«Дипломат поневоле». Воспоминания и наблюдения

ШВЕЙЦАРИЯ Берн (1942-1949 гг.)

Мне было около шестнадцати лет, когда в руки мне попала маленькая книжечка Хильмы Туналы «Образование в Женеве». Сейчас я уже забыл, о чем писалось в этой книжке, но я прекрасно помню, каким глубоким, каким страстным стало после этой книжки мое увлечение Женевой и ее культурой! Жить в Женеве, получить там образование стало самой большой мечтой моей молодости. С годами эта мечта не оставляла меня. Я рассматривал виды Женевы на почтовых открытках, читал о ней в энциклопедических словарях, и тоска по ней все возрастала и возрастала.

Остров Руссо, изображенный на открытках, плавающие вокруг него белые лебеди и бронзовая фигура задумчивого философа трогали меня почти до слез.

Вероятно, по этой причине я начал читать Руссо. С «Новой Элоизой» в одной руке и с «Исповедью» в другой я мысленно бродил, как пьяный, по берегам Женевского озера. Прелестные села и городки, окружающие его, подобно нити жемчуга, от Koппе и Ниона до Кларанса и Вевея, которых я в жизни никогда не видел, стали предметом моих мечтаний… Однако эту тоску по Женеве, начавшуюся с книжечки Хильмы Туналы и подогретую произведениями Руссо, я смог утолить только через семь лет. Тогда уже прошло, к сожалению, время для учебы, да и я значительно утратил непосредственность восприятия. Когда я впервые ступил на землю Швейцарии, мое здоровье было сильно подорвано в связи с легочным заболеванием. Я был погружен в мрачные думы о смерти и не мог даже повернуть голову, чтобы посмотреть на красоту мира… Голова моя была наполнена философско-литературным грузом, все источники жизненной силы высохли и погибли из-за целого ряда неосуществленных увлечений молодости. Я чувствовал себя настолько уставшим и разбитым, что даже не воспользовался возможностью после недолгого путешествия по железной дороге сразу же встретиться с Женевой, моей первой мечтой. Не было желания даже встать с постели, в которую меня поместили в лечебнице, находившейся на вершине снежной горы. К счастью, через несколько месяцев я вскочил с этой постели с той же быстротой и жизнерадостностью, как и прежде. Именно это стало для меня как бы вторым рождением. Я даже не мог ожидать, что так скоро снова скажу: «Как прекрасна природа, как сладка жизнь», снов?, будто через хрустальную призму увижу вокруг себя блестящий, многоцветный мир. Долины, ручьи, холмы и горы заговорят со мной, заулыбаются, снег меня не заморозит, солнце меня не обожжет и каждый глоток чистого, как эликсир, воздуха альпийских гор будет придавать мне новые силы.

Таким образом, – это не волшебство и не чудо – после выздоровления я снова стал юношей, и вновь в моем сердце начала пробуждаться прежняя тоска по Женеве. Однако теперь у Женевы оказались соперники: вершина горы, на которой я прожил целый год, стала моей второй родиной. Так молодое деревцо прочно пускает корни в родную почву. Я акклиматизировался здесь, и мне казалось, что, если я выйду из этого мира, я вновь завяну и высохну.

С такими беспокойными мыслями я в один прекрасный день отправился в Женеву. Хотя в этом красивом городе все соответствовало моим мечтам, меня заинтересовали и многие другие места Швейцарии; я избороздил ее вдоль и поперек, чтобы спуститься с горного плато Грисон к берегам Женевского озера.

Итак, Женева теперь перестала быть для меня «землей обетованной». Ее почти оттеснили Цюрих, Лозанна и даже Монтрё. Я говорю «почти», потому что родина Руссо – несмотря на мои туристические впечатления – все еще оставалась моей первой любовью. Самые приятные и самые горькие воспоминания, оставившие неизгладимый след, были связаны все-таки с ней. Хотя я и не получил образования в Женеве в соответствии с рекомендацией Хильмы Туналы, многие испытания своей жизни я перенес здесь. Поэтому, когда через двадцать три года я был назначен послом в Берн, первым делом я посетил Женеву. Кстати, я никогда не упускал случая заехать туда на протяжении почти четверти века каждый раз, когда проезжал через Швейцарию.

Признаюсь, что я со значительным запозданием понял и полюбил Берн, «федеральный» город швейцарцев. В этом отношении я походил на всех иностранцев и многих швейцарцев из других кантонов.

Обычно Берн не привлекает туристов. Житель Цюриха, Люцерна или Женевы, вынужденный туда приехать, чувствует себя в столице страны, как на чужбине. Он стремится быстрее уладить свои дела, а то и бросив их наполовину, вернуться в свой кантон. «Единственное приятное время в Берне – это вечерние часы, когда отправляются поезда». Эти часы каждый определял с точностью до минуты в соответствии с расписанием поездов, отходящих в Цюрих, Люцерн и Женеву.

Видя такую неприязнь цвейцарцев из других кантонов к Берну, нельзя не вспомнить, как некогда – а может быть и сейчас – мы чуждались нашей Анкары и бежали на стамбульский поезд, отходивший по вечерам. В годы национально-освободительной борьбы многие люди испытывали самое большое недовольство нашей сегодняшней благоустроенной и современной столицей, и тоска по Стамбулу начинала жечь наши сердца с той минуты, когда мы делали первые шаги по Анкаре. Семьдесят процентов членов Великого национального собрания отрицательно восприняли закон о переводе столицы в Анкару. Затем долгие годы не прекращалось повальное бегство депутатов во время отпуска из столицы.

Когда Яхья Кемаль впервые приехал депутатом в Анкару, он, сидя возле окна постоялого двора, удрученно наблюдал полет аистов и говорил: «Ах, счастливые птицы, мы сюда прибыли по воле народа, а вы что дурите? Слетаетесь в пустыню, когда на свете столько прекрасных мест». Может быть, в те времена депутаты, убегавшие из Анкары, были правы и слова Яхья Кемаля справедливы.

В нашей старой Анкаре не было ни знаков уличного движения, ни остановок, ни улиц, ни воды, ни света. Летом пыль, а зимой непролазная грязь. Поселок ли это, село или город – он представлял собой не что иное, как груду кирпичей пепельного цвета посредине степи.

Но о чем я говорю? Почему, ведя разговор о Берне, я вспомнил да еще сравниваю его со старой Анкарой? Мы в те времена и во сне даже не могли увидеть таких городов, как Берн. Однако оставим сейчас в стороне наши представления о вкусах. Вскоре я понял, что Берн является интереснейшим городом для иностранцев и иногородних. Вас интересуют исторические памятники? Архитектурные и природные красоты? Удобства и покой? Все это вы найдете в зеленом оазисе, окруженном прозрачной рекой Ааре, словно серебряным поясом.

Правда, в Берне нет больших площадей с бронзовыми изваяниями и мраморными памятниками. (Кстати, нет их и в других городах Швейцарии.) Здесь театры, казино и бары можно пересчитать по пальцам. Он не блещет ни музыкальными, ни театральными постановками. Общественный порядок, так же как в Женеве и Лозанне, не благоприятствует ночным развлечениям. Но особенно у старой части Берна есть своеобразное очарование, заставляющее вас забыть многие удовольствия и наслаждения сегодняшней Европы. Стоит вам, например, медленно пройти от площади «Берлога медведей» через средневековый мост Нидекбрюкке и свернуть по одной из узеньких улиц в квартал Крамгассе или на рю де Шевалье, как перед вами предстанет живая история городов нового мира – от Женевы до Парижа, от Парижа до Лондона, со всеми архитектурными красотами этих городов. Улицы кружат между домами с выступами, напоминающими голубятник, узкими рамами и колотушкой на дверях вместо звонка. Этим домам самое меньшее двести-триста лет, однако они выглядят еще новыми и, петляя, ведут то к большому особняку такого же возраста, то к еще более древнему помещению муниципалитета. Перед ним крошечная площадь. Посредине или с краю журчащий фонтан с колодой для водопоя. Кто знает, сколько времени бьет оттуда ключевая вода? Перед вашими глазами сразу оживает картина: рыцарь в шлеме, возвращаясь из длительного похода, прежде чем зайти в свой дом в квартале Крамгассе, останавливается здесь, чтобы напоить коня… Усталый, он садится на камень возле колоды отдохнуть. Если он не очень соскучился по своим домочадцам, то привязывает коня к кольцу возле камня и отправляется в один из погребков, где с удовольствием потягивает вино из наполненной до краев большой деревянной кружки. Чтобы еще ярче оживить в памяти этого средневекового рыцаря со всеми подробностями его облачения, достаточно пройти несколько шагов в сторону на улицу Рыцарей. Выстроенные здесь в ряд с одного конца улицы до другого статуи из позолоченного дерева достаточно выразительны, чтобы дать нам полное представление о старинных рыцарях. Кажется, что они медленно шагают и смотрят на циферблат башенных часов на углу…

Эта древняя башня с часами работы искусного мастера называется «Zeitglocke». Но на бернском диалекте ее называют «Zit Klok». Возле нее собираются в обеденный час местные жители и путешественники. Когда стрелки часов, на протяжении нескольких веков идущие с безупречной точностью, останавливаются на цифре «XII» и человек, отлитый из бронзы, ударяет двенадцать раз медной колотушкой в большой колокол часов, видно, как из клеток по краям циферблата появляются и исчезают куклы различной формы в старомодных одеждах.

