на мгновенье открыла глаза, чтобы взглянуть на свадебную фотографию, стоявшую в полированной рамке на ночном столике. Тускло освещенные, но и без того ясно видимые глазами ее памяти, проявлялись на фотографии ее собственное атласное великолепие и его могучая широкоплечая фигура. Он и сейчас такой же, подумала она. За десять лет ничто не изменилось в стройных и сильных линиях его тела, в редкой мимолетной улыбке на чистом и гладком лице.

Зато она изменилась. Лишь величайшая предосторожность помогала скрывать следы, оставленные временем и ее — теперь уже хронической болезнью. Скоро, если она не сможет восстановить былую силу и воспользоваться благами последних лет молодости, никакие средства не скроют глубоких морщин вокруг глаз, складок в уголках рта, дряблой кожи под подбородком. Не угадал ли он чего-нибудь, кроме болезни, в ее постоянной боязни дневного света?..

«Что он любит, что ценит в этой жизни?» — вновь подумала она.

Теперь, спустя десять лет после их бракосочетания, которое она рассчитала почти с военной точностью, единственным залогом крепости их союза оставалось богатство ее отца. Он испытывал глубокое уважение к этой горе денег. Вряд ли можно ожидать, что когда-либо он захочет выйти из зоны котерелловских миллионов.

«Не надо заблуждаться, — напомнила она себе, — ты ведь хотела, чтобы все было именно так. Практические отношения, установившиеся между вами, помогали тебе создавать столь желанную иллюзию счастливого брака. Все подруги завидовали тебе, и это было лучшее, что жизнь могла подарить».

Воспоминания о том, как она скроила свадьбу, поблекли, и вновь в ней закипело раздражение и боязнь одиночества. Проклятый телефон! Что-то подозрительное было в нем, в этих бесконечных коротких гудках.

Ей пришло в голову, что в аппарате мог оказаться какой-то механический дефект. Она села на кровати, дотянулась до телефона, досадуя, что не подумала об этом раньше. Набрав номер коммутатора, она услышала в трубке потрескивание и щелчки, а вслед за этим приятный голос:

— Слушаю вас!

— Будьте добры, соедините меня с абонентом Маррей-Хилл, 3-00-93.

— Этот номер соединяется автоматически.

— Но он не соединяется! Поэтому я и звоню вам, — сказала она раздраженно.

— А в чем дело, мадам?

— Я звоню по этому номеру беспрерывно вот уже полчаса, и он все время занят. Это слишком маловероятно.

— Маррей-Хилл, 3-00-93, вы говорите? Сейчас попробую. Минутку, пожалуйста.

— Это контора моего мужа, — сказала она, слушая, как телефонистка набирает номер. — Он должен давно быть дома. И я не могу представить себе, что могло задержать его и почему этот дурацкий телефон все время занят. Обычно к шести часам вечера в конторе никого нет.

— Набираю Маррей-Хилл, 3-00-93, — не слушая, ответила телефонистка.

Опять этот прерывистый сигнал! Этот непонятный, дурацкий, бесконечный сигнал. Она уже собиралась положить трубку, как вдруг гудки прервались, и мужской голос произнес:

— Алло!

— Алло! — нетерпеливо закричала она. — Мистера Стивенсона, пожалуйста!

Мужской голос снова бессмысленно произнес:

— Алло?

Это был глухой, хриплый, со странным акцентом голос. Человека с таким голосом можно узнать по одному слову.

Она повторила прямо в микрофон — громко, отчетливо:

— Мне нужно поговорить с мистером Стивенсоном! Это говорит его жена!

Хриплый голос сказал:

— Алло, Джордж?

И, словно в безумном сне, другой голос, безжизненный, гнусавый, ответил:

— Слушаю.

Охваченная отчаянием, она закричала:

— Кто это говорит? Скажите, какой у вас номер?

— Я получил твой сигнал, Джордж, — прогудел низкий голос. — На сегодняшний вечер все нормально?

— Все нормально. Я сейчас у клиента. Он говорит, берег чист.

Это было совершенно непонятно и необъяснимо. Невозможно. Она сказала ледяным тоном:

— Прошу прощения, что происходит? Я звоню по этому номеру!

Еще не закончив, она поняла, что они не слышат ее. Ни этот Джордж, ни другой, с глубоким низким голосом.

Она теребила запутавшийся провод. Ей надо было повесить трубку. Но она не могла заставить себя сделать это. Какие-то странные, незнакомые ей люди продолжали свой разговор, и то, что она слышала, приковало ее к трубке.

— Порядок, — прогудел низкий голос. — В 11.15, Джордж, как договорились?

— Да, в 11.15. Ты все правильно понял?

— Да, думаю, все.

— Повтори-ка еще раз, чтобы я был спокоен.

— Ладно. В 11.00 частный полицейский заглядывает в бар на Второй авеню выпить кружку пива. Я лезу через окно на кухне, которое выходит во двор, и жду, пока по мосту пройдет поезд — на тот случай, если она закричит.

— Точно.

— Да, забыл спросить тебя, Джордж. Нож подойдет?

— Подойдет, — не дрогнув, ответил гнусавый голос. — Но смотри, чтобы все было быстро. Наш клиент не желает, чтобы она долго мучилась.

— Понял, Джордж.

— Да не забудь захватить кольца и браслеты, а из комода — камушки, продолжал Джордж. — Клиент хочет, чтобы все выглядело, как обычное ограбление. Это очень важно.

— Я не промахнусь, Джордж, ты меня знаешь.

— Да. Итак, еще раз…

— Давай. Когда фараон махнет за пивом, я пролезу через заднее окно — в кухню, стало быть. Там дождусь, пока пойдет поезд. Когда все сделаю, возьму камни.

— Все верно. Адрес не забыл?

— Помню, — проскрипел хриплый голос. — Улица…

Оцепенев от страха и возбуждения, она прижала трубку к уху, так что почувствовала боль в виске. Но в это мгновение линия отключилась и замерла, а через одну-две секунды из трубки послышался обычный непрерывный сигнал.

Задыхаясь, она громко закричала:

— Какой ужас! Какой ужас!

Можно ли было сомневаться в значении этих страшных, холодных, деловых слов? Нож! Нож! Он произносил это так спокойно, словно ничего особенного не было в том, чтобы говорить о ножах, открытых окнах и кричащих женщинах.

…Она держала телефонную трубку, глядя на нее широко раскрытыми глазами, глядя на ночной столик с его беспорядком. То, что она слышала минуту назад, — этого не могло быть, просто не могло. Это была какая-то игра воображения в коротком промежутке между тем, как сознание из меркнущей реальности погружается в сон. Но ведь она и теперь слышала с безошибочной ясностью холодные, бесстрастные интонации Джорджа и того, другого человека, с хриплым голосом! Никогда еще сны не имели таких четких очертаний. Она точно слышала их! Слышала этих людей, и это было так же верно, как и то, что она держала сейчас в руках холодную черную телефонную трубку. Она слышала двух убийц, замышляющих отправить на тот свет какую-то бедную женщину — одинокую и беззащитную, чья жизнь была продана за несколько секунд, словно овощи на рынке.

Что она могла сделать? Что она должна была сделать? Может быть, лучше было бы заставить себя выбросить из головы этот странный разговор? Но нет, там ведь эта женщина, может быть, такая же, как она сама, одинокая, не имеющая друзей, и ее можно предупредить, если бы только знать, как! Она не могла остаться равнодушной, она должна была немедленно предпринять что-то, чтобы снять груз с души.

Дрожащими пальцами она схватила телефон и набрала номер коммутатора.

— Коммутатор, — сказала она нервно. — Меня только что прервали.

— Извините, мадам. По какому номеру вы звонили?

— Видите ли, — сказала она, — я только что звонила по номеру Маррей-Хилл, 3-00-93. Но соединилась с каким-то другим. Что-то перепуталось, и я вклинилась в чужой разговор и услышала нечто ужасное убийство! И я хотела бы, чтобы вы снова соединили меня с этим номером.

— Извините, мадам, не понимаю?

— О! — нетерпеливо сказала она. — Я знаю, что с этим номером я соединилась по ошибке, и не мое дело было слушать, но эти два человека хладнокровные дьяволы, и они хотели… хотят убить кого-то. Какую-то несчастную, безвинную женщину, которая совершенно одна в доме у какого-то моста. Мы обязаны остановить их, обязаны!

— По какому номеру вы звонили, мадам? — терпеливо спросила телефонистка.

— Это не имеет значения! — взорвалась она. — Это был не тот номер! Номер, который вы сами набрали. И мы обязаны выяснить его немедленно!

— Но, мадам…

— Почему вы никак не можете понять этого? — раздраженно спросила она. — Слушайте! У вас явно соскользнул палец с диска. Я попросила вас набрать для меня Маррей-Хилл, 3-00-93. Вы набрали. Но у вас при этом, должно быть, соскользнул палец, и меня соединили с каким-то другим номером, и я их слышала, а они меня — нет. Так вот, я просто не понимаю, почему вы снова не можете сделать ту же ошибку — на этот раз специально. Не могли бы вы так же свободно, без напряжения набрать Маррей-Хилл, 3-00-93?

— Маррей-Хилл, 3-00-93? — быстро ответила телефонистка. — Минуточку.

Ожидая гудка, она протянула руку и взяла с ночного столика скомканный кружевной платок, лежавший между пузырьками и коробочками с лекарствами. Вытирая мокрый лоб, она услышала прерывистый сигнал. Вслед за этим телефонистка сказала:

— Этот номер занят, мадам.

В ярости она ударила по краю кровати.

— Алло, дежурная! — сказала она. — Дежурная! Вы даже и не пытались набрать неправильный номер! Я же вам ясно объяснила: все, что от вас требуется, — это только чтобы вы правильно набрали номер. Мне надо, чтобы вы узнали номер этого телефона. Это ваш долг, понимаете!

— Одну минутку, — сказала дежурная любезно и, пожалуй, с облегчением. — Я соединю вас со старшей дежурной.

— Будьте добры, — сказала она, с возмущением откидываясь на подушки. Затем еще один мягкий, профессионально доброжелательный голос произнес:

— Старшая дежурная, слушаю вас.

И снова она сосредоточилась на телефонной трубке, преувеличенно отчетливо выговаривая каждую фразу голосом, напряженным от волнения.

— Я инвалид и перенесла только что страшный удар, и мне очень нужно подключиться к одному номеру. Там говорили об убийстве — ужасном, хладнокровном убийстве какой-то несчастной женщины сегодня вечером, в 11.15. Понимаете, я пыталась дозвониться до моего мужа. Я осталась совершенно одна, у прислуги выходной день, больше никого в доме нет. Муж обещал быть дома в шесть, поэтому, когда он не пришел и в девять, я стала звонить ему. Телефон был все время занят. Тогда я подумала, что могло что-то случиться с аппаратом, и попросила дежурную попробовать набрать этот номер для меня. И, когда она набрала, я случайно подключилась к какому-то другому номеру и услышала жуткий разговор между двумя убийцами. Потом я вдруг от них отключилась и не успела узнать, кто они такие. Так вот, я подумала, что вы могли бы снова соединиться с этим неправильным номером, выяснить, что это за телефон или хоть что-нибудь сделать…

Старшая дежурная отвечала с вежливостью и сочувствием, доводящими почти до бешенства. Она объяснила, что узнать номер телефона можно только в том случае, если разговор не закончен. Если трубку уже повесили, то номер, конечно, узнать невозможно.

— Они, должно быть, уже закончили разговор, они ведь созванивались не для того, чтобы поболтать друг с другом. Я поэтому и попросила дежурную попытаться сразу же добраться до них. Неужели нельзя выполнить такую простую просьбу?!

Горечь и упрек, звучавшие в ее голосе, не подействовали на старшую дежурную.

— Какие у вас основания выяснять этот номер, мадам?

— Основания?! — воскликнула она. — Нужны ли какие-то другие основания, кроме тех, о которых я вам сказала? Я слышала разговор двух убийц. Убийство, о котором они говорили, произойдет сегодня вечером, в 11.15. Где-то в городе будет убита женщина…

Старшая дежурная отвечала по-прежнему сочувственно и рассудительно.

— Вполне понимаю вас, мадам, — сказала она. — Я посоветовала бы вам сообщить эту информацию в полицию. Если вас не затруднит, наберите номер дежурной и попросите ее…

Она бросила трубку, затем тут же подняла, ожидая сигнала. В ней поднималась ярость, окрашивая румянцем ее бледные щеки, не давая видеть ничего, кроме телефонного диска, который она лихорадочно вращала. И в этот момент дежурная произнесла:

— Слушаю вас!

— Соедините меня с полицией, — сказала она, содрогаясь от скрежета металла и дожидаясь, когда его эхо растает в ночи.

Пока в трубке слышались тихий треск и щелчки, она вытерла платком лоб и глаза, вновь ощутив давящую духоту в комнате, затем услышала усталый голос.

— Полиция, семнадцатое отделение. Сержант Даффи слушает.

— Моя фамилия Стивенсон, я жена Генри Стивенсона, мой адрес Саттон-плейс, 43, — сказала она. — Я звоню, чтобы сообщить о некоем убийстве…

— Что случилось, мадам?

— Я сказала, что хочу сообщить о некоем убийстве…

— Некоем убийстве, мадам?

— Дайте же мне договорить, пожалуйста!

— Да, мадам.

— Это убийство, которое еще не совершено, его собираются совершить… Я только что случайно подслушала о планах этого убийства по телефону.

— Вы говорите, что слышали это по телефону, мадам?

— Да. Из-за того, что телефонистка соединила меня не с тем номером. Я хотела, чтобы они выяснили этот номер, но там все такие непонятливые…

— Может быть, вы скажете мне, где это предполагаемое убийство должно произойти, мадам?

— Это вполне реальное убийство, — сказала она, теряясь от того, что почувствовала сомнения полицейского. — Я все ясно слышала. Разговаривали двое. Они собираются убить какую-то женщину сегодня вечером, в 11.15. Она живет в доме у моста.

— Продолжайте, мадам.

