«Если», 2009 № 04

Джек КЕЙДИ Пёс дороги

Брат Джесси похоронил свой «хадсон» в шестьдесят первом, и на дорогах стало тоскливее. Тогда ночами на прорезающей Монтану трассе-2 еще выли моторы машин резервации, и фуры резали фарами темноту. Глухо вибрировали прицепы, и лихой гул раздавался над пастбищами, когда грузовики свистели мимо баров на каждом перекрестке. Власти штата ставили стальные кресты на местах аварий. Возле баров кресты образовывали заросли.

«Хадсон» звался Мисс Молли. Она отмахала 220 тысяч миль, и ни разу сцепление не полетело. С годами она приобрела почтенный вид, свойственный старым механизмам. Массивная и грузная, как тяжеловоз или каменная глыба, одно боковое стекло треснуло, во вмятинах грунт без краски. Она и вид имела бывалой гончей, взявшей след. Я был тогда намного моложе, но не настолько, чтобы не ведать страха. В похоронах крылась какая-то тайна, ведь Брат Джесси устроил их среди ночи.

Когда-то Брат Джесси приобрел восемьдесят акров пастбища, которое тогда гроша ломаного не стоило. Для выпаса на нем места не хватало, а разводить там можно было ну разве что костры. Джесси отбуксировал туда старый жилой фургончик, обложил его тюками с сеном для утепления и воды привез ровно столько, сколько хватило бы одному. К тому моменту, как сдох «хадсон», Джесси готов был взяться за дело.

— Джед, — сказал он мне в ночь похорон, — я намерен войти в историю, и плевать на проклятых демократов в правительстве.

«Хадсон» у жилого фургончика, казалось, вот-вот стартанет в гонке, но бедняга был обречен. Меж весенними облаками пробилась луна, и горные пики на западе засветились снегом. На трассе-2 какой-то лихач на старом плосконосом «форде» переключился на вторую. Прямо-таки слышалось, как стучат цилиндры.

— Кто-то основательно накрутил мальчику хвост, — хмыкнул Джесси. — Похоже, ему дорога в кювет. — Он грустно вздохнул. — Хоть ночь теплая. Зимних похорон я бы не перенес.

— Пес Дороги? — спросил я, имея в виду водителя «форда»: уже одно это говорит, как молод я был тогда.

— Это не Пес, — уверенно возразил Джесси. — Уж Пес-то не помрет в канаве.

Никто не знал, откуда Брат Джесси столько знал, и никто не ведал, был ли он кому-то братом. В тот единственный раз, когда я спросил, он ответил: «Я из такой же любящей семейки, как твоя». Чушь какая-то: мой отец умер, когда мне было двенадцать, мать снова вышла замуж, едва дождавшись моего семнадцатилетия. Она собрала вещи и укатила в Висконсин.

Никто не знал даже, как и когда Джесси попал на землю Монтаны: однажды мы проснулись, а он сидит в баре и выглядит так, словно всегда с нами, а может, так оно и было.

Его восемьдесят акров начали понемногу заполняться. Ветхие печатные станки скалились беззубо, точно болтающие старухи. В притащенной со свалки теплице хранилась собачья еда, запчасти для двигателей, хромовые сушилки из парикмахерских тридцатых годов, грошовая посуда, лезвия для кос, мотки переплетной бечевки, древняя поперечная пила, сиденья из школьного автобуса и еще уйма далеко не столь полезной всячины.

Еще в тепличке жила пара приблудных кошек, но Большой Кот стоял под открытым небом. Это был старый бульдозер Д-6 с ковшом, и время от времени Джесси его раскочегаривал. Но по большей части он стоял себе и стоял. Летом в его тени валялись собаки Джесси: Картошка был коричневым, толстым и не слишком умным, а Чипс — мелким непоседой. Иногда они ездили с Джесси, а иногда оставались дома. Тогда их кормили мы с Майком Тарбушем. Когда случалось что-то важное, собаки путались под ногами. За исключением меня, они одни и пришли на похороны.

— Если делать, — горестно сказал Джесси, — то уж делать.