Правда, «Zit Klok» не является единственной башней с часами. Такие башни можно встретить и в других городах Европы. Я, например, видел подобные и даже большие по размеру и более искусные и в Праге, и в Мюнхене. Но я могу утверждать, что ни одна из них так тесно не связана с жизнью города, как «Zit Klok».

«Zit Klok» – главная трамвайная остановка в Берне и традиционное место развлечений жителей города. Служащие, идущие после обеденного перерыва, ремесленники, молодые продавцы, девушки и юноши не пройдут равнодушно мимо старой башни. В одиночку или группками прохожие останавливаются здесь хотя бы на несколько минут. По вечерам молодые влюбленные встречаются под ее аркой. Вы спросите, почему? Потому что эта башня с часами, когда она была просто башня, служила воротами старого Берна. Ряды деревянных фигур патрициев, а за ними наемников, которых мы видим, живо воскрешают тех, кто когда-то, отправляясь батальонами в походы и возвращаясь оттуда, обязательно проезжал под ее аркой на своих маленьких лошадках.

Поэтому можно себе представить, что все историческое прошлое Берна и, собственно, весь духовный мир его жителей сконцентрированы здесь. «Zit Klok» со своей скромной и незатейливой архитектурой, простотой статуй и фонтанов, расположенных за ней, является подлинным выражением этого Духа.

Сегодня здесь не встретишь и следа от многочисленных военных и политических побед, завоеваний принцев Савойи. Кстати, Берн когда-то был даже империей. Ни одного памятника, ни одного замка, ни одной крепостной стены. Кто одерживал эти победы? Кто господствовал в городе? Имена этих властителей никто даже вспомнить не может. От великолепия старины осталась только эта башня с часами – символ простоты, правдивости, трудолюбия, стойкости, выносливости. Кажется, что жители Берна не только выверяют темп своей повседневной жизни по этим часам, но в то же время переняли у них все свои качества, которые я перечислил выше. Однако разве эти качества не характерны почти для всех швейцарцев? Да если отбросить в сторону мелкие обычаи и различия в нравах, то отличительные черты швейцарца, бросающиеся в глаза, можно сформулировать тремя словами: простота, правдивость, трудолюбие. И они больше, чем где-либо, проявляют себя в социальном развитии населения бернского кантона, в архитектуре города Берна. Он меньше всего подвергся иностранному влиянию, и поэтому здесь удалось сохранить национальную самобытность в несравнимой с другими кантонами степени. В этой связи можно сказать, что, кроме Берна, никакой другой город не мог стать центром, объединяющим различные швейцарские провинции. Только здесь четыре с половиной миллиона швейцарцев различных вероисповеданий, говорящих на разных языках и различного происхождения, могли объединиться в единую нацию. Здесь переплетались и сливались воедино все особенности духовного мира, нравов и обычаев.

Женева и Лозанна не отличаются от провинциальных городов Франции, Цюрих и Базель – от германских провинций, а Лугано и Локарно – от итальянских.

Но Берн не напомнит вам никакой другой страны, кроме Швейцарии.

Настоящую Швейцарию, настоящих швейцардев я узнал только там. Население этого города не знало, что такое национальное чванство, хотя его история полна славными страницами, посвященными блеску и пышности, расточительности и распутству. Население этого города, состоящее из полу-ремесленников и полукрестьян, проживающих рядом с самыми древними и богатыми семьями Европы, государственными деятелями самого высокого ранга, самыми выдающимися представителями интеллигенции, научило меня настоящей демократии и показало, какой это прекрасный, какой это благородный порядок. Сколько потомков аристократических семей, связанных с самыми крупными событиями истории средних веков, я узнал! Эти люди жили в особняках своих предков, обставленных бесценной мебелью и увешанных коврами, картинами и миниатюрами. Жили скромно, словно все эти богатства принадлежали не им, словно эти дома являются музеями, а они – только служители, назначенные для сохранения сокровищ. Все министры, включая президента конфедерации, все правительственные сановники ничем не отличались от мелких служащих. Зимой и летом, в семь часов утра, выйдя из дома, состоящего самое большее из шести комнат, с портфелем под мышкой они шли на службу. Отправляться так рано на службу без служебных или личных автомобилей, особенно в зимнее время, довольно затруднительно. Я много раз видел, как они промокали под дождем или снегом в ожидании трамвая или автобуса на остановках городского транспорта. Я вспоминаю, как несколько раз я по вечерам садился в трамвай с двумя министрами, живущими на нашей стороне. Ввиду того что это было в часы после окончания работы, найти место в нем было почти невозможно. Но швейцарец-министр не испытывает ни малейшего неудобства от того, что он едет стоя в переполненном трамвае. А если и испытывает, то, вы думаете, ему уступят место? Никто из пассажиров не обернется и даже не посмотрит на него. А может быть, высокопоставленному лицу просто приятно быть в гуще народа, протискиваясь на площадке трамвая между рабочими и приказчиками из магазинов.

Оба моих знакомых министра, о которых я выше упомянул, исполняли несколько раз обязанности главы государства, а один из них – фон Штейгер происходил из самого старинного рода патрициев Берна. Я никогда не забуду, как этот человек в бытность свою главой государства пригласил нас вместе с послом Франции на ужин в свой скромный дом. Когда мы встали из-за стола и направлялись пить кофе на веранду в углу маленького сада, мы услышали звонок. Фон Штейгер вернулся и открыл дверь почтальону с телеграммой в руках. Глава государства, пожав руку почтальона, сказал:

– Вы не выпьете с нами ликеру?

Мы все, и прежде всего посол Франции, удивились. В рамки какого протокола это уложить? Хорошо, что почтальон ответил на это приглашение только словами благодарности и ушел. Может быть, у него были еще и другие срочные телеграммы, а может быть, ему было неловко среди гостей фон Штейгера в черных галстуках и лакированных туфлях.

Эта застенчивость при общении с дипломатическим корпусом свойственна не только такого рода «маленьким» людям Берна! Сколько знатных людей города, попав в нашу среду, испытывали то же стеснение! Вначале я объяснял эту застенчивость бернцев их нелюбовью к иностранцам. Но затем постепенно я понял, что ошибаюсь. Сейчас, имея за плечами многолетний опыт, я могу утверждать, что единственной причиной этого является скромность, одна из благороднейших черт швейцарцев. Житель Берна – то есть настоящий швейцарец – считает неуместным бывать в салонах космополитического мира, где он будет отличаться от окружающих недостаточно модной одеждой. Считая свою страну самой маленькой, самой незначительной страной на континенте, швейцарец при случае не преминет сказать: «Наша страна крохотная, и мы вынуждены по одежке протягивать ножки».

Однажды управляющий Национальным банком, где в подземных хранилищах находятся тысячи тонн золота, как-то между прочим сказал мне: «Мы ведь бедная страна». Увидев, что я смотрю на него с удивлением, он добавил: «Да, да, бедная страна! Земля наша гористая, каменистая. Нет ни ископаемых, ни пшеницы. Мы все вынуждены покупать за границей». На мое возражение: «Но вы можете покупать все, что желаете, не влезая в долги… Разве это не признак богатства?», он ответил так:

– Да, наши сейфы битком набиты золотом благодаря доверию к нам мировой общественности. Но я боюсь, что с того времени, когда мы под давлением Америки выдали союзникам «германские вложения», как бы не начали таять эти вклады капитала, составляющие наше единственное богатство [80].

И вот, несмотря на то что три с половиной года своей молодости я прожил в Швейцарии во время первой мировой войны, мне только через двадцать лет довелось увидеть настоящий облик этой страны и узнать национальные черты ее народа. Оказывается, те три с половиной года я провел в санаториях и отелях как турист и познакомился только с космополитической стороной жизни Швейцарии. Бывая иногда по делам в Берне, я его чуждался и, не оглядываясь, спешил, как и другие иностранцы, на вокзал. Я совсем не подозревал, что Берн является высшей школой демократии. Даже то чудо, что четыре миллиона людей, говорящих на трех разных языках, разного происхождения и разных вероисповеданий сложились здесь в одну нацию и мирно живут без споров и распрей, не вызывало у меня ни чувства удивления, ни любопытства.

Однако после года, прожитого в Берне, с моих глаз точно пелена упала. Швейцария перестала быть для меня краем отелей и санаториев. В этой стране кроме владельцев гостиниц и казино, привратников и часовых мастеров были и другие люди. Люди, достойные, чтобы им целовали руки. Люди, у которых можно учиться человечности. Где это видано, при каком демократическом режиме, чтобы политических деятелей умоляли и упрашивали стать во главе правительства или занять министерские кресла? Где это слыхано, чтобы люди уходили с самых высоких государственных постов добровольно, досрочно и не допустив никаких политических промахов на своем участке? В Англии, на родине парламентаризма? В революционной и республиканской Франции? Или в американской федеральной демократии? Нет сомнений, что ни в одной из них! В этих и во многих похожих на них странах правительство, будь оно даже бесконтрольным, именуется властью, и это слово является синонимом автократии. Между тем в политическом лексиконе швейцарца такого слова вообще не существует. Есть слова «служебный долг», полностью противоположные слову «власть», и они не являются пустым звуком, которым в некоторых демократических странах пользуются демагоги на уличных перекрестках, особенно в предвыборной пропаганде. Для швейцарского государственного деятеля-политика добросовестное служение – это настоятельная необходимость. Никто из них не знает, что собой представляет власть и что значит властвовать. Никто не пробовал неограниченную силу этой власти на вкус, а испытывал только тяготы службы. Многие этого не выдерживали и до истечения срока сходили с политической арены. «Помилуйте! Останьтесь еще немного! Хотя бы до следующего года…» Нет, терпение дошло до предела, его хозяин – народ пользовался им как слугой и, измотав его, состарил преждевременно. Именно таким образом шеф внешнеполитического департамента, мой друг Пиле-Голаз, с большой проницательностью руководивший всю войну делами внешней политики, по окончании ее ушел в отставку, и Федеральный совет не знал, кого назначить на его место.

