«Бог, король и дамы!»

Глава 21 Какие уроки получил граф-консорт в Меце и Релингене

Свою вторую, точнее, первую ночь в качестве законного супруга шевалье Жорж-Мишель не заметил. Быстро она пролетела — с кем не бывает. На вторую ночь он, правда, обратил внимание на то, что Карл остался в спальне, но посчитал, что коль скоро засвидетельствование брака так важно для маленькой принцессы — что ж, с этим неудобством придется смириться. И отнесся к этой «необходимости» со всей серьезностью, на которую только был способен. На третью ночь Жорж-Мишель решил обратить внимание Аньес на присутствие в их спальне постороннего. Аньес вздохнула. Карл демонстративно устроился у двери.

— Убирайся, — шевалье подумал было, что является хозяином в собственной спальне. Вместо ответа Карл поднялся, взял шпагу и отсалютовал мужу фройлен.

— Карл, я… его люблю, — растерянно произнесла принцесса Релинген.

— Как будет угодно фройлен, — меланхолично отозвался офицер. Жорж-Мишель во второй раз за неделю понял, что его жизни что-то угрожает. Увидев, что новобрачный достаточно крепко схватился за шпагу, Карл сделал выпад. Муж принцессы Релинген с ожесточением бросился вперед, намереваясь как можно дороже продать свою жизнь. Зря. Оказалось, на жизнь шевалье никто не покушался. Он всего лишь наткнулся на стальную стену. Спустя пару минут Жорж-Мишель обнаружил себя полностью раздетым и без шпаги в руках. Карл же на ломанном французском поведал, что его долг охранять фройлен и принца Георга, коль скоро те не могут о себе позаботиться.

— В каком смысле? — Жорж-Мишель сам не заметил, как перешел на немецкий. С радостью увидел в глазах офицера нечто похожее на удивление. Нечто промелькнуло гораздо раньше, чем «принц Георг» успел вставить хотя бы словечко. Коль скоро муж фройлен мог его понять, Карл весьма подробно объяснил, почему не может доверить принцу Георгу защищать кого-либо — в том числе самого себя.

Шевалье Жорж-Мишель второй раз в жизни испытал чувство стыда. Чувство было неприятным и с эти нужно было что-то делать. Но что?!

— Я буду давать уроки принцу Георгу, — величественно бросил Карл, подавая мужу фройлен атласный роб.

Агнеса, в продолжении всего действа сидевшая на кровати, оживилась. Вид мужа без одежды нравился ей много больше, чем в одежде, о чем она и прошептала на ухо шевалье. После этого «принцу Георгу» стало абсолютно все равно, есть ли в спальне еще кто-либо, а верный офицер с довольным ворчанием привычно улегся поперек двери.

Непреклонное решение Карла связать свое пребывание или отсутствие в спальне супругов с успехами Жоржа-Мишеля в фехтовании самым благотворным образом сказалось на усердии шевалье. Граф-консорт был настолько опьянен счастьем, что готов был достать луну с неба, вздумайся жене об этом попросить. Не в последнюю очередь счастье юноши объяснялось открытием, что кузен Гиз никогда не был любовником Аньес, и именно он, граф де Лош и де Бар соблазнил невинную девочку, после чего, как честный человек, должен был жениться.

Каждый раз, оставаясь без шпаги или без штанов, так как Карл, весьма серьезно относившийся к обязанностям, не собирался щадить ученика, Жорж-Мишель утешал себя тем, что все это ради котеночка, а умение рассекать шпагой одежду соперника произведет при дворе фурор. К тому же непритворная обеспокоенность телохранителя и архиепископа Меца безопасностью Аньес наводили шевалье на размышления. Молодой человек еще мог поверить, будто Карл, желая прибавить себе значительности, преувеличивает возможную угрозу, но предполагать подобное же самовозвеличивание со стороны преосвященного Лодвейка было глупо.

