«Если», 2004 № 09

Наталия Ипатова Несколько шагов, чтобы исчезнуть

Время от времени начальник участка устраивает разнос, который детективы меж собой прозвали неприятным словцом из орочьего языка. Кто-то, может, и пореже огребает, а кто — чуть не каждый день, по делу и без, в зависимости от ноги, с которой поднялся этим утром Баффин, и мухи, его укусившей. Недаром Рохля, утешаясь миллионной чашкой кофе и моим молчаливым сочувствием, пустил рыжую гриву по плечам — спрятал пылающие уши, и уж я не стал его добивать. Тем более, в паре человек-тролль второму следует знать свое место, будь он, как я, хоть триста раз в костюме и галстуке.

Он сказал, что не возражает ловить за руку растратчиков, взяточников, нелегалов, даже бандитов за горло… и даже маньяков, неудобно повторить — за что, поставил локти на стол и в жесте отчаяния запустил пальцы в шевелюру. С детьми пусть возится детский отдел. Маньяки проще.

Я сказал, что, по-моему, он своими руками хоронит свою карьеру, получил ожидаемый ответ, что процесс саморазрушения запущен давно и что вообще это не мое собачье дело, я примирительно согласился и молча продолжил рассматривать стильные кожаные заплатки на рукавах его зеленой куртки. Детективный и психологический опыт подсказывают мне, что назначение их скорее практическое, чем декоративное, что иглой — никогда ведь не признается! — сам, чертыхаясь, орудовал поздно вечером или в выходной… к слову, а когда у нас был последний выходной?… Мнится мне, видел я эту куртку в ее прежние времена, задолго до наивной попытки выдать ее за нечто совершенно иное.

Молодой мужчина любой расы по закону обязан отслужить либо в армии, либо в полиции, либо в пенитенциарном учреждении, и Дерек Бедфорд всем своим видом демонстрирует: «Посмотрите, что будет, если вы тут застрянете!». Бледное, припухшее от недосыпа лицо, удивительным образом сохраняемое в состоянии двухдневной небритости, пожалуй, даже мужественной, когда б не портил впечатление набор из двух стандартных сменных выражений: «сколько можно!» и «на фиг надо?». Глядя на него, запущенного и неухоженного, последним гасящего свою лампу, молодые кадры утекают у нас буквально сквозь пальцы.

Женщины любят веселые глаза. Даже тролльчихи.

Холост Рохля отнюдь не по убеждению. Так получилось. Еще одно практически обязательное качество «задерживающихся»: все мы однажды и с изумлением обнаруживаем себя перешедшими из состояния «знаешь, дорогая, просто некогда» в «объект, не представляющий особенного интереса». Причем люди — быстрее. Мы все, по существу, женаты на работе.

Была, собственно, одна певичка, от которой напарник поутру являлся с особенно красными глазами, несколько раз фатально проспал, дважды лишился премии, а после она нашла себе приятеля с графиком посвободнее, да и с кошельком, я подозреваю, потолще, заставив Рохлю впредь избегать продолжительных контактов. Какая, мол, разница, времени все равно нет.

А будет еще меньше, начальству только повод дай.

Со стороны детектива Бедфорда было крайне неосторожно в прошлом квартале откопать на пепелище торгового склада дельце о поджоге, в которое страховщики вцепились, как гномы в вексель, владельцы не получили рассчитанной компенсации, а шеф, как мы запоздало догадались, бывший в доле, оказался в глупейшем положении. Для того, чтобы благоденствовать на нашей должности, следует культивировать в себе несколько большую… э-э… моральную гибкость.

Напарник допил кофе и, судя по всему, задумался о перспективах найти работу: лицо стало пустым и безнадежным. Желая выказать причастность, я осведомился: не прокормится ли он стихами. Из толстой тетради в клеенчатой обложке секрета не делалось, сослуживцы утянули ее у Рохли из стола несколько лет назад, секретных стучалок на себя там не нашли, и тем дело кончилось. В ответ Бедфорд, ухмыльнувшись, сказал, что лично он готов признать «Мартовского кота» шедевром современной любовной лирики, но прочий бред а-ля «чмо в конфликте с мирозданьем» даже самому ему вспоминать противно, а уж послать в журнал… Отрадно было, впрочем, что он зубы показал. Этот мимический знак у людей свидетельствует о повышении духовного градуса, и я потратил много времени, отрабатывая его у зеркала. Очень важно владеть ритуалами этикета смежных рас. Вкупе с белым воротничком эффект от моей улыбки прямо-таки парализующий.

Может показаться, будто я недоволен своим старшим. Отнюдь. У меня полтораста лет выслуги, оклад пределен, во всяком случае для моей расы, социальный пакет — по максимуму, и пенсия будет начисляться с того дня, когда я решу, что с меня хватит. Рохля… прошу прощения, конечно, детектив Бедфорд из тех, кто в лицо начальству говорит либо «мы сделали это», либо «я провалил». Честный малый, но это не профессия. В кресло Баффина Рохля не переберется никогда.

— Они повесили на банду Марджори Пек ограбление в пакгаузе. С убийством сторожевого гоблина. Уже и в прессу пошло.

— На банду Пек это не похоже, — осторожно сказал я. — Мокруха… Разве что несчастный случай? Сторож застал врасплох, перепугались… Дети ж. Зверята.

— Зуб даю, это не Марджори… — Рохля опасливо покосился в сторону, откуда Баффин гипотетически мог возникнуть и потребовать проспоренное. С него и фунт мяса вырезать станется, между нами. — Ни ассортимент вынесенного, ни масштаб… Зачем ей, спрашивается, помада «Лан'ор» коробками? Это не аптека и не продуктовый склад. А Мардж повесили на нас. Какого, спрашивается, черта? Крысы — и те наносят больше вреда.

Усилием воли я удержал на месте кончики ушей. Из всех заданий, которыми мстительный Баффин обременял пару Бедфорд-Реннарт, это выглядело самым мертвым. Даже на фоне памятного подвального дельца, где магический заслон против кобольдов выставлен был только на бумаге. Выяснилось это только в ходе утомительных многочасовых засад, на всю жизнь наградивших меня аллергией к цементной пыли, а шефа — панической боязнью прививок от бешенства. Обоих нас сильно покусали.

— Кому-то, видно, Мардж сильно наступила на ногу.

— Баффин предполагает, будто она растет. Амбиции, знаешь ли. Или ее кто-то нанял. Или принудил. Сколько она уже на арене?

— Третий год слышу это имя, — подумав, вспомнил я. — Продукты, одежда, наркотики, игрушки. Смешанная орава беспризорных подростков, в основном, разумеется, орчат, хотя очевидцы утверждают разное. Да и пара эльфиков у них есть, из беглых; в хоромах им, понимаешь, не жилось.

— Кстати, Рен, возможно, тебя порадует, что при задержании нам позволено требовать в помощь любые силы… вплоть до военно-транспортного дракона, можешь себе представить? По нашему собственному усмотрению, — процитировал Рохля, возведя очи горе. — Это когда я у него неделями на задержания с пустыми руками выезжал!

— Не порадует, и ты это знаешь.

Он кивнул.

— Формально дело веду я, но нас, как бы сказать… курируют. В любой момент может прийти дядя со словами: «Вы все сделали неправильно».

Выражение его лица сделалось таким тоскливым, что с высоты своего опыта я сразу представил себе, как это у них было: «Если в этот последний раз, со всеми мыслимыми полномочиями, Бедфорд, вы завалите дело…»

— Как предлагаете работать по Марджори, шеф?

— Как обычно, Рен. Тебе — существа, мне, — он вздохнул, — документы… Как ты думаешь, по добру Баффин бы нам Марджори не бросил?

Само собой, мальчик мой, само собой.

Несколько дней мы работали по банде Пек в обычном режиме: я опрашивал свидетелей, проходивших по смежным делам и каким-либо образом сталкивавшихся с Мардж очно, а Дерек, поминутно смаргивая зуд из-под век, таскал из архивов записи, где так или иначе поминалось ее имя. Привычный ритуал, с каких начинается каждое дело, и все же воздух полнился неким мистическим электричеством, от которого у меня покалывало кончики ушей, и даже нечувствительный к этим материям напарник ерзал на стуле и вообще вел себя нервнее обычного. У него, впрочем, на то были свои причины. Грубо говоря, обоих нас мучили дурные предчувствия.

Бурые сумерки наполнили участок, вечер набряк усталостью, сотрудники утекли. Рохля погасил лампу и кивком указал мне на выход: сменить обстановку и обсудить достижения вдали от мерцания палантиров. Я с готовностью поднялся, и мы вышли в распашные стеклянные двери.

Далеко вверху, в щелях меж высотными домами, смог был подсвечен неоновой рекламой и выхлопами дракси на воздушных линиях. Мы свернули за угол, где приютился дешевый чистенький кабачок без особенных претензий к форме черепа посетителей, и в связи с окончанием дня позволили себе по пиву. К концу дня при одном только запахе кофе желудок сжимается в спазме и угрожает хозяину немедленной язвой. Человеческий желудок, само собой. Мне-то не повредит и позавчерашний гамбургер.

— Мардж-то, — я значительно посмотрел на шефа, — якобы не без эльфийских кровей. Слышали?

Дерек меланхолично кивнул.

— Не люблю эльфов, — с чувством сказал я.

— Да кто их любит…

Реально производительным трудом в нашем обществе заняты гномы и люди, орочьё асоциально по определению, в лучшем случае образовательной системе удается обтесать орка до сомнительного пролетария, а эльфы устранились и живут в праздности на проценты с капиталов, помещенных в гномские банки в незапамятные времена, оставив за собой разве что шоу-бизнес. Видимо, потому, что сфера сия позволяет наиболее эффективным способом сотворять кумиров, а эльфы не без слабости к этому делу.

Долгоживущая эльфийская элита, по общему мнению, не занимается ничем, кроме сбережения чистоты своих рядов, куда никакому инородцу не пролезть даже намылившись. Соответственно, не ко двору им и дитя беззаконной любви, в каком бы поколении Мардж им ни оказалась. Работать с ними невозможно. Лица, похожие на закрытые двери, и такие же речи. Надо было видеть, с какой убийственной вежливостью меня выставляли за порог, когда я пытался отыскать корни происхождения нашей героини. Субъект, виновный в появлении на свет прапрабабушки Мардж, скорее всего, живехонек.

Зато нашел ниточки к эльфикам из ее банды. На каждого из них в свое время заведено было дело о похищении, кланы отказывались признавать, что и из их дворцов по собственной воле способны сбежать дети. То, что дети не вернулись, познав прелести свободной жизни, сказало мне о царивших там порядках больше, чем все высокомерные умолчания. Ниточки эти, впрочем, тоже оказались обрезаны. Кланы позаботились лишить каждого беглеца права на фамилию. Потомство их, если случится, будет в общественной иерархии парией вроде Марджори Пек.

При всей внешней толерантности общества к составляющим его расам, на межвидовые связи смотрят косо даже те, кому, как говорится, и коза — компания. Эльфийская кровь прослеживается долго, притом только эльфы с людьми могут дать способное размножаться потомство. Говорят, метисы получаются очень красивыми. Не знаю, не видел. На Мардж вот посмотрю, если доведется.

— Шеф, осмелюсь спросить, мы работаем по всей банде или только по Мардж?

Рохля сделал два длинных глотка.

— Мардж брали неоднократно, — заметил он. — Но даже до стойки в участке ни разу не довели. Сказывают, однажды она исчезла в коридоре, прямо из наручников, будучи прикована к офицеру. Помнишь, как кобольды проходят сквозь камень? Никакого следа.

— Пресса склонна преувеличивать такие вещи, шеф. Особенно эль-фийская пресса.

— Но не полицейские же отчеты, Рен.

Я могу с ходу назвать дюжину причин, почему полицейские отчеты могут лгать, но напарник мой слишком юн, и крушение устоев у него впереди. Вместо этого я предположил:

— Может, у нее и кобольды в корешах есть?

— Очевидцы говорят, мисс Пек исчезает на ровном месте, сделав лишь несколько шагов и оставляя вместо себя дрожащую радужную дымку. Со всем, что держит в руках. Рен, я хочу это видеть!

Я только плечами пожал. Неуловимость Марджори Пек всегда казалась мне того свойства, когда субъект не пойман исключительно потому, что никому не нужен. С другой стороны, время от времени приходится сталкиваться с мутациями, дающими способность к какому-нибудь одному уникальному волшебству, как правило, специфичному и нелепому. Ничего особенного. Рано или поздно до них добираются спецслужбы, и больше мы про них ничего никогда не слышим. Впрочем, нельзя не признать, что по роду деятельности, избранному Мардж, природа не могла презентовать ничего более подходящего.

— Будем работать по ней, так увидим, не сомневайтесь.

— Стало быть, рассуждая логически, банда Пек — это Марджори Пек. Остальные детали несущественны. Рен, а… куда деваются подростковые банды? Ну, если их не выловить и не распихать по детприемникам и дальше, куда их там распределяет детский отдел?

— Распадаются, — подумав, ответил я. — С возрастом их потребности растут, для выживания им становится недостаточно просто есть. Мальчишки, в основном, идут «шестерками» к взрослым… Девочки к этому моменту уже настолько разрушены, что не годятся даже для панели. Бывает, что и вымирают в полном составе, подцепив какую-нибудь болезнь. Работный дом, само собой, не сахар, но какое-то место в обществе, в структуре он даст. Марджори им будущего не обеспечит. Через два-три года им встанет поперек горла сам факт ее главенства. Ты знаешь орчат?

— Никогда не занимался детьми, — буркнул мой старший, словно приводя это себе в извинение. — По лежкам их ты что-нибудь нарыл?

— Нароешь тут, — вздохнул я. — Трущобы, коммуникации, зоны,

предназначенные под снос. Там и кобольдом не нужно быть, чтобы уйти сквозь землю.

— Предлагаешь сказать это Баффину?

Не люблю эльфов, а эльфов-журналюг не люблю стократно. Этот ничем от прочих не отличался: ни осанкой, напоминающей об остроте рыбьей кости, ни водянистостью глаз, в тон которым были подобраны голубые джинсы, ни общим абрисом лица, сложенного в иероглиф «презрение». Жир, с каковым, скажем, троллю в определенном возрасте бессмысленно даже бороться, к эльфам почему-то не липнет. Вдобавок и волосы у него были выбеленные, длинные, движущиеся плавно, словно колеблемые течением водоросли. Сколько бы ни выезжало с нами этого брата, репортажи их пронизаны мерзейшим чувством, будто общество оказывает услугу туповатым, начисто лишенным артистизма и интуиции сыскарям, позволяя тем зарабатывать на свой кусок хлеба из трудовой копейки налогоплательщика. И, кстати, не слишком ли тяжела та копейка?

Мистер Альбин, так он назвался. Баффин его притащил, да он и на Баффина взирал, как на жабу. Начальнику, впрочем, было не до обид. Народу в комнате, где Дерек развернул на столе планы операции, набилось до неудобства много, и особенное внимание лейтенант уделял неприятному типу, человеку, в отношении которого уместнее всего было бы слово «никакой». Все высокооплачиваемые клерки так выглядят. Будто их накрахмалили вместе с сорочкой да и прогладили вместе с костюмом. Целлулоидная внешность, резиновое лицо. Баффин перед ним едва не приплясывал. Рохля только глянул на гостя и сразу видом из окна заинтересовался.

А вот тот, напротив, смерил моего напарника взглядом, будто покупал: от кончика пиратской косички до ботинок, в которых Рохля по земле ходил, не перепархивая с одной VIP-башни на другую. И уже довольно давно.

И еще было много всяких: шеф группы захвата, например, ну, этот из тех, кто нужен, ответственный за связь, командир транспортной группы для поддержки с воздуха, проектировщики здания, коммунальщики, две старых девы из детского отдела и угрюмая женщина-гном из отдела боевых и усмиряющих заклинаний.

Она-то и начала дискуссию, ткнув пальцем в планы:

— Что вы намерены использовать здесь?

— «Подушку», — немедленно ответил Дерек, вчера при мне сгрызший над схемами два карандаша. — Подать ее снизу, через коммуникационные шахты. Волна поднимется по лестничным маршам и лифтовым шахтам, выжимая все живое наверх. С крыши мы их снимем.

Дама подошла к окну и влезла на стул, чтобы оценить здание, которое мы предполагали штурмовать. Наш временный стратегический центр располагался прямо напротив, в пустой квартире новостройки.

— Оно негерметично, — указала она. — Напор «подушки» должен быть очень сильным. Откуда вы взяли эти схемы, молодой человек? От застройщика? Есть еще отверстия снизу, кроме указанных.

— Реннарт обнаружил еще три. Здесь, здесь и здесь. Их надо залатать. Сделаете?

Сделаем, отчего ж не сделать, — леди задумчиво пошевелила сросшимися бровями. — Здание предназначено под снос, стало быть, не имеет ни малейшего значения, что после применения «подушки» оно будет непригодно для жилья. Но вы представляете себе, какой агрессивности должна быть мэджик-масса, чтобы не выдохнуться на пути к крыше? Индекс реагирования на живое существо окажется поистине бешеным. Группа захвата просто не сможет подойти близко, чтобы не спровоцировать ее на себя. Грубо говоря, вы не сможете поставить оцепление, если ваши клиенты начнут сигать через свободные окна.

— Какое эффективное расстояние вы мне обеспечите?

— Оно в любом случае будет намного большим, чем дальность полета капсулы из духовой трубки.

— Я предполагал использовать дракона.

Баффин и резиновый человек переглянулись.

— Облетая здание на драконе, мы, несомненно, не пропустим момент, когда банда Пек полезет наружу, — сказал лейтенант, дергая себя за бакенбарду. — Но, учитывая специфику контингента… тьфу… короче, у нас хватит времени увидеть ее, но не забрать. Растворится.

— Ну хоть детей заберем, — парировал мой напарник.

Баффин не обратил на него внимания.

— Я бы хотел знать, — обратился он к резиновому, — как далеко мы можем зайти? Сопротивление при задержании, невозможность иных мер…

— Ваше право. Конечно, не хотелось бы, но, полагаю, я должен доверять профессионалам.

— Тогда, как это ни прискорбно, мисс Пек придется снять из снайперского оружия. Мэм, мы выйдем на дистанцию поражения шестифутового боевого лука?

— Несомненно, — ледяным голосом отозвалась гномесса.

Мы с Рохлей ошеломленно переглянулись. Я бы ухо… да что там — голову положил: все эти прискорбия звучали исключительно на публику. Им не нужны были способности Мардж, им нужен был ее труп. Но сказать об этом Дереку, а тем паче согласовать с ним тактику не было никакой возможности. Человеческий же слух не столь тонок, чтобы слышать ложь. Ну и… слово мое, скажем, в суде по этому поводу признано не будет.

— Тогда, Баффин, посылайте за снайпером.

— Никуда посылать не надо. Здесь лучший снайпер Управления.

Рыжие брови Рохли встали домиком, а Альбин посмотрел на него с интересом. И отбояриться было нечем. Года два назад народ в участке сговорился выяснить границы этого феномена. Дерека затащили в бар с тиром, влили в него пива не меньше восьми пинт, а потом сунули ему лук.

Я это видел.

Стрелы летели так, словно на каждой из них он сидел верхом и правил. Наконечники втыкались один в другой, а выпустив последнюю, Рохля рухнул от души. Лицом вниз и, кажется, даже того не заметив. Словно, покуда стрелы были в воздухе, он за них держался. Взглядом, а может, мыслью. Потому что волшебства в Дереке Бедфорде ну ни на ноготь мизинца нет.

Был мучительный предрассветный час, самой физиологией предназначенный для штурма. Мало кто способен в это время бороться с дремотой. Даже бледные лица напротив маячат, кажется, в какой-то дымке, и не приходится сомневаться, что стая грязных голодных детей под руководством Марджори Пек спит вповалку в старом пустом доме, предназначенном под снос.

Первой покинула нас гномесса, предварительно установив волну, на которой группа магов собиралась связываться с коммунальщиками, буде из-за конструкции здания возникнут осложнения. Потом с внутреннего двора совершенно бесшумно подали дракона, и основная группа отправилась грузиться в транспортный отсек. Я попытался перехватить Рохлю, но меня оттерли, а сам он, находясь в некотором ступоре, попыток моих не заметил.

«Резиновый» у самого драконьего бока, пышущего нутряным жаром, притормозил.

— Теоретически, — спросил он, — группа, находящаяся здесь, рискует?

Баффин вытаращился на него.

— Ну… теоретически… минимальный статистический риск… не выше, чем на трассе.

Я заметил: начальник ни разу не назвал его по имени. Впрочем, если бы и назвал, едва ли оно было настоящим.

— Что касается меня, — процедил мистер Альбин, — я рискну своей ничтожной жизнью ради этих кадров. Будьте любезны, освободите проход. Любопытство можете удовлетворить и позже, из выпуска новостей.

Безымянный представитель вспыхнул вареным раком, Баффин, как ему казалось, незаметно пожал плечами: эльф, мол, что с него… И мы взмыли в воздух, на виражах со всех сторон озирая призму обреченного на штурм здания. Пусто. Квартал обнесен желтой лентой и оцеплен. Впрочем, в зону под снос и без того вход запрещен.

В транспортном отсеке вышколенного дракона можно стоять, даже не держась за поручни: настолько ровен его ход. Приданная группа захвата рядком сидела вдоль окон, набрав полные рты капсул — на всякий случай. Дерек расположился впереди, зажав в руке переговорную раковину. Альбин перебросил на грудь хрустальное яблоко, похожее на увеличенный, извлеченный из глазницы глаз, готовый фиксировать все, что будет происходить. Из всех нас эльф ближе всех держался к проемам. Дьявольская раса.

Холодный верховой воздух пронизывал отсек: вдоль — по направлению движения, и поперек — нагнетаемый взмахами могучих крыльев. Клубок сквозняков крутился тут такой, что даже я знобко поежился. Рохля предусмотрительно надел свитер.

— Давайте! — сказал шеф в раковину, и все мы уставились вниз.

— Займите позицию, Бедфорд.

«… и только попробуйте мне что-нибудь выкинуть!» Не надо быть троллем, чтобы перевести интонацию в слова.

Подчеркнуто неохотно Рохля снял лук с плеча, наложил стрелу. Внешне расслабленный, почти сонный, внутри — тугой трепещущий комок нервов. Но это видел, пожалуй, только я, да вот еще Альбин все косился через плечо с несомненным и каким-то извращенным интересом.

Первые минуты, когда мэджик-масса «подушки» вырывается из коммуникационных каналов, зрителям ничего не видно. Заполняются подвалы, цокольные этажи, на гребне волны барахтаются крысы, но все это происходит пока внутри здания. Потом наше здание словно задымилось, со стен посыпалась штукатурка, из всех щелей потянулись струйки летучих мышей, неизменно облепляющих любые постройки, пустующие хоть неделю. И мне показалось, я услышал испуганный крик из самых недр. Детский или, может быть, женский.

Потом полетели стекла, и Дерек за моей спиной помянул черта.

Грамотно. Я не мог не восхититься. Мэджик-масса хлынула наружу, напор ее ослаб, но, очевидно, не прекратился. Мы могли наблюдать за ее уровнем по брызгам стекла — окнам, которые отступающая банда Пек била, уступая этаж за этажом.

— Вон она, — сказал Альбин, перевесившись наружу, и я не заметил момента, когда Дерек вскинул лук и оттянул тетиву к уху. Воздух вокруг него затвердел, приобретя смертельную хрустальную ясность.

— Там, внизу, хм-м… на карнизе.

— Снижайтесь, — распорядился Баффин. Дракон устремился вниз, а наши внутренности — вверх, и мы ее наконец увидели.

Тоненькая девушка-подросток, чумазая, лица почти и не видно под черной спутанной гривой. На ней длинная запашная юбка из тартана, бурого в зеленую и лиловую клетку, никакому клану, насколько я мог тогда припомнить, не принадлежащему, и такая же шаль. Черная водолазка, черные чулки. Удобные остроносые туфли на низком каблуке, с пряжкой, довольно щегольские. Вжимаясь в стену спиной, Марджори выбралась на карниз на высоте двенадцатого этажа. Переступала мелко, стараясь не глядеть вниз.

— Проклятье, — процедил Дерек, забыв разжать зубы. — С ней ребенок. Даже если я ее подраню, они сорвутся.

И в самом деле из складок шали торчала скрюченная зеленая ручка. Марджори прижимала к груди орчонка.

— Я не могу…

— Ой, только девственника не надо из себя строить! — заорал Баффин.

— Можно подумать, тебе эти зеленые отродья родные. Я видел, как…

Я тоже видел, как холодно и совершенно безразлично Дерек Бедфорд влепил стрелу между глаз психу, державшему нож на горле девчонки-заложницы.

Драконьи крылья затмили небо, и Марджори вскинула испуганные глаза, синие под неожиданно низкими, густыми бровями, неловко заслонясь ладонью от копоти выхлопа. Губы ее шевелились. Такие невероятно, мучительно, невозможно нежные губы.

Не люблю эльфов. Как бы вы ни были готовы, они всегда предстанут перед вами в образе, который ударит в самое сердце.

— Этой девочке нельзя в тюрьму, — вполголоса сказал эльф. — Представляете, что там с ней сделают? Лучше пристрелите ее на месте, детектив. Это будет гуманнее.

— Она считает, — завопил Баффин. — Она считает шаги!

— Стреляйте же, черт побери, Рохля, или как вас там! — поддержал его «резиновый».

Тетива тренькнула, высокий струнный звук повис в воздухе, в стене, куда клюнул наконечник, штукатурка взорвалась пылью и камешками. В тот же миг Марджори исчезла, только несколько сверкающих искр опустилось на карниз, где она допрежь того стояла. Да еще можно было разглядеть, как рука ее, выброшенная со змеиной быстротой, обтянутая черным, схватила стрелу, едва ее не убившую. Так хватают с прилавка яблоко или кусок хлеба.

— Нельзя кричать под руку снайперу, — поучительно произнес мистер Альбин. В голосе его я расслышал плохо скрываемое удовлетворение.

— Пропал парень, — громко сообщил за спиной старший группы захвата, выплюнув капсулы в ладонь. — Стрелу-то она с собой уволокла. Поворожит да сглазит, как пить дать.

А Баффин взглядом пообещал Дереку долгую очередь на бирже труда.

— Прости, Рен, — сказал шеф, когда выдохшуюся мэджик-массу отсосали, и мы смогли войти в вестибюль. Вокруг громоздились завалы штукатурки, отблескивало битое стекло, осыпались ступени ведущих вверх лестниц, на периферии зрения мелькали серые, почти бесплотные тени домовых. Понемногу возвращались обратно в подвалы очумевшие крысы.

«Подушку» обычно используют, когда надо выгнать злоумышленников из вентиляционных шахт или канализации. Из длинных, узких, возможно, разветвленных коридоров, куда группе захвата следом лезть, скажем так, нецелесообразно. Всю дорогу не оставляло меня чувство, будто бы Рохля забавлялся, запрашивая для себя самые масштабные силы, самые трудоемкие заклинания, вплоть до дракона на закуску.

Словно проверял, насколько далеко может зайти, и теперь озирал причиненные им разрушения весело и немного недоуменно. Неужто-де я это натворил? И мне позволили?!

Прощения он просил недаром, ведь это я набегал лежку банды Пек, попутно ответив на несколько вопросов, что интересовали нас обоих с самого начала этой истории. Дело в том, что по закону жилой квартал не может быть пущен под снос, пока на его территории проживает хотя бы один домовой. Отселению представители сумеречного народца не подлежат, а существовать могут лишь на той жилплощади, где завелись изначально. Они постепенно истаивают и в конце концов развоплощаются вовсе, если помещение необитаемо. До той поры бульдозеры обязаны стоять, фигурально выражаясь, на низком старте, и гиря не смеет коснуться стен, сколь бы они ни были ветхи.

Если же кто переночует в доме, обреченном на снос, домовой вновь напитывается его жизненной силой и может протянуть еще. Каждый день просрочки несет застройщикам убытки. Марджори Пек с ее беспризорными охламонами обходилась этим господам чертовски дорого. Немудрено, что домовые, в принципе, обязанные сотрудничать с властями, стояли к Марджори в очередь, лишь бы та приклонила у них голову на ночь. Против меня они выступили угрюмой, гораздой на недомолвки стеной. Не найдись среди них слабая, изверившаяся душа, измученная неопределенностью и ожиданием до такой степени, что рискнула пойти судьбе навстречу, я бы, может, и по сей день кружил ощупью в темноте. Одна из самых тягостных сцен во всей моей жизни.

А Дерека Бедфорда лейтенант назначил на роль офицера, который запачкает руки. Слишком много для одного неплохого парня, не так ли?

— Получили мы хоть какой-то результат? — спросил я.

— Результат? — Рохля на секунду задумался. — О да. Теперь я знаю, как это происходит. Ей нужно несколько шагов.

Дом, когда мы вошли в него, был совершенно пуст. Ни орчонка. Видимо, когда «подушка» поперла снизу, Мардж хватала свою мелкоту, как кошка, перепрятывающая котят, и бежала, бежала, бежала по лестницам вверх. Исчезая с одним и возвращаясь за следующим, пока мэджик-масса заполняла дом изнутри.

— Этот вопль под руку был ведь даром небес?

— О да, — согласился шеф, ухмыльнувшись краем рта. — Это — да!

На следующий день мы продолжили работать по банде Пек, с той лишь разницей, что теперь ее требовали живьем, а один резиново-целлулоидный человечек сменился другим, менее разговорчивым, при котором и Баффин больше помалкивал, бросая на нас свирепые взгляды. То ли новый заказчик был суровей старого, то ли лейтенант боялся сказать вслух то, что можно потом против него использовать. Мистер Альбин, давешний эльф, сдал репортаж, в котором мы выглядели — кто б сомневался! — туповатыми безынициативными сыскарями, даром проедающими свой хлеб, и только Дерек Бедфорд с тетивой, оттянутой к уху — крупный план, пять секунд, — чудо как хорош.

Ни начальника, ни подчиненного, ни детектива, ни атаманши, только стрелок и цель, соединенные мистической связью: взглядом вдоль древка. Эльфы больше других знают о таких вещах.

Переглянувшись, мы сообразили, что на сей раз работаем на Безопасность. Ничего не поделаешь, нашумели, приковали внимание к нашему делу, и заодно к Марджори Пек. Теперь секретный отдел желает взять под контроль ее способности. По крайней мере попытается. И уж в любом случае на сторону не отпустит.

— А вот интересно, — спросил Дерек, — как они думают ее держать? Гирю прикуют?

