«Дух Ямато» в прошлом и настоящем

М. Н. Корнилов ОТ «ПОИСКОВ НАЦИОНАЛЬНОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ» К «ИНТЕРНАЦИОНАЛИЗАЦИИ» (эволюция националистической идеологии в современной Японии)

О японцах часто пишут как о народе, стремящемся к самопознанию и самоанализу. Так, японский исследователь Итикава СКоити утверждает: «Японцы постоянно и ненасытно поднимают [вопросы о своем народе и о культуре своей страны: „Кто такие японцы?“, „Что такое японская культура?“» [14, с. 61]. И в [другом месте: «Можно даже сказать, что любовь японцев к исследованиям о себе является одной из черт их национального [характера» [13, с. 285]. Другой японский исследователь, известный социопсихолог Минами Хироси, пишет: «И в самом деле, [в странах Европы и в Америке нет примеров такого обилия [дискуссий и тем более такого количества книг о национальном характере своего народа, как в Японии» [18, с. 72]. Австрийский японовед Сепп Линхарт замечает: «Одна из особенностей японцев состоит в том, что они сами охотно размышляют о себе [и своих типических чертах. Многие японцы придерживаются [мнения, что они отличаются от всех других народов в значительно большей мере, чем те друг от друга» [38, с. 252].

Действительно, японцы много, даже очень много пишут и дискутируют о своей национальной самобытности, об оригинальности и своеобразии японской культуры, личности японца. В Японии даже сложился особый исследовательский и эссеистский жанр — «нихондзин рон» («теории о японцах») или «нихон бунка рон» («теории о японской культуре»), — занимающийся изучением этих вопросов. Но, как верно замечает итальянский японовед Фоско Мараини, «нихондзин рон нельзя назвать наукой или даже незначительной отраслью науки, это скорее место случайной встречи людей, совершенно отличных друг от друга по квалификации и по характеру, с целью обсуждения некоторых общих проблем. Философы якшаются с отставными дипломатами, писатели-романисты встречаются с психиатрами, миссионеры болтают с социологами, историки спорят с культурантропологами или с психологами, журналисты соревнуются в перетягивании каната с экономистами. Возможно, этот беспорядок покажется удивительным для тех, кто требует от исследования известной строгости и точности, но, с другой стороны, он, безусловно, является признаком большой жизнеспособности» [40, с. 623–624].

Статьи о национальной самобытности часто печатаются в научных и популярных журналах, на страницах газет. Культур, ное своеобразие Японии является также предметом больших, общенациональных обследований и опросов общественного мне-ния. Начиная с 1953 г. Комитет по изучению национального характера при Институте статистической математики каждые пять лет проводит обследования японского национального характера [22; 22а]. Подобными работами занимается и Национальная радиовещательная корпорация NHK (см. [9]). В 1980 г. эта корпорация осуществила сравнительное обследование «Японцы и американцы» (см. [24]).

Можно выделить несколько сторон феномена «национальный самоанализ» в Японии. Во-первых, он содержит в себе характерный для любого народа интерес к самопознанию, к постижению своего своеобразия. Благодаря ему этническая и культурная общность осознает себя, свое единство, сравнивает себя с другими и выявляет сходства и различия. «Национальный самсы анализ» выступает как форма исторического сознания, когда; народ познает своеобразие исторического пути своего развития и форм его выражения в культуре, ибо «историческое событие, совершившись, не переходит в чистое небытие. Оно продолжает жить подчас не только в сознании людей, но и в материальных процессах» [8, с. 12], тем более если речь идет не об историческом событии, а о судьбе народа. Содержание и сила этого сознания в значительной мере определяются самим характером культурно-исторического процесса формирования и развития этнической общности.

В классовых обществах этот объективно обусловленный социально-психологический интерес всегда получает определенную идеологическую окраску.

В отмеченной многими наблюдателями любви японцев к «самоанализу» присутствуют и естественный для любого народа интерес к себе и своей культуре, и идеологическая аранжировка его, осуществляемая в рамках буржуазно-националистических теорий и направленная в наши дни не только на локальные цели, но и на утверждение места Японии в капиталистической системе в целом. Именно второй уровень интересов и является идеологической основой большого числа теорий «нихондзин рон» и «нихон бунка рон» и «бумов национального самоанализа», периодически вспыхивающих в Японии. Японский исследователь Хидзиката Кадзуо, касаясь природы и истоков последнего из этих «бумов», пишет: «С конца 60-х годов и по сей день, все еще продолжается мода на „нихон бунка рон“. Часто говорят, что история познается в критические моменты. Если поразмыслить, то аналогично этому и различные теории цивилизации и теории культуры в общем также являются продуктами кризисной ситуации, и „нихон бунка рон“ не является исключением из правила. В таких случаях кризис правящей системы имеет по крайней мере два выражения: или ее собственные государственные интересы находятся под угрозой извне, или над ее существованием внутри страны нависла классовая угроза» (см, [32, с. 271).