С каждым днем и часом находя все больше прелести в семейной жизни, молодой человек отныне не склонен был доверять сплетням, будто расправу над родственниками ее высочество учинила из-за несносного характера. Судя по всему, Аньес просто довели. Доводить котеночка было гадко и шевалье начал испытывать запоздалую враждебность к покойным недоброжелателям жены и с еще большим усердием совершенствоваться в искусстве фехтования. Его сиятельство даже начал подумывать, не отправить ли на выучку к Карлу всех своих офицеров, но на время отказался от этого намерения, не зная, как подступиться к телохранителю.

Лодвейк Релинген и Шарль де Лоррен, восхищенные установившейся идиллией, беспрестанно улыбались молодым и друг другу, но через неделю после свадьбы лотарингец уехал в Бар-сюр-Орнен. Как утверждал его высокопреосвященство, он хотел подготовить принцессу Блуасскую к встрече молодоженов, однако подлинная причина отъезда кардинала была в ином. Шарль де Лоррен собирался пасть на колени перед вдовой брата и наконец-то признаться в любви. Предсвадебная ночь, проведенная в поисках племянника, окончательно убедила кардинала, что без Маргариты жизнь лишается половины своей прелести, и значит надо торопиться. Шарль полагал, что отныне ничто не мешает принцессе ответить на его чувство — ее муж давно покинул этот мир, сын стал взрослым. Кардинал не сомневался, что и Маргарита находилась под властью того же чувства, тем более что обнаружил в свите племянника живое доказательство этого постулата.

Молодой Готье де Шатнуа настолько поразил его преосвященство своим обликом, а ответ племянника на вопрос о молодом офицере был так неопределен — «Спросите матушку, она знает», на ходу проговорил Жорж-Мишель, — что кардинал призадумался. Шарль не мог с уверенностью утверждать, будто не имеет детей — в Париже ли, в Жуанвиле, Бар-сюр-Орнен или каком-нибудь другом месте, и уж тем более, не мог сказать, будто Готье не его сын. «Бедняжка, — размышлял кардинал, — как она, должно быть, ревновала… И все-таки не оставила мальчика без попечения. Видимо, это и есть любовь, было бы грешно не ответить на подобное чувство».

Таким образом идиллия, охватившая Мец и окрестные земли, была почти полной. Пока Шарль де Лоррен объяснялся с принцессой Блуасской, Жорж-Мишель и Аньес торжественно въезжали в Релинген. Все следы недавнего траура и заговора были убраны с глаз долой: казненные спешно зарыты, траурные ленты заменены праздничными гирляндами, замок Хаузен украшен брачными гербами, а счастливые подданные радостными криками приветствовали молодых, надеясь, что замужество смягчит суровое сердце принцессы.

Только в Релингене граф де Лош с потрясением осознал, как разбогател. Конечно, столица княжества была много меньше Лоша, хотя в той же степени больше Бар-сюр-Орнен, но зато богатства, собранные в казне Релингена, намного превосходили все остальное имущество шевалье. А доход?! Жорж-Мишель еще мог утешать себя тем, что за шестьсот с лишним лет не так уж и трудно скопить сокровища, но за один год получать столько, сколько Лош и Барруа приносили за пять лет, было удивительно и восхитительно.

Шевалье даже пожалел бедного наивного Гиза. Кузену всего то надо было надеть на палец принцессы обручальное кольцо и тогда он получил бы все, о чем мечтал. А вместо этого Анри покинул ангела, чтобы запрыгнуть в постель шлюхи. Жорж-Мишель снисходительно жалел двоюродного брата и радовался за себя. «Наше серебро», «наше золото», «наши драгоценности», «наши замки и города», «наши подати и налоги» — эти слова приятно ласкали душу шевалье и заставляли сильнее биться сердце.