— На сей раз вам немного подсобят, — сказал Баффин, не углубляясь в подробности. — Банда Пек будет лишена мобильности.

И впрямь, выследить их во второй раз особенного труда не составило. Марджори обнаружилась на верхнем этаже пустующего двухсотлетнего особняка: видать, «подушка» научила ее сторониться подвалов. Внимание к дому привлекли решетчатые ставни верхнего этажа, прежде беззаботно хлопавшие на ветру, а теперь тщательно прикрытые. И вроде как свечечка за ними мелькала. Так что мы не мудрили, просто залили дом «клеем» и вошли, пустив перед собой уборщика с совком и ведром нейтрализующего порошка. Ступали гуськом, один за другим, особенно не таясь, по дороге отлепили приклеившееся к перилам привидение, официально перед ним извинившись.

«Клей», в отличие от «подушки», не заполняет пространство целиком. Действие его полностью исчерпывается названием. Грубо говоря, куда его нальют, там и станет липко. Поэтому мы открывали на своем пути все запертые двери, не брезгуя ни одним чуланом, чтобы никого не упустить, и собрали по закоулкам девять орчат, трех (а не двух, как обещали!) эльфиков и даже одного гноменка. Дети все были вялые и сонные, их передавали по цепочке вниз. У подъезда ожидало дракси «скорой помощи», куда их грузили, да еще участвовавшие в операции спецы зачем-то рекомендовали нам всем надеть марлевые респираторы.

Просторная комната на верхнем пятом этаже была замусорена так, что даже берлога Рохли, где я бывал пару раз, показалась бы на ее фоне жильем цивилизованного существа. Тряпичные гнезда на полу, долженствующие изображать постели, несколько ящиков консервов, возле лестницы — пластиковый мешок с пустыми банками. Еще мне бросились в глаза обрывки бело-зеленых аптечных упаковок, пустые ампулы и использованные шприцы. И невероятное количество пластиковых бутылок из-под питьевой воды.

Но никаких следов Марджори.

Впрочем, «французское окно», выходящее на балкон, указывало какой-никакой, но путь. Уборщик с равнодушным видом — его дело семьдесят пятое — пробил нам туда дорожку. Дерек вышел первым и сделал мне предостерегающий жест: все тут казалось настолько хлипким, что рухнуло бы от неосторожного чиха. Из комнаты я видел, как он посмотрел направо, потом налево, убеждаясь, что на карнизах никого нет, глянул вверх, на крышу, нависающую козырьком. Балкон только что очистили от клея, никто не мог выйти на него с момента начала акции, да и наружная группа едва ли упустила бы беглеца. Сколько я помнил диспозицию, в нескольких метрах от окна проходила пожарная лестница, а за ней — труба водостока. Только эльф мог отважиться спуститься по ней: говорят, у них кости пустые внутри.

Возвращаясь обратно в комнату, Рохля на время вдоха задержался на пороге, а потом решительно рванул на себя решетчатую ставню, отвернутую вовнутрь, к стене. Только-только «клей» подле нее собрали.

За ставней-то она и была. Видимо, еще и толкнула ее со своей стороны, потому что рывок оказался явно сильнее, чем ожидал Дерек. Ставень вырвался из его рук, а сам он вынужден был отскочить назад, чтобы элементарно удержаться на ногах. Марджори метнулась мимо, на балкон, черная ласточка в развевающемся тартане. Вспрыгнула на перила — я ахнул! — потом на ставень, открывавшийся в любую сторону, и, стоя на нем ногами, перевалилась животом на крышу. Ну точно — пустые кости!

Пока она проделывала все это, я не дышал, а Дерек использовал другую ставню. Одна она точно его бы не выдержала, даже на глаз он в полтора раза тяжелее мисс Пек. Поэтому Рохля за деревянную решетку только чуть рукой придерживался, балансируя на перильцах, потом перехватился за козырек — в отличие от Марджори роста ему в самый раз хватило — и начал мучительно подтягиваться на пальцах, скребя ботинками по кирпичной стене.

Группа оцепления во главе с Баффином сгрудилась далеко внизу, круглыми глазами наблюдая, как Рохля гонится за своей карьерой, а я перекинулся через перильца, зажмурившись, дополз по карнизу до пожарной лестницы, выставил голову над краем крыши и получил возможность видеть вблизи все, что тут показывали.

Девушка успела первой, стремительно вскочив на ноги, какую-то долю секунды каблуки ее были рядом с его пальцами, и, в принципе, ничего не стоило… Потом подхватила юбки и понеслась! Бежала, разумеется, к дальнему краю крыши, надеясь, что дар в очередной раз выручит ее. Мелькал тартан, мелькали пряжки туфель, мелькали стройные — о, какие стройные! — ноги. А Рохля (впрочем, какой к бесам Рохля?!) несся следом по грохочущей листовой жести, как зеленая комета с рыжим хвостом.

И настигал, только руку протянуть.

— Отвали, коп! — услышал я пронзительный вскрик. — Я ж не дамся! Один раз тебя уже пожалели…

Видимо, она оглянулась, чтобы оценить, насколько близка погоня, да, может, еще чтобы он услышал ее, но этот момент положил предел всему. Выражаясь прозой, крыша кончилась, и к моему молчаливому ужасу с края сорвались оба вихря: и черно-бурый, и золото-зеленый следом, с разницей разве что в удар сердца.

Слишком высоко, чтобы уцелеть. Слишком низко, чтобы успеть подставить заклинание «сеть».

Я поглядел вниз, на Баффина с компанией, ожидая, что они скажут мне, когда посмотрят за углом. Старший группы сбегал туда и в ответ на вопросительный взгляд Баффина покачал головой.

— Реннарт, слезай, — позвал меня начальник. — Там ничего нет. Они исчезли. Оба.

Дерек Бедфорд объявился через три дня, вечером, когда сотрудники помалу — никому не хочется показывать излишнюю торопливость — покидают рабочие места, и один за другим гаснут островки света над столами. На улице уже синё, а в помещении — коричнево. Он прошел в кабинет Баффина, не зажигая по пути огня, как сумеречное создание, и даже я поднял к нему взгляд, только распознав шаги. Пробыл он там недолго и вышел с достоинством. Прошел к своему столу, с высоты роста обозрел царящий там боевой беспорядок, потом махнул рукой и… рассмеявшись, сгреб всю прошлую жизнь в корзину для бумаг.

Потом мы посмотрели друг на друга.

На него стоило взглянуть. Бровь рассечена, скула в порезах и подживающих ссадинах. И взгляд изменился. Словно он вышел на цель, зафиксировал ее и теперь собирается поразить во что бы то ни стало. Зная, какой он стрелок, я не сомневался, что так и будет.

— Пойдем, Рен, — сказал он, подмигнув. — Имеем право на пиво.

— Догнал? — спросил я его, когда уютные стены кабачка сомкнулись вокруг.

Он кивнул.

— Э-э… скрутил?

Дерек покачал головой, чуть улыбнувшись глазами.

Проявляя учтивость, я поинтересовался, была ли мягка трава.

Напарник, теперь уже бывший, поперхнулся пивом, закашлялся, смутился и шепотом заорал, что ничего подобного, и ни разу не так, и он никогда не думал, будто я считаю его хуже дикого животного. Потом заткнулся и оценил тактический ход, в результате которого придется рассказать больше, чем он собирался вначале.

Дерек не мог, оказывается, внятно объяснить, сорвался ли он с крыши или сиганул сам, увидев Марджори Пек за краем. Знал только: он должен ее догнать, и обязательно сейчас. Это было важнее, чем какие-то там законы Земли.

Законы Земли, правда, едва его не разубедили, потому что, сорвавшись, он потерял сознание, а очнулся невесть где от холода, сырости, саднящей боли в лице и ломоты во всем теле. Лежа плашмя в высокой, но жухлой траве.

— Здесь, в городе, полном смога, ноябрь так не чувствуется.

Там было озеро, узкое, как клинок волшебного меча, берег круглился, спускаясь от сосен к воде, камыши стояли желтые. И туман. Сырой, промозглый, он будто выгораживал в мире кусок, где Марджори Пек, сидя на полешке, наблюдала за его возвращением к жизни.

Сесть сразу не удалось, пришлось переваливаться на бок и подпирать себя локтем. Ну, что дальше?

— Так я еще не скипала, — безмятежно призналась Мардж. — Интересный способ, хотя и немного рискованный.

— А я-то здесь как?

— Багажом, — она явно над ним посмеивалась. У ног, обутых в черные туфли, змеился дымом крохотный костерок, в нем на угольях стояла жестяная миска, куда Марджори как раз бросала брусничный лист. Вода кипела. На коленях у девушки лежала стрела.

— Думаешь, я не возьмусь отличить стрелу, что могла меня убить, но не хотела, от той, что хотела бы, но не смогла?

— Допустим, не хотела, но что это меняет по существу? — Дерек, сел, морщась от боли в затылке.

— Ты со мной не справишься, — предупредила его мисс Пек.

— Проверим?

Она расхохоталась.

— А потом? Прижмешь к земле своим телом?

— К дереву привяжу, — буркнул он. — Далеко тут?

— Прилично, если пешком.

— А… э-э… твоим способом?

— А я тоже пешком. Когда скипаешь, всегда оказываешься здесь, а вот отсюда — только на прежнее место, и то если сразу. А мне туда не хочется…

Поднявшись, Дерек в глубине души согласился, что Мардж с ним управится. Еле-еле доплелся до берега, разбил корочку льда, чтобы умыться, заодно оценил повреждения. Впрочем, брусничный отвар, который Марджори налила в старую консервную банку, чудесным образом укрепил его дух.

— Я была в работном доме, — сказала Марджори, когда он пил. — Я там, знаешь ли, выросла. Ни за один, проведенный там день, я не поблагодарю. Расписывала фарфор: чашечки-блюдечки, розочки-бутончики. Ненавижу. И это еще художественный, понимаешь, вкус. Знаешь, как они там воруют? Мы неделями одну тушеную капусту жрали. Без мяса. Что вы можете дать моим детям? Обучить двум-трем простым заклинаниям, наговаривать адреса на почте? Всю жизнь?

— Зато они оттуда выйдут. И им будет — куда. Эти дети, — Дерек помедлил, потом решился, — тебе нужны больше, чем ты им. Мог бы понять нереализованные материнские комплексы, недоигранные куклы, но за наркотики, голубка, ты отсидишь!

— Наркотики? Кретин! — она вскочила на ноги и кулачки сжала, аж слезы брызнули. — Какие наркотики? Мы грабили аптеки, потому что мне надо было их лечить! Это вы, проклятые, отравили крыс, а все мои заразились, только я держалась, потому что… потому что… Я не в ответе, если у них еще что пропало!

Потому что эльфийская кровь, даже самая ее капелька, делает невосприимчивым к заразе. Все, что Дерек видел в особняке, подтверждало ее слова, а житейского опыта у него было достаточно, чтобы сообразить: для иного провизора налет ворья — редкий повод списать недостачу, скажем, «слез матери», а то и «черной дури».

— Все ведь хуже, чем наркотики. За одни наркотики вы бы за мной с драконом не гонялись. Секретные… э-э… службы? Будут держать, прикованной к койке, исколют и изрежут на лабораторные образцы. Принудят размножаться в «интересах государства», если придумают способ контроля. Отработанный материал уничтожат. Такие ходят сказки среди тех, кто с даром. Убеди меня, что это не так. Я тебе поверю.

— Значит, — подытожил я, убедившись, что больше он ничего рассказывать не намерен, — она на свободе?

Дерек кивнул.

— Должностное преступление, — сказал я.

— Я уволился.

Я отметил, как быстро и напористо это было произнесено.

— И куда ты намерен податься?

— Да хотя бы и в детский отдел. Тамошние пожилые дамы, думаю, мне обрадуются. Или вот еще… — он помялся, потом закончил, — государственная служба аудита детских заведений. Сердцем чую: там весело.

Я долго мялся, собираясь с духом, но все-таки предупредил:

— Если ты решил, что в твои руки попало чудесное орудие… или оружие, с помощью которого можно смеяться над вещами, которые прежде казались незыблемыми или непреодолимыми…

— Не будь дураком, Рен, — вспылил мой бывший шеф. — Не прикидывайся, будто не понял природу ее дара? Это физиологическая реакция на страх. Как, скажем, мурашки по коже. Чем меньше она боится, тем труднее ей исчезать. Научи ее не бояться, не вздрагивать в темноте, не кидаться сломя голову прочь, и дар исчезнет. И никаким спецслужбам она на фиг не будет нужна… Она спросила, есть ли у меня честь. Я пытаюсь ответить на этот вопрос.

— Знаешь, мой мальчик, что в этом деле самое ужасное? — серьезно сказал я ему. — В твоей каморке и кошке-то негде прилечь, а ты привел туда юную леди. Не бросать же ей старое пальто в угол?

— Ну… пивные жестянки я уже выкинул! — приосанился он.

Евгений Бенилов Лгунья

Я — человек рациональный. И совсем не религиозный. Более того, как всякий порядочный ученый, верю своим глазам: если что-то вижу, то считаю увиденное реальным, а не плодом воображения. Даже если объект сей — за тридцать пять лет, которые я прожил на белом свете — не попадался мне ни разу.

Так что, увидев голую девицу ростом двадцать сантиметров, я не счел ее ни галлюцинацией, ни мистификацией. Девица стояла на песке посреди пустынного пляжа и ежилась от ветра. Было поздно — и, соответственно, уже темно, — однако я видел ее вполне отчетливо в свете расположенного рядом фонаря.

— Помогите, пожалуйста! — девица говорила по-английски с очаровательным, но лишенным географической привязки акцентом.

— Как? — спросил я, присаживаясь на корточки.

— Мне холодно, я голодна и хочу спать, — она помолчала, а потом добавила: — Мне некуда пойти, ибо я потерялась.

— Это не ответ на мой вопрос, — сказал я, маскируя растерянность логикой. — Я спросил, как именно вам помочь.

На лице моей собеседницы появилось раздражение.

— Вы должны согреть меня, накормить и отнести в такое место, где я могла бы поспать, — сказала она, надменно сморщив нос.

Несколько секунд я размышлял: у меня в номере есть мини-бар, а в мини-баре — какие-то пакетики… орешки или, может, чипсы. Для такой малышки хватит за глаза.

— Мне придется посадить вас в карман, — сказал я, протягивая руку и складывая ладонь стульчиком.

— В карман я не сяду, — рассердилась девица. — Я вам не кошелек.

Она сложила руки за спиной и отвернулась. Груди ее — кстати сказать, довольно большие — колыхнулись вверх-вниз.

— Но как же я пронесу вас в гостиницу?

— Я готова ехать, — она так и выразилась: «ехать», — у вас за пазухой.

Не дожидаясь согласия, девица села в мою (все еще протянутую) ладонь и для равновесия уцепилась за большой палец. От ее попки исходило ровное, приятное тепло.

Я расстегнул пиджак, затем рубашку и осторожно подсадил девицу в образовавшееся отверстие.

— Не застегивайте пуговицу, — приказала она, высунув на мгновение голову. — А то я задохнусь.

Я почувствовал, как она устраивается у меня за пазухой… стало щекотно. Наконец возня под рубашкой прекратилась.

— Я готова, — девица хлопнула меня по животу.

Увязая в песке, я доковылял до лестницы и поднялся на набережную.

— Ступайте плавно, а то меня укачает, — услышал я тонкий, капризный голосок.

Я не фаталист. Скорее, наоборот — считаю, что судьба соткана из случайностей. Взять хоть сегодняшнее приключение: приехал человек на конференцию в Ниццу, пошел с друзьями в ресторан, потом решил прогуляться по набережной… Интересно, что бы это создание делало, не пожелай я узнать, теплая ли вода? Так бы и тряслось от холода на пляже до утра?…

Моя гостиница располагалась неподалеку; через десять минут я уже входил в номер.

Первым делом я отыскал табличку «Не беспокоить» и повесил на дверную ручку с внешней стороны двери. Затем встал на колени перед журнальным столиком (так, чтобы столешница оказалась на уровне пояса) и отодвинул в сторону галстук.

— Выходите, мисс…

Теплый клубок у меня за пазухой не шевельнулся. Я заглянул внутрь рубашки: свернувшись калачиком, девица спала.

— Просыпайтесь, пожалуйста! — сказал я, осторожно касаясь ее плеча.

Она вздрогнула и села, чуть не вывалившись наружу. Вид у нее был всклокоченный и недовольный.

— Сейчас… — пробурчала она, потягиваясь.

Она неловко выползла и встала на столе. Тут я разглядел ее получше: пышные формы, смуглая кожа, буйная черная шевелюра. Сквозь пряди волос торчат розовые ушки — не круглые, как у человека, а заостренные. Черты лица не вполне пропорциональные, но очень привлекательные… можно сказать, красивые: огромные, как у куклы, голубые глаза, ярко-красные губы. Для оголодавшей, охолодавшей сиротки она была на удивление упитанной и гладкой.

— Меня зовут Алексей… Алекс, — представился я. — А вас?

— Мари.

— Кто вы?… Вы ведь не homo sapience, верно?

— Я фея, — Мари подбоченилась и высокомерно вздернула голову.

— Фея?… — удивился я. — А вы умеете исполнять желания?

— Исполнять желания мужчины умеет любая женщина, — Мари загадочно улыбнулась.

— А крылья у вас, извините, есть? — я заглянул ей за спину, но увидел лишь волосы до попы.

Мари раздраженно фыркнула.

— Я хочу есть, — объявила она, оставив вопрос без ответа.

— Да-да, конечно. Простите!.. — смутился я.

В мини-баре обнаружился пакетик соленых орешков — я разорвал упаковку и положил на стол. Присев на корточки, Мари заглянула внутрь.

— Я такое есть не могу, — пренебрежительно сказала она, вставая.

— Я ем только свежие овощи и фрукты.

— Но где же я достану овощи и фрукты в двенадцать ночи?

— В ресторане гостиницы, — последовал незамедлительный ответ.

— Сходите на кухню и попросите… — фея на мгновение задумалась, — … морковку, яблоко и мандарин.

Тащиться вниз и вступать в переговоры с официантами мне, ясное дело, не хотелось — но что я мог поделать?… Вздохнув, я направился к двери.

— И еще минеральную воду! — услышал я, когда выходил из номера.

Когда я вернулся, Мари лежала на кровати, томно развалившись на подушке.

— Мандаринов нет, — сказал я извиняющимся тоном. — Я купил апельсин.

— Хорошо, — сдержанно ответила фея.

Она грациозно перепрыгнула на журнальный столик — я поставил перед ней тарелку с нарезанными овощами и фруктами. Потом откупорил бутылку с водой.

— Спасибо, — Мари послала мне воздушный поцелуй.

Пока она ела, я сходил в туалет; а когда вернулся — морковка и половина яблока уже исчезли. Слегка осоловевшая фея доедала апельсиновую дольку: сок стекал по ее подбородку и капал на раздувшийся животик. Воду она не тронула.

— Я наелась, — сказала Мари, бросая на тарелку апельсиновую косточку. — Отнесите меня, пожалуйста, в туалет.

Я исполнил ее желание: поставил фею на стульчак и вышел. Интересно, хватит ли у нее сил нажать ручку унитаза?… В туалете было тихо, потом послышался звук спущенной воды — ага, хватило… не такая-то она и беспомощная. Затем раздалось гудение крана и журчание: очевидно, Мари взобралась на раковину и стала умываться. Наконец журчание стихло.

— Алекс! — услышал я.

Фея сидела на краю раковины и болтала ногами. По ее коже стекали капли воды.

— Дайте мне полотенце.

Я взял с полки чистое полотенце и подал развернутое, на сложенных вместе ладонях — Мари осторожно спрыгнула мне в руки. Вспоминая, как я играл со своей старшей дочерью в куклы, я вытер фею и отнес в комнату.

— Где вы хотите спать?

— На кровати. Постелите мне рядом с вашей подушкой.

Просьба сия повергла меня в смущение. То есть кровать в номере была двуспальная, и задавить Мари во сне я не боялся — однако же… Так и не сумев сформулировать свои сомнения, я достал из чемодана чистую футболку и соорудил для феи нечто, вроде гнезда.

— Спокойной ночи, — сонно проворковала Мари, заползая в рукав футболки. Она подложила ладошку под щеку и закрыла глаза.

— Спокойной ночи, — ответил я, выключая свет.

Когда я вернулся, обернутый полотенцем, из ванной, Мари уже спала: я мог различить еле слышное сопение. Наконец-то угомонилась… я завел будильник, сбросил полотенце на пол и полез под одеяло.

Би-ип!.. Би-ип!.. Би-ип!..

Не раскрывая глаз, я отключил будильник. Потом потянулся. И вдруг понял, что левая моя рука почему-то легче правой.

Я с удивлением поднес последнюю к глазам: прицепившись руками и ногами, на ней висела кукла… нет, маленькая живая девица. Веки ее были сомкнуты, по лицу разлито умиление.

Несколько секунд я молча таращил глаза… а-а, ну конечно! Это Мари — найденная вчера фея! События прошедшего вечера ожили в моей памяти.

Но почему она прицепилась к моей руке?! Я легонько потряс ладонью… однако фея держалась крепко.

Что делать?

Я осторожно поддел ее ногу кончиком пальца… та-ак, теперь руки… Отцепившись, Мари упала на постель: глаза ее раскрылись (я опять поразился их голубой пронзительности) и… наполнились слезами. Перекатившись лицом вниз, фея разрыдалась — ее круглая попка жалостливо вздрагивала.

Женские слезы всегда повергали меня в смятение.

— Пожалуйста, не плачьте! — взмолился я. — Я не хотел вас обидеть.

Эффекта мои слова не произвели.

— Простите, пожалуйста! Хотите, я принесу воды?

Я вскочил с постели — придерживая обернутое вокруг чресел одеяло, бросился к столу. Скрутил с бутылки крышку и накапал туда минеральной воды…

Когда я вернулся, Мари все еще лежала лицом вниз, но уже не плакала.

— Простите, пожалуйста! — повторил я, гладя кончиком пальца по ее волосам.

Фея всхлипнула и села, подогнув ноги. Вид она имела настолько жалкий, что я готов был провалиться на месте.

— Выпейте воды, — я протянул ей крышку.

Мари исподлобья посмотрела на меня, но крышку приняла и, шмыгая носом, стала пить.

— Расскажите, пожалуйста, где вы жили и как потерялись, — попросил я, чтобы отвлечь.

Фея поставила пустую крышку на постель и вытерла ладошками глаза.

— Я жила в лесу, на острове… не помню, как он называется на вашем языке. А вчера меня унес морской орел, — по ее лицу пробежала тень испуга. — Он нес меня, нес… а потом я изловчилась и укусила его за ногу. И тогда он меня выронил… Я упала в море, и волны вынесли меня на берег, — она со слабой улыбкой посмотрела на меня.

— А откуда вы так хорошо знаете английский?

— Учила в школе… Знаете, Алекс, это вы извините меня! — выпалила она вдруг.

— За что? — удивился я.

— Разрыдалась, как последняя дура, — сказала фея с досадой. — Вы просто не обращайте на меня внимания…

Бедняжка отвернулась и потупилась.

— Я нисколько не обиделся, — заверил я.

Мари закрыла лицо руками.

— Давайте так, — объявил я неестественно бодрым голосом. — Я сейчас пойду умываться, а когда вернусь — об утреннем недоразумении мы забудем.

Не дожидаясь ответа, я вскочил и направился в ванную.

Когда я вернулся, единственным напоминанием об утреннем инциденте был румянец на щеках Мари. Я стал торопливо собираться: до начала заседания осталось полчаса — только-только добраться до Конгресс-Холла, где проходила конференция. На завтрак времени не хватало.

Я оделся, собрал портфель.

— Вернусь к ланчу. Что вам купить из еды?

— Одна я здесь не останусь.

Я с удивлением посмотрел на фею:

— Вы хотите, чтобы я взял вас на конференцию?

Мари вскочила и умоляюще сложила ладошки у груди.

— Я буду сидеть у вас за пазухой и слова не скажу, клянусь… — она замешкалась, очевидно, переводя с фейского на английский, — … Отцом Всех Волшебных Тварей.

Я человек неконфликтный. А женщины и дети из меня вообще веревки вьют. Но в данном случае уступать было нельзя.

— Поймите меня правильно: это невозможно… — я поднял руку, отметая возражения. — Вам захочется в туалет или станет дурно из-за духоты — и что тогда?

На глаза феи опять навернулись слезы — мгновенно, будто кто-то открыл кран. Р-раз, и огромные капли одна за другой текут по щекам.

— Да в чем же дело?! — я попытался вытеснить жалость раздражением, но преуспел лишь наполовину. — Неужели вам трудно побыть четыре часа одной?

— Трудно.

— Почему?!

— Я в вас влюблена.

Мари закрыла руками лицо и медленно опустилась на постель. Я с изумлением уставился на нее.

— Феи всегда влюбляются в своих спасителей, — объяснила Мари сквозь пальцы.

Я украдкой глянул на часы: до начала заседания оставалось двадцать пять минут. Ничего, возьму такси…

— Я сейчас пойду на конференцию… — (фея с надеждой отняла ладони от лица), — … один, — поспешно добавил я. — Но постараюсь вернуться побыстрее, и мы спокойно все обсудим.

Мари упала на постель и разрыдалась. Раздираемый жалостью и раздражением, я бросился прочь.

Поймать такси не удалось, в результате чего последние триста метров до Конгресс-Холла мне пришлось бежать. С трудом переводя дыхание, я ворвался в зал, отведенный нашей секции. Все было готово — ждали только меня, ибо я являлся председателем. Техник прицепил мне к лацкану микрофон, я объявил название первого доклада; заседание потекло по накатанной колее. Однако мысли мои витали далеко от уравнения Буссинеска, о котором толковал докладчик. Меня мучил более важный вопрос: а хватит ли фее еды? Насколько я помнил, у нее остались почти целый апельсин и пол-яблока — однако при ее аппетите…

Наконец наступил перерыв. Разговаривать ни с кем не хотелось — я отцепил микрофон и торопливо вышел в коридор. Кругом толпились участники других секций, из буфета высовывался хвост очереди… мои надежды на чашечку кофе увядали на глазах. Впрочем, на другом этаже очередь, возможно, меньше… я устремился к лифту.

Я поднялся на самый верх Конгресс-Холла — никого. Ни людей, ни буфета… похоже, этот этаж пустовал. Для верности я заглянул в одну из комнат — действительно, никого. Ладно, обойдусь без кофе. Я разочарованно повернулся и…

В полуметре от моего лица висел голый маленький человечек в блистающем шлеме. В руке он держал меч. Слившись в полупрозрачную пелену, за его спиной бешено работали крылья.

— Защищайся, презренный! — пронзительный голосок гулко раскатился по пустому коридору.

— Почему «презренный»? — удивился я.

— Потому что я тебя презираю! — вскричал человечек с яростью.

Он выставил вперед меч и стал медленно надвигаться на меня. Я опасливо попятился: несмотря на свои размеры, малютка вполне мог выколоть мне глаз. Или, например, перерубить сонную артерию…

— Презираете за что? — спросил я, чтобы выиграть время.

— За то, что ты соблазнил мою возлюбленную Мари!

Физиономия человечка исказилась от злобы — с быстротой молнии он метнулся мне в лицо. Я попытался уклониться, но преуспел лишь частично: удар пришелся не в глаз, а чуть выше брови. Острая боль пронизала меня; заливая глаз, из раны хлынула кровь.

Человечек взмыл вверх, сделал мертвую петлю и опять застыл в полуметре от моего лица.

— Получил? — злорадно пропищал он.

— Получил, — согласился я, стискивая зубы.

Путаясь в рукавах, я стащил пиджак… сейчас мы с тобой разберемся! Я сделал отвлекающий выпад левой и махнул пиджаком, пытаясь сбить гаденыша на землю. Но тот ловко вывернулся — и опять бросился мне в лицо. Р-раз… на моей скуле появился длинный глубокий разрез.

— Получил?

Кровь застучала у меня в висках — что же это такое? Неужели я не могу справиться с двадцатисантиметровым супостатом?! Издав воинственный клич, я бросился вперед.

Если честно, мне просто повезло: не наткнись враг на люстру, меня бы, наверное, уже не было в живых. Но он, дурашка, наткнулся — и, потеряв равновесие, закувыркался вниз.

Тут-то я и огрел его пиджаком — что называется, от души. Малютка врезался в стену и шмякнулся на пол.

Первым делом я подобрал меч (тот вонзился в паркет) и, завернув в носовой платок, сунул в карман. Потом посмотрел на поверженного врага: человечек сидел на полу и ошалело крутил головой. Видимых повреждений у него не было… разве что слегка помяты крылья.

— Получил? — спросил я.

Человечек не ответил… по щекам его потекли слезы. Кряхтя от унижения, он встал и — сначала медленно, а потом быстрее — заработал крыльями. Когда те слились в полупрозрачную пелену, он снялся с пола. Я проводил его взглядом: летел он как-то боком и странно тряс головой под съехавшим набекрень шлемом.

Перед тем как вылететь в форточку, он повернулся и погрозил кулаком.

— Пр-роклинаю! — донесся до меня писклявый голосок.

Когда я вышел от доктора, о возвращении на конференцию не могло быть и речи… хватит того, что меня, залитого кровью, при всем честном народе увезла «скорая помощь». Лицо мое ныло, будто под кожу загнали две ржавые иголки, голова кружилась — то ли от боли, то ли от потери крови. Уж не знаю, поверил ли врач моему рассказу о хулигане с бритвой… так или иначе, он наложил с десяток швов, посоветовав немедленно показаться пластическому хирургу — если я не хочу, конечно, чтобы на лице остались шрамы. За услуги он слупил некруглую сумму в 94 евро и попросил медсестру вызвать для меня такси.

Когда я вошел в номер, Мари лежала на постели лицом к стене. Пошатываясь от слабости и головокружения, я рухнул рядом.

— Посмотри, что наделал твой кавалер! — сказал я сердито.

Вздрогнув, фея села.

— Ой! — ужаснулась она.

Несколько секунд она изучала мои повреждения. Потом вскочила на ноги.

— Ну и коновалы эти ваши доктора! — сварливо сказала она. — Ложись!

Спорить сил у меня не было — не снимая ботинок, я вытянулся на постели.

Мари подошла вплотную и склонилась надо мной — груди ее повисли в сантиметре от моего глаза (должен признать, что зрелище сие оказалось весьма приятным… соски феи походили на крошечные вишенки). Я почувствовал, как она ощупывает мое лицо.

— Не шевелись.

Она ловко отодрала пластырь. Боли я не почувствовал… и все же: что она делает?