Он завел Кота и, включив фары, двинул к месту будущей могилы — насыпи, выходящей на трассу. В те времена волосы Джесси еще блестели черным, а в темноте казались и того чернее. Пряди свисали ему на лицо: индейский лоб и шотландский шнобель. Почти все шесть его футов были затянуты джинсой, но он даже поджарым не казался, скорее — тощим. Ступни его были под стать росту, а руки, казалось, их даже превосходили, но гонять Кота он умел.

Я стоял и смотрел, как он работает при луне. В топке бульдозера бился язычок пламени. Огонек вспыхивал на фоне черноты далеких гор и жарко светил под холодной весенней луной. Яму Джесси вырыл быстро, оттащил в сторону кучу земли, а после взялся за тонкости. Он выводил и перевыводил могилу. Вынимал чуточку с одной стороны, сдавал назад, смотрел и решал, что линия ему не нравится. Потом вынимал еще чайную ложку, а после возился с ведущим в могилу спуском. Ясно было: ему нужен легкий уклон, чтобы носом «хадсон» смотрел на дорогу. У старого Картошки был собачий слух, но ни чуточки собачьего здравого смысла. Он залаял на луну.

Тут до меня дошло, что мне страшно. А потом — что мне почти все время страшно. Мне исполнилось девятнадцать, и поговаривали о войне за океаном. Я не хотел про нее слышать. К тому же женщины сводили меня с ума: те, кто говорил «нет», и те, кто говорил «да». Голову сломаешь, пытаясь разобрать, что хуже. Выпадали целые недели, когда я мог выдавать себя за плейбоя, а потом вдруг что-то срывалось. Меня придавливала совесть, и я начинал вести себя, как проповедник.

— Джед! — окликнул из бульдозера Джесси. — Прицепи к Мисс Молли трос.

В свете фар могила напоминала выкопанный в насыпи гараж. Брат Джесси завел в нее Кота, чтобы выровнять скат. Медленно подойдя к «хадсону», я залез под днище и завязал на раме трос. Картошка взвыл. Чипс прыгал, как лохматый демон, вцепился мне в ботинок, словно хотел вытащить меня из-под «хадсона». Лежа на спине, я отбрыкивался от Чипса и завязывал трос. И тут едва не умер от страха.

Ничто на свете не сравнится со звуком стартера «хадсона», с этим сочетанием визга, перестука и рыка. Будь я уже тысячу лет как мертв, и то меня разбудил бы стартер «хадсона». В его рыке таится угроза. А еще обещание, что в любой момент положение может обернуться очень и очень круто.

Сработал стартер. «Хадсон» задрожал. За полсекунды, пока выбирался из-под машины, я успел вспомнить все до единого дурные поступки, какие совершил в жизни. Зуб даю, я был уверен, что отправляюсь в ад. К тому времени, когда я стоял на своих двоих, во мне не было ни кровинки. Когда говорят «бел как мел», имеют в виду парня, спасшегося из-под «хадсона».

Выбравшись из бульдозера, Брат Джесси пару раз меня встряхнул.

— Она жива, — заикался я. — Мотор завелся. Мисс Молли еще даст жару.

С трассы-2 раздался вой Тарбушева «роудмастера» сорок восьмого года. Эту машину Майк любил и проклинал. На восьмидесяти у нее начинал чихать карбюратор.

— В аккумуляторе еще ток остался, — сказал Джесси про «хадсон». — Ты, наверное, его закоротил. — Он набросил трос на крюк бульдозера. — Садись за руль.

Вопреки заверениям Джесси руль казался живым. Я скорчился за ним, пока Кот тащил «хадсон» в могилу. Тормоза дважды заклинивало, но буксирный трос выдержал. Из-за тормозов машину заносило. Всякий раз Джесси чертыхался. В холодном свете весенней луны затененная могила чудилась входом в пещеру, уходящую в темноту.

«Хадсон» не спешил. Мы вывели его на нужное место, а после столкнули багажником в могилу. Из ямы торчал лишь передний бампер. Я готов был поспорить, что Мисс Молли елозит во тьме могилы, хочет выскочить на трассу. А потом она словно приняла какое-то решение и упокоилась. Джесси произнес надгробную речь.