Никто не хотел занять этот пост. Некоторые ссылались на возраст, другие заявляли, что им мешают личные дела. Наконец, молодой профессор права из университета Невшателя согласился временно исполнять эти обязанности.

Однако он все еще мечтал о профессорской кафедре и адвокатской конторе. Когда я собирался покинуть Швейцарию, говорили, что министр экономики также собирается уйти в отставку. Это был человек в возрасте приблизительно пятидесяти шести лет. Силы его еще не покинули. Однако нападки прессы, с одной стороны, и болезнь жены – с другой, не давали ему возможности работать спокойно.

Работать… Это для каждого швейцарца является такой же естественной и органической потребностью, как есть, пить и дышать. Из какой бы зажиточной семьи ни происходили юноша или девушка, в девятнадцать-двадцать лет они обязательно стремятся найти себе работу, безразлично, легкую или тяжелую.

Дочь мэра города из кантона Фрибург за сто франков в месяц нянчила ребенка нашего торгового советника. Одна дама из самых аристократических семей Невшателя работала платной санитаркой в кантональной больнице. Молодые люди с университетским образованием во время подготовки своих диссертаций самостоятельно добывали себе средства к существованию – работали рассыльными, официантами в отелях. Пять-шесть месяцев назад все с удивлением, а я с восхищением рассматривали в одной иллюстрированной газете фотографии «служанки» из Англии, изящной, красивой, как жемчуг, дочери главы швейцарского государства! В действительности эта барышня отправилась в Англию не для того, чтобы заработать деньги, а для того, чтобы бесплатно научиться английскому языку.

Этот пример указывает еще на одно замечательное свойство швейцарцев – их бережливость. Следует отметить, что эта бережливость не имеет ничего общего со скупостью и скаредностью. Швейцарец не любит складывать заработанные деньги в шерстяной чулок, как это делает французский мелкий буржуа. Он вкладывает их в собственность. Он вкладывает их в фабрики, магазины, торговые предприятия, и деньги его возрастают с головокружительной быстротой. Их не вместить в мешки, а не то что в чулок. Тридцать тысяч франков быстро становятся тремястами тысячами, триста тысяч – тремя миллионами. Но какой прок от этих миллионов? Их обладатель ведет тот же скромный образ жизни. Ни замков, ни дворцов, ни «роллс-ройсов», ни «кадиллаков». В доме из пяти комнат он чувствует себя самым счастливым человеком на свете, и самый любимый его автомобиль тот, который расходует меньше всего бензина. Это совсем не скупость. Жить по-другому не доставляет ему удовольствия. Ему отвратительны роскошь и пышность. На одержимых страстью к великолепию – и в Швейцарии есть отдельные новоявленные богачи, вроде наших, – он смотрит с усмешкой или сожалением, говорит о них презрительно, употребляя резкие выражения. Во время двух войн Швейцария сделалась удобным местом для легких заработков и незаконных махинаций. Действовали там исключительно иностранцы. А швейцарские богачи, разбогатевшие на войне, всегда соблюдали довоенный образ жизни и старинные традиции.

Цюрих – один из городов, где очень много миллионеров. Там можно увидеть витрины магазинов, где выставлены роскошные вещи. У одного из владельцев магазина я заказывал себе сорочки и, вынужденный торговаться с ним, сказал: «Вы что, принимаете меня за миллионера из Цюриха?» Он ответил:

– Я с ними дел не имею. Не беспокойтесь! Они свое дело знают, покупают только готовое.

Швейцарские миллионеры в такие дорогие магазины даже не заходят. Во-первых, одеваться там они считают щегольством и, во-вторых, думают, что в этих магазинах продаются исключительно лондонские или же парижские товары.

Что за странная прихоть судьбы. Оба моих приезда в Швейцарию совпадали с военным временем. Швейцария каждый раз представлялась мне в другом облике. Когда в 1916 году я вступил на ее землю, не было никаких признаков, указывающих на то, что в Европе идет война. Не было ни строгого контроля на таможне, ни ограничений в отелях и ресторанах. Полный достаток и полная свобода. Как будто не было Марны, как будто с карты мира не стерли Бельгию, как будто австро-венгерская монархия, находившаяся в двух шагах от Букса, не была накануне распада. Но именно из-за потрясений этой монархии я, потеряв голову, стремился на эту землю обетованную, именуемую Швейцарией.

Привыкнув давать уклончивые ответы на тысячи каверзных вопросов австрийской полиции, я на единственный вопрос швейцарского таможенного чиновника: «Сколько у вас денег?» дал неправдоподобный ответ: «У меня совсем нет денег!»

В нашем посольстве в Вене меня научили, что, проезжая австрийскую границу, нужно отрицать наличие двух вещей. Во-первых, книг (или каких-нибудь рукописных материалов), во-вторых, – денег. В действительности же оказалось, что в этот край свободы можно было провезти сколько угодно всяких книг и бумаг, а без денег и въехать было нельзя. Наконец, когда таможенный чиновник удивленно посмотрел мне в лицо и пробормотал: «Раз так – встаньте в сторону», я сразу же понял свою ошибку и заявил, что у меня в кармане имеется чек более чем на тысячу франков. В те времена тысяча швейцарских франков, соответствующая пятидесяти турецким лирам, была довольно изрядной суммой. Несмотря на то что со времени написания Хильмы Туналы книжечки об образовании в Женеве прошло довольно много времени и несмотря на то что мировая война уже два года как терзала Европу невиданной разрухой и финансовым кризисом, здесь можно было на 150-200 франков прожить месяц. Это я сразу же понял, зайдя в вокзальный ресторан в ожидании поезда на Давос. Мне подали на завтрак столько еды и напитков, что ими можно было досыта накормить десять человек. За все это я заплатил меньше одного франка. А удобства и питание в санатории, куда меня поместили через четыре дня, меня просто поразили. Можно сказать, что больных почти насильно кормили четыре раза в день мясными, сладкими, солеными блюдами. На ночь каждый должен был выпить большой стакан молока. Большинство больных, как и я, испытывали голод, но и они подняли крик «Помилуйте, достаточно!» Однако это не помогало. Врачи и обслуживающий персонал после этих протестов угощали их еще энергичнее.

Хорошо кормили не только в санаториях, но и в самых маленьких швейцарских пансионах. В самых больших отелях до последнего года войны было все, что душе угодно, и только в 1918 году начали нормировать выдачу продовольственных товаров.

В свой второй приезд в Швейцарию, то есть в первые годы последней мировой войны, я столкнулся с совершенно противоположным явлением.

Прежде всего в стране было создано ведомство военной экономики. Взято под контроль распределение всего продовольствия. Разрешалось выдавать только двести граммов мяса в неделю и одно яйцо в месяц на человека. Также начали нормировать шерстяные, кожевенные товары и одежду. Это же ведомство национализировало коров, телят и свиней у крестьян и распределяло домашнюю птицу и яйца в соответствии с общими потребностями. Граждане Швейцарии должны были представлять в управление военной экономики отчет об урожае со своей земли и по его указанию отправлять продукты на определенные рынки. Правда, существовал своего рода черный рынок, но пользоваться им было довольно опасно и для продавца, и для покупателя. Знаменитого женевского портного оштрафовали на тридцать тысяч франков за то, что он сшил несколько костюмов без карточек из материалов, привезенных им еще до войны. Отделаться от неприятностей он смог, только закрыв свою мастерскую, существовавшую тридцать лет.

Народ Швейцарии молча и без всяких жалоб в течение шести лет переносил этот режим, сознавая, что только благодаря мерам, принятым властями, он не остался совершенно голодным и раздетым. Все граждане на основе полного равенства и с учетом потребностей получали необходимые для их жизни калории. Кроме того, всему народу было известно, что руководители военной экономики проявили проницательность, создав начиная с 1938 года не только запасы продовольственных товаров и напитков, но и десятилетние запасы сырьевых товаров, необходимых для промышленного производства и армии… Руководство их страны было действительно гениальным, оно привело в недоумение все европейские народы, как участвовавшие, так и не участвовавшие в войне. Однако, несмотря на это, я должен признаться, что мои знакомые еще со времени прошлой войны швейцарцы были очень далеки от того, чтобы беспрекословно повиноваться властям. Каждый житель кантона или коммуны обязательно находил причины недовольства своим руководством. Брюзжание этих граждан доходило до Совета Швейцарской конфедерации. Один из председателей конфедерации по фамилии Гофман сделал заявление, в котором призывал союзников вступить в переговоры с Германией. В ответ на это все латинские области Швейцарии, то есть население французского и итальянского происхождения, выступили с уличными демонстрациями протеста; поднялся страшный шум, словом, беднягу Гофмана вынудили уйти в отставку.