— Не волнуйся, — проворковала фея. — Все будет в порядке.

Маленький теплый язычок прикоснулся к ране… ощущение было на редкость странное — но опять-таки не лишено приятности. Потом я почувствовал, как Мари перекусывает швы.

— Можешь посмотреть в зеркало.

Я поднялся и подошел к висевшему на стене зеркалу: разрез выше брови исчез — кожа на этом месте ничем не отличалась от кожи в других местах лба.

— Как это у тебя получилось?!

— Иди сюда — я обработаю рану на скуле, — ласково сказала Мари.

Пока она возилась со вторым порезом, я рассказал о случившемся — фея молча выслушала, но от комментариев воздержалась.

Наконец вторая рана затянулась. Мари перепрыгнула на журнальный столик и села напротив меня.

— Нам нужно уезжать, — сказала она.

— Нам? — переспросил я саркастически. — И куда же мы поедем?

— Куда хочешь, — фея пожала плечами. — Мне все равно, лишь бы с тобой.

Я помолчал, собираясь с мыслями.

— Пойми меня правильно, Мари, — сказал я мягко, — но я, вообще-то, женат… причем второй раз, — на лице феи появилось страдальческое выражение. — И у меня двое детей: десятилетняя дочка от первого брака и десятимесячная — от второго.

Слезы текли по щекам Мари ручьями… Господи, как это создание может выделять столько жидкости?

— Посуди сама: какое у нас будущее? — воскликнул я с досадой. — Ведь я больше тебя в девять раз!

Фея вытерла глаза и жалобно сложила ладошки у груди.

— Ты мог бы носить меня за пазухой и заботиться обо мне, — она заискивающе заглянула мне в глаза. — А я бы лечила тебя и защищала от чар.

— Не надо защищать меня от чар! — вскричал я с такой экспрессией, что Мари испуганно пригнулась. — Ты бы лучше не натравливала на меня летающих террористов… Кстати: я, помнится, спрашивал, есть ли у тебя крылья…

— Есть.

Фея перебросила волосы на грудь и повернулась: на спине у нее имелась пара прозрачных, будто слюдяных, крылышек. Я осторожно провел пальцем по одному из них: оно было гладким и вздрагивало под прикосновением.

— Щекотно… — хихикнула Мари.

— Почему ты не ответила, когда я спросил тебя о крыльях в первый раз?… — я пытливо посмотрел ей в глаза. — Хотела, чтобы я таскал тебя на руках?

Фея стыдливо потупилась.

— Ладно, проехали… — я устало откинулся на подушку. — А на каком острове ты живешь, не вспомнила?

— На Корсике, — не поднимая глаз, ответила Мари.

— Ты сама туда долетишь или тебя отвезти на самолете?

Мари испуганно всплеснула руками:

— Не отправляй меня на Корсику, пожалуйста!

— Почему?

— Марк… ну, тот фей, с которым я была до тебя — он меня убьет… Ей-богу, убьет — ты его видел!

— Не убьет, — усмехнулся я. — Нечем ему тебя убить, — я достал из кармана завернутый в платок меч, развернул и показал Мари: — Смотри.

Глаза феи расширились от ужаса.

— Что ты наделал?! — вскричала она страшным голосом. — Ведь мечи принадлежат не отдельным феям, а всему роду. Теперь на нас ополчатся они ВСЕ!!!

Мари взмыла вверх (прямо из положения сидя, не вставая) и метнулась к моему лицу, затормозив в миллиметре от переносицы.

— Собирай вещи, скорее! — заверещала она так, что у меня заложило уши. — Мы срочно едем в аэропорт!

Я человек высоких моральных устоев и от своей жены секретов не имею. То есть не имею секретов от второй жены, а от первой, если честно, имел… хотя и развелись мы не из-за этого. Если уж на то пошло, мой первый брак пал жертвой весьма распространенного среди русских эмигрантов явления: Ира, моя супруга, ушла к местному жителю, в данном случае — англичанину. Я, собственно, ее не виню: согласно биологической стратегии своего пола, самка ищет самца, способного обеспечить наилучшие условия ее детенышам — а я этому условию не удовлетворял: сидел на временной должности с нищенской зарплатой, да еще и пропадал в университете с утра до вечера. А с вечера до утра мы с ней ругались… надо ли удивляться, что она спуталась со своим риэлтором? И, кстати, похоже, что просчиталась, ибо — стоило ей уйти, как дела мои пошли в гору.

Однако нет худа без добра: если б Ирка со мной не развелась, я бы, наверное, по сию пору с ней воевал. А так — наслаждаюсь счастьем во втором браке… нет, все-таки англичанки удивительные женщины! Сдержанны, независимы, практичны, правдивы. И никаких тебе истерик: за прожитые со Сьюзен два года мы поссорились ровно один раз, и продолжалась эта ссора меньше десяти минут.

Тем не менее когда я вылезал из машины во дворе нашего дома, на душе у меня скребли кошки. Причем, непонятно, почему — ведь я не чувствовал за собой никаких грехов! Кто виноват, что в меня влюбилась фея?… (Тщательно проинструктированная Мари сидела, как мышь, у меня за пазухой; время от времени я чувствовал ее возню.) И вообще: кто сказал, что фея в меня влюбилась?…

Когда я поднимался на крыльцо, дверь распахнулась.

— Здравствуй, дорогой.

Я залюбовался своей женой: гладко причесанные волосы, выглаженная до последней складки одежда.

— Здравствуй, дорогая.

Мы поцеловались, я вошел в дом.

— Ты вернулся на два дня раньше… что, неинтересная конференция?

— Да так… — сказал я фальшивым голосом и, чтобы исправить впечатление, повертел рукой. — Приму душ — расскажу.

— Ужин в духовке, — сказала Сьюзен. — Я накрою стол через пятнадцать минут.

— Джэнет спит? — Да.

Я поднялся к дочери: малышка спала, засунув в рот большой палец. Поумилявшись несколько секунд, я пошел в супружескую спальню. Там было тепло и пахло лепестками роз (Сьюзен никогда не забывает положить сухие цветы на трюмо). Бросив сумку в угол, я сел на постель, стянул свитер и распахнул рубашку.

— Выходи, — прошептал я.

Мари выползла мне на колени. От долгого пребывания за пазухой волосы ее свалялись… и вообще, вся она была какая-то помятая.

— А пахнет-то здесь как!.. — фея демонстративно зажала нос. — Терпеть не могу запах мертвых цветов.

— Не брюзжи, — отмахнулся я. — Я сейчас пойду в душ, а ты посиди в шкафу.

До пререканий Мари не снизошла: гордо вскинув подбородок, она залетела в шкаф, уселась на верхнюю полку и стала прихорашиваться. Осторожно прикрыв дверцу, я пошел в ванную.

Через пятнадцать минут, приглаживая мокрые волосы, я спустился в столовую. Стол был уже накрыт, верхний свет — погашен, свечи — зажжены.

— Ты хотел рассказать о конференции, дорогой, — Сьюзен поставила жаркое на стол. — Ой, что это?…

Удивленно выпрямившись, она уставилась на сидевшую на моем плече фею.

— Это что — подарок для Джэнет?… — Сьюзен подошла поближе и усмехнулась: — Впрочем, что я говорю?… Эта кукла, верно, куплена в секс-шопе, — поджав губы, она попыталась снять Мари с моего плеча…

— Сами вы куплены в секс-шопе! — окрысилась фея, взмывая в воздух.

Сьюзен отдернула руку и побледнела… я обхватил ее за талию и усадил на стул. Мари сердито кружила под потолком — пламя свечей на каминной полке колебалось в такт. По стенам метались тени.

Впрочем, через минуту английская невозмутимость вернулась к моей жене.

— Рассказывай, не пропуская ни одной подробности, — приказала она.

В спальне было темно. Аромат розовых лепестков клубился вокруг, смешиваясь с ночной свежестью из форточки.

— Она мне совсем не нравится, дорогой.

Я повернул голову: приподнявшись на локте, Сьюзен глядела мне в лицо блестящими немигающими глазами.

— Почему?

— Потому что она лжет.

— Лжет?… — удивился я. — О чем?

— Обо всем, — Сьюзен придвинула подушку к спинке кровати и откинулась на нее. — Лжет, что потерялась. Лжет, что не может вернуться… — она помолчала. — Странно, что ты этого не замечаешь.

— А что здесь замечать? — пожал плечами я. — Ты думаешь, что Мари лжет; я думаю, что говорит правду… ни ты, ни я доказать ничего не можем.

— Здесь и доказывать ничего не надо, — Сьюзен хмыкнула. — Вспомни ее россказни — там же сплошная путаница!.. Например: как вас отыскал ее бойфренд?

— Она же объяснила, — сказал я. — Он погнался за орлом, но догнать не смог — и когда подлетел к пляжу, то Мари уже беседовала со мной. А у них такой закон: людям без крайней нужды не показываться — вот он и…

— Тогда почему он напал на тебя на следующий день? — перебила Сьюзен. — Закон отменили?

— Мари говорит, что он обезумел от ревнос…

— В том-то и беда, — опять перебила Сьюзен, — что ты веришь всем заверениям этой Мари.

— А по-моему беда в том, что ты меня ревнуешь, — начал закипать я (уж больно этот разговор напоминал наши разборки с Иркой). — Причем совершенно необоснованно. Неужели ты боишься, что я изменю тебе с двадцатисантиметровой феей? — я саркастически рассмеялся.

Прежде чем ответить, Сьюзен выдержала паузу.

— Не знаю я, чего боюсь. Но я вижу, что она использует все женские хитрости, существующие на свете: прикидывается беспомощной, требует, плачет… Я чувствую: ей чего-то надо!

— Чего?

Еще одна пауза.

— Не знаю.

— Тогда скажи, что я, по-твоему, должен сделать?

— Сдай ее в музей, — Сьюзен вдруг рассмеялась: — Помнишь тот музей в Санкт-Петербурге?… Ну, с заспиртованными двухголовыми младенцами…

— Ценю твое остроумие, — кисло отвечал я, — но эта шутка мне не нравится. Я не вижу, почему мы должны относиться к Мари хуже, чем твое правительство относится к беженцам из Конго… — Я попытался придать голосу рассудительную интонацию: — Возможно, нам удастся отыскать другую колонию фей, и мы пристроим Мари туда.

Сьюзен промолчала. Она отодвинула подушку от спинки кровати и легла, укрывшись до подбородка. Стало тихо.

Я придвинулся к ней поближе.

— Я по тебе соскучился, — неуверенно протянув руку сквозь темноту, я погладил Сьюзен по щеке.

— У меня болит голова, дорогой, — холодно отвечала моя жена.

Проснулся я с неприятным осадком, оставшимся от ночного разговора. Сьюзен уже поднялась. В доме было тихо.

Я оделся, умылся и спустился на кухню.

— Доброе утро! — улыбнулась Сьюзен.

Судя по тону, она поняла, что была вчера не права. Слава Богу!.. Настроение у меня улучшилось.

— Доброе утро.

— Порридж в кастрюле. Тосты и кофе будут готовы через минуту.

Я помог ей накрыть на стол. Мы сели завтракать.

(Интересно, как Сьюзен удается выглядеть по утрам столь идеально свежей?… И ведь не скажешь, чтобы она тратила много времени на наведение красоты: пять минут в душе, три раза щеткой по волосам — и все. И одежду носит самую простую — сейчас, например, одета в черные облегающие брюки и снежно-белый свитер… Я вдруг вспомнил Ирку: вот уж кто выглядел по утрам солоха-солохой!)

Закончив завтрак, я стал складывать тарелки в посудомойку.

— Алекс!

Я обернулся — и чуть не наткнулся на неслышно подошедшую Сьюзен.

— Прости меня, — она прижалась ко мне и, глядя снизу вверх, коснулась моей щеки. — Я была не права. Ревновать в такой ситуации глупо.

— Ничего страшного, малышка! — чтобы поцеловать ее, мне пришлось наклониться (из-за стройности и великолепной осанки Сьюзен выглядит довольно высокой, но на самом деле роста она небольшого).

— И еще: если у тебя есть настроение… — продолжала она с нехарактерной робостью. — Пока Джэнет не проснулась… в общем, голова у меня больше не болит.

Она улыбнулась и потянула меня за руку в сторону спальни.

Когда я уходил на работу, ничто не предвещало беды. После обсуждения со Сьюзен, Мари была оставлена в гостевой комнате — там, где она провела ночь. Заготовив для феи еду и отразив с десяток попыток увязаться со мной, я отбыл в университет. Единственное, чего я не учел — это отсутствие в гостевой комнате туалета, так что фее придется пользоваться общим санузлом второго этажа.

Весь день я крутился, как белка в колесе: разгребал накопившиеся дела. Наконец около восьми вечера поехал домой.

Я почувствовал неладное, лишь только переступил порог: электричество висело в воздухе, будто после удара молнии.

— Добрый вечер, дорогой, — сказала Сьюзен, выходя из кухни. Три пальца ее правой руки и два левой были залеплены пластырем.

— Что у тебя с пальцами?

— Это? — фальшиво удивилась Сьюзен, поднося ладони к лицу. — Почему б тебе не спросить свою возлюбленную феечку?

Я устало опустился на стул и стал стаскивать ботинки:

— Ты можешь рассказать, что произошло?

— Слушай, — со зловещим спокойствием отвечала моя жена.

Дело обстояло так.

Часа два после моего ухода все было спокойно: Сьюзен готовилась к лекциям — она преподает в нашем же университете французскую поэзию. Мари сидела в своей комнате, Джэнет — в своей (дочурка с утра кашляла, так что в ясли мы ее не повезли). А потом фее понадобилось в туалет… и тут же, как назло, в коридор выползла Джэнет (ходить она еще не умеет, но ползает очень ловко и с огромной скоростью). А дабы довершить скандал, на второй этаж поднялась Сьюзен.

В результате Мари был поставлен ультиматум: или она одевается, как человек, и перестает трясти сиськами перед всеми желающими и нежелающими — или же Сьюзен будет вынуждена ограничить свободу ее передвижения…

— Но она же объяснила! — с досадой перебил я. — Феи не носят одежды. Если им холодно — они больше едят!

— Плевать мне, сколько она ест! — вскричала моя жена. — Но если она хочет жить у меня в доме, ей придется выполнять правила!

Я с удивлением посмотрел на Сьюзен: откуда такие страсти?…

— Остынь… — миролюбиво сказал я и потрепал ее по плечу. — Я с ней поговорю, ладно?… Где она?

— У себя в комнате, — со странной интонацией отвечала Сьюзен.

По-моему, она чего-то не договаривала… Впрочем, я с тем же успехом мог расспросить Мари.

Первым, что я увидел, войдя в комнату феи, была стоявшая на столе клетка (раньше в ней жил купленный для Джэнет хомяк — но он почему-то почти сразу сдох, а нового мы пока не купили). Потом я заметил Мари: забившись в угол клетки, фея съежилась в жалкий комочек.

Когда она увидела меня, то ничего не сказала — лишь вцепилась в решетку замурзанными пальчиками и заплакала. С разрывающимся от жалости сердцем я отпер дверцу… Пулей вылетев из клетки, Мари бросилась мне на грудь и прицепилась к свитеру.

Я накрыл ее ладонью и почувствовал, как рыдания сотрясают ее крошечное тело.

— Теперь ты понял, почему у меня заклеены пальцы?

Я обернулся: у двери стояла Сьюзен и, подбоченясь, с вызовом глядела на меня.

— Как ты могла?! — с укоризной воскликнул я.

— А в чем дело? — притворно удивилась моя жена. — Почему мы не можем держать ее в хомячьей клетке?

В тот вечер никто ни с кем не разговаривал: я обиделся на Сьюзен за то, что та обидела Мари, а фея обиделась на меня за то, что я отказался выгнать Сьюзен из дома. В результате, я ушел в кабинет работать, моя жена читала в спальне книгу, а Мари сидела у себя в комнате на карнизе и дулась.

В двенадцать я пошел спать. Свет в спальне уже не горел; я на ощупь разделся и лег. Сьюзен, по-моему, бодрствовала — но разговаривать с ней желания у меня не было. Лучше всего побыстрей уснуть. Я вытянул руки вдоль тела и попытался расслабиться: начиная с век и лицевых мускулов, продолжая мышцами рук и тела, кончая пальцами на ногах. Вскоре мир стал тускнеть и терять отчетливость деталей…

И приснилось мне, что я стою в саду позади нашего дома. На небе висит полная луна и горят звезды. Воздух теплый — намного теплее, чем бывает в апреле… но я почему-то не удивляюсь.

Вдруг я слышу, как меня кто-то зовет: «Алекс… Алекс…» Я верчу головой, пытаясь понять, откуда доносится голос… кажется, с улицы. Деревья шелестят черными кронами в переулке позади нашего дома; меж стволов виден неясный силуэт… тень, отступающая в сумрак. «Алекс…» — слышу я опять. Я устремляюсь за тенью, но догнать не могу — и стараюсь хотя бы не отстать… мы движемся, будто соединенные жестким стержнем. Затем нас обступает лес… я озираюсь по сторонам — куда я забрел?

Но тут тень приближается ко мне — это Мари… я не сразу узнаю ее. Во-первых, она стала размером со взрослого человека. Во-вторых, у нее изменились пропорции: исчезла кукольная большеголовость и круглоглазость — передо мной стоит изящная девушка с тонкой талией и высокой грудью. Я касаюсь ее руки, потом шеи… затем обнимаю и целую. Мы опускаемся на мягкую траву. «Мари…» — шепчу я, целуя податливые губы. «Мари…» — повторяю я в маленькое, заостренное ушко. Одежда моя куда-то исчезает. Теплый ветер касается голой спины, подо мной трепещет горячая, упругая плоть…

«Вон из моего дома!» — вдруг слышу я смутно-знакомый женский голос. Что-то острое бьет меня в плечо.

Кто это?… Что эта женщина делает здесь?

Лицо Мари искажается гримасой досады… нет, боли. Фея исчезает — я обнимаю пустоту. Все вокруг меняется… я не могу понять, где нахожусь. Почему я лежу на постели?… Кто эта женщина и зачем она раз за разом бьет меня в плечо острым, злым кулачком?

— Вон из моего дома! — повторяет Сьюзен стеклянным голосом.

Остаток ночи я провел на диване в кабинете… заснуть так и не смог. Произошедшее было настолько нелепым, что я все порывался пойти к Сьюзен и урезонить ее — объяснить, что человек не в ответе за свои сны!..

Когда наконец наступило утро и моя жена вышла из спальни, я с ней поговорил… однако ничего не добился. Она находилась в невменяемом состоянии: в ответ на все аргументы твердила, чтобы я убирался. А деньги, которые я выплатил за наш дом, она вернет — пусть я не волнуюсь. Эти «деньги за дом» меня доконали… я вспылил и наговорил грубостей.

После ланча я собрал вещи, погрузил в машину, посадил Мари за пазуху и переехал в отель. А еще через два дня снял маленькую квартирку возле университета.

У меня началась новая жизнь: дни бежали мимо, похожие, как братья.

Обычно мы с Мари вставали в восемь (фея спала, прижавшись к моей руке) и завтракали. Затем я сажал ее за пазуху и шел на работу; чтобы ей легче было дышать, я стал носить костюмы и всегда держал пиджак расстегнутым. Под рубашкой фея вела себя тихо — я без проблем мог брать ее на лекции; мы разговаривали, лишь когда я запирался в кабинете и выпускал ее на стол. Более того, пока мы оставались в университете, она даже не просилась в туалет (я предлагал завести в кабинете что-нибудь вроде ночного горшка, но она из стеснительности отказалась).

На ланч мы ходили домой, из-за чего общаться с сослуживцами я практически перестал. С приятелями тоже: те из них, которые изначально были друзьями Сьюзен, исчезли сразу; да и от своих друзей я почему-то отдалился — мне стало неинтересно таскаться с ними в паб и вести никчемные разговоры о футболе, музыке и кино. Вечера я обычно проводил дома: читал или работал, а Мари сидела у меня на плече — так, чтобы касаться плечом моей щеки — и пела. У нее оказался замечательный голос — негромкий, но очень мелодичный, а слух был просто потрясающий: она могла назвать каждую ноту в аккорде из пяти звуков. Все ее песни были исключительно романтического содержания (фея перевела мне некоторые): они повествовали о принцессах, рыцарях, драконах и несчастной любви.

Иногда мы слушали музыку человеческих композиторов — оказалось, что Мари неплохо ее знала. Особенно она любила Баха и часто импровизировала под него, искусно вплетая свой голос в и без того сложную полифонию. А вот кинематограф оказался ей практически неизвестен, так что я купил для нее DVD-плейер и телевизор. Фильмы действовали на фею завораживающе: она смотрела все подряд — Феллини вперемешку с боевиками — и задавала десятки наивных вопросов. Иногда мы с ней ходили в кинотеатр: я старался сесть на отшибе, и Мари выглядывала у меня из-под рубашки.

Через несколько дней после того, как мы поселились вместе, я заметил, что фея стала менее капризной и требовательной — а может, просто получала все нужное без просьб, не знаю. Я с ней никогда не спорил, тем более что нуждалась она в немногом: еде и внимании. Если кормить ее досыта свежими овощами и фруктами и все время держать при себе (так, чтобы она касалась моего тела) — она была счастлива. Усилия с моей стороны требовались минимальные; более того, я возился с ней с удовольствием — кормил, купал в ванне… возможно, сублимировал таким образом отцовский инстинкт. Впрочем, иногда я испытывал к Мари и не вполне отцовские чувства — особенно ночью, когда она всем телом прижималась к моей руке. Но что тут можно было поделать?…

Сама же фея — несмотря на внешнюю сексуальность — была вполне целомудренна, и ее постоянно декларируемая любовь ко мне не требовала ничего, кроме телесного контакта. И еще она изо всех сил старалась услужить: лечила меня от царапин и простуд, а перед сном воспаряла к потолку и, повиснув в позе «крест», пела заклинания, защищавшие нас от чар. В чары я, разумеется, не верил, но находил ее усилия трогательными.

И все же Мари даже близко не смогла заполнить брешь, образовавшуюся в моей жизни после разрыва со Сьюзен.

Поначалу произошедшее выглядело досадным недоразумением: как только моя жена осознает свою неправоту (думал я), она сразу же извинится, и я смогу вернуться домой. Однако время шло, а Сьюзен в своем заблуждении упорствовала. Тогда я сам попытался объясниться с ней, приурочив разговор к свиданию с Джэнет (я навещал дочь каждое воскресенье). Но жена лишь холодно заметила, что свой выбор я уже сделал — в тот момент, когда принес в дом эту «микрошлюху», эту «маленькую лгунью»… Я опять было рассердился, однако гнев быстро перешел в испуг: мне казалось, что вести себя столь непреклонно можно, лишь если ты так и так решил уйти: у Сьюзен, наверное, кто-то есть, и она использует произошедшее как предлог. Я стал приставать к ней с вопросами (на которые она отвечала, что это не мое дело) и даже чуть было не начал следить за ней… в общем, вел себя, как последний ревнивец.

Но самым неприятным было то, что — несмотря на все старания — я ни на секунду не мог выкинуть Сьюзен из головы. Что бы я ни делал, чем ни занимался, на втором плане непрерывным потоком текли мысли о жене: я вспоминал историю нашего знакомства… мелкие, ничего не значившие эпизоды. Стоило закрыть глаза, как передо мной начинало мелькать бесконечное слайд-шоу: вот Сьюзен сидит в кресле и, теребя волосы, читает книгу — вот она играет с Джэнет (обе сдержанно, по-английски смеются) — а вот моя жена выходит из душа… стекая по маленькой груди и плоскому животу, капли воды оставляют на ее коже длинные извилистые траектории.

Однако вернуть Сьюзен можно было, лишь избавившись от Мари — а предать беспомощную фею я, конечно же, не мог.

В ту ночь мы с Мари никак не могли уснуть: фея все время вертелась, да и мне любая поза казалась неудобной. Я почувствовал приближение дремы лишь около часа: перевернулся на живот и попытался расслабиться… Перед, тем как провалиться в мягкую пучину сна, я почувствовал: Мари прижимается к моей руке.

И приснилось мне, что я стою на опушке леса. Сквозь сетку ветвей просвечивают звезды и луна. Воздух теплый — намного теплее, чем бывает в мае… но я почему-то не удивляюсь.

А потом — меж стволов — я вижу девичий силуэт. Это Мари. Едва касаясь травинок босыми ногами, она приближается ко мне и берет за руку. «Пойдем», — выдыхает она мне в ухо. Я чувствую тепло ее слов.

Мы углубляемся в лес. Кроны деревьев смыкаются над нами, становится темно. Но Мари поднимает руку, и на кончиках ее пальцев возникает пламя — как огни Святого Эльма на реях «Летучего Голландца». Мы приближаемся к ручью и переходим его по бревну… вернее, я иду по бревну, а фея, держась за мою руку, летит рядом. Затем лес начинает редеть: мы выходим на поляну. Я вижу силуэты людей… нет, фей, ибо все они наги и крылаты. Некоторые стоят небольшими группами и разговаривают, другие летают или ходят по поляне… воздух полон негромких разговоров и шума от вибрации крыльев. Держась за руки, мы с Мари пересекаем поляну; феи замолкают и расступаются, потом провожают нас глазами. Я чувствую их взляды (сквозь рубашку) кожей спины.

Мы приближаемся к противоположному концу поляны — я вижу толстое дерево, могучий дуб. «Не отпускай мою руку», — шепчет Мари, и плавно взмывает, увлекая меня за собой. Странно: ни ей, ни мне не тяжело — будто я плаваю в воздухе в состоянии безразличного равновесия. Мы медленно поднимаемся… выше… выше… Вокруг становится просторнее — больше воздуха и ветра, меньше веток: мы у самой крыши леса. В стволе дуба открывается дупло; мы вплываем внутрь и оказываемся в небольшой комнате. Пол устлан одеялами, вдоль обтянутых шелком стен лежат подушки. Низкий потолок расписан странными узорами: переплетениями волнистых полос. На стене — овальное зеркало в массивной золотой раме. Мари делает плавный жест, и туманная дымка затягивает вход в комнату… густеет, становится плотнее… превращается в зеркало — точную копию зеркала напротив.

Мари хлопает в ладоши; огни Святого Эльма брызгами слетают с кончиков ее пальцев и летят в стороны — к висящим на стенах канделябрам. Вспыхивают свечи. Повернутые лицом друг к другу зеркала умножают их число, заполняя комнату трепещущим, как облако мотыльков, желтым светом. «Иди ко мне», — зовет фея… но я остаюсь на месте. Она подходит сама и обнимает меня. Целует в губы. Я возвращаю объятие и поцелуй… на губах остается горький привкус неиспользованных возможностей. Фея опускается на пол и тянет меня за собой — но я знаю, что нам никогда не быть вместе. Сердце мое разрывается от жалости: «Зачем я тебе? Ведь утром, когда мы проснемся, все вернется на круги своя». В воздухе зарождается низкий вибрирующий звук, будто кто-то коснулся самой толстой струны самой большой в мире арфы. «Не вернется, — шепчет Мари. — Если человек соблазнен пришедшей в его сновидение феей, он становится одним из нас… — она ласково улыбается и целует мою руку. — Феи бесплодны, они не могут иметь детей — это единственный наш способ размножения». Вибрирующий звук становится громче, резонируя у меня в груди, горле, висках. «В чем дело? — тревожно шепчет Мари, глядя снизу вверх. — Ведь ты выбрал меня… решил остаться со мной!» — «Я не могу быть с тобой», — хрипло отвечаю я. Свечи вспыхивают ярче, высекая из зрачков феи длинные голубые искры. Низкий вибрирующий звук достигает невыносимой громкости — и я понимаю, что он звучит внутри меня.

«Из-за нее?» — спрашивает Мари.

Прежде чем ответить, я на мгновение закрываю глаза.

А когда открываю — комнаты с зеркалами и свечами уже нет. Я лежу у себя в спальне, на кровати. В окно светит полная луна. У моего лица, подобрав ноги, сидит Мари. Глаза феи открыты, и я опять удивляюсь глубине их голубизны.

— Из-за нее, — хрипло выдыхаю я.

Мы проговорили до пяти утра, а потом… потом Мари улетела. Я не хотел отпускать ее, однако фея была непреклонна. Она объяснила, что без труда найдет, где жить, ибо колонии фей как бы растворены меж людских поселений… теория сия явно противоречила предыдущей, однако ловить Мари на слове я не стал. А когда рассвело, фея на мгновение прижалась к моей щеке и вылетела в форточку — я успел разглядеть, как она мелькнула на фоне прозрачной утренней луны и затерялась в водянисто-голубом небе.

На следующий день я вернулся к Сьюзен: жена встретила меня настороженно, и мне поначалу пришлось спать в кабинете. Но однажды, недели через три после воссоединения, она сама пришла ко мне ночью и с плачем влезла под одеяло (если честно, то я немножко струхнул: в столь растрепанных чувствах я видел ее впервые). После этого жизнь вернулась в привычную колею: у нас в доме царят мир и согласие, и о Мари никто вслух не вспоминает.

И лишь иногда — всегда в полнолуние — мне снятся странные сны: будто я иду по ночному лесу, а у меня над головой (но ниже верхушек деревьев) летит неясная тень… я почти не различаю ее, но знаю, что это Мари. А бывает и по-другому: будто я выхожу на поляну, а фея исчезает меж деревьев на другой стороне. Мари никогда не подходит ко мне, а мне никогда не удается ее догнать…

Господи, коль скоро ты заставляешь нас делать выбор — то почему не избавляешь потом от сомнений в его правильности?

Чарлз Де Линт «Моя жизнь, как птица»

Из каталога «Спар Дистрибьюшнс» (август 1996 года).

«ЗОНА ДЕВУШЕК» № 10. Текст и иллюстрации Моны Морган. Последний выпуск включает новые главы следующих работ: «Подлинные приключения Роккит Герлы», «Яшма Юпитера» и «Моя жизнь, как птица», а также страничку с Чарлзом Вессом.

Моя собственная «КомиксКомп» 2, 25 доллара. Имеются предыдущие выпуски.

Беда в том, что мы тратим слишком много времени, выискивая вне нас то, что на самом-то деле следует искать внутри себя. Но мы вроде бы никогда не доверяем тому, что находим в себе — возможно, потому что находим его именно там. Мы ведь в упор не видим, кто мы такие по-настоящему. Слишком уж торопимся оттяпывать от себя кусочки, подстраиваясь под отношения с кем-то или с чем-то — работа, круг знакомств, — и без конца занимаемся саморедактурой, пока не притремся. Или притираем кого-то другого. Пытаемся отредактировать людей вокруг нас. Не знаю, что хуже. Большинство, конечно, скажет, что хуже, если мы проделываем это с другими, но, по-моему, различие во вредности тут невелико.