— Эта машина ничего дурного не сделала, — начал он. — Я видел миллион дрянных тачек, но эта была не из таких. Вторая передача у нее работала как гидравлическая, и до семидесяти я разгонялся, не переходя на третью. Верха у нее не было — во всяком случае, у меня не хватило духу его разыскать. Она выжимала сто миль в час в плохую ночь и бог знает сколько — в хорошую.

С трассы-2 доносилось урчание «доджа» пятьдесят шестого Мэтта Саймонса, у «доджа» была коробка на пять скоростей плюс усиленный разгон — и Мэтт жег резину.

Картошка выл протяжно и траурно. Чипс скулил. Джесси почесал в затылке, придумывая, как бы завершить свою речь. Тут его осенило:

— Доказать я не берусь, ведь как докажешь? Но, думаю, эта машина раз сто, наверное, обгоняла Пса Дороги, а может, и двести. — Он собрался было перекреститься, потом вспомнил, что он методист. — Покойся с миром, — сказал он, и на глаза навернулись слезы. — Мало найдется таких, кто способен понять Пса.

Он снова вскарабкался в бульдозер и начал засыпать могилу.

На следующий день Джесси сложил аккуратный холмик и установил табличку, правда, она больше напоминала дорожный указатель:

1947–1961

«хадсон-купе» — Молли.

220 023 мили на восьми цилиндрах.

Скончалась от сломанного коленного вала.

Сохранится в сердце

Джесси Стилла.

Дороги Монтаны длинны и пустынны, а трасса-2 самая одинокая из всех. Выезжаешь на нее у границы с Айдахо, где нет ничего, кроме гор. Медведям и пумам там раздолье, и бобры по-прежнему строят плотины. Трасса проходит мимо нескольких красивых озер. До Канады рукой подать — когда держишь на восток, она слева.

Можно гнать к тем горам? Да. Всю дорогу двухполоска, а в предгорьях петляет. От Либби спускаешься к Калиспеллу и снова рвешь на север. Холмы тянутся до резервации Блэкфит. Оттуда — пастбища до Кат-Бэнка, потом Хавр. Он что-то вроде центра штата.

Дай только мотору реветь от городка к городку. Трасса проходит через десяток мелких и заворачивает на юг. Дальше Глазго и река. Доедешь до Вулф-пойнта, а там поля, иными словами — равнина, вплоть до Чикаго.

Мне не слишком хочется рассказывать про нашу трассу, не то с Востока понаедут чужаки. Кто-нибудь сваляет дурака, входя в слепой поворот. Штат поставит новые кресты. Тут и так народу мрет немало. Да и трасса — не место для малолитражек, жалких шведских трейлеров или расфуфыренного немецкого дерьма. Это трасса для восьмицилиндровой, а то и для двенадцати, если у вас есть такая. В старые-старые дни тут гоняла даже парочка шестнадцатицилиндровиков. На них крыша поднималась, и на слишком большой скорости трением срывало резину.

Скорость скоростью, но тормоза визжали, когда машины свистели мимо могилы Мисс Молли. Заносило прицепы, если водители резко брали вправо. С минуту они сидели на обочине, чесали в затылке, точно не верили собственным глазам. Потом вылезали из кабины, возвращались к могиле и читали надпись на табличке. Многие хватались за бока. Один даже пополам согнулся от смеха.

— Сейчас ребята ржут, — сказал Брат Джесси, — но, помяни мое слово, скоро они передумают. Эдак еще до первого снега.

Поскольку его машина сдохла, Джесси пришлось искать новые колеса. В обмен на старые вилы и комплект дисков он приобрел «шевроле» сорок девятого.

Весь процесс занял какое-то время. Зная Джесси, я решил, что он сменит полдюжины тачек, пока не найдет что-то подходящее. И был прав.