Я вспоминаю, что когда началась большевистская революция в России, то в Швейцарии произошла всеобщая забастовка, длившаяся несколько недель. Санаторий, в котором я лечился, был заполнен польской аристократией, и мы там каждый миг ожидали «коммунистических козней». В связи с этим произошел довольно забавный случай.

Один молодрй польский аристократ, как обычно, вечерком вышел поразвлечься. Возвращаясь поздно ночью, он неожиданно для себя нашел закрытым окно нижнего этажа, которое должен был открыть ему его товариц, живущий там. Молодой гуляка, будучи сильно подвыпившим, разгневался, разбил стекло, словом, произвел большой шум. Все больные вскочили с постелей, высыпали в коридор и завопили: «Большевики пришли!»

По правде говоря, всеобщая забастовка в Швейцарии была действительно связана с революцией в России. Руководитель швейцарской забастовки, лидер социалистической партии господин Гримм дружил с Лениным. Когда тот переезжал из Швейцарии в Россию, Гримм сопровождал его до Риги. Как только Гримм возвратился обратно, разразилась эта забастовка. Все знали, что жена Гримма – русская и, кроме того, марксистка. Это обстоятельство являлось одной из причин, заставлявших нас побаиваться швейцарского социалистического лидера. Однако, когда через двадцать лет мне пришлось познакомиться с ним, я понял, насколько напрасными были мои опасения.

Гримм все еще был лидером социалистической партии Швейцарии, но по своему образу жизни и даже по мировоззрению он ничем не отличался от любого мелкого буржуа Берна. Однажды мы ужинали с Гриммом и первым министром-социалистом Швейцарии месье Нобсом, ставшим впоследствии президентом конфедерации, и я имел возможность убедиться, что и Гримм, и Нобс живут сейчас своей жизнью и являются «пресными» социалистами. Вместе с тем они сохраняют верность принципам II Интернационала. Нобс, даже будучи министром финансов, не принял участия в торжественной клятве своего правительства, когда председатель парламента произнес традиционные слова присяги: «Во имя бога и родины…» Как социалист, он, конечно, был атеистом и интернационалистом.

Несмотря на это, господин Нобс во время пятилетнего пребывания на посту министра входил в коалиционный кабинет, состоящий из католиков, либералов, радикалов. Он исполнял свои обязанности, не вступая со своими коллегами ни в какие идеологические разногласия и именно потому, что служба стране была превыше всего для политического деятеля Швейцарии.

Во время войны это стало лозунгом многих противостоящих друг другу партий. Благодаря этому в Швейцарии совсем не замечалось признаков нестабильности правительства. Именно стабильность являлась предметом основной заботы всех демократов. Кабинет, состоявший из либералов, католиков, радикалов, социалистов и членов крестьянской партии, приблизительно в течение пятнадцати лет не допускал в своем механизме ни малейшей трещины и нашел возможность рука об руку проводить внутреннюю и внешнюю политику[81]. Ладно уж внутренняя политика! «Демократия Швейцарии базируется на основе непосредственного самоуправления народа». Однако успешно управлять внешней политикой маленькой страны, окруженной со всех сторон пылающим огнем, не очень-то легко! С этим тяжело справиться даже крупному государственному деятелю. С одной стороны, пятая колонна, а с другой – Интеллидженс сервис и Второе бюро[82], а позднее – американская разведывательная служба, которая распространила атмосферу «холодной войны» на эту страну. Ввиду этого каждый жил в условиях путаницы и неразберихи. Только Совет Швейцарской конфедерации, этот совет мудрейших, был как всегда, хладнокровен, как всегда, бдителен. Будучи постоянно начеку, он сумел без дрожи в руках, не впадая в смятение, удержать белое знамя стопятидесятилетней политики мира и нейтралитета. Контрразведывательный аппарат – такая же слаженная и четкая организация, как и управление военной экономики, – держал под своим контролем все тайные нити как пятой колонны, так и Интеллидженс сервис и Второго бюро, а также и американской разведывательной службы. Он упреждал возникновение каких-либо политических осложнений с таким искусством и настолько тактично, что не дал ни немцам, ни союзникам даже единого повода для упреков и жалоб. Вместе с тем он не побоялся выслать из страны и наказать в судебном порядке лиц, работавших в пользу воюющих стран.

Среди последних были и некоторые граждане Швейцарии. После нападения Германии на Россию коммунисты, действовавшие полулегально как члены партии труда, всю свою деятельность направляли против Германии. Правда, Швейцария всем своим сердцем была на стороне союзников. Однако политика «чистого» нейтралитета, ставшая почти непререкаемым культом, заставляла ее принимать некоторые необходимые меры также и в пользу немцев. Поэтому, как только начались систематические воздушные налеты на Германию, Швейцария вынуждена была на протяжении нескольких лет соблюдать светомаскировку. Причиной, заставившей Совет Швейцарской конфедерации принять такое решение, послужило требование (или просьба) третьего рейха. Освещенная посреди полностью затемненного континента, Швейцария могла указать верный путь на Германию и Италию американским и английским летчикам. Но все-таки, идя навстречу Германии, Швейцария несколько раз пережила опасность подвергнуться германской агрессии. И если этого не произошло, то не потому, что Совет Швейцарской конфедерации неуклонно проводил политику нейтралитета. Иначе не должна была подвергнуться катастрофе и Голландия, проявившая в политике нейтралитета столько же искренности, сколько и Швейцария. Однако именно Голландии пришлось пережить многочисленные бедствия, о которых я рассказал в других главах. По-моему, главной причиной, избавившей Швейцарию от такой же участи, были разногласия в генеральном штабе Германии. Причинами этих разногласий были трудности, возникавшие в связи с ее сложным рельефом, а также военная мощь швейцарской армии и прекрасное инженерное оборудование ее обороны. Благодаря системе, получившей название «Reduit National» – «Национальное убежище», швейцарские солдаты были подготовлены к защите родины не только в горах, но даже и внутри них. Существовала «подземная» Швейцария, напоминавшая термитные гнезда из железобетона, с обширнейшими хранилищами, погребами, складами и коридорами. Она могла заставить призадуматься любого захватчика. Ибо не вызывало никаких сомнений, что эти пещеры, скорее берлоги, битком набитые неисчерпаемыми запасами продовольствия и военного снаряжения, свидетельствовали о решимости народа вести долгую и тяжелую партизанскую войну.

Некоторые, правда, утверждают, что вермахт по другой причине отказался сравнять с землей Швейцарию. По их мнению, большинство заправил третьего рейха во главе с Герингом хранили свое золото, ценные полотна и антикварные вещи в швейцарских банках. Совершенно естественно, что в тотальной войне не было бы возможности отделить их от имущества и денег противника. При первых воздушных налетах вместе с золотом Национального банка Швейцарии сгорели бы и вложения германских промышленных магнатов.

Мы можем объяснить тот факт, что немцы воздержались от нападения на Швейцарию, и некоторыми экономическими причинами. Нужно учесть, что немецкие «люфтваффе» остро нуждались в точных приборах, изготовляемых в Швейцарии, а заводы рейнского бассейна – в бесперебойной подаче им швейцарской электроэнергии. На первом плане были интересы дела, а все остальное только болтовня.

Мне сразу бросилась в глаза разница между Швейцарией времен первой и второй мировых войн. Швейцарцы, говорящие на немецком языке, в полную противоположность прежним временам, все как один стали враждебно относиться к Германии. Швейцарцы, говорящие на французском языке, совсем перестали проявлять свои прежние симпатии к Франции. Между тем в прошлую войну многие представители политических кругов и прессы из немецкой Швейцарии иногда не удерживались и аплодировали армиям Вильгельма II. Политические кризисы (например, дело Гофмана) наглядно показывали, с какой симпатией они относились к Германии…

Как раз в то время из разговора одной француженки – соседки я узнал о важнейшем событии в истории новейшего периода – русской революции. Прошло дня четыре после моего приезда в Лейзин, в санаторий доктора Ролье. Я еще ни с кем не успел познакомиться, время проводил в лечебных процедурах. Снег, солнце, свежий воздух и покой были единственными моими собеседниками. Однажды я услышал на соседнем балконе тревожное перешептывание.

– Что ты скажешь об этом деле? – тихо спрашивала женщина.

– Ей-богу, я еще не знаю, что сказать, – отвечала вторая. – Муж мой говорит, что нужно подождать развития событий, а потом уже выносить суждение…

– Я, по правде говоря, могу видеть только отрицательную сторону всего этого. Огромная русская армия сложила оружие, с фронтов все бегут. Солдаты не слушаются ни царя, ни своих офицеров. С другой стороны, также говорят, что царь вместе со всей своей семьей исчез. А главные военачальники, узнав об этом, скрылись.

– Так, так! Значит, к власти пришли демократы. Какой-то Деренский или Керенский. Он заявил, что останется верным союзническим обязательствам, что во внешней политике никаких изменений не произойдет. Потому-то муж думает, что, по всей вероятности, положение улучшится. Во всяком случае для Франции быть товарищем по оружию с демократическим государством в тысячу раз почетнее, чем быть союзником царской автократии!

– Да, если человек, о котором ты говорила, сдержит свое слово, вернее, если он сам удержится на своем месте… Ведь это революция! К чему она приведет – неизвестно!