Почему мы так мало любим себя? Почему нам внушает подозрение сама мысль о том, чтобы полюбить себя, чтобы хранить верность себе, а не выламываться под чьи-то представления о нас? Мы всегда готовы предавать себя, но никогда предательством это не называем, а пользуемся расхожими словечками вроде «приспосабливаться», «поступать как принято», «ладить с людьми».

Нет, я не ратую за мир, управляемый только личными интересами. Я понимаю, что необходимы определенные ограничения и даже некоторые компромиссы, не то мы получим чистую анархию. Тот, кто ждет, что мир приспособится к нему, явно страдает переизбытком самодовольства.

Но как мы можем ожидать, что другие будут уважать нас, любить, если сами мы не уважаем и не любим себя? И почему никто не задает вопроса: «Если вы с такой легкостью предаете себя, как мне верить, что вы не предадите и меня?»

— И тогда он попросту ушел? Вот так прямо?

Мона кивнула.

— Наверное, мне следовало это предвидеть. Последнее время мы сцеплялись по каждому поводу. Но я так закрутилась с выпуском последнего номера и с этими типчиками в «Спаре», которые оказались отъявленными негодяями…

Она не договорила. Ведь в этот вечер она планировала отвлечься от своих невзгод, а не сосредотачиваться на них. Сколько раз она думала, что слишком уж многие используют Джилли в качестве помеси матери-исповедницы и свалки чужих бед. И давным-давно она обещала себе, что не последует пагубному примеру. А теперь она заваливает своими проблемами столик между ними.

Беда заключалась в том, что Джилли умела подтолкнуть вас к душевным излияниям с такой же легкостью, что и вызвать у вас улыбку.

— Пожалуй, все сводится к тому, — сказала она, — что мне больше хотелось быть Роккит Герлой, чем Моной.

Джилли улыбнулась.

— Которой Моной?

— В самую точку.

Реальная Мона сочиняла и иллюстрировала три сериала для собственного комикса «Зона девушек», выходящего дважды в месяц. Роккит Герла фигурировала в «Подлинных приключениях Роккит Герлы», шаржированная Мона — в полуавтобиографическом сериале под названием «Моя жизнь, как птица». Завершала каждый номер «Яшма Юпитера».

Роккит Герла, она же «Монстр Венеции» (Венеции не в Италии и не на калифорнийском побережье, а Венеции-авеню в Крауси), была крутая панкующая девица с атлетической фигурой, редкостным чутьем на моду, сильная, бесстрашная и, возможно, чересчур самоуверенная на свою же беду, однако благодаря этому сюжеты рождались сами собой. Свое время она тратила на восстановление справедливости в сражениях с гнусными злодеями, вроде Мужчины, Который Не Позвонил, Когда Обещал Позвонить, и Мужчины Честное Слово, Мы С Женой Все Равно Разошлись.

Мона в «Моей жизни…» щеголяла, подобно своей создательнице, гривой золотистых волос и джинсовым комбинезоном, хотя реальная Мона обычно надевала под комбинезон майку, а ее волосы на дюйм от корней часто бывали совсем темными. Обе они отличались своеобразным чувством юмора и были склонны распространяться на темы, которые считали основой интересных разговоров — любовь и смерть, секс и искусство, — впрочем, монологи в журнале были заметно более понятными. Действие неизменно происходило в квартире героини, либо в баре, где они с Джилли сидели сейчас за кувшином бочкового пива.

Яшма Юпитера пока еще лично не появилась в своем сериале, но читателям казалось, будто они уже хорошо ее знают, так как ее друзья (в нем появившиеся) только о ней и говорили.

— Пожалуй, Моной в картинках, — сказала теперь Мона. — Может, ее жизнь тоже не одни розы, но по крайней мере она умеет дать сокрушительный ответ.

— Но только потому, что у тебя есть время придумывать их для нее.

— Да, верно.

— С другой стороны, — добавила Джилли, — в этом есть свой смак. Задним числом все соображают, как следовало бы ответить, но только ты можешь использовать такие ответы.

— Более чем верно.

Джилли снова наполнила их бокалы. Когда она поставила кувшин на стол, в нем осталась только пена на дне.

— Так значит, ты его срезала?

Мона покачала головой.

— Что я могла сказать? Я была так оглушена тем, что он, оказывается, никогда серьезно не относился к моим занятиям. Только смотрела на него и старалась понять, как я могла верить, будто мы знаем друг друга по-настоящему.

Она пыталась вычеркнуть его из памяти, но слова «эти твои жалкие комиксы» все еще жгли ее.

— Прежде ему нравилось, что я совсем не похожа на тех, с кем ему приходится работать, — сказала она. — Но, думается, ему просто надоело водить свою богемствующую подружку на официальные приемы и вечера.

Джилли так энергично кивнула, что кудри упали ей на глаза. Она смахнула их со лба пальцами, под ногтями которых, как всегда, собралась краска. Ультрамариновая синева. Пылающе коралловая.

— Понимаешь, — сказала подруга, — потому-то я и не терплю мир корпораций. Их идея в том, что, занимаясь творчеством, которое не приносит больших баксов, тебе следует считать его просто хобби для досуга, а время и усилия вкладывать во что-нибудь серьезное. Будто твое искусство недостаточно серьезно!

Мона отхлебнула пива.

— Не заводи меня на эту тему.

«Спар дистрибьюшнс» приняла решение впредь заниматься распространением только комиксов с супергероями, и одной из жертв этого решения оказалась «Зона девушек». Само по себе скверно, дальше некуда, но они отказывались выдать Моне прошлые номера и деньги, которые оставались должны за проданные экземпляры.

— Тебя обкрутили вокруг пальца, — заявила Джилли. — У них не было на это никакого права.

Мона пожала плечами.

— Наверное, я должна была хоть что-то заметить, — продолжала она, предпочитая обсуждать Пита. Хотя бы с ним она могла разделаться. — Но ведь сериалы ему как будто по-настоящему нравились. Он смеялся в нужных местах и даже всплакнул, когда Ямайка чуть не погибла.

— А у кого глаза оставались сухими?

— Пожалуй. Столько писем пришло!

Ямайка была милейшей кошечкой в «Моей жизни…» — единственная фантазия, какую там позволила себе Мона, учитывая, что Пит страдал аллергией на кошек. Когда Краюшка сбежал и девушка только-только познакомилась с Питом, она никак не думала, что останется без котенка надолго, однако едва их отношения начали приобретать определенную серьезность, ей пришлось отказаться от мысли о новой кошке.

— Может, ему не понравилось, что он попал в сериал? — предположила Мона.

— Как так — не понравилось? — спросила Джилли. — Когда ты ввела меня, я страшно обрадовалась, хотя ты и наградила меня волосищами, будто после прически в аду.

Мона улыбнулась.

— Вот видишь, что получается, когда бросаешь художественную школу.

— Обзаводишься адскими волосищами?

— Нет, я о…

— Кроме того, художественную школу бросила не я, а ты.

— Вот именно, — согласилась Мона. — Не умею рисовать волосы, хоть убей. Они всегда выглядят растрепанными и взлохмаченными.

— Или уподобляются шлему, как получилось, когда ты рисовала Пита.

Мона невольно хихикнула.

— Не очень его украсило, а?

— Но ты это компенсировала, снабдив его элегантной задницей, — добавила Джилли.

Моне это показалось дико смешным. Пиво, решила она, ударило ей в голову. И хорошо, если дело только в пиве. Уловила ли Джилли истеричность в ее смехе? От этой мысли на миг возникшее веселое настроение исчезло так же быстро, как утром Пит из их квартиры.

— Хотелось бы мне знать, когда я его разлюбила? — пробормотала Мона. — А это точно: я его разлюбила раньше.

Джилли наклонилась к подруге.

— Ты продержишься? А то переночуй сегодня у меня. Ну, просто, чтобы не быть одной первое время.

Мона покачала головой.

— Спасибо, не надо. Если хочешь знать правду, я испытываю облегчение. Последние месяцы я словно блуждала в тумане, только не понимала, в чем дело. А теперь знаю.

Джилли подняла брови.

— Знать всегда хорошо, — подытожила Мона.

— Ну, если передумаешь…

— Я поцарапаюсь в твое окно, как бродячие кошки, которых ты кормишь.

Когда они попрощались, час и еще полкувшина пива спустя, Мона отправилась домой кружным путем. Она хотела проветрить голову, избавиться от шума в ушах, который делал ее походку нетвердой. А может, наоборот, стоило вернуться в бар и пропустить пару порций виски, чтобы совсем уж нализаться и забыться.

— А, чтоб его черт побрал, — буркнула она и пнула ворох старых газет в устье проулка, мимо которого проходила.

— Эй! Потише!

Звук странного ворчливого голоса заставил Мону остановиться, но она тут же попятилась. Из газетного гнезда выбрался крохотный человечек и злобно уставился на нее. Таких маленьких людей девушке еще видеть не доводилось: ростом не больше двух футов, угрюмый безобразный карлик, с лицом, которое словно кое-как вырезали из дерева и не стали отделывать. Одет он был почти в лохмотья, щеки и подбородок покрывала щетина. Из-под кепки свисали спутанные сальные космы.

О-ох! Она куда пьянее, чем думала.

Долгую минуту Мона стояла, покачиваясь, глядя на него сверху вниз, почти ожидая, что видение рассеется, как облачко дыма, или разом исчезнет. Ни того, ни другого не произошло, и к ней вернулся дар речи.

— Просто я не заметила вас там… внизу… — Что-то не то она говорит. — То есть…

Его взгляд стал еще более злобным.

— Значит, думаете, раз я такой маленький, меня и замечать не стоит?

— Да нет. Совсем не так. Я…

Мона понимала, что его рост — только прихоть генетики, правда, очень необычная, какую редко можно встретить, а уж тем более на ночной улице Крауси, однако ее фантазия, а вернее, выпитое пиво, твердили: ворчливый человечек — существо куда более экзотичное.

— Вы лепрекон? — услышала она свой вопрос.

— Будь у меня горшок с золотом, по-вашему, я спал бы на улице?

Она пожала плечами.

— Конечно, нет. Вот только…

Он прижал палец к одной ноздре и высморкался на тротуар. Желудок Моны всколыхнулся, во рту стало кисло. Уж конечно, если ей наконец выпала странная встреча, какие у Джилли случаются чуть ли не каждый день, то с таким вот заросшим грязью сопливым карликом.

Человечек утер нос рукавом куртки и ухмыльнулся.

— Да что это с вами, принцесса? — спросил он. — Если мне не по карману постель на ночь, так с чего вы взяли, будто я примусь покупать носовые платки, лишь бы пощадить вашу чувствительность?

Ей понадобилось несколько секунд, чтобы усвоить смысл его слов, и тогда, порывшись в кармане комбинезона, она вытащила пару смятых долларов и протянула человечку. Он посмотрел на деньги с подозрением и не взял.

— Это что такое? — спросил он.

— Ну, просто я… я подумала, что пара долларов может вам пригодиться.

— Даете просто так? Без всяких условий?

— Ну не взаймы же, — парировала она. Как будто она его когда-нибудь снова увидит!

Он взял бумажки с явной неохотой и проворчал:

— Да будь они прокляты.

Мона не сдержалась:

— Большинство людей сказали бы «спасибо».

— Большинство людей не оказались бы в долгу у вас, — ответил он.

— Извините.

— За что?

Мона заморгала.

— Я хотела сказать, что не понимаю, почему вы теперь у меня в долгу. Всего-то за два доллара?

— Тогда зачем извиняться?

— Я и не извинялась. Да, конечно, прозвучало так, но… — Она совсем запуталась. — Я просто пытаюсь сказать, что мне взамен ничего не нужно.

— Поздно. — Он засунул бумажки в карман. — Ваш подарок был сделан от чистого сердца, а это значит, что теперь я у вас в долгу. — Он протянул девушке руку. — Нэки Уайлд, к вашим услугам.

Ту самую руку, с помощью которой он высморкался. Мона решила обойтись без ритуала вежливости и засунула руки в карманы комбинезона.

— Мона Морган, — ответила она.

— Родители склонны к аллитерациям?

— Что-что?

— Вам следует показаться доктору. Вроде бы проблемы со слухом.

— Слух у меня в полном порядке, — уведомила она.

— Какая разница? Ну, ведите. Куда мы идем?

— МЫ никуда не идем. Я иду домой, а вы можете вернуться к тому, чем занимались до нашего разговора.

Он покачал головой.

— Не выйдет. Я обязан оставаться при вас, пока не верну свой долг.

— Нет уж.

— Но это так. И, собственно, в чем дело? Стыдитесь показаться в моей компании? Могу стать невидимым, если пожелаете, но у меня такое чувство, что вас это еще больше расстроит.

Нет, конечно, она перепила. До чего абсурдный разговор.

— Невидимым, — повторила она.

Человечек посмотрел на нее с раздражением.

— То есть недоступным человеческому зрению. Суть вам понятна?

— Вы шутите.

— Ну, разумеется. Изощряюсь, чтобы заинтриговать вас. Высоченная крупная полуглухая баба вроде вас всегда была моей мечтой.

Рабочий день за кульманом оставлял Моне меньше времени для физических упражнений, чем ей хотелось бы, и она болезненно реагировала на любой намек на несколько лишних фунтов, которые ей не мешало бы сбросить.

— Я вовсе не крупная.

Он вытянул шею.

— Зависит от ракурса, ангелочек.

— И я не глухая.

— Это элементарная вежливость. Мне казалось, так будет тактичнее, чем сказать, что вы умственно отсталая личность.

— И уж во всяком случае домой вы со мной не пойдете.

— Как скажете, — молвил он. И исчез.

Вот сейчас он стоял тут — два фута омерзительной грубости, а теперь Мона оказалась на улице в полном одиночестве. От внезапности его исчезновения, полного жути, у нее подкосились ноги, и она оперлась рукой о стену, пока головокружение и слабость не прошли.

«Да уж, нализалась, так нализалась», — подумала она, отталкиваясь от стены.

Мона заглянула в проулок. Никого. Снова ткнула ногой ворох газет. Ничего. Наконец она пошла по тротуару вперед, но нервничая, прислушиваясь к любому шороху, ощущая незримую слежку. Мона была уже почти у своего дома, когда вспомнила, что человечек говорил о способности становиться невидимым.

Невозможно.

Но что, если…

В конце концов она вошла в телефонную будку и позвонила Джилли.

— Мне уже поздно передумать? — спросила она.

— Вовсе нет. Возвращайся.

Мона прислонилась к стенке и сквозь стекло осмотрела улицу. Проехало два-три такси. В дальнем конце улицы она углядела парочку и проводила ее взглядом до угла.

Насколько она могла судить, человечка, сопливого или нет, нигде не было.

— Ничего, если я приведу с собой невидимого друга? — спросила она.

Джилли засмеялась.

— Конечно. Я ставлю чайник. Твой невидимый друг пьет кофе?

— Я его не спрашивала.

— Ну, что же, — сказала Джилли, — если у тебя или у него глаза слипаются, как у меня, кружка кофе будет в самый раз.

— Не помешает и что-нибудь покрепче, — пробубнила Мона, повесив трубку.

Иногда я думаю о Боге, как вот об этом коротышке: сидит где-нибудь в открытом кафе и понять не может, каким образом все это вышло из-под Его контроля. Намерения у Него были наилучшие! Однако все, кого Он сотворял, имели свое собственное мнение, и Он обнаружил, что не способен укрощать их противоборствующие устремления. Попробовал сотворить рай, но тут же убедился, что свободная воля и рай несовместимы, так как каждый твердо знает, каким именно должен быть рай. На собственный вкус, конечно.

Но чаще, когда я думаю о Нем, мне представляется кот: чуть-чуть таинственный, чуть-чуть в стороне и надо всеми, и он никогда не приходит, когда его зовут. И еще, по моему мнению, Бог всегда «он». Новый Завет не оставляет никаких сомнений, что мужчины — деятели, а женщины могут быть только девственницами или блудницами. В глазах Бога нам дано существовать только где-то в промежутке между двумя Мариями — Матерью Иисуса и Магдалиной.

Так что это за религия? Что это за религия, игнорирующая права половины земного населения только потому, что у этой половины якобы вместо пениса одна зависть? Религия, управляемая мужчинами. Сильными, смелыми, безупречными. Клубом старых выпускников, написавших этот Завет и установивших законы.

Я бы хотела отыскать Его и спросить: «Значит так, Бог? Нас действительно клонировали из ребра, и раз мы созданы готовенькими, то не можем быть сильными, смелыми, безупречными?»

Но это лишь часть неполадок в мире. Еще следует спросить, зачем нужны войны, страдания, болезни?

Или никакого объяснения не существует, а Бог недоумевает, как и все мы? И Он, наконец, махнул на все рукой и просиживает все дни в кафе за чашечками крепчайшего «эспрессо» и наблюдает, как мимо движется мир, а Он к нему больше никакого касательства не имеет? Навсегда умыл руки?

У меня к Богу тысячи вопросов, но Он и не думает на них отвечать. Может, Он все еще прикидывает, какое место я занимаю между двумя Мариями, и не ответит, пока не выяснит. А может, Он не видит меня, не слышит и вообще обо мне не думает. Может, в Его версии мира я вообще не существую.

Или, если Он похож на кота, значит, я птица, и Он просто выжидает минуту, чтобы меня сцапать.

— Но ты, правда, мне веришь, ведь так? — спросила Мона.

Они с Джилли сидели на диванчике в оконной нише чердачной мастерской Джилли и прихлебывали кофе из толстых фаянсовых кружек под тихую фортепьянную музыку, льющуюся с пластинки Мицуко Ушиды. Мона еще никогда не видела, чтобы мастерская была так тщательно прибрана. Полотна, которым не нашлось места не стене, были аккуратно составлены в сторонке. Книги вернулись на свои полки, вымытые кисти лежали рядками на рабочем столе, тюбики с красками уложены по цвету в деревянные или картонные коробки. Даже тряпка под мольбертом выглядела так, будто ее недавно выстирали.

— Весенняя чистка и уборка, — сочла нужным объяснить Джилли, едва Мона вошла.

— Чего-чего? Сейчас сентябрь.

— Просто я слишком долго откладывала.

Кофе уже ждал Мону, как и внимательная слушательница, когда гостья начала рассказывать о странном происшествии, которое подстерегало ее на пути домой. Джилли, конечно, очаровал рассказ подруги.

— Меня вот что удивляет, — говорила Мона, — почему он не появляется сейчас? — Она обвела взглядом обескураживающе прибранную мастерскую. — Ну? — сказала она, адресуясь к комнате в целом. — В чем тут секрет, мистер Нэки Уайлд?

— Вообще-то понятно, — сказала Джилли. — Он знает, что я тоже могу ему что-нибудь подарить, а тогда он окажется в долгу и у меня.

— Но я не хочу, чтобы он был у меня в долгу.

— Поздновато спохватилась.

— Он сказал примерно то же самое.

— Ему виднее.

— Ну, ладно. Поручу ему вымыть посуду или еще что-нибудь такое.

Джилли покачала головой.

— Сомневаюсь, что этого достаточно. Вероятно, это такая услуга, которую никто, кроме него, тебе оказать не может.

— Полная нелепость. Я дала ему всего-то пару долларов. Ничего не значащих.

— Для тебя деньги ничего не значат?

— Джилли, какие-то два доллара…

— Неважно. Это все равно деньги. В конце концов, наша жизнь зависит от того, сможем ли мы платить за квартиру и покупать краски. Ты по собственной воле дала ему нечто, что имеет для тебя значение, и теперь он обязан отплатить тем же.

— Но кто угодно мог дать ему денег.

Джилли кивнула.

— Кто угодно мог бы, однако не расщедрился. А ты расщедрилась.

— И как я сумела так запутаться!

— Куда важнее, как ты сумеешь выпутаться.

— Но ты же в этом поднаторела. Так посоветуй.

— Дай мне подумать.

Нэки Уайлд объявился лишь на следующее утро, когда Мона вернулась в свою квартиру. Едва она успела сообразить, что Пит заезжал за своими вещами — книжные полки зияли пустотами, а стопка кассет на стерео уменьшилась вдвое, — как перед ней возник грязный человечек. Он расположился на ее диване, и при свете дня вид у него был еще омерзительнее, хотя настроение улучшилось — несомненно от удовольствия, которое ему доставил ее испуганно-удивленный возглас.

Она села на мягкий стул так, чтобы стол оказался между ними. Прежде стульев было два, но Пит, очевидно, один забрал.

— Ну, вот, — сказала она. — Я протрезвела, а ты здесь, из чего следует, что ты, видимо, реален.

— Вам всегда требуется куча времени, чтобы признать очевидное?

— Грязные человечки, способные возникать из воздуха, а затем бесследно исчезать, как-то не вяжутся с моей будничной жизнью.

— Когда-нибудь бывали в Японии?

— Нет, но причем…

— Но вы верите, что она существует, ведь так?

— Не надо, а? Это же совсем другое. Затем ты потребуешь, чтобы я поверила в похищения, устраиваемые инопланетянами, и в зеленых человечков с Марса.

Он злоехидно ухмыльнулся.

— Они не зеленые, и они вовсе не с…

— Не желаю этого слышать, — объявила она, затыкая уши. Убедившись, что он замолчал, она продолжила: — Так значит, Джилли права? И мне от тебя не избавиться?

— Меня это радует не больше, чем вас.

— Ну, ладно. В таком случае нам нужно установить некоторые правила.

— А вы неплохо держитесь, — заметил он.

— У меня практичный характер. А теперь слушай. Не мешать мне, когда я работаю. Не шастать невидимкой, когда я в ванной или принимаю душ. Не глазеть на меня, когда я сплю, и не залезать ко мне в постель.

При последних словах он брезгливо поморщился. Вот-вот, подумала Мона.

— И убирай за собой, — докончила она. — Да, кстати, тебе не помешало бы и себя привести в порядок.

Он ответил свирепым взглядом.

— Отлично. Теперь мои правила. Во-первых…

Мона помотала головой.

— Как бы не так! Квартира моя, и правила тут устанавливаю только я.

— Не очень справедливо.

— А где тут вообще справедливость? — парировала она. — Вспомни, никто тебя не просил увязываться за мной.

— А тебя никто не просил давать мне эти деньги, — сказал он и тут же исчез.

— Терпеть не могу, когда ты это проделываешь.

— Вот и хорошо, — произнес бестелесный голос.

Мона задумчиво уставилась на вроде бы свободный диван и поймала себя на попытке вообразить, что она почувствовала бы, став невидимой, и это навело ее на размышления о способах, с помощью которых можно затушевываться и все-таки наблюдать мир. Затем она встала, взяла один из старых альбомов и пролистывала, пока не добралась до набросков, которые делала, когда еще только планировала свой полуавтобиографический сериал для «Зоны девушек».

(Мона и Хейзел сидят за кухонным столом в квартире Моны и пьют чай с тартинками. Мона посматривает на Ямайку, спящую на подоконнике. Только кончик кошкиного хвоста подергивается.)

МОНА: Конечно, быть невидимкой самое оно, но так же неплохо стать птицей или кошкой, чем-то, на кого никто не обращает внимания.

ХЕЙЗЕЛ: А какой птицей?

МОНА: Не знаю. Галкой с иссиня-черными крыльями. Или нет. Еще менее заметной птицей — голубем или воробьем.

(Ее лицо приобретает счастливое выражение.)

МОНА: Потому что, заметь, они за всеми следят, а внимания на них никто не обращает.

ХЕЙЗЕЛ: А кошка тоже, наверное, должна быть черной?

МОНА: М-м-м. Худой и гладкой, как Ямайка. Египетской. Но птица все-таки лучше — более мобильная, хотя, пожалуй, особой роли это не играет. Суть в том, чтобы просто быть частицей пейзажа и наблюдать за всем, ничего не упуская.

ХЕЙЗЕЛ: Так сказать, будем подсматривать в замочные скважины?

МОНА: Ничего подобного. К чужим семейным драмам я равнодушна. Просто обыденная жизнь, которая остальных не интересует. Вот это — подлинное волшебство.

ХЕЙЗЕЛ: А по-моему — скучища.

МОНА: Нет. Что-то вроде буддизма. Почти медитация.

ХЕЙЗЕЛ: Слишком уж долго ты корпишь над этим своим комиксом.

Телефон зазвонил вечером, когда Мона заканчивала новую страницу «Яшмы Юпитера». От неожиданности она вздрогнула, и капелька туши упала с кончика пера прямо рядом с головой Сесила. Хорошо еще, что не на лицо.

Сделаю из пятна тень, решила она, снимая трубку.

— Так твой невидимый друг еще с тобой? — спросила Джилли.

Мона посмотрела в открытую дверь через кухонный стол, за которым работала. Та часть квартиры, которая была ей видна, выглядела пустой, но когда дело касалось ее непрошеного гостя, она не очень доверяла зрению.

— Я его не вижу, — ответила она, — но, думаю, он еще тут.

— Ну, ничего полезного я не узнала. Прощупала все обычные источники, но что с ним делать, никто толком не знает.

— Обычные источники, это?…

— Кристи. Профессор. Старый номер «Ньюфорд Экзаминер» с очерком о лесной и прочей нечисти Ньюфорда.

— Ты шутишь.

— Угу, — призналась Джилли. — Но я действительно сходила в библиотеку и чудесно провела время, пролистывая всякие интересные книги от К. М. Бриггса до «Когда пустыня грезит» Энн Бурк. Ни тот, ни другая о Ньюфорде не писали, но я очень люблю фольклорные материалы, собранные Бриггсом, касательно эльфов, гномов и им подобных, а Энн Бурк жила здесь, как ты, конечно, знаешь, и мне по-настоящему понравилась картинка на переплете. Знаю-знаю, — добавила она, прежде чем Мона успела ее перебить. — «Да переходи же к делу!»

— Я отличаюсь ангельским терпением и ничего подобного никогда бы не сказала, — заверила ее Мона.

— И такая скромность вдобавок! Как бы то ни было, имеется множество всяких мастеров коварных шуточек — от гоблинов до эльфов. Некоторые относительно милые, другие, безусловно, вредные, но никто из них полностью не соответствует облику Нэки Уайлда.

— То есть саркастичному, неопрятному, с грубыми манерами, но потенциально полезному?

— В самую точку.

Мона вздохнула.

— Значит, мне от него не избавиться.

Она вдруг заметила, что чертит на листе завитушки, и отложила перо, чтобы окончательно его не испортить.

— Как-то нечестно получается, — добавила она. — Наконец-то квартира осталась в полном моем распоряжении, и тут в нее нахрапом вселяется какая-то нечисть.

— А вообще-то как ты? — спросила Джилли. — То есть помимо жильца-невидимки?

— Неопределенно, — сказала Мона. — Пит уходил, громко хлопнув дверью, но вчера вечером, пока я была у тебя, прокрался назад за своими вещичками. Словом, мне жалеть не о чем, но я все равно постоянно думаю, почему все кончилось так, как кончилось, и почему я ничего не замечала раньше.

— Ты простишь его, если он попробует вернуться?

— Нет.

— Но тебе его не хватает?

— Да, — ответила Мона. — Глупо, верно?

— По-моему, абсолютно нормально. Нуждаешься в плече, чтобы выплакаться?

— Нет. Надо заняться работой. Но все равно спасибо.

Положив трубку, Мона уставилась на завитушки, украсившие рабочий лист. Наверное, их удалось бы включить в фон, но игра не стоила свеч. Поэтому она взяла флакон с белой акриловой краской, взболтала его и откупорила. Потом чистой кисточкой принялась закрашивать завитушки и кляксу, которую посадила возле головы Сесила. Все равно превратить ее в тень не удалось бы: источник света находился с той же стороны.

Выжидая, пока краска высохнет, она вошла в комнату и огляделась.

— Неудача в любви? — произнес уже знакомый, но все еще бестелесный голос.

— Если ты хочешь разговаривать со мной, — сказала она, — покажи сначала хотя бы свое лицо.

— Новое правило?

Мона покачала головой.

— Просто разговаривать с воздухом как-то неловко.

— Ну, раз вы просите так вежливо…

И Нэки Уайлд возник — теперь развалившись на мягком стуле. На коленях у него лежал раскрытый комикс Моны.

— Но на самом деле ты же его не читаешь? — сказала Мона.

Он поглядел на комикс.

— Конечно, нет. Карлики читать не умеют, мозги у них слишком маленькие, чтобы одолеть такую сложную задачу.

— Я имела в виду совсем другое.

— Знаю. Но ничего не могу с собой поделать. Надо оправдывать репутацию.

— Карлика? Так ты карлик?

Он пожал плечами и сменил тему.

— Не удивляюсь, что вы и ваш дружок рассорились.

— Что ты имеешь в виду?

Он ткнул в комикс коротким толстым пальцем.

— Напряжение более чем очевидно, если в этой птичьей истории есть хоть капля правды. Ни разу не возникает впечатление, что Пит нравится хоть кому-то из персонажей.

Мона села на диван и закинула ноги на подушки. Только этого ей и не хватало: непрошеный жилец — и вдобавок самоназначенный психоаналитик. Но, если подумать, он был прав. «Моя жизнь, как птица» представляла собой эмоционально верный, хотя не всегда фактически точный рассказ о реальных событиях, и тамошний Пит никогда не входил в число ее любимых персонажей. Как и у реального Пита, в его характере ощущалась скрытая черствость, но в комиксе она чувствовалась сильнее, потому что остальные действующие лица были истинными детьми богемы.

— Он был неплохим человеком, — услышала она свой голос.

— Ну, конечно. Да разве вы бы позволили себе связаться с плохим человеком?

Мона не поняла, сочувствие это или сарказм.

— Просто они его доконали, — начала объяснять она. — В его конторе. Привили ему свой образ мыслей, и для меня в его жизни не осталось места.

— Или в вашей для него, — подытожил Нэки.

Мона кивнула.

— Нелепо, верно? Благородство духа нынче выглядит таким устаревшим. Мы предпочитаем глазеть, как старичок шлепнется на тротуаре, вместо того чтобы помочь подняться по лестнице, куда ему требуется.

— А что требуется вам? — спросил Нэки.

— Господи! — Мона рассмеялась. — Кто знает? Счастья, душевного удовлетворения. — Она откинулась на валик и уставилась в потолок. — Знаешь, этот твой трюк с невидимостью очень даже неплох. — Она повернула голову и посмотрела на собеседника. — Ему можно научиться или это врожденное магическое свойство?

— Боюсь, врожденное.