Сначала он появился на старом катафалке «паккард», принадлежавшем когда-то похоронной конторе в Биллингсе. Он получил его за «шеви», а в придачу позолоченный гроб, такой аляповатый, что подошел бы разве что радиопроповеднику. Катафалк он сбагрил Сэму Уиндеру, который собирался ездить на нем охотиться. Но собаки Сэма и близко к нему отказывались подходить. Сэм открыл все окна и заднюю дверь, потом погонял на катафалке, надеясь, что призраков выдует. Однако собаки не смилостивились. Тогда Сэм сказал: «А пошел он…» — и столкнул катафалк в овраг. Из оврага сбежали все до последнего кролики, лисы и прочая живность, и с тех пор никто больше туда не ходил.

Гроб Джесси отдал старику Джефферсону, который поставил его у себя в сарае. Все считали, что Джефферсон долго не протянет, но сам старик решил, мол, никогда не помрет, если его бедное старое тело будет знать, что покоиться ему в этом чудовище. И несколько лет получалось, пока однажды суровой зимой он не порубил гроб на растопку. Но мы до сих пор его помним.

После всех обменов у Джесси оказались «понтиак» сорок седьмого и «форд» модели «Т». «Т» он продал коллекционеру, а «понтиак» и сорок тюков сена обменял на «студебекер» пятьдесят третьего. «Студебекер» он махнул на потасканный пикап и оборудование прогоревшего ресторана. Оборудование он сбагрил какому-то бедолаге, который забрал в голову разориться на ресторанном деле, а пикап обменял на мотоцикл плюс «плимут» пятьдесят первого, едва-едва на ходу. К тому времени, когда он избавился от обоих, карманы у него были набиты деньгами, и ходил он на своих двоих.

— Джед, — сказал он мне, — мы едем в большой город.

Он казался почти счастливым, но я не забыл, как мне было страшно на похоронах. Признаюсь, я немного дергался.

Когда ты в сердце Северной Монтаны, выбирать большие города не приходится. К западу — Сиэтл, дождливый и с капризной погодой. К северу — Виннипег, город коров и ковбоев. На юге — Солт-Лейк-Сити. На востоке…

— К черту, — сказал Брат Джесси. — Едем в Миннеаполис.

То есть под тысячу миль. Часов пятнадцать, смотря какая дорога. По Монтане и Северной Дакоте пролетишь со свистом, но у миннесотских копов юмора ни на грош.

У меня тогда был старый славный «крайслер де сото» пятьдесят третьего. Под капотом у него был порядок, но от подвески взрослый бы заплакал. Однако зверюга была красивая. Как только разгонишься, передние колеса брали, как у гоночной. Обивка — с иголочки. Радио работало. Ни царапины, ни вмятины. Я ездил на машине банкира, а сколько мне было? Девятнадцать.

— Может, послоняемся там, — сказал Джесси. — Рассчитывай на пару ночевок.

У меня была работа, но я сказал себе, что мне давно пора в отпуск, а потому пошла она… Брат Джесси насыпал еды кошкам и свистнул собак. Картошка, большой и глупый, сразу прыгнул на заднее сиденье. Вид у него был выжидательный. А Чипс уперся. Он сперва запрыгнул, но потом сполз назад и залаял. Схватив пса в охапку, Джесси запихнул его к старику Картошке.

— Обивка! — взвился я. Это был первый раз, когда я воспротивился Джесси.

Джесси разыскал кусок старого брезента подстелить собакам.

— Только сделай лужу — и тебе конец, — сказал он Картошке.

И мы неспешно покатили через утро начала лета. «Де сото» держал восемьдесят — многовато, учитывая подвеску. Пастбища уступили место полям. Радио курлыкало что-то из вестернов, потом про цены на говядину и временами какой-нибудь проповедник бормотал про «милость Господню» и про «подайте». Трасса-2 лежала прямая как стрела, иногда плавно поднималась, так что машины бешеными скунсами выскакивали навстречу: сначала вспыхивал солнечный зайчик от лобового стекла, потом из-за переката поднималась сама машина, обычно завывая мотором.

Сразу за Хавром мы наткнулись на чертовскую аварию. Новый микроавтобус «меркьюри» раз пятнадцать перекувыркнулся по полю — с двумя прилично одетыми взрослыми и двумя детьми внутри. Ни у одного не было ни шанса. Их растрясло, как шары в лотерейном барабане. Мне не хотелось на это смотреть.