Как только до меня донеслись эти слова, я весь превратился в слух. Революция в России? Я взволновался – нет, скорее обрадовался… Это значило потрясение основ западного мира, надменного и себялюбивого. Но – как сказала французская мадам, моя соседка, – трудно сказать, как далеко зайдет эта революция…

Хотя все скверные прогнозы, вызванные страхом перед русской революцией, не подтвердились, я через двадцать лет с глубокой симпатией встретил западный мир и понял, что его гибели я желал по молодости и неопытности. После трагедии Центральной Европы и Голландии и падения Франции этот мир показался мне таким же достойным любви и защиты, как и моя родина. Если этот мир погибнет, то все моральные ценности человечества, собранные по капле за тысячелетия, сразу же рухнут, и на земле не останется тепла и света. Положение Франции казалось мне именно таким – застывшим, омертвевшим. Британская империя, как старое здание, дала трещину и грозила развалиться. Почти все северные государства были уничтожены. А от событий в Центральной и Восточной Европе волосы вставали дыбом. На всем континенте одна только Швейцария осталась последней крепостью цивилизации. Только здесь сохранило свое значение человеческое достоинство, которое мы называем духовным богатством. Только здесь была свобода, только здесь было право. Только здесь нашли гармонию личная и социальная справедливость и, что удивительно, исчезли расовые и культурные барьеры, разделявшие, как это было во время прошлой войны, швейцарцев-немцев и швейцарцев-французов. Они вместе стали думать только о защите своей общей свободы и независимости. Сугубо нейтральная политика, опиравшаяся на небольшую, но сильную армию, не только сплотила их, как в прошлом, в конфедерацию, но как бы второй раз объединила.

Раньше я не видел, чтобы швейцарцы так гордились своей принадлежностью к Швейцарии. Когда в первую мировую войну вы спрашивали жителя Женевы: «Вы – швейцарец?», вам нервно отвечали: «Нет, нет, я – женевец». Причина этого, как я уже говорил, была в том, что швейцарцы немецкой национальности открыто проявляли свои симпатии к Германии. В этот же раз, если вы путали жителей Женевы, Цюриха или Базеля, это нисколько не задевало привязанности каждого к своему кантону. Жители Цюриха, Базеля и других городов уже не чувствовали себя связанными чем-либо с великим германским сообществом. Они даже утверждали, что их диалект не является немецким. По их мнению, Schweizer Deutsch – немецкий язык Швейцарии был их самостоятельным родным языком, с собственным фольклором, без малейшего влияния древних германских сказок. В нем сказывалось мировоззрение, свойственное независимому народу с оригинальной душой, не похожему ни на северных, ни на восточных и западных соседей. Я полагаю, что таким образом швейцарцы немецкой национальности во время второй мировой войны защищали альпийский характер народа от опасных теорий расистов гитлеровского режима. Гитлеровские теоретики, наложившие клеймо германства даже на голландцев, датчан и норвежцев, могли свободно считать народ Швейцарии, говорящий на немецком языке и принявший немецкую культуру, своим. Возможно, они очень легко доказали бы это. Если отложить в сторону различия в государственном устройстве и обычаях, а также особенности диалекта и произношения, то иностранцу необходимы очень долгие исторические исследования, чтобы установить черты, отличающие истинного немца от немца-швейцарца.

Во время второй мировой войны, в противоположность первой, именно это было главным фактором, делавшим немца-швейцарца врагом Германии больше, чем француза-швейцарца. Во времена империи Вильгельма II не было и речи о расовой теории, и все швейцарцы чувствовали себя в полной безопасности. Они не боялись быть проглоченными. Однако, ввиду того что вся внешняя политика гитлеровской империи и ее захватнические цели базировались на этой бесчеловечной идеологии, швейцарцы почувствовали опасность. Для них превыше всего была независимость. Из страха перед Германией они даже стали отрицать, что их родной язык является немецким. Когда вы, проезжая через некоторые деревни и местечки, обращались к кому-нибудь на немецком языке, человек делал вид, что совсем не понимает вас. Или же вам отвечали на грубом местном диалекте, которого вы не могли понять. Бывало даже, что за вашу немецкую речь Вас обругают на том же диалекте, с гневом посмотрят вам вслед и погрозят кулаками.

К счастью, на этот раз мы не были союзниками Германии и проводили такую же нейтральную политику, как и Швейцария. Это сильно поднимало наш авторитет в глазах швейцарцев. Во время своих первых встреч с сотрудниками министерства иностранных дел и членами правительства я услышал следующие слова: «Мы восхищены вашей умной, достойной политикой. Как хорошо вы ведете дела с обеими сторонами! Какое большое счастье, что в такой опасной точке мира находится такой благоразумный народ, как ваш!», и пр. Что касается прессы, то большинство газет на французском, немецком и итальянском языках печатало о нас такие материалы, что могло казаться, будто они подготовлялись нашим управлением по делам печати.

Однако сразу же следует сказать, что наш авторитет в торговых делах был настолько низок, что не шел ни в какое сравнение с нашим политическим престижем. Камни в пшенице, экспортированной нами сюда за год до войны, истерли жернова на всех мельницах. Для увеличения веса в мешки с лесным орехом мы добавляли разные посторонние предметы. Благодаря новому- торговому соглашению эти отвратительные поступки начинали стираться из памяти, но вскоре из-за принятия закона о налогообложении иностранного имущества, размещенного в Турции, досада и возмущение против нас швейцарских фирм вспыхнули вновь. Это поставило под угрозу экономические и политические отношения между двумя странами. Даже сотрудники департамента по иностранным делам, прежде такие доброжелательные, стали относиться к нам по меньшей мере прохладно. Когда я после этого посетил генерального секретаря министерства иностранных дел, я встретил совершенно изменившегося человека и даже подумал, что попал не к тому лицу. Я считал этого дипломата самым вежливым, сдержанным и мягким человеком в департаменте. К тому времени я не имел представления даже о тембре его голоса – он почти всегда говорил очень тихо. Но в этот раз я убедился, что у этого швейцарского дипломата был довольно грубый голос, а манеры и поведение показались мне резкими. Когда он начал говорить: «Господин посол, господин посол, это нигде не виданный, уму непостижимый закон», он походил на властного, непререкаемого судью из уголовного суда. «Подумайте только, – возмущался генеральный секретарь, – швейцарские банки были вынуждены в течение суток открыть нашим фирмам в вашей стране кредит в сумме около двух миллионов франков! Да, два миллиона в течение суток…»

Я полагаю, что банковские платежи больше всего и вывели наших швейцарских друзей из терпения. Они приняли против нас крайние меры, не имеющие ни финансовых, ни юридических оснований. Эти ответные меры были поспешными и совершенно не соответствовали справедливости и рассудительности – неотъемлемому свойству швейцарцев. Такие санкции имели скорее всего полицейский характер. Они, например, запрещали туркам путешествовать или проживать в Швейцарии. Я напрасно старался доказать генеральному секретарю департамента по иностранным делам, что это решение является вовсе беспрецедентным в международном праве и его нельзя даже назвать «ответной мерой». Но очень трудно успокоить швейцарца, если задеты его материальные интересы. В то же время каждый швейцарец обладает также и здравомыслием. Я обратился по этому же вопросу непосредственно к шефу департамента юстиции на ужине в одном из посольств, дня три спустя после моего разговора в департаменте по иностранным делам. Я заявил ему следующее:

«Закрыв свои двери для турок, вы приняли «ответные меры». Вы лишаете ваши отели, санатории и пансионаты доходов, которые приносит им обслуживание нескольких сот турок в год. В общей сложности в Швейцарию приезжают по торговым делам не больше двух-трех турок. У вас нет ни одного нашего соотечественника, приехавшего на длительный срок по каким-либо торговым делам. Я, конечно, не имею в виду юношей, приехавших получать образование в Швейцарии. В настоящее время в разных кантонах, в различных университетах обучается около пятисот представителей турецкой молодежи. Расходы по их обучению, содержанию в пансионатах, питанию и одежде обходятся нашему правительству в несколько миллионов в год. Вы нас вынуждаете посылать их в другие страны. Правда, они там не найдут таких хороших учебных заведений, но зато обойдутся нам гораздо дешевле».

Мои слова заставили этого человека задуматься, и, посмотрев минуту-другую перед собой, он, улыбаясь, повернулся в мою сторону и сказал:

– Заходите завтра ко мне и мы подробнее обсудим это дело!

Вскоре запрещение относительно передвижения и проживания турок в Швейцарии было отменено.

Не подумайте, что этим примером я хочу подчеркнуть свою роль как человека, устранившего конфликт между двумя странами. Он и без меня был в стадии разрешения. Во всех этих воспоминаниях мне хочется показать социальную атмосферу страны во время моего пребывания в ней, обрисовать национальные качества людей, среди которых я жил. Признаюсь, мне стоит больших трудов рассказывать о Швейцарии и швейцарцах: я совсем не уверен в своей беспристрастности. Впечатления от Швейцарии так захватили меня, и я так сблизился с ее жителями, что мне трудно быть объективным. Когда меня назначили в Берн, я был приглашен на обед к послу Швейцарии в Анкаре. Отвечая на его любезные приветствия, я сказал, что Швейцария – моя вторая родина. Когда через восемь лет я покидал эту страну, на прощальном обеде, где присутствовали все члены правительства, я повторил те же слова в ответ на дружескую и теплую речь главы государства. Я повторил их чистосердечно и искренне. Совершенно естественно, что человек, полюбивший этот край почти так же, как свою родину, не может быть по-настоящему объективным. В особенности я, который обрел там свое здоровье. Там я пережил многие этапы своего духовного развития, впервые осознал сущность гуманизма, принципы демократии и свободы. Одним словом, впервые там мне стало ясно, что такое западноевропейская цивилизация со всеми ее внешними и внутренними атрибутами. Швейцария является источником моих критических воззрений и суждений о жизни и цивилизации, ибо в искренней, прозрачной и подлинной атмосфере демократии особенно выпукло выступают как достоинства, так и недостатки европейцев.

