«Если», 2009 № 04

Святослав ЛОГИНОВ Сикораха

— Ишь ты, какая сикораха^{1}… Перед самым носом болтается и не боится.

— Чего мне бояться? Повредить мне ты не можешь, и я тебе ничего сделать не могу. Погляжу на тебя, да и полечу дальше.

— Умненькая сикорашка… Только ты, милая моя, ошибаешься. Я тебе повредить могу очень существенно. Такое могу устроить, что от тебя даже бледного пятна не останется. Лапой прихлопнуть тебя невозможно, и огня ты не боишься, прозрачненькая ты для огня, а про ментальный удар ты слыхала? Он как раз против таких, как ты.

— Э-э!.. Не надо! Я лучше пойду…

— Да уж ладно, виси, не трону. Поболтаем, раз ты такая храбрая, что ко мне заявилась. Небось вопросов у тебя множество, все хитро обдуманные, с виду разные, а на деле — об одном: как бы меня со свету сжить. Ну, давай сюда свои вопросы, все равно ничего у тебя не получится, я и сам себя со свету сжить не могу. Вечность — это такая штука, что ни за какие конечные сроки с ней не управишься. А я, видишь ли, — ограниченный в пространстве осколок вечности.

— Я думал, ты огнедышащий дракон…

— Видали, думал он… сикораха ты и есть сикораха, и мнение твое стоит не больше, чем твоя жизнь. Вот вы назвали меня драконом, и что от этого изменилось? Как был я воплощением вечности, так и остался. А кем я кажусь таким, как ты, — мне вовсе не интересно. Вас во внимание принимать — никакой вечности не хватит. Вас проще не замечать.

— Не сочти за обиду, но этим твоим словам я не верю. Каждую неделю ты являешься из своей пещеры и обрушиваешься на ближние и дальние города и поселки. Ты убиваешь людей, уничтожаешь стада и жжешь посевы. Такое нельзя делать, не замечая тех, кого губишь.

— Каждую неделю ты, сикораха, выходишь из своей норки и шагаешь по дороге, не в этом прозрачном виде, а таким, как тебя сотворила природа. Не так ли, умненькая букашка?

— Я выхожу из дома каждый день.

— Это неважно, раз в день или раз в сто лет. Но ты выходишь и топчешь лапками землю, не думая, что всякий твой шаг отзывается катастрофой для тех, кто тысячекратно меньше тебя. А ведь ты конечен, так же, как и они. Но ты давишь их, не замечая. Почему я должен поступать иначе? Ведь я, в отличие от всех и прочих, бесконечен, так что слово «тысячекратно» уже не имеет смысла.

— Ты должен поступать иначе, потому что я пришел и говорю с тобой. Я не вечен, но я разумен, и поэтому мы равны.

— О, какой могучий довод! Я сражен, мои лапы подогнулись, и хвост скрючился! От таких слов я упал бы ниц, но по счастью, я и без того лежу на брюхе и мне некуда падать. Поэтому я открою тебе тайну, до которой ты мог бы додуматься и сам. Букашки, еще меньшие, нежели ты, не разговаривают с тобой, потому что ты не умеешь с ними разговаривать. Будь иначе, ты обнаружил бы, что им не чуждо чувство прекрасного, что среди них встречаются философы и герои, любящие матери и шаловливые детишки. Ну и как, теперь, когда тебе известна правда, ты перестанешь ходить, дышать, вкушать пищу, проглатывая с каждым куском сонмы существ, не просто равных тебе, но нравственно куда более достойных, нежели ты? Можешь не отвечать, я и без того знаю, что ты не изменишь своих привычек.

— Я правильно понял, что когда ты набрасываешься на город, рушишь дома и глотаешь людей, ты не замечаешь их?

— Я их не различаю. Прикинь, каждую весну ты видишь первую бабочку, и в своей сентиментальности склонен персонифицировать ее. В твоих глазах она почти личность, уже не просто первая бабочка, а Первая Бабочка. Может быть, ты даже здороваешься с ней и напоминаешь, как бегал за ней сорок лет назад. И совершенно не думаешь, что той самой Первой Бабочки уже сорок лет как не стало.

— Ты умеешь читать мысли?

— Чтобы понять несложную цепочку твоих ассоциаций, вовсе не обязательно копаться у тебя в голове. Не забывай, я существовал прежде, чем возник твой мир, и буду существовать, когда он вновь обратится в хаос. Человек, когда ему напоминают о бренности бытия, всегда думает о бабочках, которые представляются ему бессмертными, хотя их жизнь еще скоротечнее, чем человеческая.

— Умно. Только я думал не о бабочках, а об осах. Несколько дней назад в мой дом залетела оса. Я ел мед и дал ей каплю меда, и она ела со мной. Во время нашей трапезы я разговаривал с ней, хотя и не знаю, понимала ли она, что ей говорят, и отвечала ли мне. Потом оса улетела, а я не тронул ее, потому что нельзя убивать того, с кем делил пищу и беседовал о жизни. А на следующий день жена сказала, что осы устроили гнездо на чердаке и могут покусать детей. Я пошел и уничтожил гнездо, накинул на него старый мешок, вынес из дома и сжег, хотя я вовсе не огнедышащий дракон. И лишь на третий день я подумал, что моя знакомая оса тоже была в том бумажном шаре, и гудела, пытаясь вырваться, и сгорела вместе со всеми неузнанная, хотя прежде мы делили с ней мед. Теперь, слушая тебя, я вспомнил не бабочек, которых я никогда не трогал, разве что в глупом детстве. Мне на память пришла оса, которую я не сумел и не захотел отличить. Должно быть, ты, когда нападешь на мой город, тоже не выделишь меня среди прочих человеческих сикорах, тем более что тогда я буду не в этом призрачном обличий, а в своем человеческом теле.

— Ты проницательна, мудрая сикораха. Именно так все и будет. Жаль, что у меня нет меда, чтобы угостить тебя. У вечности нет ничего, кроме самой себя.

— И это говорит богатейшее существо вселенной? За свою вечность ты натаскал в эту пещеру непредставимые сокровища и продолжаешь вздыхать о своей нищете!

— О каких сокровищах ты говоришь? Где они? Покажи их неразумному дракону, и я поделюсь с тобой этим медом.

— Да вот же они! Ты лежишь на золоте, ты усыпан бриллиантами. Огонь твоих глаз отражается тысячекратно в самоцветных камнях, так что вся пещера сияет. А ты говоришь, что у тебя ничего нет.

— Ах, так ты называешь сокровищами золото и камни! Возьми их себе, сколько там есть, мне не жалко. Пустой, ненужный сор.

— Зачем же ты тогда собирал их?

— Я ничего не собирал. То, что ты называешь сокровищами, родится само, просто потому что я лежу здесь. Когда бренная материя касается вечности, она старается принять ту форму, которая лучше противостоит напору времени. А золото — наиболее устойчивая часть твоего мира. Если угодно, считай, что я потею золотом и алмазы сыплются из-под моей чешуи, подобно тому, как с твоих волос осыпается перхоть. Сокровища!.. Ты почти насмешил меня. Забирай их все, через тысячу лет пещера вновь засияет, хотя я не принесу сюда ни единого червонца.

— Ты же знаешь, что в призрачном виде я не смогу вынести отсюда ни единого самородка, а если я появлюсь здесь в человеческом облике, то немедленно умру, просто от одного твоего вида… или от твоего дыхания… или от ментального удара. Собственно, неважно, отчего я умру, главное, что смерть случится немедленно. Так что твоя щедрость бесплодна.

— Теперь я понял, зачем ты прилетела сюда, хитрая сикораха. Считай, что твоя хитрость удалась. Я мог бы выгрести кучу золота наружу, но я не стану этого делать. Это было бы не интересно, а я тоже хочу получить свою долю развлечений. Поэтому сделаем так… я сейчас улечу и буду отсутствовать неделю, а может быть, и две. Сам понимаешь, для меня это не принципиально, а нашей игре подобная неопределенность придаст пикантности. Дней через пять пещера проветрится, и ты сможешь безопасно войти в нее и набрать драгоценного для тебя сора. Возможно, сумеешь сходить два или три раза. Но не увлекайся, ведь я могу и вернуться. Ну как, сикорашка, твой план увенчался успехом?

— Вполне, о мудрый осколок вечности.

— Тогда улетай отсюда. Когда я начну шевелиться, то могу случайно зашибить тебя, несмотря на твою призрачную сущность.

— Эй, насекомое, сикораха! Как делишки? Не ожидал, что я вернусь так скоро? А ведь десять дней прошло, все честно. Так… я вижу, ты успел тут хорошо похозяйничать. Дорога расчищена, следы колес… небось думал повозками вывозить. Самые свежие следы — туда. Не повезло тебе, сикорашка, а ведь я предупреждал: не жадничай. Или ты надеешься, что сможешь обернуться призраком и уйти, потеряв только лошадей и работников? Нет, дорогой, это было бы нечестно. Влип, значит — влип. Может быть, я не сумею тебя съесть, но ты не сумеешь отсюда выйти. Ну, где ты?… О!.. Больно…

— Я здесь, разбитый осколок. Что ты скажешь мне теперь?

— Больно…

— Да, это больно.

— Что за гадость ты подстроил?

— Я всего лишь заложил пороховые заряды в твоей пещере и обрушил свод тебе на голову.

— Ну и дурак. Чего ты этим добился?

— Я тебя убил.

— Не городи ерунды. Вечность нельзя убить.

— Можно. Твои лапы сломаны, броня пробита, череп расколот. Ты и без того бы не смог пошевелиться, но сейчас на тебе навалена гора, в которой ты жил. Ты кончился, тебя больше нет. Я тоже погиб, хотя и успел в последнее мгновение превратиться в призрак. Но пробиться наружу через толщу камня я не смогу. Зато у меня есть возможность сказать дракону, что он умер. Возможно, ты еще успеешь пришибить меня своим ментальным ударом, но это последнее, что ты сделаешь в своей бесконечной жизни.

— Я обожду тебя убивать, сначала поразвлекаюсь немного. Как ты все-таки глупа, мелкая сикораха. Лапы, броня, череп — это лишь кажимость. Бессчетное число раз мне раскалывали череп и пробивали броню. Пройдет время, и они восстановятся. Ты причинил мне боль, это удается не всем, и я это запомню. Но твоя боль ничто по сравнению с той, что я испытывал, когда одна вселенная рушится в конвульсиях, а из ее обломков возникает новая. Пройдет совсем немного времени, гора рассыплется, и я выйду на волю, такой же могучий, как и до твоего никчемного взрыва. Спрашивается, чего ты добился?

— Я тебя убил. Ты можешь что угодно болтать о своей вечности, но через неделю ты не вылетишь на разбой, и через год не вылетишь, и через тысячу лет. Возможно, для тебя это одно мгновение, а для людей, которых ты не сможешь пожрать, это жизнь. Гора простоит и сто тысяч лет, а кто скажет, что случится за такой срок? Так что не только для ныне живущих, но и для их потомков тебя нет. Ты издох, и это я тебя убил.

— Жаль, что у меня разбита голова, иначе бы я раздельно сказал: «Ха-ха-ха!» — и при каждом слоге из моих ноздрей красиво вырывались бы клубы дыма. Хочешь знать, почему я смеюсь? Потому что я буду на свободе уже очень скоро. Сто или двести лет, вряд ли я пролежу здесь дольше. И знаешь, кто меня выпустит? Сами люди, те, о которых ты так заботишься. Сначала они поверят, что я умер. Потом вообразят, будто меня и вовсе не было на свете. Но про золото они не забудут и примутся разрывать гору. И они найдут это золото, сначала — отдельные крупицы, затем — самородки и золотоносные жилы. И чем больше им встретится золота, тем старательнее они будут разгребать мою могилу, пока наконец не разроют ее настолько, что я смогу встать. Думаю, на это уйдет не так много времени, даже не по моему, а по вашему счету. Потом они раскаются, но я-то уже буду на свободе! И заметь, если прежде я не выделял людей среди прочих тварей, то теперь я стану их выделять, ты со своей хитростью научил меня этому. Поверь, для них было бы лучше, если бы я не попадал в твою ловушку. Что ты теперь скажешь, умненькая сикорашка? Полагаю, что я сделал тебе больно. Убить тебя ментальным ударом — что может быть тривиальнее? А заставить мучиться бесплотное существо — в этом есть шарм. Бедненькая сикорашка! Ты даже не сможешь покончить с собой, а умрешь тут от старости, которая мне неведома. Ты скончаешься, слушая стук кирок и скрежет лопат, которыми будут разгребать то, что ты обрушил. Ну как, тебе больно?

— Это не имеет никакого значения. Я сделал, что хотел, и не собираюсь раскаиваться. Но раз ты не убил меня сразу, то я хотел бы сказать тебе еще кое-что. Помнишь историю про осу, которая ела со мной мед?

— Я сразу понял, что ты придумал ее, чтобы я позволил тебе проникнуть в мое логово. Но я поверил, что в тебе бушует жадность, и попал в ловушку.

— Я ее не придумал, все так и было. Но это еще не вся история. Когда я кинул мешок с осиным гнездом в огонь, откуда-то со стороны прилетела оса и ужалила меня в щеку. Это было больно, хотя и не слишком. Я убил сумасшедшую осу и забыл об этом случае. Главное, что на чердаке больше не было осиного гнезда и ничто не грозило детям. Но потом прилетел ты, и у меня не стало ни дома, ни семьи, ни детей. Ни моя сила, ни богатство, ни магические умения не спасли тех, кто мне дорог. Вот тогда я и вспомнил про осу, которая впилась мне в щеку. Мне отчего-то кажется, что это та самая, знакомая оса. Ты называешь меня сикорахой и не отличаешь от других людей, но люди вовсе не схожи друг с другом, как не схожи и насекомые. Среди тех, кого называем сикорашками мы, есть клопы и тли, но есть и осы. То же самое и среди людей. Так вот, я — оса. Для меня было важно вцепиться в тебя, и я вцепился. Я причинил тебе боль и лишил возможности жить по своей воле. Пусть ненадолго, но я это сделал. Но и это еще не все. Даже если дело завершится, как предсказал ты: если люди-клопы и люди-тли выпустят тебя на волю прежде срока, все равно среди людей найдутся подобные осам. Они изобретут способ управиться с тобой. Так что ты зря бахвалишься. Не знаю как, но они сумеют вонзить жало в твою ничтожную вечность и если не убить, то привести тебя в нынешнее жалкое состояние. Я сказал. Теперь, если хочешь, бей. Одну осу нетрудно раздавить, но осы неуничтожимы.

Николай КАЛИНИЧЕНКО Двойная трансмутация

Самое время слегка перекусить», — подумал Эдгар. Он открыл глаза, поменял окраску с темно-коричневой на изумрудно-зеленую и неторопливо пополз вверх по стволу. Подходящий жук обнаружился довольно скоро: большой, усатый, с темно-бордовым хитиновым панцирем и симпатичным рисунком на спине, напоминающим птичий глаз — то, что нужно для сытного завтрака. Эдгар подполз поближе, прицелился и… Обычно после этого его язык с большой скоростью выстреливал в направлении жертвы — р-раз, и добыча уже во рту. Но сегодня тело почему-то отказывалось повиноваться. Эдгар снова попробовал трюк с языком, но сорвался с ветки. Земля, которая по всем расчетам находилась довольно далеко, неожиданно оказалась совсем рядом. Эдгар пребольно ударился о нижнюю ветку, кувыркнулся в воздухе и превратился в человека.

Он еще сидел на земле, пытаясь осмыслить случившееся, когда сверху, ломая сучья, рухнуло нечто круглое и тяжелое. Эдгар едва успел отодвинуться. Прямо перед ним в куче опавшей листвы барахтался маленький пухленький человек. Он лежал на спине, смешно дергая ножками и размахивая короткими ручками.

— Доброе утро, — поздоровался Эдгар. — Могу ли я чем-то помочь?

— Немедленно переверни меня на живот, ротозей! — зарычал человечек. — Иначе я прокляну твои чресла и чресла твоих детей до седьмого колена!

Эдгар с опаской выполнил приказание и тут же получил увесистый пинок по лодыжке.

— Ты! — напустился на него незнакомец. — Ты мерзкий, отвратительный… ты пытался сожрать меня!

— Сожрать? — удивился Эдгар. — Но я никогда не встречал вас!

— Знай же, что твое невежество едва не погубило тебя! Даже пребывая в образе насекомого, я способен вершить астральное возмездие. А уж наказать маленькую нахальную ящерицу мне вообще ничего не стоило. — Скандалист наконец поднялся на ноги. Невысокий, пухленький, безволосый, он был похож на рассерженного младенца. Гармонию нарушали только причудливые татуировки, покрывающие кожу коротышки от макушки до пят.

— Постой-постой. Ты был бордовым жуком?! — догадался Эдгар.

— Прозорливость, достойная пророка, — пробурчал человечек. — Я, Джу Шван Дзи из монастыря Неувядающего Лотоса, монах-воин, победитель чудовищ, был превращен в жука коварным колдуном и чуть не закончил свои дни в пасти глупого хамелеона.

— Не уверен, но вроде бы я где-то слышал, что монахам запрещалось превозносить свои достоинства и сквернословить, — парировал Эдгар.

— Да, это так, — Джу Шван виновато опустил голову. — Я очень несдержан, за это настоятель и отослал меня собирать демонов.

— Что еще за демоны? — удивился Эдгар.

— Когда божественный плотник Кухай вырезал небесный свод, то поранил палец о звезду Иба. Двенадцать капель священной крови упали в великое болото Ю, были осквернены и превратились в демонов. И так как Кухай был великим созидателем, то демоны в противовес ему избрали своей стезей разрушение. Издревле герои и божества сражались с этими злонравными духами, нередко одерживая победу. Не в силах уничтожить бессмертных врагов (ведь они происходили от самого создателя), воители прошлого заключали Нечестивую Дюжину в заговоренные узилища. Однако духи разрушения всегда находили слабину в стенах своих темниц и выбирались на волю, продолжая творить многочисленные злодейства. Тысячу лет назад они вновь вырвались в мир. Однако согласия среди демонов никогда не было. Едва освободившись, твари постарались оказаться как можно дальше друг от друга.

Это сильно осложнило поиски. Я охотился на них в горах и в долинах, в заброшенных алмазных копях и недосягаемых небесных дворцах, спускался на морское дно и пересекал соляные пустыни. Мои одежды трижды обращались в прах, а дорожный посох настолько истерся, что стал походить на дверную колотушку. Однако молитва и смирение помогли мне выдержать тяготы пути, а навыки, полученные в монастыре, — одолеть и пленить одиннадцать демонов. Они заключены здесь, в этих заговоренных татуировках…

— А что же двенадцатый? — перебил монаха Эдгар, с интересом разглядывающий красочные рисунки на коже Джу Швана.

Одиннадцать монстров опоясывали тело монаха в гротескном хороводе. Неведомый художник постарался на славу. Каждая деталь, от горящих огнем глаз до бликов на чешуе, была выписана с великим тщанием. Мастерски выполненные татуировки тем не менее выглядели совершенно обычными. Если бы не серьезность, с которой говорил Джу, Эдгар решил бы, что его водят за нос. Правое плечо и часть груди Джу были свободны от рисунков. Очевидно, в этом месте должен был расположиться недостающий двенадцатый демон.

— Увы! — Джу Шван тяжело вздохнул. — Я гонялся за ним много лет и почти настиг. След врага привел меня на этот проклятый остров, где недостойного монаха встретил коварный маг Абстандилус. В его устах был мед, а в складках мантии скрывалось зелье трансмутаций. Я и слова сказать не успел, как оказался на ветке.

— Похоже, кто-то все-таки перехитрил старика, — заметил Эдгар.

— Мы снова стали прежними.

— Что толку, — монах сокрушенно махнул рукой. — Двенадцатый, наверное, уже далеко отсюда. Теперь придется все начинать сначала.

— Мерзавцы! Насильники! Грязные волосатые монстры! — Дерево, с которого они только что упали, медленно меняло форму. Сначала показалась голова в обрамлении длинных зеленых волос, затем плечи, грудь… Таких соблазнительных форм Эдгар не видел очень давно. И не важно, что у новой знакомой была изумрудная кожа и пурпурные зрачки, риск — дело благородное. Однако семь метров роста, четыре руки и крайняя степень раздражения могли остудить самую жаркую страсть. — Вы ползали по мне, ночевали в моих дуплах! А ты, коротышка, забирался в бутоны моих цветков и… и пил нектар! — Зеленокожая красавица уперла руки в бока и слегка наклонила голову. Ее красные глаза яростно сверкали. — Что вы скажете в свое оправдание, прежде чем я растопчу вас?!

— Я ее знаю, — шепнул монах Эдгару, — это непорочная жрица богини Аршатри. О ней повествуют наши древние летописи. Говорят, однажды ее изнасиловал демон, но богиня вернула своей служительнице невинность и отправила на битву со злом.

— И что, она действительно приведет свою угрозу в исполнение? — поежился Эдгар.

— Можешь не сомневаться.

— О, мудрая и прекрасная жрица! — Эдгар выступил вперед, лихорадочно пытаясь что-нибудь придумать. — Мы каемся и признаем себя виновными в содеянном. Мы достойны смерти. Даже в мельчайшем прыщике на твоем прекрасном лбу больше святости, чем в нас вместе взятых.

— Прыщики? — насторожилась жрица. — О каких прыщиках ты говоришь?

— Эти замечательные, благие пятна на вашем челе, — Эдгар был само смирение, — вероятно, признак особого расположения богини?

— Да-да, конечно… — Великанша пыталась ощупать свой лоб сразу четырьмя руками.

— Не хочу прерывать вашу медитацию, благородная дева, — подхватил игру Джу Шван, — но всего в сотне шу к югу отсюда есть заповедный пруд. В его зеркальной, неподвижной глади все отражается столь четко, что…

Громкий скрип раздвигаемых стволов отметил уход непорочной жрицы богини Аршатри.

— Горячая женщина, — монах хотел было прислониться к дереву, но передумал и опустился на землю. — Я не попадал в такой переплет с тех пор, как наставник Ляо застал меня у Цветка Лилии в неподобающий для соития день.

— Оказывается, четырехруких девственниц-великанш тоже заботит внешний вид, — задумчиво произнес Эдгар, оглядываясь вокруг.

А посмотреть, кстати говоря, было на что. Джунгли преображались. То там, то здесь деревья, камни и животные претерпевали волшебные изменения. Отовсюду неслись удивленные и возмущенные возгласы. Кое-где, судя по звукам, уже завязались потасовки.

— Надо как-то выбираться отсюда, — заметил Эдгар.

— Попробуем пробиться к побережью, — предложил Джу Шван.

— И что с того? Ни корабля, ни даже лодки у нас нет. А если какая-нибудь скала превратится в очередного вспыльчивого великана? Тогда как?

— Я прибыл сюда на серебряном облаке, — задумчиво произнес монах. — Правда, оно осталось в замке.

— У нас нет другого выбора, — пожал плечами Эдгар.

Они двинулись в направлении замка со всей возможной осторожностью и все-таки пару раз чуть не столкнулись с группами дерущихся героев. На общую истерию влиял еще и тот факт, что все превратившиеся оказывались обнаженными. Особенно это выводило из себя могучих воительниц. Кое-кто, правда, на одежду плевал и дрался просто так, забавы ради. Вырвать из земли прямо с корнями еще не успевшего превратиться товарища по несчастью и с размаху опустить его на голову другого бедолаги — вот забава для настоящего героя! Впрочем, среди расколдованных попадались не только борцы со злом, но и его представители. Отряды гоблинов, огры, саламандры, сфинксы, гиппогрифы, крылатые змеи, минотавры, химеры и прочие твари насыщались, дрались или просто шатались без дела, оглашая окрестности громким рыком. Некоторые чудовища умели изрыгать пламя, чем и занимались, весьма оперативно прореживая туземную флору и фауну. Посреди обширных дымящихся просек тут и там валялось полупрожаренное зверье. На монстров, равно как и на воителей, огонь действовал плохо. То есть до крайности раздражал и без того озлобленных существ, в результате чего они принимались колошматить друг друга с удвоенной силой.

— Этот нечестивый заклинатель собрал здесь забавную коллекцию, — пропыхтел Джу Шван, падая в траву рядом с Эдгаром. И как раз вовремя. В метре от них, ломая деревья, прошествовал огромный бескрылый дракон. Из леса выскочили десять циклопов и с радостными воплями принялись охаживать рептилию здоровенными дубинами. Дракон вяло огрызался, но соотношение сил было явно не в его пользу.

— Быстрее, пока они заняты, — Эдгар потянул монаха за руку.

Однако убежать далеко им не удалось. Едва башни замка показались над верхушками деревьев, как прямо из подлеска на них выпрыгнул оборванный, взъерошенный субъект и с криком «Спасите!» бросился к Эдгару, схоронившись у того за спиной. От кого нужно было спасать пугливого незнакомца, стало понятно практически сразу. Сначала лес потряс разъяренный рев, а потом сквозь те же кусты продрался здоровенный детина, весь в ссадинах и кровоподтеках от движения по бурелому. Плечи здоровяка, поросшие короткими светлыми волосами, напоминали покрытые мхом валуны, бочкообразная грудь мощно вздымалась, нечесаные пшеничного цвета космы свалялись и висели по краям скуластого бледного лица двумя желтыми сосульками. А вот глаза богатыря действительно были льдисто-голубые и совершенно безумные. Гигант оскалился, издал все тот же яростный рык и, по-медвежьи разведя мускулистые руки, бросился на застывших компаньонов.

Как видно, остатки разума еще сохранились под пшеничной шевелюрой, поэтому первой жертвой могучий пришелец избрал монаха, очевидно, сочтя его самым опасным противником. Но белобрысый явно недооценил Джу Швана. Выходец из Неувядающего Лотоса неожиданно превратился в пестрый шар, состоящий из мелькающих с невероятной скоростью конечностей. Живой снаряд подпрыгнул, издал пронзительный боевой клич и буквально врезался в наступающего варвара. Эдгар не разглядел, какой именно удар оказался решающим, — слишком быстро все происходило. Зато падал великан медленно и величественно, точно срубленная дровосеком вековая сосна. Даже не искушенный в боевых искусствах человек понял бы, что белобрысый надолго выведен из строя.

— Потрясающе! Вы просто мастер! — спасенный незнакомец подскочил к Джу Швану, бухнулся на колени и принялся бить поклоны, подметая волосами тропинку. — Глубина моей благодарности безмерна!

— Я всего лишь недостойный инструмент в руках горней справедливости, — смиренно произнес монах, однако было видно, что похвала достигла цели. — Скажи, путник, чем ты так прогневил этого сына севера?

— И почему на тебе одежда? — вставил свое слово наблюдательный Эдгар.

— А ведь верно, — Джу Шван нахмурился. — Значит, ты из замка? Проклятие! Я спас слугу колдуна!

— Нет-нет, уверяю вас, я вовсе не слуга мэтра Абстандилуса. Я такая же жертва его экспериментов, как и вы! — Человек проворно вскочил с колен, готовый, как видно, снова дать стрекача. Комплекцией он походил на Джу, такой же невысокий и плотненький, однако на этом сходство заканчивалось. В отличие от пышущего здоровьем монаха, незнакомец выглядел так, словно перенес тяжкую и долгую болезнь. Темные круги под глазами, ввалившиеся щеки, синеватые пятна на висках и лбу — налицо все признаки телесного недуга. Восковую бледность кожи подчеркивал протершийся на локтях черный камзол, явно с чужого плеча. Не вязалась с болезненной внешностью разве что прыть, с которой мужчина удирал от белобрысого здоровяка.

— Все, кто сейчас мотается по лесу, вернулись в свой облик обнаженными, точно младенцы. Почему с тобой вышло иначе? — Эдгар схватил бледнокожего за плечо и тут же отдернул руку. От незнакомца исходил леденящий холод.

— Потому что я по-прежнему не в своем обличье, — человек грустно улыбнулся.

— Вот как? И что же ссудило тебе в этой жизни колесо перерождений? — ехидно произнес Джу Шван.

— Мне бы не хотелось отнимать ваше время печальными историями… — начал было спасенный, но, увидев мрачные лица компаньонов, сдался. — Хорошо-хорошо, я был клопом.

— Кем?! — хором воскликнули Эдгар и монах.

— Замковым клопом, — бледнокожий стыдливо потупился. — Родители звали меня Шустрый… Но, как видно, напрасно. Потому что именно я попался в руки колдуна той злополучной ночью. Признаться, мы сильно донимали старика. Он отвечал нам взаимностью. Какие только хитроумные заклинания мэтр не составлял, чтобы нас извести. А яды какие готовил! От зловонных испарений передохли все звери в бестиарии, деревья в саду чародея перестали плодоносить — нам все было нипочем. Представляете себе ярость Абстандилуса? Величайший колдун на земле не может одолеть клопов. Даже отомстить как следует некому. Что взять с маленького жука? Прихлопнуть такого не велика радость. Вот тогда-то маг и придумал поймать одного из нас, чтобы превратить в человека. Люди ведь совсем другое дело. Их можно мучить бесконечно долго. А как они кричат! Как умоляют! Вот этим самым козлом, а точнее, клопом отпущения и оказался ваш покорный слуга…

— Воистину печальная история, — протянул Джу, тщетно пытаясь скрыть улыбку.