— Я так и думала. Просто я всегда мечтала стать невидимкой. А еще — уметь превращаться во что-то другое.

— Я так и понял вот отсюда, — сказал Нэки, снова тыча пальцем в комикс. — Не лучше ли вам найти счастье в том, что вы — это вы? Ищите в себе то, что вам требуется. Ну, как советует ваш персонаж в одном из ранних номеров.

— Так ты действительно их читал!

— Но вы же для того и пишете, чтобы вас читали, разве нет?

Она поглядела на человечка с подозрением.

— Почему это ты вдруг стал таким милым?

— Просто готовлюсь подставить вам хорошую подножку.

— И что же?

— Придумали, что я мог бы сделать для вас? — спросил он.

Она покачала головой.

— Я над этим размышляю.

(После того как Мона знакомится с Грегори, они гуляют по Фиценери-Парку и садятся на скамью, откуда видно, как растет Дерево Сказок Венди. Надо ли это объяснять или осведомленные люди поймут сами?)

ГРЕГОРИ: Вы когда-нибудь замечали, что мы больше не рассказываем семейных историй?

МОНА: О чем вы?

ГРЕГОРИ: Семьи прежде слагались из историй, составлявших их общую историю, и эти истории пересказывались из поколения в поколение. Вот так семья обретала себя, наподобие той или иной местности или даже страны. Теперь мы обмениваемся историями, которые черпаем из телевизора, а говорим исключительно о самих себе.

(Мона понимает, что так оно и есть. Возможно, не для всех, но для нее это правда. Фу! Как все это нарисовать?)

МОНА: Может, семейные истории больше не интересны? Может, они утратили свое значение?

ГРЕГОРИ: Они ничего не утратили.

(Он отворачивается от нее и смотрит в глубину парка.)

ГРЕГОРИ: А вот мы утратили.

В последующие дни Нэки Уайлд представал то несносным ворчуном, то удивительно приятным собеседником. К несчастью, эта приятная сторона не уравновешивала гнетущую необходимость терпеть другую его сторону, а избавиться от гостя она никакой возможности не видела. Когда он становился угрюмым, она не могла решить, что хуже: смотреть на его насупленную рожу и выслушивать его язвительные замечания или потребовать, чтобы он убрался, а затем все время сознавать, что он все еще злобствует где-то рядом, невидимо следя за ней.

Через неделю после отбытия Пита Мона встретилась с Джилли в кафе «Кибербоб». Они намеревались посетить выставку Софи в галерее «Зеленый Человек», и Мона вновь дала себе слово не взваливать свои проблемы на Джилли. Но с кем еще она могла поделиться?

— До чего же типично, — сказала она неожиданно для себя, — что из сотен волшебных существ, населяющих фольклор и легенды, ко мне прицепился гном, страдающий раздвоением личности. Он меня с ума сводит.

— А сейчас он с нами? — спросила Джилли.

— Кто знает. Да это и неважно. — Моне оставалось только рассмеяться. — Господи, ты только меня послушай. Будто я жалуюсь на незадавшиеся отношения.

— Так это и есть незадавшиеся отношения.

— Вот именно. И не унизительно ли? — Мона покачала головой. — Если это реакция на Пита, так я думать не желаю о том, на кого я нарвусь, когда избавлюсь наконец от этого мерзкого карлика. С Питом хотя бы постель была неплоха.

Джилли вытаращила глаза.

— Но ты же не…

— Ну, послушай! Это было бы как спать с Сопляком, восьмым гномом, ну, тем, которого Дисней не допустил в свой фильм. И по веской причине.

Джилли невольно рассмеялась.

— Прости, но это просто до того…

Мона погрозила ей пальцем.

— Не договаривай. Ты бы не смеялась, если бы такое случилось с тобой. — Она взглянула на часы. — Нам пора.

Джилли допила кофе. Завернув недоеденную плюшку в салфетку, она положила ее в карман.

— И что ты намереваешься делать? — спросила подруга, когда они вышли из кафе.

— Я просмотрела объявления, но ни одна фирма, занимающаяся уничтожением крыс, бытовых насекомых и прочих не предлагает услуг по избавлению от свихнутых карликов, так что, пожалуй, мне от него деться некуда. Правда, я еще не поискала среди изгоняющих бесов.

— А он католик? — спросила Джилли.

Думаю, это значения не имеет. Они ведь просто изгоняют нечисть.

— Но почему не попросить его убраться? Ведь этого никто, кроме него, сделать для тебя не способен.

— Я уже об этом подумала, — ответила Мона.

— И?

— Видимо, этот номер не пройдет.

— Так не спросить ли тебе у него, что, собственно, ему дозволено для тебя сделать?

Мона задумчиво кивнула.

— Знаешь, мне это как-то в голову не приходило. Я просто решила, что все это в духе румпельштильцинских загадок — что ответ должна найти я сама.

— Что-что? — переспросил Нэки позднее в тот же вечер, когда Мона вернулась с выставки и попросила его возникнуть. — Вы хотите, чтобы я огласил перечень моих услуг, как в меню? Но я не ресторан.

— И не компьютер, — согласилась Мона. — Очень жаль: тогда бы я могла сама выяснить твои способности, а не уговорами и улещиваниями выковыривать эти сведения из тебя.

— Меня еще никто ни о чем подобном не спрашивал.

— Это против правил?

Нэки сердито нахмурился.

— С чего вы взяли, будто есть какие-то правила?

— Правила существуют всегда. Так что давай, выкладывай.

— Отлично, — согласился Нэки. — Начнем с наиболее популярных пунктов. — Он принялся загибать пальцы. — Зелья, талисманы, чары, заклинания…

Мона подняла ладонь.

— Погоди-ка. Вернись чуть-чуть назад. Что это за зелья, и чары, и все прочее?

— Ну, возьмем вашего бывшего дружка.

«Да Бога ради», — подумала Мона.

— Я могу наложить на него заклятие, и всякий раз, когда он взглянет на женщину с вожделением, у него кожа пойдет прыщами.

— Ты можешь это устроить?

Нэки кивнул.

— Или простой легкий зуд, но не проходящий.

— И долго будет длиться заклятие?

— А это уж как вы пожелаете. Хоть до конца его жизни.

И поделом Питу, подумала Мона. Хорошая расплата за все гадости, которые он наговорил в ее адрес и адрес «Зоны девушек».

— Очень соблазнительно, — сказала она.

— Так на чем остановимся? — деловито осведомился Нэки, потирая ладони. — Прыщи? Зуд? Или нервный тик, чтобы люди думали, будто он им подмигивает. Звучит безобидно, однако дает весомый повод для пощечин и более серьезных травм.

— Погоди! — остановила Мона. — Куда ты торопишься?

— Я-то не тороплюсь. Я думал, это вам не терпится. Я думал, чем быстрее вы избавитесь от Сопляка, восьмого гнома, тем вам будет приятнее.

А, так он был в кафе!

— Ну, хорошо, — кивнула Мона. — Но сначала я должна задать тебе вопрос. Все эти твои заклятия и прочие штучки, они обеспечивают только негативные результаты?

Нэки покачал головой.

— Нет. Они могут обучить вас языку птиц, тому, как заказывать сны на ночь, как создавать впечатление, что вас нет там, где вы находитесь…

— Погоди-ка. Ты говорил, что для этого нужно врожденное магическое свойство.

— Нет. Вы спросили — цитирую: «этот ТВОЙ трюк с невидимостью». С ударением на «твой». То, как я становлюсь невидимым, требует врожденного магического свойства. А талисман невидимости — это совсем другое.

— Но получается то же самое?

— По сути и форме да.

Черт, умеет же он довести!

— Так почему же ты мне сразу этого не сказал?

— Вы не спросили, — хихикнул Нэки.

«Я не выйду из себя, — мысленно скомандовала она. — Я само воплощение невозмутимости».

— Ну, хорошо, — произнесла она вслух. — Что еще?

Он снова принялся загибать пальцы, начиная с правого указательного и до левого мизинца.

— Привораживающие зелья, отвораживающие зелья. Чтобы удлинять волосы или делать их гуще. Чтобы стать повыше ростом или пониже… или, — он злоехидно ухмыльнулся ей, — похудеть. Чтобы беседовать с недавно умершими, чтобы исцелять больных…

— От чего исцелять? — осведомилась Мона.

— От того, чем они больны, — отрезал он и продолжал, зевнув: — Превращать чайники в лисиц и наоборот. Превращать…

Мона не выдержала:

— Достаточно, — сказала она. — Суть ясна.

— Но вы…

— Ш-ш-ш! Дай мне подумать.

Она снова откинула голову на спинку стула и закрыла глаза. В сущности, дело сводилось к тому, что она могла получить все, чего бы ни захотела. Отомстить Питу — не за то, что он ее бросил, но за подлость, с какой он это сделал. Она могла получить дар невидимости или обучиться языку птиц и зверей. И, хотя при первой их встрече гном заявил, что горшка с золотом у него нет, она, вероятно, могла бы приобрести славу и богатство.

Однако у нее исчезло желание мстить Питу. Ну, а невидимость, пожалуй, не такая уж хорошая идея, ведь Мона и видимая слишком много времени проводит в одиночестве. На самом-то деле ей следует больше бывать на людях, заводить новые знакомства, приобретать друзей — своих собственных, взамен друзей и знакомых Пита. Ну, а слава и богатство… как ни заманчиво это звучит, она искренне верила, что важен процесс, путешествие, в которое она пускается со своими рисунками и историями, а не то, где оно завершится.

Мона открыла глаза и поглядела на Нэки.

— Ну? — спросил он.

— Пошли, — сказала Мона, надевая куртку.

— Куда мы идем?

— Искать такси.

Мона назвала шоферу адрес детской больницы. Расплатившись, она вышла и остановилась на газоне. Нэки, в такси невидимый, внезапно возник чуть в стороне и зашуршал опавшими листьями, подходя к ней.

— Ну вот, — сказала Мона, указывая на большое белое здание. — Я хочу, чтобы ты исцелил всех детей.

Долгое молчание. Когда Мона обернулась к своему спутнику, она встретила его задумчивый взгляд.

— Этого я не могу, — признался Нэки Уайлд.

Мона покачала головой.

— Как не мог сделать меня невидимой?

— Нет, на этот раз дело не в семантике, — сказал он. — Исцелить их всех не в моих силах.

— Но таково мое желание.

Он вздохнул.

— Все равно, что потребовать мира во всем мире. Задача слишком глобальна. Но кого-нибудь одного я исцелить могу.

— Только одного?

Нэки кивнул.

Мона снова поглядела на здание.

— Ну, тогда исцели самого безнадежного.

Мона смотрела, как он шел через газон. Возле входной двери его фигура замерцала, и он словно пролился сквозь стекло двери, а не вошел в нее.

Отсутствовал он очень долго. А когда наконец вернулся, его походка стала много медленней, а в глазах пряталось страдальческое выражение.

— Совсем маленькая девочка, которая вечером умерла бы от рака. Ее зовут…

— Я не хочу знать, как ее зовут, — остановила его Мона. — Мне надо знать только одно: она поправится?

Он кивнул.

«Я бы могла получить все, чего бы ни пожелала», — подумала она.

— Ты сожалеешь, что не использовала дар для себя? — спросил Нэки.

Она покачала головой.

— Нет, я только жалею, что в моем распоряжении было всего одно желание. — Она уставилась на гнома. — Не думаю, что если я опять по собственной воле дам тебе еще пару долларов…

— Нет. Этот…

— … номер не пройдет, — докончила она. — Я и сама это понимаю.

— Она опустилась на колени, чтобы не смотреть на него сверху вниз.

— И что теперь? Куда ты отправишься?

— У меня к вам вопрос.

— Давай.

— Если я попрошу, вы позволите мне остаться у вас?

Мона засмеялась.

— Нет, я серьезно, — сказал он.

— И что? Теперь все будет по-другому или ты примешься снова язвить и огрызаться?

Он покачал головой.

— По-другому не получится.

— Понимаешь, моя квартира мне теперь не по карману, — сказала она. — Скорее всего, подыщу где-нибудь маленькую студию.

— Меня это устроит.

Мона знала, что соглашаться — чистое безумие. Всю последнюю неделю она только и делала, что старалась выбросить его из своей жизни. Но тут она вспомнила его глаза, когда он выходил из больницы… Пусть он и волшебный гном, но все равно ему пришлось жить на улице. Как тут не озлобишься? А вдруг ему требуется то, что требуется всем и каждому — счастливый шанс. И если обойтись с ним по-хорошему, он перестанет угрюмо хмуриться, не будет таким язвительным?

Но каково придется ей?

— Поверить не могу, что добровольно говорю это, — сказала Мона, — но ладно, можешь вернуться ко мне.

И тут она поняла, что еще ни разу не видела его улыбки. Его лицо просто преобразилось.

— Вы сняли заклятие, — сказал он.

— Что-что?

— Вы представления не имеете, как долго мне пришлось ждать, пока не нашелся кто-то, готовый и пожертвовать собой, и принять меня таким, каким я выглядел.

— Ну, не знаю насчет самопожертвования…

Он потянулся к ней и поцеловал ее.

— Благодарю вас, — сказал гном.

И тут он закружился по газону, как дервиш, как волчок. Его приземистость исчезла, он стал высоким и худощавым, гибким, как ветка ивы, танцующая под ветром. На дальнем краю газона он помахал ей. Долгое мгновение она была способна только смотреть, вытаращив глаза и открыв рот. Когда же она наконец подняла руку, чтобы помахать ему в ответ, он исчез, будто вырвавшаяся из костра искра, ярко засиявшая, прежде чем слиться с темнотой.

И она знала, что на этот раз он исчез навсегда.

Странно то, что мне его не хватает. Нет, конечно, не его ехидства или серьезных пробелов в области личной гигиены. Не хватает мне доброты, которая иногда просвечивала — того в нем, что уцелело от заклятия.

По мнению Джилли, потому-то он и был таким злобным и грубым. Чтобы его труднее было расколдовать. Она говорит, что я вляпалась в волшебную сказку, а это круто — немногие могут сказать о себе то же.

Только будь это на самом деле волшебная сказка, у нее было бы окончание вроде «и зажили они счастливо-пресчастливо» или по меньшей мере я получила бы хоть какой-нибудь волшебный дар. Ну, скажем, талисман невидимости, а то и способность превращаться в птицу или кошку.

Но ведь на самом-то деле мне ничего такого не нужно.

У меня есть «Зона девушек», и на ее страницах я могу быть тем, кем мне заблагорассудится. Роккит Герлой, спасающей Галактику, Яшмой Юпитера, которая ну никак не может проявиться физически в собственной жизни. Или просто самой собой.

У меня есть мои сны. Вчера ночью, например, я видела просто замечательный. Я шла по улице и была женщиной-птицей: ноги тонкие-претонкие, на месте носа — клюв, а за плечами свисают длинные крылья, будто рваный плащ. А может, на мне просто был птичий маскарадный костюм. Никто меня не узнавал, но все равно все знали, что это я, и думали: до чего же это невероятно.

И ведь я соприкоснулась с подлинным волшебством. Теперь, каким бы серым, пустым и бессмысленным мне порой ни представлялся мир, надо просто вспомнить, что на самом деле в нем таится куда больше, чем мы способны увидеть.

Это большее есть во всем.

И во мне тоже.

Перевела с английского Ирина ГУРОВА

Далия Трускиновская Вихри враждебные

Двое подручных домового дедушки Лукьяна Пафнутьича, Акимка и Якушка, пробирались домой в великом трепете. Домовые и так-то ходят бесшумно, а эта блудная парочка — и вовсе по воздуху плыла, едва касаясь шершавого бетона. А час был немалый. Глубокий ночной час, ближе к рассвету, чем к полуночи.

Новый дом, куда перебрались с хозяевами из городского центра Акимка и Якушка, стоял на окраине, в трех шагах от замечательного леса, и люди там поселились в общем солидные, несуетные, при машинах, при добротном имуществе, и не удивительно, что в восьми квартирах обнаружились соседи-домовые.

Человеческой молодежи там было негусто — и та сидела тихо, кроме одного оболтуса, пятнадцатилетнего Игорехи, который повадился по ночам слушать громкую музыку. Он жил на девятом этаже, что и навело юных домовых на неожиданную мысль.

Всем известно, что обычаи сватовства и обручения у домовых соблюдаются свято. Встречаться с будущим мужем или будущей женой, проводить с ними время — нехорошо, не по-дедовски. Лучше всего, конечно, когда молодые знакомятся уже за свадебным столом.

В новом доме оказалось три девки на выданье. А достойных женихов им не находилось. Ведь девке кто нужен? Домовой из богатого жилья ей нужен, чтобы из одного крепкого хозяйства в другое пташкой перепорхнуть. А Акимка с Якушкой — пока всего лишь подручные. Ни одна сваха не согласится им невест искать. С другой стороны, девкам скучно, да и телевизора тайком от старших насмотрелись. И вот надумали они впятером устраивать на чердаке под Игорехину музыку дискотеки. Старшие заснут — а молодежь наверх!

Но дискотека бесконечной не бывает. Попрыгали — и по домам.

Однако после такой суеты сразу в постель не хочется — а хочется посидеть, потолковать, угомониться.

Акимка с Якушкой выбрались из дома и присели на краю газона.

Тут надо сказать, что с места, которое они выбрали для своих горестных размышлений о недоступности юных домових, была видна шоссейка, отделявшая микрорайон от лесопарка. Домовые сидели как бы в торце асфальтированной дорожки между домом и шоссейкой. А зрение у них — кошка позавидует. Потому и увидели странную суету.

Сперва вроде бы шарик на шоссейку выкатился, за ним — другой, третий. И пропали из виду. А за ними — серый столб, опасно накренившийся, как если бы собрался грохнуться. Столб этот, основанием почти касаясь шоссейки, пролетел по воздуху и тоже исчез, а домовые услышали крик.

— Ахти мне, — прошептал Акимка, а Якушка, который был норовом побойчее, сорвался и поспешил на голос.

— Ты куда это? — и трусоватый Акимка пронесся следом, чтобы удержать товарища.

— Куда-куда! Наших бьют!

И точно — если судить по голосу, верещал какой-то домовой. Возможно, сосед.

Не докапываясь, чего этот сосед забыл в ночном лесу, Якушка поспешил на помощь. Не помочь в беде — опасно. Узнают свои, и окажешься хуже безместного.

Они выбежали на шоссейку и завертелись, отыскивая пострадавшего. Но пострадавший забился в кусты и там время от времени всхлипывал. Когда позвали, выходить не пожелал. Акимка с Якушкой наконец догадались, что это смертельно напуганная баба.

К домовихам у домовых отношение особое. В основном — свысока. Хотя иная домовая бабушка трех домовых дедушек за пояс заткнет. Акимка с Якушкой даже не рассердились на глупое бабье поведение — какого от нее еще ожидать? Они обшарили кусты и извлекли совсем еще молодую домовиху с маленьким.

— Ты не бойся, дурочка, свои мы! — принялся успокаивать Якушка. — Не обидим! Мужик-то твой где?

Но ответом на вопрос был громкий и отчаянный рев. Да еще маленький запищал. Акимка с Якушкой переглянулись — ой, плохо дело…

— Ты как сюда попала? Чья ты? — продолжал допытываться Якушка. — С кем живешь?

— Погоди, — остановил его Акимка. — Ты глянь, откуда она бежала. Там же ни одного дома нет. Город, считай, кончился.

— Так ты деревенская? — удивленно спросил Якушка.

Старые домовые еще помнили времена великого переселения из деревни в город. Домовые среднего возраста — те знали, что есть где-то там, за горизонтом, деревенская родня. А для младших эта родня была вроде бабы-кикиморы: говорят, водится в сельской местности, виснет на осинах и воет в печной трубе, но видеть ее никто не видел.

Домовиха закивала, не в силах молвить сквозь рев внятное словечко.

— Надо же… К родне, что ли, пробираешься? — продолжал допрос Якушка. — Одна, без мужика?

— Яков Поликарпыч! Их же там трое бежало! — вдруг вспомнил Акимка.

Даже домовой дедушка старался обращаться к подручным уважительно. «Якушкой» и «Акимкой» кликал, осердясь или же подгоняя, чтобы работу выполнили в срок. Между собой подручные обходились без церемоний, но при посторонних соблюдали старый обычай вежества. И трудно, что ли, назвать Якушку Яковом Поликарповичем?

— Точно, трое. Баба, дитенок и… Кто еще с вами был?

— Ермолай Гаврилыч мой!.. — выкрикнула домовиха и снова залилась слезами.

— Ого! Всей семьей в город собрались, — заметил Якушка. — Скоро от вас, приблудных, коренному домовому и житья не станет…

— И где же он, твой Ермолай Гаврилыч? — вмешался Акимка.

Кроме рева, ответа не было. Тогда Акимка потрогал пальцем бурую шерстку младенца.

Младенец был мелкой породы, но коли умел бегать — надо думать, и говорить выучился.

— Батьку где потеряли?

— Та-ам… — пропищал младенец, тыча локотком в ту сторону, откуда прибежало семейство.

— Она что, от мужа сбежала? — растерянно предположил Акимка. Это уж вообще не лезло ни в какие ворота.

— Кончай реветь и говори живо — от кого бежала! — рявкнул Якушка.

Домовиха от изумления и реветь перестала.

— От вихоря…

— Какого еще вихоря?

— Большого, страшного!.. Как подхватит, как ударит!..

— Кого подхватит, кого ударит? — допытывался Якушка и вдруг получил исполненный ненависти ответ:

— Тебя!

— К ней с добром, а она всякие страсти сулит! — возмутился Якушка.

— Что-то мне все это не нравится… — с тем Акимка отошел в сторонку и, нагнувшись, стал изучать асфальт.

Уж что он там высмотрел — человеку не понять. Домовые оставляют след, только если под ногами ровная пыль, рассыпанная мука или приглаженный ветром песочек. Запах, правда, у следа имеется, и его не всякая собака учует. Сами же домовые друг дружку не выслеживают и по запаху не различают, потому что им это ни к чему. Однако Акимка помотался по шоссейке взад-вперед и решительно направился туда, куда бежала, да не добежала домовиха.

Минуты две спустя Якушка услышал его крик.

— Ахти мне! Беда! Якушка, буди народ! Матрену Даниловну сюда веди!

Оставив рыдающую домовиху с маленьким под развесистым подорожником, Якушка понесся к товарищу.

Акимка стоял на коленках, ощупывая некий темный неподвижный куль. Подбежав, Якушка вгляделся и ахнул.

Это был довольно крупный и взъерошенный домовой.

Кажется, мертвый…

Со старостью к домовым обычно приходит некая хрупкая ветхость. Они не страдают, не маются, только мысли делаются проще, тельце — легче, словно бы вся жизнь, что за долгие годы скопилась в домовом, начинает понемножку усыхать. Наконец тихонькое и кроткое существо, ростом уже не более младенца, живущее на покое при детках и внучках, засыпает и не встает более.

Тогда приходят домовые бабушки, помогают обрядить тельце, а мужики, посовещавшись, придумывают ему место последнего упокоения. Посколько состояние ветхого старца считается долгим, прочным, но отнюдь не беспробудным сном, тельце устраивают так, чтобы при необходимости оно могло благополучно выбраться и найти дорогу к своим. Раньше, когда на дворе полно было деревянных построек, можно было примостить прадедушку под конюшенным углом, снаружи или изнутри, под овином, в погребе. На деревне, наверное, так до сих пор и делалось. А в городе чего придумаешь?

Насилу разбуженный Акимкой и Якушкой матерый домовой дедушка Тимофей Игнатьевич долго скреб в кудлатом затылке.

— Ты уж нас Лукьяну Пафнутьичу не выдавай! — попросили подручные.

— Ладно, не выдам. Мне-то хоть растолкуйте — чего вы ночью в лесу искали? Чего вам дома не спалось?

— Ну…

Сказать, что с девками плясали, как раз и огребешь по оплеухе на брата. За баловство. А оплеуха от такой лапищи будет тяжкая…

— Любим-траву искали, — догадался ответить Якушка.

— Так вам же еще рано жениться, — удивился Тимофей Игнатьевич. — Чего удумали! Это вы телевизора насмотрелись. Скажу Лукьяну Пафнутьевичу — пусть последит за вами.

— Ты лучше скажи, что теперь с мертвым делать! Тело на дороге лежит, скоро машины побегут, раздавят! — напомнил суть дела Якушка.

— И домовиха с маленьким под кустом сидит, ее куда девать? — добавил Акимка.

— О-хо-хо… Не было хлопот…

Тимофею Игнатьевичу совершенно не хотелось покидать уютную постельку, тащиться непонятно куда, однако дело выходило серьезное: погублен хоть и деревенский, однако ж исконный домовой, может, даже родня.

Тимофей Игнатьевич встал и снарядился в дорогу.

Как все домовые, он был припаслив. Когда хозяева только-только переехали на новую квартиру, прибрал великое множество веревочек и проволочек. Хранил же все это имущество в туалетной дырке. Была там в стене дырка, откуда тянуло холодом. Обнаружив ее прежде хозяев, Тимофей Игнатьевич заделал ее так, что снаружи не видно, а попасть в пронизанную сквозняком пещеру легко. Жить в ней было невозможно, и он устроил там склад всякого добра, натянув веревки между трубами с горячей и холодной водой на манер гамаков.

Из этой дырки Тимофей Игнатьевич добыл большой кусок плотной полиэтиленовой пленки и моток шнура. Нести пришлось Акимке с Якушкой, и они не жаловались: слово старшего — закон.

На шоссейке они сразу нашли мертвое тело.

Оно уже как будто малость съежилось, но Акимке все казалось — случилась ошибка, этот бесталанный Ермолай Гаврилыч сейчас закряхтит, протрет глаза мохнатыми кулаками и сядет. А Якушка даже обошел его, надеясь уловить признаки жизни.

Но их-то как раз и не было.

— Бабу сюда ведите, — распорядился Тимофей Игнатьевич. — Пусть повоет.

— А что, нужно? — удивился Якушка.

Тимофей Игнатьевич задумался. Сколько он себя помнил, над престарелыми и крепко заснувшими домовыми никто не выл. Но вроде бы когда-то давным-давно овдовевшим домовихам полагалось…

Пока Якушка удивлялся, Акимка проявил неожиданную шустрость и понесся отыскивать деревенскую домовиху. Она уже малость пришла в себя, но выбираться из-под развесистого подорожника боялась.

— А ну как вихорь прилетит?

— Да улетел твой вихорь! Не вернется! — успокаивал Акимка. — Пойдем, я тебя отведу…

— Куда?

Акимка растерялся.

— Ну, к этому, твоему… — промямлил он.

— К Ермолаю Гаврилычу, что ли? — домовиха выглянула из-за круглого листа. — Сыскался?!

— Сыскался…

— А что ж сам не идет? Расшибся, что ли?

— Расшибся…

— Пойдем, дитятко, — встав, она взяла за худенькую, еще не в полную меру шерстистую лапку своего малыша. — А ты, молодец, поглядел бы — там, на дороге, мы свои пожитки побросали. Сделай доброе дело, подбери!

И поспешила туда, где ее должен был огорошить страшным известием Тимофей Игнатьевич.

Акимка остался у подорожника. Подумал, что надо бы набрать спелых семян — в доме через дорогу у девицы Федосьи Андроновны хозяева канарейку завели, капризную — сил нет, и хочет та канарейка подорожникова семени, а сказать людям не может. И выругал себя нещадно: тут такое горе, а он — про канарейку…

Закричала и рухнула рядом со своим Ермолаем Гаврилычем домовиха, стал звать батю маленький. Акимка заткнул уши кулаками.

Так бы и сидел под тем подорожником до рассвета, но прибежал Якушка.

— Идем скорее! Тимофей Игнатьевич велел того покойника к дому перенести, там он у гаража угол приметил выкрошенный. Говорит, для Аникея Фролыча берег, но вот придется чужому уступить.

Аникей Фролыч был старшим из домовых-новоселов и уже не раз грозился лечь и уснуть, да все как-то не получалось.

Поскольку Акимка все боялся прикоснуться к телу, Тимофей Игнатьевич и Якушка сами завернули его и увязали. Акимке досталось вести горемычную с маленьким.

Первым делом схоронили тело в обвалившемся углу и присыпали мелкими камушками. Не тащить же его в дом… Потом чуть ли не в охапке унесли обеспамятевшую домовиху с маленьким. Тимофей Игнатьевич надумал временно определить их на чердаке. А после, узнав все обстоятельства дела, созвать сходку и решить их дальнейшую судьбу. В конце концов, бабьи слезы не навеки, и если позвать опытную сваху, она для вдовушки живо местечко приищет.

Акимка с Якушкой переволновались — а ну как старшие заметят на чердаке расчищенную под пляски площадку и новогоднюю гирлянду с батарейкой? Но нет, не заметили.

Было уже раннее утро, дом пробуждался, когда все, за кем Тимофей Игнатьевич сгонял Акимку с Якушкой, поднялись наверх и заняли подобающие места. Домовые не любят сидеть рядком, поэтому разбрелись и устроились, как коты на солнцепеке — чтобы каждому хоть краем глаза, а видеть всех присутствующих. Жаль, чердак был новый, необжитой, хоть нарочно натаскай сюда всякой рухляди, чтобы укрыться с удобствами. Хорошо хоть, нашлись скомканные газеты…

Явился, понятное дело, крепко недовольный Лукьян Пафнутьевич. Он все никак не мог понять, каким боком его подручные к этому делу пристегнулись. Для деревенской домовихи позвали и его супругу, Матрену Даниловну, хотя баба на сходках вообще не должна показываться. Прибыл домовой дедушка Ферапонт Киприанович — он-то с женушкой и наплодил трех девок. Явился сильно самостоятельный и непомерно гордый Евсей Карпович. Под локотки привели Аникея Фролыча.

Приплелся и совсем загадочный домовой Лукулл Аристархович, которого привезло с собой довольно странное семейство Венедиктовых. Семейство состояло из дедушки Венедиктова и его супруги Людмилы, а в новый дом на окраину оно было сослано внуками. И внуков можно было понять и простить — при всяком удобном случае дед с бабкой принимались толковать о роковом возрождении коммунизма, а также словесно нападали на гостей, упрекая их в материальном благосостоянии.

Лукулл Аристархович, понятное дело, нахватался блажных идей и пробовал было их проповедовать среди домовых, но получил резкий отпор: мы-де живем по старинке, телевизор — и то не каждый день смотрим, зато за порядком следим, а у тебя которую неделю тараканы не травлены, по всему дому расползаются.