Что же самого положительного в европейце? Прежде всего то, что европеец уважает законность и порядок. Преданность швейцарца законам почти фанатична. В чем же самый главный недостаток европейца, по нашим восточным критериям? Европеец думает только о своих материальных выгодах. Эта черта у швейцарца приобрела национальный характер: «Pas d’argent pas de Suisse» – там, где нет денег, нет и швейцарца. Эта поговорка вполне справедлива, и я много раз слышал, как ее с улыбкой повторяли сами швейцарцы.

Одним из качеств, отличающих западного человека от восточного, является способность совмещать практический ум со спекулятивной сметливостью. С этой точки зрения швейцарец среди других европейцев может занять место в первом ряду.

В Швейцарии книга адекватна действительности. Литература и искусство стали таким же коммерческим делом, как и наука. Каждый профессор, специалист по техническим наукам, находится на службе крупного предприятия по своей отрасли знания. Швейцарец не вступит в невыгодное предприятие. Я знал только двух ученых, которые, подобно святым в древние времена, полностью отреклись от всего земного. Вероятно, поэтому, несмотря на мировую славу, они не пользовались очень большим уважением не только в своей стране, но даже в своем кантоне. Один из них, профессор Пиккар, проводил свои испытания первого стратосферного баллона при моральной и материальной помощи бельгийских научных учреждений и промышленных предприятий. Многие из нас даже считали его бельгийцем. В конце войны профессор Пиккар решил заняться проблемами подводного мира. В небольшом местечке Сьерра он своими руками на алюминиевом заводе изготовлял свой подводный снаряд – батисферу. Как раз в то время я удостоился чести познакомиться с ним. Со свойственным ученым детским простодушием и юношеским задором он долго рассказывал мне о своем опыте. «Да, это очень привлекательное дело, но оно требует много денег, больших средств. Посмотрим, как мне удастся осуществить мой замысел», – сказал он.

Действительно, помощь, оказанная ему швейцарскими научными учреждениями, да и местным промышленным миром, была ничтожной. Я полагаю, что этому крупному ученому Швейцарии удалось в конце концов осуществить свой важный эксперимент при поддержке или княжества Монако, или же научных обществ Италии. Другим ученым был любимец Ататюрка, профессор Питтар. Чтобы создать в Женевском кантоне этнографический музей, ему, одному из самых почетных швейцарских граждан, пришлось годами обивать пороги многочисленных учреждений…

Только в возрасте восьмидесяти лет он достиг своей заветной цели. Показывая мне свое детище – этот музей, – он радовался, как школьник, успешно сдавший экзамен, обращая мое внимание особенно на древние турецкие ткани, рукописи и ковры. «Как жаль, что я не смог показать их Ататюрку», – говорил он с сожалением. Бедный Питтар впал как бы в детство: он оставил пятидесятилетнюю, полную почета и уважения жизнь профессора и отдал себя целиком собиранию и изучению этих тряпок.

За время моего длительного пребывания в Швейцарии я много общался с деятелями науки и культуры. Но в моей памяти остался только благородный облик этих двух людей, поглощенных «наукой ради науки». Кстати, круг деятелей общественной мысли и культуры здесь настолько узок, что служители ее могут найти себе достойное место только в странах их языка – во Франции и Германии. Значительно позже я узнал, что романист Пурталесс родом из Женевы, хотя почти все его произведения были изданы в Париже. Успех и слава самых знаменитых мастеров живописи и музыки немецкой Швейцарии очень часто доходили в родную страну с противоположного берега Рейна.

Подлинно своим Швейцария может считать только крупного литератора Рамуза. Но и он удостоился этого счастья, согласившись погасить весь пыл своей бурной молодости, все свое горение и снизойти до уровня виноградарей кантона Вод, где он родился и вырос. Он стал народным писателем потому, что так же, как они, жил тихой, безмятежной жизнью и создавал их правдивые образы в своих произведениях на местном диалекте.

Швейцарская демократия еще со времен Ж.-Ж. Руссо «утрамбовывает» головы выдающихся людей. Больше всего пугает это общество личность с задатками гения. Каждый, кто ощущает необходимость стать великим, вынужден кочевать с молодых лет, подобно Руссо.

Хорошо ли это или плохо – я не знаю. Но еще со времен Афинской республики во всех подлинных демократиях мы наблюдаем, как безжалостно действует эта «утрамбовка». Вспомним Сократа: «Я несправедливо осужден на смерть. Однако такова воля афинских богов и законов. Исполним же наш гражданский долг».

Неограниченная власть общества над личностью в древние времена стала в Швейцарии монополией кантонов. Что бы вы ни делали, вы не в силах эту власть преодолеть. Хотя вы и не подвергнетесь участи Сократа, однако станете всеобщим посмешищем. В вашем кантоне на вас будут смотреть, в лучшем случае, как на чудака. А это своего рода моральная ссылка. Если в Швейцарию проникают откуда-либо «крайние» мысли и идеи, они сразу же начинают смягчаться, затухать. Кстати, для распространения таких «вольностей» здесь просто нет поля деятельности. Все основные журналы и газеты для них закрыты. Например, во время войны вышло только несколько номеров профашистского ежемесячника: он закрылся, хотя никаких препятствий к его изданию не имелось, лишь из-за отсутствия к нему интереса у публики.

Но разве нет здесь, как в других странах, молодежи – авангарда, всегдашнего носителя новых взглядов? Несомненно есть, но она тоже пассивна. Свое беспокойство идейной и социальной узостью своего общества она проявляет только путем невмешательства в политическую жизнь страны. В выборах молодежь участия не принимает. По этой причине как в коммунальных, так и в кантональных выборах участвует не более 30% населения. Это безразличие молодежи к политической жизни в последнее время вызывало дискуссии в печати. Но многие представители молодежи следующим образом ответили на предъявленные им обвинения: «В программах существующих партий мы не можем найти ни одной статьи, отвечающей на вопросы современной общественной жизни. Все это устаревшие, отжившие свой век политические утверждения, унаследованные еще с прошлого века. Ни к одному из них нет у нас приверженности и доверия».

Однако во время войны все передовые элементы европейского континента варились в узком котле этой малюсенькой страны. Эти люди, будь они правых или левых убеждений, только здесь находили возможность жить, мыслить и высказываться. Свободная Европа постепенно сжималась в железном кольце военщины, оккупации, «нового порядка» и Нацистского террора. Ее отбрасывало назад, к средневековью, и казалось, что вся Европа состояла только из одной Швейцарии.

Правда, некоторые швейцарцы с тайной симпатией следили за движением Сопротивления, или национально-освободительной борьбой французов, и даже тайно помогали голлистами. Однако официальные круги не придавали значения этому движению до высадки англо-американских войск в Северной Африке и создания временного французского правительства в Алжире. Как только туда вступил генерал де Голль, Совет Швейцарской конфедерации первым делом немедленно аккредитовал при временном французском правительстве своего дипломатического агента. По-моему, швейцарское правительство, сделав такой шаг, доказало, что оно более дальновидно, чем правительства других стран, потому что, по мнению многих министерств иностранных дел, включая и наше, попытка высадки войск в Северной Африке и создания временного французского правительства в Алжире являлась бессмысленной и даже опасной авантюрой. В связи с этим Германия могла оккупировать всю остальную Францию, лишить ее независимости и забрать все африканские колонии в свои руки, короче говоря, полностью ликвидировать режим Виши. Кроме того, позиция де Голля по отношению к Рузвельту и Черчиллю не была обнадеживающей. Разногласия, возникшие между де Голлем и Жиро в то время, когда проектировалось временное французское правительство, ввергли в сомнения даже самых больших оптимистов. «Французы прогнили до мозга костей. Нет никаких возможностей для какого-либо конструктивного сотрудничества с этим народом» – эти слова стали распространяться все больше и больше.

Я же, то ли из-за любви, которую как ветеран национально-освободительной борьбы питал к «Сражающейся Франции» де Голля, то ли потому» что первый решительный, бодрый голос после разгрома Франции услышал из уст этого генерала, с большой надеждой и волнением следил за созданием плацдарма в Северной Африке. Это волнение заставило меня дать нашему министерству иностранных дел некоторые рекомендации, что не входило в круг моих официальных обязанностей. В этих рекомендациях я хотел доказать, что нам будет весьма целесообразно, подобно Швейцарии, послать своего дипломатического агента в Алжир.

«Сообщения газет, – писал я, – о назначении нашего генерального консула в Алжир вызвали бы большое удовлетворение в здешних кругах участников французского Сопротивления. В этих кругах господствует мнение, что от кемалистской Турции, испытавшей на себе горечь сотрудничества с правительством-агрессором, от страны, сумевшей мобилизовать нацию и с оружием в руках отстоять свою родину, другого нельзя и ожидать».