— До чего же мерзкий тип этот Абстандилус, хорошо, что он… — Эдгар осекся. — Постой-ка, любезнейший, а почему же ты не превратился обратно в клопа? Ведь колдовство утратило свою силу?

— Все дело в двойной трансмутации, — вздохнул Шустрый.

— О чем это ты?

— Насладившись пыткой, старик с помощью магии переносил меня в темницу — каменный мешок без окон и дверей. Там томилось еще несколько узников. Среди них были образованные люди. Они научили меня говорить и считать до десяти. Пещера, в которой нас держал чародей, была довольно обширной. Как-то раз я забрался в самую отдаленную и темную нишу. Там прикованный к стене серебряной цепью сидел еще один заключенный. Он говорил со мной и многое поведал о мире за пределами замка, а потом я, презрев осторожность, подошел слишком близко, и мой собеседник укусил меня. Ведь он был вампиром. Так со мной случилась вторая трансмутация. Вновь оказавшись в пыточной камере, я улучил момент, когда колдун отвлекся, и сбежал, используя свои новые возможности. Отныне моим убежищем стал лес, а пищей — кровь животных. Здесь было совсем неплохо, пока попугай, которым я собирался отобедать, не превратился в здоровенного и очень агрессивного типа.

— Похоже, он не врет, — Джу наклонился к лежащему без чувств здоровяку и слегка повернул его голову. На шее великана ярко выделялись два красных пятнышка-укуса.

— Значит, те, кто превратился дважды, не могут вернуть себе прежний облик? — задумчиво произнес Эдгар.

— Ученые в темнице говорили, что для этого нужен особый ритуал, — пожал плечами Шустрый. — Ну что, я ответил на ваши вопросы? Теперь вы меня отпустите?

— Ты можешь идти, — кивнул справедливый Джу. — Впрочем, если хочешь, отправляйся с нами. Мы собираемся добраться до замка, чтобы найти способ бежать с острова.

— Обратно в замок? Ни за что! — Казалось, вампир побледнел еще сильнее прежнего. — Абстандилус имел дело с могучими силами. Кто знает, какое зло вышло на свободу, когда магия колдуна ослабла? Не-ет, достопочтенные, лучше я отсижусь в какой-нибудь щели, пока шум не уляжется, а потом выберусь и пообедаю.

— Странные речи в устах исчадия тьмы, — покачал головой монах. — Ну что ж, прощай.

Вампир кивнул, улыбнулся, шаркнул ножкой и буквально ввинтился в подлесок, оставив на кусте шиповника клочок черного камзола.

Лес кончился внезапно. Выглядело это так, словно огромный цирюльник взял хорошо отточенное лезвие и начисто выбрил щетину джунглей, обнажив одинокую скалу и замок на ее вершине. Компаньоны неуверенно остановились на опушке, опасаясь ступать на открытое место.

— А я-то все гадал, куда же они подевались, — прошептал монах, указывая на маленькие фигурки, парящие в небе над замком.

— Кто это? — удивился Эдгар.

— Маги, — Джу Шван прищурился, — не меньше трех дюжин. Старик держал коллег по ремеслу при себе. Как видишь, они ничем не лучше тех, что сражаются в джунглях. Словно в подтверждение его слов, одна из фигурок наверху окуталась голубоватым сиянием и выплюнула ветвистую молнию в направлении своих компаньонов. Ослепительная дуга перечеркнула небо и вдруг рассыпалась синими искрами, натолкнувшись на невидимую преграду. Соперники были начеку.

— Что будем делать? — поинтересовался Эдгар, опасливо оглядываясь на стену деревьев. Из подлеска в сотне метров от них выбрался двухголовый тролль, сделал несколько шагов, покачнулся и рухнул на землю лицами вниз. Из его спины торчал окровавленный обломок бивня.

— Попробуем усложнить правила состязания, — монах закрыл глаза, сплетая пальцы в молитвенном жесте.

— Ну вот, нашел время медитировать, — начал было Эдгар и тут понял, что в небе над замком происходит нечто странное. То один, то другой маг внезапно утрачивал свою волшебную опору и в полном соответствии с законами мироздания начинал терять высоту. Равновесие, конечно, тут же восстанавливалось, но время, потраченное на борьбу с силой тяготения, давало возможность напасть тем, кто оставался «на плаву». Пространство между сражающимися буквально взорвалось от шквала атакующих заклинаний.

— Побежали! — Джу Шван ринулся вперед. — Там должна быть лестница!

Невредимые, они миновали пустое пространство и достигли подножия скалы. Лестница представляла собой ряд довольно узких ступеней, под большим углом уходящих ввысь. Джу Шван пошел первым, Эдгар, почти на четвереньках, за ним. Над головой постоянно громыхало, совсем рядом проносились зеленоватые смеющиеся черепа и плюющиеся искрами огненные шары. Время от времени порывы ветра доносили до компаньонов запах паленой кожи.

Когда, изрядно утомившиеся, они наконец перевалились через последнюю ступеньку, поединок над башнями почти угас. В небе парило не больше шести магов. Они вяло перебрасывались заклинаниями и столь же вяло защищались. Ветер, бороться с которым уже никто не мог, постепенно сносил соперников в сторону побережья. Большинство волшебников, полностью истощив свои силы, опустилось на землю. Как ни странно, почти все они были живы и теперь, лишившись возможности изжарить друг друга, упражнялись в изощренных ругательствах. Некоторые, сцепившись, катались по земле. Над разрушенными колоннами и обугленными арками плыли клочья седых волос.

— Почему они сражаются? — обратился Эдгар к монаху.

— Чем старше маг, тем хуже у него характер, — философски отвечал Джу. — Говорят, Абстандилус начинал как светлый волшебник, и гляди, во что он превратился через каких-то шесть тысячелетий.

— Ты знаешь, куда идти? — Эдгар опасливо покосился на дерущихся.

— Я был здесь, — усмехнулся Джу Шван. — Эта аллея ведет к главным воротам. Почтенные волшебники располагались по обе стороны от прохода в виде статуй. Я тогда еще долго рассматривал некоторых из них, полагая, что это родственники хозяина.

— Вполне возможно, что здесь действительно есть его родня, — заметил Эдгар, с удивлением наблюдая, как благообразный седобородый старец, ухватив своего соперника за бороду, охаживает того по бокам магическим жезлом.

Они прошли мимо истощенных волшебников и поднялись по широкой мраморной лестнице к воротам. Огромные, украшенные золотом и слоновой костью створки были распахнуты настежь, покореженная опускающаяся решетка валялась на земле.

Внутренний двор также пребывал в плачевном состоянии.

— Кто мог это сделать? — Эдгар разглядывал разоренный фонтан посреди двора и осколки мрамора от разрушенных статуй.

— Не все ли равно, — монах указал на один из проходов. — Нам сюда. Так мы попадем в покои колдуна.

Все взятые приступом замки выглядят одинаково. И этот не был исключением. На каждом шагу компаньонам попадались следы ожесточенной схватки. Однако ни мертвых тел, ни крови видно не было. Дверь в покои колдуна болталась на одной петле. Охранные символы на косяке были выщерблены и покрыты трещинами.

— Здесь поработали заклинания, — заключил Джу, проходя в комнату.

— Твоего облака что-то не видно, — Эдгар оглядел разгромленное помещение. Остов широкого ложа, дымящиеся скелеты кресел и столов, оплавившиеся магические приборы. Под потолком, колеблемые сквозняком, печально шелестели подкопченные чучела крылатых ящеров.

— А вот, кстати, и сам старик. — Монах указывал на каменную статую у окна, облаченную в шелковую мантию и остроконечный колпак, расшитый звездами и знаками планет. Волшебник стоял вполоборота, чуть согнув ноги и вытянув вперед правую руку. Когтистые пальцы располагались так, будто держали нечто невидимое. На бородатом лице застыло выражение крайнего удивления. Густые брови взлетели на самый лоб, глаза выпучены, тонкогубый рот округлился в неровном «о».

— Ага! Значит все-таки окаменение, — удовлетворенно кивнул Джу. — Чернокнижник получил по заслугам. Самое забавное, что он еще жив.

— Сейчас мы это исправим, — Эдгар сорвал со стены огромный боевой топор и, подскочив к статуе, нанес мощный удар. Во все стороны брызнули каменные осколки. Что-то темное вырвалось из перерубленной шеи и с горестным криком ринулось к потолку.

— Вот и конец, — Джу Шван пнул ногой каменную голову мага: та оказалась на редкость непрочной и треснула. Из отверстия принялись выползать здоровенные черные тараканы. — Странно только, что захватчики сами не расправились с колдуном.

— Наверное, им было не до того, — Эдгар стер выступивший на лбу пот. — Грабеж отнимает много времени…

— Помолчи! — Монах настороженно озирался. — Что-то не так.

— В каком смысле? — удивился Эдгар. — Я ничего не чувствую.

— Замок. С ним что-то происходит, — монах приблизился к стене, приложил ладонь. — Нагревается! Она нагревается!

— Ты же не хочешь сказать…

— Вот почему они не убили его! — монах затравленно озирался. — Это еще один излюбленный трюк колдунов. Они возводят свои замки из волшебного огня, чтобы и в посмертии отомстить недругам. Жизнь старого прохиндея, словно печать, держала пламя в повиновении. А теперь, когда он умер, здесь разверзнется ад.

— Быстрее! — Эдгар схватил Джу Швана за руку. — В соседней комнате есть волшебное зеркало! Оно открывает путь в пещеры под замком.

— Постой! Откуда ты… — начал было монах, но заметив, что ковер на полу начинает тлеть, резво бросился вслед за Эдгаром.

Они вихрем пронеслись через дымящийся коридор и ворвались в соседнюю комнату.

Огромное зеркало было намертво вплавлено в стену. Замысловатая серебряная оправа являла зрителю образы демонического мира, бесов и чудовищ, пожирающих грешников.

— Мило, — оценил Эдгар. — Старик определенно был веселым, жизнерадостным человеком.

— И что теперь?! — раздраженно поинтересовался Джу. — Ты притащил меня в эту комнату, чтобы любоваться на произведения искусства? Сделай же что-нибудь!

— Сейчас, — Эдгар подошел к зеркалу, ухватился за увенчанную рогами голову монстра в нижней части оправы и повернул ее. В то же мгновение темная поверхность зеркала пошла рябью. Отражение в стекле изменилось. За мерцающей гранью проступили контуры другого помещения.

— Быстрее! Мои пятки уже начинают поджариваться! — Монах шагнул вперед. Эдгар следом.

И вовремя. Еще мгновение, и комнату, которую они только что покинули, поглотило пламя.

Место, в котором оказались компаньоны, выглядело не просто старым, а каким-то первозданным. Огромная пещера, похоже, имела естественное происхождение, но затем кто-то выложил пол огромными плитами, утвердил в своде мощные цепи и подвесил на них причудливые кованые светильни.

— Смотри! — монах тронул Эдгара за руку.

Пол и стены пещеры покрывали картины, сходные тематикой с оправой зеркала, только более разнообразные и выполненные менее искусно.

В центре пещеры имелось небольшое возвышение, обложенное камнями.

— Интересно, — Джу подошел поближе. — Похоже, здесь совершались ритуалы, связанные с призывом обитателей нижних миров. Вот отверстия для свечей, а эти вмятины в центре напоминают по форме человеческую фигуру. Смотри! На полу есть остатки магических построений. Правда, мел почти стерся — ничего не разобрать. А вот и засохшая кровь. — Монах наклонился поближе к странному возвышению и тут же отпрянул. — Девять небес! Какая темная аура у этого алтаря!

— Призыв? — Эдгар нахмурился. — У меня такое странное чувство, как будто все, что сейчас происходит, уже было. Этот круг, пещера и…

— Ну да, призыв, — кивнул монах. — Некоторые черные маги вызывают тварей из нижних уровней мира, чтобы те выполняли их поручения. Общаться с демонами?! Отвратительно! Хороший заговоренный посох и старые добрые боевые мантры — вот что нужно для разговора с исчадиями преисподней.

— Исчадия… да, — Эдгар стоял с закрытыми глазами и медленно покачивался.

— Это место — точно щель в двери, за которой раскинулись владения мрака. — Монах дотронулся до своей груди. — Я чувствую беспокойство моих пленников… Эй! Что ты вытворяешь?

Эдгар не слышал. Словно во сне, он вошел в каменный круг и медленно опустился на колени, затем лег ничком. Округлости его тела очень точно совместились с вмятинами в полу.

— Постой! Не делай этого! — Джу Шван бросился к компаньону, попытался оттащить его в сторону, но Эдгар будто прирос к скале. — Глупец! У тебя есть…

Пещера вздрогнула. Огни светилен вспыхнули яростно и ярко, словно хотели вырваться из своих железных узилищ, а затем потухли. В сгустившемся мраке отчетливо проступили линии магической фигуры. Их багровый свет, точно кровавый прибой, омывал лежащего на алтаре человека.

Человека ли?

— …выбор, — Джу Шван печально вздохнул, поспешно отступил за пределы каменного круга и, устроившись прямо на полу, принялся ждать.

Эдгар сильно изменился. Он существенно вырос, обогнав непорочную жрицу Аршатри, а шириной плеч теперь не уступал циклопу; грудь и живот укрыла костяная броня, руки удлинились, свесившись до самой земли, ноги вывернулись коленями назад, ступни потеряли в количестве пальцев, зато сильно прибавили в когтях.

— Свободен! — взревел новый Эдгар. — Наконец-то!

В три огромных шага он приблизился к сидящему монаху и навис над ним, рогатый и страшный.

— Значит, это ты охотился на моих братьев?

— Как видишь, — Джу Шван поднялся и спокойно взглянул в горящие глаза демона. — Теперь, хвала богам, моя охота подходит к концу.

— Ты не кажешься удивленным, — Эдгар отступил на шаг, и пол под его ногами треснул, точно перезрелый плод.

— Конечно, нет. Ведь я с самого начала знал, кто ты.

— Неужели? — Хвост демона резко хлестнул по земле, поднимая снопы искр. — Откуда?

— От уважаемого Абстандилуса, конечно. В последние годы старик окончательно помешался на превращениях. Зная это, я хотел попросту обменять тебя на Жезл Власти, который давно стремился заполучить чародей. Однако Абстандилус был слишком алчен. Он радушно принял меня, согласившись на обмен, но затем, улучив момент, немедля атаковал, применив свое излюбленное заклинание превращения. «Я выполню сделку! — сказал он, смеясь, в то время как я, беспомощный и жалкий, барахтался у него на ладони. — Ты получишь то, за чем пришел». И перенес меня в лес, прямиком в дупло того самого дерева, которое так переживает из-за прыщей. Мое положение было бы не из лучших, не предусмотри я такой поворот заранее. Заговор обладания, наложенный на Жезл Трансмутаций, должен был обратить артефакт против того, кто насильно завладел им. Став жуком, я спокойно отправился на поиски, зная, что первый же опыт с новой игрушкой станет для колдуна последним. Ну а дальше тебе все известно. Заклинания утратили силу, герои и чудовища принялись разносить остров, а почтенные волшебники устроили грызню в замке. Это они разорили покои Абстандилуса — дрались из-за наследства колдуна.

— Итак, ты знал, что он — это я, — в рокочущем голосе демона прорезались неуверенные нотки, свойственные прежнему Эдгару. — Почему же не напал раньше?

— Я думал, это очевидно, — развел руками Джу. — Ты был человеком и, насколько я успел понять, неплохим человеком, ничего не подозревающим о своей двойственной природе. Убей я тебя тогда, коварно, беспричинно — и моя карма никогда не очистилась бы… Мне ничего не оставалось, кроме как дать тебе выбор. Двойная трансмутация предоставляла такую возможность. С одной стороны, я никогда бы не смог выполнить свой обет, но с другой — обрел бы нового друга. Однако чуда не случилось. Тварь, заключенная в человеческом теле, победила. И теперь я намерен добавить еще одну татуировку к своей коллекции. Защищайся!

Монах сплел пальцы в священной мудре, и его окутала шафрановая аура божественной мощи. Светящийся кокон издавал низкое мерное гудение, точно внутри роились тысячи деловитых пчел. Звук усиливался, нарастал. Вот сейчас оболочка прорвется, и маленькие золотые насекомые рванутся к врагу, чтобы жалить, жалить…

У лучника или пращника нет возможности остановить свой снаряд в полете. Отпущенный на волю, он неудержимо рвется к цели. Другое дело — волшебники. Джу Шван запнулся на полуслове, и накопленная для атаки мощь растаяла без следа. Сквозь оранжевый барьер магического щита монах с недоверием уставился на уродливую фигуру демона. Двенадцатый не двигался. Руки безвольно повисли, плечи опустились. Увенчанная рогами голова свесилась набок. Тонкие бескровные губы шевельнулись.

— В-в-вы-выбор?

В гулкой тишине первобытной пещеры чуткий слух монаха уловил тихий мелодичный шорох. Это осыпалась чешуя.

Далия ТРУСКИНОВСКАЯ, Вячеслав ДЫКИН Гусарский штосс

Вы, братцы, хвастаетесь тем, как воевали в двенадцатом году на суше. А я вот на воде с Бонапартом воевал, хотя никакой не моряк, плаваю не лучше топора, а фрегаты, корветы и прочие дома под парусами видал до того разве что на расстоянии в четверть версты. Особого доверия они мне не внушали — неповоротливы, во всем зависят от ветра, то ли дело конный строй!

Но тут надобно признаться в том, что сам-то я гусар. Иначе черта с два поймете вы, какая Аристотелева логика владела мною в ту диковинную ночь, когда я, ставши капитаном поневоле, вел по совершенно не знакомой мне протоке, отдавая команды, смысла коих сам не разумел, самое славное судно российского шхерного флота, нумер оного позабыл, а имя ему, известное по всей Балтике, было «Бешеное корыто».

Я служил в черных гусарах… ага, признали наконец за своего! И по сей день оставался бы я в нашем замечательном Александрийском полку, но был несчастливо ранен в сражении у Фридланда, том, где треклятый Бонапарт ловко подловил на ошибке нашего не менее клятого всеми чинами, от барабанщиков до полковников, Бенигсена. Горько рассказывать, как мы отступали и жгли переправы. Там-то меня и поймали две пули, да обе — в левое колено.

Итогом позорного поражения нашего был Тильзитский мир с Бонапартом. Но я о нем узнал с большим опозданием — пока меня везли на телеге, кое-как перевязав колено, сделалась со мной страшная горячка, и очнулся я от нее уже в Риге, куда доставили многих наших раненых и роздали по обывательским домам. Тильзит и Аустерлиц — вот два имени, которые меня и мертвого поднимут из могилы, едва услышу с того света, что вновь они грозят России…

Семейство, в которое меня поместили, состояло из главы, достойного и богатого купца, взявшего в жены местную дворяночку, детей их — восьми душ, каких-то старух-родственниц, а также молодой вдовушки Минны, сестры супруги купеческой. Надо ли говорить, с каким усердием ухаживала за мной Минна и какими страстными взорами обменивались мы, полагая, будто нас никто не видит. За взорами последовали и поцелуи, я потерял голову, но Минна была умнее и сметливее меня. Все это кончилось законным браком, и вот я, выйдя в отставку в чине поручика, стал мирным рижским обывателем.

Рижская жизнь имела свои прелести. Зиму мы проводили в городе, летом жили на мызе, навещали соседей, я купил хорошую лошадь, дал ей обычное имя Баязет и объездил верхом все окрестности. Вместе с Минной мы посетили всю ее родню в Курляндии, которая лет за десять до того по просьбе тамошнего дворянства присоединилась к Российской империи. Кроме того, я очень удачливо играл…

Страсть к карточной игре завладела мною очень рано — мне, кажется, и тринадцати не было, когда я сорвал свой первый банк. Меня из баловства обучил играм родной дядя, младший брат матери моей, а до совершенства я дошел, уже вступив в службу.

Черные гусары — игроки отчаянные, а я смолоду полагал, будто благородные правила, принятые в нашем полку, распространяются на всю Российскую империю. Вот и попался в когти к тем промышленникам с большой дороги, коих четыре короля карточной колоды кормят куда вернее, чем все земные короли вместе взятые. К счастью, я, хотя и продулся основательно, больших глупостей не наделал — стреляться не стал и векселей не подписывал. К тому же у меня хватило ума, осознав свое несчастье, сразу скакать к эскадронному командиру и во всем ему покаяться. Был я изруган нещадно, а потом собрались старшие товарищи и придумали замечательную ловушку.

У карточных шулеров есть милый обычай — когда обыграют они вчистую молодого человека из хорошей семьи, то предлагают ему вступить с ними в долю, учат его всевозможным кунштюкам, и он, изрядно запуганный, помогает им заманивать таких же простаков, каким был сам до встречи с подлецами. Я был молод, горяч и крепко зол на шулеров, поэтому удалой замысел командира моего принял с восторгом, вошел в шулерское общество, усвоил многие приемы, а потом произошло громкое разоблачение, изгнание гнусных обманщиков из городка, где стояли мы на зимних квартирах, и деньги, мною проигранные, ко мне вернулись.

От любви к карточной игре меня это не избавило, зато научило разумной осторожности при выборе партнеров. Однако карты не могли заменить мне счастливой полковой жизни.

Так вот, Бонапарт форсировал Неман, и началась война, но мы, сидя в Риге, сперва имели смутное понятие о его планах. Многие рижские купцы и богатые бюргеры, имевшие мызы на левом берегу Двины, даже не торопились возвращаться в город. Однако настал роковой день — двадцать восьмое июня. В день этот сделалось известно, что французы идут на Ригу.

О непобедимости войска Бонапартова к тому времени знали все, включая глухих старух из Экковой богадельни. Дело предстояло серьезное. На Блинном бастионе поднят был багровый флаг, что означало объявление военного положения в городе и в Цитадели. И началась обычная для такого случая суета. Жители форштадтов кинулись спасаться под защиту городских валов и пушек, пройти по улицам стало невозможно от тесноты. Повеяло истинной тревогой. Надо признать, во мне сия обстановка оживила восторг юных лет, свойственный всякому, кто хоть однажды готовился к бою. И я, в понятном волнении военного человека, прежде всего постановил развязать себе руки, а именно — отправить подальше от Риги мою Минну и детей. Три дня спустя я уже провожал ее через Александровские ворота, осыпал поцелуями заплаканное лицо, а также поочередно брал на руки малюток наших.

Много бед несет война, но есть в ней и блаженные мгновения. Когда ты убеждаешься, что семейство твое благополучно тебя покинуло и находится в безопасности, в груди вспыхивает радостный огонь, ты снова молод, рука тянется к сабельному эфесу, а запах пороха слаще всего на свете.

Карета жены моей и сопровождавшие ее телеги с домашним скарбом влились в бесконечный обоз — не одно мое семейство покидало город. Я, сидя на Баязете, смотрел ей вслед, пока она не растаяла вдали.

— Чего уж тут стоять, барин, поедем домой, — сказал Васька.

Этот Васька был моей казнью египетской по меньшей мере десять лет, чумой и холерой в образе бойкого рыжего денщика. Сто раз я уж готовился избавиться от него — да только в той битве под Фридландом он, сам раненый, выволок меня из-под огня, и никуда уж я не мог от него деться. Так он, оставив вместе со мной полк, и жил при мне в Риге, не принося решительно никакой пользы. Не мог же я считать пользой то, что Васька сопровождал меня в конных моих прогулках по Курляндии на упряжном мерине Таракане. Постоянные пререкания с соседями из-за амурных Васькиных поползновений на добродетель молоденьких горничных тоже меня не радовали. Что он умел делать с непревзойденным искусством — так это чистить башмаки и сапоги. Также Васька отлично варил гречневую кашу, умел выбрать на рынке наилучшую квашеную капусту и в смутные минуты моей жизни непонятно откуда добывал полуштоф настоянной на лимонных корках или на чем ином водки.

Близость военный действий переменила совершенно и Ваську. В глазах его вспыхнул тот же огонек, что и в моих, и та же радость была на лице — радость избавления от полудюжины женщин, которые своей любовью к порядку и хозяйственными хлопотами делали порой мой домашний очаг вовсе невыносимым.

— Поедем, — уныло согласился я. Совесть моя повелевала еще некоторое время сохранять хотя бы видимость уныния. Но душа уже летела к рижским моим приятелям — таким же, как я, отставным воякам, которые мечтали вновь встать в строй.

Не я один застрял в Риге, связанный по рукам и ногам арканом Гименея. Я познакомился с отставным артиллерийским подпоручиком Семёном Воронковым, с отставным пехотным капитаном Новосельцевым, с отставным драгунским корнетом Суходревом. Все они с превеликой радостью выпроводили семейства свои и теперь снаряжались на войну.

Все мы имели намерение вступить в бюргерские роты, то бишь в отряды «военных граждан». Мы знали, что эти роты, составленные из потомственных штатских людей, будут мало к чему пригодны, разве что к несению караулов, заготовке продовольствия, присмотру за тем, как в городе исполняют приказы коменданта. Такое их положение как будто не давало шансов переведаться с неприятелем, но с чего-то же мы должны были начать.

Воронкова я отыскал в его доме на Ткацкой улице. Он был в весьма приподнятом настроении — наконец-то военное его ремесло потребовалось Отечеству. Откопав в сундуках старый свой мундир, темно-зеленый с красным кантом, Семён пытался натянуть его на раскормленные телеса, и я ужаснулся, осознав собственную беду и представив, с какими трудами застегну на груди свой гусарский доломан.

— Артиллеристов недостает отчаянно, и рота моя направлена на городские валы и бастионы учиться ремеслу орудийной прислуги, — сказал он. — Тут-то я и покажу себя! Ты же ступай скорее — сейчас набирают двести человек на охрану рижского порта. Вот для тебя достойное занятие!

Я подумал и согласился.

Никто бы сейчас не взял меня в кавалерию, да и сомнительным мне казалось, что в обороне Риги от кавалерии возможна польза. Казаки, коих посылали в дозор и в разведку, у нас имелись в должном количестве, иной пользы от конных в осажденном городе не предвиделось. А рижский порт был местом крайне важным. И я поспешил домой с верным Васькой, дома же отрядил его на чердак искать старый мой гусарский мундир — черный ментик с доломаном, чикчиры, ботики и кивер.

Я застал еще ту пору, когда дамы шнуровались. Теперь они носят платьица, подпоясанные под самой грудью, и даже накладную восковую грудь иные из них носят, раскрашенную весьма натурально. Тогда же они затягивали талии так, что дышали с трудом, и обморок был делом самым обыкновенным. Детские впечатления ожили во мне, когда я наконец застегнул свой доломан и чикчиры. Страшно было сделать лишний шаг — я боялся, что все это на мне треснет по швам, тем более что проклятая моль именно вдоль швов проела продолговатые дырки. Особую тревогу внушали мне чикчиры — я не мог ходить, постоянно втягивая живот мой, а неприятности со штанами при всем честном народе опозорили бы не только меня, а и весь Александрийский полк.

Я проводил супругу мою в первых числах июля, а на десятый день после объявления военного положения майор Анушкин, начальник одного кавалерийского отряда, сообщил, что во время разведки видел французов около Митавы. Стало быть, враг приближался! Остановить его никак не удавалось.

Меж тем в Риге творилось сущее безумие — одни кричали, что на выручку к нам спешат англичане и шведы, другие клялись, что армия русская разгромлена, а Бонапарт завтра к обеду будет в Москве, и обыватели рижские дружно лазили на высокие колокольни — высматривать французов, наступающих с суши, и паруса, летящие к нам по морю. Когда же этих наблюдателей с колоколен сгоняли, они шли к заставам, ложились наземь и, приложив ухо к земле, слушали, нет ли вдали пушечной канонады. Встав, они громко клялись лечь костьми за родной город, после чего, посчитав, что долг исполнен, прекращали проказы свои и бежали домой — грузить имущество на телеги, пока еще есть возможность убраться из Риги.

Мы с Васькой были уже на военном положении. И теперь лишь осознали подлинную беду — город был укреплен изрядно, склады полны боеприпасов и амуниции, однако гарнизон никуда не годился, и новоявленный военный губернатор фон Эссен приказал спешно учить новобранцев. Так что и я, и Семён Воронков, и друзья наши могли блеснуть как опытом, так и отвагой! Пока ни то, ни другое не требовалось, и я около недели исправно охранял портовые сооружения, смысла которых по сей день не постигаю.

Когда-то шумный и деятельный, порт обезлюдел. Величины он был неимоверной. Через Двину наведен был наплавной мост шириной в четыре сажени, так что две кареты могли преспокойно на нем разъехаться. Река оказалась перегорожена, и образовавшаяся гавань была заполнена судами, которые в ней кишмя кишели, швартуясь и к обоим берегам, и прямо к мосту. Теперь она опустела, лишь ниже по течению, за Цитаделью, стояло несколько пришвартованных суденышек, в том числе и довольно крупные барки, а также шесть канонерских лодок. Флот наш, хотя и был по приказу главного командира Рижского порта вице-адмирала Шешукова приведен в полную боевую готовность, особой веры в его победоносность не внушал. Но другого мы не имели — и потому охраняли его, как зеницу ока, по всем правилам, со сменой караула, паролями и отзывами, и регулярно доносили Шешукову о том, что порт пока безопасен.