— Там есть частный полицейский на улице. Он заходит в какое-то заведение на Второй авеню, чтобы выпить пива, и тут этот убийца должен влезть в окно и убить эту бедную женщину ножом.

— Ножом?

— И есть еще третий человек — какой-то клиент, так они его называли, который платит за то, чтобы… Чтобы сделать это ужасное дело. Он хотел, чтобы взяли драгоценности, чтобы все выглядело, как ограбление.

— Это все, мадам?

— Понимаете, это ужасно меня расстроило, я нездорова…

— Понимаю. И когда, вы говорите, все это произошло?

— Минут восемь назад.

— Ваше имя?

— Стивенсон.

— Адрес?

— Саттон-плейс, 43. Это у моста. Знаете — Куинсборгский мост.

— По какому номеру вы звонили?

— Маррей-Хилл, 3-00-93. Но это не тот номер, к которому я подключилась. Маррей-Хилл, 3-00-93 — это служебный телефон моего мужа. Я хотела дозвониться до него и узнать, почему он до сих пор не пришел домой…

— Хорошо, — вяло сказал полицейский. — Мы займемся этим. Попробуем связаться с телефонной станцией и проверить.

— Но там сказали, что они не могут узнать номер, если абоненты прекратили разговор. Лично я считаю, что вам надо предпринять более решительные, особые меры, а не просто позвонить на станцию. Пока вы выясняете этот номер, они уже совершат убийство.

— Ладно, мы займемся этим, мадам, — вздохнул сержант Даффи. — Пусть это вас не волнует.

— Но меня это уже взволновало, — сказала она. — Вы обязаны сделать что-то, чтобы защитить этого человека. Я бы и сама чувствовала себя в большей безопасности, если бы вы прислали в наш район радиофицированный автомобиль.

Даффи снова вздохнул.

— Послушайте, вы знаете, на сколько километров протянулась Вторая авеню?

— Да, но…

— И сколько мостов в Манхэттене?

— Конечно, но я…

— А откуда вы знаете, что это убийство произойдет именно в вашем квартале, если оно вообще произойдет? Может быть, этот разговор был вообще не в Нью-Йорке. Может быть, вы включились в междугородную линию.

— Я не могу допустить мысли, чтобы вы даже не попытались помочь, — с горячностью воскликнула она. — Ведь вы находитесь там, чтобы охранять порядочных людей. Я сообщаю вам об убийстве, которое должно произойти, а вы разговариваете со мной так, словно я вас разыгрываю.

— Мне очень жаль, мадам, — не повышая голоса, ответил Даффи, — но в городе каждый день происходит много убийств. Если бы мы могли предотвратить их, мы бы сделали это. Но то, что вы мне сообщили, — это все очень туманно, понимаете? Это все, равно, что ничего не сообщить… Послушайте, — добавил он просветленно. — Может быть, вы просто слышали кусок радиопередачи? Может быть, вы как-то вклинились в какую-то детективную пьесу? А может быть, она доносилась до вас из другого дома, через открытое окно, а вам показалось, что вы слышите ее по телефону.

— Нет, — тихо сказала она. — Совсем нет. Я слышала все по телефону. Зачем вам надо все переворачивать?

— Хорошо, постараюсь помочь вам, если смогу, — заверил он. — А вам не кажется, что все это было подстроено нарочно? Может быть, кто-то хочет убить вас?

Она засмеялась, но смех ее был нервным.

— Меня? Что вы, конечно, нет. Это просто смехотворно. Я имею в виду, зачем кому-то меня убивать? Я не знаю в Нью-Йорке ни души. Я здесь всего несколько месяцев и не вижу никого, кроме прислуги и мужа.

— Что ж, тогда вам не о чем беспокоиться, — сухо сказал он. — А теперь прошу извинить, у меня много срочных дел. Спокойной ночи.

Она возмущенно бросила трубку на рычаг. Потом взяла с ночного столика маленький пузырек ароматической соли, вытащила пробку и поднесла ее к носу. Резкий запах принес ей некоторое облегчение. Она закрыла флакон и поставила его на стол. Затем снова откинулась на подушки, размышляя над тем, что же делать дальше. Ее гнев на пренебрежительное отношение полицейского к тому, что она узнала, несколько поутих. В конце концов, и впрямь маловероятно, чтобы этих убийц можно было найти по телефону. И все же полиция должна что-то предпринять. Могли бы, по крайней мере, объявить какую-то тревогу по радио, предупредить городскую полицию об этой опасности, грозящей где-то какой-то женщине…

Неожиданно для нее самой желание немедленно что-то предпринять стало притупляться. Не то, чтобы она вдруг захотела начисто выбросить всю эту историю из головы, просто она вновь с болью осознала, как она сейчас одинока. Со стороны Генри было совершенно непростительно вот так оставить ее. Если бы она только знала об этом заранее, она могла бы не отпускать прислугу.

Все вокруг теперь ее раздражало. Неярко освещенная комната, так богато, так прекрасно меблированная, превратилась в ненавистный кокон, из которого нельзя было выбраться. Множество дорогих склянок, флаконов и коробок, тускло отсвечивающих на туалетном столике у стены, бесцеремонно напоминали ей о том, что ее красота час от часу угасает. Качалка, кресла и обитые нарядной тканью скамеечки, инкрустированные будуарные столики, утопающие в мягком пушистом ковре, — все это как будто было расставлено здесь лишенным фантазии режиссером. Комната была совершенно безжизненной. Просто тюремная камера. Яркие ситцевые портьеры и бесшумно закрывающиеся гардины с успехом заменяли железную решетку.

Она ненавидела эту комнату. Она ненавидела свою неспособность справиться с одиночеством. Дотянувшись еще раз до телефона, она снова набрала номер дежурной.

— Дежурная! — сказала она. — Ради бога, наберите, пожалуйста, еще раз Маррей-Хилл, 3-00-93. Не могу представить, что его держит в конторе так долго.

Прерывистого сигнала на этот раз не было. Вместо него гудки, которые продолжались, пока дежурная не включилась, чтобы сказать:

— Не отвечает.

— Слышу, — резко сказала она. — Можете не говорить мне об этом, я слышу сама.

И повесила трубку.

Теперь она снова лежала на спине, глядя на полуоткрытую дверь и вслушиваясь в тишину с тем напряжением, с каким одинокие люди стараются извлечь из нее хоть какой-то звук, признак движения, знак, что и у пустоты есть пределы. Ничего не было слышно. Ее взгляд упал на ночной столик с беспорядочно расставленными лекарствами, часами, скомканным платком, а в центре всего этого хаоса стоял телефон. Она рассеянно протянула руку, открыла ящик в столе и достала гребень с драгоценными камнями и зеркальце. Расчесывая волосы, она быстро поворачивала голову то в одну, то в другую сторону, изучая себя в зеркало. Удовлетворенная тем, что ей удалось восстановить элегантность прически, она достала из ящика тюбик губной помады и тщательно освежила темно-красный цвет крупных губ, пылавших на ее лице.

Генри не забывал оценить ее красоту, подумала она. В последнее время, правда, его лаконичные замечания на этот счет стали несколько механическими. Или это ей только теперь показалось, когда его так необъяснимо долго нет?

Из того же ящика ночного столика она взяла маленький блокнот в черной кожаной обложке и открыла его на букве Д. И в этот момент зазвонил телефон. Быстро, нетерпеливо она дотянулась до трубки и почти прокричала своим звонким голосом:

— Алло-оу?..

Радость ее бесследно ушла, когда она услышала в ответ:

— Говорит междугородная. Чикаго вызывает миссис Стивенсон.

— Да, — сказала она. — Миссис Стивенсон слушает. — И еще через несколько секунд. — Привет, папочка, как ты поживаешь?

— Отлично, — загудел Джим Котерелл. — Отлично, Леона. Ну, как моя девочка себя чувствует сегодня?

Всю жизнь ее возмущала эта манера отца реветь, как бык, когда он начинал свои телефонные разговоры, всегда перераставшие в монологи. Он не советовал, а указывал тому, с кем говорил, как надлежит поступать. В этих разговорах обязательно упоминались деловые успехи Джима Котерелла, или его громадный счет в банке, или то и другое…

Не будучи фармацевтом, он нашел золотую жилу в человеческой страсти к самоврачеванию. Фармацевты, говаривал он, когда их поблизости не было, а иногда и в их присутствии, фармацевты идут по пятаку за дюжину. А хорошие бизнесмены рождаются редко и ценятся на вес золота.

Тридцать лет назад Джим Котерелл уговорил владельца угловой аптеки уступить ему за бесценок патент безвредного, а в некоторых случаях достаточно эффективного средства от головной боли. Сегодня его таблетки, порошки и микстуры, производимые на десятках гигантских предприятий, низвергались могучим потоком во все уголки земного шара. Этой огромной империей он управлял железной рукой — той самой рукой, которая начинала дрожать, стоило только его дочери Леоне нахмурить брови.

Мать Леоны, умершая при родах, обладала редкой красотой и большим чувством собственного достоинства. Но она была не парой яростному демону. Ее смерть стала первым и самым крупным поражением Джима Котерелла. Эта смерть освободила его от всяких нежностей ко всем и всему, за исключением Леоны. Его дочь стала для него не столько предметом любви, сколько памятью о ней. Он заботился о Леоне точно так же, как заблудившийся и продрогший охотник печется о пламени разведенного им костра. И по мере того, как дочь взрослела, отец начал бояться — не того, что пламя поглотит его, а того, что оно потухнет. Вместе с красотой матери Леона унаследовала также ее гордость, странно смешанную с Отцовским упрямством. Шли годы, но это своеобразное зелье не воспитало в ней какую-то особенную силу характера. Зато она стала хитрой, расчетливой, всегда стремящейся все делать по-своему. При любых обстоятельствах и за чей бы то ни было счет.

По причинам, тщательно скрываемым в глубине его агрессивной натуры, Джим поощрял все крайности темперамента дочери. Ему доставляло какое-то патологическое удовольствие иметь некоего идола, которому он мог уничижительно поклоняться. Формально он оправдывал это поклонение слабым здоровьем дочери, из-за которого ее жизнь была якобы под угрозой. В этом отношении его опасения поддерживал и семейный врач. Искренне озадаченный вспышками раздражения Леоны, он рекомендовал Джиму вести политику умиротворения. Легкость, с которой Леона в детстве обращала воображаемые болезни в свой щит и меч, побудила ее использовать это оружие до тех пор, пока болезнь со всеми ее проявлениями не утвердилась окончательно в ее сознании. Воспоминания детства стерлись в глубинах памяти, на поверхность в моменты крайнего напряжения всплывали лишь физические симптомы. И теперь, когда ей было за тридцать, она окончательно уверовала, что жизнь ее полностью вверена капризам ее слабого сердца.

Семейный врач допускал, что это вполне могло быть именно так. Ему было чем подтвердить свой диагноз. В соответствии с ним он и продолжал лечение. Лишь когда она объявила о намерении переехать в Нью-Йорк, только тогда он предложил ей показаться другому врачу — специалисту по болезням сердца…

— Как чувствует себя сегодня моя девочка? — спросил Джим.

— Очень расстроена, — ответила она, надувая губы.

— Расстроена?

— Это кого хочешь расстроит, — сказала она, — когда не знаешь, где Генри, и слышишь по телефону, как замышляется убийство.

— Бога ради, солнышко, о чем ты говоришь?

— Я пыталась дозвониться до Генри. Попала как-то не на тот номер и слышала, как двое сговаривались убить какую-то женщину…

— Минутку, минутку, — хрипло сказал Джим. — Я что-то не совсем понимаю. Почему это ты звонила Генри на работу так поздно?

— Да потому, что он не вернулся домой. Не знаю, что случилось. Я пробовала дозвониться до него, но там все время было занято. Пока не перебили эти двое.

— Ну вот что скажу тебе, дорогая, — заорал отец. — Это уже переполняет мое терпение. У этого парня нет никакой иной обязанности, кроме как помогать тебе, а он выкидывает такие номера. Если он поехал на это совещание в Бостон, то должен был…

— В Бостон? — закричала она. — Какой еще Бостон?

— Разве Генри не говорил тебе? Там начинается конгресс фармацевтов; Генри сообщил мне в своем последнем докладе, что собирается поехать туда. Но если он даже решил поехать в последнюю минуту, все равно он обязан был предупредить тебя.

— Может, он пытался? — неуверенно сказала она. — Может, дозванивался до меня, как раз когда я звонила ему? Если ему надо было успеть на поезд, он мог…

— Он мог, дитя мое! Сказать тебе хоть слово он должен был при всех обстоятельствах, этого ему ничто не могло помешать сделать.

— Я знаю.

— Ладно, дорогая, нет нужды волноваться. Я подскажу Генри…

— Дело в том, — перебила Леона, — что я волнуюсь из-за этого телефонного разговора, который я слышала…

— Забудь о нем, солнышко. Это, наверное, просто пара каких-то клоунов… Кто же станет всерьез по телефону говорить про убийство?

— Они говорили всерьез, — мрачно сказала она. — И я не очень-то хорошо себя чувствую одна в этом доме.

— Одна? Ты хочешь сказать, что в доме даже нет никого из прислуги?

— В том-то и дело, — сказала она.

— А ты звонила в полицию?

— Конечно. Они не слишком заинтересовались этим. Все черт-те как…

— Что ж, ты сделала все, что могла. Так что пусть это тебя больше не беспокоит, солнышко. А завтра, — добавил он голосом, потяжелевшим от гнева, — завтра у нас будет небольшая беседа с Генри, где бы он ни был.

— Хорошо, папа. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — сказал он, — и жаль, что ты не здесь, черт побери. Живешь, словно в морге. И как я позволил Генри уговорить меня… Ладно, займись собой и не волнуйся. Завтра я тебе позвоню.

Леона повесила трубку, и слабое подобие усмешки появилось на ее лице при мысли о том, как ненавидел Генри эти телефонные звонки. Он ничего не говорил об этом, но его ненависть можно было скорее почувствовать, чем увидеть или услышать.