Родившись на волне движения за пересмотр неравноправ-ных договоров, навязанных Японии западными державами в конце прошлого века, и в процессе борьбы японской буржуазии за утверждение господствующих позиций в обществе, «бумы национального самоанализа» и впоследствии всегда были выражением попыток мобилизации «национального единства» во имя преодоления кризисных ситуаций в стране. Формально это часто выглядело как «отвержение Запада».

С самого начала своего существования споры вокруг «ни-хондзин рон» превращаются в «дискуссии о достоинствах и недостатках японцев сравнительно с народами Запада» [18, с. 72], Речь идет не об отрицании капитализма как экономической системы, а о достоинствах и недостатках японского капитализма сравнительно с западным.

Именно в годы кризисов и недовольства народных масс теории «нихондзин рон» были призваны охранять интересы господствующих в обществе сил. Но до 70-х годов XX в. их пафос был ориентирован в основном на защиту именно японского капитализма. На это были направлены усилия не только пропагандистских работ и шовинистических теорий японизма. Пользующихся до сих пор большим авторитетом и получившая широкую известность в ученом мире теория «фудо» японского философа-экзистенциалиста Вацудзи Тэцуро [7] основывалась на противопоставлении выдвинутому в 20-х годах японскими марксистами пониманию общественного развития Японии ее «исторической специфики». Кратко свой тезио Вацудзи выразил так: «Питающийся хлебом и колбасой пролетарий не такой же, как питающийся овощами, рисом и рыбой» [6, с. 44].

Характерно, что уже во второй половине 60-х годов, когда началось возрождение «нихондзин рон», этот тезис Вацудзи, как и целый ряд других, был подхвачен теориями, связавшими различия в национальной психологии и идеологии Японии и стран Запада с природно-климатическими условиями и «моделью питания». Примером могут служить работы Сабата То-ёюки «Идеология плотоядных народов» [28] и Цубата Цунэдзи «Плотоядная и рисовая цивилизации» [33].

Последний бум «нихондзин рон» начался в самом конце 60-х — начале 70-х годов. Фоном для него послужили, с одной стороны, высокие темпы роста японской экономики в 60-е годы, резкая реакция на его последствия как на «японский вызов» в странах Запада (появление книг Г. Кана, Р. Гийена, X. Хед-берга, 36. Бжезинского), ряд событий национальной жизни, стимулировавших подъем националистических настроений (проведение в Токио первых в Азии летних Олимпийский игр в 1964 г., празднование в 1968 г. столетия революции Мэйдзи самоубийство по политическим мотивам известного японского писателя Мисима Юкио и др.), а с другой стороны, широкое недовольство ориентированной на интересы крупных компаний и игнорирующей нужды рядовых японцев политикой высоких темпов экономического роста, породившей целый ряд острых социальных проблем. Данные различных обследований говорят о том, что начиная с 60-х годов в массовом сознании растут националистические настроения. Так, в обследовании японского национального характера, проведенном в 1953 г., 20 % опрошенных японцев поддерживали мнение, что «японцы превосходят западные народы», а 28 %—что «японцы уступают западным народам», в 1963 г. тезис о «превосходстве» японцев поддерживало уже 33 % опрошенных, в 1968 г. — 47, в 1973 г. — 39 % (снижение доли согласных с этим мнением в 1973 г. вызвано последствиями кризиса, серьезно повлиявшего на японское общество); тезис о «превосходстве» западных народов поддерживало соответственно 14, 11 и 9 % [22а, с. 351]. Обследования сознания японского народа, проведенные NHK, прослеживают этот рост националистических настроений и в 70-е годы. Представленные в них мнения: «Япония — первая страна мира» и «Сравнительно с другими народами японцы обладают выдающимися качествами» — разделяло в 1973 г. 41 и 60 %, в 1978 г. — 47 и 65 % опрошенных (соответственно) [9, с. 494, 502]. Второе мнение было представлено и в сравнительном обследовании сознания японцев и американцев, проведенном в 1980 г., где его поддержало 89 % опрошенных японцев [24, с. 69, 132].