Василий мой запасся где-то большой фехтовальной рапирой с чашкой, из коей впору было бы щи хлебать, и преважно с ней расхаживал по берегу. Там он повстречал Воронкова, который в свободную минуту отправился меня разыскивать.

— Знаешь ли новость? — не здороваясь, спросил меня Семён. — Только что был гонец к коменданту! Левиз разбит при Экау и отступает! Пруссаки висят у него на плечах, того и гляди объявятся у Риги.

Я сгоряча высказался так, что Васька и тот смутился.

— Это была лучшая часть войска нашего. Граверт и Клейст взяли ее в клещи. А наши почти не имели при себе артиллерии! Отчего я, старый дурак, подрядился расставлять пушки по валам, а не убедил начальство отправить пушки в помощь Левизу!

— Велики ли наши потери?

— Велики. Пока говорят о шести сотнях убитых да трех сотнях, угодивших в плен. А ведь корпус Граверта, к которому Бонапарт прицепил своего Макдональда, как темляк к сабельной рукояти, ненамного более Левизова отряда! Зато артиллерии у него втрое больше! И как теперь прикажете защищать город?

— Что у нас есть, кроме артиллерии? — спросил я.

— Новобранцы, от которых пока мало толку. Но пушки готовы к бою — стоят на новых лафетах и платформах, тяжелые — на главном валу, легкие — на равелинах. Ядра, бомбы и гранаты проверены и розданы… что еще? Ждать, пока неприятель любезно согласится форсировать Двину напротив наших бастионов и равелинов? А выше по течению, где он непременно наладит переправы, у нас ничего нет…

— Значит, все же будут жечь форштадты, — мрачно отвечал я. — Чтобы никто не подкрался к стенам незамеченным…

— Рад, что успел повидать тебя. Давай же обнимемся на прощание. Бог весть, доведется ли еще встретиться!

И мы, едва ль не роняя слез, крепко обнялись.

— Господа мои! — воскликнул изумленный Васька. — Да что ж вы это прежде смерти помираете!

— Дай проститься как следует, дурак, — отвечал я ему, — не то схлопочешь по уху.

Атаку на Ригу можно было ожидать в любой миг. Наконец Семён ушел к своим пушкам, я же остался в опустевшем порту.

Дальше были целые сутки полнейшей неопределенности. Всю ночь в Ригу возвращались левизовские разбитые части, затем стали наконец разбирать наплавной мост и отгонять плоты к правому берегу. Братство перевозчиков, занятое этой работой, к утру уже изнемогало. Потом подожгли Митавское предместье. Лето выдалось сухое, а на левом берегу стояли еще и большие склады мачтового и корабельного леса, вот все это и заполыхало с поразительной силой и быстротой. Вскоре левый берег сделался пустынен — никто уж не мог бы подкрасться к реке незаметно.

Я с верным моим Васькой попросту поселился в порту, оставив рижский дом на произвол судьбы. Кто-то из последних отступавших принес слух о переправе противника через Двину на несколько верст выше Риги, и население Московского и Петербуржского форштадтов, зная о пожаре Митавского предместья и предвидя такой же для своих жилищ, устремилось в крепость. Слух не подтвердился, комендант приказал всем вернуться обратно, однако люди медлили.

В этом-то тревожном состоянии духа я несколько дней спустя после пожара, пользуясь затянувшимся затишьем, опять отправился в гости к Воронкову. Он тоже поселился на боевом посту и готовился к худшему. Вдвоем мы вышли на кавальер Хорнова бастиона и встали на самом стыке фасов, у огромного шестидесятифунтового орудия.

На том берегу было самое подходящее пространство для вражеской артиллерии, а мы уже знали, что нарочно для осады Риги Бонапарт велел приготовить в Данциге специальный артиллерийский парк из ста тридцати тяжелых орудий, и как только корпус генерала Граверта окончательно освоится в Курляндии, тут же эти пушки и выстроятся напротив Рижской крепости и Цитадели. Это было делом одного или двух дней. Даже коли сгорят предместья, положения нашего это не облегчит — неприятелю не будет нужды перебираться на наш берег, он и пальбой со своего много беды нам наделает.

Река была пуста. Если еще месяц назад не разглядеть бы нам было другого берега из-за парусов и кораблей, то теперь мы могли им любоваться — да только радости сие не доставляло. Мы умственным взором уже видели там вражеские батареи. Шести канонерских лодок не хватило бы, чтобы отогнать неприятеля, даже самому опытному из адмиралов…

Васька смотрел на закат — и смотрел как-то чересчур внимательно.

— А что это там виднеется, барин? — спросил он меня, показывая пальцем в сторону речного устья.

— Ах, черт! — вскричал Воронков. — Они движутся и с моря! Надобно бежать, подымать тревогу!

Мы уставились друг на друга — кому бежать? Воронков был толст и задыхался на ходу, я же все еще прихрамывал и рисковал, споткнувшись, расшибить себе нос. Одна мысль посетила нас — стрелять и выстрелами своими переполошить крепость.

У меня был карабин со штыком — оружие, мне знакомое, которое полагалось рядовым гусарам. У Семёна — охотничье ружье. Не сговариваясь, мы сорвали с плеч своих карабин и ружье, дружно выстрелили вверх, и тут же раздалось заполошное «Ур-ра-а-а!». Вопил Васька, показывая пальцем вдаль.

— Ты сдурел?! — гневно вопросил я.

— Барин, барин! — вопил Васька. — Гляньте! Гляньте! Ур-ра-а-а! Он даже сорвал с головы шапку и подбросил ее ввысь.

Очень далеко я увидел наконец лучшее, что могло явиться в устье реки людям, ожидающим вражеского нападения. К нам приближался реющий над крошечными суденышками бело-синий андреевский флаг!

Мало в моей жизни выдавалось столь радостных мгновений.

— Наши! — заорал я. — Наши идут!

В порту уже собралась наша разношерстная рота, в которой служило и немало отставных моряков. Я не слишком с ними дружил, но сейчас наступил час общих радостных объятий — и я едва не кинулся прямо с коня на шею бывшему штурману Свирскому.

— Это гемам, я его знаю, гемам «Торнео»! — закричал Свирский, показывая на самое крупное парусное судно, которое мы заметили первым. — Под контр-адмиральским штандартом! Ах, припоздал! Ему бы чуток раньше — и вовсю бы использовал верховой норд-вест! А то ведь стихает понемногу ветерок-то!

«Торнео» двигался первым, он неторопливо поднимался вверх по течению, изредка помогая парусам веслами. Перед ним бойко вертелась пара шлюпок, непрерывно замеряющих глубину.

— Это еще для чего? — спросил я. — Рижская гавань еще и не такие корабли видывала.

— Надо! — строго сказал Свирский. — Это военное судно. Вот сейчас со шлюпок кричат, а на гемаме не только по их промерам курс выверяют, но и в судовой журнал все тут же заносят.

Красиво шел «Торнео», а остальная компания двигалась чуть позади на веслах, хотя мачты, украшенные одними лишь андреевскими флагами, торчали у всех.

— Им верховой ветер недоступен, мачты коротки, а к тому же они должны оставить место гемаму для швартового маневра. Следите, следите, как резво берут паруса на гитовы и бык-горденя! — тыча пальцем, кричал Свирский. — А вот и обрасполивают реи! Сейчас начнут швартовый маневр на веслах, что на течении, господа, представляется совсем непростой задачей.

Благодаря четким действиям команды и опыту командира, все прошло как нельзя лучше. Гемам четко застыл в восьми примерно саженях у назначенного причала. С борта на причал были поданы сходни.

По окончании маневра гемама стали швартоваться и остальные суда флотилии. Теперь уж все происходило как-то буднично, без лишнего шума. Первыми к причалу подошли более крупные суда, остальные же швартовались прямо к ним.

Весть о флотилии разнеслась по городу с непостижимой скоростью. Казалось бы, только что она была замечена с бастионов, а люди уже бежали к берегу и глядели вдаль — как приближаются суда, как мерно вздымаются и опускаются длинные весла.

С причаливших лодок стали сходить матросы в полосатых своих нарядах — панталонах и куртках из синего с белым тика. Охрана порта устремилась к ним с объятиями и угощением, шум стоял невообразимый.

Гребные суда доставили нам немалое подкрепление, и гарнизонные офицеры повели солдат в Цитадель для размещения в казармах. Что же касается моряков, каждый был рад принять их у себя и хотя бы угостить вкусным ужином. Суета на берегу сделалась неописуемая. Особенно когда причалили два струга совершенно не военного вида, как раз такие, на каких купцы возят товар. Никто не мог взять в толк, как они оказались в составе флотилии и почему матросы никого к ним не подпускают.

Наконец выбрался на берег здоровенный купчина. Его встретили чиновники из канцелярии губернаторской, к стругам подогнали телеги, и матросы стали перегружать небольшие, но тяжелые мешки. Впоследствии выяснилось, что в Митавском дворце накануне наступления пруссаков находилось медной монеты на двести тысяч рублей. Все казенные подводы были уже разобраны господами чиновниками, спешившими убраться в Ригу. Противник едва не захватил деньги эти, но митавский купец Данила Калинин вызвался помочь и безвозмездно перевез мешки с деньгами, погрузив их на струги, по Курляндской Ае.

Где-то возле устья Двины он встретился с флотилией и до Риги добрался уже под ее охраной.

Я принял во встрече «Торнео» и лодок живейшее участие, подводя известных мне горожан к морякам. Радость моя была неописуема, я и сам горячо желал предоставить кров этим доблестным соратникам нашим, преодолевшим нелегкий путь от Финляндских берегов до нашей гавани. Сами они, впрочем, взывали не столь об ужине, сколь о бане, и были правы — проведя несколько дней в открытом море, в большой тесноте, они нуждались в мыле, мочалках и свежем белье более, чем в еде, которой их исправно снабжали входившие во флотилию провиантские и кухонные суда.

Несколько запыхавшись, я встал и обвел взором берег — все ли в порядке. И тогда лишь увидел группу офицеров, стоявших особо.

Вечера в июле еще долгие, и было довольно светло, чтобы разглядеть их.

Было их четверо, и вид они имели, я бы сказал, несколько заносчивый. Стоило поглядеть, как они придерживают рукояти своих кортиков — не у всякого гусара такая гордая повадка. Но тогда мне было не до наблюдений и примечаний, я устремился к ним со словами:

— Позвольте пригласить вас к ужину, друзья мои! Стол мой скромен, но найдется и хорошее вино, и прочее необходимое! А после ужина, коли угодно, можем мы составить совет царя Фараона.

Таким образом, я предложил им перекинуться в картишки, хоть разок метнуть банк, полагая, что в плавании они были этого удовольствия лишены. Карты же я имел при себе всегда в гусарской моей ташке.

— Благодарим за любезное приглашение, — отвечал старший из них, — и принимаем от души. Однако должен предупредить, что весь наш экипаж дал слово не пить вина и не играть в карты, покамест не прогоним подлеца Бонапарта.

Я так и окаменел.

Этого еще недоставало, подумал я, когда обрел способность думать. Но делать нечего — гусары на попятный не идут.

— Разрешите представиться — отставной Александрийского гусарского полка корнет Бушуев, к вашим услугам! — в который уж раз за этот вечер произнес я.

— Капитан-лейтенант Бахтин, — отвечал старший из офицеров и обвел рукой свою компанию. — Лейтенант Иванов. Мичман Никольский. Штурман Савельев.

Он назвал еще нумер своей канонерской лодки, но цифры за столько лет вылетели у меня из головы.

— Где вы живете, Бушуев? — спросил он, когда мы уже шли мимо Цитадели.

— На Господской улице, Бахтин.

— А, знаю. Это нам через всю крепость маршировать.

— Бывали в Риге? — осведомился я.

— Бывал, и воспоминания не из лучших.

Дальше мы шли молча. Я вел в поводу Баязета и имел возможность, приотстав с ним, молчать по уважительной причине. Моя затея с приглашением нравилась мне все меньше, и я корил фортуну за промашку — должно быть, на всю флотилию только эти четверо безумцев соблюдали трезвость и отреклись от карт!

Дома я обнаружил Ваську, который, потеряв меня в толчее, благоразумно отправился готовить ужин. Я велел ему ставить на плиту большой котел и готовить все для омовения господ офицеров. Сам же зажег все свечи в гостиной и тут только вгляделся в лица моих нечаянных гостей.

Все четверо были чем-то похожи — возможно, высокомерием в лицах, преувеличенно прямой осанкой и острым пронизывающим взглядом, хотя старшему, капитан-лейтенанту Бахтину, было под сорок, а младшему, юному мичману Савельеву, еще не исполнилось и двадцати. Кроме того, они были гладенько выбриты. Если вспомнить, что условий для бритья на битком набитых лодках было немного, то это уже казалось удивительным. Более того — их мундиры были опрятны, панталоны — безупречной белизны, и даже ногти на руках — чисты, подстрижены коротко и ровнешенько, как будто у них во время плавания не было иной заботы, кроме красы ногтей.

За ужином они держались так, как, на мой взгляд, должны держаться дамы, вкушающие пищу вместе с государыней нашей Елизаветой Алексеевной. Глядя на них, я утратил всякий аппетит. Однако выпить был просто обязан.

— Я поднимаю этот кубок, — начал я, — за нашу грядущую победу над Бонапартом! И за успех вашего отважного плавания! Мы были в совершенном отчаянии — но вы приплыли, и луч надежды озарил сердца наши!

При необходимости я умею выражаться не хуже господ Жуковского и Карамзина, это вам весь Александрийский полк подтвердит.

— Благодарю, Бушуев. Но кто ж это приплыл? — полюбопытствовал Бахтин. — Ванечка, свет мой, вы не приметили — что-то приплыло?

— Нет, Алексей Гаврилович, вода была чистая, ничто поверху не плавало, — бойко отвечал юный Савельев.

— Будет вам, господа, — вмешался лейтенант Иванов. — Мы, Бушуев, пришли. Пришли из Роченсальма. Там, а также в Свеаборге приняли мы на борт подкрепление и пошли к Риге. За нами идут товарищи наши, едва ли не весь российский шхерный флот.

— Шхерный флот? — переспросил я.

— Расскажите, Ванечка, — велел Бахтин.

Савельев, как потом выяснилось, совсем недавно выпущен был из штурманского училища. Вся наука еще крепко сидела в белобрысой его голове, и он обожал флот ничуть не менее, чем я в свои шестнадцать — Александрийский полк.

— Шхерный флот, как мы полагаем, на Балтике был всегда, со времен Олеговых и Рюриковых, но историю нынешнего мы считаем со шведской войны тысяча семьсот восемьдесят восьмого года, — сказал юный штурман. — Военные действия разворачивались тогда в финляндских шхерах, от Биорке-зунда до полуострова Гангут. С самого начала обнаружилось, что шведы приготовили множество гребных судов, которые одни только и могут ходить по шхерам, ибо парусное судно требует пространства для маневра, а на веслах развернуться можно в любом закоулке. Тогда начальство наше спохватилось и тоже стало спешно строить гребные суда нового образца. Прежние гребные фрегаты, несущие до сорока пушек, заменили на корыта…

— Ванечка, — прервал его Бахтин. — Подробности хозяину нашему не важны. Вы дали достаточное общее представление о шхерном флоте, осталось добавить, что в шведскую войну он славно бил врага у Фридрихсгама, у Роченсальма, у Выборга и в Биорке-зунде.

Я кивнул. Господь послал мне заносчивых постояльцев, но выставить их среди ночи я не мог. Очевидно, мундир Александрийского полка им не внушил уважения, это было прескверно, однако я смолчал, постановив, что еще посчитаюсь со своими драгоценными гостями. И особливо с Бахтиным. Самый вид его вызывал желание немедленно сказать ему дерзость и предложить переведаться хоть на шпагах, хоть на саблях, хоть на пистолетах.

Пока гости привели себя в порядок и улеглись, пробил второй час ночи. Наутро же Ваське следовало бежать на рынок и запастись продовольствием на шесть голодных ртов, включая собственный.

После раннего завтрака мы все отправились в порт. Бахтин спешил убедиться, что с обеими канонерскими лодками, экипажи коих он возглавлял, всё благополучно, матросы сыты и довольны, происшествий за ночь не случилось. Я же торопился к своей роте, потому что, с одной стороны, тревоги у нас стало поменее — было кому защищать порт и без нас, но, с другой стороны, прибавилось хлопот — флотилия фон Моллера растянулась, как мне потом объяснили, на половину Балтики, и канонерские лодки все шли и шли. Последняя прибыла уже в самом конце июля. Надо было их принимать, устраивать быт офицеров и матросов, обеспечивать связь между гарнизонным начальством и моряками, так что половина роты, охраняющей порт, уже исполняла курьерские обязанности.

На сей раз я оставил Баязета дома и шагал пешком, вровень с моряками, хотя колено мое после вчерашней беготни ощутимо давало о себе знать.

— Сеславин! — восклицал Бахтин, приветствуя очередного сослуживца. — Как на твоем корыте? Дурасов! Наконец и твое корыто пожаловало! Сэр Джон! Уотс эбаут йоур трус?

И так бойко зачастил по-аглицки, что природному британцу впору.

— Вместе с нами идут аглицкие суда. Они также будут защищать Ригу, — объяснил милосердный Иванов. — А язык аглицкий многие наши офицеры знают. А вот и корыто наше. Тут мы с вами до поры простимся, Бушуев.

— Кой черт занес меня на эту галеру! — воскликнул Никольский, глядя на канонерскую лодку с плохо скрытым неудовольствием. И его можно было понять — место, где провел в тесноте несколько суток, особой любви вызывать не может.

Я лишь пожал плечами, запомнив на всякий случай, что сие судно, кроме как корытом, также галерой именуется.

Новоявленные домочадцы мои небрежно раскланялись, и минуту спустя я уже не понимал, куда они подевались. Лодки, стоявшие у рижского берега и уже курсирующие дозором вблизи противоположного берега, все для меня казались на одно лицо. И я здраво рассудил, что, куда бы они ни направились, а ночевать вернутся ко мне.

— Барин, барин! — позвал меня Васька.

— Ты где пропадал? — спросил я.

— Я, барин, с матросами толковал. Знаете, как зовется большая лодка, на которой господин Бахтин капитаном?

— У этих лодок нет имен, дурак. Им не положено.

— Ан нет! Зовется она «Бешеное корыто»!

— За что ж ее так прозвали?

— Сказывают, во всех боях она впереди, и господин Бахтин собрал у себя всех самых отчаянных — и матросов, и канониров! И лезет он на этом «Бешеном корыте», не слушаясь старших командиров, в самые опасные места.

— Ну что ж, — отвечал я, — хоть это радует…

Ибо мое отношение к Бахтину с его подчиненными, включая молчавшего, как столб, Никольского, нуждалось в приятных сведениях, чтобы оставаться достойным хозяина дома, где эти господа поселились.

Канонерские лодки уже вовсю патрулировали вверх и вниз по Двине, отгоняя и самим своим видом, и пальбой вражеские разъезды. Разведка наша донесла, что неприятель выше по течению переходит Двину. Сейчас же было отдано распоряжение поджигать Московский и Петербургский форштадты, но оно скоро было отменено, так как слухи о переправе французов не подтвердились. Комендант фон Эссен велел жителям предместий вернуться из переполненного города в дома свои. Однако сожжение форштадтов представлялось неминуемым. Фон Эссен распорядился вывезти из Рижской крепости все горючие вещества — смолу, деготь, скипидар. Все это было отправлено на форштадты вместе с тысячей просмоленных веревочных венков.

После нескольких сомнительных тревог явилась наконец и та, коей придали значение. В крепость прискакал главный курляндский лесничий герр Ренне и привез известие, что неприятель переправляется через Двину в семи верстах выше Риги. Фон Моллер получил приказание послать к месту переправы канонерские лодки.

Я не знаю, где нелегкая носила старого болтуна фон Ренне и откуда он прислал столь скоро гонца к фон Эссену. Гонец оказался обычным местным крестьянином на низкорослом коньке и подтвердил — точно, неприятель форсирует Двину! Это было уже в семь часов вечера. Фон Эссен приказал поджигать Московский и Петербургский форштадты. Послали полицейских и солдат предупреждать тех жителей форштадтов, что уже вернулись в дома свои. Народ потянулся обратно в крепость.

Стало темнеть, вечер выдался душный, небо обложили тучи, следовало ожидать ночной грозы. Незадолго до полуночи на реке появились лодки и встали, растянувшись в цепь — от крайних домов Московского форштадта до порта. В полночь грянула пушка — это был сигнал поджигать предместья.

Первым запылал Московский форштадт, за ним Петербургский. И тут же обыкновенный перед грозой сильный ветер обратился в сущую бурю и понес клубы дыма и горящие щепки прямо на рижские бастионы и равелины. Стало светло как днем, и жители, стоя на тридцатифутовых стенах, каждую минуту ожидали, что начнутся пожары и в самой Рижской крепости. А коли так — город беззащитен перед вражеским приступом.

Форштадты горели до утра, когда фон Эссен выслал пожарные команды и огонь был усмирен. Я с Васькой прибыл домой на рассвете, от усталости валясь с ног. Дома я обнаружил гостей своих, которые ругались отчаянно. Они всю ночь провели на реке, и лишь теперь фон Моллер часть экипажей отпустил для отдыха. В какой-то мере их злость объяснялась тем, что данный в начале войны зарок не позволял им напиться. Я же успел перехватить пару чарок — на том и держался.

— Мы ни черта не нашли, хотя поднялись не на семь, а по меньшей мере на двенадцать верст, — сказал Бахтин. — Я искал случая переведаться с неприятелем, но неприятель оставил нас с носом! Никто не форсировал реку, мы привезли весь боеприпас нетронутым. Проклятые немцы!

Нетрудно было догадаться, что он имел в виду фон Эссена с его штабом.

Я был зол не менее господ с «Бешеного корыта» и, возможно, искал, на ком бы свою злость сорвать. Для спора и ссоры годилось сейчас решительно все.

— Ваш господин фон Моллер тоже, поди, не русский, — возразил я. — А у нас не сплошь немцы, командир порта — Шешуков…

— Шешуков?! Ну, что такое контр-адмирал Шешуков? — спросил Бахтин, но как спросил! Товарищи его лишь руками горестно развели.

— Достойный офицер, георгиевский кавалер… — начал было я.

— Да он настоящего боя уже лет двадцать не видывал! — закричал Бахтин. — Разве что четыре года назад, как назначили его командовать корытами в Роченсальме, отбил атаку шведов, за что и сподобился «Анны» первой степени! А вице-адмиралом его на следующий год сделали, дабы побаловать старика и способнее назначить командиром Рижского порта!

— Что бы стоило государю поставить тут вместо него Сенявина, — подал голос Иванов, который, как всегда, был спокойнее прочих. — То-то бы с Сенявиным повоевали!

Я насторожился — фамилия сия чем-то была мне знакома.

— Вы, Бушуев, знавали Сенявина? — с внезапным энтузиазмом вдруг спросил меня Бахтин. — Дмитрия Николаевича? Должны были знать! Мы, идя из Лиссабона, чуть не на год застряли на портсмутском рейде, но оттуда взяли курс на Ригу! Сенявин! Вы умудрились, живя в Риге, не знать Сенявина?

Какой-то бес вселился в меня — я уже ни в чем не мог согласиться с моряками. Во всяком случае, с Бахтиным.

— Да вот как-то не довелось встретиться, — сказал я с самым равнодушным видом.

Очевидно, иной бес, родственник моему, вселился в Бахтина — капитан-лейтенант от меня отвернулся, и все дальнейшее было сказано юному штурману Ване Савельеву, как если бы я вообще покинул комнату.

— До Риги, Ванечка, мы дошли в сентябре тысяча восемьсот девятого. Чаяли славы и чинов, а чем не угодили государю — Бог весть. Дмитрий Николаевич наш был отправлен в Ревельский порт командиром, а лучше бы в Рижский. Ведь как воевать рвался!

— Это ли для него должность? — возразил Никольский. — Для адмирала, который взял Санта-Мавру и Тенедос, одолел турок при Дарданеллах, турецкую эскадру у Афона разгромил? Эх, кабы не проклятый Тильзит…

Малость поспав, наутро я поспешил в порт — узнавать новости. Сгорело свыше трехсот домов — больше, чем рассчитывали в штабе, город был окружен дымящимися зловонными развалинами. Более десяти тысяч человек потеряли свое жилище, имущество и обратились в нищих.

Впоследствии говорили, что те пожары были не напрасны — отбили-де у врага охоту осаждать Ригу. Прусский корпус растянулся кишкой по дуге от Шлока через Олай до Кирхгольма, но о Риге, сдается, никто всерьез не помышлял — было много мелких стычек, да наши казаки усердно ловили фуражиров, посылаемых на правый берег Двины за провиантом. Когда войско неприятельское так растянуто, да еще местность, им занимаемая, для сражений неудобна — то лес, то болото, — сам Бог велит щипать его на всех флангах.

Тут-то и пошли в дело канонерские лодки, включая «Бешеное корыто». Тут-то я и взвыл от лютой зависти. Я принужден был сидеть в Риге, охраняя порт неведомо от кого, а постояльцы мои в одну прекрасную ночь ушли в поход. Несколько дней спустя стало известно — генерал Левиз атаковал левый вражеский фланг неподалеку от Шлока и продвинулся даже до Кальнцема. Потом, правда, отступил. Флот, выйдя в залив, поддержал его пушечной пальбой. «Бешеное корыто» прорвалось в устье Курляндской Аи, за ним и другие, но слишком далеко не зашли.

Очевидно, удачные рейды навели наших командиров на план, в исполнении коего я принял невольное участие. Нацелились они на столицу былого герцогства Курляндского — Митаву. А взять Митаву для нас теперь было бы делом чести — там находилась ставка Бонапартова маршала Макдональда.

И тут-то я прекращаю военную диспозицию и начинаю наконец рассказ о своем приключении.

Экипаж «Бешеного корыта» продолжал пользоваться моим гостеприимством. Не каждую ночь, разумеется, моряки проводили под моим кровом; бывало и так, что они жили там без меня, я же ночевал в порту. Исполнительность и расторопность мои были отмечены господином Шешуковым, и я даже сделал некоторую интендантскую карьеру — отвечал за снабжение кухонных судов провиантом. По мере возможности моряков кормили на берегу, где были развернуты походные кухни, и в Цитадели, при казармах. Но на кухонных судах всегда имелся запас провианта на случай длительной вылазки.

Именно поэтому я знал о всех затеях фон Моллера едва ли не ранее, чем Бахтин. К тому же при мне состоял Васька, в лице коего армия наша потеряла знатного разведчика. Соединяя наши сведения, мы бывали хорошо осведомлены о всех делах флотилии.

План, составленный фон Моллером и Бриземаном, утвержденный фон Эссеном, был таков: флотилия, возглавляемая «Торнео», выходит в залив, идет к Шлоку, находит врага в одном из прибрежных селений, выбивает его оттуда и захватывает плацдарм, где высаживает пехоту. Немного погодя часть канонерских лодок, имея на борту артиллерию и как можно более боеприпасов, идет от Риги к Курляндской Ае через протоку, соединяющую Двину и Аю. Этот отряд движется незаметно и становится виден противнику уже тогда, когда во весь весельный мах понесется вверх по Курляндской Ае к Митаве — это в худшем случае, а в лучшем — подкрадется незаметно к северной оконечности длинного Замкового острова, на коем стоит дворец герцогов курляндских, ныне — ставка Граверта и Макдональда. Суда же, которые ходили к Шлоку и высадили там пехоту, уйдут к Риге. И к Митаве, только с другой стороны, к предместью, подойдет через Олай та самая высаженная на берег пехота, чуть более тысячи человек, под командованием Розена, усиленная персоной фон Эссена. И одновременно начнется штурм с реки и с суши. План, на мой взгляд, несколько несуразный и опасный, ну да что с немцев возьмешь…

Я размышлял о том, что война затягивается, и о противоречивых сведениях, поступающих из армии нашей, сидя у себя дома, на Господской улице, в редкий час досуга. Васька накрывал на стол. Постояльцы где-то пропадали.

— Барин, а барин, — позвал меня Васька.

— Чего тебе? — не слишком любезно спросил я.

— Верно ли, что лодки пойдут в рейд по старице?

— Верно, а тебе какая печаль? Васька выглядел смущенным.

— Тут я, барин, со здешними потолковал. Нельзя вам по старице идти.

— Это отчего же?

— Там под водой кто-то засел и балуется.

— Ну, ты, Василий, совсем с ума сбрел, — отвечал я ему. — Кто ж может под водой сидеть?

— Нечистая сила, барин, — не слишком уверенно доложил он. — И для чего ж ей лодки не пускать?

— Не знаю, барин, а только так говорят.

— Дурья твоя башка, — ласково сказал я ему. — Рассуди сам: прежде чем составить план действий, господа офицеры совещались, спрашивали тех, кто вдоль берега и по Курляндской Ае ходил. По старице решено двигаться, во-первых, для скрытности, а во-вторых, потому что в устье Аи песочные наносы, там даже канонерская лодка с ее малой осадкой проходит с трудом. А на сей раз лодки будут тяжело нагружены пушками и бочонками с порохом, не говоря уж о ядрах. К тому же уровень воды в реке то и дело меняется.

Вот сколь грамотен я стал, слушая в порту разговоры моряков.

— А тех, кто по старице ходил, тоже спрашивали?