Разговор с отцом и мысль о суровом возмездии, ожидающем Генри, немного успокоили ее, и все же она не могла заставить себя забыть обо всем и ждать, пока что-то выяснится само собой. Она сделала все возможное, чтобы привлечь внимание полиции к этому Джорджу и злодею с ножом. Ей не в чем винить себя, если произойдет трагедия. Завтрашние газеты, наверное, расскажут о том, как закончилась эта история, если только она закончится. И если какую-то безвинную женщину и впрямь найдут убитой и ограбленной, она заставит Генри написать в газеты, в полицейское управление, а может быть, и самому мэру города о том, как формально и равнодушно отнеслись в полиции к информации, имеющей столь важное значение. И тогда-то им придется расследовать подлинную причину убийства, подумала она. Ее показания подтвердят, что ограбление — это лишь инсценировка, и что кто-то нанял убийцу несчастной женщины. Это было бы сенсацией для прессы, и о ее бескорыстном стремлении раскрыть преступление, конечно, сообщили бы на первых полосах газет. Друзья в Чикаго были бы поражены ее смелостью. А ведь она инвалид или почти инвалид…

Но где же все-таки Генри? Несколько раз она прерывала свои размышления, прислушиваясь к тишине, которая тут же в ее напряженном воображении расплескивалась множеством звуков, и ей казалось, что в доме кто-то есть, кроме нее. Скрипнула оконная рама или мягкий ветерок тронул лист бумаги — и она воображала, что слышит шаги или человеческое дыхание. Каждый раз ее сердце начинало неистово биться. Каждый раз разочарование раздувало пламя ее обиды. Нет! Она не может больше просто так лежать в ожидании Генри! Нет, по крайней мере, еще раз попытаться узнать что-нибудь о нем!

Она вспомнила о маленьком черном блокноте и, вынув его из ящика ночного столика, снова открыла на букве Д. Там была запись: «Мисс Дженнингс» — и телефон: Мэйн, 4-45-00. Этот номер она и набрала…

Похожие на старых птиц леди, обитавшие в пансионате «Элизабет Пратт», возбужденно суетились в главном холле. Это был вечер бинго[1] и, сгрудившись вокруг нескольких столов — карточных, библиотечных и простых обеденных, принесенных из столовой, — они сосредоточили свое внимание на картах, лежавших перед ними, и кудахтали, щебетали, а иногда издавали радостные крики по мере того, как произносились номера.

Помещение, в котором они собрались, было древним и старомодным; пахло ветхостью, пыльным бархатом и респектабельностью. На выгоревших стенах висели тусклые, покрытые пылью картины в огромных позолоченных рамах. У стен в строгом порядке стояли небольшие диванчики и кресла, разделенные столами, на которых был выставлен целый набор керамических ламп, увенчанных абажурами с бахромой. Все это тускло освещалось искривленной медной люстрой, висевшей под потолком. Ничто не разрушало иллюзию прошлого, в котором жили обитательницы отеля.

Высокая костлявая дама в полинявшем черном платье вглядывалась сквозь стекла пенсне в номера на фишках, которые она вытаскивала из барабана. Когда очередной номер оказывался перед ней и тщательно был изучен, она склоняла голову набок, оглядывала холл и произносила число высоким, громким и пронзительным голосом. Затем ее худое лицо расплывалось в улыбке, и она готовилась вытащить следующий номер. Некоторое время этот процесс продолжался с монотонным однообразием, как вдруг беспрецедентное вмешательство совершенно вывело леди в пенсне из равновесия.

Худенькая маленькая женщина, одетая в скромное серое платье с крахмальными манжетами и воротничком, осторожно вошла в холл и нерешительно подняла руку, глядя на леди, выкрикивавшую номера.

— Гм! — произнесла она. — Мисс Дженнингс!

Леди, к которой она обращалась, бросила изумленный и разгневанный взгляд на незваную гостью.

— Прошу вас! — резко сказала она и вновь принялась выбирать номера в барабане. Однако гостья, хотя явно запуганная, не исчезла.

— Телефон, — пробормотала она извиняющимся тоном. — Вас просят, мисс Дженнингс. Какая-то мисс Стивенсон.

Мисс Дженнингс, замерев, изумленно уставилась на маленькую нервную женщину.

— Кто-кто?

— Какая-то миссис Стивенсон. Если она еще ждет вас.

Глаза у мисс Дженнингс широко раскрылись, и пенсне задрожало на носу.

— О, — воскликнула она. — Скажите ей, что я сию минуту…

Затем, повернув голову с пучком крашеных волос, собранных на затылке, к собравшимся, она сказала возбужденно:

— Я очень извиняюсь, леди. Надеюсь, вы не будете возражать. Срочный разговор с миссис Стивенсон. Вы знаете — это дочь Котерелла, который владеет фирмой… Нашей фирмой…

И она выскользнула из холла. Проплывая мимо стола, позади которого находилась кабина коммутатора, она крикнула дежурному, чтобы он переключил миссис Стивенсон на телефон в ее комнате. Эта комната была в конце длинного узкого коридора на первом этаже, и все расстояние до нее она, казалось, проделала, не ступив ногой ни на покрытые ковром ступени лестницы, ни на голые доски коридора. Она открыла дверь, упала в чудовищное зеленое плюшевое кресло возле медной кровати и схватила телефонную трубку — все это как бы одним движением.

— Алло. Алло, миссис Стивенсон, — сказала она, отдуваясь. Теперь, когда пенсне болталось на шелковом шнурке, ее маленькие, как бусинки, глаза, еще больше походили на глаза какой-то птицы. — Так любезно с вашей стороны, что вы позвонили мне.

— Извините, что побеспокоила вас, — сказала Леона.

— Что вы, нисколько! — вскрикнула мисс Дженнингс. — Мы просто решили немного поразвлечься у себя в отеле. Надеюсь, я не заставила вас долго ждать?

— Нет, — сказала Леона. — Я только хотела спросить вас, не знаете ли вы, где может быть мистер Стивенсон. Мой телефон… Я так долго его занимала сегодня, что боюсь, до меня невозможно было дозвониться. И теперь я очень обеспокоена…

Мисс Дженнингс плотнее прижала трубку. Искра дьявольского любопытства вспыхнула в ее глазах.

— Нет, — сказала она, едва дыша от возбуждения. — Не имею ни малейшего представления об этом. Странно, что он еще не дома.

— Не было ли у него каких-то причин остаться поработать попозже? — спросила Леона.

— Нет. Собственно говоря, он был сегодня всего несколько минут. Где-то в середине дня. Потом вышел с какой-то женщиной, и больше я его сегодня не видела.

— С женщиной?

— Ну да, — сказала мисс Дженнингс еще любезнее. — С женщиной, которая дожидалась мистера Стивенсона больше часа. Она была очень встревожена.

Несколько мгновений Леона колебалась. Потом спросила напряженным голосом:

— Это был кто-то… кого мистер Стивенсон знал? Кто-то, бывавший у него и раньше?

— Н-н-нет. Она никогда не бывала у нас. Не думаю, что бывала. И мистер Стивенсон не очень-то, кажется, хотел… не хотел признать ее. Сначала, конечно.

— Не помните ли вы ее имя, мисс Дженнингс?

— Ее фамилия Лорд, миссис Салли Лорд. Так ее зовут, кажется.

— И что же было дальше? — спросила Леона.

Мисс Дженнингс обратила взор на потолок, припоминая, что происходило в этот день.

— Мистер Стивенсон, кажется, немного смутился. Хотя я бы сказала, что он сделал все, чтобы овладеть положением. Он сказал миссис Лорд, что у него назначено деловое свидание, и спросил ее, не может ли она зайти как-нибудь в другой день. Она сказала — нет, это очень важно. Тогда мистер Стивенсон предложил ей где-нибудь вместе пообедать до начала его делового свидания. После этого они ушли.

— И он больше не возвращался?

— Нет, миссис Стивенсон. Я ушла в шесть, как я уже говорила, и его не было. Во второй половине дня ему только раз звонили и просили что-то передать.

— Звонили? Кто звонил?

— О, это был мистер Эванс, он звонит мистеру Стивенсону каждую неделю. Довольно назойливый господин.

— Да, все это… довольно странно, — запинаясь, сказала Леона. — Но я уверена, что если бы это было что-то важное, мистер Стивенсон сказал бы мне. Он всегда рассказывает мне обо всем, что происходит на работе.

— Да, миссис Стивенсон, — сказала мисс Дженнингс, и на лице у нее появилась едва заметная насмешливая улыбка.

— Скажите, — продолжала Леона, — говорил ли мистер Стивенсон что-нибудь о своей поездке в Бостон? Он… он упоминал в разговоре со мной об этом.

— Ах, в Бостон, — сказала мисс Дженнингс. — Он докладывал мистеру Котереллу, что может поехать на этот конгресс. Но уехал ли он именно сегодня, этого я не знаю.

— Что ж, спасибо, — сказала Леона как можно приветливей. — Большое спасибо, мисс Дженнингс. Не буду больше вас задерживать.

— Благодарю вас, миссис Стивенсон. Рада была побеседовать с вами. У нас на работе почти все… ну, что ли, завидуют вам, миссис Стивенсон. Мистер Стивенсон так вас любит.

— Да, — сказала Леона. — Любит…

— Надеюсь, сегодняшние цветы понравились вам, — продолжала мисс Дженнингс. — Я подумала, что камелии будут очень красивы, для разнообразия.

— Очень красиво, — сказала Леона. — До свиданья, мисс Дженнингс.

— До свидания, — ответила мисс Дженнингс и повесила трубку.

Сидя в глубоком кресле, она уставилась на медный светильник под потолком, на три его лампочки без абажуров. Она не видела ни этого яркого света, ни чего-либо другого: глаза ее были обращены внутрь — к тому, что она только что услышала и что казалось потрясающе пикантной тайной. Она не сомневалась, что тут была какая-то тайна. Любое простое объяснение странных действий мистера Стивенсона она сразу же отвергла. Он всегда был какой-то странный, этот мистер Стивенсон. Его окружала атмосфера какого-то скрытого конфликта, которую не рассеивали ни его доброжелательное лицо, ни изысканные манеры. Если задуматься, он явно проводил слишком мало времени на работе.

И хитрый ум мисс Дженнингс, взметнувшись бог знает к каким высотам, готов теперь был допустить все, что угодно…

Бледная и потрясенная, Леона снова откинулась на подушки. Итак, вот оно! То, чего не могло случиться, случилось! Глупец! Чертов глупец! Позволить заманить себя в ловушку какой-то девке, с которой он имел дело сто лет назад! Попасться почти мгновенно! Наплевать на свой долг по отношению к фирме отца! И поставить ее перед выбором: либо бесчестье и крушение всех приятных иллюзий, либо вечный позор и унизительное сознание того, что она уже не в силах удержать Генри! Немыслимо! Почему все это произошло сегодня? Словно кто-то задумал свести ее с ума.

Итак, Салли Лорд… Где-то она слышала это имя. Сегодня. Где-то ей попадалось это имя сегодня. В ее состоянии трудно было вспомнить, где именно она видела это имя. Но она вспомнила.

Свесив ноги с кровати, она встала, немного пошатываясь. Потом подошла к туалетному столику, включив одну из ламп, которые стояли по обе его стороны. Взгляд ее упал на белую карточку, прикрепленную к букету камелий, которые Генри сегодня прислал. «С любовью — Генри» было написано на ней. Она выхватила ее, разорвала на мелкие клочки, швырнула на пол. Потом принялась шарить среди всякого хлама на столике, пока не увидела за флаконами духов то, что искала, листок бумаги с несколькими строчками, неумело нацарапанными прислугой. Она взяла листочек, и тут раздался телефонный звонок.

Леона подняла телефонную трубку. Мужской голос, безжизненный, усталый, с явным английским акцентом, произнес:

— Мистера Стивенсона, будьте добры.

— Его нет дома, — резко сказала она. — Кто это говорит?

— Это Эванс. Когда он может быть дома? У меня срочное дело. Я звонил ему на работу, но его там не было.

— Я не знаю, где он, — ответила Леона. — Позвоните попозже.

— Минут через пятнадцать? — спросил мужчина. — У меня немного времени. В полночь я уезжаю из города.

— Хорошо, — сказала она. — Звоните минут через пятнадцать.

— Спасибо, — пробормотал он. — Я позвоню. И, пожалуйста, передайте ему, что я звонил, хорошо? Если он придет. Моя фамилия Эванс. Это очень важно.

Эванс и его звонок уплыли из ее памяти сразу, как только она повесила трубку. Поднеся записку, взятую с туалетного столика, ближе к свету, она прочитала заголовок:

Ниже были три короткие записи:

Вот оно. Миссис Лорд! Бесцеремонная девица, оказывается, звонит Генри прямо домой — в ее, Леоны, дом! Это уже было смешно. Она дотянулась до телефона, начала набирать номер. На ее лице застыло ревнивое выражение. Пальцы свободной руки нервно барабанили по спинке кровати. Наконец на другом конце провода сняли трубку и вопреки ожиданию тонкий детский голос произнес:

— Алло, квартира Лордов!

Озадаченная Леона сказала:

— Я хотела бы поговорить с миссис Лорд!

— Минутку, пожалуйста, — сказал ребенок. — Я посмотрю, дома ли она.

Она услышала неприятный резкий стук — видно, трубку положили на столик, потом слабый мужской голос спросил: «Это меня, сынок?» Ребенок ответил: «Маму». Затем послышались перебивающие друг друга мужские голоса, но они были слишком далеко от телефона, чтобы что-нибудь разобрать. Напрягаясь, Леона пыталась угадать знакомый голос, но ни одного знакомого не было. Вдруг она вздрогнула и изо всех сил прижала трубку к уху, отчетливо услышав в шумном разговоре имя «Стивенсон». И «фирма Котерелла», и «Стейтен-айленд»! После этого какая-то женщина стала уговаривать ребенка идти обратно в постель и сказала кому-то: «Фред, ну как ты мог? Он ведь выскочил из спальни босиком!» Потом раздался скрипучий звук — кто-то снимал трубку:

— Алло?

Рот Леоны оказался как будто набит ватой. Она задержалась на секунду с ответом, сглатывая слюну.

— Алло, — сумела наконец сказать она. — Миссис Лорд?