Юная принцесса также радовала супруга, просила у него советов, а ночами столь старательно выполняла малейшую прихоть мужа, что мало помалу Жорж-Мишель начал забывать, что он не принц, а консорт. Однако лишь в Аркадии блаженство длиться вечно, и уже через четыре месяца после свадьбы графу пришлось в этом убедиться.

Поскольку венчание ее высочества и его сиятельства состоялось в Меце без излишней пышности, Лодвейк решил устроить праздничные торжества в Релингене с таким размахом, чтобы это надолго запомнилось подданным племянницы. Балы для знати и угощение для простонародья должны были порадовать Агнесу и успокоить взволнованные умы. По мнению прелата, кнут уже сыграл свою роль, пора было применять пряник. Очнувшись от тяжкого забыться, подданные княжества смотрели на празднества с изумлением деревенских домоседов, впервые попавших ко двору, а Жорж-Мишель с упоением повествовал жене о придворных праздниках и просто ошеломил Аньес рассказами о парижских модах. Юная принцесса не могла понять, стоит ли ей восхищаться изысками парижских портных и дам или же возмущаться. Больше всего воспитанницу короля Филиппа поразило то обстоятельство, что во Франции все дамы могли носить воротники, которые в Испании разрешались только принцессам крови, и, конечно, дерзость придворных красавиц, беззастенчиво открывавших шею и даже грудь.

Именно суждение графа де Лош о женском платье и этикете неожиданно разрушило релингенскую идиллию.

Жорж-Мишель сам не понял, что именно заинтересовало его в двух дамах, явившихся на бал — черное траурное платье одной, недовольный и встревоженный вид другой или же разгоряченный спор обеих. Чтобы возбудить любопытство шевалье, требовалось немногое. Его сиятельство тихо приблизился к дамам и стал свидетелем весьма любопытного спора:

— … ну и что, что барон Метлах был вашим двоюродным дедушкой?! Это не основание ходить в трауре и рисковать вызвать гнев ее высочества. Даже родные внучки негодяя не носят креп.

— Но тетя!..

— Ах, оставьте эти детские выходки. Ее высочество не склонна к снисходительности и никогда не простит вам напоминания об этих людях. Проще уж сразу попросить у ее высочества чепчик…

Граф де Лош возмутился. Слышать, что кто-то говорит в подобном тоне и в подобных выражениях об Аньес, было невыносимо.

— Вы слишком много на себя берете, мадам, — ледяным тоном проговорил молодой человек, выступив вперед. Дамы испуганно охнули и дружно присели в реверансах. — Не стоит решать за ее высочество, кого и когда прощать… или не прощать, — тем же тоном добавил шевалье. — Слава Богу, в Релингене есть этикет, вот и следуйте ему, идет ли речь об одежде или поведении.

Граф был доволен данной отповедью, однако не мог даже предположить, к чему приведет пара между делом оброненных фраз. И уж тем более не знал, что последние месяцы подданные ее высочества все понимали излишне буквально. На следующий же день после злосчастного разговора при дворе появилось так много кавалеров и дам в трауре, что Жорж-Мишель искренне удивился, а Аньес расстроилась. Князь-архиепископ впал в ярость. Его ярость усилилась стократ, когда йонгфрау Метлах пролепетала, что «его высочество приказал соблюдать этикет». Неимоверным усилием воли сдержав рвущиеся с уст ругательства, Лодвейк ледяным тоном сообщил девице и ее тетке, что они проявляют редкую недогадливость:

— Его высочество деликатно дал вам понять, что вам не место при дворе, — еле сдерживаясь проговорил князь-архиепископ, — и мне странно, что вы так плохо его понимаете.

Когда перепуганные дамы удалились прочь, Лодвейк как шторм ворвался в покои новоявленного племянника.