С тараканами было вот что. Домовые вскоре после новоселья договорились провести военные действия против этой дряни разом по всему дому, даже в тех квартирах, где своего домового отродясь не было. Никому и в ум не взошло, что Лукулл Аристархович, воспарив мыслями, проигнорирует это мудрое решение. В итоге тараканы, спасаясь от крепких заклятий и наговоров, батальонами и дивизиями устремились в квартиру Венедиктовых, там перевели дух, отсиделись и стали совершать вылазки. Домовые вдругорядь сговорились и почти эту нечисть повывели, но некоторым удалось спастись все у того же разгильдяя Лукулла Аристарховича. Они расплодились — и все вот-вот могло начаться заново…

Видя почтенное общество в сборе, Якушка с Акимкой заробели и спрятались. Отродясь не бывало, чтобы подручных звали на сходку. По крайней мере, Аникей Фролыч такого вспомнить не сумел. Значит, лучше лишний раз не высовываться.

— Так, стало быть! Тихо! — рявкнул Тимофей Игнатьевич. — Беда нагрянула. Будем решать, как ее избыть. Вот Таисья Федотовна, вдова горемычная. Повтори всему собранию, Таисья Федотовна, что мне спозаранку сказывала. Не смущайся, все свои…

— Какие ж вы свои? — тихонько ответила домовиха. — Вы-то городские, а мы-то деревенские…

История, которую сквозь слезы и вздохи поведала деревенская домовиха, сильно всю сходку озадачила.

Деревня, где жило несколько семей домовых, была старая; хоть и невелика — а на хорошем месте. Невесть сколько веков продержалась та деревня, и кабы не свекла…

Уж полсотни лет как крестьяне ни пшеницы, ни овса, ни льна не растили, а одну лишь свеклу, которую увозили и варили из нее сахар. То есть до такой степени к этой свекле привыкли, что и жизни себе без нее не чаяли. А тут все и переменилось. Во-первых, перестали посылать на обе прополки и уборку людей из города. Во-вторых, растить этот корнеплод стало невыгодно — малыми силами много ли вырастишь, а закупочная цена как была низкой, так и осталась. Раньше хоть количеством брали, а теперь откуда оно, количество? И народ из деревеньки стал разбегаться. Многие домовые — с ними. А куда отбыли — того она, Таисья Федотовна, знать не может.

— А иного чего растить? — спросил Лукьян Пафнутьевич.

— Да разучились. Все ведь в лавке брали: и мясо, и картошку, и макароны…

Домовые загалдели — всяк старался показать себя доподлинным знатоком деревенской жизни. Шибко грамотный Лукулл Аристархович Америку приплел с кукурузой. Пришлось Тимофею Игнатьевичу основательно повысить голос. А когда домовой во всю глотку заорет, бывает, и стекла из окон вылетают…

Прекратив завиральные сельскохозяйственные речи, Тимофей Игнатьевич попросил домовиху продолжать.

— Ну так опустела деревенька. Окна заколочены. Наши хозяева в одночасье собрались и съехали. А мы остались… — домовиха тихонько заплакала. — А как дальше жить? Думали, с огорода прокормимся, по соседству еще домовые остались, Афанасий Савватеевич с семейством да бобыль Никишка. А тут оно и завелось.

— Что — оно? — спросил из-за скомканной газеты Лукьян Пафнутьевич.

— Да вихорь же, будь он неладен!

Сперва по пустым дорогам побежали маленькие смерчики, цепляли всякую ерунду — где палый листок, где соломину, где уцелевший от прежней жизни автобусный билет.

— Вот так бежит, стелется, посолонь заворачивается и шелуху тащит, — Таисья Федотовна показала, как именно заворачивается и стелется смерчик.

— Ну тащит, а потом?

— Потом это опять рассыпается и лежит.

— А он? Вихорь?

— Кто его знает… Куда-то девается.

Домовые сперва с любопытством наблюдали за причудой ветра.

Однако вихорьки малые становились все шире и даже принялись расти ввысь. Теперь они захватывали уже более тяжелое добро, могли протащить тряпочку, сбитую в ком сигаретную пачку, потом наловчились поднимать добычу на высоту и ронять ее оттуда.

Однажды домовые наблюдали, как был подхвачен и вознесен чуть ли не до крыши детский башмачок. Вот именно башмачок и навел их на мысль, что вихри становятся опасными.

Домовые в решениях неторопливы. Могут чего-то натворить сгоряча, но вообще страх как рассудительны. Вот и в свекольной деревеньке они долго разговоры разговаривали, пока не увидели, как слоняется по пустынной улице высокий пылевой столб, а в нем, в самой середке, черное.

Это оказалась кошка, и кошке еще повезло — вываливаясь из опадающего вихря, она уцепилась всеми лапами за березу, тем и спаслась. Хуже пришлось бобылю Никишке — его так приподняло да шлепнуло, что еле отходили.

А потом… страшно молвить, что было потом. Вихри, словно живые разумные существа, перестали обращать внимание на кошек и крыс, зато устроили охоту на домовых. Чем-то их эти земные жители, видать, прогневали. Или же показались почему-то подходящей добычей. Домовой не очень-то тяжел, его удобно всосать, закрутить да оземь брякнуть.

Прежде всего домовые перестали выпускать на прогулки малышей. Поди знай, когда пыль посреди двора завьется да вверх стрункой вытянется, да начнет прихватывать все, что плохо лежит. А затем и взрослые домовые стали оглядываться и перебегать открытое место.

— В город уходить надо, — решил наконец Ермолай Гаврилович.

— Думаешь, в городе эта нечисть не водится? — спросила вконец расстроенная Таисья Федотовна.

— В городе люди, они уж что-нибудь придумают.

И то верно — домовым на роду написано прибиться к человеку и жить с ним в сотрудничестве. Человек о пропитании домовому позаботится, домовой — о порядке, так оно веками складывалось. Как ни крути, а без человека плохо.

Уходить решили ночью. Никто не знал, орудуют ли вихри по ночам, но в темноте как-то безопаснее.

Ермолай Гаврилович с Таисьей Федотовной увязали пожитки, взвалили на себя узлы, малыш ухватился за мамкину шерстку, и пошли себе ночной дорожкой. Где город, не знали, но полагали, что далеко. Утром спрятались в придорожном кусте и проспали до заката. А на следующую ночь вихрь их и нагнал.

— По следу, что ли, шел? — спросил Тимофей Игнатьевич.

— Да кто ж его, поганого, разберет! — и домовиха, сбиваясь, утирая слезы, рассказала, как, бросив узлы, семейство бежало от хищного вихря да как пропал Ермолай Гаврилович.

— Стало быть, вихорь теперь дорогу в город знает?! — воскликнул Лукьян Пафнутьевич. — Ну, баба, исполать тебе! Навела на нас нечисть!

— Цыц! — крикнул до того молчавший Евсей Карпович. — Баба не виновата.

— Так ведь теперь и у нас вихри появятся!

— Больно ты им нужен, — отрубил Евсей Карпович. — Это деревенский домовой на двор бегает, а ты дома сидишь, носу не кажешь.

— А коли он такой хитрый, что и в дом заберется? — загалдели прочие домовые. — В окно! Или в вентиляцию!

Матрена Даниловна, домовая с немалым опытом, знала, что может и до драки дойти. Не раз ей доводилось врачевать царапины своему Лукьяну Пафнутьевичу. Но сейчас она больше беспокоилась насчет упрямого Евсея Карповича. Хотя у домових и не принято налево бегать, но ведь сердцу не прикажешь. А оно, сердечко, как раз и настукивало шепотком, что гордый и своенравный домовой всех лучше и милее…

С одной стороны — чтобы не травить душу, а с другой — чтобы не засиживаться на сходке, она приобняла Таисью Федотовну и тихонько повела ее прочь с чердака.

— Идем, светик, посидишь с нами, с бабами, чего-нибудь надумаем, — говорила Матрена Даниловна. — Маленький твой у кумы Степаниды Прокопьевны, покормленный, спать уложенный. Пока они тут кулачишками машут, мы, бабы, сообразим, куда тебя поселить, к какому делу приставить.

Домовые если не спят, то делом занимаются, а в особенности — домовихи. Потому Таисья Федотовна посмотрела на Матрену Даниловну с признательностью. Жизнь, покатившаяся было под откос, могла заново наладиться, если вовремя заняться делом.

— К делу — это бы неплохо, — прошептала Таисья Федотовна. — Да только боязно. Ведь эта нечисть за нами и сюда притащится.

— А притащится — укорот дадим, — сказала Матрена Даниловна. — Эко дело — ветер гуляет! На что же у нас тогда наши мужики, коли не управятся с ветром? Грош цена таким мужикам…

И тут ее осенило.

— Да коли мой Лукьян Пафнутьевич против этой нечисти себя трусом окажет — брошу! Вот те правда святая — брошу! К другому жить пойду!

И, развивая эту тему, она повела Таисью Федотовну межэтажными перекрытиями к куме Степаниде Прокопьевне.

Кума с нетерпением ждала новостей. Жизнь у домовых простая, трудовая, и если что случится — они от новости все наслаждение, какое можно, получат. А тут тебе сразу куча всего: и похороны, и страшная нечисть, слоняющаяся по дорогам в виде пыльного столба, и деревенская домовиха, которой нужно место в жизни искать, и суровое намерение Матрены Даниловны уходить от трусливого мужа совсем и навеки!

Похороны у домовых хоть редко, да происходят, и нечисть время от времени объявляется, и вдовую домовиху всем миром случается пристраивать, но чтобы жена от мужа ушла — такого еще не бывало. Спокон веку. Потому Степанида Прокопьевна именно этим больше всего и заинтересовалась. Разумеется, первым делом попыталась узнать — к кому кума Матрена Даниловна собралась.

— Да мало ли бобылей? Мне всякий рад будет! Взять того же Тимофея Игнатьича — чем не жених? — спросила нарушительница вековечных устоев. — И крепок, и деловит!

— Так ведь свах гоняет!

— Потому и гоняет, что путной девки все никак ему не подберут. А я ему как раз под пару! И ростом вровень, и работящая, и беспорядка не терплю.

— Это — да, это — да, — согласилась кума. — А коли откажет?

— Коли откажет? А вон у нас еще Евсей Карпович есть…

— Ну, этот и подавно тебя на порог не пустит! — развеселилась Степанида Прокопьевна. — Гордости у него — мерять не перемерять!

И чуть было не проболталась тут Матрена Даниловна, да роток себе ладошкой прихлопнула. Пускал, пускал ее на порог своенравный домовой Евсей Карпович, да только встречались они тайно, чтобы шума и склоки не вышло.

— Да и в соседних домах вон домовые обитают. Со свахой сговорюсь — найдет мне молодца! — ловко увела разговор в сторону от тайного своего избранника Матрена Даниловна. — А теперь, кума, давай о гостьюшке нашей позаботимся. Что есть в печи — все на стол мечи!

В хозяйской микроволновой печке ничего лишнего не водилось — что состряпают, тут же и съедят, и очень Степанида Прокопьевна этим была недовольна. Ведь в доме что главное? Печь. Большая толстая печь. Она всех прокормит — и хозяев, и домовых. Домовые тоже ведь горяченького хотят, особенно зимой. А тут — стоит на полке короб с окошком, в него и порядочного пирога не запихаешь…

Но всякая домовая бабушка имеет свои припасы и ловкие ходы к хозяйским закромам. Иная наловчится даже холодильник открывать. А есть такие замечательные стряпухи, что из сухого собачьего или кошачьего корма лакомства мастерят. Словом, приспособились. Вот и Степанида Прокопьевна, зная, что молодая хозяйка может и хорошую еду в мусорное ведро покидать, каждое утро спозаранку крышку сдвигает и смотрит. Тем более, что мусор теперь не прежний — не помои и не очистки, а блестящие упаковочки. Иногда прямо жалость берет — плюшка с вареньем ненадкусанная и зачерстветь не успела, а ее — в ведро! Такую плюшку, понятное дело, Степанида Прокопьевна добывает и семейству праздник устраивает.

Деревенскую домовиху она постаралась угостить достойно — с гордостью за свою припасливость и с поучением: коли в городе останешься, смотри, чтобы и у тебя было не хуже. Выставила на перевернутую банку из-под новогодних карамелек, покрытую цветастой бумажной салфеточкой, и печенье, и чипсы, и сухой колбасы три кружка, а потом еще горячего спроворила. То есть не совсем горячего, но все-таки! Научившись включать электрочайник, Степанида Прокопьевна заливала кипятком овсяные хлопья, добавляла маслица, а то и варенья, получалось кушанье на славу.

Пока ели да нахваливали, пришел кум Ферапонт Киприанович с подбитым глазом.

— Ну и каша из-за вас, деревенских, заварилась, — сказал он неодобрительно.

И, когда супруга налепила ему на глаз примочку, рассказал: решено послать кого-нибудь из молодых посмотреть, что это за вихри такие.

— А ну как приподнимет да шлепнет? — испугалась Матрена Даниловна.

Самые что ни есть молодые как раз в ее хозяйстве и жили: подручные Якушка с Акимкой.

— Ну, стало быть, шлепнет… — Ферапонт Киприанович был несказанно хмур, и бабы решили к нему более не приставать. К тому же нужно было обустраивать гостью с маленьким.

Решили поселить ее в богатой, но не имеющей своего домового квартире Курдюмовых. Если по уму, то Курдюмовым следовало самим искать себе домового, зазывать старым дедовским способом — печь ему пирог и класть тот пирог на ночь у печки в гнездо из еловых веток. С другой стороны, так зазывают толкового домового дедушку, а не малоопытную бабу-домовиху. В общем, решили обойтись без церемоний.

Тем более, что Степанида Прокопьевна спешила разнести по кумушкам сногсшибательную новость о том, что кума Матрена Даниловна додумалась мужа бросать. До сих пор такое лишь по телевизору видали. А теперь и наяву приключилось!

А Евсей Карпович знать не знал, ведать не ведал, что любезная подруженька такое брякнула. У него, кстати, другая забота объявилась — Якушку с Акимкой в разведку снаряжать.

Он на сходке заявил во всеуслышание, что с этими вихрями нужно разобраться. Ему и навесили эту заботушку.

— У Тимофея Игнатьича веревок возьмите, он их много припас. Узлы вязать научитесь. Потом заплечные мешки себе спроворьте, — перечислял задания Евсей Карпович, а Акимка с Якушкой ошалело слушали.

— Еще бы больших платков достать, носовых, клетчатых.

— На что, Евсей Карпович? — осмелился спросить Якушка.

— Объясню.

— А с узлами как быть? У нас в доме их никто, поди, и не умеет вязать! А только развязывать!

Евсей Карпович задумался, а потом вылез из-за кресла, где давал наставления младшим, и вскарабкался на книжный стеллаж. Лепясь вдоль самого края полки и скособочив голову, он двинулся от одного книжного корешка к другому. Наконец нашел искомое, вскарабкался повыше и спихнул книжку вниз. Она шлепнулась и раскрылась на самом нужном месте — на рисунках узлов.

— Будете учиться, — произнес он.

— Да на что нам?! — взмолились подручные Лукьяна Пафнутьевича. — Нешто вихорь веревками вязать?

— Пригодится. Вот шнурок, пробуйте. А я еще тут поброжу… — приказал сверху Евсей Карпович.

Как многие одинокие домовые, был он нравом упрям и с причудами. Иные домовые книжки читают, иные даже песни поют, а этот норовил что-то этакое смастерить. Идеи же искал и находил в имуществе своего хозяина, Дениса.

Собственно, считать Дениса хозяином он и не должен был — парень не купил, а лишь снимал однокомнатную квартиру. Сам он был из глубинки, из городишки, где половина мужиков спилась, а вторая — разбежалась. Денис спиваться не пожелал, а поехал учиться на юриста. Нашел и работу — дежурил охранником, сутки через трое. Жил скудновато, но ни у кого на шее не сидел и у родителей денег не просил. Евсей Карпович, прибывший в новый дом с совсем иными хозяевами, высмотрел Дениса, одобрил его независимость, да и перебежал к парню со всем имуществом.

Они ужились неплохо. Когда Денис сильно простудился, Евсей Карпович с Матреной Даниловной его таблетками и клюквенным морсом отпаивали. А Денис, познакомившись однажды со своим домовым при незаурядных обстоятельствах, заботился о том, чтобы Евсей Карпович был сыт и имел развлечения. Обнаруживая на полу книги, не сердился — понимал, что не озорство, а умственный труд тому виной. И даже принес как-то радиоприемник с сигаретную коробку величиной, побаловал Евсея Карповича диковинкой.

Нужной книги домовой не сыскал, а сел, свесив лапы, на полке и задумался. Перед его внутренним взором возникали картинки, где-то подсмотренные, и вдруг он хлопнул себя по лбу. Компьютер!

Он умел включать и выключать эту невероятно интересную штуковину. Денис показал, как составлять из кнопочек слова, научил и иным премудростям. Правда, обучение шло туго — по неписаным законам домовой не имеет права показываться хозяину, поэтому Евсей Карпович учился, глядя из укрытия. Настукивать по кнопкам оказалось несложно, а вот возить по коврику компьютерную мышку — затруднительно, и много времени прошло, прежде чем домовой наловчился.

— Кыш! — сказал Евсей Карпович. — Тащите сюда веревки. И Матрене Даниловне передайте: платки нужны. А я пока в паутине пошарюсь.

— Где?! — изумились Акимка с Якушкой.

— В интернете.

Убравшись, они всю дорогу обсуждали загадочные слова. «Паутина» — оно хоть понятно, правда, шариться в ней положено не домовому, а пауку. «Интернет» — уж вовсе непонятно. Хозяйская дочка Анечка имела компьютер и что-то с ним допоздна делала, а что — никто из домовых понять не мог. И ее сказанные подружке по телефону слова «всю ночь чатилась» тоже решительно ничего не объяснили.

К моменту их возвращения Евсей Карпович уже откопал в «паутине» картинку, над которой крепко задумался.

— Ну, выхода нет, хоть это… — пробормотал он. — Явились? Платки принесли?

— Матрена Даниловна очень просила вернуть.

— Это уж как получится. Давайте сюда!

Евсей Карпович понимал, что большие клетчатые платки выкрадены из хозяйского шкафа. Но иного пути их заполучить он не видел — не в лавку же за ними брести, тем более, что деньги у городских домовых бывают редко по причине полной ненадобности.

Пока Якушка с Акимкой ладили заплечные мешки, он навязывал на углы платков веревочки и сплетал что-то этакое, нормальному рассудку непонятное. К большому удивлению подручных, именно платки он и затолкал в заплечные мешки, а припасы велел нести как-нибудь иначе. Веревки же, смотав, навесил каждому на шею.

Потом пошли втроем к Таисье Федотовне, обживавшей большую, богатую и полную всяких непоняток квартиру, тщательно ее расспросили и о дороге, и о деревне, и о повадках вихрей. И наконец Евсей Карпович распорядился:

— Ну, пошли, что ли…

Он сам проверил, как держатся заплечные мешки, побормотал над ними и, указав Якушке с Акимкой на неприметные петельки, свисавшие сбоку, велел дергать лишь в том случае, когда настанет беда неминучая, а коли будет дернуто из баловства, то заклятье недействительно и силу свою те мешки потеряют.

Провожать разведчиков вышли почти все домовые, напутствовали, совали лакомства. Ясно же было: идут искать опасности, могут и не вернуться. Пока Якушка и Акимка со всеми переобнимались, стемнело. Самое время выходить…

Они дошли до шоссейки и направились туда, откуда прибежало семейство злополучного домового Ермолая Гавриловича. Шли молча и очень четко, хотя и бесшумно. На каждый шорох резко оборачивались и замирали. Разведка!..

А Евсей Карпович долго смотрел им вслед.

По разумению прочих домовых, он был не в меру норовист и самостоятелен. Но как-то так всегда выходило, что при защите своего мнения на сходках Евсей Карпович оставался невредим, зато его противники уносили домой изрядные царапины и шишки.

Когда решили послать самых молодых в разведку, он не возражал. Молодые — шустрые, справятся. Но вот сейчас, проводив их взглядом, Евсей Карпович засомневался. Одурачить кота или пса домовой может запросто, даже самый маленький домовенок. Человека — тем паче. С лешим или с водяным домовой всегда договорится. Девка-кикимора — трудный противник, но не совсем чужой, про нее многое известно. Тут же объявилась нечисть, о которой и старики ничего сказать не могут.

Да, именно молодые должны сходить разведать, доложить старшим и предоставить им право решать. Так издавна повелось. Однако ведь и то повелось, чтобы жить домовым — каждому в своей избе, дружбу водить с дворовым, с банником, с овинником, а не приспосабливаться к многоэтажному зданию и к повадкам прочих домовых, тем более — наниматься в ванные, холодильные, гардеробные… Жизнь — она и от домовых перемен требует…

Крепко почесав в затылке, Евсей Карпович направился домой, где уже ждала его Матрена Даниловна.

Ей хотелось обсудить все новости и приласкаться, а ему…

Он вдруг вообразил себя на месте законного супруга Матренушки, Лукьяна Пафнутьевича, вообразил домовым дедушкой большой и богатой квартиры, где только поспевай прибираться да покрикивать на подручных, а коли выпадет минутка досуга — или спать заваливайся, или тайком из щелки телевизор смотри…

И тихо взвизгнул от негодования неправильный домовой Евсей Карпович! И затопал, и застучал мохнатыми кулачками в стенку, и перепугал бедную Матрену Даниловну до полусмерти! Она только ахнула — да и прочь понеслась.

А Евсей Карпович сел на пол и задал сам себе вопрос: в кого же он, дурень, таким уродился? Или замешался в семейство блудный крестовой — из тех, которые раньше для чего-то дорожные перекрестки охраняли?

Но не было на этот вопрос ответа, да и быть не могло — не о том на самом деле спрашивал себя норовистый домовой. Его вопрос был порожден тревогой, которая подкралась на крысиных лапках к дому и обложила со всех сторон, стала просачиваться сквозь стенки, сначала свои незримые паутинки повсюду развешивать да натягивать.

Казалось бы, ну потопчется тревога у порога, да и уберется восвояси. Сколько уж раз удавалось домовым переждать и отсидеться?

Евсей Карпович скреб в затылке и все яснее понимал, что спрятаться-то можно, да только всю жизнь от страха скорченным не просидишь и на полусогнутых, короткими перебежками, не проживешь. Другому оно, может, и полезно. Только если в тебе норов живет — ему это хуже смерти. И, стало быть, пора решаться…

Первым делом Акимка и Якушка вышли к автозаправке. Она стояла чуть в стороне от шоссейки. Там, сказывали, живет Силуян Лукич — тот еще домовой. Был у хорошего домового дедушки подручным, не поладил, в автомобильные подался, ошалел от суеты. Тут как раз хорошие люди домового зазывали — пошел к ним, но от серьезного дела отвык и крысиную стаю вовремя не учуял. Принял бой, крысы одолели, пришлось бежать. Слава за ним уже тянулась гаже крысиного хвоста, в хороший дом ему дороги не было — своя же родня, домовые, выжили бы, чтобы род и сословие не позорил. Пошел в магазинные, выследил вороватую продавщицу, совсем было собрался с ней посчитаться, а она его крысиным ядом попотчевала… по крайней мере, сам так всюду рассказывал, объясняя свое поспешное бегство из того магазина…

Еще где-то его носила нелегкая, прежде чем осел на автозаправке. Там он, научившись у деревенских домовых обращению с деньгами, завел лавочку для автомобильных. Если кто на машине с припасами едет — у того он припасов купит, а другому, что при хозяйском джипе оголодал, тех припасов продаст.

Хитрый Силуян Лукич, увидев разведчиков, сразу понял — молоды и простоваты. На вопросы о вихрях сделал загадочную рожу и намекнул, что информация денег стоит.

Акимка и Якушка очень удивились: какие деньги, если беда пришла? Тогда Силуян Лукич стал им объяснять про торговый бизнес. Ничего в его расчетах не уразумев, разведчики откланялись и отправились дальше.

А автозаправочный призадумался. Идут двое, какую-то заброшенную деревню ищут, оба при мешках, при веревках, и плетут околесицу про вихри летучие и беду неминучую… Эге! Так это ж они намылились клад искать!

Он искренне полагал, что при мысли о деньгах у любого должны случиться восторг и неутолимая жажда, как у человека, так и у домового, и даже у девки-кикиморы. Естественно, на сей предмет он выдумал свою особенную справедливость: деньги должны попадать к тому, кто умеет ими распорядиться. Стало быть — не к двум обалдуям, а к Силуяну Лукичу.

Чем больше он думал, тем ярче делались подробности. Ну да, двое городских недорослей набрели на запись, отыскали в стенном тайнике или, допустим, в подвале. Не спросясь старших, пошли на поиски. Никто не знает, куда они подались… ну, стало быть, никто их в той деревеньке искать не будет…

Силуян Лукич отпустил из лавочки пузырек водки и ломтик сала на закуску мимоезжему автомобильному, припрятал товар и поспешил за простофилями.

Якушка и Акимка шли открыто, даже песни петь пытались, и потому следить за ними было очень даже удобно. С наступлением утра они забрались в придорожную канаву, перекусили и прилегли вздремнуть. Силуян Лукич, не догадавшийся прихватить съестного, завертелся в поисках хотя бы лягушки. Но все лягушки, как на грех, попрятались. Он надергал травинок — а если выдернуть стебелек будущего колоса, то самое его основание вполне съедобно и даже на вкус сладкое. Только вот больно много дергать приходится.

Ближе к вечеру Якушка и Акимка пошли в следующий переход. Коли верить Таисье Федотовне, до заброшенной деревни было уже близко. Они нашли дорожный указатель, в нужном месте свернули и вышли именно так, как было велено — через полуразрушенный мостик, мимо длинного дома с заколоченными окнами, бывшей школы.

Первый вихорь они увидели сразу — это был такой же серый кренящийся столб, как тот, что гонялся за покойным Ермолаем Гаврилычем. Вспомнив поучения Евсея Карповича, Якушка тут же накинул на себя заранее изготовленную петлю, а другой конец длинной веревки надежным узлом закрепил на опорном столбе штакетника, что продолжал охранять уже совсем дохлый палисадник. Акимка тоже привязался, только на совсем короткую веревку. Все-таки он был более робкого нрава и рисковать не желал. А Якушка — тот, видать, от Евсея Карповича заразился.

Вихорь слонялся по улице, как пьяный, чего искал — неведомо, но вдруг замер.

— Увидел… — шепнул Якушка.

— Ну, теперь, брат, держись, — отвечал Акимка и намертво вцепился в забор.

Вихорь качнулся, и в сердцевине у него обозначилось нечто круглое.

— Глаз?… — сам себе не веря, спросил Акимка.

— Не иначе. Ведь он же чем-то видит добычу, — отвечал Якушка. — А я его в этот глаз дрыном!

Дрын на земле валялся, но для домового был совершенно неподъемным.

Круглое поворотилось боком, отчего сделалось овальным, сползло пониже, и столб, качнувшись, понесся по улочке, цепляя всякий мелкий мусор и завинчивая его вокруг себя крутыми витками. Пролетев мимо забора, он сдернул с места Якушку — и тот вознесся на всю длину веревки.

— Выбирай! На себя выбирай! — закричал сверху перепуганный Якушка, раскорячившись и хватаясь за пыльный воздух.

Акимка сообразил, что если сразу выдернуть товарища из смерча, то грохнется с немалой высоты, и нянькайся потом с ним. Он повис на натянувшейся веревке, пополз по ней, заставляя тем самым Якушку несколько снизиться. Но сам он привязался коротко, и скоро уже не мог продвигаться дальше. Тогда он стал выбирать веревку на себя, дергая из последних силенок.

Вихорь словно бы не заметил, что подхваченный им домовой не кружит по спирали, взбираясь все выше, а замер на одном месте и вроде даже спускается. Он преследовал некую незримую добычу, на которую нацелилось его ставшее овальным око, а Якушка оказался вне пылевого столба и тут же грохнулся оземь. Хорошо хоть, упал на ноги и повалился на бок, да высоты оставалось уже немного.

Без единого слова благодарности он быстро пополз к Акимке и, мимо него, к спасительному забору. Когда Акимка добрался до товарища, Якушка уже сидел, прислонившись к опорному столбику и приходя в себя.

— А баба-то права, он на охоту выходит, — сказал Акимка, следя за метаниями вихря. — Что это он там углядел? Крысу?

— Нет, он крыс и мышей не ловит. Или с голодухи ему уже и мышь — лакомство? — предположил, очухавшись, Якушка и тоже пристроился наблюдать.

— Думаешь, он добычу жрет?

— А вот сейчас увидим.

— Что же он того Ермолая Гаврилыча не слопал?

— Мы его спугнули.

— Да? — Акимке это показалось странным. Коли подумать, то для голодного вихоря два-три домовых всяко полезнее, чем один…

— Поймал! — крикнул Якушка и стал отвязываться.

— Спятил? — Акимка схватил товарища в охапку.

— Пусти! Нужно же побежать, разглядеть…

— Отсюда разглядишь! — в Акимкином голосе вдруг прорезалась та самая брюзгливость Евсея Карповича, которой щедро были приправлены все его поучения разведчикам. — А то вдругорядь тебя подхватит.

— Ой! Что же он это творит?!

Темное пятно, каким представлялась издали добыча вихря, поднялось совсем высоко, к овальному оку. И резко, со скоростью, превышающей скорость обычного падения, понеслось к земле. Не долетев, было подхвачено и вознесено выше крыши соседнего дома. Опять брошено вниз. И опять подхвачено, закручено, в четыре витка поднято уже до верхушки березы — той самой, надо полагать, на которой спаслась кошка.

— Оно визжит!.. — вдруг заявил Акимка.

— Врешь…

— Прислушайся.

И впрямь — визжало.

— Это не крыса, — вдруг охрипнув, сказал Якушка. — А не помнишь: Таисья Федотовна говорила, что в деревне еще кто-то из домовых остался?

— Она говорила, что все собрались уходить…

— Собрались! А ушли?

— Ахти мне…

Получалось, что буйный вихорь тешится с домовым. А как его теперь спасать? Именно про это Евсей Карпович ничего и не сказал.

Якушка, еще не отвязавшийся от забора, выбежал на середину улицы, схватил камушек и запустил в серый столб.

— На тебе! Получай!

Столб замер, с него посыпалась грязная мелочь: листья, трухлявые окурки, комочки глины, обрывки не пойми чего. Овальное око развернулось и опять сделалось круглым. Якушка запустил другой камушек, целясь в это самое око. Не достал — вихорь стоял слишком далеко, да и глаз был высоковато. Качнувшись, вихорь пошел на рассвирепевшего Якушку.

Акимка меж тем отвязался и на четвереньках спешил вдоль забора. Он сообразил, что нужно сделать.