— Да.

— Это говорит жена Генри Стивенсона. Вряд ли мы с вами встречались, но, как я понимаю, вы встречались сегодня с моим мужем?

— О… Ну да, конечно, — ответила женщина после некоторого колебания.

Явное замешательство собеседницы развязало Леоне язык.

— При нормальных обстоятельствах я бы, конечно, и не подумала позвонить вам, миссис Лорд, — сказала она с едким сарказмом. — Но — так уж случилось — мой муж до сих пор не вернулся домой. И мне никак не удается выяснить его местонахождение. Я подумала, что вы можете мне что-то сказать…

— О… Ну да, конечно, — опять едва слышным голосом сказала женщина.

— Я вас не слышу, миссис Лорд. Не могли бы вы говорить немного громче?

— Конечно… Я…

— Вас что-то смущает? — ледяным тоном сказала Леона. — Надеюсь, вы ничего не станете скрывать от меня?

— О, нет… Я могу перезвонить вам?

— Перезвонить? Зачем?

— Потому что я… — Голос женщины, до этого отражавший тихое отчаяние, вдруг приобрел странную, неестественную веселость. — Сегодня мы играем в бридж, понимаете?

— Что такое? — спросила Леона. — При чем тут бридж? Извините, но я вас совершенно не понимаю, миссис Лорд.

— А потом еще эта поездка в Ротон-пойнт, — продолжала женщина нелепый разговор.

— Послушайте, — резко сказала Леона. — Вы что, смеетесь надо мной, миссис Лорд? Тогда на всякий случай, если вы этого не знаете, имейте в виду: я инвалид. Ухудшение состояния может оказаться роковым для меня. А теперь скажите: мой муж там, с вами? Да или нет? Говорите мне правду!

— Надо взять три яйца, желток и белок отдельно, — продолжала нести какую-то чушь женщина, — две кружки молока, треть стакана масла. Масло размешивается с молоком и сахаром, добавляется немного сахара и ложка муки…

Потом в трубке снова все затихло, и раздался отчаянный шепот:

— Леона! Леона! Это Салли Хант, Леона. Помнишь меня? Извини, что мне пришлось говорить эту чепуху, но мой муж был так близко, что я не могла с тобой откровенно говорить. Я перезвоню тебе, как только смогу. Жди!

И она исчезла.

Леона откинулась в кровати, на этот раз с некоторым облегчением. Как странно, что Салли снова оказалась на ее пути — и в такую минуту!..

Салли Хант!..

Салли когда-то любила Генри, может быть, и сейчас продолжала любить, хотя, судя по всему, давно была замужем и имела ребенка. Генри ухаживал за ней, когда однажды она пригласила его на вечер в колледж. Именно тогда Леона впервые увидела его. Как давно это было! Но она и сейчас отчетливо помнила тот вечер…

В большом зале, увешанном знаменами и бумажными вымпелами, гремела музыка. Студенты танцевали, или разговаривали стоя, или подкреплялись у стола с закусками. Ребята почти все были похожи друг на друга — прическа «ежик», разбитные манеры, твидовые пиджаки… И девушки в своих стандартных нарядах — свободный свитер и юбка, длинные волосы, связанные в узел на шее…

Но двое в этой толпе выделялись своей непохожестью.

Парень, который танцевал с Салли, был явно не из колледжа. Он был хорошо сложен, со вкусом одет, танцевал легко и непринужденно. Нетрудно было заметить, что во взглядах, которые бросала на него Салли, было нечто большее, чем возбуждение от танцев.

По лицу молодого человека нельзя было понять, о чем он думает. Он смотрел на танцующих, поверх Салли, почти безразлично, если не снисходительно.

Леона — утонченная, бледнолицая красавица в черном платье из французского шелка, с сияющими волосами до плеч — выделялась в этой толпе, словно океанский лайнер в бухте, забитой буксирами. Все отличало ее от подруг, и ясно было, что достигалось это отличие немалой ценой. На свои студенческие деньги девушки не могли одеваться так, как она.

Некоторое время она смотрела, как танцует Салли, потом пошла прямо через зал, не спуская глаз с ее партнера. Подойдя, она слегка похлопала их по плечам и сказала улыбаясь:

— Могу я разбить вас?

Удивившись, они отпрянули друг от друга. Салли — немного смутившись, а он — глядя на Леону с некоторым любопытством.

— Ты не возражаешь, Салли? — спросила Леона.

Оправившись, Салли сказала:

— Поздравляю тебя, Генри!

Леона обратила к нему свой томный взгляд:

— Меня зовут Леона Котерелл. А вас?

Прежде чем он ответил, Салли быстро представила его:

— Леона, это Генри Стивенсон.

Леона улыбнулась и весело тряхнула головой.

— Так потанцуем? — спросила она.

Они танцевали, и Леона изо всех сил старалась произвести на него впечатление. Вскоре выражение безразличия исчезло с его лица. Он был явно очарован ею, и хотя ничего не говорил об этом, но сумел показать, что ценит ее привлекательность и понимает, какая пропасть отделяет ее от подруг по колледжу, от таких девушек, например, как Салли.

Он сразу догадался, что Леона дочь Джима Котерелла.

— Такие, как ваш отец, меня восхищают, — сказал Генри. — Он знает, чего хочет, и умеет добиться своего. Умеет делать деньги. Когда-нибудь… сказал он и остановился, мечтательно улыбаясь.

Его улыбка понравилась Леоне. Она была искренняя — не наивная и не снисходительная, еще больше подчеркивающая его внутреннюю силу.

Пока они двигались в танце по залу, Леона узнала еще кое-что об этом молодом человеке.

— Мои родители слишком скованы в средствах, — рассказывал он на этот раз без улыбки. — Так что пока я не имею возможности учиться в колледже. Мне приходится помогать им.

— Некоторые из самых интересных людей, которых я знаю, тоже не учились в колледже. Мой отец, например.

— Серьезно? — удивился Генри. — Тогда, значит, и я могу добиться чего-то в жизни?

— Отец всегда говорит: если у человека нет таланта делать деньги, колледж не вколотит в него этого. А если у него есть такой талант, так зачем тратить время в колледже?

Этот афоризм понравился Генри.

— Браво! — сказал он. Музыка кончилась.

— Может быть, выйдем на улицу? — предложила Леона.

— Постойте-ка, — сказал он в притворном ужасе. — А Салли?

Леона показала глазами в другой конец зала, где Салли оживленно разговаривала с одним из «ежиков».

— О Салли позаботятся, а мы выйдем всего на несколько минут. Пошли, я покажу вам мою машину. Это конфетка!

Она взяла его за руку и повела. Они миновали освещенный луной газон и вышли на улицу. Ее машина оказалась самая низкая, длинная и щегольская из всех, что были на стоянке.

— Ну как? — спросила она. — Такой ни у кого нет. Человек, который продавал ее отцу, сказал, что она дает сто десять миль. Папа считал, что она слишком велика для меня, но, когда я ее увидела, другие для меня просто перестали существовать.

— Да, действительно здорово, — сказал Генри. — «Бугатти»! Недурно. Совсем недурно.

Леона взяла его за руку:

— Хотите повести ее немного? Чуть-чуть, по шоссе. Никто про нас не вспомнит.

Он согласился почти сразу, и она отчетливо вспоминала теперь, как он пошел прямо через газон, сокращая путь, за ее меховым жакетом и своим плащом. Через несколько минут они уже мчались по шоссе, и «бугатти» дрожал от скрытой в нем нетерпеливой силы. Потоки холодного зимнего воздуха скользили по их лицам, наполняя радостным возбуждением.

Леона знала, что не ее привлекательность и не эта роскошная машина делали для Генри такой приятной ночную поездку, а то, о чем он не мог раньше мечтать и что теперь было рядом с ним.

Она указала ему поворот, который вскоре привел их к тупику.

— Вот машина так машина! — сказал он, нехотя тормозя. — Хотел бы я как-нибудь попробовать ее на полную катушку.

— Попробуете, — сказала она. — Давайте посидим минутку. Я хочу поговорить.

— Слушайте, — сказал он со смехом. — Я ведь почти не знаю вас. Боюсь, что вам придется отвезти меня домой. Или я должен выйти и идти пешком?

Леона откинулась и посмотрела в ночное небо — черное бархатное покрывало, разорванное острыми звездами и холодным лезвием месяца.

— Салли Хант, — сказала она, недоумевая. — Никогда бы не подумала, что у вас может быть что-то общее с ней.

Он снял руку с руля и положил ее на спинку сиденья.

— А почему бы и нет?

— Просто я так чувствую. Мне приходилось довольно много ездить. Отец берет меня повсюду — за границу и тому подобное, и я встречалась со множеством людей. Невольно начинаешь их как-то классифицировать. Вы и Салли абсолютно разные люди. Целый мир между вами.

— Вы имеете в виду, что ее родители состоятельные люди и мне нечего и равняться с ними? — с горечью спросил он.

— Вы совершенно неправильно меня поняли, — поспешно сказала она. — Я об этом совсем не думала.

— Нет? Но тогда о чем же?

— Я думаю о том, что Салли подходит для провинциального города, из которого вы оба приехали. Но вы совсем другого типа человек.

— Другого? И вы можете это утверждать?

— А что? — спросила она. — Вот эти ребята на танцах. Студенты из состоятельных, благополучных, респектабельных семей. Рядом с вами они как дети. И почти все они так и останутся детьми на всю жизнь.

— А я?

— Вы нет. Вы не ребенок, Генри. Может быть, вы никогда и не были ребенком…

Именно в эту минуту он и поцеловал ее — грубо, страстно, таким долгим поцелуем, что охвативший ее трепет успел проникнуть в каждый ее нерв.

Потом он откинулся на сиденье и долго смотрел на Леону оценивающе, как мастер смотрит на дело своих рук.

— Я всегда мечтал поцеловать миллион долларов, — сказал он.

— Ты пойдешь далеко, я знаю. Это чувствуется в твоем взгляде. В том, как ты воздействуешь на других людей. На таких, как я.

Его лицо приняло холодное и циничное выражение.

— Смешно, — сказал он. — Сижу здесь и выуживаю комплименты у девушки, которую со всеми ее миллионами, меховыми пальто и «бугатти» я больше никогда не увижу.

— Ты не знаешь, — сказала она. — Ничего ты не знаешь.

— Не понимаю, — сказал он.

— Поймешь, — мягко сказала она. — Только не сразу. Расскажи-ка мне лучше о себе.

— Тут нечего рассказывать. Я, как говорится, не из тех, что родились в рубашке. Старик мой развозит уголь, когда трезвый, и произносит речи о бедности, когда пьян. С матерью было бы лучше, если бы она не связалась с отцом. У нее кое-какое образование, она хотела учиться и дальше. Вместо этого она разрывается на части, поднимая шестерых детей, не давая им помереть с голоду и оплачивая крышу над головой, хоть и дырявую… Вот и все. Американская мечта!

— А как же ты? — спросила она. — Ведь ты совсем непохож на…

— На босяка? — сказал он. — Нет, со мной не так уж все плохо. Мать заставила меня учиться и дальше после восьмилетки; тут обнаружилось, что я умею быстро бегать с футбольным мячом под мышкой.[2] Я стал большой шишкой. Салли познакомила меня со своими родителями, и я понравился ее старику. Он предложил мне работу в самой большой аптеке города.

— В аптеке! — воскликнула она. — Ну, Генри, это судьба!

— Конечно, — ухмыльнулся он, разделяя ее сарказм. — Я так и думал, что ты это скажешь.

— Скажи, — весело спросила она, — что, мы так и работаем в аптеке?

— Конечно, — сказал он.

— А как же Салли? — спросила она.

Он ответил не сразу:

— Салли — хорошая девочка. Мы с ней друзья. Не больше. Ее родители очень добры ко мне. Помогали, когда дома было совсем худо. Но не знаю… Иногда мне кажется…

Он не смотрел на нее. Глаза его были сосредоточены на чем-то далеком, что было за темным лесом по ту сторону дороги, на чем-то таком, чего ни он, ни она не могли сейчас видеть.

— Да? — мягко напомнила она. — Тебе кажется?..

— Кажется, что я загнан в ловушку. И что бы я ни делал, я никогда не добьюсь того, чего хочу. Потому что я хочу слишком многого.

Они молчали. Генри предложил ей сигарету, взял одну и себе и зажег обе. Наконец, выпустив клуб дыма, он повернулся к ней и с усмешкой сказал:

— Послушай, ты вместе со своим чертовым «бугатти»! Поехали-ка назад, в колледж.

Всю обратную дорогу и пока Генри ставил машину на стоянку, а потом открывал для Леоны дверь, оба молчали. И только на ступеньках колледжа она тронула его за рукав.

— Слушай, Генри, ты не хотел бы познакомиться с моим отцом?

— Конечно, — сказал он. — Это было бы отлично. У нас много общего. Мы ведь оба работаем по фармацевтической части.

Он засмеялся — на этот раз не так желчно, показывая, что понимает весь юмор положения.

— Я это и имею в виду, — сказала она. — Думаю, ты ему понравишься. Особенно если я подготовлю его. В конце следующей недели он будет в Нью-Йорке, и я как раз собираюсь пропустить денёк-другой в колледже. Почему бы нам не встретиться?

— Да, — не сразу ответил Генри. — Почему бы и нет? А что мне терять?..

Так все и началось. Поначалу с ним, словно с норовистым жеребцом, нелегко было управляться. Его гордыня, независимость, трезвое понимание того, что одна из самых богатых девушек Америки влюблена в него, — он ничуть не скрывал всего этого. Но Леона умела ждать. Генри сказал, что хочет слишком многого? Этим ключиком она и откроет его сердце! Когда он захочет увидеть мир у своих ног, позабудет о гордости, и тогда она добьется, чего хочет.

Она вспомнила почти смешную сценку с Салли Хант вскоре после того вечера. Салли вошла к ней в комнату с какой-то необычной решимостью, от которой ее милое лицо помрачнело.

— Леона, я должна сказать тебе кое-что.

Леона в это время склонилась над чемоданом, лежащим на кровати.