— Кем ты себя вообразил, мальчишка?! — чуть ли не прорычал его преосвященство, не обращая ни малейшего внимания на потрясенный взгляд графа. — Собирай свои вещи и убирайся вон, чтобы духу твоего здесь не было! Неужели не понятно, что если десяток вооруженных до зубов мерзавцев врываются ночью в спальню невинной девочки и угрозами и силой принуждают ее подписать брачный контракт с какой-то пьяной скотиной, ей нельзя напоминать об этом кошмаре! Да мне стоило бы отправить их на колесо, а не рубить головы!.. Все, выметайся в свое Барруа, чтоб я тебя больше не видел!..

Жорж-Мишель ошарашено внимал разъяренному прелату, силясь осознать смысл слов князя. А потом шевалье сообразил, что из-за собственной глупости рискует утратить только что обретенное счастье, да еще вместе с жизнью. Совсем недавно шевалье готов был умереть, лишь бы только не идти к алтарю с «чудовищем», но сейчас жизнь приобрела для графа ценность, именно потому, что он встретил Аньес.

— Я никуда не уеду без жены, — отчаянно объявил Жорж-Мишель. — Если я уеду, моя жена поедет вместе со мной. А если она останется, то и я не покину Релинген!

— Что такое?! — грозно переспросил Лодвейк, пораженный тем, что мальчишка посмел ему возражать.

— Да, без Аньес я не уеду — я ее люблю, — решительно объявил граф.

Лодвейк ухватился за спинку кресла.

— Да вы с ума сошли, шевалье… — только и мог сказать прелат. — С каких это пор?

— Как увидел! — молодой человек был настроен решительно.

Князь-архиепископ замолчал. Он полагал любовь чувством докучливым и крайне неудобным, предпочитая легкие, ни к чему не обязывающие связи. К тому же прелат не верил, будто любовь может длиться долго. На смену любви, размышлял Лодвейк, приходит скука, потом досада и, наконец, ненависть. К величайшему огорчению прелата племянница также объявила дяде, что любит супруга. Его преосвященство не знал, что и думать. Ему хотелось предупредить родственников, что они вступили на опасную стезю, но молодые люди не желали слушать советов. В конце концов Лодвейк решил отбросить страхи, а беды переживать по мере их поступления.

Шевалье Жорж-Мишель также был обременен раздумьями. Граф-консорт согласен был признать, что его преосвященство совершенно правильно расправился с заговорщиками, однако теперь у Аньес был он, и он мог защитить жену ничуть не хуже Лодвейка. К тому же молодой человек хотел оградить свою семейную жизнь от чужого вмешательства и потому справедливо рассудил, что ничто так не укрепляет семейные узы как временная разлука. В самом деле, говорил себе шевалье, постоянное пребывание матушки в Бар-сюр-Орнен, а его самого в Лувре или Лоше вносило редкую гармонию в их отношения, вызывая немалую зависть Гиза и Анжу.

Размышления о матушке заставили Жоржа-Мишеля с раскаянием вспомнить, что он не только не представил ей невестку, но даже не испросил материнского благословения на брак. Необходимо было срочно выполнить сыновний долг и шевалье порадовался, что нашел самое лучшее основание для отъезда. К тому же, продолжал рассуждать молодой человек, забывать о долге подданного также не следовало. Возможно супруг принцессы Релинген и мог обойтись без представления жены ко французскому королевскому двору, но если граф де Лош желал сохранить свои французские владения, было неразумно пренебрегать королем.

При известии о скором отъезде молодых преосвященный Лодвейк вздохнул, а при новостях о будущем представлении племянницы к французскому королевскому двору скривился. По мнению молодого прелата последнее было излишнем и принцесса Релинген не нуждалась в покровительстве дочери итальянских банкиров, но спорить с юными родственниками Лодвейк не хотел. Племянница смотрела на мир глазами супруга, а его преосвященство был слишком умен, чтобы пробивать головой стену. К тому же епископ надеялся, что скромный титул графини де Лош вскоре наскучит племяннице и заставит ее вернуться.

И оказался почти прав.