Интересно отметить, что если в 60-е годы чувство «национального превосходства» было высоким (часто выше среднего) у так называемых «современных» групп населения — у молодежи, лиц с высшим образованием, жителей шести крупнейших городов (Токио, Иокогама, Нагоя, Киото, Осака, Кобэ), то в 70-е годы в этих группах оно убывает и становится, как правило, ниже среднего уровня (причем нередко значительно). И в то же время оно значительно повышается в традиционалистских, консервативных и элитарных группах. Так, обследования конца 70-х — начала 80-х годов показывают, что наиболее сильные националистические настроения были у следующих групп населения: жителей поселков и деревень, а также городов с числом жителей от 100 тыс. до 500 тыс.; у работников сельского, лесного и рыбного хозяйства; у независимых предпринимателей, менеджеров и бюрократов; у лиц с начальным образованием; у сторонников ЛДП и партий центра, у жителей преимущественно аграрных районов Кюсю, Сикоку и Тохоку. В то же время эти настроения были менее значительны среди молодежи, жителей шести крупных городов, рабочих, конторских служащих, технических специалистов, учащихся, студентов, лиц с высшим образованием, у сторонников КПЯ и СПЯ, среди жителей промышленно развитых районов Канто и Кинки. Если з утверждении «превосходства» японцев над западными народами в 60-е годы можно увидеть элементы буржуазно-демократических настроений: негативного отношения к антигуманности и бездуховности современной буржуазной культуры, олицетворяющейся Западом, и стремления к утверждению чувства «национального достоинства» и ценности своей культуры (это особенно ясно видно из активной поддержки мнения о «превосходстве» японцев «современными» и демократическими группами общества), то в 70-е годы признание «превосходства» носит характер откровенной националистической апологетики. Именно поэтому сегодня идею о «национальном превосходстве» особенно энергично поддерживают те группы, чьи интересы связаны с консервативными целями и установками или конъюнктурно ориентированы на них.

Идеологическим выражением роста национализма стал начавшийся во второй половине 60-х годов новый «бум национального самоанализа». Первого своего пика он достиг в 1970 г., когда на свет появились две книги, ставшие бестселлерами: «Японцы и евреи» Исайи Бен Дасана (псевдоним известного японского издателя и критика Ямамото Ситихэй) [5] и «Структура сознания японского народа» крупного японского историка Аида Юдзи [2]. Эти работы в общем сохраняли верность тому ряду «общих принципов», которые всегда были характерны для теорий «нихондзин рон» и «нихон бунка рон».

Хотя японские исследователи любят часто акцентировать внимание на уникальности национальной культуры, сам пафос их аргументации направлен на утверждение ее противоположности культуре западной. Поэтому социопсихолог Минами Хироси даже утверждает, что «история нихондзин рон — это история противопоставлений и баланса теорий о превосходстве и недостатках японцев сравнительно с западными народами» [19, с. 342—3431.

Противопоставление «западного» «японскому» присутствует на самых различных уровнях. Так, психолог проф. Мияги Отоя в своих трудах приходит к заключению, что комбинация двух типов темпераментов и влияние природных и жизненных условий способствовали формированию на Западе личности с сильным характером, а в Японии дали «в обилии характеры скорее неуступчивые, чем сильные» [20, с. 199]. Типичными чертами последних признаются «нежелание проигрывать», «тщеславие», «склонность помыкать слабыми и подражать сильным», «стремление идентифицировать себя с другими», «переменчивость», «эгоцентричность» и «скупость» [20, с. 201–204].

В последние годы в противопоставлении Запада Японии первый нередко бывает представлен конкретно одной страной — США. Этот вариант мы найдем в работах Мияги Отоя [20], Одзаки Сигэо [25], Инамото Нобору [11] и в компаративистском обследовании NHK [24].

Однако и мировоззренчески и методологически существенных различий в подходах к изучению Японии и Запада часто нельзя обнаружить. Они базируются на общих для немарксистских направлений современного зарубежного обществоведения принципах, равно мобилизуемых для постижения «противоположных культурных миров». В сфере изучения социальной структуры господствует социально-антропологический подход, в психологии — психоаналитический (фрейдистский и неофрейдистский), в философии — экзистенциалистский, феноменологический, в’ культуре — культурно-антропологический и культурно-релятивистский. Подобные подходы к изучаемым объектам позволяют игнорировать общие формационные закономерности. Акцент на иррациональном, подсознательном при объяснении общественных явлений говорит о желании отказаться от рационального понимания диалектики и противоречий развития общества, отражает кризис рационалистических и прагматических идей.

До середины 70-х годов в теоретическом обосновании японского культурного своеобразия преобладало выделение сторон, созвучных идеологии кризисного времени. Так, у известного японского философа Накамура Хадзимэ японская культура и японский образ мышления наделены такими чертами, как «дух терпимости», «слабо выраженный дух прямого критицизма», «акцент на человеческих отношениях», «почитание семейной морали», «признание верховной власти государства», «абсолютное подчинение какому-либо отдельному лицу», «культ императора», «замкнутый характер сект и клик», «склонность к моральному самоанализу», «слабая способность мыслить логически последовательно», «интуитивные и эмоциональные тенденции», «отсутствие способности формировать комплексные понятия», «любовь к простым символическим представлениям» [41. с. 143–144].