— Что же, говори, ради бога, — сказала она раздраженно, — и поскорее. Я еду в Чикаго.

На мгновенье Салли опустила глаза в пол, потом резко подняла голову и встретилась взглядом с Леоной.

— В последние несколько месяцев ты довольно часто видишься с Генри, сказала она.

— Да? — с явным презрением ответила Леона.

— Он не тот человек, с которым можно завести интрижку, Леона. Оставь его, прошу тебя!

— А кто говорит, что я завела с ним интрижку? — поинтересовалась Леона, шествуя к встроенному шкафу за новой охапкой одежды.

— Послушай, Леона, он совсем тебе не пара. Еще меньше, чем другие…

Леона резко остановилась:

— Мне нравится твоя наглость…

Салли с горячностью продолжала:

— Если ты не остановишься сейчас, то пожалеешь об этом, Леона. Генри это человек не для тебя. Я знаю его почти всю жизнь. Мой отец помогал ему. Все мы обращались с ним как с членом семьи. И пока кто-нибудь из нас рядом с ним — он еще ничего. Но внутри — внутри у него все перекручено. Он добрый, внимательный, мягкий, но до поры до времени, а потом у него появляются… причуды, что ли. Где-то глубоко внутри в нем просыпается зверь. И в такие минуты ему способны помочь только мы. О, я, наверное, люблю его! Но понимать его еще важнее, чем любить. Он не будет счастлив с тем, кто его не понимает. У него могут быть любые неприятности…

Леона беспечно засмеялась.

— Хитро придумано, но все без толку, Салли, — сказала она. — Ты не выдерживаешь конкуренции. Собственно говоря, я довольно высокого мнения о Генри. И я понимаю его. И думаю, что он слишком хорош для этого вашего городка. Если я захочу хорошо провести с ним время, представить его кое-кому — это мое дело. И если я захочу выйти за него замуж — это тоже мое дело.

— Выйти замуж? — задохнулась Салли. — Ты шутишь?

— А почему бы и нет?..

После этого Салли сдалась, вспомнила Леона. Бойцовских качеств в ней было немного. Не очень-то помогли бойцовские качества и Джиму Котереллу, хотя он боролся, как молодой бык, которого клеймят каленым железом.

— Но у этого парня ничего нет, — говорил он, и в голосе его слышалось некоторое подобие просьбы. — Конечно, он ничего, но ведь самый обычный парень! Таких, как камней на улице, по пятаку за дюжину. После того как я истратил столько денег, возил тебя за границу, зачем тебе портить свою жизнь?

— Я люблю его, — коротко сказала Леона, глядя отцу прямо в глаза.

— Чепуха! — взревел Джим. — Ты любишь Генри так же, как свой «бугатти»!

— По-моему, ты вообще не хочешь, чтобы я выходила замуж. Ты хочешь, чтобы я навсегда осталась дома, у тебя под боком!

Сопротивление ожесточило ее, все тело было твердым как камень. Джим загнанно метался по кабинету. Его мясистое лицо стало почти лиловым.

— Это все не так, — сказал он, останавливаясь перед ней. — Ты знаешь, что я не отказываю тебе ни в чем. Но на этот раз дело обстоит иначе. Брак это очень серьезная штука для девушки, как ты. Я всю жизнь работаю не покладая рук, сколотил большое дело. Для себя? Нет! Сначала я делал все это для твоей матери, теперь делаю для тебя. Когда я умру, все достанется тебе. И я не хотел бы, чтобы какой-то прыщ присосался к моим деньгам только потому, что ты спуталась с ним… Подумай обо всем как следует. Подожди, ну, скажем, год, посмотри, подходит ли тебе этот парень. Встречайся с ним, сколько хочешь. И тогда, если ты не передумаешь…

Его рассудительность только подлила масла в огонь.

— Ты просто злой человек! — закричала она. — Злой и эгоистичный. Ты заботишься вовсе не обо мне. Ты думаешь только о себе и о своей чертовой фирме. Ты невзлюбил Генри просто потому, что не хочешь, чтобы он помешал твоим планам. Допустим, он действительно деревенщина. А ты кем был, когда начинал в Техасе?

Она вся дрожала от гнева и со злорадством заметила, как лицо Джима сразу стало беззащитно-испуганным.

— Не принимай все так близко к сердцу, солнышко, — робко сказал он. Ты доведешь себя до припадка.

— До припадка? — закричала она. — Я доведу себя до припадка! Да это ты доводишь меня до припадка! Ты и твои распрекрасные деньги! Тебе все равно, что они сведут меня в могилу, главное, чтобы они были надежно помещены, чтобы никто не мог отобрать их у тебя!..

Она уже рыдала, и Джим попытался обнять ее. Леона отпрянула от него и рухнула с подавленным видом в кресло.

— Я… Я не хочу больше говорить об этом, — сказала она сквозь слезы. — Я скверно себя чувствую…

Огромным усилием воли она сумела вызвать у себя обморок и, окунаясь в желанный мрак, услышала, как отец отчаянно зовет на помощь дворецкого.

Венчание прошло как продуманный во всех деталях и богато обставленный праздник победы. Она с удовольствием воскресила теперь в памяти свой торжествующий и напряженно-вибрирующий голос, произносящий: «Я, Леона, беру тебя, Генри…»

Во время долгого медового месяца в Европе ей доставляла удовольствие та непринужденность, с которой Генри воспринимал ее уроки. Он был явно покорен ее шармом, утонченным умением одеваться и следить за собой, беспредельной роскошью и тем аристократизмом, который она привнесла в его жизнь. Если она настаивала, чтобы он поменял костюм, ему это доставляло удовольствие, а отнюдь не раздражало. Он быстро осознал, как важно все это было в мире, куда его ввела Леона, насколько лучше и увереннее он мог чувствовать себя, если был соответствующим образом одет и безупречен в своих манерах.

Леона открыла перед ним новую жизнь, в которой не было места прошлому. Или, быть может, это только он так считал. В конце концов, это не имело значения. Важно было то, что со временем новая жизнь должна была так заворожить его, что никакая сила в мире не сбила бы его с ног. Именно этого и добивалась Леона…

И теперь, когда она вспоминала обо всем этом, улыбка самодовольного удовлетворения вдруг заиграла на ее усталом, раздраженном лице.

Только сейчас она услышала густой гудок парохода, донесшийся с реки. Она бросила взгляд на часы, и улыбка ее растворилась бесследно. В тот же момент ожил телефон, заставив ее вздрогнуть.

Это была Салли.

— Извини, что так нелепо и загадочно говорила с тобой. Я боялась, что муж услышит. Теперь вот нашла предлог выскочить позвонить из автомата.

— Да уж действительно, — сказала Леона, — все это было по меньшей мере странно.

— Ты, наверное, подумаешь, что все это вообще… услышать обо мне через столько лет… Но мне надо было обязательно увидеть Генри сегодня. Он так ужасно обеспокоил меня.

— Обеспокоил? Почему это, хотела бы я знать, ты беспокоишься насчет Генри? Надеюсь, ты помнишь, Салли, что пытаться заговорить меня бесполезно.

— Я ничего не пытаюсь — хочу только помочь. Это может быть очень серьезно, ужасно серьезно для Генри. Объяснить это трудно. Постараюсь сделать это покороче.

— Да уж, пожалуйста, — резко сказала Леона.

— Так вот, Фред, мой муж, работает следователем в окружной прокуратуре…

— Как мило, — пробормотала Леона.

— Недели три назад он показал мне вырезку из газеты, где говорилось про тебя и Генри. Что-то из рубрики «Светская жизнь»…

— Помню.

— И он спросил, не тот ли это Генри Стивенсон, который был когда-то моим поклонником.

— Твоим поклонником? — переспросила Леона. — Ну-ну!

— Я сказала, что это он. Фред засмеялся и сказал: «Да, кто бы мог подумать!» Потом он сунул вырезку в карман. Я спросила, что особенного в том, что его имя напечатано в газете. Он засмеялся и сказал, что это простое совпадение имеет какое-то отношение к делу, которое он расследует.

— К делу?

— Да. Он сказал, что у него нет пока ничего, о чем стоило бы говорить, просто подозрения. Я попробовала выведать у него еще что-нибудь, но он начал подшучивать надо мной, мол, не влюблена ли я до сих пор в Генри.

— Ты, конечно, все это опровергала, — с сарказмом сказала Леона.

— Ну да, конечно, — поспешно подтвердила Салли. — Смешно говорить об этом через столько лет!

— Ну-ну, что же дальше?

— Мы уже заканчивали завтракать к этому времени. Но тут зазвонил телефон. Звонили из прокуратуры, один из подчиненных Фреда. Я слышала, что Фред говорил что-то о Стивенсоне и еще о ком-то, у кого была странная фамилия — Харпутлиан, что-то вроде этого. Фред сказал: «Ладно, так и сделаем. Пусть Харпутлиан займется этим. В четверг, в половине двенадцатого, у разменного автомата Южного парома…»

На мгновенье Салли замолчала, и Леона сердито выпалила:

— Слушай, Салли, все это очень интересно. Но нельзя ли ближе к делу? Может быть, как раз сейчас Генри пытается дозвониться до меня. И в любом случае, какая может быть связь между Генри и всей этой чепухой, которой занимается твой муж?

— Но все это так сложно, и я ничего не должна пропустить, — сказала Салли. — Я бы не стала надоедать тебе, Леона, если бы это не было очень важно.

— Что ж, — вздохнула, сдаваясь, Леона, — итак?

— Я… Я решила проследить за ними.

— Решила — что?

— Проследить за ними. В тот самый четверг. Знаю, в это трудно поверить, все это похоже на безумие, но я была страшно напугана. В конце концов, я знаю Генри почти всю жизнь. Я — гм, в нем всегда было нечто странное. Я пыталась как-то рассказать тебе много лет назад.

Леона нетерпеливо кашлянула.

— В тот день с утра моросил дождь, — продолжала Салли. — Я шла под зонтом, так что он все время закрывал мне лицо. Следить за кем-то, оказывается, совсем нетрудно, особенно когда идет дождь. Я увидела, как Фреда встретили двое: один — Джо Харрис, который всегда с ним работает, а второй — смуглый, плотный, седой мужчина, наверное, тот самый Харпутлиан.

Я подождала поодаль, пока они не смешались с толпой, идущей к парому, потом взяла билет и тоже пошла туда. На пароме было не очень трудно остаться незамеченной, но тем не менее мне пришлось провести почти все время в туалете.

— Прелестно! — фыркнула Леона.

— Ну да, это было лучшее место, чтобы не попасться им на глаза… Так вот, — упрямо продолжала Салли, — сойдя с парома на Стайтен-айленд, они сели на поезд. Я за ними. Не в тот же вагон, конечно…

— Ну еще бы! — откликнулась Леона.

— Я следила, когда они выйдут, и вышла вслед за ними. Дождь все еще шел, никто не обращал на меня никакого внимания. Люди спешили, наверное, чтобы спрятаться от дождя.

— Ты очень наблюдательна.

— Это был прибрежный поселок, ужасно запущенный и пустой, улицы кривые, скверные мостовые, грязь. Дома, большей частью похожие на хибары, а в центре казино под дощатой крышей. Когда они направились к берегу, я подошла к казино и стала наблюдать из-за угла веранды. Оттуда мне все было видно.

— Неужели?! — сказала Леона.

— Правда, правда! — воскликнула Салли. — Я же говорила тебе, что это похоже на безумие.

— Безумие — это мало будет сказать…

— Кроме Фреда и его спутников, на берегу был еще только мальчик, собиравший у кромки воды моллюсков. Человек с седыми волосами, как мне показалось, задержался на мгновенье и посмотрел на него, а мальчик едва заметно кивнул головой на что-то вдали. Потом он снова принялся копать песок, а мужчины подошли к закусочной и скрылись внутри…

Вскипая от возмущения, Леона перебила ее, закричав:

— Ради бога, Салли, зачем ты все это говоришь? Разве нельзя сразу сказать, в чем дело, а не таскать меня по всему острову! Или ты зачем-то специально занимаешь телефон?

— Ты должна выслушать все, — снова сказала Салли. — Думаешь, мне нравится торчать в этой душной будке? Владелец лавки все время на меня смотрит, он сердится, потому что пора закрываться…

Ну вот, — продолжала она, — я простояла под дождем около часа, и ничего не произошло. Я уже было начала думать, что сваляла дурака, предприняв эту поездку, как вдруг увидела нечто необычное. Мальчик, копавший моллюсков, вдруг вытянул руки, будто зевал. Вскоре после этого я услышала звук мотора, а потом показалась и лодка. Она направлялась к полуразрушенной верфи, рядом с самым жутким домом в поселке.

Если бы ты только видела этот дом, Леона! Старый, как мир, весь покосившийся.

Так вот, лодка подошла к этой верфи, и маленький горбун выпрыгнул из нее и подтащил ее к берегу. Потом из лодки вылез высокий плотный мужчина лет сорока. Одет он был весь в черное, только светлая панама на голове, а под мышкой портфель. Как только он оказался на берегу, горбун отвязал лодку и уехал прочь.

Человек в черном вошел в старый дом. Через минуту мальчик, копавший моллюсков, взял ведро и лопатку и двинулся к закусочной. Я заметила, что, подойдя, он споткнулся, стукнув ведерком о дверь закусочной. Это, должно быть, был сигнал. Он пошел дальше вдоль берега, а Фред и те двое выскользнули из закусочной и зашагали к старому дому. Седой человек постучал, дверь открылась, и они вошли внутрь.

Я так до сих пор и не понимаю, Леона, что это были за люди и что за дом…

— Бордель, наверное, — саркастически предположила Леона.

— Но я знаю, что они были там добрых полчаса. Когда вышли, Фред нес портфель — тот самый, что привез человек в черном.

— Отлично, — оказала Леона. — Фред нес портфель. Что дальше?

— Я не знаю, — тихо сказала Салли. — Мне надо было спешить домой. Но я знаю, — с силой сказала она, — что мы с тобой должны что-то предпринять… Пока еще не поздно!