Я прошу отметить, что оба мы с Васькой ни разу более не употребили слово «плавать» относительно флотилии, а только «ходить».

— Избавь меня, Василий, от своих нелепых рассуждений! — воскликнул я. — Уж, верно, спрашивали всех, кто имеет касательство к реке!

— Не по душе мне, барин, эта затея, — хмуро отвечал он.

А надо сказать, что Васька мой совершенно не склонен к меланхолии, и обыкновенно его щекастая румяная хитрая рожа выражает бодрость духа и готовность к проказам.

— Ну, хорошо, растолкуй внятно, что там за нечисть обитает в воде, — потребовал я. — Как зовется, откуда взялась, чем опасна. И какого черта ей не пускать наши лодки?

По роже Васькиной я понял, что начал не с того конца. И впрямь, он же с местными водяными и русалками не знаком и намерений их знать не может.

— Кто тебе наболтал все это? — спросил я попросту.

— Да перевозчики.

— И ты все точно понял? До такой степени по-латышски намастачился, что уж метафизические беседы способен вести?

— Так не первый же год, — сообщил он. — Я тех перевозчиков давно уж знаю, они мне приятели.

— Это новость! — воскликнул я. — С чего ж они тебе приятелями вдруг стали?

Васька жался, вздыхал, кряхтел, но на неотступные расспросы мои ответил наконец, что лодочники его взяли в долю.

Вот тут я оторопел. Я совершенно не мог себе представить, какое общее дело объединило двинское братство перевозчиков с моим шалым денщиком так, чтобы с того им шла еще и прибыль. Еще четверть часа я пытал его — и действительность превзошла самые отчаянные мои подозрения.

— Я им дохлых кошек поставляю, — признался Васька. — И собак также…

— О Господи! — вскричал я и перекрестился. Тут же в памяти моей всплыл давний разговор с соседом, утверждавшим, что Василий похитил его старого кота.

— Да на что вам, барин, все это знать? — со вспыхнувшей во взоре надеждой спросил Васька. — Право, незачем! Ничего дурного от того никому не было! А что у меня приработок завелся — так я же не пил, не безобразничал на те деньги!..

— Нет уж, начал — так продолжай! На что перевозчикам дохлые кошки?

— Для привады…

— Кого приваживать, изверг?!

— Рыбу… в бочку…

Ничего удивительного в том, что лодочники промышляли еще и рыболовством, не было. Но дохлые кошки меня несколько смутили. Да и вообразить себе, как их насаживают на крючки, я не умел — это что ж за крючищи такие должны быть?!

— И какая ж рыбина клюет на сию приманку? — спросил я. — Не иначе как левиафан. Или акула. Но я не слыхал, чтобы в наших широтах водились акулы.

— Не спрашивайте лучше, барин! — с отчаянием во взоре воскликнул Васька. — Не надо вам этого знать!

Старого гусара такими воплями не проймешь. При необходимости я умел сохранять неколебимое спокойствие.

— Молчи, коли угодно, а я сейчас же пойду в порт искать лодочников, и первый попавшийся за пятак раскроет мне твою страшную тайну.

Васька опять жался, охал, восклицал, но наконец сдался.

— Дохлую кошку, или собаку, или иную какую падаль, или даже тухлое мясо помещают в дырявую бочку, а бочку с вечера опускают в воду. Утром вытягивают — а она полным-полнешенька…

Тут бы ему, дураку, и замолчать, но он продолжал:

— И вытягивают за веревку дохлую кошку, а рыба к ней присосалась и…

— Это какая ж рыба присосалась?! — уже чуя неладное, завопил я.

— Минога — какая ж еще…

Я пришлепнул рукой рот и кинулся на двор, ибо все существо мое возмутилось от Васькиного сообщения, и желудок взбунтовался почище Емельки Пугачева.

— Говорил же я, барин, ни к чему вам это! — кричал Васька, поспешая за мной. — Вот не знали бы — и ели бы дальше жареных миножек со всяким удовольствием! А теперь любимое кушанье позабыть придется!..

Когда я несколько пришел в себя, то допрос был продолжен.

Перевозчики, платившие за кошек рыбой для моего стола (выданные на нее Минной деньги мой бывший денщик успешно пропивал), рассказали Ваське, что здешние реки имеют отвратительную привычку метаться, как очумелые, и прорывать себе новые выходы к морю, не спросясь местных жителей. Курляндская Ая раньше, полвека назад, впадала в Двину неподалеку от места, где сама Двина впадала в залив. Но ее русло шло параллельно береговой линии, расстояние между руслом и берегом в иных местах было невелико — около версты, и во время половодья речка прорвалась к заливу там, где ей это показалось удобнее. Новое устье явилось верстах в восьми от прежнего, и образовался остров. Ая не унималась, еще и этот остров поделила чуть не пополам, но потом притихла. Протока между Аей и Двиной, почти лишенная течения, стала зарастать — и, казалось, станет раем для рыболовов, но не тут-то было!

— Ловить треклятую миногу, — преданно глядя мне в глаза, рассказывал Васька, — начинают с Успенского поста. Нам-то рыбу есть нельзя, а они тут жрут за милую душу. Кончается же лов на Масленицу. Ну, они-то не в календарь смотрят, а мокрым пальцем ветер ловят. Лучше всего эта тварь клюет, когда ветер меняется с теплого на холодный. Осень — самое миножье время. И, когда прежнее русло стало лишь протокой, здешние лодочники сообразили — вот где можно без помех ставить мережи и бочки с дох… молчу, барин, молчу!

— Да уж говори, сделай милость, — позволил я.

— И спервоначалу, сказывали, ловля шла хорошо. А потом в старице этой кто-то на дне поселился и стал лодочников гонять. То лодку за нос приподнимет и шлепнет, то водой окатит, то на берег выпихнет, а в воду более не пускает — и ковыряйся там… А то еще пугать вздумает — рычит и крякает!

— Ты своим сподвижникам скажи, чтобы на рыбалку поменьше водки брали, — посоветовал я. — И коли там, в старице, завелась нечистая сила, то в чем смысл твоего с лодочниками контракта о поставке дохлых кошек?

— Так нечистая сила в сотне сажен от места, где протока начинается, сидит. Есть где ловить. Только вот забираться в протоку и днем опасно, а лодки-то ночью пойдут.

— Как тебе уже, поди, известно, первым пойдет «Бешеное корыто», а там экипаж трезвый и отчаянный. С ним никакой нечистой силе не сладить. И одно дело — выпихнуть на берег лодчонку, а другое — канонерскую лодку в десять саженей длиной, в которой сидит семьдесят человек экипажа. Так что оставь свое беспокойство и займись делом, — велел я. — Самому-то не стыдно, что полы в доме не метены, не мыты?

— Как не беспокоиться, коли там, на дне, чудища сидят? И лапы у них — во!

Васька развел ладони на расстояние аршина.

— Ты сам, что ли, видел те лапы?

— Я — нет, а лодочника Янки дед видал — такая лапища ему на борт лодки легла и потрясла этак со вразумлением: не ходи, мол, где не велено!

— И какова ж она была?

— Известное дело — зеленая и в чешуе! А чешуя — с пятак!

— Будет тебе врать-то. Вон слыхал, как митавский купчина струги с медью в Ригу привел? И прошел он той протокой, и никакие зеленые лапы его не хватали.

Васька насупился. Очень уж ему хотелось доказать свою правоту. Но я был до того зол на него из-за проклятых миног, что стал бы возражать, даже коли бы услышал от него таблицу умножения.

Прислуживая мне за столом, он угрюмо и даже злобно молчал. А потом, когда я собрался обратно в порт, потащился за мной — якобы я там не обойдусь без его услуг! В порту же он как сквозь землю провалился, и когда действительно мне понадобился, его искали у всех лодок. Видели его толковавшим с перевозчиками, а куда он после того подевался — одному Богу ведомо.

Я понял так, что он сговаривается с ними о новых поставках дохлых кошек взамен на живое подводное чудище, и махнул рукой — рано или поздно объявится.

Нашлась моя пропажа вечером.

Васька привел ко мне того самого митавского купчину Данилу Калинина, что, рискуя жизнью, вывез из города на стругах Бог весть сколько пудов медной монеты.

— Звали меня, сударь? — любезно осведомился купец. Был он еще молод, румян, красив той сытой красой, от которой сердечко заходится у девок из предместий, небогатых мещаночек.

— Василий, ты что это затеял? — грозно спросил я свою персональную холеру и чуму в образе человеческом.

— Так сами ж, барин, хотели допросить господина Калинина о нечистой силе, что в старице сидит! Перевозчикам вы не верите — так хоть уважаемому человеку поверьте!

— Ты меня, милейший, прости, — обратился я к купцу. — Дуралей мой не так меня понял. Здешние лодочники сочиняют, будто в протоке на дне кто-то поселился, а ты сам той протокой струги вел и, судя по тому, что благополучно до Риги добрался, никого не повстречал.

— А я не протокой шел, — несколько смутившись, отвечал Калинин. — В протоку-то я как раз зайти и не смог.

— Как не смог? Тебя ж флотилия на выходе из той протоки подобрала! — воскликнул я.

— Не смог, да и все тут. Пришлось выходить из речного устья в море и вдоль берега к Усть-Двинску брести, а там уж в Двину поворачивать. Вот и вышло, что меня уже чуть не у Мангальского острова лодки нагнали. Они-то ходко шли, у них весел по двадцать пар! А мы-то с парусом намучались…

— А что я вам, барин, сказывал? — встрял мой Васька. — Не смог он войти в протоку! А потому, что в старице нечистая сила завелась!

— А может, и лучше, что я морем шел, — сказал купец. — Старица-то тихая, течения почитай что нет, берега лесом поросли, ветер поймать — морока…

— Так что ж тебя не пустило? — решив наконец внести ясность в это дурацкое дело, полюбопытствовал я.

— Кабы знать! Встал первый струг — и ни с места, ровно его кто держит. А развернулись — так пошел, словно на бечеве бегом повели.

— Нечистую силу ты видел?

— Нет, врать не стану, не видел.

Я посмотрел на Ваську так, что ему все сразу сделалось ясно.

— Это могло быть что угодно. Коряга, топляк, мель, — сказал я уверенно. — А ежели кому нечистая сила мерещится, то, стало быть, давно в церкви не был и в грехах не каялся!

— Коряга, топляк, мель, — услышал я за спиной задумчивый, чуть гнусавый голос. — Приятно послушать истинного знатока.

Я резко обернулся и увидел Никольского. За его плечом виднелся и Бахтин, что-то втолковывавший матросу, имевшему на плече преогромный мешок.

Флотилия готовилась к отплытию. Передовой ее отряд во главе с «Торнео» ушел рано утром, взяв на борт пехотинцев генерала Бриземана с их унтер-офицерами. Гемаму, судну двадцати саженей в длину, как всегда, пришлось завозить верп, чтобы вытянуться на обвехованный фарватер. Ввиду почти полного отсутствия ветра весь отряд двигался на веслах и течении. И вот «Торнео» уже миновал Усть-Двинск, откуда нам дали сигнал, что высадка пехоты прошла благополучно, так что следует выступать канонерским лодкам с артиллерией.

— Не надобно быть знатоком, чтобы определить, отчего остановился струг, заплывающий в мелкую речонку, — отвечал я Никольскому настолько дружелюбно, насколько мог. — Коли угодно, сами расспросите господина Калинина — и поймете ровно столько же, сколько и я.

Купец был неглуп — понял, что может стать причиной ссоры между моряком и гусаром.

— Да не стоит все это дело выеденного яйца, — сказал он. — Мало ли, по какой причине люди мои не смогли провести струги по протоке? Коли ко мне больше нет вопросов, так позвольте откланяться…

— Нет, любезнейший, — с тем Бахтин, быстро подойдя, хлопнул Калинина по плечу крепкой ладонью. — Останься. У меня к тебе вопросы. Я хочу доподлинно знать, почему струги не пошли по старице.

Купец и Васька переглянулись. Им, как я понял, было неловко за предположение о нечистой силе.

— Нечто я лодочник? — спросил Калинин. — Не пошли и не пошли — стало быть, не судьба. Мне тогда, видит Бог, было не до коряг и топляков, а лишь бы скорее до Риги с моим грузом добраться.

— А сам ты митавский?

— Митавский, — подтвердил купец.

— И город хорошо знаешь?

— Как не знать!

— И по реке от Митавы до самого устья прошел без помех?

— Без помех… — уже явно помышляя о бегстве, сказал Калинин.

— Ну так послужи еще раз Отечеству! Пойдешь вместе с нами на головном корыте, — мало заботясь, как поймет его слова непричастный к гребному флоту человек, распорядился Бахтин.

— Господи Иисусе! — воскликнул, крестясь, Калинин. — Я уж послужил! Сказывали, мне за мешки с медью медаль выйдет! Кого другого ищите!

— Что ж ты, такой здоровый детина, испугался? — полюбопытствовал Никольский, одновременно рукой подзывая неразлучных спутников своих, Иванова и Савельева.

— Ничего не испугался, да только не пойду… Я вовремя поймал за шиворот своего Ваську.

— Ну-ка, брат, растолкуй господам офицерам, какие слухи ходят о старице, да только тихо — не дай Бог, матросы твое вранье услышат, — приказал я.

Васька, которому любопытство не позволило сбежать вовремя, исподлобья посмотрел на Бахтина. Но говорить не пожелал.

— Здешние лодочники смущают простой народ, будто бы в протоке засел зеленый черт и никого не пускает, — сказал я вместо него. — Вон и Калинин в это верит. Что-то там, сдается мне, и впрямь есть. И господин Никольский того же мнения…

— Никольский, что это на тебя нашло? — поворотившись к мичману, спросил Бахтин.

— Бушуев шутить изволит, — объявил Никольский.

— Я не шучу. Я предположил, что струг Калинина в протоке налетел на мель, на корягу или на топляк. Вы изволили в этом усомниться. Стало быть, полагаете, что там сидит и не пускает суда нечистая сила в образе черта, покрытого зеленой чешуей, — отрубил я и далее адресовался к капитан-лейтенанту: — На вашем месте, Бахтин, я бы поостерегся лазить в эту подозрительную старицу.

— Вот, стало быть, отчего ни одного лодочника поблизости нет, как сквозь землю провалились. Узнать бы, кто их предупредил! Из-за того подлеца остались мы без проводников… Но я получил приказ, Бушуев, и я пойду так, как положено по приказу. Мне плевать, черти там или коряги, — сказал Бахтин. — Коли угодно, присоединяйтесь — и своими глазами увидите: кто б там на дне ни обретался, он даст дорогу «Бешеному корыту»!

Тут-то он меня и подловил. Ходить на канонерской лодке я не имел ни малейшего желания: гусары — люди сухопутные, вплавь не пускаются, даже через реки переправляются, держась за конское седло. Но отказаться не мог — это значило бы расписаться в своем страхе перед зеленым чертом, изобретением рижских перевозчиков.

— Премного благодарен! — пылко отвечал я. — С удовольствием совершу сей вояж! Васька, беги за моим карабином. Что, Калинин, плывешь с нами?

Василий, поняв, что я спас его от разбирательства, сорвался и унесся. Купец вздохнул.

— Вам, господа, шуточки шутить охота, а мне и впрямь боязно. Кто-то там есть.

— Вот я его и пощекочу саблей своей! — бодро пообещал я. — Вперед не станет судам дорогу загораживать. Не бойся, Калинин! Господин Бахтин нас в обиду не даст. Или ты не русский человек? Или не хочешь проучить французов?

— Эх, была не была! — воскликнул купец.

— Согласен? Так пойдем же на галеру, — предложил было я. И сделал красивый жест, словно бы приглашая всех на борт стоявшего тут же «Бешеного корыта».

— На какую галеру? — удивился Бахтин.

— На вашу.

— На мою?

— В нашей флотилии ни одной галеры нет, — вмешался Ванечка Савельев. — Их уж двадцать лет как на Балтике не строят — верно, Алексей Гаврилович?

— Как же нет, когда сами вы столько раз называли «Бешеное корыто» галерой!

— Мы? — озадаченно переспросил Бахтин.

— И вы, и Иванов, и Никольский.

Моряки переглянулись с несколько испуганным видом.

— Не могли мы того говорить! Что же мы, галеру от канонерской лодки шхерного флота уж не отличим? — очень спокойно возразил мне Иванов.

— Своими ушами слышал! — возразил я. — Сколько раз и вы, Иванов, и Никольский сердито восклицали: «Кой черт занес меня на эту галеру!»

Дружный хохот был мне ответом.

— Оно и видно, что вы в провинции своей совсем от жизни отстали, — сказал Бахтин. — Признайтесь, когда вы, любезный Бушуев, в последний раз были в театре?

Я хотел было выпалить, что полковая жизнь не оставляла времени для развлечений и что армейские гусары редко бывают в столицах, не то что моряки, которые живмя живут в Санкт-Петербурге, и разругался бы с Бахтиным насмерть, но мне не дали.

— Это слова из пьесы Молиеровой «Скупец», — тут же объяснил Иванов, уже привычный сразу гасить зарождавшиеся ссоры. — Смехотворны же они вот почему. У скупца Гарпагона есть сынок, которому строгий папаша не дает денег. И вот они с продувным лакеем выдумали, будто сынок тот пошел поглядеть галеру, зашедшую в порт, и был на ней увезен и продан в рабство, что ли. Тот лакей-пройдоха прибежал к Гарпагону просить денег на выкуп. Но, что бы он ни толковал, каких страстей ни нагородил, у папаши на все был один ответ: «Кой черт занес его на это галеру!» Когда он в десятый раз этак отвечает, уже сил никаких нет смеяться. Бывало, в партере зрители с кресел валились…

— Время, господа, — негромко сказал Бахтин. — Не передумали, Бушуев?

— Мое слово крепко, — отвечал я.

Так и вышло, что, соответственно приказу фон Моллера, около полуночи в рейд пошел наш отряд, возглавляемый «Бешеным корытом», на носу коего рядом с полупудовым единорогом, Ванечкой Савельевым и канонирами стоял также и я в своем черном гусарском доломане, при ментике за спиной, в кивере с медной бляхой, на которой с трудом различался рижский герб, с заряженным карабином и верной своей саблей.

«Бешеное корыто», выйдя на середину реки, повернуло и, оставив по левую руку мелкие никчемные островки, двинулось к устью. За нами шла вторая канонерская лодка, бывшая под командованием Бахтина, а уж за ней — остальные полтора десятка.

Данила Калинин поместился в середине первой лодки и нашел там себе какого-то собеседника. Я же принужден был довольствоваться собственным обществом — даже Ванечка Савельев не проявлял ко мне любопытства. Моряки всячески показывали, что я на «Бешеном корыте» чужой и взят в плавание ради курьеза, а то и развлечения — как старые барыни берут с собой в карету мосек, арапчат и попугаев. Кто-то даже произнес у меня за спиной довольно внятно:

— Из гусара матрос, что из гнилого фала новый трос… Тихий смешок пробежал по лодке и стих.

Я не стал задираться, потому что знал — когда настанет время переведаться с врагом, моя сабля будет куда как пошустрее их кортиков. Да и стрелок я неплохой. К тому же возмущение мое было бы на руку Бахтину — он так начнет унимать своих матросов, приказывая им не трогать убогого, что впору будет звать его на поединок.

Негромкие разговоры и мерный плеск весел наконец заворожили меня, всякие помышления исчезли из головы моей, и я невольно задремал. Часа этак через три я услышал голос Бахтина, отдававшего команды. «Бешеное корыто» сворачивало в старицу. Я, предчувствуя бурные и странные события, усилием воли прогнал сон.

«Бешеное корыто» уже прошло по старице куда более двухсот саженей — и ничего не произошло.

— Ну что, Калинин? Где твои зеленые черти? — спросил Бахтин. — Лодочникам спьяну померещились, а ты, разумный человек, в купеческом звании…

Тут что-то крепко ударило в борт «Бешеного корыта» — и лодка встала. От неожиданности я полетел на канонира, а гребцы сбились.

Бахтин прикрикнул на свою команду, весла разом вознеслись и ударили по темной воде. Они могли бы так ударять до второго пришествия — лодка не продвигалась ни на шаг.

— Нет, братцы, это не коряга, — сказал озадаченный Иванов. — Корягу мы бы и не заметили.

— И не мель — откуда бы тут мели взяться? — добавил Никольский.

— Что скажешь, Бахтин?

— Похоже на подводные цепи или рогатки, — молвил капитан-лейтенант. — Ну-ка, Кочетов, потычь там веслом в воду!

Матрос вытащил из уключины длинное весло и, нелюбезно отстранив меня, встал на носу и выполнил приказание. Но ткнул он всего дважды. Весло вырвалось из его рук и, пролетев по воздуху саженей с десяток, плюхнулось на воду.

— Кочетов, свистать тебя в сорок дудок полковым строем! — закричал Никольский.

— Это не я, господин мичман! — воскликнул перепуганный матрос.

— Оно само!

— Назад, господин капитан, назад скорее! Не то вылезет, за нас примется! — заголосил купец. — Оно это, вот те крест, оно!

— У меня приказ, и я обязан его выполнить, — отрубил Бахтин. — Что бы там на дне ни торчало!

Громкое бульканье, как если бы со дна пошли большие пузыри, было ему ответом. В лодке притихли, а бульканье это все более делалось похожим на смех.

Бахтин перебежал на нос, ему подали другое весло, и он самолично стал тыкать туда, где, по его мнению, была незримая препона. Канонир, высоко подняв фонарь, светил ему. И на сей раз вышло то же: дважды ткнул, а на третий раз весло вырвалось из рук, но не просто улетело в другую сторону, а еще и замерло в воздухе.

В неярком фонарном свете я увидел то, о чем толковал мне мой Васька: за лопасть держалась крупная зеленая лапа.

Но Бахтин не успел ее разглядеть — он, резко повернувшись к канониру, приказывал заряжать единорог, чтобы пальнуть в воду.

— Стойте, Бахтин! — закричал я, хватая его за руку.

— Пустите, Бушуев!

— Нельзя туда стрелять!

— На этом корыте капитан покамест я!

— После выстрела от корыта останутся одни щепки!

— Бушуев, уйдите с носа, — ледяным голосом и с ледяной злостью во взоре приказал Бахтин. — Вот только еще отставные гусары не учили меня, как проводить судно через дурацкую протоку! Меня, капитан-лейтенанта шхерного флота!

— Вы, Бахтин, в шхерном флоте всего-то три года! Как вернулись с матросами никому более не нужной сенявинской эскадры, что чуть не год без дела в Портсмуте простояла, так с горя в шхерный флот подались! — отвечал я. И это была чистая правда — я случайно слышал разговор между Никольским и Ивановым, хотя менее всего желал пускать полученные сведения в ход.

— Бушуев, за такие слова следует отвечать как положено офицеру!

— Разве я солгал?

Положение мое было самое отчаянное. Я и сам себе не верил — зеленая лапа могла ведь и померещиться. Однако странные полеты обоих весел над водой доказывали — есть некая сила, не желающая нашего присутствия в старице. Называть эту силу чертом вслух я не мог — поднялась бы такая паника, что приказ фон Моллера наверняка бы остался невыполненным. А иначе объяснить свою просьбу отказаться от выстрела я никак не мог.

Бахтин, сдается, очень хотел зарядить единорог моей головой, но сдержался.

— Бушуев, я вас прошу перейти на другую лодку, — сказал он строго.

— Как угодно. Однако я возьму с собой Калинина — вы можете рисковать жизнью матросов своих, сколько вам угодно, он же человек не военный. Велите подойти другой лодке, — отвечал я хладнокровно. — Калинин, поднимайся!

Вторая канонерская лодка вышла из строя и прошла вперед, чтобы стать борт о борт с «Бешеным корытом». Но ей это не удалось — та же подводная сила удержала ее на таком расстоянии, что человек с поврежденным коленом не смог бы перепрыгнуть, и все усилия гребцов оказались тщетны.

Я прилагал все старания, чтобы не поворачиваться к Бахтину и не видеть его лица. Если бы я сам оказался в таком нелепом положении, то всякий, меня в тот миг с любопытством разглядывающий, сделался бы моим смертным врагом. Пройдя на середину лодки, я как умел ободрил Калинина.

— Не бойся, читай «Отче наш», — сказал я ему. — Авось да пронесет.

— Это водяные черти, — отвечал он мне. — Латыши полагают, будто вода кишмя кишит нечистью, и теперь я вижу, что это так.

— А знаешь ли ты, как от местной нечисти откреститься?

— Откуда мне знать? Вот кабы на лодках был хоть один проводник-латыш!

Я развел руками — эту беду можно было бы предотвратить, кабы не упрямство Бахтина. Он раздобыл карту Лифляндии, пренагло выдернув ее из атласа, изданного графом фон Меллином лет пятнадцать назад. Карта была весьма подробная, и он полагал с ее помощью преспокойно дойти по Курляндской Ае до Митавы, рассудив, что советы местных жителей не потребуются — гребные суда-де не зависят от утренних и вечерних ветров, а осадка у них, даже полностью загруженных, невелика, где проскакивают рыбачьи лодчонки, там пройдет и канонерская лодка.

Возможно, если бы он вовремя забеспокоился, ему удалось бы изловить и уговорить несколько латышей перевозчиков принять участие в экспедиции — не все же они отчаянно боятся подводной нечистой силы. Но самый их страх и бегство из порта свидетельствовали, что средства против нее они не ведают.

Вообразите же себе колонну канонерских лодок в потемках, каждая длиной в десять саженей и нагружена так, что вода едва ль не достигает уключин. Колонна эта несколько сбилась и встала, поскольку непонятно, что делается впереди. Ширина протоки — не более сотни сажен, место для маневра как будто и есть, но если возникнет суматоха — разворачиваться и удирать лодкам будет мудрено, ибо их тут полтора десятка. А на головной лодке, на «Бешеном корыте», идет бурный теологический спор о нечистой силе!

Спор, собственно, шел в двух местах — посередке мы с Калининым тихонько пререкались, на носу же буянил Бахтин. Иванов с трудом его сдерживал, а Никольский, объявив: «Кто в море не бывал, тот досыта Богу не маливался», — неожиданно для меня принялся читать на память псалом, дай Бог памяти… «Да воскреснет Бог и расточатся врази его» — именно этот…

Врази, то бишь враги, сидели себе под водой и, возможно, псалма не слышали. Когда Бахтин все же переспорил Иванова и вновь приказал грести, «Бешеному корыту» удалось несколько продвинуться, но вновь тяжкий удар остановил лодку.

— Послушай, Бахтин, что бы там ни было, а приказ превыше всего. Умнее всего повернуть назад и догнать наших в открытом море, — сказал Иванов. — Потом уж будут разбираться, отчего это вышло. Хуже, если мы так и застрянем здесь, наподобие рака на мели, и не примем участия в атаке. Мало того, что мы ослабим флотилию, так еще и собьем с толку адмирала — решив, что у нас вышла стычка с прорвавшимся к протоке неприятелем и кончилась она для нас прескверно, он пошлет товарищей наших гоняться за французами, коих поблизости нет и, Бог даст, не будет. Из-за твоего упрямства будет потеряно драгоценное время.

— Черт с тобой, поворачиваем, — сказал угрюмый Бахтин.

От лодки к лодке понеслась команда, но проку вышло мало — нечистая сила, словно издеваясь над «Бешеным корытом», не позволила ему совершить маневра, равным образом и вторая бахтинская лодка развернулась носом к черневшему берегу, да так и застряла.

— Не надо было мне с вами ехать, — сказал Калинин. — Из-за меня черти злобствуют. Я-то попробовал в протоку войти, да при первых признаках, что в ней неладно, отступил. А они, поди, на мои мешки с медью зарились.

— Коли бы им твоя медь понадобилась, они бы как раз тебя в протоку заманили, — возразил я. — А что, полагаешь, эти водяные черти корыстолюбивы?

— Всякий черт корыстолюбив, прости Господи… — купец перекрестился.

Тут меня и осенило!

В гусарских моих доспехах нет особого места для кошелька, потому я, всегда имея при себе немного денег, носил их в кивере. Сняв кивер, я вынул из кошелька двугривенный и бросил его в воду.

Очевидно, я ждал, что оттуда прозвучит хриплый дьявольский голос и скажет сердито: «Мало!» Но случилось иначе — из воды вылетела сверкающая рыбешка и плюхнулась в лодку.

— Ахти мне, — прошептал Калинин. — С ними торговать можно! Однако мысль о торговле с нечистой силой была крамольной, и он, устыдившись, забормотал: «Господи, прости мою душу грешную!» — и перекрестился.

— Что ж это я приобрел, братцы? — спросил я матросов. — Ну-ка, сыщите мне покупку!

Рыбешка была на решетке под ногами у гребцов, с немалым трудом ее в тесноте и темноте изловили и поднесли мне. Это была минога.

— К чертям такие подарочки! — воскликнул я. — За борт, сей же миг!

Миножка полетела в воду.

Ожидание оказалось недолгим — из воды выкинули рыбину покрупнее, так что и найти ее было легче.

— Сырть, — определил купец. — Здешние жители ее вимбой зовут. Рыба вкусная, можно бы и оставить.

— Она всяко-разно дороже, чем одна жалкая минога, — рассудил я.

— Стало быть, о ценах там, внизу, понятие туманное, но о том, что деньги на рыбу меняют, здешним чертям известно. И деньги им, очевидно, для чего-то нужны.