Сам принцип подбора черт японской культуры, их историческая абсолютизация, выделение (с явным идеологическим подтекстом) отдельных социальных институтов и включение их в число типичных и характерных особенностей культуры свидетельствуют о тенденциозности авторов теорий «нихондзин рон» и «нихон бунка рон». С наибольшей яркостью эти позиции выразились во взглядах на социальную структуру японского общества и общественные отношения. Их объединяет признание важнейшей структурной особенностью японского общества специфического типа коллективизма — «японского группизма». Сам этот феномен рассматривается не в рамках явления, исторически общего для определенного типа общественной формации или стадии ее развития, и не как институт, сохраняемый и поддерживаемый господствующим классом на уровне практики и идеологии, а как японская особенность, порожденная культурным своеобразием и сохраняющая благодаря ему свою силу в современном японском обществе. С «японским группизмом» связано возникновение целого ряда идеологически окрашенных стереотипов. Одним из них является акцентирование преобладания иерархических «вертикальных отношений в группе». В теориях утверждается, в частности, следующее: 1) чувства японца ориентированы на группу его постоянной принадлежности; 2) межличностные отношения в группах носят «мягкий характер»; 3) чувства единства и преданности связывают людей по линии вертикальных отношений в группе; 4) из-за вертикального принципа организации японской группы мобилизация ее членов для достижения коллективных целей сравнительно легка; 5) из-за культурной, языковой и социальной гомогенности Японии в стране сильно сознание принадлежности к «обществу равных»; 6) японское общество и культурно и социально закрыто для иностранцев; 7) в Японии сравнительно важны неформальные отношения в социальных группах [23, с. 17].

Если суммировать эти стереотипы на трех основных уровнях, то получается следующая социальная схема «нихондзин рон»: а) на уровне личности — слабо выраженная индивидуальность, неоформившееся индивидуалистическое сознание; б) на уровне группы — сильная ориентация на группу принадлежности, верность и преданность ей; в) на уровне общества в целом — господство на основе консенсуса социальной гармонии и почти полное отсутствие конфликтов [23, с. 258].

Иногда эту «социальную модель» японские (как и некоторые американские) авторы называют «групповой», поскольку в ней внимание исследователей акцентируется на группистских ориентациях японцев и на рефлексии структуры отношений в японской группе на общество в целом [23, с. 29–54]. В основном предоставленная выше сумма социальных идей «нихондзин рон» была изложена японским социоантропологом Наканэ Тиэ в ее теории «татэ сякай» [43].

Сущность теории «татэ сякай» Т. Наканэ состоит в признании господства в японском обществе структур с «вертикальным принципом организации», основанным на социальных отношениях между двумя индивидами. В то время как в других обществах мира группы формируются, как считает автор теории, на основе «горизонтального принципа общей принадлежности», в Японии базой для создания групп служит единство «рамки» или «места» действия. Склонность японцев подчеркивать положение в пределах «рамки», а не принадлежность к универсальной группе находит, по мнению Наканэ, свое выражение в том факте, что при знакомстве с другим человеком японец, определяя свою социальную позицию, отдает предпочтение месту своей работы, т. е. учреждению, где он работает, а не профессии. Он скорее скажет: «Я из издательской группы В», чем «Я — наборщик».

Такого типа группа в современной Японии, по мнению Т. Наканэ, — является воплощением на неформальном уровне черт традиционной семьи «иэ» как хозяйственной единицы, характерной особенностью которой было признание особой важности для человека (среди различного типа человеческих отношений) именно отношений в его «иэ». Хотя послевоенные реформы юридически отменили старые формы семейно-родственных отношений и фактически способствовали ликвидации системы Оолыних клановых семей «иэ», эта система продолжает сохранясь свою силу, поскольку, как пишет Т. Наканэ, «в основе своей японцы очень консервативный народ. При столь консервативных корнях вы можете делать самые радикальные вещи и а со же время быть уверены, что это не затронет ваших основ» [42, с. 60]. Роль «большой семьи» «теперь играет компания», — заявляет японский социоантрополог [43, с. 8]. Более того, она: утверждает, что в японских компаниях сохраняется традиционная «семейная атмосфера» в отношениях между предпринимателями и наемными работниками. Эту структуру отношений: Наканэ переносит и на японское общество в целом, заявляя, что в ней причина отсутствия в обществе классовых отношений и антагонизмов. «Даже если в Японии, — пишет она, — можно-обнаружить социальные классы, подобные европейским или чем-то отдаленно напоминающие их, в реальном японском обществе эту стратификацию едва ли можно считать функциональной, поскольку она в действительности не отражает социальной структуры. В японском обществе реально не то, что рабочие борются против капиталистов или управляющих, а то, что компания „А“ борется против компании „Б“. Антагонизмы и конфликты между управляющими и рабочими в Японии, бесспорно, являются „домашней“ проблемой, и, хотя основные различия между ними таковы же, что и во всем остальном мире„причину, по которой они не могут в Японии превратиться в энергично и непосредственно влияющую на все общество проблему, следует искать в групповой структуре и природе всего» японского общества» [43, с. 87].