Не успела Леона ответить, как автомат щелкнул и в разговор вмешалась дежурная. Время, отведенное на разговор, истекло. Леона подождала, пока Салли нашла в кошельке еще одну монетку, слышала, как она говорила, обращаясь к дежурной: «Ага, вот она, нашла!» А потом снова к ней:

— Леона, Леона! Ты слушаешь?

— Слушаю. И должна сказать, что все это весьма странно.

— Я знаю, — согласилась Салли. — Мне тоже все кажется странным. Я не могла поверить этому. Не могла себе представить, что Генри может быть как-то замешан в делах, которые расследует Фред. Вот почему я решила встретиться с ним сегодня, чтобы узнать правду от него самого.

— И ты встречалась? — мрачно спросила Леона.

— Я видела его, но ничего не смогла узнать.

— Но ты вышла вместе с ним из конторы, — сказала Леона. — Его секретарша видела это.

— Да, мы вышли вместе. Он, правда, не был в восторге от этого. Я, конечно, и не ожидала, что он будет прыгать от радости. Но он вел себя почти невежливо. Казалось, он ужасно чем-то озабочен. Я помню его таким, когда он еще был мальчиком, и это обычно бывало, когда он… Ну, в общем, когда в нем происходила какая-то борьба с самим собой.

Он предложил мне вместе перекусить, и мы пошли в «Метрополис». Только мы сели, как к нам подошел преуспевающего вида пожилой человек. Фримен, Билл Фримен. Он сразу начал говорить с Генри о делах на бирже.

— Фримен? — переспросила Леона. — Уверена, что мы не знаем никакого Фримена.

— Генри, кажется, не хотел говорить с ним об этом. Но тот все равно продолжал. Я уловила, что на бирже в тот день произошло что-то серьезное. Генри сказал: «Человек может иногда и ошибиться». Фримен засмеялся и ответил: «Иногда? Вам, Стивенсон, в последнее время что-то часто не везет. И для такого человека, как вы, это становится опасным, а что касается меня, то я должен быть очень осторожным. Я не отношусь к большим шишкам».

Мы почти ничего не ели, — продолжала Салли. — Меня раздражало присутствие Фримена и то, что он все время говорит о своих проблемах, а я не могу вставить ни слова. Наконец мы встали, и Фримен ушел. Мы с Генри вышли в вестибюль отеля. Генри извинился и сказал, что у него через несколько минут деловое свидание и еще, почему бы, мол, мне не созвониться с тобой, Леона, может быть, мы могли бы как-нибудь встретиться все вместе. Видно было, что он говорит это просто из вежливости. Мы стояли у дверей маклерской конторы в отеле, и вдруг оттуда вышел маленький сухощавый человек. Он увидел Генри и сказал: «О, мистер Стивенсон! Я хотел бы поговорить с вами как можно скорее!» Генри как будто чего-то испугался: «Хорошо, мистер Хэншоу, я сейчас к вам зайду». Он довольно поспешно со мной простился, и я увидела, как он вошел в контору.

— Но… но он, должно быть, хоть что-нибудь сказал тебе? — быстро спросила Леона. — Не мог же он, даже тогда, когда вы были наедине, все время говорить только об акциях и облигациях, в которых он, кстати сказать, ничего не понимает.

— Я спросила у него, счастлив ли он и как ему нравится его работа. Он ответил: «Все прекрасно. Я уже стал вице-президентом. У меня больше кнопок, чем у кого-либо еще в нашей фирме, кроме, конечно, других вице-президентов». Он пытался шутить, но я чувствовала, что он говорит с некоторой горечью.

— Ничего не понимаю, — с откровенным недоверием сказала Леона. — Когда Генри утром уходил из дома, он был совсем как всегда, уверяю тебя! Мы живем очень счастливо все эти десять лет. У Генри решительно никаких проблем, об этом позаботился папочка. Что касается его фирмы, то она вполне его устраивает. Ты, должно быть, неправильно поняла его, если он вообще об этом говорил. Я все еще не уверена, что ты не затеяла опять какую-то игру со мной, Салли…

И вновь, не дав Салли ответить, в разговор вмешалась телефонистка:

— Пять минут истекли, мадам. Будьте любезны опустить еще одну монету.

Салли, видимо, порылась в сумочке, а потом растерянно сказала:

— У меня больше нет мелочи. Придется разменять, а потом позвонить тебе раз…

И лихорадочно прибавила:

— Хочу только сказать, я уверена, что Генри в опасности. Фред работает сегодня над каким-то докладом. Дело подходит, кажется, к концу. Он все время звонит по телефону. И я все время слышу, что в его разговорах упоминается имя Генри. И еще какой-то Эванс.

— Эванс? — изумилась Леона.

— Ваши пять минут истекли, — напомнила телефонистка.

— Вспомнила, Уолдо Эванс! — задыхаясь, крикнула в трубку Салли. Кажется, я видела это имя на вывеске на том доме, на Стейтен-айленд…

— Пять минут кончились, мадам!

Едва Салли повесила трубку, Леона дотянулась до скомканной бумажки, на которой она нашла ее телефон. А вот и другой номер: «Мистер Эванс, Ричмонд, 8-11-12». Она аккуратно набрала номер и, к ее удивлению, очень быстро услышала голос:

— Вы звоните мистеру Эвансу? Ричмонд, 8-11-12?

— Да, — ответила Леона.

— Этот номер отключен.

Словно пораженная громом, она положила трубку и уставилась в пространство широко раскрытыми и растерянными глазами. События этого странного вечера сумасшедшей чередой пробежали в ее памяти. Отсутствие Генри, разговор двух убийц, эта глупая мисс Дженнингс, дикая история Салли — все казалось нелепым, не связанным одно с другим; и все же в воздухе висело ощущение катастрофы, жуткой опасности. Мысль о том, что ей приходится в одиночестве переносить эти трудные, нервные часы, вновь подняла в ней волну жалости к себе. Почему все это должно было случиться именно сегодня, когда возле нее нет никого, даже прислуги? Это уже было слишком! Слишком много для инвалида. Губы ее задрожали. Она набрала номер междугородной и заказала разговор с Чикаго.

Телефонистка в Чикаго повторила номер, и скоро Леона услышала гудки, означающие, что зазвонил телефон в доме Джима Котерелла. Кто-то снял трубку, и Леона сказала: «Алло?», но ее тут же отключили. Молчание рассердило ее, и она нетерпеливо постучала по рычагу, Прошло несколько секунд, и телефонистка извиняющимся голосом сказала:

— Мистера Котерелла нет по этому номеру, мадам. Я попытаюсь разыскать его.

— Что? — раздраженно воскликнула Леона.

— Я перезвоню вам, мадам.

Раздосадованная неудачей, которая объяснялась пристрастием ее отца к ночным клубам и картежным компаниям, Леона лихорадочно принялась искать, с кем бы еще она могла поделиться своей тревогой. Ей, лишь недавно переехавшей в Нью-Йорк, трудно было найти такого человека. Наконец она вспомнила о докторе Александере — вот кто ей нужен! Он слушал ее несколько раз. Сделал несколько исследований, кардиограмм, результатов которых она пока не знала. Она могла бы попросить его приехать. Слава богу, хоть кто-нибудь побудет возле нее!

Она нащупала телефонную трубку, потом переждала грохот еще одного поезда, шедшего через мост. Этот адский шум был невыносим. Как ужасно, подумала она, жить в городе, где нет покоя никому, какое, — бы положение он ни занимал.

Шум поезда затих вдали, и Леона снова протянула руку к телефону. Как раз в этот момент он зазвонил сам.

Это был Эванс. Она без труда узнала его безжизненный, вялый голос.

— Скажите, пожалуйста, мистер Стивенсон дома?

— Нет, — ответила она. — Это мистер Эванс?

— Да, миссис Стивенсон.

Она взяла решительный тон:

— Прежде всего я хочу услышать от вас всю правду о том, что случилось на Стейтен-айленд. Я как раз только что об этом узнала. Я и так перенервничала, мистера Стивенсона все еще нет, и из-за всяких странных телефонных разговоров…

Она замолчала, озадаченная. По мере того как она говорила, все отчетливее доносился из телефонной трубки далекий воющий звук. Он шел оттуда, где находился мистер Эванс. Звук становился все громче. Он был похож на сирены полицейских машин. Испугавшись, она позвала:

— Мистер Эванс! Вы слушаете?

Ответом ей был все тот же воющий звук. В отчаянии она повесила трубку. Телефон тут же зазвонил снова.

— Алло! Мистер Эванс? — быстро сказала она. Вместо ответа она услышала неприятный скрежет, еще более испугавший ее.

Подождав несколько мгновений, она крикнула:

— Почему вы не отвечаете?

И снова замолчала. И, по-прежнему не слыша ничего в этом загадочном грохоте, она почувствовала накатывающуюся истерику и завизжала:

— Отвечайте же!..

Где-то далеко-далеко слабый голос, перекрываемый грохотом, произнес:

— Леона!

— Кто это? — испуганно спросила она.

Грохот угасал, и Леона услышала уже более отчетливо:

— Это я, Салли! Я звоню тебе из метро. Мне надо поговорить с тобой, вот я и спустилась сюда. Я была дома, Леона, после нашего разговора и узнала еще кое-что…

— На этот раз, Салли, пожалуйста, выкладывай все сразу или не беспокой меня больше. С меня на сегодняшний вечер хватит!

— Когда я вернулась, у подъезда стояла полицейская машина, — торопливо сказала Салли. — Тот дом на Стейтен-айленд сегодня сгорел. Полиция окружила его. Они взяли троих. Еще один, Эванс, скрылся.

— Но кто этот Эванс? Какое он имеет отношение к Генри? — спросила Леона.

— Этого я не знаю, Леона. Но я точно знаю, что все это дело связано с Генри и с фирмой твоего отца.

— С фирмой отца? Но это же чушь! Отец звонил мне сегодня из Чикаго и ни слова об этом не сказал!

В это время на мост влетел еще один поезд.

Леона переждала, пока шум затихнет, потом продолжала:

— Послушай, давай-ка говорить яснее. Кто был арестован? И почему?

— Трое, — ответила Салли. — А почему, я не знаю.

— Тогда о чем ты говоришь? — в ярости вскричала Леона. — К чему эти твои звонки? Ты что, не понимаешь, что напугала меня до смерти? Я так больна…

— Я знаю, но…

— Сначала я снимаю трубку и слышу разговор каких-то жутких убийц…

— Убийц?

— …которые замышляют убить какую-то женщину… Потом звонит этот твой Эванс, говорящий словно из могилы… Потом все телефоны или заняты, или отключаются. А теперь еще ты — и без всяких оснований…

— Извини, но…

— Без всяких оснований!

Она остановилась, чтобы набрать воздуха.

— Ты что, все не можешь забыть, что я тогда увела Генри у тебя? Ты не допускаешь мысли о том, что я могу быть счастлива с ним?

— Послушай, Леона…

— Можешь ты перестать лгать хотя бы теперь? Я не верю ни одному твоему слову — слышишь? — ни одному! Он ни в чем не виновен, ни к каким темным делам не причастен. Он едет домой как раз в эту минуту!..

Прежде чем она успела сказать еще что-нибудь, Салли повесила трубку.

Леона лежала, глядя на свои дрожащие руки, и думала, о том, имела ли она право дать волю своему гневу. В конце концов, Салли могла действительно знать о какой-то опасности, угрожающей Генри. Но в чем эта опасность? С чем она связана? С какими-то биржевыми делами? На бирже без денег делать нечего. Денег у Генри не было. Его вице-президентское жалованье почти все шло на содержание дома, он настоял на том, что будет полностью нести эти расходы сам. В этом снова проявилась его гордыня так же, как и в том глупом эпизоде с квартирой, которую он непременно хотел снять для нее, когда они еще жили у отца в Чикаго. Нет, у него сейчас не было больших денег. Никаких шансов пуститься в финансовые аферы у Генри не было. Даже деньги, которые Джим переводил, чтобы в случае его внезапной смерти им было чем оплатить огромные налоги на недвижимое имущество, и те были положены в банк на имя Леоны и могли стать доступными для Генри только после ее смерти. Она указала его имя в завещании, что доставляло ей какое-то особенное удовлетворение… Но что за мысли и в такое время! Надо выбросить их из головы! Все это слишком странно.

Однако что-то должно все же стоять за этой нелепой историей, которую рассказала Салли. Если, конечно, Салли не пришло в голову навредить Леоне в отместку за прошлое. Допустим, это так. Но была ли Салли способна состряпать такую историю сама? А если могла, почему позвонила именно в этот вечер?

Таинственность всего этого все сильнее давила на ее мозг, не находивший ясного ответа. Одна страшная мысль давала толчок другой, и воображение превратилось в экран, на котором мелькали в жуткой последовательности логически обоснованные предположения. Сердце билось чаще и чаще. Скоро она обнаружила, что может вытолкнуть воздух из легких только с некоторым усилием. Дрожащими пальцами она схватила платок и торопливо вытерла им лицо, липкое от страха…

Она больше не пыталась понять, что случилось с Генри. Мысли о самой себе, о возможном трагическом исходе перевесили все остальное. Она начала кататься по кровати, и в этот момент зазвонил телефон.

— 9-22-65? — спросил кто-то.

— Да. В чем дело? — спросила она почти шепотом.

— Телеграмма для миссис Стивенсон. Может кто-нибудь принять?

— Слушаю. Я миссис Стивенсон.

— Читаю текст. «Нью-Йорк, Саттон-плейс, 43, миссис Стивенсон. Дорогая, ужасно сожалею, но в последнюю минуту решил участвовать в конференции в Бостоне. Спешу на поезд. Вернусь утром в воскресенье. Пытался позвонить тебе, но телефон все время занят. Береги себя. Целую. Генри».

Телефонистка спросила, надо ли прислать ей копию телеграммы, и она ответила слабым голосом:

— Нет, в этом… нет… необходимости.

И машинальным движением положила трубку.