От серьезных аварий мне всегда нехорошо, но не настолько, чтобы стошнило. Это было бы не по-мужски. Я помолился про себя за этих людей, меня немного трясло. Мы остановились в придорожном баре на пиво и сэндвичи. Собаки выпрыгнули. Стену бара украшали несколько рядов колпаков от колес. Сняв парочку, мы налили в них воды из колонки. Собаки напились.

— Я сам в парочку попадал, — сказал про аварию Брат Джесси. — Съехал на «терраплейне» с моста в пятьдесят третьем. Едва не утонул, черт бы меня побрал. — Джесси не собирался признаваться, что ему тоже не по себе, просто стал задумчив. — Территория у них тут немаленькая, — сказал он в пустоту, — но если пошевелиться, пересечь можно. «Мерк», наверное, нагрузили неправильно, или у него колесо спустило.

Под окнами бара выстроились вдоль трассы восемь крестов из нержавейки. К одному кто-то привязал пластмассовые розы. На другом красовались пластмассовые фиалки и незабудки.

Уходить мы не спешили. Джесси поболтал с парнем за стойкой, я погонял шары на бильярде. Потом Джесси купил упаковку пива, а я пошел в клозет. Поскольку час был еще ранний, там оказалось чисто. Стены недавно покрасили. На них еще ничего не накарябали, только Пес Дороги отметился:

Пес Дороги.

Как дела в Глокка-Море?^{8}

Почерк у него был размашистый и элегантный. Я потрогал краску: еще липнет. Мы разминулись с Псом лишь на несколько минут.

Пес Дороги в чем-то походил на Джесси. Никто не мог сказать в точности, когда он появился впервые, просто возник однажды. Мы начали наталкиваться на прозвище «Пес Дороги» округлым «спенсоровским», как его прозвал Мэтт Саймонс, курсивом. К имени всегда прилагалось какое-нибудь изречение, которые Мэтт считал «загадочными». Роспись и изречения мелькали на стенах клозетов баров, заправочных станций и придорожных кафе во всех четырех штатах.

Поначалу мы не знали маршрута Пса Дороги. Большинство парней связаны работой, домом или ленью, но не он. Впрочем, года через два «хвост» Пса проследили. Его почерк встречался вдоль всей трассы-2, на востоке терялся в Северной Дакоте, исчезал на юге в Дакоте Южной, а после давал кругаля назад через Вайоминг. Севернее он появлялся до самой Миссулы и дальше, пока снова не выходил на трассу-2. Кем бы ни был Пес Дороги, он гонял по одному и тому же квадрату приблизительно в две тысячи миль.

Сэм Уиндер утверждал, что Пес Дороги — коммунист, который преподает социологию в Монтанском университете.

— Прикиньте, — заявлял Сэм, — только в Европе пишут, как он. В США так не пишут.

Майк Тарбуш считал, что Пес — газетный карикатурист на пенсии. Ведь как еще Пес мог проскочить мимо нас, если не в «нэше» или еще в какой-нибудь стариковской таратайке.

Брат Джесси предполагал, что Пес Дороги — водитель грузовика или, может, цыган, но похоже было, что он так не думает.

Мэтт Саймонс утверждал, что Пес Дороги — коммивояжер с тягой к саморекламе. Свою гипотезу Мэтт основывал на одном «загадочном» послании:

Пес Дороги.

«Братья Ринглинг» перекупили «Шапито братьев Барнум» и партию зубной пасты.

Я особого мнения не имел. По мне, Пес Дороги воплощал душу и сердце трассы-2.

Глубокой ночью, когда ревели моторы, я мог сжимать руль и лететь по двухполоске в темноту. Шоссе ночью ни с чем не сравнить. Над стальными крестами встают призраки, и привидения голосуют на широкой обочине. В ночи все тайны мира кажутся естественными. Если воображение подбрасывает тебе призраков, стопорящих машины, — значит, мертвецы лишь доказывают, что жизнь сладко хороша. Я обгоняю чьи-то фары, выезжаю на встречку и сношу дверцы какому-нибудь гуляке, старавшемуся не попасть в кювет. Можно петь, ругаться, молиться. Миля за милей заполняется мечтами о лошадиных силах, и женщинах, и счастливых-счастливых временах. Пес Дороги был частью этой романтики. Он был самой душой тайны: малый заглянул в темное сердце дороги, а летал свободно, отпускал шуточки и делал подписи спенсоровским курсивом.