Другой сторонник теории исключительности японцев — Дои-Такзо утверждает, что в японском обществе господствует психология «амаэ», ориентирующая японца на зависимость от другого и стимулирующая благожелательное и снисходительное отношение к нему тех, от кого он зависит. Дои пишет: «Особая восприимчивость японцев к амаэ стала причиной акцентирования вертикальных отношений в японском обществе» [10, с. 23]. По его мнению, «амаэ» — психологический фундамент всех сфер японской общественной жизни и всех периодов ее истории. Именно этот принцип, по словам Дои, положен в основу идеологии почитания императорского дома, присущей «традиционной социальной системе Японии» [10, с. 64]. На этом основании утверждается, что японцы не могут принять понятия «свобода»-(в западном смысле этого слова), поскольку «свобода в японском понимании подразумевает „эмоциональную зависимость“ и практически для японца свободы на существует» [10, с. 107–108].

Как видно из приведенных выше примеров, в концепции Наканэ и Дои отвергаются возможности не только марксистского анализа капиталистического общества Японии из-за ее «культурной специфики», делающей, по их мнению, недействительными для страны ряд проблем, в первую очередь классово антагонистических отношений, но и существования в Японии буржуазнодемократических институтов, поскольку они не находят почвы в «японской культурной традиции». В то же время многие реакционные институты и идеологии включаются непосредственно в число «японских традиций» и объявляются «специфически японскими».

Теории «татэ сякай» и «амаэ» были остро критически встречены как учеными-марксистами [16], так и частью буржуазных исследователей [23]. Если первые указывали не только на фактические и методологические ошибки, но и на буржуазно-националистическую идейную позицию их авторов, на их попытки отрицать классовые антагонизмы в японском обществе, то вторые в основном подчеркивали лишь фактические и методологические недостатки.

Начавшийся в конце 60-х годов бум «национального самоанализа» представлял собой фактически поиски правящими кругами Японии идеологической платформы для укрепления своих позиций в обществе путем сплочения различных слоев национальной буржуазии и тяготеющих к ней групп общества.

Разразившийся в 1973 г. экономический кризис на некоторое время приостановил рост националистических настроений, свидетельством чему было сокращение доли японцев, поддерживавших в обследовании японского национального характера мнение о своем «превосходстве» над западными народами. Однако после выхода из кризиса, по мере развертывания японскими компаниями широкого наступления на позиции конкурентов из ведущих капиталистических стран на международных рынках, националистические настроения в Японии поднялись с новой силой. Более того, в идеологии правящих кругов Японии появилась тенденция к переходу от поисков «национальной идентичности» к «интернационализации» японского национализма, к экспопту «японской идеологии», сопутствующей энергичному наступлению японского капитала на позиции западных компаний.

Благоприятным фоном для подъема национализма и появления в его теоретических обоснованиях нового качества стали многочисленные выступления и публикации видных политиков, экономистов, бизнесменов, журналистов, призывавших Запад «учиться у Японии» и даже, более того, «японизироваться», поскольку на сегодня «Япония — страна номер один» [44]. Этот феномен получил в европейской и американской печати название «японского бума», некоторые считают его своего рода болезнью— «япономанией» или «японофилией». Французские исследователи Ф. Брикне и Ж.-П. Сандрон именуют эту форму «заболевания» словом «японит». «Японит, — пишут они, — в общем неострое заболевание, которое проявляется чаще всего в неопасных симптомах: пациент говорит о гармонии „ва“, о кружках контроля качества, о „ринги“ Но японит может привести и более острый характер, как об этом свидетельствует пример Дэвида Бромберга, ратующего за „тотальную япониза-„ию“ американца. Использование его метода на предприятии в Аризоне представляет собой тяжелую форму заболевания. Она заключается во введении системы бонусов, раздаче рабочим и служащим кимоно, транспортировке рабочих в автобусах умышленно небольших размеров, с тем чтобы в них было ощу. щение скученности, замене передававшихся на заводе через громкоговорители традиционных песен старого Юга японской музыкой. Но Дэвид Бромберг хочет пойти дальше и пытается теперь убедить своих работников жить вместе с семьями в небольших комнатах, отделенных ширмами от остальной квартиры» [36, с. 180].

Предлагали другим капиталистическим странам изучать, перенимать и осваивать «японский быт», следовать «японской модели» и такие ведущие идеологи Запада, как Ж.-Ж- Серван-Шрайбер, Э. Фогель, П. Дракер, Ф. Гибни. Так, в Бельгии министр по делам экономики убеждал своих сограждан, стать «японцами Европы», чтобы справиться с экономическими трудностями. В западном взгляде на Японию возник «новый образ», который французский исследователь из Евро-азиатского центра в Фонтебло Ж-П. Леманн назвал «новым японизмом» [39]. Одновременно в Японии начал складываться новый взгляд на Запад— «новый оксидентализм», или «новый вестернизм». В этом «новом взгляде» Япония и Запад как бы поменялись ролями: если раньше первая была на положении ученика, а второй — учителя в области технологии, экономики, управления и организации производства, то с середины 70-х годов наставником уже выступала Япония, а Европа и Америка брали у нее «уроки». Как отметил английский историк Э. Уилкинсон, это означает, что теперь «Япония будет сама все больше и больше смотреть на себя как на модель для других стран. Она будет испытывать большое желание создать на основе собственного опыта свои представления для передачи другим странам (и не только развивающимся) и внесения своего вклада в просвещение как Запада, так и Востока… Япония больше не в состоянии помещать себя на культурной периферии великих держав, она должна будет сама действовать как источник культуры для других» [45, с. 158].