Пока я совершал эти финансовые операции, Бахтин убедился, что развернуть «Бешеное корыто» ему не удастся.

Он прогнал от себя самым непристойным образом сунувшегося с утешениями Ванечку Савельева и приказал заряжать единорог. Одному Богу ведомо, что бы мы получили из-под воды в ответ на полупудовое ядро. Всякая попытка удержать Бахтина была заранее безнадежна. Потому я отважился на следующий шаг.

В кивере моем, кроме всякого мелкого имущества, была также серебряная ложка. Я достал ее и кинул в воду. Ложек я, если мы выберемся живыми из заколдованной протоки, куплю себе несколько дюжин, а выманить со дна того, кто засел внизу, следовало поскорее.

Я не представлял себе, как вступлю в переговоры с тварью, хватающей весла зелеными чешуйчатыми лапами, однако я был гусар, хоть и отставной, Александрийского полка. За наши черные ментики и доломаны враги прозвали нас «гусарами, смерти», и мы всерьез подумывали о том, чтобы украсить мундиры наши знаком «адамовой головы» — черепом с костями. Согласитесь, гусар-александриец, видавший смерть в лицо, не имел права трусить и отступать. А тем более — отступать в присутствии флотских.

В ожидании ответа подводных жителей я потребовал себе фонарь.

Смелость моя передалась матросам. Они не шарахались от борта, как следовало бы в ожидании нечистой силы, а передали мне фонарь и молча смотрели в то место, где ушла в воду моя ложка.

Очевидно, ложка вызвала на дне смятение. Может статься, ее и на зубок пробовали. Или устроили военный совет: для какой надобности сей странный предмет служит? Сомнительно, чтобы на дне протоки варили щи и кашу, а потом хлебали их ложками. Единорог был заряжен, и Бахтин в последний раз посылал поискать ветра в поле благоразумного Иванова, когда из воды высунулась бочка. Она чуть приподнялась, я осветил ее и увидел просверленные в боках дырки.

Не требовалось большой сообразительности, чтобы понять: внутри пуд миног и дохлая кошка!

— Премного благодарен! — громко сказал я. — Да только к миногам у меня душа не лежит! Забирай их себе, хозяин, не обессудь, да и сам убирайся подальше, покамест капитан не начал сажать в жилище твое полупудовые ядра. А лучше всего было бы, кабы ты дал нам дорогу.

— Бушуев, вы последнего ума лишились? — громко спросил Бахтин. — С кем вы затеяли переговоры?

— Со мной! — раздался утробный глас, и на поверхность воды всплыли уста. Сквозь тонкий водяной слой виднелась и вся рожа. Надо сказать, страшенная — с расплющенным носом, в облаке зеленой тины.

— Господи Иисусе! — воскликнул Калинин, но при всем испуге сумел удержать матроса, что вздумал прихлопнуть этот морок веслом.

— Уж не знаю, кто ты таков, — обратился я к подводному жителю, — да только не балуй, пусти нас пройти по старице. Не своей волей идем…

— Как же идете? — полюбопытствовали толстые уста, окруженные мелкими пузырьками. — По воде, чай, не ходят, а плавают!

Его русская речь была неуловимо чужой. Как говорят прижившиеся у нас немцы, я знаю правильно, однако хоть малость — да на свой лад. Этот же выговаривал гласные звуки чересчур протяжно. Прибавляли своеобычия и пузырьки с их легким потрескиванием, и какое-то бульканье в горле у подводного жителя.

— Пропусти, сделай милость, а мы заплатим. Мы люди порядочные, добро ценить умеем, — продолжал я.

— Тебя пропущу, порядочный человек. А лодки пускай до утра постоят. Будет лодочникам впредь наука — не ходить в наши владения.

— Как же я без лодки-то?

— Высадиться тебе на берегу дозволю.

Этого мне только недоставало — один, ночью, в незнакомой местности! До Риги — мало того, что по меньшей мере шесть верст, так еще и по противоположному берегу. А главное — даже когда бы я оказался в Риге, все равно не смог бы предупредить пехотинцев Розена и приставшего к ним, чтобы в ратном деле замолить грехи перед рижанами, фон Эссена, что отряд Бахтина попал в диковинную беду.

Бахтин, удержав канонира, пробрался ко мне и вместе со всеми уставился на губастую пасть водяной нечистой силы.

— А коли я не захочу на берег высаживаться? — спросил я.

— Сиди тогда посреди старицы до рассвета. А рассветет — я лодки носами к Двине разверну и хорошего пинка дам — так в устье и влетите.

Вспомнил я Васькины предостережения, вспомнил! Да только что теперь от них проку?

Но не было еще случая, чтобы черный гусар поднял белый флаг. Подводный житель благодаря серебряной ложке чувствовал ко мне расположение, и следовало продолжить нашу беседу, авось удастся что-либо выторговать.

— Будь по-твоему, — отвечал я. — Высаживай меня на берег!

— Становись! — приказал он, рожа отплыла в сторону, а под водой обозначились очертания преогромной ладони. Я понял, что прочее тело довольно велико, чтобы и впрямь дать пинка канонерской лодке. Вот только смутило меня, что ручища, мне предложенная, была гораздо больше той зеленой лапы, что швыряла весло. Надо полагать, нечисть тут водилась разного размера.

— Ну, братцы, не поминайте лихом! — крикнул я, перенес ногу через борт и ступил на подставленную ладонь.

— Бушуев, перестань дурачиться! — самым что ни на есть капитанским голосом приказал Бахтин.

Но он был надо мной не властен.

Знакомо ли вам ощущение, которое охватывает гусара в сладостный миг атаки, когда сабли наголо и марш-марш? Как раз оно меня и посетило.

Ладонь подводного жителя была тверда и ровна, как паркетный пол в танцевальной зале. Я для надежности оперся о карабин и поплыл над водой так, как, сказывают, плывет, не шевеля ногами, в воздухе привидение. Если только привидение додумается при этом подкручивать пальцем усы.

— Бушуев, коли что — дай знак! — донесся голос Никольского. Я небрежно обернулся. Никольский махал рукой, указывая на фальконет, что стоял на носу второй бахтинской лодки. Мысль его была понятна — канониры сейчас нацелят фальконет на несущее меня чудище, и малейшее мое движение будет ими истолковано как сигнал опасности, мне грозящей. Я помотал головой. Проклятый французский матерьялизм проник и во флот — ну, скажите, милостивые государи, что значит свинцовое ядро величиной с крупное яблоко для нечистой силы? А мои моряки были уверены, что дурацким своим ядром могут разнести подводного жителя в пух и прах!

Несущая меня ладонь уткнулась в берег, и я понял — надо сходить.

— Благодарю тебя, кто бы ты ни был, — сказал я чудищу, остававшемуся все это время под водой. — Я человек сухопутный и неохотно пускаюсь в плавание. Мне было очень неприятно знать, что я невольно вторгся во владения твои. Однако можешь ли ты ответить на один вопрос?

— Могу, — булькнуло из воды.

Я собрался с духом. Все мое мужество потребовалось для следующих слов:

— Тогда выйди, покажись, иначе получается уж больно неучтиво — я беседую с тобой, не видя тебя. А быть неучтивым — для черного гусара хуже смерти.

— Гусар? — переспросил подводный житель.

— Черные гусары — славнейшая и прекраснейшая часть армии российской! — с пылом отвечал я. — Гусары передвигаются исключительно по суше и не претендуют ни на чьи реки и озера. То, что я оказался на канонерской лодке, — итог нелепого спора, в который я ввязался из-за присущего всем гусарам азарта. И я безмерно счастлив ощущать под ногами твердую землю.

Если бы собеседник мой заглянул в тот миг в мою душу — быть бы мне изруганным, коли не утопленным. Никакого счастья в том, чтобы оказаться ночью, в полной темноте, в незнакомой местности, да еще и пешим, без коня, нет и быть не может.

— А когда выйду — не испугаешься?

— Черные гусары никогда не пугаются! — гордо ответствовал я. И оперся на саблю, всем видом явив воплощенную отвагу.

Из воды выставилась голова. К счастью, я не мог разобрать ее черты, потому что фонарь остался на «Бешеном корыте», а оно стояло в доброй полусотне саженей от меня. Я бы сравнил то, что вылезло мне навстречу, с перевернутым вверх дном полковым котлом для каши.

— Довольно ли с тебя? — спросил подводный житель.

— Коли воздух земной для тебя не тяжек — выходи весь, — предложил я.

Тут вода вокруг перевернутого котла заколыхалась и вспыхнула мириадами серебряных блесток. Белесый ореол окружил страшную голову, толстые уста ее улыбались, что было отрадно, однако при этом обнажались острые зубы, в мой перст длиной, коими пасть, сдается, была утыкана в несколько рядов. В целом явившаяся мне рожа сильно бы смахивала на блестящую от мокрой слизи рыбью голову с сомиными усами, кабы не нашлепка сверху, то ли волосяная, то ли из водорослей. Из нашлепки торчали вперед рога наподобие козьих.

— Не боязно ли? — осведомилась страшная рожа.

— Я гусар! — гордо ответствовал я. — Выходи уж весь! Потолкуем! Скучно тебе, поди, на дне, все одно и то же. А я тебе новости расскажу — про войну, про Бонапарта, про европейскую политику! Ты же мне расскажешь, отчего лодкам не след заходить в твою протоку. Люди-то не знают, а я им от тебя передам — и все будут довольны. А то, вишь, полезли мы сдуру — и вляпались…

— До сей поры, кому бы я ни показался, все орут, вопят, удирают стремглав. Ты первый, кто со мной разумно разговаривает. Выйду, так и быть. Да и сокращусь-ка я ради тебя…

Голова прямо на глазах стала уменьшаться в размерах, одновременно явились на свет плечи, узковатые для столь грозной башки, вышла из воды и покрытая чешуею грудь. Когда подводный житель уж стоял на мелководье, я заметил, что чресла его увиты тряпицей, и порадовался — ишь ведь, и под водой приличия соблюдают!

— Садись-ка, в ногах правды нет, — предложил я и сам уселся на берегу, моля Бога, чтобы не отсыреть. Колено мое страсть как этого не любило.

Чудище, бывшее теперь ростом с правофлангового гренадера, уселось напротив, причем ноги его, или же лапы, как кому угодно, остались мокнуть на мелководье.

— Дивно, — сказал подводный житель. — Ну-ка, рассказывай новости. А я хоть пойму, из-за чего в Двине столько шума.

Я рассказал о войне нашей с Францией, о беспредельной наглости Бонапартовой, об осаде Риги, о флотилии фон Моллера, а о продвижении французского войска к Москве умолчал, чтобы не внести в рыбью голову лишней неразберихи.

Подводный житель делал остроумные примечания, очень меня повеселившие.

— Ну вот, я тебе обо всем поведал, а теперь ты мне расскажи, отчего не пускаешь в свою протоку лодочников, — попросил я. — Так ли уж они тебе мешают?

— Протока — моя, мы ее нарочно себе устроили, — сказал мой чешуйчатый собеседник. — Уж полвека тому собрались да и пошли новое русло Курляндской Ае прорывать, чтобы старица наша осталась на вечные времена. Сам посуди — чем глубже на дно, тем гуще ил! С каждым годом все больше кораблей и лодок на реках, и поверху плавают — воду мутят, и всякую дрянь к нам роняют. Жить и в Курляндской Ае стало тягостно, о Двине уж молчу. Собрались мы и решили устроить себе тихое местечко да никого сюда не пускать. Есть на берегу несколько рыбаков, ну да тех мы знаем. А коли кто из Двины заплывет — того гоним.

— Стало быть, вся старица твоя? — уточнил я. — А вот коли бы кто хотел купить у тебя сажень или полторы этой старицы, что бы ты ответил?

Подводный житель задумался.

— Ну, сажень-то я, пожалуй, продал бы. Только сажень воды, а что в ней — то нет…

— То бишь рыбу бы к себе отогнал?

— Да рыбу-то оставил бы — на что покупать сажень воды, как не для рыбалки? А вот прочих бы, больших и малых, оттудова спровадил.

Тут лишь до меня дошло, что в старице собралась нечисть разнообразная, а этот господин с рыбьей рожей — начальник над всеми.

Мои сведения о подводной местной нечисти были скудны. Попросту говоря, я не придавал особого значения болтовне моих постояльцев. А ведь кухарка наша что-то рассказывала про морское диво, которое выловили в Двине, посадили в бочку и показывали на базаре! Но я недостаточно знал немецкий, чтобы понять более, а она совершенно не знала русского.

— Должно быть, много там у тебя подчиненных, — подпустив в голос свой несколько зависти, — сказал я. — По земным меркам ты, поди, не меньше генерала.

— Да, я тут главный, — с большим удовольствием отвечал подводный житель. — Все меня слушают, мое слово — закон.

— И как же ты зовешься среди своих?

— Среди своих я зовусь на здешний лад — Вэлн, и здешние рыбаки это имя знают. Но ты не здешний, для тебя я, пожалуй, по-вашему просто черт. Водяной черт.

Чего-то этакого я и ожидал. Но все равно сделалось крепко не по себе. Возник даже соблазн махнуть рукой, чтобы Бахтин понял это как сигнал и велел стрелять по черту из фальконета. Кто его разберет — коли он сделан из некоей плоти, может, свинцовое ядро его и сгубит?

Две мудрые мысли были в голове моей ответом на сию неразумную. Первая — как можно отправить черта на тот свет, коли он уже на том свете, а сюда вылезает для чертячьих своих проказ? Вторая — никак нельзя показаться перед моряками трусом и неженкой!

— Счастлив знакомством нашим, господин черт, — отвечал я. — Разрешите представиться — отставной Александрийского гусарского полка корнет Бушуев, к вашим услугам!

Подводный житель молодецки расправил соминые свои усы жестом, который был бы впору самому отчаянному из гусар.

— Так ты и впрямь собрался у меня сажень воды покупать? — спросил черт, которого местные жители звали Вэлном.

— Отчего бы нет? Соседство с тобой, любезный черт, было бы порукой, что дурные люди в протоку не сунутся. А нет ничего приятнее для отставного военного, чем сидеть тихонько на бережку и ловить на уду рыбку.

— И сколько же ты мне дашь за сажень прибрежной воды, любезный корнет?

Мой черт прямо на глазах набирался галантного обхождения!

— Сажень воды много стоить не может, любезный черт. Смешно было бы, коли бы мы с тобой, двое приятелей, завели спор из-за такой мелочи!

— Неужто ты хочешь, чтобы я подарил тебе эту сажень воды? — чешуйчатый собеседник мой как-то нехорошо прищурился.

Я знал о породе этой не так уж много. Нянюшка в детстве грозилась, что за разбитое окно меня черти в аду посадят на сковородку. Я пробрался на кухню, получил несколько брызг кипящего масла с раскаленной сковородки, и это вселило в меня несокрушимую веру в пекло. Но, с другой стороны, я верил, что Господь в силах управиться с любым чертом, хоть наземным, хоть подводным, и Он меня в обиду не даст. Ведь я затеял опасную торговлю не из баловства — шла война, я добровольно вернулся в строй, и все мои действия были теперь направлены к скорейшей победе над врагом.

В сущности, все мои знания заключались в поговорках. «Вольно черту в своем болоте орать», — не раз говаривал я сам, имея в виду какого-нибудь норовистого пехотного полковника. «Пошел черт по бочкам» — сами знаете сие состояние души, которой сколько ни нальешь — все мало. Перебрал я в памяти еще несколько присловьев, а остановился на таком: «Смелым Бог владеет, пьяным черт качает». Коли буду смел — уцелею, а нет — такова, стало быть, гусарская судьба…

— Гусары на подарки не напрашиваются, — гордо отвечал я. — Но мы могли бы сыграть на сажень воды в карты. Это было бы, во-первых, благородным времяпрепровождением, а во-вторых, избавило бы нас от мелочных расчетов.

— Давненько я не брал в руки карт, господин корнет, — сказал на это черт.

— Да и я, господин черт. Время теперь военное, я день и ночь занят по службе, да и нет достойного игрока, с кем бы сразиться ну хоть в штосс.

— Что за игра штосс? — спросил черт.

— Ничего нет проще и ничего нет азартнее! — воскликнул я. — Изволь, я обучу тебя.

Сидевший напротив меня черт испускал легкое свечение, которого было недостаточно для игры. Однако я не беспокоился — в нем проснулось любопытство, а коли он не сумеет добыть из воздуха хотя бы самый дрянной подсвечник с сальными свечками, то какой же он после этого черт? Потому я отстегнул ментик и расстелил его между нами, стараясь, чтобы он лег поровнее. После этого я достал из ташки две почти новенькие карточные колоды и правильно подточенный мелок.

— Вот все, что необходимо, — сказал я. — Стало быть, ты ставишь на кон для начала сажень протоки. Я же могу поставить ну хоть трубку.

Трубка и табак хранились у меня в кивере. Тяжелые предметы таскать в нем затруднительно, хотя есть удальцы, умеющие носить на голове и винные бутылки. А вот маленькая трубочка и кожаный кисет помещались исправно.

Я снял кивер и добыл оттуда трубку, кисет благоразумно не показывая.

— Впервые вижу я земного человека, что отваживается сыграть в карты с чертом, — заметил собеседник мой.

— Очевидно, до сей поры, любезный черт, тебе не попадались гусары Александрийского полка! — отвечал я ему. — Итак, мы играем вдвоем. В таком случае наша игра называется штосс. Кабы нас было трое или более, это был бы фараон, а мы, игроки, составили совет царя Фараона. Тот, кто мечет, — банкомет, второй — понтер.

— Банкомет и понтер, — повторил черт. — Давно ж я не был в свете…

— В каждой колоде по пятьдесят две карты. Коли бы играть по всем правилам, то сперва понтер достает из своей колоды любую карту и, не показывая ее банкомету, кладет ее на стол и делает на нее ставку. Такая ставка называется начальный куш. Однако мы о начальном куше уже уговорились. С твоей стороны, любезный черт, это сажень воды, с моей — трубочка. Но первый раз мы играем без всякого куша, только чтобы ты усвоил науку. Вот твоя колода. Для начала понтером будешь ты. Только устрой хоть какое-то освещение.

Черт подобрал деревяшку, вылизанную волнами до гладкости, воткнул ее в песок и прикосновением пальца зажег. Пламя было голубоватым, довольно высоким и хорошо осветило пространство между нами. Затем он ловко сделал из колоды веер, добыл оттуда приглянувшуюся ему карту и шлепнул на черное сукно рубашкой вверх.

— Ты станешь заправским игроком, любезный черт. А теперь подрежь-ка мою колоду.

Он не понял, и я объяснил ему, что он должен своей картой разделить мою колоду надвое.

— А теперь я начинаю метать, — предупредил я. — Гляди внимательно. Вот я переворачиваю свою колоду мастью вверх и сдвигаю верхнюю карту на вершок вправо. Ты видишь две мои карты. Первая из них называется лоб, вторая соник. Что у меня лоб?

— Дама треф.

— А соник?

— Девятка пик, — отвечал чешуйчатый игрок.

— Та карта твоя, которую ты закрыл от моего взора, случайно не дама или девятка? Тут имеет значение только достоинство карты, а не масть.

— Не дама и не девятка.

— Стало быть, в первом абцуге у нас ничего нет, и я скидываю его. Я нарочито медленно отложил в сторону даму треф и девятку пик, после чего показал ему третью карту, сдвинув ее, как полагается, и четвертую.

— Лоб — король червей, соник — десятка червей, — сказал черт. — Не годится.

Я не стал ему объяснять, что лбом и соником называются по науке только две самые первые карты, остальные банкомет просто открывает, проговаривая: во-вторых, в-третьих, и так далее.

— Скидываем и второй абцуг. А теперь?

— Лоб — туз пик, соник — восьмерка бубен… Восьмерка! У меня отложена восьмерка! — радостно сообщил он и показал карту.

— Поздравляю тебя, любезный черт, с первой твоей удачей. Если бы восьмерка пришлась на лоб, выиграл бы банкомет, то бишь я. Но восьмерка пришлась на соник — и, следовательно, выигрывает понтер, то бишь ты. Запоминай: лоб — мой, соник — твой.

— Как не запомнить! А скажи, любезный гусар, как быть, коли лоб и соник — карты одного достоинства? — спросил сообразительный черт.

— Это называется плие, выигрывает банкомет. Видишь, сколь проста и увлекательна сия игра? Особенно горяча она делается, когда игроки начинают удваивать ставку. Чтобы показать это, надобно загнуть угол карты.

Как видите, я растолковал черту самые простые условия. И был уверен, что он меня понял. А вот кабы я начал ему внушать правила игры с наживкой, третями, с цветными, полуцветными и простыми картами, то понапрасну бы его запутал. Может статься, и до игры бы дело не дошло. Кто их, подводных жителей ведает, известны ли им простейшие правила арифметики?

Вот вы удивляетесь, милостивые государи, а былые сослуживцы мои, александрийцы, которым рассказывал я эту историю, приняли как должное, что черный гусар преспокойно обучает подводного черта штоссу. Коли для дела надобно — не токмо что одного черта штоссу, все пекло менуэту и контрдансу пойдешь обучать. Даже коли бы мне вдруг сделалось не по себе, я бы взглянул на караван канонерских лодок, плохо видный во мраке, стоящий недвижно, потому что дурной и упрямой подводной нечисти не хотелось пускать его через протоку. Я бы вспомнил, как горели предместья, вспомнил раненых из Левизова отряда, и как уезжали из города наши женщины и дети — тоже вспомнил бы. Война, братцы, научит и с чертями в штосс резаться, и не только этому…

Сколь бы черт ни был ловок и хитер, а многих игроцких тонкостей и хитростей он не знал потому, что знать не мог. И посвящать его в оные я не собирался. Вот, скажем, есть способ игры, при коем понтер может ставить не одну, а две, три и даже более карт. По этому способу я выучу моего черта играть, но позабуду сказать, что каждая лишняя его карта, если общее их количество нечетное, увеличивает шансы банкомета, то бишь мои. А если количество карт четное — то преимущество уже у понтера. Стало быть, подводный мой житель будет обучен выставлять только три или пять карт — и никак иначе!

На том я умолкаю — все мы игрывали и в штосс, и в фараон, у всякого в голове есть своя математическая система для дальнейшего выигрыша. Скажу лишь, что действовал то по наитию, то по воспоминаниям юношеских моих лет, когда был вовлечен в преступную шайку.

При первой игре победил мой противник.

— Ну что ж, я не получил сажени воды, а ты, любезный черт, выиграл трубку, — с притворной горечью сказал я. — Однако что ж ты станешь делать с трубкой без табака?

— Играем снова! — потребовал он. — Мне сажени воды не жалко. А по табачку я стосковался. Как рыбаки сюда соваться перестали, так я и табака лишился.

Я мог бы ему напомнить, что сам же он повыгонял отсюда всех ради собственного спокойствия, но не стал.

— Изволь! Ради такого приятного противника готов рискнуть и кисетом с табаком, — отвечал я. — Да только сделай милость, удвой ставку! Кисет пойдет против двух сажен речной воды!

— Ну, и две сажени — для меня мелочь. Давай, мечи!

Игра у нас вскоре пошла отчаянная. Я проигрывал и отыгрывал трубку с кисетом, прибавляя к ним гребешок, щеточку для усов, самый кивер, ташку с вензелем государя императора, плетеный из цветных шнуров кушак с серебряными перехватами, карабин, лядунку с патронами, дошло и до того, что я поставил на кон гусарскую свою саблю образца тысяча семьсот девяносто восьмого года. Черт, разгорячившись, все удваивал и удваивал свою ставку. Ему казалось, что этим можно заниматься до бесконечности. Тут-то я и понял, что его не учили арифметике.

Всякий страстный игрок приучается вести расчеты с такой же скоростью и дотошностью, с какой это делает немец-купец в конторской книге своей. У иных к этому талант, иные приобретают это длительным и малоприятным опытом. Много значат и курьезные случаи, которые застревают в памяти, как ржавый клинок в ножнах. Я следил как-то за игрой, которая начиналась невинно — начальный куш составил всего-навсего рубль. По необъяснимому капризу фортуны понтер угадывал соника либо иную четную карту одиннадцать раз подряд! Куш, разумеется, удваивался, и один-единственный рубль стремительно обратился в две с лишним тысячи рублей! Тут бы понтеру нашему и остановиться, но нет! Сдается, он утомил фортуну, и капризная девка повернулась к нему задом. Молодец продулся в прах, но досаднее всего ему было, когда он, не веря глазам своим, с карандашом в руке считал, как рублишко обратился в две тысячи. Вперед наука — умей остановиться вовремя!

Играя, увлекся я настолько, что уже и страшная рожа противника моего сделалась привычной. Я вновь ощутил себя на гусарском биваке, и за спиной были добрые товарищи мои, александрийцы, и только обычного шума военного лагеря недоставало. Однако, играя с товарищами моими, я бы не стал ловчить с подточенным мелком, которым записывал ставки каждой метки прямо на своем ментике. По правилам записи должен вести понтер, но об этом я господину черту докладывать не стал. Сам же я пользовался мелком не хуже опытного шулера. Не подумайте плохого — я выточил на торце его канавку, чтобы линия получалась двойной, не с дурными намерениями, а желая проучить некоего бездельника из нашей роты, охранявшей порт. Мелом мы помечали мешки и ящики… впрочем, о затеянной мною проказе я расскажу в другой раз. При выигрыше своем я ставил мелом палочку, и противник мой видел в неверном голубом свете, что я совершил один лишь взмах рукой, а что порой образовывались две палочки — того он не примечал. Думаю, почтенная компания простит мне это маленькое озорство.

Самое скверное было, что я не знал длины старицы. Поэтому я не мог закончить игру вовремя, а длил ее и длил, рискуя проиграться в прах, чтобы уж получить речной воды с немалым запасом. Но настал миг — и я, мысленно перекрестясь, сказал:

— Ну что же, любезный черт, каждый из нас играл на то, чем владеет и может предъявить немедленно. Ты проиграл все свое имущество. Коли есть иное — ставь на кон, но учти — мне потребна только вода! Ни на что иное я играть не стану!

— Да куда тебе столько воды-то? — спросил потрясенный черт.

— Нужна!

— Да в воде-то мои родичи живут! Коли она тебе в таком количестве надобна — сам их оттуда выгоняй, а я погляжу!

И злейшему врагу не пожелаю видеть перед глазами покрытую слизью морду с выпученными глазищами, торчащими вперед козьими рогами и прочими бесовскими прелестями. А черт ведь еще и сунулся ко мне поближе, имея намерение рыком своим и ледяным дыханием перепугать до полусмерти.

— Ну что же, — молвил я, положив руку на сабельную рукоять, — коли гусар обыграл черта, то сладит и с чертовой бабушкой. Веди сюда свою родню! А я уж с ней по-свойски переведаюсь!

Тут я молодецки глянул на протоку и в свете нескольких далеких фонарей увидел торчащие из воды выпуклые глазищи на манер лягушечьих. Чертова родня подобралась во время игры совсем близко и молча наблюдала за нами. Меня прошиб холодный пот, и я скорее повернулся к приятелю своему, лишь бы не видать более этих ледяных мерцающих глаз.

Черт же призадумался.

— Так сколько я тебе проиграл? — спросил он уже менее злобно.

— Я вел точный счет. Восемь тысяч сто девяносто две сажени, любезный черт!

Я выговорил это невероятное число — и сам испугался. Но виду не подал.

— Так это же вся старица… — ахнул он. — Да еще хороший кусок Курляндской Аи!

— Курляндская Ая тоже тебе принадлежит?

Он смутился. А я тихо порадовался тому, что нечисть не в ладах с арифметикой. Иначе мой задорный игрок сразу бы сообразил, что уже играет на воду, ему не принадлежащую, и пошел на попятный лад.

Молчание черта я истолковал верно — по каким-то подводным бесовским законам вода в Курляндской Ае ему не принадлежала.

Теперь следовало скорее с ним мириться, пока он и впрямь не позвал сюда всю свою братию.

— Послушай меня, приятель, — сказал я ему. — Я в игре горяч не менее тебя и сам теперь толком не знаю, на что мне эта старица. Нужна она, правду сказать, всего лишь на время. Я ею попользуюсь, а потом забирай ее обратно, сделай милость! И с родней своей вместе!

Черт глядел на меня очень подозрительно.

— Я перекрестился бы в подтверждение своих слов, любезный черт, кабы хотел тебя тем обидеть, — продолжал я. — Но не хочу. Ну, подумай хорошенько, на что гусару пустынная река? Ведь мы играли только на воду, без берегов и, сдается, даже без островов. Что же я лебедь, что ли? Или селезень? Гусары, слава Богу, не водоплавающие! Им того по уставу не положено!

Последнее я добавил, признаюсь, с перепугу — при слове «водоплавающие» глаза моего неудачливого игрока полезли из орбит своих и усы нехорошо зашевелились.

— Так чего же ты хочешь, треклятая твоя душа?

— Провести по старице лодки! И более ты нас не увидишь и не услышишь, любезный черт!

— Верно ли?

Ранее в таких случаях я бы скорбно воскликнул: о род человеческий! Но нечистая сила тоже, оказывается, страсть как не любит платить карточные долги свои. И если есть хоть малейшая возможность ускользнуть от долга из-за благородства иных игроков, то уж поверьте — она будет использована и на земле, и под водой!