Шагах в сорока от того места, где была намертво привязана Якушкина веревка, он захлестнул и закрепил другую, не менее длинную, и обвязался свободным концом. Когда вихорь, кренясь и мотаясь поперек всей улицы, двинулся к Якушке, не теряя при этом прежней добычи, Акимка подбежал к товарищу и крепко его облапил. Теперь обе веревки и забор составили треугольник. Ни вправо, ни влево вихорь уже не мог унести разведчиков, разве что поднять вверх, и то не слишком высоко.

Не понимая этой тонкости, вихорь пробовал было поиграть странной парочкой. Но лапы у домовых цепкие. Когда домовой для чего-то перекидывается котом, ему незачем отращивать когти — своих хватает. Они у него не втяжные, как у кота, и не такие длинные, однако в беде весьма пригождаются. Вот Якушка с Акимкой, потеряв от волнения остатки разума, друг в дружку и вцепились. Навеки.

Даже когда вихрю надоело их дергать, и он откачнулся в сторону, а разведчики свалились на мягкую траву, они все никак не могли расцепиться. Причем Якушка видел только спасительный забор, зато Акимка узрел кое-что любопытное.

Вихорь встал, как будто озадаченный. Уже не вращался, а просто замер, будто его сфотографировали. Полетели наземь последние бумажки и шелушинки, и чмокнуло землю темное пятно — хорошо хоть, с невеликой высоты. А вихорь стал худеть, словно бы его пыльная плоть начала осыпаться. Наверху обрисовалось нечто полукруглое — голова не голова, не поймешь что, а пронзительное око спустилось ниже. Обрисовались на миг плечи. А потом все это рухнуло на дорогу и размелось в стороны.

Осталось лежать только то темное пятно, в котором разведчики издали признали домового.

Разведчики рванулись было к неподвижной жертве вихря, да веревки не пустили. Пришлось самому смелому, Якушке, отвязываться.

— Ахти мне! Силуян Лукич! Ты, что ли?

Но автозаправочный не ответил. Глаза его были закрыты, хотя дыхание различалось явственно. То ли с перепугу, то ли от удара он потерял сознание.

Владелец лавочки голодным не сидел и раскормился изрядно. Поняв, что в одиночку тянуть такую тушу — умаешься, Якушка захлестнул его под мышки веревкой, и потом уже вдвоем с Акимкой отволок к забору.

Как ни звали, как ни шлепали по мохнатым щекам — автозаправочный только дышал. И ничего более.

— Что же теперь делать-то? — спросил Акимка.

— И чего он сюда поплелся? — возмущенно взвизгнул Якушка. — Чего он тут позабыл?

— Может, вспомнил что-то важное и нас нагнать хотел?

— Ага, как же!

Якушка понимал, что автозаправочный потащился за ними следом из каких-то хитрых побуждений, но и предположить не мог, что Силуяну Лукичу померещился клад.

Однако не бросать же было старого ловчилу беспомощным под забором. И полечить бы его не мешало… а как?…

— Помнишь, Таисья Федотовна толковала, что тут еще семейство домовых оставалось? — снова припомнил Якушка.

— Так ушли, поди…

— А если не ушли?

— А как их искать прикажешь?

Деревенька хоть и мала — однако ж полсотни заколоченных домов имела. И еще недостроенные блочные пятиэтажки на околице…

Разведчики пригорюнились. Из-за этого Силуяна Лукича напрочь срывалось их боевое задание.

— Давай так. Перетащим этого горемыку во двор, а сами пойдем вдоль улицы. Ты — правой стороной, я — левой, — предложил Акимка. — Будем звать. Авось кто и отзовется.

— Вихорь тебе отзовется! Кошек нужно приманить. Кошки тут еще остались, а они все знают.

— Ну и чем ты их приманишь?

— А у нас сухая колбаса есть.

— Думаешь, съедят?

— С голодухи еще и не то съедят. Надо у тех домовых оставить автозаправочного, а самим выследить, откуда вихри берутся, — Акимка рассуждал так уверенно, как сам Евсей Карпович бы не смог.

— А по-моему, возвращаться придется. Дотащить Силуяна Лукича хоть до шоссе, сдать его кому-нибудь из автомобильных…

— Ну и как ты это себе представляешь? Автомобильные же сами машину остановить не могут, ее человек останавливает. А переть его до автозаправки…

— А может, оклемается?

Но Силуян Лукич был совсем плох.

Акимка и Якушка сидели рядком и с жалостью на него глядели. Чем помочь — понятия не имели.

— Я их убью, — вдруг сказал Якушка. — Не знаю как, но убью.

— Ну вот, мало нам автозаправочного, теперь и ты еще спятил, — горестно заметил Акимка. — Как можно убить ветер?

— Это не ветер, это что-то другое. Ветер не пакостит.

— Ага, не пакостит! У Петровых на втором этаже окно захлопнул, стекла полетели!

— Это не нарочно. А вихорь за домовыми гоняется. Значит…

— Значит, у него есть мозги, что ли?

— Откуда я знаю, что у него есть!

— Непонятно получается. Если бы он хоть добычу съедал! — воскликнул Акимка. — А то просто шлепает оземь и губит. Нет, он все-таки безмозглый…

— Вот убью — тогда разберемся, — пообещал Якушка. И стал связывать вместе веревки.

— Ты что это затеял?

— Пойду по следу. Он же, когда нас отпустил, куда-то убрался?

— Никуда он не убрался, а просто осыпался.

— Нет! Так быть не может! У него же глаз! Что, и глаз осыпался?

Вот этого Акимка не заметил и врать не стал. Куда подевался глаз, он понятия не имел.

— Нужно бить в глаз, — решил Якушка. — Чем-то острым. Жаль, ножа нет…

— А ты его поднимешь, нож-то?

Человеческая промышленность оружие для домовых не выпускает, а кухонный нож для них так же неловок в обращении, как для современного мужчины двуручный меч. Да и где его взять тут, в заброшенной деревеньке?

Но не зря домовые смотрели телевизор. Вспомнили передачу про дикое племя, живущее в джунглях, и как оно острие стрел на костре обжигает, а потом камнем до нужного вида доводит.

— И точно! — обрадовался идее Якушка. — Только вот где огонь раздобыть? Может, у здешних домовых в печи угольки остались? Люди-то совсем недавно ушли.

— Люди ушли давно, это только домовые засиделись, — хмуро сказал Акимка. — И гляди, больной наш что-то пену ртом стал пускать…

— Совсем плох, да?

Акимка промолчал. Он уже и тогда мертвого тела испугался, второе мертвое тело казалось еще страшнее — потому что жизнь вот прямо так, на глазах, уходила…

— Сидим, как два дурака! — вдруг заорал Якушка. — Надо же что-то делать! Надо его к дороге тащить!

— Не дотащим же!

— Дотащим!

— А там?

— Машину остановим!

— Кто — мы?!

Но в Якушкиных глазах уже полыхало безумие.

Оставлять своего в беде — грех. Бороться за своего нужно до последнего. Это давнее правило, в последние времена подзабывшееся, высветилось в памяти сперва у Якушки, а потом и у Акимки.

Осторожно переложили Силуяна Лукича на кусок полиэтилена, увязали, соорудили лямки, впряглись и потащили, сперва по скользкой траве, потом по пыли, оттуда к мостику, к шоссе, к людям.

— Тихо! — Акимка остановился. — Шуршит!

— Вихорь?

— Гляди…

Они повернулись и увидели, как это получается.

Сперва словно из-под земли появилась змейка-струйка, пробежала немного, завилась. Кружок образовался на дорожной пыли, как будто его палочкой начертили. В кружке зародился бугорок, на нем — круглое пятнышко, и тут же поползло вверх. И стали видны струи воздуха, что закрутились вокруг бугорка, подхватывая пыль, и начал расти серый столб.

— За нами, сволочь, пожаловал!

Якушка выпутался из лямки и подхватил с земли сучок. Оружие жалкое, но все же!..

— Тащи его под куст! — крикнул Акимке. — Скорее, Аким Варламович! Пока эта тварь не выросла!

— Да брось ты его совсем, Яков Поликарпыч! — из последних силенок волоча груз, взмолился Акимка. — Под кустом отсидимся!

— Стыдно под кустом отсиживаться, Аким Варламович! Пусть видит — никто его тут не боится! Сам сдохну — да и его погублю!

— Болван ты, Яков Поликарпыч! — еле выговорил Акимка, потому что слезы из глаз брызнули.

А вихорь тем временем стал вровень с домом, толщиной с бочку и, качаясь, загребая весь мусор на своем пути, двинулся к Якушке. Тот ждал, выставив острый сучок. И был наконец подхвачен, и понесся вверх по спирали, и оказался прямо напротив страшного ока.

У него хватило выдержки сунуть туда свой сучок, но рука не ощутила сопротивления, Якушка словно провалился в дыру и стал стремительно падать.

— Петля! За петлю дергай! — услышал он повелительный голос. — Ну! Дергай, дурак!

Это был не Акимка, нет, это вопил издалека Евсей Карпович…

Есть такая штука — тоска. Она бывает разных видов. И самая страшная — по тому, что не сбылось. У иных она проявляется в молодости и гонит на поиски приключений. А у иных — когда уже пора старые кости у камина греть.

Эта вот хвороба и допекала постоянно Евсея Карповича.

Проводив Акимку с Якушкой, он сперва полагал, что виной плохому настроению — тревога за недорослей. А потом поймал себя на зависти. Ему хотелось куда-то спешить сквозь ночь, с кем-то схватываться насмерть. И уютные объятия Матрены Даниловны, какими ни один здравомыслящий домовой не пренебрег бы, не выдерживали сравнения с этим странным желанием.

Домовые в большинстве своем очень рассудительны. Но Евсей Карпович принял решение скоро и беспощадно — по отношению к себе. Он лишил себя ночного сна в мягкой постельке и компьютера, к которому пристрастился, на неопределенный срок и поспешил вслед за разведчиками.

Сам себе он твердил всю дорогу, что негоже отправлять молодежь на такое дело без присмотра. И сам же понимал, что в присмотре нуждается не только молодежь…

Прибыл он вовремя. И заорал в самую подходящую минуту.

Якушка, не рассуждая, а лишь повинуясь, дернул свисавшую из заплечного мешка петлю. Тут же мешок раскрылся, оттуда выскочил большой клетчатый платок, прихваченный веревками за уголки, раскрылся — и вместо того, чтобы рухнуть, Якушка опустился хотя и быстро, но без членовредительства. Правда, грохнулся на бок, и платок протащил его по траве.

Евсей Карпович бежал к нему изо всех сил, но Акимка первый оказался рядом. Он сгреб в охапку платок, а потом оба разведчика понеслись, потому что вихорь, упустив добычу, сильно рассердился, укоротился и расширился, после чего, загребая в свои круги все больше пространства, двинулся следом за домовыми.

— К речке! К речке бегите! — кричал издали Евсей Карпович. — Под бережок!

Речка с полуразвалившимся мостиком была совсем близко. И Евсей Карпович рассчитал правильно: берег, пусть и невысокий, был крут, и под ним вода вымыла места столько, чтобы домовые, спрятавшись, оказались под глинистым карнизом и чувствовали себя в безопасности. Правда, искать спуск не было времени — соскочили, как умели, и замочили лапы.

Вихорь прошел верхом, с берега по воде, и на середине речки, видать, отяжелев от влаги, осыпался, исчез.

— Ахти мне, — сказал Акимка. — Ну, набрались страху…

— Хитер Евсей Карпович, — ответил на это Якушка. — Я думал — заговор! А никакой не заговор…

— Это называется парашют. — В длинной и гибкой траве, что свисала прямо над разведчиками с обрыва, появилась знакомая физиономия. — Смотри ж ты, сработал… Вылезайте, молодцы… Стоп! Все назад!

И сам Евсей Карпович тут же соскочил к разведчикам.

На нем был точно такой же заплечный мешок, а по мохнатому телу намотаны веревки.

— Не вылезать, сидеть тихо, — приказал он.

— А что там?

— Вихри идут.

— Вихри?! Сколько?!

— Тихо, я сказал!.. Два по меньшей мере.

Домовые затаились. Вообще-то они способны подолгу молчать, но сейчас не только любопытство подзуживало к разговору — но и обыкновенная осторожность его требовала.

— Ну-ка, молодец, подставь плечо, — распорядился Евсей Карпович. Акимка, более крупный, нагнулся, дав ему возможность выглянуть из-за края обрыва.

— Что там, Евсей Карпович?

— Их трое. Идут плечом к плечу… тьфу, нет у них никаких плеч. Идут — словно местность прочесывают.

— Трое? Значит, они меж собой как-то сговариваются? — сообразил Акимка.

— Силуян Лукич! — воскликнул вдруг Якушка.

— Ахти мне! Оставили!..

— Кого оставили, где оставили? — зашипел сверху Евсей Карпович, наблюдая за маневрами вихрей.

— Автозаправочный! Он, дурень, за нами увязался, помочь, должно быть, хотел, — чуть не плача, объяснил снизу Акимка. — А его приподняло да шлепнуло…

— Это мы его выволакивали, а за нами тот большой вихорь погнался, — добавил Якушка. — Погиб теперь автозаправочный…

Три вихря шли, почти соприкасаясь, подхватывая траву и листья, так что вскоре стали похожи на три лохматых кренящихся столба. Они добрались до неподвижного, упакованного в полиэтилен Силуяна Лукича, постояли несколько, словно совещаясь, и двинулись дальше.

— Не польстились, — шепотом заметил Евсей Карпович, знавший характер автозаправочного лучше, чем Акимка с Якушкой.

— А может, он уже того? Помер? — предположил Якушка.

— По-твоему, они мертвое тело от живого отличают? — осведомился сверху Евсей Карпович.

— Выходит, что так…

Домовые помолчали, безмолвно желая Силуяну Лукичу спокойного сна и, коли случится, приятного пробуждения.

Три вихря меж тем дошли до берега, и один сверзился в речку. Он подхватил немного воды, но высоко поднять не успел — рухнул. Два других побрели берегом.

— Нет, все-таки безмозглые, — прошептал Акимка. — Товарища не стало, а им хоть бы хны.

— Товарищ, видать, заново родится. И помолчи — это же они нас ищут, — отвечал Якушка.

— Выходит, не совсем безмозглые, — подытожил Евсей Карпович.

— А ну как на мосту засядут? И останемся мы в этой деревеньке…

Тут его осенило.

Мысль была простая и мудрая. Домовые ловки лазать — и где сказано, что мост можно переходить лишь поверху? Понизу не хуже!

— Сложим парашют обратно в мешок, — распорядился он.

— Что ж ты, дяденька, нам головы морочил? — спросил Якушка.

— Наговор, тайные словеса! А всего-то — платок в клеточку!

— А то и морочил, чтобы сами в мешок не лазали. Уложили бы как попало, и в нужный миг он бы наружу не скоро выпихнулся. И был бы тебе, Яков Поликарпович, каюк. Вот, учись, слушай впредь старших…

О том, что идею укладки парашюта удалось в последний миг сыскать в интернете, Евсей Карпович не сказал ни слова.

Изнанка моста, как и следовало ожидать, оказалась трухлявой, щелястой, но в целом удобной. Так и перебрались, а дальше — придорожными кустами до шоссе.

Евсей Карпович шел хмурый, и разведчики к нему не приставали. Коли по уму, нужно было и Силуяна Лукича достойно схоронить, а дальше убедиться, что в деревеньке больше не осталось домовых. Но по другому уму — следовало бежать из этих мест, куда глаза глядят.

Так они шли, след в след, довольно долго.

Наконец Евсей Карпович обернулся.

— Отступивший вернется и продолжит бой, — буркнул он. — А покойник — никогда.

Эта мысль тоже была выловлена в интернете.

Сходка кипела и бурлила.

Если бы неприятные известия принесли Якушка с Акимкой, то, может, матерые домовые и отнеслись бы к новостям не так серьезно: мало ли что померещится бестолковой молодежи. Но выступил Евсей Карпович и подробно доложил обстановку. Более того — высказал предположения.

Домовые умеют заглядывать в будущее, но не на много — дней на пять-шесть, и кажется им это будущее в виде обрывков и лоскутков. Гроб, например, явился, и поди знай, что не хозяйская прабабка помирать соберется, но ее запойный младший сынок заснет прямо на трамвайных рельсах. Если же нужно узнать про будущее основательнее, идут к гадалкам. Гадалок в городе несколько, и у каждой своя ветка будущего. Иные только по брачным делам мастерицы — и поди знай, с кем из свах в сговоре та гадалка. Иные — исключительно по пропажам. Есть гадалки, что о детях все скажут: какое чадо уродится и что ему, чаду, на роду написано. Но дается это искусство главным образом бабам-домовихам в их средние года, когда детки уже рождены или же когда стало ясно, что замуж не берут и деток родить не дадут.

Поэтому предсказания Евсея Карповича, которые он назвал не для всех понятным словом «прогнозы», были встречены шумом и гамом.

— Это у погоды прогнозы бывают! — возмутился Лукьян Пафнутьевич. — И то — одно вранье!

Тимофей Игнатьич высказался в том духе, что сказок и по телевизору достаточно, слушать их на сходке — дурость и трата времени.

— Опять же, живут там домовой дедушка Афанасий Савватеевич с семейством и бобыль Никишка, — вспомнил Лукьян Пафнутьевич. — Живут ведь, значит, невелика беда! Пошалил ветер да и угомонился!

— Двух домовых порешил! — возразил Ферапонт Киприанович. — Ермолая Гаврилыча и автозаправочного! Ничего себе — шалости!

Лукулл Аристархович до поры помалкивал. Молчал и старенький домовой Аникей Фролыч — пытался задремать, но не получалось.

— Живут ли они там — еще вопрос! — крикнул Евсей Карпович. — Может, и их уже вихорь — шмяк оземь! Вы вот не видели тех вихрей, а я видал! И знаете что? Гнездо у них там!

Выпалил он это не подумавши и понял, что недалек от правды. Ведь, судя по рассказам и по своему опыту, пылевая струйка, заворачивавшаяся посолонь, тянулась обычно от середины села к околице, а не наоборот.

— Ну и что? Гнездо — а дальше? — едва не сбиваясь на визг, выкрикнул Лукьян Пафнутьевич. — Вот и у пташек гнезда — кому они мешают? Живут себе вихри в пустой деревне, и пусть они живут, лишь бы нас не трогали!

— Ничего — идти туда придется. И брать! — Евсей Карпович от этого визга вдруг поскучнел, как взрослый мужик, кому приходится до явления баб смотреть за младенцами.

Якушка с Акимкой, сидевшие за спинами взрослых тихо-тихо, согласно кивнули. Но промолчали. Они еще не вошли в ту пору, когда их голос на сходке будет что-то значить.

— Что брать-то?

— Гнездо.

Евсей Карпович был спокоен, смотрел в пол, зато Лукьян Пафнутьевич вдруг раздухарился, забегал, зашумел.

— Какое тебе еще гнездо брать? Ты что, сдурел? Неймется? Гнездо ему! Оно тебе мешает, то гнездо? Оно тебе жить не дает?

— Опять же, — встрял Лукулл Аристархович, — вихри имеют право на существование не менее, чем мы.

— Какие еще у них права?! — взревел Ферапонт Киприанович. — Это у человека права! Ну, у собаки, у кошки! У нас! У тех, кто хоть каплю мозгов в голове имеет!

— А вот и нетушки! — отвечал Лукулл Аристархович. — Вон дерево имеет право расти! Травка тоже! Дождь имеет право падать! И вихорь — он же не совсем безмозглый! Раз за тем Ермолаем Гаврилычем погнался, схватил, раз живое от мертвого отличает, значит, соображает! И имеет права!

— Тьфу! — ответствовал Евсей Карпович. — Тебя бы он, дурака, оземь шлепнул — вот бы мы и послушали, как ты про его права толкуешь.

Разгорелась обычная для сходки домовых склока.

И долго бы они буянили, но раздался вдруг бабий визг — и нечаянно заставил всех замолчать.

Очень редко отваживаются домовихи явиться на сходку. Но случается. На сей раз посреди чердака объявилась вдруг взъерошенная и рыдающая Степанида Прокопьевна, супруга домового дедушки Ферапонта Киприановича.

— Ну, мужики, дожились мы! — завопила она. — Последние денечки настали! Уж коли это не погибель нашему роду, так я и не знаю!

— Вот-вот! Бабы-и те понимают опасность от вихрей! — возгласил Евсей Карпович. — Ступай сюда, кума! Говори, не бойся! Подтверди мой прогноз!

— Что еще за прогноз? — изумилась домовиха. — Ты свои словечки при себе оставь! Мужики, беда стряслась! Устои рушатся, а вы и не знаете! Сколько себя помню — такого еще не бывало! Ферапонт Киприанович, чего уставился?! Позор нам с тобой, позор на наши седые шкурки! Девка-то наша, Маремьянка-то! В тягости! Без мужа, а в тягости! Мужики! Сыщите охальника, велите жениться!

Якушка и Акимка переглянулись. Вон оно как! С ними на дискотеке Маремьяна Ферапонтовна себя блюла строже некуда, а к кому-то же наладилась бегать!

И тут же съежились от ужаса.

Потому что, коли начнется розыск, сестры Маремьянки как раз на них, на плясунов, и укажут!

Вот вам и дискотека…

Домовые — они для того и домовые, чтобы по домам сидеть. Только в последние времена среди них объявились любители путешествовать, и то, сдается, не от хорошей жизни. Раньше, бывало, непутевый домовой нанимался к человеку бродяжьего племени в рюкзачные, но это случалось редко. А теперь нанимается в автомобильные. Или, к примеру, бабы принесли новость: Иегудиил Спиридонович, что долгое время, рассорившись с хозяевами, был безместным, нанялся вовсе в автобусные! А автобус не простой — двухэтажный, катается за границу и обратно. Но он один такой, прочие — домоседы, и через улицу перейти — для них трудная, в течение нескольких дней решаемая задача.

Евсей же Карпович собрался на другой конец города к гадалке Бахтеяровне.

Гадалка эта славилась не только верными словами насчет прошлого и будущего, а и возрастом. Даже Аникей Фролыч, бегавший к ней лишь раз в жизни, накануне своей женитьбы, помнил ее крепкой, бодрой старухой.

В доме творилась сущая околесица — не беспокоясь о том, что не сегодня-завтра по улицам начнут слоняться хищные вихри, домовые решали судьбу девицы Маремьяны Ферапонтовны, то есть спорили о том, кто отец ее будущего дитяти. Догадываясь, чья совесть в этом деле может быть нечиста, Евсей Карпович строго допросил Якушку с Акимкой. Оба клялись: лапать — пытались, поочередно схлопотали по оплеухе, и этого им вполне хватило. Евсей Карпович им поверил, но не слишком, и на всякий случай решил взять обоих с собой в поход. А то ведь нарушение вековечных устоев карается у домовых строго, сперва покарают, и лишь потом правда обнаружится…

Поскольку их старший, Лукьян Пафнутьевич, так просто бы подручных не отпустил, Евсей Карпович действовал через Матрену Даниловну. Она же присоветовала автомобильного из соседнего дома, который служил в добротном джипе и обычно знал, куда наутро собирается хозяин.

Бабка Бахтеяровна жила на окраине, в подполе хорошего дома, при котором был и огород, а на краю огорода — сарай для утвари. Там, в сарае, она и оборудовала местечко для приема клиентов, а то домашние не одобряли: раньше, бывало, и очередь выстроится прямо в коридоре, того и гляди, хозяева спросонья наступят.

Сколько-то проехали на джипе, дальше шли пешком. И прибыли к самому вечеру, когда старуха уже и принимать никого не хотела, твердила, что на сегодня у нее гадальная сила кончилась. Но Евсей Карпович пригрозил, что всю ночь под окном скулить будет. На это домовые мастера, они так неугодных хозяев выживают. Так что бабка Бахтеяровна сдалась и пустила в свой гадальный закуток.

— Нет, вы не жениться собрались, — сказала она, внимательно посмотрев на них. — И не о наследстве хлопочете. Одно вижу — дельце у вас пустое…

— Как это — пустое? — возмутился Евсей Карпович. — Тут того и гляди война начнется, а ты — пустое!

— Что сказала, то и сказала, — уперлась бабка. — Не нравится — выметайтесь.

— Понятно, что не нравится, — согласился Евсей Карпович. — Но мы не насчет будущего к тебе пришли. Мы насчет минувшего. Живешь ты долго…

— Да уж зажилась, — буркнула Бахтеяровна.

— К тебе все новости стекаются, все непонятки. Вот скажи: слыхала ли ты, чтобы по дорогам пыльные столбы слонялись?

— Вихри, что ли? Их еще смерчи называют, — сразу определила бабка.

— Они самые.

— Слыхала, как же… Это черт с ведьмой свадьбу гуляют.

— Тебе бы все про свадьбы, — рассердился Евсей Карпович.

— Как меня учили, так и говорю! Черт с ведьмой на перекрестке брачуются и вместе с поезжанами вихрем завиваются. И ходит вихорь, колобродит, а остановить его одно лишь средство есть — нож метнуть.

— Нож? Так он же этот нож подхватит и закружит! — воскликнул Якушка.

— Такого не бывало. Как нож вонзится, так вихорь встанет и осыпется. А нож на дороге, весь в крови… А потом нужно пройти по соседству, посмотреть, у кого из баб или из мужиков рука-нога перевязана. Есть рана, значит, колдун или ведьма.

— Ну, это сказки, — объявил Евсей Карпович.

— Хороши сказки! При мне мужик нож метал! Вихорь был с колокольню, того и гляди, телегу с лошадью утянет и закрутит. Мужик не растерялся — ножом его!

— И нож в крови? — Евсей Карпович не верил.

— Сама видела. Поднял, а с острия капает.

— И какая же кровь?

— Темная, — подумав, отвечала бабка Бахтеяровна. — Как человеческая.

— А нож какой? Не заговоренный? — догадался спросить Евсей Карпович.

— Сдается, что заговоренный. Не тот, каким хлеб режут или картошку чистят, а рукоять наборная, двуострый.

— Ясно… — пробормотал Евсей Карпович. — Шли за одним, узнали другое. Спасибо тебе, бабушка.

И положил перед гадалкой плату — конфетину большую шоколадную в блестящей бумажке.

— Погоди, молодец, — старуха обратилась к почтенному домовому, словно как к холостому или недавно женатому. — Ты, вижу, воевать собрался. Один не справишься.

— Мы втроем, — ответил за Евсея Карповича Якушка.

— Мало. Будете вчетвером — и того мало. Всем миром надо.

— Поди его расшевели, весь мир! — в сердцах закричал Евсей Карпович. — Дурак на дураке едет и дураком погоняет! Беда под носом, а ее не видят!

— Ты, молодец, не ори — не глухая… — гадалка Бахтеяровна крепко задумалась. — Вот что еще провижу… Гнездо… А чье — не пойму.

— Точно, гнездо, — Евсей Карпович посмотрел на гадалку с уважением. — Мы и собираемся гнездо уничтожить.

— Не так все просто… А, сдается, на проклятии замешано.

— На каком проклятии?

— Есть такое, на вид простенькое, а по сути — страшненькое. Не мне, не тебе, не вам, молодцы, а врагу — пусть будет пусто. Вот оно какое. Как-то сама одного голубчика этак припечатала — теперь и не знаю, чем грех замолить.

— Ну, это ты уж не дело говоришь. За совет — спасибо, а твои голубчики нам без надобности, — с тем Евсей Карпович устремился прочь, толкая перед собой Якушку с Акимкой. Он не любил бабьих рассказов. Матрена Даниловна — и та у него в гостях все больше помалкивала…

Через огород шли молча. Выбрались на улицу и перебежками достигли магазина. Судя по удивительной чистоте, его окружавшей, там поселился почтенный и деловитый магазинный. А магазинные в дружбе с автомобильными, которые провизию доставляют. Так вот и на попутную машину легко пристроиться.

Вроде разумно рассудил Евсей Карпович, но не учел, что попутная машина, развозя товар, по всему городу круги нарезает, а потом в неподходящем месте возьмет да и сломается. Поругавшись с автомобильным, он вылез непонятно где, сопровождаемый Якушкой и Акимкой, которые чуть не плакали, предвидя за длительную отлучку нагоняй от Лукьяна Пафнутьевича.

Пропадали ходоки к гадалке двое суток. Вернулись голодные, только одно на уме и держали — поесть от пуза и спать завалиться. И потому не сразу заметили опасность.

Улица перед домом, как на грех, была пустынна. И по ней летел маленький смерчик: побежит, остановится, с силами соберется, опять мусор гонит. Вроде как принюхивался…

— Ах ты… — и Евсей Карпович загнул такое-разэтакое, что Аким-ка с Якушкой даже рты разинули.

— Разведчик… — прошептал.

— За ним — старшие, — добавил Якушка.

Старшие объявились день спустя.

Домовой дедушка Тимофей Игнатьич через дорогу собрался. Травка ему какая-то с обочины понадобилась. Насилу убежать успел и через щель в блоках метнулся в подвал. Да и застрял со своей котомкой. С одной стороны, жуть прямо — ни туда, ни сюда! С другой — вихорь из той щели его высосать так и не смог.

Домовые залезли в подвал, захлестнули бедолагу веревкой и вчетвером втянули его. Потом Ферапонт Киприанович выглянул в щель и увидел, что вихорь не опал от огорчения, а все еще околачивается возле дома, кренясь вправо-влево, но не рассыпаясь.

— Дождались, — сказал он Лукьяну Пафнутьевичу.

— Не имеет права, — отвечал Лукьян Пафнутьевич. — Ему на деревне жить положено, а тут уже город.

— Кем это положено?

Ответа не было.

— Ну, куманек, вот что. Кто у нас тут про права громче всех толковал? Мол, вихри имеют право слоняться, где им угодно, и безобразничать, а мы их тронуть не имеем права, потому что они — разумные? Где этот умник-разумник прячется?! — завопил Ферапонт Киприанович. — Тащите, братцы, его на улицу! Пусть сам с этими тварями договаривается! Пока до беды не дошло!

Лукулла Аристарховича поймали и выволокли на тротуар. Он голосил и упирался. Вихорь двинулся к нему, вытягиваясь ввысь. Очевидно, собирался подхватить умника, поднять повыше и грянуть оземь поосновательнее. Хорошо, вовремя из подъезда вышли люди. Домовые порскнули в подвал, а Лукулл Аристархович опрометью кинулся в подъезд и забрался с перепугу не более, не менее как в почтовый ящик. И как только допрыгнул?