Но еще раньше подобного рода «модельная» концепция была предложена социопсихологом из Осакского университета Хамагути Эсюн [30; 31]. На основе пересмотра ряда положении «нихондзин рон» и «нихон бунка рон» он создал свою «метатеорию», призванную объяснить природу современного кризиса на Западе. В соответствии с этой теорией он утверждает что «японские организации станут моделями для мира или что мир будет японизироваться… Возможно, пришло время экспортировать гармонию человеческих отношений, продукт японского духа и таланта, как оригинальный мягкий товар японского производства в области социальной технологии» [37, с. 55].

Усматривая причины нынешних неурядиц в капиталистическом мире в особенностях «западной системы» предпринимательства, идеологи «японизации» предлагают заменить ее на гак называемую «японскую модель». Они энергично критикуют «индивидуализм Запада» и связанный с западной культурой «жесткий путь» общественного развития и настойчиво предлагают японский «мягкий путь» с присущими ему «гуманностью» и «гармоничностью». О тупиковом характере «западного индивидуализма» пишут, в частности, авторы концепции «общества иэ» («иэ-сякай») — профессора Токийского университета Мураками Ясусукэ, Кумон Сюмпэй, Сато Сайдзабуро [21], подчеркивающие при этом «большую жизненную силу и высокую перспективность» японского варианта коллективизма.

«Новый взгляд» на японскую культуру, связанный с появлением в «нихондзин рон» и «нихон бунка рон» «интернационалистской волны» [23, с. 266], содержит две тенденции: с одной стороны, переоценку в условиях кризиса старых концепций общественного развития, носивших по преимуществу западноцентристский характер и основанных на идеологических установках и опыте западной буржуазии, а с другой — пересмотр «японского культурного арсенала» и выявление в нем неких «новых граней», которые, предполагается, отвечают требованиям «современного общественного развития». Появляются утверждения, что западная «протестантская этика» утратила свое значение и должна быть заменена «конфуцианской этикой», на принципах которой основывается японская культура. Нередко можно услышать предсказания, что, «догнав и даже превзойдя Запад, Япония станет, так сказать, сверхразвитой нацией и что организация японского общества, экономики и культуры отныне будет „моделью“ для остального мира» [37, с. 45].

Этот пафос довольно четко отразился в документах различных групп, входивших в состав Комиссии по изучению политических проблем при премьер-министре М. Охира. Так, группа под председательством Ямамото Ситихэй подготовила программный документ «Эпоха культуры» [4], в котором, по словам: японского прогрессивного ученого Кавамура Нодзому, в виде «теории японского культурного своеобразия» излагались «стратегические позиции правительства и бизнеса», а также «планы господствующего класса, стремящегося навязать народу представление об особой значимости неких культурных ценностей и выдать период политической реакции и милитаризации Японии за „эпоху культуры“, ускорить сползание страны на реакционный путь» [16, с. 143–144]. В указанном документе игнорируются и отрицаются такие буржуазно-демократические ценности, как свобода, демократия, права человека, и провозглашается идея возвращения к «традиционным японским ценностям», которые, фактически представляют собой не что иное, как воз-рождение теологии «японизма» в новой аранжировке. Важнейшим тезисом авторов документа является утверждение, что «эпоха модернизации» окончилась и что в связи с этим необходимо изменить взгляды на культуру с целью выявления ее со-пветстчия требованиям «новой», «постмодернизационной эпохи». Рели западная культура, по мнению авторов документа, строится на индивидуализме, то японская культура акцентиру. ет внимание на важности «взаимоотношений человека с человеком» и создании благоприятной атмосферы для этих взаимоотношении, благодаря чему японское общество выглядит как «товарищеское общество» («накама сякай») или как «семейное общество» (иэ сякай) [4, с. 4–5].

Противопоставление «гармонического начала», свойственно- о японской культуре и японскому обществу, «дисгармоничности» Запада содержится и в документе, подготовленном группой по изучению истории развития науки и техники, действовавшей в составе той же комиссии. В этом документе указывается, что предложенный западной цивилизацией «жесткий путь» развития приводит к конфронтации человека с природой, «ато-мизации» личности и ее отрыву от социального контекста, между тем как миру требуется «новый путь», на котором особое внимание следует сосредоточить на «отношении целого и частного, общего и индивидуального, иа заботе об их гармонии и на самом социальном контексте». Далее дается следующая характеристика японской культуры: «Благодаря тому что характерной чертой ее является не абсолютизирующая, а „соотносящая“ себя с обстоятельствами личность, Япония искусно усвоила и ассимилировала современную технику. В японской культуре, акцентирующей внимание иа „контексте отношений между людьми“, человек принадлежит к группе не столько как индивид, сколько как единое со своими „коллегами“, и эту группу отличает „мягкая“, рассеянная структура, принимающая во внимание независимость и многообразие действующих в ней частных систем» [29, с. 15].