Из окна снова донесся грохот поезда. Словно во сне, Леона соскользнула с кровати и нетвердой походкой подошла к окну. Опершись одной рукой о подоконник, она бросила взгляд на огромный готический силуэт моста, очерченный в ночном небе. Она увидела и поезд — длинную черную ленту, ползущую к мосту, словно гусеница в желтых крапинках горящих окон. Грохот становился все сильнее, сильнее, потом наконец стал угасать. Кончиками пальцев Леона чувствовала, как стихает дрожание оконной рамы. Она стояла словно загипнотизированная. В памяти проплывали обрывки телефонных разговоров. «Я жду… пока поезд не пройдет по мосту… Клиент говорит, что берег чист… Все понял, Джордж… Иногда мистер Стивенсон не заходил подолгу… Генри грозит опасность… Дорогая, ужасно сожалею, уезжаю ближайшим поездом… Тут я жду, пока поезд не пройдет по мосту… Тут я жду, пока поезд не пройдет по мосту…»

Из груди ее вырвался хриплый стон, и это вернуло ее к действительности. Она добрела до кровати, схватила телефон. Огромное нервное напряжение, охватившее ее, проявилось в том, с какой силой принялась она набирать номер…

Взяв сданные карты, доктор Александер раскрыл их веером и принялся раскладывать по мастям.

— Прошу вас! — улыбнулся он партнеру. — Посмотрим, что вы сможете сделать с этим…

— Отлично!

— Я так и думал. Если бы еще я мог понять ваш ход!

Он повернулся к хозяйке дома, сидевшей слева от него.

— Вы меня извините, Мона, я отлучусь минутки на две. Мне бы нужно позвонить.

— Конечно, Филипп, — сказала она. — Помните, где телефон?

— Боюсь, что нет, — сказал он, вставая.

— Ступайте прямо через холл в кабинет. Там на столе у Гарри увидите.

— Ах да, теперь вспоминаю, — сказал он. — Как это я забыл?

Доктор вышел из комнаты. Обе женщины за карточным столом непроизвольно повернули ему вслед голову. Он пользовался вниманием женщин и, как следствие, возможностью брать большие гонорары — заслуженно большие, ибо мастерство доктора по крайней мере соответствовало его внушительной внешности.

Он механически набрал номер коммутатора, думая, как было бы прекрасно, если бы никто не испортил ему этот вечер.

— Говорит доктор Александер, — сказал он ответившей ему девушке. — Мне никто не звонил? Хотелось бы надеяться, что нет.

— Звонили, доктор, — сказала телефонистка. — Некая миссис Стивенсон. Сказала, что она очень больна и чем-то обеспокоена. Мне показалось, ей и впрямь очень плохо.

— Больше никто не звонил?

— Нет, доктор, только миссис Стивенсон.

— Хорошо, — сказал он, — я ей сейчас позвоню.

Вытащив из кармана небольшой блокнот в красивом переплете, доктор Александер нашел в нем номер телефона Леоны. Он набрал его не сразу, подумав о том, что разговор может быть весьма нудный. Миссис Стивенсон была склонна подолгу говорить о своем самочувствии, а у него сейчас не было никакого желания выслушивать эти бесконечные подробности.

Она явно перепугала телефонистку, хотя вряд ли там может быть что-то серьезное.

Он все же набрал номер.

Леона ответила в то же мгновение. И с ходу обрушила на него поток своих проблем:

— Я очень, очень напугана, доктор. Я чувствую себя так, будто сердце у меня в тисках. Сердцебиение такое болезненное, что просто… трудно переносить. Легкие, я чувствую, лопнут, если я сделаю глубокий вдох. И я все время дрожу! Мне даже трудно держать телефонную трубку, вот до чего дошло!

— Ну-ну, миссис Стивенсон, — сказал он утешающе. — Я уверен, что все не так уж плохо. Где ваша прислуга? Она может посидеть с вами? Я уверен, что, если бы кто-нибудь с вами побыл, вам бы стало легче.

— В доме никого нет! — закричала Леона. — Никого! И мне стало хуже, я знаю, что хуже! Я хочу, чтобы вы приехали ко мне. Вы мой врач, и вы мне нужны сегодня, прямо сейчас!

— Гм, боюсь, что я не смогу приехать, — мягко возразил он все еще с профессиональной ровностью в голосе. — Я бы приехал, если бы полагал, что это действительно необходимо. Но я знаю, что это не так. У вас просто немного не в порядке нервы, вот и все. Заставьте себя расслабиться и посидеть спокойно в течение нескольких минут, и вы увидите, как вам сразу станет лучше. Если хотите, примите пару таблеток снотворного, это поможет успокоить нервы.

— Но вы же знаете, что я тяжело больна! — истерически кричала Леона. — Зачем я ходила к вам все эти месяцы! Как вы можете отказаться приехать ко мне сейчас, когда я нуждаюсь в вашей помощи! Что вы за врач, в конце концов!

Его лицо сделалось жестким. Это уже было слишком даже для богатой миссис Стивенсон.

— Послушайте, миссис Стивенсон, — быстро ответил он, — вы не считаете, что вам пора честно взглянуть в лицо фактам и начать действовать вместе со мной и с вашим мужем?

— Действовать вместе? — спросила она. — О чем это вы?

Ее вопрос озадачил его.

— О чем я? Да вы знаете не хуже меня. Я все объяснил вашему мужу еще неделю назад.

— Моему мужу? Вы, должно быть, хотите, как и все остальные, чтобы мое состояние стало еще хуже. Заверяю вас, что мой муж ни слова мне не сказал.

Доктор Александер начинал понимать все меньше и меньше.

— Но ведь ваш муж, наверное… Я ведь рассказал ему все… Он обещал… И он не сказал вам об этом?

— О чем «об этом»? — спросила Леона. — Что это за таинственность?

Доктор Александер помолчал.

— Гм, все это очень, очень странно, миссис Стивенсон. Я обсуждал с ним ваше состояние детально дней десять назад. Он приходил ко мне.

— И что же вы ему сказали, доктор?

— Послушайте, дорогая леди, сейчас неподходящее время для того, чтобы вдаваться во все это снова. Если вы постараетесь успокоиться, поспите немного, то, может быть, мы поговорим об этом завтра.

— Не завтра, а сегодня! Вы скажете мне все сегодня, скажете! Слышите? По-вашему, я смогу пережить эту ночь, не зная… и мучаясь в догадках над тем, что со мной будет?

Доктор Александер пожал плечами, брови его поползли вверх, придавая лицу циничное выражение.

— Хорошо, миссис Стивенсон. Будьте любезны, подождите минутку.

Он положил трубку на стол и вышел из кабинета. В дверях он остановился. Банкомет уже бросил карты, и все ждали только его.

— Прошу прощения, — сказал он. — Мне придется задержаться еще на несколько минут.

— Еще одна победа, Филипп? — спросила его одна из дам голосом, в котором было, пожалуй, многовато кокетства и веселости.

— Конечно. Но я скоро вернусь. Жаль, что задерживаю роббер. Он вернулся в кабинет.

— Спасибо, что подождали меня, миссис Стивенсон, — сказал он.

— Надеюсь, вы сейчас же раскроете мне вашу тайну, — раздраженно сказала она. — Я не имела ни малейшего представления о том, что мой муж консультировался с вами.

— Он приходил ко мне справиться о диагнозе. Он сказал, что ваш отец предупреждал его о вашем сердце, что оно с детства подвержено приступам. Он сказал, что у вас бывали долгие периоды хорошего состояния и что он ничего не знал о вашем сердце до вступления в брак. Ваш отец рассказал ему обо всем в день свадьбы. Это было для него довольно сильным потрясением.

— Мой отец любит… как бы это сказать… прямолинейность.

— Ваш муж сказал, что первый приступ у вас произошел примерно через три-четыре недели после медового месяца. Это верно, миссис Стивенсон?

— Да, — сказала она. — Я тогда очень жалела, что так случилось.

— Это случилось потому, что он хотел выйти из фирмы вашего отца, а вы и слышать об этом не хотели?

— Я… Да, полагаю, что так и было, — согласилась Леона. — Генри хотел — это было, конечно, глупо с его стороны — попробовать работать самостоятельно. Он бывает очень горячим в таких делах.

— По его словам, тут было нечто большее, миссис Стивенсон.

— Большее?

— Да, мне кажется, какие-то трения возникали у него с вашим отцом, не так ли?

— Э-э… Да, — неохотно признала она. — Генри почему-то считал, что папа не доверяет ему. Смешно, право!

— Ваш муж, кажется, так не думал.

— Все равно это смешно! Ведь папа сделал Генри вице-президентом, отдал ему одно из лучших представительств фирмы…

— Так или иначе, у него была размолвка с вашим отцом, а потом с вами. И тут вы серьезно заболели.

— Да, — сказала она, — я не выношу скандалов.

— Ваш муж догадался об этом, — сухо сказал доктор. — Он тоже не питает к ним любви. Он, кажется, весьма сильный человек и практичный, если можно так выразиться. Так или иначе, он сказал, что больше приступов у вас не было до той истории с квартирой, которую он для вас подобрал.

— О да, — сказала она. — Он ужасно глупый. Хотел вытащить меня из дома отца и снять какое-то жилье. Бедный Генри! Он ничего в таких делах не смыслил. Он еще не понял тогда, как чудесно жить с отцом, не зная никаких проблем. Папа никогда не докучал нам. У Генри навязчивая идея — быть хозяином в доме, словно он какой-нибудь обычный бухгалтер или коммивояжер из пригорода.

— И вы поссорились по этому поводу, не так ли?

— Да, — сказала она. — И, хотя я изо всех сил старалась держаться, я сильно заболела.

— Это совпадает с тем, что рассказал ваш муж, — сказал доктор Александер. — Он твердо решил никогда больше не сердить вас. Но у вас после этого наступила депрессия, вам становилось все хуже, он говорит, пока вы не пришли к полной почти инвалидности. Естественно, он хотел знать, чего ожидать в будущем.

— Конечно, он был расстроен, — сказала Леона. — Он всегда беспокоился обо мне. Он очень меня любит.

Доктор Александер кашлянул.

— Я согласился, что жизнь у него не сахар, и спросил, не думал ли он когда-нибудь о том, чтобы оставить вас.

Он услышал, как Леона задохнулась, и поспешил продолжить:

— Он сказал, что никогда не рассматривал такую возможность. Я ответил, что, на мой взгляд, это то, что вам сейчас нужно, миссис Стивенсон. Ваш муж был причиной всех ваших эмоциональных расстройств за последние десять лет. Если бы он исчез, вам сразу стало бы лучше.

— Это… это ужасно с вашей стороны… просто ужасно, — прошептала она.

— Он сказал, что это может убить вас, — спокойно продолжал доктор. — Но я, конечно, разуверил его на этот счет. Вы устроили бы страшную сцену, но, в конце концов, пришли бы в норму, я в этом не сомневаюсь. Иными словами, я сказал ему правду, дорогая леди. У вас с сердцем ничего плохого.

— Что?!

— Это правда, миссис Стивенсон. Ваше сердце вполне здорово.

— Как вы можете говорить такое? — в ярости воскликнула она. — Вы же знаете, что я больна.

— Вы не там вашу болезнь ищете. Она у вас в голове.

— В голове? Я думаю, вы в сговоре с этими… с теми, кто хочет погубить меня.

— Пожалуйста, миссис Стивенсон, будьте благоразумны. Никто не хочет вам вреда.

— Хотят! Хотят!

— Вы просто не понимаете, что говорите, — спокойно сказал он. — Я думаю, вам лучше все обсудить с мистером Стивенсоном.

— Обсудить? Как я могу обсудить? Его нет дома. Я не знаю, где он.

— Может быть, завтра…

— О-о, вы!..

Доктор Александер физически ощутил силу удара, с которой она швырнула трубку. Несколько мгновений он слышал резкие гудки. Немного отодвинув трубку от уха, он поднял руку над диском. Перезвонить ей? Он подумал немного и мягко положил трубку на рычаг…

Ошеломленная, не знающая, кому и чему верить, Леона невидящим взглядом уставилась на телефон — эту адскую машину, изобретенную специально, чтобы мучить ее. Этого не может быть! В детстве, возможно, она иногда преувеличивала серьезность своей болезни. Но теперь она действительно больна! Она не притворяется! Она больна! Она больна!

Ее рука потянулась к ноющему сердцу.

Она сделала глубокий вдох и почувствовала короткий укол. Дурак этот Александер. Мерзкий дурак. Может быть, он намеренно старался расстроить ее? Надо сообщить об этом в Медицинскую ассоциацию.

А эти его выдумки насчет Генри! Все это выдумки, и она заставит Генри сделать так, чтобы доктор ответил за них. Это выдумки! Она больна. Генри любит ее и хочет помочь ей. Это должно быть только так. Иначе это быть просто не может. Не может!

Она отбросила в сторону покрывало, опустила на пол одну ногу, потом вторую, встала, сдерживая дыхание, шагнула к окну. Сердце ее бешено билось. Она прижала руку к груди, словно пытаясь умерить его биение.

И снова зазвонил телефон. Это было уже слишком. Она бросилась ничком на кровать, задыхаясь от рыданий.

— Лжецы! — кричала она. — Лжецы, лжецы, лжецы!..

Телефон продолжал звонить, и она повернула к нему свое искаженное болью лицо:

— Я не желаю ни с кем разговаривать! Я ненавижу всех вас!

— Миссис Стивенсон?

На этот раз она без труда узнала его.

— Да, мистер Эванс, это я.

— Мистер Стивенсон еще не пришел?

— Нет, не пришел. Он будет завтра, — нервно сказала она и вдруг взорвалась: — Мистер Эванс, будьте так добры, пожалуйста, объясните мне, что происходит? Почему вы звоните ему каждые пять минут?

— Мне очень жаль, — извиняющимся голосом сказал Эванс. — Я не хотел беспокоить вас.

— Вы меня уже обеспокоили! — закричала она. — Я настаиваю, чтобы вы…

— Понимаете, момент довольно опасный для мистера Стивенсона, — мрачно сказал Эванс. — Я подумал, что, если бы вы передали ему…

— Я ничего не могу передать! — перебила его Леона. — Я ничего не могу слушать!

— Боюсь, что вам придется попытаться, миссис Стивенсон. Это очень важно.