В ответ на все мои доклады наше министерство иностранных дел предписывало мне, чтобы я опровергал эти слухи, не имеющие никаких оснований. Мне сообщали, что в Алжир «ни на какую должность никакой чиновник не будет назначен». Почему-то в те времена не только мы, но и Америка, и Англия относились недоверчиво к де Голлю и его сторонникам. Вероятно, потому, что упрямым генералом нельзя было руководить так, как хотелось бы. Де Голль, превыше всего ставивший национальную французскую гордость и независимость, не мог передать дело страны полностью в руки иностранцев, хотя бы и союзников. Короче говоря, он не мог стать марионеткой, удобной для игры. Кроме того, лично де Голль мог бы их самих многому Научить, а ему у них учиться было почти нечему. Наконец, хотя весь механизм управления находился в руках англосаксов, этому генералу одному удаюсь склонить их на свою сторону. В противном случае, то есть если бы во главе руководства в соответствии с желаниями Рузвельта и Черчилля стал генерал Жиро,.я полагаю, что Фронт французского Сопротивления[83] в освободительной борьбе действовал бы гораздо менее решительно.

Однако в те времена швейцарские политические круги думали иначе. Возможно, что приход генерала де Голля к единоличному руководству временным правительством в Алжире беспокоил многих дипломатов. Де Голль был оригинальным человеком в полном смысле слова, и его действия не соответствовали никаким дипломатическим традициям.

К концу 1943 года воздушные налеты англосаксов на Германию и Италию еще более участились. Неизвестно, на какой высоте над нашими головами почти каждую ночь пролетали эскадрильи тяжелых бомбардировщиков, так называемые летающие крепости. Они шли издалека с каким-то волнующим рокотом. Случалось, что некоторые из них, сбившись с курса, летали на бреющем полете в небе Швейцарии, а некоторые даже сбрасывали свои бомбы на ее землю. Тогда мы просыпались в своих постелях от воя сирен и слушали разноголосые залпы зенитных орудий. Какими привычными для меня и моей жены стали эти звуки… Однако каждый раз учащенно бились наши сердца: мы чувствовали, каких страшных размеров и веса были эти бомбы. Бомбы, когда-то летевшие на Голландию, не шли даже в сравнение с ними. В газетах и иллюстрированных журналах мы читали подробности о воздушных налетах, превосходящие всякие сказки. Мы рассматривали фотографии и узнавали, что с землей сравняли целые районы Германии. А когда к этим сведениям кое-что добавляло и наше воображение, летающие крепости принимали еще более огромные размеры. Казалось, это катастрофа мира, описанная в знаменитом романе Уэллса «Борьба миров».

Поэтому, когда мы однажды познакомились с одним из этих летчиков, нас охватило изумление. Это был офицер английской авиации, по внешнему виду самый обычный человек лет тридцати, скромный и застенчивый. Несмотря на то что он был ветеран, в чине полковника, он мало чем отличался от неопытного юнца, только что окончившего лицей. Когда мы спрашивали его, сколько полетов он совершил над Германией, сколько уничтожил деревень и городов, он смущался, как провинившийся мальчишка, краснел и отвечал кратко, желая быстрее отделаться от разговора. Этот офицер авиации был влюблен в классическую музыку и из композиторов-классиков предпочитал Бетховена и Вагнера. Мы как-то его спросили, не чувствовал ли он угрызения совести, когда сбрасывал десятки бомб на родину этих гениев.

– Угрызения совести? Отчего? – спросил он. – Мое дело было нажимать пальцем на кнопку, как только на циферблате точных приборов передо мной показывались заранее определенные градусы долгот и широт. Что происходило внизу, я не видел и не слышал. Расстояния в тысячи миль я покрывал в темноте, по указаниям стрелок на приборах. – А затем он добавлял с детской улыбкой: – В полетах я все время слушал симфонии Бетховена.

– Как вы сказали?

– Да, я не забывал брать в каждый свой полет проигрыватель с пластинками. Там, наверху, самая большая беда – тишина и скука.

Сейчас не могу припомнить, при каких обстоятельствах наш английский полковник был сбит, попал в плен к итальянцам и избавился от своей скуки. Оттуда, после разных приключений, он сбежал и прибыл в Швейцарию.

Я полагаю, что к концу войны сотни бежавших из плена военнослужащих союзных армий провели в Швейцарии самый приятный в их жизни отпускной период; швейцарцы, хотя и под военным надзором, размещали их летом на берегах озер, а зимой в горах, в прекрасных отелях. Они предоставили пленным все возможности для занятий спортом и полную свободу общения с местными жителями и иностранцами. Бывало, целыми ночами пленные пили и развлекались в барах и ресторанах. Правда, суточные англичан не позволяли им роскошествовать, но зато канадцы и американцы могли себе позволить все! Кстати, эти последние благодаря своим деньгам пользовались более благоустроенными отелями. Несчастные англичане выглядели бедными родственниками, терпеть не могли американцев и с завистью смотрели на канадцев. Очевидно, раздоры между двумя континентами, продолжающиеся до сего времени, начались еще с тех пор.

Вслед за пленными англосаксами в Швейцарии стали искать убежища и русские военнопленные. Во время разгрома фашистской Италии бегство военнопленных союзных армий в Швейцарию приняло массовый характер. Словно рухнула стена огромной тюрьмы, и все узники высыпали из нее. Ладно уж, если бы потоки беженцев на землю федеральной Швейцарии состояли из одних только военнопленных! Но наступил период, когда среди них можно было заметить и множество гражданских лиц. Туда бежали испуганные гражданской войной, начавшейся в Италии, старики, женщины и дети. В этом маленьком краю свободы искали «жизненное пространство» даже монархисты и фашисты, спасаясь от наказания. Небезызвестная дочь Муссолини после расстрела мужа несколько раз пыталась проникнуть сюда из пограничного села. Вероятно, и сам Муссолини при первой возможности попытался бы сделать то же самое.

Но швейцарские власти, проявлявшие гуманность и гостеприимство к военнопленным и, в некоторой степени, к больным, старикам и детям, никогда не давали разрешение на въезд политическим преступникам, и особенно фашистам. Однако не знаю, как это получилось, но наступил момент, когда всюду появились в большом количестве итальянцы всех сословий. В самый оживленный период войны итальянское посольство, представлявшее больше фашистскую партию, чем итальянскую монархию, вдруг преобразилось и вернулось к старым либеральным и демократическим обычаям Италии. Исчезли портреты и эмблемы Муссолини, сотрудники посольства перестали встречать друг друга фашистским приветствием. Вместо куда-то исчезнувшего посла прибыл князь – муж сестры Чиано, зятя Муссолини. При каждом удобном случае итальянцы старались доказать, что у них нет ничего общего с фашизмом. Один бывший итальянский дипломат, мой знакомый еще по Анкаре, наполовину обосновавшийся в Швейцарии, при каждой нашей встрече говорил, посмеиваясь: «В конце концов я останусь здесь единственным фашистом!» И затем добавлял: «Я совсем не люблю немцев! В Италии их любил только один Муссолини».

Но надо отдать им справедливость, эти молодчики умели сохранять свою национальную гордость как в период побед, так и в годы поражений. Они не потеряли свою амбицию, и я уверен, что они смогли бы сохранить свой апломб до последней минуты.

Правда, встречавшиеся раньше на каждом шагу германские дипломаты в Берне укрылись где-то в своих норах, как раненые волки. Нельзя было встретить ни ярого нациста советника фон Бибера, ни посла. Этот посол, прекрасный человек, вскоре повесился. А советник сбежал в Испанию, чтобы начать там новую жизнь.

Из своей швейцарской обсерватории мы наблюдали не только это движение. После падения гитлеровского режима, заставившего дрожать в течение пяти лет весь европейский континент, появились признаки новой опасности. С одной стороны, грозовой тучей шла Россия, с другой – Америка, поэтому западный мир, включая Швейцарию, сильно колебался – верить и радоваться ли победе, с которой поздравлял их Черчилль, хотя сам он чувствовал, что это не его победа.

Состояние освобожденной Франции было плачевным. Англия-освободительница израсходовала до конца все свои ресурсы. Да, это была для Европы в полном смысле пиррова победа. Западный мир, по выражению французского поэта Поля Валери, представлял собой «маленький нос, вытянувшийся к океану огромной Азии». Он был сейчас географическим понятием, еще меньшим, еще более жалким, чем всегда! Почему жалким? Потому что теперь материальных и моральных богатств Европы, дававших ей возможность, несмотря на небольшую территорию, господствовать над всем миром на протяжении столетий, и след простыл. Европа была накануне превращения из колонизатора в колонию, она должна была или согнуться перед русским коммунизмом, или просить милостыню у американского империализма.

Если говорить правду, то большинство свободомыслящих и компетентных людей Европы того времени не видели почти никакой разницы между двумя этими жребиями. Наконец, генерал де Голль никак не мог считать возможным для своей страны спасение ее американской армией и установление во Франции американского военного контроля. Став во главе правительства, он счел вполне естественным отправиться в Москву и заключить договор с русскими. А Черчилль все еще не переставал в каждом выступлении превозносить до небес героическую Красную Армию.