Это выяснилось уже потом, когда бедолага, оголодав, вылез и тайком пробрался к своим хозяевам. А сперва о нем никто не горевал — домовые поспешили на чердак, чтобы всем миром решить, как отбиваться.

Когда сходка собралась и, сколько нужно для разогрева, погалдела, выяснилось, что нет того единственного, кто способен сплотить домовых для защиты своей территории и вообще придумать, чем от вихрей отбиваться.

Якушка и Акимка, допущенные на сходку, еще раз доложили про парашюты, но парашют — это средство даже не защиты, а бегства. Их и все бабье население дома отправили на розыски Евсея Карповича, но упрямый домовой не отзывался.

Самое забавное, что был он в момент сходки на том же самом чердаке: там-то его искать и не догадались.

Евсей Карпович выискал закуток посветлее и ладил из веревок и палочек странную штуковину, сверяясь с картинкой. Картинку выудил в том же интернете. Палочек явно не хватало, он упрощал свое строение до крайности, но все равно получалось очень плохо. Выругав древних греков, которые наизобретали всякой ерунды, Евсей Карпович оставил сооружение недоделанным и понесся домой — искать в интернете другие варианты.

Дома его ждал неприятный сюрприз. Хозяин Денис ходил по комнате, приговаривая:

— Домовой, домовой, поиграй да и отдай!

Евсей Карпович поскреб в затылке — вот только потеряшки ему сейчас недоставало. Все бросай, беги потеряшку искать!

— На кой он тебе сдался? — спрашивал меж тем Денис. — Колбасу резать? Так я сам тебе, сколько нужно, отрежу. С крысами воевать — так вытравили же недавно! Дед, не шали! Поиграй и отдай!

Тут только Евсей Карпович понял, о чем речь.

— Ахти мне! — воскликнул он.

Денис искал нож — хороший карманный нож со стопором и толковой заточкой в полтора лезвия. Именно эту драгоценную вещицу Евсей Карпович затащил на чердак, потому что проводил эксперименты с баллистой.

Баллисту он, понятное дело, высмотрел в интернете. Это древнее орудие кидало камни на немалое расстояние; домовой же хотел, чтобы нож, запущенный из орудия, летел острием вперед. Конечно, для этой цели лучше бы изготовить арбалет, но для арбалета нужен хороший кусок дерева и пружина.

Смотреть, как вихри осаждают дом, и ничего не делать, Евсей Карпович просто не мог. И самому нож нужен, и хозяину, как же быть?

От растерянности он тоненько заскулил.

— Дед, это ты? — спросил Денис. — Что стряслось-то?

— Беда, — отвечал из-за компьютерного кожуха Евсей Карпович.

— Я гляжу, ты на какие-то странные сайты лазил. С кем воюем, дед? С древними греками?

— Какие тебе греки!.. Нашему роду истребление грозит!

— Ого!

Пришлось рассказывать все по порядку.

— Вихри враждебные веют над нами… — осознав беду, пропел Денис.

— Что, и на вас нападали?

— Нет, это были другие вихри. Надо же…

— Теперь видишь, что нож мне не для баловства?

— Сдурел ты, дедушка. Так и будешь с баллистой в кустах круглосуточно у подъезда сидеть?

— Надо же обороняться!

— Надо. Говоришь, нож метнуть — и вихрю твоему кранты?

— Не я — гадалка Бахтеяровна сказывала!

— А ей верить можно?

— То-то и беда, что можно…

— Так, — сказал Денис. — Пошли, дед, на чердак за ножом. Не представляю, как ты его туда допер…

— Выхода не было, внучек! — огрызнулся Евсей Карпович.

— А деревенька, насколько я понял, совсем близко?

— Если по-человечески, да.

— Скажи, где твоя установка «Гром» смонтирована, я поднимусь и заберу. А ты тем временем в дорогу готовься. В сумку мне еды покидай. Холодильник сам откроешь?

— А то!

— Ничего, съездим — разберемся.

Денис полез на чердак, а Евсей Карпович побежал звать Якушку с Акимкой. Схлестнулся с Лукьяном Пафнутьевичем — тот ни за что не хотел подручных отпускать. Хорошо, на шум прибежала Матрена Даниловна и сказала свое слово. Все грехи мужу помянула, с первой минутки замужества.

А тут и подручные прискакали.

— Новость, новость! — вопили они. — Тимофей Игнатьич от хозяина сбежал!

— Это как? — Евсей Карпович и Лукьян Пафнутьевич даже ругаться перестали. Вроде хозяин там дельный мужик, не обижает, и хозяйка работящая, дел у домового немного…

— А вот так! — воскликнула Матрена Даниловна. — Поняла я! Вот теперь все поняла! То-то дура Маремьянка молчит, не признается, кто ей пузо устроил! Это она к Тимошке бегала, на богатое житье польстилась! Так он же скорей удавится, чем женится!

— Ты, баба, ври, да не завирайся, — одернул супругу Лукьян Пафнутьевич. — Телевизора насмотрелась! Это он от вихрей…

— От вихрей не бегать надо, а истреблять их. Такое мое бабье слово. Ну что, детки, на войну, что ли? — она обняла сперва Якушку, потом Акимку. — Я вам припасов соберу. А ты беги вслед за Тимошкой, коли бегать охота! Я же здесь останусь и буду мужиков с победой ждать!

— Вот же дура, — проворчал обруганный супруг, потому что другого аргумента для подобных случаев он просто не имел.

На войну добирались кружным путем.

Прежде всего ехали трамваем к приятелю Дениса, там взяли мотоцикл. Потом в магазин, где знакомый продавец дал под честное слово несколько метательных ножей. Когда Денис сунул их в сумку, домовые ахнули: оружие!

Они тоже приготовились, как умели. Все трое были при заплечных мешках, при веревках, на которые заранее навязали узлы: мало ли откуда придется спускаться?

Денис сделал им в сумке особый закуток, а сумку приторочил к багажнику мотоцикла. Перед выездом заглянул туда и в последний раз спросил: никто не передумал? Было страшно, однако домовые не передумали.

Впрочем, как не бояться?

Домовой — исключительно мирный земной житель. Он лезет в драку с себе подобными, но дерется более ради шума, визга и боевых царапин. Еще не бывало, чтобы в драке двух домовых случился покойник. Домовой — работяга, строгий муж и заботливый отец, коли угораздило жениться и детей наплодить. Он по своей внутренней сути — далеко не боец. Евсей Карпович — и тот был не вояка, а, скорее, искатель занятных и неожиданных для домового дел. И надо же…

Мотоцикл остановился.

— Этот поворот, что ли? — спросил Денис.

Домовые высунулись и оглядели местность. Точно — вон мостик…

Денис проехал к реке, оставил технику в кустах, а сумку с оружием и боевыми товарищами закинул за плечо.

— Слышь, хозяин, — позвал Евсей Карпович. — Хоть один ножик возьми в руку!

И протянул оружие, как полагается, рукоятью вперед.

— Ты как знаешь, дед, а я пока ничего опасного не заметил.

— A ты дальше пройди.

— Ну, прошел… Ага, вижу. Так это же — тьфу, мелочь пузатая. Он мне и до колена не достанет.

Домовые высунулись из сумки и через Денисово плечо увидели славный такой вихорек, играющий бумажками.

— Разведчик, — сказал Евсей Карпович. — Ты заметил, хозяин, откуда он взялся?

— Нет…

Денис прошел немного вперед и сел на перевернутый ящик. Сумку поставил на траву. Вихорек, крутясь, пододвинулся, прогулялся у самых Денисовых ног и внезапно улегся без движения.

— По-моему, дед, все не так страшно, — заметил Денис.

— Не веришь?! Следите внимательно, молодцы, — велел Евсей Карпович Акимке с Якушкой, а сам выбрался из сумки и двинулся туда, где, по его разумению, было гнездо вихрей.

При этом Евсей Карпович нарушил одно из первейших правил: никогда не попадаться на глаза хозяину. То есть можно показаться ему котом, или сковородкой, или мужиком в половину человечьего роста, или хоть старым лаптем, но в своем натуральном виде — ни за что.

Но сейчас было важнее всего, чтобы Денис видел домового, добровольно взявшего на себя роль приманки.

Евсей Карпович шел неровно — сперва решительно, потом от страха замедлив шаг, а потом, устыдившись страха, побежал вперед, словно в атаку. Все-таки гордости у него было побольше, чем полагается обычному домовому. Вихрь не заставил себя упрашивать — тут же и вымелся из-за угла.

— Гляди, хозяин, гляди! — закричал Евсей Карпович.

Вихрь рос прямо на глазах. Убедившись, что Денис все понял, Евсей Карпович развернулся и понесся прочь, вихрь — за ним. Денис поднялся с ящика и поспешил навстречу. Вихрь несколько вытянулся вниз и встал перед парнем, угрожающе качаясь. Денис показал кулак — вихрь опал. Домовой меж тем забрался в сумку и отдышался.

Сильно озадаченный, Денис вернулся к ящику.

— Ну, дед, преподнес ты мне проблему…

— Ты, хозяин, умный, книжки читаешь, экзамены сдаешь. Вот и придумай, что тут можно сделать, — отозвался Евсей Карпович, забираясь обратно в сумку. — Тебя эта нечисть, похоже, боится.

— Я полагаю, тут два пути, — сказал будущий юрист Денис. — Или эти ваши вихри могут существовать, не причиняя вам вреда. Тогда нужно просто отучить их охотиться за животными и за вами, домовыми.

— А как?… — безнадежно спросил Евсей Карпович.

— Или убивать — основное условие и единственная цель их дурацкой жизни. Тогда…

— Ну?…

— Тогда — найти их гнездо и уничтожить, — твердо сказал Денис.

— Еще неизвестно, что там, в том гнезде, — вдруг подал голос из сумки Акимка.

— А может, впрямь какая-нибудь кикимора сидит и командует? — обрадовался Евсей Карпович. — С кикиморой наши бабы справляться умеют! Не все, конечно…

Он имел в виду, что одолеть эту нечисть может та домовиха, у которой у самой характерец мало чем полегче кикимориного. Или такая мудрая, как бабка Бахтеяровна.

— И где, вы полагаете, это гнездо?

— Посередке деревни, может? — предположил незримый Денису Акимка. — Ведь из деревни же струйки ползут, которые закручиваются!

— Проведем следственный эксперимент. Хорошо, что у меня в часах компас есть. Вот и пригодился.

Денис взял сумку и пошел по дуге, огибая крайние дома. Минут десять спустя он остановился.

— Рискнем, мужики. Ну, молодые, ступайте в разведку.

Якушка с Акимкой застеснялись, но Евсей Карпович прикрикнул: не до приличий — война!

Молодые вылезли и краем давно бесплодного огорода побежали к ближнему сараю. Несколько минут спустя между домами образовалась струйка и потекла им наперехват, по дороге завиваясь, так что очень быстро сделалась высоким и тонким пылевым столбом.

— И чем мы им так насолили? — спросил Евсей Карпович. — А, хозяин? Ни кошек, ни крыс, ни мышей, ни лягушек не трогают — а только домовых!

— Назад, ребята! — крикнул Денис. — Все ясно!

Но крик опоздал.

Якушка с Акимкой уже и сами догадались развернуться да удирать, но вихорь оказался быстрее, подхватил их, закружил и вознес вверх.

— Нож держи, хозяин!

— Есть, командир! — отрапортовал Денис, а протянутый нож схватил и подбросил, оценивая его удобную для броска тяжесть.

Он метнул клинок, норовя перерубить вихорь посередке. И точно — острый нож словно в стенку ударился, упал в пылевой круг, и тут же на него рухнул весь мусор, принесенный вихрем, а самого столба не стало.

Якушка и Акимка без напоминания дернули петли и опустились рядом с ножом, прежде чем подскочил Денис. Причем Якушка с лихостью удержался на ногах и только пробежал несколько шагов вслед за своим платком. Акимка же, для которого это был первый в жизни прыжок с парашютом, шлепнулся и ушиб о камушек задницу. Пока он кряхтел, Якушка уже оказался на корточках возле ножа.

— Точно — кровь, — определил он.

Акимка же, как выяснилось, вида крови боялся, за что ему и влетело от Евсея Карповича.

— Определишься домовым дедушкой в хорошую семью, где сами стряпают, а не пиццами в запрессовке пробавляются! Станет хозяйка рыбу потрошить, а ты? Вместо того чтобы помочь, ах-и лапки кверху! — возмущался он. — Как тогда порядок блюсти будешь?

— Ладно тебе, дед, — унял его Денис. — Помог бы лучше парашюты сложить. Мало ли что… Глядишь, опять пригодятся.

— Сам сложу, — буркнул норовистый домовой. Ему очень хотелось остаться единственным знатоком тайны укладки парашюта, чтобы молодые больше уважали. И он, бормоча, принялся мудрить над платками.

Акимка оттянул Якушку в сторонку.

— Слушай, ты ее тоже видел?

— Кого?

— Голову.

— Какую еще голову?

— Вихревую! Как он опадать стал — сверху круглое обрисовалось, вроде головы на плечах. А потом все обрушилось.

— Так… — пробормотал Якушка. — Головы не было, это тебе промерещилось. Вот глаз — тот был.

— В голове?

— Какая голова? Глаз посередке был! Ну вот… Вот здесь!

Он шлепнул себя чуть повыше пуза.

Денис тем временем изучал окровавленное лезвие.

— По самую рукоять всадил, а в кого — хрен его знает! — пожаловался он. — Может, в того, кто там, в гнезде, засел? А, дед?

— Если бабке Бахтеяровне верить… — домовой задумался. — Давай на нож поглядим. Коли кровь высохнет, значит, тот, кто в гнезде, перевязку сделал.

— Это ты сам догадался? Или бабка Бахтеяровна?

— Сам.

Смотрели на нож долго — кровь не исчезала. Тогда Денис воткнул лезвие в землю и выдернул.

— Ну что, мужики? Пойдем гнездо брать? — спросил он.

— А куда деваться? Пойдем уж, — за всех ответил Евсей Карпович.

Денис достал из сумки все ножи, заткнул за ремень, один оставил в правой руке.

— Если что — бегите. Со мной ваши вихри ничего не сделают, а вас невесть куда унесет, потом до дому не доберетесь, — сказал он.

— Не валяй дурака, хозяин. Некуда нам утекать. Если теперь с этой гадостью не справимся, она до нас всюду доберется.

— Это точно, — поддержали старшего Акимка и Якушка.

Денис жестом пригласил их обратно в сумку и пошел вдоль околицы, соображая, что считать серединой деревни.

Как и многие села, она вытянулась вдоль дороги, которая и стала ее главной улицей. Очень скоро Денис пришел туда, где дорога снова вытекала из деревеньки и устремлялась через луг к дальнему лесу. Забравшись на косогор, он прищурился и прикинул расстояния.

— Ага, — сказал он. — Ясно… Ну, в атаку, что ли?

И пошел туда, где притаилась опасность.

Навстречу человеку гнездо выслало вихорь стремительный, зародившийся буквально на ровном месте. Он рос, и рос, и рос, пока не сравнялся с вершиной березы. В толщину же сделался, как почтенная цистерна с мазутом. И не листву и бумажки — дощечки и старую обувку закручивал он вокруг себя, и пустые бутылки, и железки какие-то, и растрепанную книжку углядел Денис в коловращении, и тряпье, и даже что-то меховое…

— Ну, иди, иди сюда, разлюбезный… — позвал Денис.

Домовые, держась за ремень сумки, выглядывали из-за его плеча и тихо ужасались. Такого размера вихорь они и вообразить себе не могли.

Это шел вихорь-убийца, и нацелился он на человека. Темное око в его сердцевине глядело неотвратимо, а пробегавшие по оку туманные волны делали его еще страшнее.

Денис метнул нож.

Нож пролетел насквозь, не причинив вихрю вреда.

Денис метнул второй нож.

И этот клинок тоже пронзил вихрь и врезался в землю.

— Что за черт! — воскликнул Денис, пятясь.

— Погоди, погоди… — зашептал Акимка. — Бросай еще раз, хозяин, тут дело нечисто!

Денис метнул третий нож и тут же отскочил вбок, а вихрь захватил грязь с того места, где только что стоял будущий юрист.

Тогда Акимка выбрался ему на плечо.

— Он глазом играет, слышишь? Он глазом твои ножи ловит!

— Так чего же он не слепнет? — изумился Денис, и тут же Акимка больно ухватил его за ухо.

— Подойди поближе, — потребовал ошалевший от своей сообразительности домовой. — Пусть он меня зацепит! Я этот проклятый глаз удержу! А ты — бей! Ножом! В самое нутро!

— Стой, куда собрался?! — Евсей Карпович вцепился в Акимку сзади, но тот бешено завизжал.

Вихрь постоял несколько, качаясь и закручиваясь, потом перешел в наступление. Ему начхать было на визг домового и на то, что его ловкая ухватка разгадана, он гонял свое туманное око вверх-вниз и готовился уничтожить противника, посягнувшего на его владения.

— Аким Варламович прав! Я тоже заметил! — крикнул прямо в ухо Денису Якушка. Он незаметно от Евсея Карповича взобрался на другое плечо.

— Пусти! — визжал Акимка. — Пусти! Пусть он меня только зацепит!

— Всех зацепит! — крикнул Якушка. — Вытяни левую руку вперед, хозяин! И нож держи наготове! Ну, пошли, молодцы!

Евсею Карповичу было неприятно, что молодой этак вот раскомандовался. Но он не мог не видеть Якушкиной правоты — нужно как-то удержать гуляющий глаз, чтобы Денис мог нанести удар.

— Не бойся, хозяин! — только и успел он выкрикнуть.

Домовые побежали по вскинутой руке навстречу вихрю. И тут же были им подхвачены…

Денис, отскочив, видел, как кувыркаются все трое, поднимаясь выше и выше, как норовят добраться до туманного ока. И когда Евсей Карпович одновременно с Якушкой закрыли собой то загадочное око, Денис собрался с духом и метнул нож.

Вихорь замер. И медленно-медленно стал осыпаться.

Сперва полетел мелкий мусор с самого верха. И Акимке, который успел дернуть за петлю и теперь повис вровень с верхушкой вихря, стало видно — эта верхушка округлена, как человеческая голова, а ниже, хотя и сильно покатые, однако ж плечи.

Якушка и Евсей Карпович, оказавшись по ту сторону вихря, друг от друга отпихнулись и тоже дернули за петли. Они были так заняты своим стремительным приземлением, что не заметили самого любопытного: как смерч, опадая, на одно мгновение принял совершенно человеческие очертания.

А Денис замер, уставившись на пылевого призрака. Призрак же зажимал полупрозрачной лапой бок, и наземь, туда, где валялся нож, падали капли неожиданно темной крови.

Его лицо, все из крошечных серых точек, не выражало боли. Оно… осыпалось… исчезало… вот уже совсем исчезло…

Неподвижное око, обращенное к Денису, оказалось обычной, большой и круглой дыркой. Сквозь него было видно дома за спиной призрака, и сараи, и обочину, и деревья, видно даже более отчетливо, чем на самом деле.

Пока Денис встряхивался, не веря глазам своим, потекли и плечи призрака, и руки. Миг — и на дороге остался лишь окровавленный нож, чуть присыпанный серой пылью.

— Убили, что ли? — хрипло спросил Денис.

— Опомнись, хозяин! Гнездо брать надо! — закричал Евсей Карпович. И, подобрав хворостину вдвое себя длиннее, со скомканным платком под мышкой, первый поспешил туда, где, по его мнению, пряталось это самое гнездо. Он обязательно должен был показать молодежи, что не она тут главная.

Еще одна песчаная струйка выбежала навстречу, но Евсей Карпович перешиб ее хворостиной.

— Оттуда, оттуда бежала! — заорал Акимка.

И минуту спустя домовые уже вбегали в распахнутые ворота.

Двор, куда они попали, был обычным деревенским двором, достаточно просторным и вместе с тем довольно захламленным. Хозяева, уходя, бросили все то, чего не требовалось для городской жизни.

Но если прочие дома были по крайней мере заколочены — мол, не зарься на добро, ворюга, жильцы ушли ненадолго и непременно вернутся, — то тут не только ворота, но и окна, и двери были нараспашку.

— Так вот оно, гнездо, что ли? — удивился Якушка. — Кто же в нем засел? Эй, подлая душа! Выдь, покажись!

Никакая подлая душа, понятное дело, не вылезла.

— А не подпалить ли с четырех углов? — сам себя спросил Якуш-ка и повернулся к Денису: — Хозяин, у тебя зажигалки не найдется?

— Зажигалка есть, — отвечал, стоя в воротах, Денис. — Только ведь пожар на другие дома перекинется.

— А так было бы ладно — разом истребить эту нечисть! — затосковал Евсей Карпович. — Подпалим, а? Может, она от дыма выскочит?

— А может, в подполье отсидится, — предположил Акимка. — И опять колобродить примется.

— Нет, колобродить ей мы больше не дадим, — серьезно сказал Денис. — Пойду погляжу, что же там такое.

— Нож, нож возьми, хозяин! — и для пущего уважения Евсей Карпович добавил: — Денис Алексеевич!

Денис достал из сумки еще один, уже непонятно который по счету нож, а сумку поставил наземь. Долго смотрел на приоткрытую дверь, за которой стоял черный мрак.

— А может, все-таки подпалить? — осторожненько спросил Якуш-ка. — Так оно надежнее будет…

— Если со мной что случится, в сумке мобилка. Ты, дед, сумеешь Сашке Гольтяеву позвонить? — поинтересовался Денис.

— Сумею. Сто раз видел, как звонишь, хозяин.

— И номер помнишь?

— Так он же в мобилке, в памяти есть.

— Верно… — и Денис взошел на крыльцо.

Он заглянул в сени, подождал, вошел. Домовые подобрались поближе.

— Надо было там палкой пошевелить, — запоздало сообразил Якушка.

— Нишкни… — велел Евсей Карпович. Домовые замерли, прислушиваясь.

— Эй, заходите! — позвал Денис.

— А что ты там нашел, хозяин? — спросил домовой.

— Да в том-то и дело, что ни хрена не нашел! Пусто тут!

— Может, эта зараза не в доме? Может, в хлеву угнездилась? В сарае? А вон еще яма какая-то! — загомонили домовые. — А это что под навесом, бочка? Так она в бочке сидит!

Денис вышел на крыльцо.

— Ничего не понимаю, — пожаловался он. — Как входил — прямо нутром чуял, что здесь эта сволочь. Вошел — пусто… Может, вы разберетесь?

— Пошли, молодцы, — приказал младшим Евсей Карпович. И сам двинулся вперед, выставив перед собой хворостину.

В сенях пол был гадкий — словно какую-то липкую дрянь разлили. И вонючий — как если бы хозяева всякий раз не успевали до нужника добежать.

В комнате было не лучше. Пух от давно разоренной перины покрыл пол вперемешку с бумажками, стружками, тряпками. А стены…

Жаль было глядеть на эти еще совсем прочные стены. По ним угадывалось, какая жизнь тут шла в незапамятные времена, когда здесь хозяйничали люди домовитые, при которых каждая вещь знала свое место. По потертостям на обоях Евсей Карпович определил, где стоял шкаф, где висели полки, где — зеркало. И нашел то место в углу, где на треугольной полочке когда-то стояли образа.

— Совсем еще хороший дом… — прошептал он. — Как же можно, чтобы в этом доме никто не жил?… Нельзя же его такой врагу на потеху оставлять…

И задумался.

Тут только вспомнилась бабка Бахтеяровна, сказавшая: «А дельце-то у вас — пустое».

Пустое?

Дом она, что ли, имела в виду?

Так не дом же вихри насылал! И не простые — хищные вихри, несущие смерть домовым, а коли припечет — то и человеку?

— Что скажешь, дед? — спросил Денис. — Чуешь ты здесь нечисть? А вдруг она в погреб забилась? Рану зализывает?

— Нечисть тут есть… — пробормотал Евсей Карпович. — И тут она, и не тут…

Якушка с Акимкой, услышав странные слова Евсея Карповича, полезли в подполье.

— Пусто! — крикнули они оттуда. — Только банки пустые, да ящик для картошки, да солома гнилая!

— Так куда же эта тварь подевалась? Может, мы дом перепутали? — Денис двинулся было к порогу, но Евсей Карпович заступил ему путь.

— Дом тот самый. Гнездо, стало быть…

— Ну и откуда же, в таком случае, вихри берутся? Что их… порождает?

Он сам себе не желал признаваться, насколько напугал его большой вихорь.

— А вот то и порождает… — Евсей Карпович обвел мохнатой лапой все замусоренное и пропитанное полнейшей безнадежностью пространство. — От пустоты они заводятся, хозяин.

— То есть как — от пустоты? — забеспокоившись, в своем ли рассудке старый домовой, Денис даже опустился перед ним на корточки.

— Так нам что, все это примерещилось? И никто никого не убивал?

Акимка с Якушкой выглянули из подпола.

— Точно — пустота, — подтвердил Акимка. — Сколько живу, а такой злобной пустотищи еще не видывал!

Якушка же, более толстокожий, пожал плечиками — он ничего такого в доме не учуял.

— Это чья-то пустая душа, не иначе, — тихо сказал Евсей Карпович. — От пустоты своей умом тронулась… Царствие ей небесное…

— Так мы душу, что ли, убили? — прошептал озадаченный Денис.

— А кровь откуда?

— Сама себя она пустотой своей убила, — загадочно отвечал Евсей Карпович. — Тело-то, может, и двигается. А душа — нет.

Он подумал, выстраивая речь, и продолжал:

— Пустой душе ни любви, ни дружбы, ни ласки — ничего не надо, потому что она всего этого не понимает. Ей чем-то себя занять охота. Вот эта душа и слоняется по пустым, как она сама, местам. Иные ей не подходят. И развлекает себя, как умеет. А что она умеет? Вредить разве что. Поймает беззащитного, погубит — и то ей в радость. Ей кажется, что это она свою силу являет. И чудится, будто в ней той силы — через край.

— А с кровью как быть? — не унимался Денис.

— Не знаю… Наверное, тот, кто свою пустоту сюда напустил, с ней крепкой ниточкой связан. И пока по сердцу до крови не царапнет — будет этой дурью маяться.

Евсей Карпович побрел по комнате, шевеля бумажки и перышки, заглядывая под ободранные обои, словно чаял найти там эту царапнутую душу.

— Стало быть, поселилась тут пустота и защищается, как умеет, — уточнил Денис. — Это, допустим, понятно. А чего она тогда на домовых охоту объявила, эта твоя пустота?

Евсей Карпович только рукой махнул. За него ответил Акимка.

— Мешаем мы ей, наверное. Мы же всегда при деле, хозяйничаем, прибираемся. А ей вот такое запустение нужно, чтобы поселиться.

— Все равно насчет крови непонятно, — начал было Денис, и тут Евсей Карпович завизжал.

Визжал и топал он долго — и потому, что возмущение требовало выхода, и чтобы младшим показать — вот как злиться полагается.

— А остальное ты понял? Все остальное понял, да, хозяин?! Как можно свой дом бросать — понял? Как свою землю пустоте отдавать — понял? Мы, домовые, народишко простой — и то за дом держимся! Дом — это все! А как уходить, двери нараспашку оставив, — понял? А как скитаться непонятно где, чтобы вместо дома — одно название, понял?! Кровь! Да пусть бы из того, кто эту пустотищу развел, как из резаной свиньи, хлестало!..

Он зашипел и кинулся в какую-то черную щель. Оттуда полетела пыль, бумажки, какие-то зернышки.

— Ты чего, дед?!

— Прибираюсь!

— Ты что, поселиться тут решил?

Из щели появилась взъерошенная рожица домового.

— Ты, хозяин, гляжу, и впрямь ничего не уразумел! Эй, молодцы, чего встали? Яков Поликарпович, тащи старую газету! Аким Варламович, метлу сооруди! Нечего прохлаждаться! А ты, Денис Алексеевич, ведро бы поискал, воды принес.

— Думаешь, так мы тут порядок наведем? — имея в виду нечисть, гуляющую в виде вихря, спросил Денис.

— Вот именно — порядок! Его-то пустота и боится. Вдругорядь не заведется!

— А ты, Евсей Карпович, откуда знаешь? — полюбопытствовал Акимка.

Домовой некоторое время молчал.

— Это бабка Бахтеяровна, поди, все на свете знает. Я так понимаю — ясно?!

И для внушительности топнул.

Денис знал, что домовой присматривает у него в квартире за порядком. Но он никогда не видел, как трудится разъяренный домовой. Тут же их было трое, и работой они увлеклись не на шутку. Правда, сами навесить полусорванные двери они не могли. Да и большую доску пришлось искать по задворкам Денису.

Вычищенный дом они закрыли, дверь заколотили, чтобы всякий видел: хозяева могут вернуться и пустоте сюда ходу больше нет.

Денис распахнул сумку: мол, полезайте, труженики.

— Погоди, хозяин! — попросил Евсей Карпович. — Нехорошо отсюда второпях уходить. Надо еще то семейство домовых поискать, о котором Таисья Федотовна толковала, и бобыля Никишку. Как знать — может, и живы?

— Опять же, ножи собрать, песочком оттереть, будут как новенькие, — напомнил Акимка. — Ты же их, Денис Алексеевич, на время брал, нехорошо грязные отдавать.

И они поспешили, ушли друг за дружкой в густую траву, и Денис слышал, как они перекликались на соседском огороде, как звали деревенскую родню, да только не дозвались.

А потом они зашуршали в сухом бурьяне совсем близко.

— Отвернись, хозяин, мы в сумку полезем, — сказал Евсей Карпович. — Война кончилась, теперь правила соблюдать будем. По правилам человеку показываться — нехорошо, грех.

Денис отвернулся и услышал возню. Зазвякало — это домовые укладывали ножи. Наконец Якушка сообщил, что можно двигаться.

— А вот как у вас, у людей, делается, если мужик девку с приплодом оставляет? — спросил он из сумки, когда Денис шагал к оставленному мотоциклу. — А то Тимофей Игнатьич от Маремьянки сбежал — непорядок.

— Вернемся — разбираться будем, — пообещал Акимка.

А Евсей Карпович ничего не сказал. Он очень устал и задремал в углу сумки. Как сквозь сон, он слышал объяснения Дениса и думал о том, что давно пора почистить парню компьютерную мышь. Опять же мышиный коврик поистрепался, нужен новый. И у разгильдяя Лукулла Аристарховича тараканы на развод остались — чего доброго, опять по всему дому побегут, так что нужно загодя все щели прикрыть заговорами… есть старый, да что-то выдохся, а вот недавно Матрена Даниловна новый сказывала… и платки вернуть…

Тут слова заговоров у него в голове смешались, и он уснул.