Но при свете дня все виделось иначе. Отметка на стене клозета показалась очень и очень дурным знаком.

Владелец бара никого не заметил. Он утверждал, что находился в задней комнате, ставил бутылки на ледник. Пес появился и исчез, как призрак.

Мы с Джесси постояли на площадке у бара. Жаркий солнечный свет лежал на поднимающихся хлебах. По боковому проселку катилось облачко пыли. Оно двигалось так медленно, что без труда можно было догадаться: ползет трактор какого-то фермера. Повсюду заливались луговые жаворонки.

— Скорее всего, мы его обгоним, — сказал Джесси, — если поднажмем.

Мы погрузили собак и даже диски повесили на место, потому что так поступают джентльмены. «Де сото» рвался в путь, как рвется любой «де сото». Мы выжали на всю катушку, около восьмидесяти девяти, а под горку, может, и девяносто две. На такой скорости тормоза мало что дают, поэтому лучше уж доверять своему мастерству и резине.

Не знаю, обогнали ли мы Пса. Он, возможно, припарковался в каком-нибудь городке, а проезжая через городки, мы, разумеется, скорость сбрасывали, как и положено добрым соседям. С остановками поесть, отлить и размять ноги в Миннеаполис попали только после полуночи. Когда мы брали ключи от номера в мотеле, Картошка сонно бурчал, Чипс глядел с облегчением.

— Только не влюбись в кровать, — посоветовал Джесси. — Никакой чертов коммивояжер нас под дверью ждать не будет. Кто рано встает, ну и так далее.

Покупать машину с Джесси оказалось упоительнее некуда. В семь утра мы начали объезжать стоянки. Машины выстроились безмолвными рядами, будто рекламщики на групповом снимке. Поскольку это был Миннеаполис, дорогущего железа мы повидали уйму. «Кадиллаки», «паккарды» и «линкольны» пристроились возле «бьюиков» с откидным верхом, «крайслеров» с автоматической коробкой передач и «корветов». «Отличные машины, — сказал про «корветы» Джесси, — но тесноваты. Больше одного мешка собачьей кормежки не увезешь». В задних рядах прикорнули «хадсоны» и «студебекеры». На одной стоянке имелось нечто под названием «классик лейн». «Форд» модели «А» стоял рядом с «пикапом Интернэшнл» тридцать седьмого года. «Корд» двадцать девятого громоздился, как памятник, коим и являлся, ведь мотора-то у него не было. Но, черт меня побери, возле «корда» примостилась «ла салль-купе» тридцать восьмого, так и излучавшая угрозу. Джесси, возможно, купился бы на эту «ла салль», вот только за ней притаилось нечто исключительное.

Последний из быстрых и элегантных «линкольнов», купе пятьдесят четвертого года, такого, как у нее, рыка больше не услышишь. Модель пятьдесят третьего взяла мексиканскую гонку «Каррера Панамерикана», не какое-то там, а настоящее высокогорное ралли. Модель пятьдесят четвертого была улучшенной. А после марка покатилась под откос: компания начала строить машины для бизнесменов и богатых старушек.

Джесси все ходил и ходил вокруг «линкольна», который выглядел так, словно все эти годы его холили и лелеяли. Бесподобный, без единой царапинки, он был красным, почти как пожарная машина, с белым верхом и такой решеткой радиатора, которая и корову бы с пути спихнула. Великолепные колеса. У Джесси сияли глаза. Это была не Мисс Молли, но это была чья-то «мисс». Кругом шастает полно дрянных тачек, но «линк» был не из таких.

— К этой штуковине и запчастей-то, наверное, не сыщешь, — пробормотал Джесси, но ясно было, что мысленно он уже сцепился с продавцом. Он повернулся к «линкольну» спиной. — Пойдем перекусим, — сказал он. — На это может уйти пара дней.

Я словно парил.