Героическая Красная Армия! У кого в то время повернулся бы язык сказать противоположное? В те времена западный мир, включая и швейцарцев, считал, что весь земной шар избавился от гитлеровского бедствия только благодаря мощи русской армии. Даже американцы, как бы желая показать, что они придерживаются того же мнения, передавали Красной Армии те территории в Центральной Европе, которые они освободили[84]. Как можно сейчас не верить, что Красная Армия с авторитетом гораздо большим, чем все армии ее союзников, не была более значительной и сильной? Судьбы мира находились в ее руках в большей степени, чем в руках остальных освободителей.

Однажды, после обеда в посольстве Греции, министр иностранных дел Швейцарии, посол Голландии, хозяин дома и я отошли в угол, чтобы поговорить о том, о сем. Надо заметить, что швейцарцы, несмотря на всю свою простоту, смелость и даже откровенность, в дипломатических кругах очень осторожны и предусмотрительны. Я не знаю, как случилось, что министр иностранных дел перевел разговор на общеполитические проблемы и вдруг заявил: «Я боюсь, как бы несчастная Европа, освобожденная сегодня от нацистского гнета, не подверглась завтра коммунистической опасности».

Я прекрасно помню, как мой голландский коллега довольно горячо реагировал на это:

– Прошу вас, прошу вас! Давайте не путать вчерашних русских с сегодняшними. Змеиная гидра автократии и диктатуры раздавлена прежде всего у Сталинграда. Этой патриотической обороне мы обязаны освобождением Европы!

Министр иностранных дел Швейцарии не счел нужным продолжать дискуссию с таким фанатичным другом русских и замолчал. В связи с этим инцидентом я хочу разъяснить один момент. Этот друг русских был представителем Голландии, порвавшей, так же как и Швейцария, 28 лет назад дипломатические отношения с Россией. Королевство Голландии не только не признало Советское государство, но и назло ему внесло в список дипломатического корпуса посольство московских монархистов в Гааге: один чиновник-белогвардеец, оставшийся от тех времен, исполнял дела этого «посольства». Легко можно себе представить, какую позицию в отношении Советов занимали французские, английские и американские дипломаты, если посол такого консервативного королевства превратился в их яростного защитника. Среди этих героев свободы и демократии до конца 1945 года никто из нас не мог даже в легкой форме критиковать Россию. Англосаксы называли Сталина «Uncle Joe» – дядя Джо, то есть уменьшительным и ласкательным именем от Иосифа.

Мистер Черчилль в каждой речи превозносил до небес русский народ, начиная ее словами: «Наш великий и славный союзник».

Русские дипломаты в Берне вели себя сдержанно, но во время заседаний комиссии ООН в Женеве только голос русской делегации громко раздавался под куполом Дворца Наций. Я это знаю потому, что сам присутствовал на этих заседаниях. Сначала опытный дипломат Зарубин[85], а затем пылкий молодой делегат Арутюнян много раз заставляли смолкать представителей западных держав. И опять-таки, сколько раз я был свидетелем, когда, казалось, большинство делегатов законно и справедливо были на стороне Запада, но превосходство в умении вести дискуссию и убедительная аргументация русских лишали дара речи маститых англосаксонских политиков, и даже таких государственных деятелей, как Мак-Нейл. Когда кто-нибудь из русских выступал, в зале наступала тишина, полная восхищения и уважения, переводчики воодушевлялись, переводили со страстью и радостью, а председатель, обычно равнодушно смотревший, впивался глазами в оратора. Даже по самым простым, процедурным вопросам наступали русские и их сторонники, а оборонялись всегда англосаксы со своими союзниками. Когда русский поднимался на трибуну, зал, где шли переговоры, тотчас же превращался в революционный суд. Кого будут на этот раз допрашивать, кого будут обвинять? Глава французской делегации переглядывался с английским коллегой, англичанин смотрел на американца застывшими глазами, как бы задавая вопрос: «Интересно, на кого сейчас нападут, на вас или на меня?» Вместе с тем ни Зарубин, ни Арутюнян не имели устрашающего вида. Но пословица гласит: «Не смотри на того, кто говорит, а смотри на того, кто заставляет говорить». Я полагаю, что делегации Западной Европы хорошо понимали, что они видят за спиной русских представителей кончики пышных усов маршала Сталина. Кроме того, в тот момент Красная Армия своими сотнями тысяч штыков контролировала крохотные границы Западной Европы, а город Женева находился от них самое большее за несколько сотен километров. Опираясь на эти силы, Зарубин и Арутюнян и могли выступать так требовательно. Между тем тогда нечего было и говорить о силе, на которую молено было бы опереться англосаксам и их западным союзникам. Они были слабы и дезорганизованы. Франция находилась в состоянии экономического и финансового распада. Впервые в жизни подданные величественной Великобритании почувствовали себя униженными, голодными, в одежде с продранными локтями. Никогда еще общественное мнение Америки не было таким рассеянным и неустойчивым. На кого и на что могли надеяться представители этой страны? Могли ли они стучать кулаком по столу, обращаясь к своим боевым союзникам? Кроме того, в этой части мира все восхищались русскими, престиж которых был очень высоким. Никто не допускал возможности установить мир во всем мире без соглашения с русскими, без объединения с русскими. Поэтому-то план Маршалла показался кое-кому паллиативом, а некоторым – опасной игрой. По мнению многих политиков и дипломатов, именно после этого мир разделился на два лагеря. Как же сейчас не назвать злосчастным план Маршалла?

Подобного рода ошибочные взгляды до сих пор бытуют в Западной Европе даже у высокопоставленных деятелей стран Атлантического пакта. Многие политические партии в своих парламентах саботируют оборонительные мероприятия Америки. Не говоря уже о крайне левых элементах, даже самые ярые националисты колеблются в выборе сторонника – Москва или Америка? В те годы не менее 70% могли ответить – «Москва».

Таково было моральное состояние Европы. Думаю, что его нельзя было назвать убеждением. Здесь, на мой взгляд, были три основные психологические причины: 1) «детские шалости» некоторых американских солдат, распоясавшихся по окончании войны; 2) зависть, возникшая в связи с обеднением Европы и обогащением Америки; 3) сознательные или невольные ошибки и заблуждения во внешней политике американских государственных деятелей, особенно Рузвельта.

По-моему, самой большой из ошибок американского правительства было открытое пренебрежение к вторжению коммунистов в националистический Китай. Правда, Китай под гнетом феодального режима Чан Кай-ши начал разлагаться. Но Америка должна была пойти на все, как бы дорого ей это ни стоило, чтобы помешать переходу Гималаев с их четырехсотмиллионным населением в руки красных. Без Китая Азия становилась беззащитной.

В те времена, когда я заинтересовался китайским вопросом, один из американских дипломатов, хорошо в нем разбиравшийся, был назначен послом в Берн. По-моему, этот человек сыграл большую роль в сдаче армии Чан Кай-ши Мао Цзэ-дуну. Это был мистер Винсент, дипломатический советник генерала Маршалла. Впоследствии он был отстранен и обвинен комиссией по расследованию антиамериканской деятельности Маккарти в симпатиях к коммунистам. Когда я его спросил, почему Китай бросили на произвол судьбы, он ответил:

– А что мы должны были сделать? Продолжать и дальше помогать, видя, как доллары, предназначенные правительству Чан Кай-ши, остаются в карманах нескольких мандаринов – курильщиков опиума, а наше оружие офицеры националистической армии продают красным?

– Поскольку вы столкнулись с таким положением, вам следовало бы позаботиться о контроле!

– Нет, американцы ни в чьи внутренние дела не хотят вмешиваться. Это вопрос принципа[86].

Помню, что посол Америки добавил:

– Какую вы видите опасность в переходе Китая из рук Чан Кай-ши в руки Мао Цзэ-дуна? Будьте уверены, коммунистический Китай не менее националистичен, чем чанкайшистский, и он никогда не станет сателлитом России!

Мистера Винсента я считал взбалмошным человеком и тогда не принял всерьез его наблюдений и суждений. Но и в Швейцарии так думало большинство.

Статьи в печати, суждения в дипломатических и политических кругах о Китае выражали ту же точку зрения. Вернее, европейцы не придавали китайскому вопросу должного значения. Этот вопрос для них никогда не переходил границ академической дискуссии.

Однако вскоре именно китайский вопрос стал одной из самых сложных проблем Европы. Когда в 1951 году, во время своего повторного приезда в Берн, я нашел, что жизнь чувствительно подорожала, то спросил о причине этого у одного директора банка. Он мне ответил:

– Причина этого – война в Корее. Вы себе не можете представить, как поднялись цены на все сырьевые товары. Соединенные Штаты Америки скупали все, что находили. Они создали запасы, превосходящие всякие предположения. Поэтому европейские страны испытывают большие затруднения.

Ах, эти американцы! Что бы они ни делали – все было не впрок. Никто не хотел понять, почему они сейчас ввязались в войну. По мере того как уменьшалась Европа, суживался и горизонт европейских взглядов. Вчерашний универсальный европеец заботился только о своих каждодневных интересах: он стал обывателем.

И вот долгожданное солнце мира взошло в 1945 году над этим бедным, над этим потерянным западным миром! Чья и что это была за победа? Почему солнце мира, взошедшее над ним, светило тускло и мрачно? Вероятно, потому, что на самом деле это был не радостный восход, а закат погибающего мира, победа двух враждебных сил, не знающих, что они будут делать дальше и когда именно они столкнутся, подобно двум кометам, летящим из противоположных точек!

Июль 1949 года. Перед нами опять лежала дорога в дальние края, предстояло покинуть европейскую «обсерваторию».