— Верно, любезный черт, клянусь своей гусарской саблей! — подтвердил я. А поскольку сабля шла у нас против доброй тысячи сажен речной воды, то он мне и поверил.

— Будь по-твоему, — сказал черт. — Сейчас я доставлю тебя на головную лодку — и веди ее куда знаешь!

— Нет, друг мой, не одну лишь головную лодку, а и все, что за ней, — возразил я, поднял свой ментик и хорошенько встряхнул, выбивая меловую пыль. — Они должны пройти старицей и выйти в Курляндскую Аю, иначе я остаюсь здесь и принимаюсь хозяйничать в новом своем владении так, как сочту нужным.

Черт недовольно засопел. Похоже, он затеял строить козни против меня, да не справился.

Далее события развивались так: стоя на его ладони, я прибыл на «Бешеное корыто». Первым делом угодил я в объятия Калинина, который ждал меня у края борта и помог забраться на лодку.

— Слыханное ли дело, с нечистью в карты играть! — восклицал купец. — Внукам и правнукам своим закажу не соваться в эту протоку!

И одновременно хлопал меня по спине, сбивая с черного сукна последние белые палочки, означавшие мой выигрыш.

— Как тут без меня, Калинин? — тихонько спросил я.

— А как? К капитану и подойти боязно — сидит злой… Матросы — и те примолкли…

Я отлично представлял себе их состояние. Все мы — люди богобоязненные, находиться в обществе нечистой силы не желаем. Дивно еще, что никто не орал благим матом и не пытался удрать на противоположный берег пешком по воде. Бахтин одним своим пронзительным голосом да нарочитым бесстрашием сумел удержать и матросов, и нескольких бывших с нами пехотинцев в неподвижном состоянии. Но что при сем делалось в душе у него — понять было затруднительно. Никольский все еще бубнил псалмы, Ванечка же Савельев жался к капитану, полагая, что так он будет в безопасности. Как оказалось позднее, всей опасности он не осознавал.

Делать было нечего — я отправился к Бахтину.

— Я договорился, мы можем двигаться далее, — сказал я ему. — Командуйте, Бахтин.

Он посмотрел на меня немногим нежнее, чем сердитый черт, и скомандовал:

— Весла на воду! И — раз! И — два… Навались!

На «и» вышколенные гребцы занесли весла, на «раз» — дружно опустили их, и «Бешеное корыто» двинулось с места.

— Стой, стой! — раздалось вдруг. Это был голос чешуйчатого моего приятеля. Я нашел его взором — он торчал из воды, вновь обретя свои немалые размеры.

— Чем ты недоволен, любезный черт?

— Тем недоволен, что ты слова не держишь!

— Как это я не держу гусарского слова?

— Ты сказал, что сам поведешь лодки. А тут другой приказы отдает! Коли так — никуда я вас не пущу!

Я не мог уж вдругорядь играть с ним в карты. Протока принадлежала мне — но что с того радости, коли я был арестован в этой протоке вместе с канонерскими лодками? Следовало выдумать иную хитрость.

— Приказы отдавал мой первый помощник, — отвечал я. — У коего глотка более привычна орать на морских просторах. Но коли тебе угодно, я буду кричать сам.

И тут же я шепнул почти беззвучно:

— Подсказывайте же, Бахтин… Иначе мы до второго пришествия с места не сдвинемся…

— Окажемся в безопасности — пришлю к вам секундантов, — отвечал он. — Велите делать замеры глубины.

— Зачем? — удивился я и крикнул: — Любезный черт, сколько тут саженей до дна?

— Две сажени! — отвечал он.

— Годится? — тихонько спросил я Бахтина. Он кивнул, и мы двинулись дальше, причем командовал я звонко и отчетливо, не хуже нашего эскадронного командира.

Черт плыл слева и с любопытством слушал мои повеления.

Я же, чтобы ему было понятнее мое начальственное положение, устроился на носу «Бешеного корыта» чуть ли не в обнимку со стволом орудия. Подводная нечисть могла быть мною довольна — орал я на славу!

— Доволен ли ты, любезный черт? — спросил я его, когда мы дошли до узкого места, саженей в полсотни шириной, за которым, как шепнул Данилов, уже начиналась Курляндская Ая. — Сейчас лодки уберутся отсюда, и протока вновь станет твоей.

— Ты обманул меня, теперь я это вижу ясно. Тебе нужно было всего лишь провести лодки, — отвечал он. — Однако с чертом шутить опасно…

— Еще бы я этого не знал! Но, видишь ли, любезный черт, сейчас война. Тебя наши войны не касаются, однако для нас защита Отечества — важнее всего, и потому я рискнул сыграть с тобой в штосс. Как видишь, я своего добился, и наши лодки сейчас поднимутся, в соответствии с приказом, по Курляндской Ае до Митавы, чтобы обстрелять город и дать возможность идущим с суши частям взять его.

— Погляжу я, как вам это удастся… — проворчал он и скрылся под водой.

Светало. Путь перед нами был в тумане. Но не настолько густ был туман, чтобы скрыть берега протоки, а они пропали, и кувшинок, плавающих по воде, тоже не стало.

— Вот тут уж, сдается, мы и вышли в Курляндскую Аю, — сказал купец. — Сейчас дойдем до середины и повернем влево. По стрежню идти — самое безопасное.

Я вздохнул с облегчением и перекрестился.

— А теперь я попросил бы прекратить сей балаган, — сказал Бахтин. — По вашей милости, Бушуев, я стал посмешищем всего флота!

— Был ли иной способ пройти старицу? — спросил я кротко.

— Не знаю!

— Ну, коли так — уступаю вам, Бахтин, право орать во всю глотку и иду к пехотинцам.

Недовольство капитан-лейтенанта было мне понятно — он и взял-то меня с собой, чтобы доказать отсутствие нечистой силы в протоке, но мало того, что к нам вылез натуральный черт, так я же еще с ним совладал. Осознавать это было Бахтину крайне неприятно.

Немногие пехотинцы наши приняли меня как родного, уступили место на скамье, нашлась у них и фляга со столь необходимым сейчас горячительным напитком. Лодки шли бодро, одна за другой, весело шлепали весла, а с прохладой, обычной на воде в ранний час, я справился прекрасно — солдаты укрыли меня полами своих широких шинелей, так что наружу торчали один только нос и усы.

Развиднелось. Время завтрака мы успешно упустили, но останавливаться до Шлока, не зная, как обстоят дела у Розена и фон Эссена, мы не могли. Из рук в руки солдаты и матросы передавали припасенные пироги и фляги, так мы на ходу и питались.

Ко мне пробрался Ванечка Савельев.

— Что это такое было, Бушуев? — шепотом спросил он.

— Местный житель, — отвечал я.

— А отчего лодки встали?

— Пускать нас не желал.

— Лодки этак становятся, когда налетают на подводные рогатки, что укреплены на цепях, — произнес он голосом взрослого и искушенного моряка.

— Считайте, что это были подводные рогатки, Савельев, — не желая пускаться в разъяснения, буркнул я.

— Матросы говорят — черт, черт, но какой же черт, когда мы все перед походом в церковь ходили, причащались, у каждого крестик, у многих и ладанки, — задумчиво произнес он. — Это не мог быть черт, Алексей Гаврилович в таких случаях велит адресоваться к разуму. Если по разуму — то никакой не черт, а мель, коряги, рогатки. Но кто же их так споро убрал? И что это за челнок, на котором вас, Бушуев, возили?

— Война, штурман, ведется вопреки разуму, — сказал, подойдя, Иванов. — Как бы ваш местный житель, Бушуев, за нами не увязался. С него станется…

— Не увяжется! — лихо отвечал я. — Он уж понял, каково играть в опасные игры с черными гусарами!

— Да только гусары еще не поняли, каково играть в опасные игры с ним…

Я хотел было высмеять Иванова, но порыв сильного юго-западного ветра сдернул с меня полу шинели. Пошел дождь.

— Это что еще такое? Закат ветра не предвещал, — возмутился Ванечка. — Это… это зюйд-вест!

— Значит, проморгали восход. Это, господа, минимум на полдня, — сказал Иванов. — Придется пережидать — против ветра и течения нам не выгрести. Придется тут, поди, до утра торчать, пока ветер на вест не зайдет, а он-то нам и надобен — тогда очень шустро этот кусок реки проскочим.

— Не было печали, да черти накачали, — вставил кто-то из гребцов.

— А все ваши проказы, Бушуев! — закричал Бахтин. — Вольно вам было банк невесть с кем метать!

— Кабы не мой банк — мы бы до утра в старице сидели! — отвечал я. Спорить было невозможно.

— Эй, Калинин, где это мы? — крикнул Бахтин. — Савельев, достаньте карту!

— Коли поворота влево еще не было, так мы неподалеку от Шлокского озера. А за поворотом верстах в двадцати будет Кальнцем, — отвечал купец.

— На воде верст нет, — сказал ему Ванечка и развернул карту, которую на груди прятал от влаги. — Ну, где мы тут?

Купеческий палец уперся в бумагу.

— Да здесь, поди… еще чесать и чесать…

— Знать бы, как там наши у Шлока… — произнес Никольский. — Бушуев, спросите приятеля вашего — он не пошлет ли туда подводного гонца, какую-нибудь щучку или красноперочку?

Все мы навострили уши — не донесется ли издалека пушечный гром. Но пока было тихо.

Иванов был прав — ждать пришлось до утра. Когда начался подъем воды, моряки оживились.

— Нагон воды — к перемене ветра, — объяснил мне Иванов. — Теперь-то пойдем ходко!

— Скажите спасибо знакомцу вашему, Бушуев, коли это он столь удачно послал нам ветер, — хмуро сказал Бахтин. — Быстро добежим.

— Вот и прелестно, — кажется, чересчур бодро ответил я ему. — Сбережем силы. Опять же, вы обещали прислать секундантов. Но, с другой стороны, лучше бы убраться подальше от того знакомца — как бы он еще чего не вытворил.

— Попробуй… — пробулькало из воды.

Все, кто в тот миг был на «Бешеном корыте», замолчали на полуслове.

Ярость охватила меня. Я кинулся к борту.

— Любезный черт, не собираешься ли ты вместе с нами штурмовать с воды Митаву? — громко спросил я.

— А вот увидишь… Ни одно весло в тот миг не касалось воды — а «Бешеное корыто» вдруг рванулось с места и понеслось с невозможной для лодки скоростью.

— Черт бы вас побрал, Бушуев! — закричал Бахтин. — Из-за ваших затей сорвется вся операция!

— Алексей, он нас подслушал! Он понял, что мы должны прийти к Митаве одновременно с пехотой! — воскликнул обычно спокойный Иванов. — Он хочет затащить нас, беспомощных, прямиком в объятия к неприятелю нашему!

Я вообразил, как примет неприятель одинокое «Бешеное корыто», вдруг подлетевшее к герцогскому дворцу в Митаве, и крякнул — прием мог оказаться избыточно горячим!

Бахтин велел самому голосистому из матросов выкрикнуть отставшим лодкам приказ — следовать за нами что есть мочи, посадив на весла всех, до последнего пехотинца. Я же устремился на нос «Бешеного корыта» — мне казалось, что где-то там обретается мой чешуйчатый злодей.

— Черт, эй, черт! Любезный черт! — звал я. — Оставь свои дурачества, покажись! Нам найдется, о чем потолковать!

Но он тащил и тащил лодку, которую сейчас с полным правом можно было назвать «Бешеным корытом» — всякий, видя, как несется судно с задранными вверх веслами, сильно бы о нем забеспокоился…

Никольский не потерял бодрости духа — напротив, он велел подготовить лаг и песочные часы. Вьюшку лага на всякий случай привязали, что впоследствии оказалось отнюдь не лишней предосторожностью! По команде лаг полетел за борт, и были перевернуты песочные часы. Я следил за этими действиями с немалым любопытством — отродясь не видывал, как меряют скорость на воде. Вьюшка завращалась с бешеной быстротой — если бы матрос, ее державший, не надел рукавицы, пришлось бы ее бросить, потому что от рукавиц пошел дым! По команде «стоп» рывок был такой, что матрос чуть не улетел за борт вместе с вьюшкой, ибо клин, который должен был выдернуться из лага и дать ему возможность повернуться вдоль потока воды, остался на месте, и лаг превратился в подобие плавучего якоря. С грехом пополам, чудом никого не утопив, лаг был выбран на борт, клин расхожей. И попытку повторили, на этот раз удачно.

— Четырнадцать узлов, такого просто не может быть! — доложил Никольский Бахтину.

Я смутно представлял себе, что это значит, но забарабанил кулаком в лодочный борт, призывая нашего самозваного бурлака остановиться и прекратить глупые шутки.

— Вы доигрались, Бушуев, — сказал Иванов, и это было куда весомее криков Бахтина.

Другие лодки пытались поспевать за нами, но безнадежно отстали. Все шло к тому, что мы с дьявольской скоростью подлетим прямо к Митаве, где сидит ждущий от нас всяких пакостей неприятель. А тут у нас две возможности, одна другой краше.

Или черт понесет нас прямиком — тогда, миновав заливные луга Замкового острова, первое, что мы увидим по правую руку, будет дворец, который исправно охраняется, в том числе и артиллерией. Все ж таки считается, что это главная квартира маршала Макдональда. Как только мы увидим тот дворец, караульные увидят нас — и лишь плывущие по воде щепки обозначат место, где только что было «Бешеное корыто».

Или же черт, зная тамошнюю местность, затащит нас в протоку между Замковым островом и собственно Митавой, что ненамного лучше — протока узка, нас исправно обстреляют из ружей и с острова, и из города…

А тут еще Калинин, поняв, что нам грозит, ударился в панику и попытался выброситься в воду, чтобы добраться до берега вплавь. Его схватили, но он так разумно объяснил свое намерение, что в лодке воцарилось молчание. Казалось, всем в голову пришла одна и та же мысль: а ведь это единственная возможность уцелеть…

— Не сметь! — приказал Бахтин, эту мысль угадав. И добавил потише: — Он недолго продержится на четырнадцати узлах, утомится и бросит свою дурацкую затею…

— Да вот ведь уже Кальнцем! — объявил в отчаянии Калинин. — До Митавы рукой подать!

Я эти места знал. От Кальнцема до Митавы было около трех часов рысью. Хороша же у купчины рука…

Честно признаюсь, и мне захотелось, кинувшись в волны, выплыть к пустынному берегу. Пока сабля моя при мне, бояться нечего. Это вам не бахтинский кортик длиною не более девяти вершков вместе с рукоятью слоновой кости.

Итак, «Бешеное корыто» неслось навстречу погибели своей, Бахтин с Ивановым и Никольским отчаянно совещались.

— Нужно поворачивать и таким образом гасить скорость! — требовал Бахтин.

— На четырнадцати узлах, коли не более? Да мы все из лодки вылетим к чертовой бабушке! — возражал Никольский.

— Лучше выбросить пару ведер! — подсказал благоразумный Иванов. И точно — матросы, найдя ведра, стали привязывать к ним шкертики.

Вдруг мы услышали дикие звуки. Казалось, взревел раненый лев, или слон, или иная крупная и злобная скотина. И лодка наша, в течение нескольких секунд замедлив ход, остановилась.

Под водой творилось нечто непонятное — справа по борту она колыхалась и пузырилась.

— Уж не сцепился ли наш бурлак с соседом? — предположил я. — Не удивлюсь, коли подводные угодья поделены между нечистой силой, как пахотные земли между крестьянами. То-то он смущался, узнав, что кусок Курляндской Аи проиграл!

— Лево на борт! — приказал Бахтин, желая развернуть «Бешеное корыто» и во весь весельный мах погнать его прочь от нечистой силы.

Я перебрался на корму. Очень хотелось понять, в какую передрягу вляпался мой чешуйчатый приятель. Хотя он и перепугал нас всех до полусмерти, зла к нему я не испытывал. В конце концов, он считал старицу своим владением и охранял ее, как умел.

Возня под водой продолжалась. Вдруг оттуда вылетел запущенный мощной лапой предмет и шлепнулся аршинах в полутора от берега, так что длинный край его лег на мелководье. Я не понял, что это такое, зато понял Никольский.

— Бахтин, глянь! Да это же рогатка! — воскликнул он. — И цепь при ней!

Я бы сей предмет рогаткой не назвал — это была охапка здоровенных бревен, утыканных тяжелыми и длинными железными штырями.

— Стало быть, они знали, что мы придем рекой? И понаставили для нас рогаток? — спросил пылкий Бахтин. — Вернусь в Ригу — сыщу изменника, что предупредил их о походе нашем!

— Для того не надобен изменник, — возразил ему Иванов. — Всякий, кто видит на Двине и в заливе едва ль не весь российский шхерный флот, может предположить, что лодки, уже входившие в Курляндскую Аю, попытаются подняться как можно выше. Вспомни — еще в августе шешуковские суда штурмовали Экау. Было время наладить рогатки.

Он был прав. Но Бахтину не терпелось кого-нибудь покарать. Мне знакомо это состояние — и почему-то особливо оно проявляется у людей, облеченных властью, в тех обстоятельствах, когда винить некого, кроме как самого себя.

«Бешеное корыто» потихоньку, словно крадучись, подошло к берегу.

— Вот бы в камышах укрыться, — шепнул мне Калинин. Он уже немного пришел в себя. Неудивительно, что купец, человек мирный, растерялся от опасности. Я и сам чувствовал себя на несущейся лодке как-то скверно, хотя продолжал хранить вид гусарской доблести.

Вода в подозрительном месте взбаламутилась и всплыла образина моего чешуйчатого приятеля.

— Ну, я вас! — прорычал он. — Вот распутаюсь… Курляндская Ая в этом месте неширока — и сотни саженей бы не набралось. Удачное место для установки подводных рогаток на цепях. Слыхал я как-то, что в старину порты огромными цепями загораживали, чтобы вражеские суда не прошли. Было это, сказывали, и на Двине, когда покойный государь Петр велел Ригу взять, тогда светлейший князь Меншиков таким способом шведские корабли к Риге не подпустил. Цепи, надо полагать, были длинны и прочны — неудивительно, что нечистая сила в них запуталась. Теперь оставалось молиться, чтобы боевой задор ее приутих или же чтобы она убралась с цепным грузом туда, где ей помогут соплеменники. Впрочем, существовал и третий выход.

— Любезный черт, теперь ты видишь, что не стоит связываться с теми, кто защищает Отечество свое, — обратился я к подводному страдальцу. — Знаю, что обращать тебя в веру христианскую бессмысленно, однако заметь — ты, желая нам сильно навредить, приносишь огромную пользу экспедиции нашей. Если бы ты, таща на себе лодку, не влетел с размаху в цепные рогатки, эта беда выпала бы на нашу долю. И мы потратили бы на нее куда более времени, чем ты, с твоей силой и ловкостью! Вот и задумайся…

Он и впрямь задумался.

Размышляющий черт — зрелище, доложу я вам, любопытное. Чешуйчатый мой приятель, предавшись раздумьям, морщил и лоб, и нос, закатывал глазищи, вздыбливал соминые усы и прочие штуки проделывал, любо-дорого посмотреть. Те из экипажа «Бешеного корыта», кто наблюдал это зрелище, только ежились с перепугу. В темноте-то черта видели немногие — а сейчас его можно было разглядеть подробно.

Мешать ему я не стал. Может статься, этот подводный житель впервые за свою долгую жизнь пытался сопоставить причины со следствиями, кто его разберет. Наконец он заговорил.

— А коли я вновь цепи с рогатками натяну? — спросил он.

— Стало быть, и это каким-то образом нам на пользу пойдет.

Я был уверен, что, выпутываясь из цепей с рогатками, он напрочь сгубил все это устройство. Ведь оно не так просто, как может показаться человеку несведущему. Придется только внимательно наблюдать за чешуйчатым вредителем — ну да это я предоставлю Бахтину с Никольским.

— А коли поплыву вперед да врага вашего предупрежу?

— Тоже беда невелика. Враг будет ждать нападения с реки и стянет туда все силы свои, а тем временем товарищи наши, что движутся к Митаве сушею, беспрепятственно возьмут город.

Черт почесал в затылке. По всему выходило, что напрасно он со мной связался.

— Да не мучайся ты, брат, — сочувственно сказал я ему. — Иначе и быть не могло. Коли кто защищает Отечество свое — с тем и черту не совладать.

— Отечество? — переспросил он. — Да что ж это такое? Ты все толкуешь — Отечество, Отечество, а с чем его едят?

Я только руками развел.

И по сей день не знаю, как это даже человеку объяснить, не то что водяному черту. Или оно есть — и тогда без слов понимаешь, либо его нет — и слова бесполезны…

Очевидно, некая работа совершилась в огромной его рыбьей башке с козьими рогами. Он опять ушел под воду и долго там возился. Наконец явился в прибрежных камышах. Выбрел из воды он с натугой, а за ним волочились цепи и тяжелые бревна, утыканные аршинными ржавыми штырями и потому притопленные до полной незаметности. Страшно подумать, что было бы, кабы мы на них налетели, — тут и экспедиции конец…

Все это добро он свалил там и, выпрямившись, утер рожу свою, как если бы на ней проступил пот.

— Путь свободен, — прорычал он. — Прощайте. Да только в протоку мою более не суйтесь!

И длинным рыбьим прыжком ушел в воду.

— Прощай, любезный черт, — сказал я вслед ему. — Благодарствуем, да вперед веди себя примерно, чтобы более не схлестнуться с черным гусаром.

— Приберегите свое фанфаронство для неприятеля, Бушуев, — хмуро сказал Бахтин.

— Удивительное дело. Как нечистая сила говорит — так вы замолкаете. А как опасность миновала — так и у вас голос прорезался, — заметил я. — Покамест сюда дойдут отставшие лодки, у нас есть время переведаться! Велите причалить к берегу!

Но сама природа воспротивилась нашему поединку. Опять задул ветер, в лица наши ударил мелкий ледяной дождь. Обычно секунданты, расставляя дуэлянтов, делят солнце, дабы не вышло, что оно слепит глаза кому-то одному. Тут же пришлось бы делить ветер с дождем. Далее — непонятно было, на чем мы деремся. Рубиться на саблях не могли, сабля во всей флотилии была у одного лишь меня. Стреляться — так не нашлось ни единого пистолета, да и на что он в подобной экспедиции. Когда же мы схватились за карабины, вмешались Никольский с Ивановым. Они кричали, что отродясь на карабинах никто не стрелялся, и коли мы оба вдруг лишились рассудка, то они нас свяжут и уложат на дно лодки, а дрязги и раздоры наши могут подождать до возвращения.

— Защитнички Отечества, так вас и растак! — сказал наконец Никольский и тем нас устыдил.

Мы разошлись в разные стороны. Я бродил по берегу, кляня Бонапарта на все корки, а Бахтин достал карту, достал сильное увеличительное стекло в круглых крышечках из черепахового панциря, навинтил на подзорную свою трубу дальномер и, взобравшись на холм с Никольским, Савельевым и Данилой Калининым, стал составлять диспозицию — чем бы еще он мог заняться в ожидании отставших лодок?

Я предвижу, любезные мои слушатели, что вы с нетерпением ждете сейчас взятия Митавы. По всем законам изящной словесности при сей атаке с воды на город либо я обязан был спасти Бахтина от смерти, либо он меня, чтобы мы наконец рухнули друг дружке в объятия и поклялись в вечной дружбе. Так вот — ничего похожего не случилось. Мы свирепо косились друг на дружку, жаждая возвращения в Ригу и скорого поединка. Я даже место для него присмотрел — в выгоревшей Ластадии.

Ждать пришлось долгонько. Наконец подошли остальные лодки, и я забрался в одну из них, не желая более ступать на борт «Бешеного корыта». Сообразно плану, нам следовало подойти к северной оконечности Замкового острова около полуночи и, приняв на борт высланных Розеном разведчиков, убедиться, что пехота благополучно расположилась в лесах к западу от Митавы и готова, переночевав, выступить в предрассветной мгле, чтобы, едва чуток развиднеется, вместе с нами дружно ударить по городу.

Так и получилось.

Бахтин, сверившись с картой, дал приказ двигаться с тем соображением, чтобы, войдя в речной рукав, подлететь к парку митавского дворца во весь мах и очень быстро высадить там нашу пехоту, прикрывая ее огнем из единорогов и фальконетов, а также ружейным. Тут оказалось, что «Бешеное корыто» вооружено куда лучше прочих лодок — Бахтин где-то раздобыл и припрятал на судне еще два маленьких единорога на четырехколесных лафетах, такой величины, что сгодились бы для игрушек моему Сашеньке. Однако потом я понял их пользу — солдаты, штурмуя берег, очень легко перетащили их на сушу и исправно палили из них по дворцовому двору и парку, где засел неприятель.

Одновременно наши вступали в город с другой стороны, и вскоре, подавая друг другу сигналы, мы встретились у Митавского университета, который потом объявили гимназией, а ныне и вовсе превратили в музей. Пруссаки отступили к югу, оставив нам город, и мы, разумеется, прибрали к рукам все, что плохо лежало.

Повоевать мне в Митаве не пришлось — молодые отважные солдаты обогнали меня, и в итоге я остался с канонирами. Там тоже ратной заботы хватило — наши лодки вошли в рукав Курляндской Аи, отделявший дворец от города, и, встав на якорь, палили, сколько хватало ядер и пороха, в обе стороны — по дворцу и по городу. О подвигах «Бешеного корыта» я узнал уже потом — Бахтин загнал его в совсем узенькую протоку между рукавом и собственно рекой, где его видеть не чаяли, и подобрался к дворцу с юга, паля из всех орудий.

Потом следовало погрузить на борт добычу. А добыча была прелюбопытная — четыре медные пушки из дворца, много ружей и боеприпасов, да еще обыватели отвели нас к складам, где мы взяли запасы шуб и сукна. Те припасы, что взять оказалось уже невозможно, мы уничтожили, да в придачу три неприятельские батареи срыли до основания.

Полуоглохший от пушечного грома, но безмерно довольный, я погрузился на одну из канонерских лодок вместе с ранеными пехотинцами, и флотилия двинулась в обратный путь, к Риге. Первым шло, разумеется, «Бешеное корыто».

В протоку, понятное дело, мы заходить уж не стали, но я, осознавая, что совесть моя нечиста, бросил на дно трофей — прихваченный в Митаве полуведерный котелок. Сомневаюсь, правда, что черти станут варить в нем кашу, но, глядишь, в хозяйстве и пригодится.

Рига после недельного нашего отсутствия встретила нас не радостно, как победителей, а скорбно — и уже по лицам товарищей моих из роты охраны порта понял я, что стряслась беда.

Семён Воронков нарочно ждал меня, чтобы сообщить первым. Есть известия, которые лучше всего слышать от доброго товарища — тогда хоть не стыдишься волнения своего, возмущенных слов, не пытаешься удержать в себе горе и слезы.

— Бонапарт вступил в Москву! — воскликнул Воронков.

— Когда?

— В тот же самый день, как вы ушли в поход…

— И что же теперь будет? — растерянно спросил я.

— Что будет? На Санкт-Петербург пойдет! — в отчаянии произнес он. — Случалось нам проигрывать подлому корсиканцу, да не столь позорно!

Он повел меня с собой — знал, что дурные вести следует запивать водкой, и я покорился: он-то с этой новостью уже дней пять жил и освоился, а для меня она была как удар свинцовым фальконетным ядром в лоб.

Мы, отставные офицеры, ныне добровольцы, пили и клялись костьми лечь, но не пустить Бонапарта к столице. Хотя понимали — никто нам этого не позволит, мы неведомо уже зачем охраняем Ригу, а главные события будут совсем в ином месте, Макдональд наконец-то поведет прусский корпус на соединение с основными силами своего императора, то бишь к Двинску и далее, на Санкт-Петербург, в обход Риги…

Хорошо, что Васька мой додумался, где меня искать, и явился с фонарем. Я изругал его в прах, но в конце концов позволил ему отвести меня домой.

У дверей дома моего я встретил Бахтина. Он как раз выходил, а матрос нес за ним сундучок и кофр с имуществом.

— Стой, Бахтин, — сказал я. — Не дури. Я пьян… напейся же и ты, потому что война, сдается, кончена.

— Я не могу оставаться у вас, Бушуев, — высокомерно отвечал он. — И товарищи мои также ваш дом покинут.

— Нашел время чудачить! Не в лодке же собрался ты ночевать…

— Не ваша забота, сударь.

Тут вышел Ванечка Савельев. Встав рядом с командиром своим, он отвернулся — то ли стыдно было, что покидает мой дом столь нелепо, то ли хотел спрятать заплаканное свое лицо.

— Ошибаетесь, моя забота, — подумав, произнес я. — Мне стыдно будет всю жизнь, коли я вас так отпущу… Мы дрались вместе, Бахтин! Мы город с воды штурмом взяли, сие дело неслыханное…

— Отнюдь, — сказал Ванечка и всхлипнул. — Адмирал Ушаков крепость острова Корфу так брал, осадной артиллерии не имея, а у нас все же и единороги… и фальконеты…

— Возьмите себя в руки, штурман, — приказал Бахтин. — И зарубите на курносом своем носу — даже коли клочка суши нам проклятый корсиканец не оставит, море — наше! Даже коли от всего Отечества всего лишь десяток саженей останется — это будет «Бешеное корыто»!