Итак, в новых вариантах «нихондзин рон» и «нихон бунка рон» при сохранении их старого идеологического характера предпринята попытка перехода от утверждения идеи «уникальности» японской культуры к провозглашению «интернациональ-ностн» лежащих в основе ее принципов в так называемую «пост-модерпизационную эпоху». Сегодня японские политические деятели и исследователи часто говорят о «третьем открытии Японии» («первым» признается «открытие страны» после прибытия в 1853 г. «черных кораблей» коммодора Перри, «вторым»-“ американская оккупация и реформы, проведенные в стране вслед за поражением Японии во второй мировой войне). По их утверждению, оно предполагает раскрытие Японией своего «интернационального потенциала», «интернационального лица».

Но и в «новых» вариантах постановка вопросов о японском культурном своеобразии и связи японской культуры с культурой других народов мира отличается крайней субъективностью. По-прежнему сохраняется, хотя и в несколько модернизированном виде, идея неизменности японской культуры и психологии, японцев и автономного культурного развития Японии вне общих законов, характерных для определенных эпох и типов общественных формаций (так, Аида Юдзи в одной из своих книг писал, будто «невозможно обнаружить существенные изменения, в национальном характере японского народа» [2, с. 170].

Методологические дефекты «нихондзин рон» и «нихон бунка рон» теснейшим образом связаны с основными идеологическими и политическими позициями их авторов. Не случайно многие из них стремятся отмежевать японскую культуру от буржуазнодемократических идеологии и институтов. Так, в книге «Душа японской нации» Кояма Ивао пишет, например, что «импульсивная эмоциональность японцев является той чертой их национального характера, которая делает неэффективной демократическую (партийно-парламентскую) систему правления» [17,„с. 23]. Ссылки на особенности национальной культуры и психологии японцев нередко служат для авторов поводом выступить в пользу сохранения и упрочения антидемократических доктрин; и политических институтов.

В сущности, вся идеология сторонников «интернационализации японской культуры» направлена против объективного научного понимания процессов культурного и социального развития Японии. Как пишет Кавамура Нодзому, «в теориях „нихондзин рон“ и „нихон бунка рон“ игнорируется признание того, что Япония — не что иное, как капиталистическая страна, что японские предприятия — капиталистические и что в стране существуют классовые противоречия между капиталистами и рабочими. И рабочие и капиталисты являются одинаковыми как японцы» [16, с. 101].

Субъективно интерпретируя национальную самобытность идеологи японского национализма пытаются сосредоточить внимание именно на тех сторонах общественного устройства Японии, которые соответствуют их интересам и целям.

Возрастание удельного веса Японии на международной арене, как и ее экономические и научно-технические достижения„стимулирует рост экспорта японской буржуазией ее идеологии.

1. Ленин В. И. Критические заметки по национальному вопросу, — Т. 24,
 с. 113–150.

2. Аида Юдзи. Нихондзин-но исики кодзо (Структура сознания японского народа). Токио, 1970.

3. Араки Хироюки. Нихондзин-но кодо ёсики: Тарнцу то аоданно рэнри
(Стиль поведения японцев: отсутствие самостоятельности в принятии решений и групповая логика). Токио, 1974.

4. Бунка-но дзидай. Охира сори-но сэйсаку кэнкюкай хокакусё-1 (Эпоха культуры. Доклады Комиссии по изучению политических проблем прр премьер-министре Охира. 1-й). Токио, 1980.

5. Бэн Дасан Идзая. Нихондзин то юдаядзин (Японцы и евреи). Токио, 1970.

6. Вацудзи Тэцуро. Дзоку. Нихон сэйсинси кэнкю (Исследование по исторщ японского духа. Продолжение). Токио, 1935.

7. Вацудзи Тэцуро. Фудо: Нингэнгаку косацу (Климат и культура: Антропо. логическое исследование). Токио, 1935.

8. Гулыга А. Искусство истории. М., 1980.

9. Дайни Нихондзин-но исики Нихон хосо кёкай ёрон тёсадзё хэн (Сознание японского народа. 2-й опрос NHK). Токио, 1980.

10. Дои Такэо. «Амаэ»-но кодзо (Структура «амаэ»). Токио, 1974.

11. Инамото Нобору. Нихондзин тай амэрикадзин (Японцы и американцы) Токио, 1982.

12. Итикава Коити. Амаэ-но бунка (Культура амаэ). — Сякай синри ёго дзи-тэн. Окадо Тэцуо хэн. Токио, 1982.

13. Итикава Коити. Нихондзин рон-но ити кэйфу (Одна страница из история «нихондзин рон»). — Нихон моданидзуму-но кэнкю. Токио, 1982.

14. Итикава Коити. Нихондзин рон-но сякай синри си-но кокороми (Опыт социально-психологической истории «нихондзин рон»), — Хитоцубаси ронсо Токио, 1979, т. 81, № 2, с. 61–78.