— Какое вы имеете право… — начала она, но Эванс невозмутимо продолжал:

— Пожалуйста, передайте мистеру Стивенсону, что дом на Данхэм-террас, 20 сгорел. Сго-рел. Я сжег его сегодня.

— Что? О чем вы? — закричала она изумленно.

— Передайте также мистеру Стивенсону, — спокойно продолжал он, — что мистер Морано, Мо-ра-но, по-моему, вряд ли мог выдать нас полиции, потому что его самого уже арестовали. Доставать деньги больше необходимости нет…

— А… кто этот Морано? — спросила потрясенная Леона, но Эванс не обратил внимания на ее вопрос.

— В-третьих, передайте, пожалуйста, мистеру Стивенсону, что я сбежал и нахожусь сейчас на Манхэттене. Если он до полуночи не разыщет меня, пусть звонит по телефону: Каледония, 5-11-33. Будьте добры, запишите: Каледония, 5-11-33.

— Но… Что все это значит?

— Вот, пожалуй, и все, — мягко сказал Эванс. — А теперь будьте добры, повторите все это мне.

— Повторить все? И не подумаю!! — взвизгнула она. — Вы отдаете себе отчет в том, что я тяжело больна? Я… я не могу больше выдерживать этой пытки!

Налет жалости был в усталом голосе Эванса, когда он ответил:

— Я очень хорошо знаю о вашем несчастье. И вообще с некоторых пор я знаю о вас почти все.

— Знаете обо мне? Но я никогда в жизни ничего не слышала о вас!

Помедлив немного, Эванс сказал:

— Мне очень жаль, миссис Стивенсон. Но могу вас заверить, что во всем случившемся виноват не только мистер Стивенсон.

— Бога ради, перестаньте говорить загадками!

— Ну что ж, — сказал Эванс, — может быть, действительно лучше рассказать вам, прежде чем вмешается полиция.

— Полиция?

— У вас есть под рукой карандаш, миссис Стивенсон?..

— Я начну с того вечера, когда я впервые встретился с мистером Стивенсоном, — сказал Эванс. — Это было на фабрике вашего отца в Цицеро, штат Иллинойс. Время было довольно напряженное, и я задержался в своей лаборатории, чтобы проверить записи кое-каких формул. Я почувствовал вдруг, что кто-то наблюдает за мной сквозь стеклянную дверь. Я не успел оглянуться, как в комнату вошел ваш муж.

— Добрый вечер, — сказал он. — Вот зашел полюбопытствовать. Впервые выдался случай все осмотреть…

Лаборатория у меня была отличная. Я располагал наилучшим оборудованием, все у меня сверкало, сияло, было в идеальном порядке.

— Вы интересуетесь чем-то конкретным? — спросил я его.

— Нет, просто любопытствую, чем вы здесь занимаетесь.

— Пожалуйста, — ответил я, — в этой лаборатории мы получаем алкалоиды из опия. Вы, видимо, знаете, что имеется двадцать четыре опийных алкалоида — морфин, кодеин…

— Отлично, — сказал он, прервав меня. — Наркотики. У вас, должно быть, много наркотиков здесь.

— Конечно, — согласился я.

— А что вы делаете с этими алкалоидами? — спросил мистер Стивенсон.

— Ну они идут в различные продукты фирмы.

— Нет-нет, — сказал он. — Что вы делаете с ними здесь, прежде чем они идут в производство?

Я показал ему тот огромный сейф, в котором хранились наши запасы наркотиков. Это произвело на мистера Стивенсона сильное впечатление.

После этого он заглядывал в лабораторию еще несколько раз, всегда доброжелательный и вежливый. Я показывал ему, как происходят различные процессы. Мне льстило, что столь важный человек так сердечно ко мне относится…

Пока что ты не сказал ничего такого, чего бы не знала я, — подумала Леона. — Генри действительно такой. Любознательный. Дотошный. Считает своим долгом вникнуть во все. Как папа говорит, всюду сунуть свой нос. Может быть, папа слишком суров…

— Однажды вечером после работы, примерно, через месяц после нашей первой встречи, — продолжал Эванс, — я стоял под дождем на автобусной остановке возле фабрики. Я чувствовал себя совершенно несчастным. Вдруг великолепный черный «седан» остановился прямо передо мной, и кто-то окликнул меня. Я всмотрелся сквозь пелену дождя и увидел, что это был ваш муж, мистер Стивенсон.

— Прыгайте ко мне, — сказал он. — Подвезу.

— Очень любезно с вашей стороны, — говорю, — но не хотел бы вас утруждать.

— Оставьте это, — сказал мистер Стивенсон. — Я рад подбросить вас до дома. Терпеть не могу ездить один.

Мы плавно покатили по улице, и я не смог не похвалить красавец автомобиль.

— Это моей жены, — сказал в ответ мистер Стивенсон.

— У меня никогда не было собственного автомобиля, — сказал я ему. Лично я предпочел бы пару хороших лошадей и приличный экипаж.

Мистер Стивенсон не остановил меня, и я еще некоторое время распространялся насчет лошадей. Понимаете, я рос среди них. В графстве Саррей это было. И, я полагаю, это у каждого остается в крови.

— Лошади — замечательные животные, — сказал я. — Такие сильные и в то же время такие смирные. Мне часто хочется, чтобы у меня было много лошадей.

Тут мистер Стивенсон спрашивает:

— Вы не шутите?

— Нет, — говорю я. — Нет ничего в мире, чего бы я хотел сильнее. Табун лошадей, небольшую усадьбу, хорошие чистые конюшни, обильные пастбища, и чтобы все это лучшее во всей Англии.

— В Англии? — спросил мистер Стивенсон.

— О да! — говорю я. — Я думаю, что каждый англичанин, живущий за границей, надеется провести остаток своих дней дома.

— Ничего плохого нет в том, чтобы хотеть что-то, — сказал он. — Плохо не делать ничего для этого.

— Легко вам говорить, извините меня за дерзость, — сказал я. — Но не каждый может подкрепить свое желание необходимой энергией, чтобы купить себе королевство. Я получаю удовольствие просто от того, что прикидываю, как бы я все устроил, если бы смог купить это место.

— Вы правы, — сказал он довольно язвительно. — Вы-то никогда не сможете купить его, работая на моего тестя.

Эти слова смутили меня.

— Да, пожалуй, — говорю. А он снова взглянул на меня, миссис Стивенсон, и на этот раз я заметил, что он словно взвешивает, сказать или не сказать мне что-то. То, что он, наконец, сказал, привело меня в замешательство.

— У нас много общего с вами, Эванс…

Фантастика, — подумала Леона. — Генри — и этот мямля-старик! Зачем ему надо было связываться с этим усталым ишаком? Не повредился ли он в уме?

Ну вот… А потом мистер Стивенсон и говорит:

— Не думайте ни о чем, Эванс, кроме работы и этой фермы в Англии.

Некоторое время оба мы молчали. А когда мы подъехали к моему дому и я собирался уже выйти, мистер Стивенсон вдруг положил мне руку на плечо и говорит:

— У меня есть идея. Если дело выгорит, у вас будет ферма в Англии, а для меня… ладно, неважно, что это будет означать для меня. Только вы можете сказать мне, Эванс, хороша эта идея или нет. Только вы.

Он сжимал мое плечо все крепче, пока мне не стало больно.

— Что вы имеете в виду? — поспешно спросил я.

— Я имею в виду, что вы можете купить себе свое королевство в Англии или где угодно, сделав несколько ошибок.

— Ошибок? — спросил я. — Я не понимаю вас.

— Ошибок, — спокойно сказал он. — В дозировке наркотиков. Не в сторону увеличения, Эванс, в сторону уменьшения.

— Боже праведный, нет! — сказал я. — Я никогда не слышал…

— Никто, кроме вас и меня, не узнает, Эванс, — сказал он. — Вы знаете, что эти дешевые пилюли были бы еще полезнее для страждущего человечества, если бы наркотиков в них было поменьше. Никто — и уж во всяком случае никто в фирме Котерелла — не заметит разницы…

Нет! — безмолвно закричала Леона. — Это невозможно! Этот человек ненормальный. Чего он хочет? Кто поверит его бреду? Предположить, что Генри способен на такое! Он сумасшедший, вот кто он. Сумасшедший… Но что-то должно быть за этой чушью. Генри, должно быть, имел какие-то дела с этим человеком. Мисс Дженнингс упоминала, что он несколько раз звонил Генри в контору…

Его слова напугали и одновременно загипнотизировали меня. Он так меня ошеломил, что я ни о чем не успел как следует подумать.

— Не уверен, что все это так просто сделать, — сказал я.

— Что? Для такого фармацевта, как вы?

Его лесть действовала на меня, должен признать. Еще никто никогда не давал себе труда выразить какое-то понимание тех чудес, которые моими руками совершались в лаборатории фирмы. И уж меньше всего сам мистер Котерелл.

Я не знал, что делать, миссис Стивенсон. Искушение — ужасная штука. Тем более что от меня хотели того, что действительно было пустяком для хорошего химика. Я колебался, теребя пальцами замок на дверце машины. Но тут мистер Стивенсон говорит:

— Не будьте глупцом. Я уже обговорил кое с кем это дело.

— Вы сказали кому-то? — закричал я. — Боже правый, какое безрассудство!

— Не безрассудство, Эванс, — сказал он. — Здравомыслие. Кто-то ведь должен реализовывать порошок, который мы добудем. Я не знаю, что с ним делать. Но тот, с кем я поговорил, он знает. Его зовут Морано. Он будет брать у нас все. А доходы на три части…

Душевнобольной, — подумала она. — Теперь уже никаких сомнений в этом. Может быть, его уволили, и он свихнулся. Дурацкая история. Как в плохом кино…

В конце концов чудовищность происходящего дошла до моего сознания. Будь это не мистер Стивенсон, кто угодно другой, я, может быть, не испытал бы такого шока. Но то, что этот сильный молодой человек приятной наружности, к тому же зять миллионера, мог задумать такое, было невероятным.

— Вы разыгрываете меня, мистер Стивенсон? — спросил я его тогда. Зачем бы вам — именно вам — впутываться в такое темное дело? Вы, наверное, проверяете мою честность, и я должен сказать, что такие методы проверки кажутся мне обидными, сэр.

Он ухмыльнулся довольно-таки неприятно и говорит:

— Эванс, вам нужна ферма. Мне тоже нужно кое-что. Деньги. Много. И чем скорее, чем легче, тем лучше. Точка. Давайте-ка подымемся к вам и все обговорим.

— Но послушайте! — взмолился я. — А если нас поймают?

— Не поймают, — сказал он. — Пошли.

И нас не поймали, миссис Стивенсон, целых четыре с половиной месяца никто не замечал того, что мы делали. Я выполнял свою роль с удивительной легкостью. Заменять безвредными порошками и жидкостями немалые количества алкалоидов оказалось совсем просто. Обычно я проделывал это поздно вечером, когда в лаборатории уже никого не было. Никто не обращал на меня ни малейшего внимания. А пакеты с наркотиками я передавал мистеру Стивенсону каждую пятницу. Он, в свою очередь, передавал их мистеру Морано. Где и как, не знаю. Я даже никогда не видел этого мистера Морано.

За четыре с половиной месяца я получил почти пятнадцать тысяч долларов. Это было невероятно. Моя мечта становилась явью. Но тут в один прекрасный день я получаю от фирмы извещение о переводе меня на фабрику в Бэйонне, штат Нью-Джерси. Хотя, как было видно из документа, я и там должен был работать с наркотиками, это меня встревожило. Мне казался странным этот перевод на новое место, где я должен буду делать ту же работу и за ту же зарплату. При первом удобном случае я показал извещение о переводе мистеру Стивенсону.

— Вы просили, чтобы вас перевели? — резко спросил он.

— Нет, никогда! — говорю. — Почему я и встревожился. Я уверен, они что-то подозревают.

— Чепуха, — сказал он. — Если бы что было не так, полиция давно бы вас загребла. Я бы сам проверил, в чем тут дело, да зачем привлекать внимание? Тут не о чем беспокоиться.

Да, миссис Стивенсон, у вашего мужа железный характер. А у меня нет.

— Это знак, — сказал я ему. — Предзнаменование. Я уверен в этом.

— Знак чего? — спросил он.

— Того, что надо остановиться. Ведь это преступный бизнес, мистер Стивенсон. Я больше не могу! Я уже немолод, это с одной стороны. Потом, у меня уже почти достаточно денег, чтобы выйти из игры и уехать в Англию.

Знаете, миссис Стивенсон, тут ваш муж взглянул на меня с такой многозначительной улыбкой, от которой, доложу вам, радостно на душе не становилось.

— Эванс, — мягко сказал он. — Вы выйдете из игры тогда, когда я скажу вам. Пусть в этом вопросе у нас будет полная ясность: когда я скажу. Не раньше!

Он подошел к двери, убедился, что никого поблизости нет, вернулся и сел на край стола, поближе к моему креслу.

— Вы мне нужны, Эванс, и я не намерен отпускать вас. Может быть, та мелочь, которую мы собрали, удовлетворяет вас. Но не меня. Мне нужно больше. Намного больше, Эванс. И я знаю, как получить больше и быстрее.

— Что вы имеете в виду? — спросил я.

— Вы подали мне идею, Эванс, отличную идею. Вы были правы, сказав, что этот перевод — знак. Это действительно знак, Эванс. И он указывает на целую кучу денег, какой вам еще не приходилось видеть. Когда она станет моей, вы можете быть свободны, Эванс. Ждать придется не слишком долго, если вы сделаете все, что я вам скажу.

— Мистер Стивенсон! — взмолился я. — Вы уверены, что надо продолжать это дело? Не забываете ли вы про осторожность? В конце концов, насколько вы можете доверять мистеру Морано?

— Морано! — презрительно сказал он. — Это всего лишь мелкий гангстер. Он наживается на нас. Мы берем на себя весь риск, а он получает самый жирный кусок.

Он подошел к окну и, не оборачиваясь, сказал мне:

— В этой картине я больше не вижу Морано. С вашим переходом в Бэйонн, Эванс, мистеру Морано, я думаю, придется поискать других компаньонов.