— Ты насмотрелся трагедий на театре, Бахтин, — заметил, появляясь из темноты, Никольский. — А у него матушка с братцами, как на грех, на лето из столицы в подмосковную убралась, где они теперь — неведомо…

— Не уходите, не покидайте меня, — совсем уж жалостно воззвал я.

— Мы всю эту неделю вместе воевали, неужто сие для вас ничего не значит? Мы город взяли… мы трофеи взяли… Господи, неужто все было напрасно?!

— А, теперь-то ты понял, что значит напрасно? — спросил Бахтин.

— Ты понял, каково кровь проливать, ежечасно жизнью рисковать, а потом обнаружить вдруг, что ты Отечеству своему более не нужен и с отвагой своей вместе?

Он намекнул на поход сенявинской эскадры, сперва столь замечательный, а под конец — бесславный. Он не хотел, а проговорился о своей обиде, от которой душа его закаменела и утратила многие необходимые душе способности. Или же сам он их отсек нелепым своим кортиком, оставив лишь то, без чего не обойтись в бою, да непомерную гордость, опору свою и тяжкий свой крест…

Я до сих пор Отечеством своим оставлен не был и чувства этого не знал. На ум пришел почему-то подводный черт с его вопросами.

— А что есть Отечество, Бахтин? — спросил я не менее велеречиво, чем он толковал только что о «Бешеном корыте». — Разве дом мой для тебя не Отечество? Разве всякий дом, где ты родной, не Отечество?

— Нет, Бушуев, тебе не понять… Ты счастлив, зная, что в бою оно — за спиной твоей… А что за моей спиной — одному Богу ведомо… волны да ветер… Однако отступать не собираюсь…

— Будет вам, господа, — обратился к нам Иванов. Он стоял в распахнутых дверях, уже без походного сюртука, в одной рубахе. — Пора на отдых. Бог весть, что придумают для нас с утра командиры…

Я встал перед Бахтиным, глядя ему в лицо.

«Стыдно тебе продолжать нелепую склоку, когда стряслась истинная беда», — вот что пытался я передать ему взглядом своим.

Он пожал плечами, повернулся и пошел в дом.

А вы полагали, такой упрямый черт рухнет мне в объятия и примется вопить на всю Господскую улицу, вымаливая прощение?

Да и мне было не до объятий. Я с помощью верного Васьки добрался до постели своей, рухнул и заснул, не чувствуя, как Васька стягивает с меня гусарские ботики и отстегивает перемазанный мелом черный ментик. Коли бы эту историю написал один из славных сочинителей наших, то непременно заставил бы меня увидеть во сне чешуйчатого моего приятеля с колодой карт в мокрой перепончатой лапе. Но, клянусь усами, саблей моей клянусь, что не увидел той ночью во сне решительно ничего.

Вот, пожалуй, и вся история о том, как отставной корнет Александрийского полка вел гребную флотилию на штурм столицы Курляндского герцогства.

Но, как вы понимаете, было еще много всяких приключений и неприятностей, прежде чем мы окончательно выбили врага из Курляндии.

Наутро Бахтин насколько мог честно доложил фон Моллеру о моей роли в сей военной операции. Ему не хотелось, чтобы адмирал принял его за безумца, и он некоторые моменты преподнес в сглаженном, так сказать, виде. Он объяснил, что Калинин и я взяты были в качестве проводников, и наше знание местности позволило избежать подводных рогаток, а также благополучно пришвартоваться в Митаве, обстрелять город и высадить пехоту. Боюсь, что в его донесении концы с концами не сходились, но итог был перед адмиралом на ладони — Митава взята, вражеские пушки и боеприпасы захвачены, даже шубы и сукно из обоза — и те погружены на лодки и доставлены в Ригу. А что касается экипажей обеих бахтинских лодок, видевших мои странные маневры на ночном берегу, — то его приказ держать язык за зубами исполнялся свято. Теперь лишь, может статься, кто-то из матросов, списанных на берег, рассказывает о ночном плавании через старицу Курляндской Аи, привирая немилосердно и обращая одного-единственного черта в целую их дивизию.

Фон Моллер не стал вдаваться в подробности и сказал, что он иного от «Бешеного корыта» и не ожидал.

Мы сделали то, что могли, и даже то, что было превыше сил человеческих. Но Митаву наши войска не удержали. Южнее, вокруг артиллерийского парка, оказавшегося в Рундале и назначенного первоначально для осады Риги, заварилась такая каша, что нашим пришлось отступить. Фортуна отвернулась от Штейнгеля и Левиза, наше потрепанное войско, потеряв две с половиной сотни убитыми, покинуло Митаву, и там опять водворились пруссаки.

Но вскоре прилетела отрадная весть — Бонапарт отдал приказ об отступлении из Москвы! И мы ожили!

Я не подружился с Бахтиным так, как это принято у нас, гусар, но о дуэли речи уж не было, и я совершил еще несколько рейдов на «Бешеном корыте» — мы ходили на Шлок и Вольгунд и знатно их обстреляли. А потом фон Эссена государь сместил, прислав к нам военным губернатором маркиза Паулуччи.

«Бешеное корыто» сражалось до начала ноября, когда похолодало. Затем главной заботой Бахтина было спасти свою лодку от разумной, но весьма для нее опасной выдумки фон Моллера. Он сообразил вморозить более десятка канонерских лодок в лед напротив Рижской крепости и Цитадели, чтобы они служили батареями. Обывателей заставили готовиться к штурму — поливать водой одетые камнем стены бастионов и куртины, чтобы они покрылись льдом и сделались скользкими.

Но Макдональд, узнав о бедственном положении своего императора, приказал прусскому корпусу отступать. Тем и кончилась для нас славная кампания тысяча восемьсот двенадцатого года.

А что же Бахтин и «Бешеное корыто»?

Как только Двина очистилась от льда, шхерный флот попрощался с нами и отправился на осаду Данцига. Я рвался в бой вместе с новыми моими друзьями, но прибыло из Дерпта мое семейство — Минна и четверо малюток. Четвертый был рожден как раз на Рождество. И куда бы я от них подался?

Я смог лишь прийти на Хорнов бастион, откуда мы с Семёном Воронковым глядели, как уходят к устью лодки, предводительствуемые «Торнео». Весь город сбежался к берегу, прощаясь с защитниками нашими. Я держал на руках своего старшенького, Сашу, и объяснял ему, что есть гемам, что есть канонерская лодка, что есть транспортное судно, что есть плавучий лазарет.

«Бешеное корыто» сперва держалось позади, и меня это даже несколько удивило, но замысел Бахтина был прост — он хотел пройти мимо крепости красиво. Стоя в ряд, как на параде, проплывали мимо меня Никольский, Иванов, Ванечка Савельев, я махал им отчаянно, а они лишь повернулись ко мне дружно — чай, по приказу тут же стоявшего Бахтина. Он не удержался от проделки: поравнявшись с бастионом, дал знак — и маленький единорог на корме громыхнул, ядро пролетело над самой водой и ушло в глубину. Так он прощался с Ригой и со мной — увы, навсегда. Ни улыбки, ни крика дружеского — лишь долгий строгий взгляд. После чего гребцы вмиг вывели «Бешеное корыто» вперед — и оно, обгоняя прочие лодки, пошло к «Торнео», чтобы и на марше быть впереди всех.

И я горько вздохнул, потому что лишь в тот миг понял истинную разницу между собой и Бахтиным. Для меня Отечество теперь было — дом, сын на руках и мир, который я защищал как умел. Для него Отечество было — война, бесконечная война, когда впереди видишь врага, жаждешь с ним переведаться и не имеешь минуты, чтобы обернуться и хоть прощальным взглядом — а увидеть то, что за спиной, то, за что сражаешься. И иного Отечества, очевидно, ему не требовалось. Для меня — дом, для него — знамя…

Но объяснить ему этого я уже не мог.

До меня доходили слухи о том, как осаждали и брали Данциг. Всякий раз, как русский флот отправлялся бомбардировать крепость, в авангарде неизменно шли канонерские лодки. Ничто не могло превзойти их рвения! Они отважно поднимались к самым вражеским батареям против сильнейшего течения реки Вислы. На сей раз некому было им помочь — возможно, поэтому осада длилась чуть ли не год.

Потом до меня доходили слухи, что Бахтин, Никольский и Ванечка Савельев вернулись в Кронштадт, Иванов же был ранен и подал в отставку. Мы не встречались более, но память о моих друзьях-моряках угаснет только вместе с жизнью моей! И я, гусар, поднимаю эту чару за российский шхерный флот, который не столь прославлен, как эскадра Сенявина, громившая турок, однако ж спас Ригу от тягот осады и, возможно, от поднятия белых флагов на ее бастионах.

Что же касается меня — я более ни к одному плавучему сооружению не приближался. И чем дальше я от протоки, соединяющей Курляндскую Аю с Двиной — тем лучше себя чувствую. Штосс с подводным чертом — это игра, в которой можно выиграть только раз в жизни, господа, и только тогда, когда исход ее — вопрос жизни и смерти. Так что испытывать долготерпение Божье я не намерен!

Ричард МЮЛЛЕР Десятифунтовый мешок риса

Натан Раулон знал: его срок подходит. Недавно Натану стукнуло восемьдесят восемь. По этому случаю развели суету (как всякий год), пичкали его пирожным-мороженым и прочей снедью, какой у него нутро не принимает. И виски поднесли. Ну, тут уж он не отказался. Глупо дожить до таких лет, чтоб пробавляться единственно воздухом да молитвой. Натан не представлял, какой из дней станет для него последним, но не сомневался, что случится это между его восемьдесят восьмым и восемьдесят девятым днями рождения, и скорее раньше, чем позже. Он знал, ибо надвигалось что-то еще — и не только на него.

Об этом кричали рекламные щиты и объявления, даже настырные торгаши и проповедники в радиоприемнике, хотя отличать одних от других становилось все труднее. Чего ни коснись — кино, распродажи автомобилей, спасения души, — все сводилось к одному, крутилось вокруг денег.

Натан зевнул и, покачиваясь в кресле-качалке, залюбовался с крыльца закатом: оттенки киновари, яркой охры, розового, цапли и пеликаны, печальный гудок корабля на Коммерческом канале. Теплый ветер ерошил метелки травы, где-то вдалеке лаяла, не унимаясь, собака. Между тем близилось 666.

Пришло и ушло 6 июня 2006 года — мелкий новостной сюжет, предмет для шуток. Ничего сверх обычных маленьких ужасов условной любви человека к ближнему своему и расчетливого равнодушия к миру этого ближнего оно не принесло. Да и не могло принести. Апокалипсис намечают по иному календарю, нежели продажи файрстоунских шин или рыбы от Будро. День Страшного суда был не за горами, Натан узнавал приметы. И твердо верил, что ему намекнут насчет «когда», хотя «почему», «как» или даже «сколько» оставалось для него тайной за семью печатями. Натану было дано лишь мельком замечать предвестники конца, точно чернильно-черную каемку у границ поля зрения или тень на горизонте. Сперва кары Господни и знамения, а после — амба.

Горькой усладой для Натана было сознавать, что все религии обмишулились. Что настоящие добро и зло глубиннее, исконнее любого вероучения и схожи с подземной рекой, чьи элементы не имеют ни названий, ни свойств. Что все произойдет без Божественного участия, о чем не суждено узнать проповедникам, хотя под занавес они уверуют в собственную святость и возгордятся, так и не осознав, какая все это гниль.

Натан потянулся, разминая старые косточки. Мимо качалки и вниз по ступенькам парадного крыльца, принюхиваясь и зевая, прошествовал его кот Мёрфи. Он шарахнул на пробу по случайной мухе, угомонился, призадумался — и отказался от мысли холить усы.

Натан уже не мог припомнить всех своих котов: с тех пор как он вернулся с Тихого океана, их тут перебывало по меньшей мере штук сорок. Они приходили поодиночке и парами, котики и кошечки, и старые, и котята. До Мёрфи была Беттина, до Беттины — Джейк. Или Джек. Они напоминали путешественников, минующих на своем неисповедимом кошачьем пути постоялый двор Раулона. Но он кормил их, а взамен получал утешение и уют.

Натан улыбнулся.

— Ах ты котяра…

Если Мёрфи и услышал, то ничем себя не выдал. Он следил за машиной, свернувшей с развилки на мелкий щебень дороги, ведущей к дому. Мёрфи не жаловал общество. Он не жаловал никого, кроме Натана. Кот коротко, «сусликом», потянулся и трусцой отбыл за домишко, чтобы вновь появиться, когда Натан останется один.

Машина оказалась помятым красным «шевроле» Натанова племянника. Джошуа привозил дяде бакалею и почту, держал старика в курсе событий, пересказывал сплетни и в общем вел его дела. В годы второй мировой Натан служил на авианосце. Летал. Джошуа месил грязь морпехом во Вьетнаме. Это и стало тем социальным клеем, что связывал Натана с остальной семьей. Родня не препятствовала сварливому, упрямому старику отдаляться, но не Джошуа, который однажды сознался Натану, что и сам чует приближение своих последних денечков. Семейство, за редкими исключениями, состояло из охотников за деньгами и барахлом; Джошуа грешил набожностью. Однако Натан мирился с этим ради возможности получать свою бакалею и почту; двум париям не составило труда почувствовать взаимную симпатию.

— Привет, Натан.

— Джош!

— Дай распихаю эту дребедень и устрою перекур. Если ты не против. Пивка хочешь?

— Так точно.

Джошуа занес в кухню картонную коробку и сумку, и Натан услышал, как племяш загружает холодильник. Джошуа опять появился на крыльце, подал дяде «Лоун Стар» и уселся на ступеньки. Из бутылки в ноздри Натану ударил кисло-сладкий острый дух. Он отхлебнул почти осторожно. Позже его всенепременно накроет изжога, но сейчас он наслаждался этим вкусом: смысл жизни, непочатая бутылка хмельного. Пиво… и десятифунтовый мешок риса.

Джошуа надолго приник к горлышку, потом поставил бутылку между коленей.

— Клево.

— Угу. — Натан улыбнулся. — Выходит, спиртное потреблять не грех?

— Что не грех в целом, не грех и в малой части, — процитировал Джошуа какого-то проповедника, которого слышал или читал.

— Аминь, — с улыбкой откликнулся Натан. Судный день. Он придет и заберет и хороших, и плохих, и смирных, доброжелательных, как Джошуа. Вроде не по совести… ну дак судьба индейка! Он вспомнил лицо молодого стрелка, прошитого его, Натана, пулями, опять увидел, как тот обмяк в кабине: согнутая рука вывалилась за край, пулемет нацелен в небо.

— Дядя Натан, ау! Все хорошо?

— Эге.

— Опять воюешь?

— Эге.

Натан делился с племянником боевым опытом: вылеты с авианосца, Гуадалканал, ВВС Кактуса, «Уайлдкэты», и «Хеллкэты», и «Зеро»^{2}, и как его сбили. Рассказал даже про десятифунтовый мешок риса. А про пулеметчика утаил.

Джошуа вырос на окраине Старого Юга. Он загремел во Вьетнам, сражался там, проливал кровь, курил дурь с черными парнями — и вернулся созидать Новый Юг. Поколение Натана в некоторой своей части тоже усвоило этот урок, пусть не столь глубоко и вовсе не столь хорошо, как сам Натан Раулон.

Он и его кургузый маленький F4F-4 «Уайлдкэт» номер 66 сцепились с большим японским авиасоединением: «Зеро», пикирующие бомбардировщики «Вэл», бомбардировщики-торпедоносцы «Кейт»^{3} и россыпь гидропланов-истребителей. В тот день он за десять минут сбил пятерых разбойников — а потом последний торпедоносец, со стрелком…

Раулон увидел, как к его «Уайлдкэту» искря несутся трассеры, как вдребезги разлетается фонарь кабины, ощутил, как пули бьют по корпусу номера 66. Уступая непреодолимой тяге узнать миг своей смерти, он взглянул на часы, и тотчас пуля калибра 7,7 мм сорвала их с его запястья.

Стрелку было лет шестнадцать, едва ли намного больше. По крайней мере, так он выглядел: перепуганный японский недокормыш при пулемете, — но стрелял будьте-нате. Все это время младший лейтенант Натан Раулон палил по мальцу, и, аккурат когда патроны кончились, последние пули-пятидесятки угодили в стрелка, прошли по его телу снизу вверх и прикончили. Мальчик посмотрел на Натана с жутким осознанием того, сколько потерял в эту секунду, когда его жизнь оборвалась, и умер.

Однако последние выстрелы мальчишки остановили мотор 66-го; лопасть замершего пропеллера выставилась, как средний палец. Номер 66, потеряв импульс, начал падать в море. Натан с трудом открыл фонарь кабины, кувыркнулся вниз и, повиснув на стропах парашюта, притворялся покойником, пока не плюхнулся в холодные синие воды Слота^{4}.

Ему удалось выбраться на берег в Коломбангаре, и там туземные племена, давным-давно отказавшие в доверии белому человеку, но живо обучившиеся ненавидеть японцев, взяли его в качестве трофея. В конце концов австралийские береговые наблюдатели выменяли Натана на десятифунтовый мешок риса.

— Вскорости придет мой срок, — объявил Натан, — да только я свою цену знаю.

— Десять фунтов риса?

— Ага.

— В тебе ценного куда больше, — заверил Джошуа, следя сквозь стеклянное горлышко пивной бутылки, как садится солнце.

— Химия, — вздохнул старый пилот, стойко отказываясь вникать в религиозные воззрения Джошуа. — Химия, да время, да электричество. И дела наши.

— Ну, ты-то молодчина, — сказал племянник. — Как поглядишь, чего нынче в мире творится…

— И чего?

Джошуа отставил пустую тару в сторону. Натан знал, племяш не прочь добавить, но, поскольку пиво покупалось для дяди, на второй заход Джошуа требуется приглашение. Старик покрутил головой. Мог бы уж и сам дотумкать и выложить, чего ему надо. Натан понимал, что означают сполохи, которые он видит на закате, и тиканье часов, которое он слышит у себя внутри. Он сунул Джошуа свою бутылку, по-прежнему едва початую.

— Возьми допей. В меня не полезет.

— Спасибо. — Джошуа благодарно отхлебнул и осмотрелся. В осоке прошуршал ветер, неожиданно холодный. Над Мексиканским заливом под самыми облаками пластались косяки чернокрылых птиц. В далеких Тибодо и Доремусе загорались огни.

— Занятное местечко Доремус-Пэриш, — заметил Джошуа. — Ураганов здесь, похоже, не бывает… короче, давно не было. Этот дом когда построили, в тридцатом?

— Кажись, в двадцать седьмом.

— М-гм.

Джошуа говорил чистую правду. Катрина, Рита — все они как будто обходили Доремус-Пэриш стороной.

— Ты, дядь, наверное, заговоренный.

— Я?

— Ты. По-моему, ты не подпускаешь сюда ураганы.

— А по-моему, ты спятил, — Натан хихикнул.

— Не знал, что у тебя есть кот.

— У меня всегда коты. — Натан поднял взгляд. У нижней ступеньки сидел Мёрфи и с настороженным спокойствием изучал Джошуа. — Этот новый. Вылезает только ко мне.

— Кошки вообще делают только то, что хотят. — Для верующего Джошуа был наделен недюжинным здравомыслием.

Мёрфи сидел тихо, пребывая в собственном мире, внимательно всматриваясь и вслушиваясь в сумерки. Джошуа сделал робкое движение с намерением почесать старого кота, но заколебался.

— Зря. Ему оно поперек, хоть бы и от меня.

Джошуа кивнул, но все-таки дотянулся и поскреб Мёрфи между лопаток. Вместо того чтобы удрать, Мёрфи посмотрел на Джошуа снисходительно, но не без уважения (расценить этот взгляд иначе Натан не мог) и улегся сфинксом, выставив лапки вперед. Он опустил голову, прижмурился и уснул. Джошуа тотчас убрал руку и поглядел на Натана:

— Ну?

— Он этакого даже мне никогда не позволял.

— Может, приболел?

— Да какое!

Просто перемена подкатывает, подумал Натан. Зарево в воздухе, птицы эти, и все сносит прочь, как в плохой рекламе фильма, только легче, бледнее, тоньше. То видно, то нет.

— Приедешь обедать в воскресенье?

Еще будет ли воскресенье, усомнился Натан, но вслух сказал:

— Пожалуй.

— Софи пожарит курочку.

— М-м. Это мы любим.

— Я знаю. — Джошуа поднялся, похлопал Натана по плечу, вытер ладони о штаны. — Береги себя, Натан. Звякни, если что понадобится.

Джошуа уехал. Натан смотрел, как к крыльцу подступает темнота. Земля мало-помалу остывала, и ночные птицы завели свою перекличку, но Натан не чувствовал холода. Мёрфи проснулся, потянулся, уселся возле качалки. Натан пожал плечами, смиряясь с неизбежным, свесил руку и приласкал кота.

— Это что-то новенькое, а?

— Я знаю. Извини.

Натан оцепенел, но лишь на мгновение. Перед ним открывался «тоннель чудес», сулящий путешествие во мраке, когда можно ожидать чего угодно.

— Ты говорящий.

— Да, — без надобности подтвердил Мёрфи и расправил лапой усы. Натану было ясно, что кот не из болтливых и прежде молчал по собственному выбору. Однако…

— И чего ж ты вздумал?…

— Сам знаешь.

— Потому — конец приходит?

— Что-то грядет, — отозвался Мёрфи так, словно говорящий кот — самое обыденное дело. Сейчас, в печальных красных сумерках на берегу Залива, Натан готов был в это поверить. Там, за болотными травами Миссисипи, за обителью благочестия — домиком Джошуа, за большим городом с его нечистыми утехами что-то таилось. И подкрадывалось все ближе.

— А что — не знаешь?

— Перемена, — ответил Мёрфи. — Мост между мирами.

— Вроде как две лодки столкнутся в тумане, — негромко сказал Натан. — Стучат борт в борт, и милости просим, шагай с одной на другую.

Мёрфи моргнул, но не издал ни звука.

— А лодки эти — одна, что же, потонет?

— Не знаю, Натан.

— Не много ты знаешь, котофей, а туда же — волшебный…

Чисто «Рождественская песнь», подумал Натан. Сперва Джошуа, затем кот… на этом аналогия рассыпалась. Натану Раулону сравнялось восемьдесят восемь. Жить ему оставалось всего ничего, и добра окружающим он успел бы сделать не больше (если успел бы), меняйся не меняйся. Да и мог ли он повлиять на грядущее? Даже все зная?

Натан сидел не шевелясь. Было заполночь. Мёрфи дремал у него на коленях. Ночные звуки вытеснила тишина. А потом Натан расслышал тихий шорох гравия. По дорожке к ним кто-то шел.

— Гости, — бормотнул Мёрфи, открывая один глаз.

— Цыц.

Лужица жидкого света выплескивалась с крыльца на обочину дороги. На границе освещенного участка идущий остановился. Видны были только ноги, и то еле-еле.

— Кто тут? — спросил Натан, стараясь говорить спокойно и ровно. Он почувствовал, как подобрался Мёрфи, и ободряюще коснулся кошачьего загривка.

— Меня зовут Хории Садо, — ответил мужчина с едва уловимым акцентом. — Вы позволите подойти поближе?

Натан смолчал. Тем не менее Хории Садо сделал шаг вперед. Он был молод, в поношенной военной форме защитного цвета, болтавшейся на тощих плечах. У Натана чуть не остановилось сердце. Этого человека он видел во сне каждую ночь с той минуты в небе над Соломоновыми островами, когда своими пулями сразил его, юного стрелка с бомбардировщика-торпедоносца.

— Так не бывает, — запинаясь выдавил Натан.

— Говорящих котов тоже, — мягко возразил Мёрфи. Натан вдруг осерчал.

— Чего приперся? — воинственно спросил он. — И чего вырядился?

Садо улыбнулся.

— Хотел, чтобы вы меня узнали. И поняли, что я настроен серьезно.

— Серьезно? Порешить меня явился? Садо рассмеялся.

— К чему трудиться? Вас отделяет от смерти несколько недель, а то и дней. Грядут иные времена. Последние. Смена хозяина. Вот я и спохватился.

Глаза Мёрфи превратились в узенькие щелки, и он грозно заворчал. Натан потрепал его по спине — ну, ну! — и кот затих. Пользуясь вмешательством кота, чтобы собраться с мыслями, Натан разглядывал юношу (тот стоял у подъездной дороги и смотрел на него). Ежели мальчишка и впрямь Сатана, или Князь Тьмы, или антихрист, на кой юн приволокся к Натану? Это чего ж, испытание? Или наказание?

— Чего ты ко мне прицепился, дух? Я убил того паренька в честном бою, на войне. Жалко малого, да ведь война — она война и есть. Либо я его, либо он меня. А с дьяволом я сроду не якшался, слышь ты?

Садо опять улыбнулся.

— Всегда приятно встретить человека твердых убеждений, — негромко заметил он.

— Может, ты знаешь, кто перелезет в другую лодку?

— В общих чертах.

— Угу. Тут, значит, и белому свету конец?

— Не обязательно. Рано или поздно всему конец. А сроки — на мое усмотрение.

— Выходит, это ты назначаешь, когда нам хана, в субботу или в воскресенье?

— Нет, у меня времени больше.

Мёрфи встал и потянулся с наглым высокомерием, какое лишь кот способен продемонстрировать Сатане. Он вылизал лапу и повернул морду к Садо.

— Ах вот что это за испытание? Наиглавнейшее? На кону светопреставление?

— Он говорящий. — Натан почувствовал необходимость объясниться. Это его дом и (пока еще) его жизнь, и свести себя с ума он нипочем не даст.

— Как все кошки. Он их такими создал.

— Он?

Садо ткнул пальцем вверх и одними губами выговорил «Бог».

— Значит, ты его тоже боишься?

Садо глумливо ухмыльнулся.

— Он вышвырнул меня из царствия небесного. Посмотри, где я приземлился. В этой выгребной яме! И все равно никак не избавлюсь от Него. Он пристроил меня к работе и здесь, среди вас, низших форм жизни…

Натан хмыкнул, борясь с настойчивым желанием сотворить крестное знамение. Он отложился от веры давным-давно, в годы войны, когда заключил с Господом сепаратный мир, и сейчас не собирался идти на попятную.

— Не стесняйся, перекрестись.

— Нет.

— Если ты не веришь в Него, как ты можешь верить в меня?

— Кто сказал, что я не верю в Бога? — рассвирепел Натан. — А ты вот он, туточки. Но ежели ты ищешь праведника, лучше ступай своей дорогой.

— Я ищу человека не праведного, — возразил Садо, — а интересного.

Натан ощутил перегрузку: пришлось резко заложить вираж, чтобы не угодить под восходящие воздушные волны, поднятые артиллерийским огнем. Зенитки были американские, с американских кораблей, но не щадили никого и убивали без предвзятости: обломают крылья, вырвут мотор и лишат тебя жизни запросто, как виноградину раздавят, — ничего личного. Выровняв машину, он увел номер 66 в длинный пологий разворот над Гуадалканалом, подальше от зенитных батарей, выискивающих цели.

И уставился на свои руки — молодые, без старческих пятен. Где я, черт побери? Ответ прозвучал в шлемофоне.

— Номер 66, отзовитесь. На связи Сатана, прием. Ах ты подонок!

— Ты чего со мной вытворяешь?

— За каждым числится что-нибудь такое, что он хотел бы изменить. Наверное, мне просто любопытно.

— Я четыре десятка лет за штурвалом не сидел…

— Сейчас сорок второй. Ты только и делаешь, что летаешь. Гуляй, душа!

Натан хмыкнул, сердито и обиженно, но обшарил пристальным взглядом небо. И вспомнил. Они должны быть на севере, над Слотом, идти сюда. Он напорется на них возле Коломбангары. Натан круто развернул маленький «Уайлдкэт» к северо-северо-западу и увеличил скорость.

Он вспомнил… нет, не забывал, понял Натан. Я Натан Раулон, восьмидесяти восьми лет, но я же и Натан Раулон, младший лейтенант резерва военно-морских сил США, двадцати лет от роду, три недели в «Диких котах», и вот, пожалуйста, на боевом задании. Он постарался выбросить это противоречие из головы и сосредоточиться на полете.

Натан набирал ход, озираясь по всем румбам компаса в поисках «Зике» или «Оскаров»^{5}*, неприятных маленьких сюрпризов с японской базы в Буне, но ничего не обнаружил и озаботился проверкой: все ли орудия готовы к стрельбе, что с кислородом, горючим, тангажем и воздушно-топливной смесью. И наконец запросил свою восьмидесятивосьмилетнюю память, откуда ждать вражеских самолетов. Но те объявились раньше, чем она отозвалась.

Они летели низко, крыло за крылом — «Кейт», бомбардировщики-торпедоносцы с экипажем из трех человек. «Кейт» оснащались всего одним орудием в хвосте, но и при лобовой атаке с ними были шутки плохи, по крайней мере когда они летели в боевом порядке. Если бы при заходе на цель он вторгся в зону огня такого скопления пулеметов, его бы разорвали в клочья. Натан выработал собственный способ разбираться с ними: подлет снизу сзади.