15. Каваи Хаяо. Босэй сякай нихон-но бёри (Патология материалистского общества Японии). Токио, 1976.

16. Кавамура Нодзому. Нихон бунка рон-но сюхэн (Вокруг теорий японского культурного своеобразия). Токио, 1982.

17. Кояма Ивао. Нихон миндзоку-он кокоро (Душа японской нации). Токио, 1972.

18. Минами Хироси. Нихондзин-но синри то сэйкацу (Психология и жизнь японцев). Токио, 1980.

19. Минами Хироси. Нихондзин рон кара мита «Нихондзин» (Японцы глазами «нихондзин рон»). — Бунгэй сюндзю. Токио, 1972, т. 50, № 10, с. 342–352.

20. Мияги Отоя. Амэрикадзин то нихондзин (Американцы и японцы). Токио, 1976.

21. Мураками Ясусукэ, Кумон Сюмпэй, Сато Сэйдзабуро. Буммэй — тоситэ-hoi иэ сякай (Общество «иэ» как цивилизация). Токио, 1979.

22. Нихондзин-но кокуминсэй Токэй сури кэнкюдзё. Кокуминсэй тёса иинкай; хэн (Японский национальный характер). Т. 1–4. 1961–1982, Токио, 1961–1982.

22а. Нихондзин-но кокуминсэй. Дайён (Японский национальный характер. Т. 4.: Материалы 6-го обследования. 1978 г.). Токио, 1982.

23. Нихондзин рон-ни кансуру дзюсисё (12 глав о «нихондзин рон»), Токио, 1982.

24. Нихондзин то амэрикадзин NHK хосо ёрон тёсадзё хэн (Японцы и американцы. Материалы обследования NHK в 1980 г.). Токио, 1982.

25. Одзаки Сигэо. Амэрика-ндзин то нихондзин (Американцы и японцы). То-; кио, 1980.

26. Оконоги Кэйго. Мораториаму нингэн-но дзидай (Эпоха мораториумного человека). Токио, 1978.

27. Оконоги Кэйго. Мораториаму нингэн-но синри кодзо (Психическая структура мораториумного человека). Токио, 1979.

28. Сабата Тоёюки. Никусёку-но сисо (Идеология плотоядных народов). Токио, 1966.

29. Тагэнка сякай-но сэйкацу кансин/Охира сори-но сэйсаку кэнкюкай хоко-кусё, 9 (Жизненные интересы в плюралистическом обществе. Доклады Комиссии по политическим проблемам при премьер-министре Охира, № 9) Токио, 1980.

30. Хамагути Эсюн. Кандзинсюги-но сякай нихон (Контекстуалистичёское общество Японии). Токио, 1982.

31. Хамагути Эсюн. Нихонрасиса-но сайхаккэн (Новый взгляд на японское культурное своеобразие). Токио, 1977.

32. лидзиката Кадзуо. «Нихон бунка рон»-но хассо кодзо (Идеологическая структура «нихон бунка рон»). — Кагаку то сисо. Токио, 1974, № 14, с. 27–40.

33. Цубата Цунэдзи. Никусёку-бэйсёку-но буммэй (Плотоядная и рисовая цивилизации). Токио, 1967.

34. Цукисима Кэндзо. Нихондзин-о кангаэру: Хикаку синри-но татиба дэ (Размышления о японцах с точки зрения сравнительной психологии). Токио, 1977.

35. Benedict R. The Chrysanthemum and the Sword: The Patterns of Japanese Culture. Boston, 1946.

36. Bricnet F., Cendron J.-P. Japan: sabre, parevent, miroir. P., 1983.

37. Hamaguchi Esyun. The «Japanese disease» of Japanisation? — Japan echo_ Tokyo, 1981, № 2, c. 44–55.

38. Ladstatter I., Linhart S. China und Japan. Die Kulturen Ostasien. Wien — Heidelberg, 1983.

39. Lehman J.-P. Old and New Japonisme: The Tokugawa Legacy and Modern European Images of Japan. — Modern Asian Studies. L., 1984, vol. 18, № 4, c. 757–768.

40. Maraitii F. Japan and the Future: Some Suggestions from Nihonjin Ron Literature. — Rivista internazionale di scienze economiche e commerciali. Milano, 1975, a. 22, № 78, c. 621–686.

41. Nakamura Hajime. Basic Features of the Legal, Political and Economic thought of Japan. — In the Japanese Mind: Essentials of Japanese Philosophy and Culture. Tokyo, 1973, c. 143–163.

42. Nakane Chie. Japanese Have no Principles. — Newsweek. 18.10.1973, c. 60.

43. Nakane Chie. Japanese Society. Berkeley — Los Angeles, 1970.

44. Vogel E. Japan as Number One: Lessons for America. Cambridge (Mass.) — London, 1979.

45. Wilkinson E. Misunderstanding: Europe versus Japan. Tokyo, 1982.