Внезапно сорвавшись в длинную широкую спираль, он закружил над строем — и едва не погиб. Чувствуя, как пули впиваются в бронеплиту за головой, Натан круто нырнул. Пикируя, он заметил погоню: «Пит»^{6}, зловредный маленький гидроплан-истребитель с двумя пулеметами впереди и одним в корме. Такие машины не были особенно быстрыми или прочными, но могли развернуться на крохотном пятачке, и сейчас один из них висел у него на хвосте. Впрочем, у «Уайлдкэта» еще оставалось в запасе несколько фортелей.

Натан сбросил газ и начал скольжение на внутреннее крыло, застигнув «Пита» врасплох. Японский самолет проскочил мимо, и Натан очутился у него в тылу. Двухминутный залп из шести бортовых пулеметов-пятидесяток, и «Пит» пылающим цветком полетел вниз.

Что я сделал потом?

Он увидел чутай, эскадрилью бомбардировщиков-торпедоносцев, быстро двигавшихся над прохладными зелеными водами Слота на малой высоте, и понял — его место там. Шестерка длиннотелых «Кейт» держала курс за Лунга-Пойт, где стояли американские корабли. Корабли с солдатами и морской пехотой на борту.

Снизившись и по размашистой кривой заходя японцам в хвост, Натан осознал, в чем сложность. Чтобы атаковать «Кейт» сзади, надо оказаться у них под брюхом, тогда стрелки тебя не засекут. Но эти летели меньше чем в ста метрах от поверхности. Чертовски трудно будет втиснуться под них и в итоге не искупаться.

Как большинство американских пилотов-истребителей, Натан Раулон был изрядным лихачом и не раз получал взыскания за трюкачество, пролеты под мостами и победные «бочки». Отзывчивый маленький «Уайлдкэт» он чувствовал ступнями, ладонями, седалищем и не сомневался, что при необходимости пустит истребитель по водной глади вскачь, точно плоский камешек. Сейчас, снижаясь к морской зыби, он забеспокоился, как бы и впрямь не дошло до этого.

Его приближение заметили, и стрелки по краям строя попробовали накрыть Натана перекрестным огнем. Пули провизжали в футе от хвостового стабилизатора, но Натан летел чересчур близко и низко. Он задрал нос 66-го, подверг замыкающего двухсекундному обстрелу, и тот сложился пылающей розой и с оглушительным взрывом рухнул в море.

Увертываясь от града обломков, Натан без предупреждения прянул вправо, дал левый крен и сбил второй «Кейт», но четыре уцелевших самолета сохраняли боевой порядок. Натан знал: ради огневой поддержки японцы будут держаться вместе до упора, хоть он и проредил их строй. Американские пилоты при первой же атаке рассредоточились бы, но в частях противника царила железная тактическая дисциплина.

Он вывел из строя еще двоих и сел на хвост «Кейт» с двумя желтыми полосами вокруг фюзеляжа. Время словно замедлило свое течение. Это он, подумал Натан. Мальчишка. Хории, тот, который собьет меня.

— Подключи мозги.

— Заткнись, черт паршивый.

«Кейт» с желтыми полосами вдруг накренился и с разворота медленно пошел вверх, уводя Натана от последнего самолета. «Кейт» умели набирать высоту не хуже «Уайлдкэтов», только не с торпедой на борту, а пилот, похоже, не спешил сбросить свой смертоносный груз. Натан взял ручку управления на себя, они с номером 66 поднялись и приблизились, чтобы начать обстрел, но «Кейт» скользнул вбок и умчался на север. Пилот был классный — наверняка какой-нибудь хончо, ас.

Бомбардировщик стремительно развернулся, вновь ложась на курс к Лунга-Пойнт, и стрелок обрушил на Натана поток пуль калибра 7,7 мм, усеяв отметинами его левое крыло, но «Уайлдкэты» были сработаны на совесть. Натан резвым нырком ушел вниз, задрал нос 66-го и открыл огонь. Пули прошили корневую часть крыла торпедоносца, продолговатый стеклянный фонарь и убили пилота и бомбардира. Время снова замедлило ход.

«Кейт» летел вперед, рука его мертвого пилота лежала на штурвале, языки пламени лизали фюзеляж. Стрелок сидел выпрямившись, готовый дать очередь, и следил, как номер 66 подбирается все ближе. Они с Натаном посмотрели друг на друга.

— Убей его. Заткнись.

— Это твой долг, Луизиана. Он враг. Убей его.

— Тут я командир, — громко напомнил Натан, наблюдая, как стрелок низко пригибается за пулеметом. Поток трассирующих пуль искорежил мотор номера 66, раздробил стекла кокпита и сорвал часы с запястья Натана. Из-под капота двигателя выплеснулись дым и гликоль.

Натан дал очередь, но не по стрелку. Его пули вынесли у «Кейт» двигатель, раскачали бомбардировщик и отправили к земле. Мотор номера 66 заглох; Натан проорал парнишке: «Вали отсюда! Уноси ноги!». Потом сбросил фонарь кабины, перевернул номер 66 на спину и ухнул в густой тропический воздух.

Пока номер 66, вращаясь, падал в море, Натан плавно снижался, забирая в ту же сторону, словно хотел отозвать самолет.

В отсоединенном шлемофоне затрещали помехи, и голос Дьявола сказал:

— Тебе полагалось убить его.

— Пилот погиб. Самолет падал.

— Ты дал ему сбить себя!

Натан сорвал шлемофон и забросил подальше, а через несколько секунд с плеском приводнился меньше чем в десяти ярдах от «Уайлдкэта», который вверх брюхом покачивался на легких волнах. Выпутавшись из строп, Натан кролем подплыл к самолету и извлек из специального гнезда спасательный плот — о диво! — не продырявленный пулями.

Он разглядел на воде другой парашют и рванул туда. Стрелок был жив и старался высвободиться. При виде Натана он выхватил «Намбу», жалкий пугач, но тот выскользнул у него из пальцев и затонул. Натан достал свой, сорок пятого калибра, а когда япончик покусился проткнуть плот ножом, огрел сопляка пистолетом по голове.

Стоя на темном песке у моря, Натан Раулон разглядывал юного японского стрелка. Тот был без сознания, но слабо дышал. Из джунглей выступил Джошуа.

— Ты не убил его. Почему?

Натан посмотрел на невозможное явление, прекрасно зная, кто перед ним.

— Это что за маскарад?

— Ты предпочел бы нечто более поэтичное? Например, говорящую рыбу?

— Я предпочел бы закруглиться, — огрызнулся Натан. — Потешился, налюбовался, и будет. Отпусти.

Джошуа-Дьявол улыбнулся.

— Может, ты и интересный человечек, Раулон, но не слишком забавный.

— Спасу нет от умников, — сказал Натан, развернулся и ушел.

Натан очнулся в своем кресле. На грудь давила какая-то тяжесть. Открыв глаза, он увидел Мёрфи: тот заглядывал ему в лицо, надежно утвердив передние лапы на хозяйской груди.

— М-м. Мёрфи?

Кот мявкнул и соскочил на доски крыльца. Он посмотрел на Натана с непостижимой кротостью.

— Ты еще разговариваешь?

— Мияу.

— Так все это мне приснилось?

— Мрряу.

— Цыц. Иди жрать.

Мёрфи задрал хвост и проследовал в дом. Натан ухватился за подлокотники качалки и подтянулся, усаживаясь прямо. Он огляделся. На востоке в густом, точно мед, воздухе плыли, рассеиваясь над топью, вылетевшие в темноте светляки.

И больше никого. Ни следа. Запас времени, сказал Сатана. Натан засопел. Свежие воспоминания о бесах и говорящих котах начинали блекнуть. Война давно отгремела. Остались Медаль Почета, пенсия и друзья. Ассоциация пилотов, поездки в Японию и рыбалки с Хории и его семьей. Ничто не тревожило сны Натана, и его жизнь стоила куда дороже десяти фунтов риса. Не ему было бояться конца света.

Перевела с английского Екатерина АЛЕКСАНДРОВА

© Richard Mueller. A Ten-Pound Sack of Rice. 2007. Рассказ опубликован с разрешения журнала «The Magazine of Fantasy Science Fiction».

Сергей ЛУКЬЯНЕНКО Полуденный фокстрот

Городок затерялся между горами и морем, как человек между землей и небом.

Всю ночь поезд шел вдоль берега, и перестук колес сливался с шумом прибоя в одну нескончаемую мелодию. Человек в товарном вагоне почти не спал. Лежал на пахнущих сеном и лошадиным навозом досках, смотрел на редкие проблески звезд в щелястой крыше вагона. Лошадей тут не было, стойла пустовали, но немного сена оставалось — он сгреб его под голову. Перед тем как лечь, человек разделся, оставшись в одних трусах. Сапоги стояли у ног, джинсы, клетчатая рубашка и вельветовая куртка висели на дощатой загородке стойла. Ремень с тяжелым револьвером в потертой кобуре лежал под левой рукой. Колеса стучали свою песню, и губы человека зашевелились.

— Вот мчится поезд — красота, стучат колеса — тра-та-та! — прошептал он и ненадолго задремал.

Проснулся человек, когда вагон сковало утренним холодком. Он поднялся, подхватил ремень с кобурой и прошел в конец вагона, в тамбур. В одном из стойл что-то лежало тяжелым кулем, но человек туда не смотрел.

Светало. Дверь была открыта — собственно говоря, через нее человек и забрался в вагон вчера вечером. Человек неторопливо помочился, потом сел, свесив ноги над бесконечной лестницей: две стальные тетивы рельс и темные от креозота приступки шпал. Если запрокинуть голову, то казалось, что поезд скользит вниз — от самого неба.

— Стучат колеса — тра-та-та, — еще раз повторил человек. Протянул руку — на металлическом полу стояло решето, накрытое полотенцем. Человек стянул полотенце, запустил в решето руку. Достал пригоршню малины — крупной, красной, пахнущей летом. Наверное, она была вкусной, но ночная тряска превратила ее в багровое месиво.

Человек вытер руку о полотенце, встал и пошел в вагон — одеваться.

Через четверть часа, когда поезд остановился в городке, он стоял в открытых дверях товарного вагона и докуривал сигарету. Поезд втянулся на первый путь, со второго протяжно загудел и отправился в обратную сторону длинный товарняк с цистернами и хопперами. Человек спрыгнул, не дожидаясь, пока поезд сбросит ход до конца, пошатнулся, но устоял.

— Стоянка — одна минута, — подозрительно глянув на пустой вагон, сказал начальник станции, маячивший у путей с алым флажком в руке. Он был на перроне один, одетый в старую мятую форму с потускневшими пуговицами. Лицо у него тоже было старым и мятым, глаза тусклыми и мертвыми.

— Я уже приехал, — сказал человек.

В глазах начальника станции появилась тень любопытства. Он осмотрел человека с ног до головы, потом спросил:

— Пистолет?

— Револьвер.

— Разрешение есть?

— Нет.

Паровоз дал гудок, и поезд тронулся. Начальник станции скрутил в трубочку сигнальный флажок, спрятал в тубус. Посмотрел вслед поезду.

— Вы что-то забыли на площадке.

— Решето с малиной. Это не мое.

— А… — начальник станции потоптался на месте. — А попутчик ваш?

Он спрашивал будто по инерции. Точно так же, как выходил встречать поезд, как скручивал флажок. Человек уже встречал такое поведение. Неоднократно.

— Дальше едет, — ответил человек. — Городок у вас большой?

— Двести тридцать человек, — ответил начальник станции. — И младенец еще, дочка учительши. Но она хворая родилась… — он пожал плечами, — не знаю, считать ли.

— Считать надо всех, — ответил человек. Стук колес затих вдали, осталось только море. — Денис.

— Петр, — ответил начальник станции. Протянул руку — так же машинально, вяло. Денис пожал его ладонь — крепко, уверенно. — О, да вы замерзли совсем… — в голосе Петра появились хоть какие-то эмоции. — Пойдемте, я вас чаем напою.

Человек кивнул и пошел за ним к зданию вокзала — маленькому, одноэтажному, из красного кирпича, крытому черепицей.

Они пили чай в кабинете — обветшалом, холодном. В углу пылились старые красные знамена с золотыми письменами, награды за какие-то победы в каких-то трудовых соревнованиях еще в прошлом веке. На столе стоял нелепый телефонный аппарат из черного пластика.

— Работает? — глотая сладкий горячий чай, спросил Денис.

— Шутите, — Петр даже не улыбнулся. — Но положено. Телефон никто не отменял.

— Электричество в городе есть? — продолжал расспрашивать Денис.

— В больнице генератор. Солярку по чуть-чуть привозят, — осторожно сказал начальник станции. — У рыбаков ветряк… старый…

— Чем живете-то?

— Как все, — без обиды ответил Петр. — Чем придется. В земле ковыряемся, только хорошей земли мало. Рыбу ловим. Днем товарный пойдет, десять бочек в город отправляем.

— Соленой?

— Свежей. Травой перекладываем мокрой… водорослями… день терпит.

— Что еще?

Начальник станции помялся.

— Да, в общем, и ничего. Работы нет. Зря вы тут сошли.

— Мне работа всегда найдется, — ответил Денис. Налил себе еще чаю из пузатого никелированного чайника. Тот был единственным чистым и ухоженным предметом в кабинете. И заварка была настоящая, будто из прошлой жизни.

— Сахару, жаль, не осталось… — словно читая его мысли, озабоченно сказал Петр. — Сахару всегда не хватает…

— Я пью несладкий.

Начальник станции поднял на него усталый, молящий взгляд:

— Уезжали бы вы… Вот товарняк днем пойдет — я вас и посажу. Могу с машинистом поговорить, вас в кабину пустят, доедете как…

Он не успел объяснить «как» — дверь стукнула, в кабинет кто-то вошел.

— Ну вот… — прошептал одними губами Петр, вставая. Денис допил чай. Обернулся.

В дверях стоял юноша — тонкий, черноволосый, с нахальными живыми глазами, ярко-красными, будто накрашенными, губами. На нем была черная кожаная куртка с блестящими серебристыми нашивками-заклепками, черные кожаные штаны, обтягивающие жилистые ноги. В опущенной левой руке юноша держал пистолет-пулемет — небрежно, с мальчишеским вызовом.

— Кто такой? — спросил юноша.

— Проезжий, — часто моргая, сказал начальник станции. — С утреннего сошел, в товарном ехал, замерз совсем… В обед уедет.

Юноша молчал, покусывая губы.

— Кто такой? — теперь вопрос Петру задал Денис. — Гей? Начальник станции поперхнулся, замотал головой.

— Значит, просто дурак, — заключил Денис.

Глаза у юноши от обиды стали большими и круглыми. Он ничего не стал говорить, за что Денис мысленно похвалил его, а сразу стал поднимать оружие. Начальник станции нырнул под стол.

Револьвер в руке Дениса выстрелил один только раз. На черной куртке юноши появилась рваная дырочка. Кисло запахло порохом и сладко — чем-то другим.

Юноша скосил вниз глаза. Потом посмотрел на Дениса, обиженно, как ребенок, которому не дали сыграть в интересную игру. И тяжело осел на пол.

— Вы идите, — сказал Денис. — Я тут приберу.

— Что вы наделали… — выползая из-под стола, залепетал начальник станции. — Что же вы наделали… Вы бы спокойно днем уехали…

— Вам самому не надоело так жить? — спокойно спросил Денис.

— Все так живут, всем сейчас плохо…

— Нет, так живут не все, — твердо сказал Денис. — Идите.

Начальник станции по дуге направился к двери, но ботинки юноши — тяжелые, шнурованные армейские ботинки — лежали на самом пороге и ему все равно пришлось перешагнуть тело.

— Это пришлый или уже из ваших, обращенный? — спросил Денис.

Начальник станции остановился, нелепо раскорячившись над телом. Облизнул губы, снял фуражку с малиновым околышком, смял ее в руке.

— Из наших… доктора сын… год как…

— Где его найти?

— Доктора? По улице, — начальник станции махнул рукой так, что сразу стало ясно — улица в городе одна, и тянется она от станции к морю. — Там больничка, на полпути. Амбулатория, конечно, не больничка, только мы ее так называем…

— Вы идите домой, — предложил Денис. — Идите-идите. Я все уберу.

Больница и впрямь была маленькая, но все же побольше станции. В два этажа (правда, на втором часть выбитых стекол небрежно затянули полиэтиленом). Денис потоптался минуту на крыльце, докуривая сигарету. Ему почему-то было неловко, как всегда в таких ситуациях. Наконец он решился, коротко постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, вошел.

Видимо, доктор жил при больнице — иначе почему в такую рань он оказался в своем кабинете? Немолодой, грузный, он сидел за столом (в углу, как символ профессии, валялся фонендоскоп) и ел арбуз, вгрызаясь в сочные ломти.

— Садитесь, — сказал доктор, подвигая Денису тарелку. — Ешьте. У нас песчаные почвы, арбузы очень хороши. При почках помогают.

— Меня не беспокоят почки. Ваш сын…

— Я знаю, — доктор не поднимал на него глаз. — Петр заходил. Денис молчал.

— Чего вы ждете? — спросил доктор. — Я не могу сказать вам «спасибо». Но и обвинять ни в чем не стану. Да, наверное, хорошо, что кончилась эта мука. Смотреть, как твой сын превращается в чудовище — это, знаете ли, сжигает душу.

— Догадываюсь, — сказал Денис.

Доктор отложил зеленую корку и взялся за следующий кусок. Промычал:

— Только чего вы добились? Теперь они убьют вас. И накажут нас за то, что мы сами вас не убили.

— Сколько их? — спросил Денис.

— Два десятка.

— Точнее?

Доктор пошевелил губами. Красный сок стекал с его губ.

— Восемнадцать. Если считать без моего сына, — он вдруг взглянул на Дениса с безумной, ненужной надеждой.

— Считать надо без него, — подтвердил Денис. — В городе сотня мужчин, вы что, сами не могли справиться?

— Не сотня, — помотал головой доктор. — Если считать взрослых… человек семьдесят.

— И что? Их восемнадцать.

— Вам легко говорить, — доктор пожал плечами. — Восемнадцать. Из них пятнадцать — наши же дети.

— Вначале пришли трое?

— Да. Обосновались… начиналось все потихоньку. Они обещали нас охранять, некоторое время даже и впрямь охраняли. Потом к ним ушел один… другой… третий…

— Начинать надо было до того, как ушел первый, — жестко сказал Денис. — Сколько мужчин, сколько женщин?

— Женщин две, — доктор поморщился. — Они с этим не заморачиваются. Женщины есть в городе.

Денис встал, пошел к двери. Остановился, бросил:

— Никогда не мог этого понять. Горстка кровопийц ставит на колени целый город… И все сидят по углам, как овцы… Где я могу поесть?

— Кафе напротив, — сказал доктор. Он уже доел очередной ломоть и теперь грыз корку, не замечая этого. — У нас одно кафе.

Хозяйка кафе была первым человеком с живыми глазами, которого Денис встретил в городе. Когда он вошел, в маленьком помещении сидели трое — но они тут же поднялись и вышли, как будто вокруг Дениса витал омерзительный запах. Денис не обиделся — смерть действительно плохо пахнет.

Еще не старая, но с вызывающе нескрываемой проседью женщина подошла к нему, секунду всматривалась в глаза, потом кивнула:

— Убейте, сколько сможете. Прошу вас.

— Я убью всех, — просто ответил Денис. — Что я могу попить? — Попить или выпить?

— Попить. Я не выношу алкоголя.

— Кофе?

Денис только улыбнулся.

Но женщина пошла за стойку бара, погремела ключами, отпирая ящик. Достала мешочек, щедро отсыпала в ручную кофемолку зерен. Принялась крутить ручку — торжественно, будто священнодействуя. В какой-то мере так оно и было.

Денис ждал, зачарованно глядя.

Кофе, который женщина принесла в большой красной кружке, был обжигающе горячим. Но самое главное — он пах кофе.

— Откуда такая роскошь? — поинтересовался Денис, делая глоток.

— От прошлой жизни. Всегда что-то остается от прошлой жизни. Денис молча кивнул.

— Вы хотите немного поесть? — спросила женщина. — Я не предлагаю вам торжественный обед, с полным брюхом не навоюешь. Но они приедут в город в полдень, у вас есть время перекусить.

— Хорошо, — сказал Денис, хотя и был сыт. Исключительно чтобы ее не обижать. — Что предложите?

— Я ненавижу рыбу, — ответила женщина. — Есть хорошие стейки. Правда.

— Хорошо прожаренный и не слишком большой, — кивнул Денис, разглядывая девочку, пугливо выглядывающую в обеденный зал с кухни. Бледное лицо, плотно сжатые губы… — Она меня боится?

— Она всех боится, — ответила женщина, не оборачиваясь. — С тех пор, как в прошлом году ее утащили… и держали там три дня.

Девочке было лет четырнадцать-пятнадцать. Денис сказал, хоть и понимал, что женщина не поверит:

— Вы не волнуйтесь. Я действительно убью их всех.

— Их восемнадцать, — ответила женщина, и ему понравилась ее точность.

— Уже знаю. Это совсем немного.

Ее взгляд чуть-чуть изменился. Будто она начала верить.

— Возьмите… — рука женщины нырнула за горловину платья, потянула цепочку. — Это иконка Божьей Матери… я верю, что это она спасла мою дочь…

— Нет, — Денис мягко, но решительно остановил ее руку. — Я не могу этого взять. Вы замечательно поможете мне, если через полчаса принесете еще кофе.

— Если вы их всех убьете, я сделаю вам капучино, — сказала хозяйка кафе. — С пенкой.

Он не сразу понял, что это она так шутит.

Впрочем, может быть, она и не шутила.

Они въехали в город со стороны моря, от пристани, где лениво, беззлобно подожгли пару старых сараев. Рыбаки давно ушли в море на своих суденышках, захватив жен, детей и ценную утварь. Пятеро ехали на конях, остальные — в двух повозках. На одной повозке был закреплен на турели пулемет, за пулеметом, на старом офисном креслице, скорчилась молодая девушка — вся в черной коже, с серебряными нашивками, блестящими на солнце. Денис с любопытством наблюдал за ней. Вампиры, конечно же, не боятся ни солнца, ни серебра. Убить их можно точно так же, как людей — только сделать это гораздо, гораздо труднее.

Городок весь будто вымер — жители попрятались, не рискуя даже краем глаза глянуть на происходящее. Хотя нет — в здании кафе чуть-чуть дрожала занавеска. Денис улыбнулся в сторону окна — и снова стал смотреть на две повозки и пятерых конных.

Увидев Дениса, стоящего посреди улицы, они чуть замедлились. Стали ехать осторожнее, поглядывая по сторонам, передергивая затворы ружей и снимая с предохранителей пистолеты и автоматы. Денис терпеливо ждал, пока его не окружили плотным, угрюмым кольцом. Девушка с пулеметом жевала резинку и смотрела на него с неприязнью, но без злобы.

— Что за долбаный вестерн… — сказал, а не спросил вожак. Пожилой, но еще не старый. Крепкий. С цепким умным взглядом. С пистолетом в открытой кобуре. На самой лучшей лошади. Поскольку это был не вопрос, Денис предпочел промолчать. — Это ты убил Андрея, — снова сказал, а не спросил вожак.

— Я, — на этот раз Денис решил ответить. Вожак кивнул, что-то обдумывая.

— Что ж, — решил он наконец. — Если ты таким экстравагантным способом решил попроситься к нам — я тебя приму. Мне все равно надоел этот сопляк…

— Ты Мастер? — спросил Денис.

— Что? — не понял вожак.

— Ты — Мастер? Так называется главный вампир стаи. Или ты даже этого не знаешь?

Толстый мужчина, чей конь стоял по правую руку от вожака, засмеялся. Девушка с пулеметом улыбнулась. Вожак вздохнул:

— Нет, психов нам не нужно… Убейте его!

Первую пулю Денис всадил между глаз девушке с пулеметом. Шагнул вправо, срывая с коня помощника вожака. Швырнул его на повозку, тот прокатился по ней шаром для боулинга, сбивая молодых парней в черной коже, замер с вывернутой назад шеей. Вторую пулю Денис отправил в сердце парню с автоматом, третью — в лицо девушке с дробовиком. В последний миг она дернулась, и пуля оторвала ей ухо, пришлось выстрелить и в четвертый раз.

Пятая и шестая пули уложили двух похожих (братья? близнецы?) как две капли воды парней с пистолетами. Последняя, седьмая, вошла в живот прыгнувшему на Дениса мужчине — смуглому, восточного вида, с короткой стрижкой и безжалостным, холодным взглядом.

Кто-то выстрелил и промахнулся. Кто-то вопил. Ржали и вставали на дыбы кони.

Денис, будто танцуя, пронесся сквозь сыплющихся с повозок врагов. Двоим он сломал шеи, третьему одним ударом руки вырвал сердце. Совсем молоденький парнишка на повозке увидел это, поднял пистолет, обхватил ствол губами и выстрелил себе в рот.

Девушка с дробовиком свисала с повозки, оружие медленно вываливалось из ее пальцев. Денис подхватил дробовик. Разрядил один заряд в голову мужчине на лошади — голова разлетелась красным туманом.

— Тра-та-та-та, тра-та-та-та, тра-та-та-та, — отсчитывая мертвых врагов, будто ритм фокстрота, напевал Денис. Парнишку, который застрелился сам, он решил не считать. Не попадал в ритм и вожак — его ждал другой танец.

Оставшиеся кинулись врассыпную. Но фокстрот еще не закончился.

Второй заряд дробовика вошел в спину парню с охотничьим ружьем, тот упал и забился на пыльной земле. Приклад Денис вогнал в лоб костлявому, с безумными глазами мужчине — тот убегал пятясь, ловко перебирая ногами и хихикая, будто увидел что-то удивительно смешное.

— Тра-та… — сказал Денис.

Три лошади неслись к морю по дороге. Денис перехватил револьвер, выкинул гильзы, вщелкнул три патрона.

— Та-та… — закончил Денис, стреляя. Двое ссыпались с лошадей, которые тут же рванули быстрее. Один зацепился ногой за стремя и несколько метров волочился за лошадью, потом с него сорвало сапог, и он остался лежать.

Остался вожак — и Денис, с легким сожалением в груди, всадил пулю в лошадиную ногу. Лошадь забилась на дороге, вожак соскочил на удивление ловко, но даже не стал вставать — только перевернулся и уставился на приближающегося Дениса.

Денис неторопливо шел к нему.

Вожак выхватил пистолет и выстрелил — один раз.

Денис ногой выбил у него из рук оружие. Плотно запахнул куртку и сказал:

— Ты промахнулся.

Руки вожаку он стянул его же собственным ремнем, рот заткнул чистым, будто даже отглаженным, носовым платком. И потащил к станции.

Женщина вышла из кафе, когда они проходили мимо. В руках ее подрагивала чашка.

Денис заглянул — да, это был капучино. Прекрасный капучино.

— Вы быстро, — похвалил он.

— Вы быстрее, — просто ответила женщина.

За ее спиной стояла дочка и улыбалась. Эта улыбка терзала почти так же, как плач раненой лошади за спиной.

— Надо добить лошадь, — сказал Денис озабочено. — Вы сумеете? Там много оружия.

— Не надо больше смертей, — ответила женщина. — Даже хромая лошадь — это живая лошадь.

Денис пил капучино. Вожак что-то сипел в кляп.

— Да уходите же вы, уходите ради всего святого! — закричала женщина. У нее сдавали нервы.

— Вам лучше никому не рассказывать, что именно вы видели, — посоветовал Денис. Вернул недопитую чашку и потащил вожака к вокзалу.

Бочки с рыбой стояли на перроне, но рядом никого не было. Денис сам посигналил флажком приближающемуся поезду, сам загрузил бочки в пустой товарный вагон в конце состава. Потом забросил туда же вожака и забрался следом за ним.

Паровоз дал гудок, и поезд тронулся.

Денис постоял у открытой двери, глядя на удаляющийся городок. Лениво, не глядя отбросил вожака, пытающегося выпрыгнуть из поезда на ходу. Потом закрыл дверь, подошел к вожаку и вытащил из его рта кляп.

— Ты проклятый придурок! — закричал вожак. Он был так напуган, что уже ничего не боялся. — Ты придурок! Мы не вампиры! Мы просто называли себя «Полуденные вампиры»! Мы обычная банда, понимаешь? Просто банда!

— Понимаю, — кивнул Денис.

— А это наш городок!

— Был ваш, — ответил Денис.

Вожак замолчал. Секунду смотрел на Дениса, потом уставился ему в грудь и пробормотал:

— Я не промахнулся. Я не мог промахнуться!

Денис снял куртку — и вожак уставился на дыру в его груди, из которой медленно вытекало темно-красное, утреннее, бурлившее недавно в жилах сына доктора. Рана уже затягивалась серой холодной плотью.

— Ты не промахнулся, — сказал Денис. — Но нас очень трудно убить. Те, кто уже умер, не любят умирать снова. А еще мой Мастер не любит, когда шайка живодеров называет себя вампирами.

Он помолчал секунду, разглядывая шею вожака. Потом продолжил:

— Мы и убивать не слишком-то любим. Да, нам приходится, мы такие. Но если есть выбор — всегда предпочитаем тех, кто еще хуже, чем мы.

Колеса поезда стучали — тра-та-та-та, тра-та-та-та, мерно, успокаивающе бился вдали прибой.

В бочках снуло шевелилась переложенная мокрыми водорослями рыба.

В отличие от вожака бандитов она дожила до самого города.