— Псу это не понравится, — сказал я Джесси.

— Пес без ума будет, — отозвался тот. — Мы с Псом в одни игры играем.

В девять утра пришел продавец, а в глазах Джесси уже горел огонек менялы. Достаточно будет сказать, что ни до, ни после я не видел, чтобы торговец подержанными машинами плакал.

У бедняги не было ни шанса. Он торчал на своей стоянке целый день, пока мы с Джесси дотошно объезжали всех торговцев в радиусе пяти миль. Мы помахали ему из милашки «кадиллака» пятьдесят седьмого и прокатили мимо в отлаженном «империале» пятьдесят шестого. У него на глазах мы попинали шины всего сколько-нибудь крепкого, а на его стоянку пришли не раньше, чем за четверть часа до закрытия. Мы с Джесси вылезли из «де сото», Картошка и Чипс потянулись следом.

— Приезжаю в Миннеаполис, и всегда одно и то же, — сказал Джесси мне, но достаточно громко, чтобы расслышал торговец. — Моя баба так и норовит подцепить фермера, а мои собаки начинают блевать. — Когда мы подошли поближе, голос у Джесси стал просительный. — Будем надеяться, этот малый поможет ковбою в беде.

Оставалось только восхищаться. Всего две фразы, а Джесси уже сбил бедолагу с толку.

Картошка был такой дурак, что потрусил прямо к «линкольну». Чип, разыгрывая безразличие, сел, свесив язык. Потом он побежал к потрепанному «понтиаку» и помочился на колесо.

— Наверное, я чего-то недопонял, — сказал Джесси продавцу, — ведь у пса отличный нюх. — Он посмотрел на «понтиак». — У этой штуки есть мотор?

Мы проговорили добрый час. Джесси отказывался даже смотреть в сторону «линка». Он всерьез обсуждал «ла салль», даже вывел ее прокатиться пару кварталов. Она была просто душка. У нее имелись форсунки с керамическим покрытием для защиты от жара и ржавчины. У нее был восьмицилиндровый двигатель с таким длинным ходом поршня, что шины плющило уже на второй передаче. Мой «де сото» был хорош, но до той «ла салль» я даже не подозревал, что моя машина, если и зверь, то беззубый. Когда мы уходили со стоянки, вид у продавца был несчастный. Он опоздал к ужину.

— Держись того, что имеешь, — сказал мне Джесси, когда мы забирались в мою «де сото». — Время «ла салль» вышло. Пусть отправляется к коллекционеру. Терпеть не могу, когда хорошая машина сдыхает от отсутствия запчастей.

Мне подумалось, не вспомнил ли он Мисс Молли.

— Потому что, — продолжал Джесси, пиная шину дурацкого «фольксвагена», — великие машины умирают. Я виню в этом немцев.

На следующий день мы сговорились с продавцом на тысячу долларов.

Мы взяли «линк» прокатиться, но сперва и Джесси, и я залезли под днище. На левом заднем крыле скопился свинец, но перед держался надежно. Никто не забил опилками дифференциал. Мы не нашли ни масла в воде, ни воды в масле. Продавец стоял рядом, любуясь блеском своих ботинок. Он был одним из тех людишек с Востока, которые не могут не говорить снисходительно, особенно когда хотят казаться любезными. Клянусь, на нем был белый галстук с красными утятами. Под солнцем Миннесоты его рыжие волосы казались блондинистыми, а на лице высыпали веснушки.

Джесси вел медленно-медленно, пока не нашел интересный отрезок шоссе. Продавец сидел рядом на переднем. Мы с Картошкой и Чипсом устроились на заднем. Чипса как будто подташнивало, но Картошка глядел счастливо.

— Боюсь, — с сожалением сказал Джесси, — мотор чертовски будет реветь. С годами, знаете ли, тишины хочется.

Брату Джесси было чуть больше тридцати, но он дергал себя за нос и за уши, как дряхлый старик.

— Очень-очень надеюсь, — сказал он совсем горестно, — что никто не запихнул в покрышку ботинок.

И тут он дал газу.

Визг вышел на редкость удовлетворительный. «Линк» рванул как ужаленный, голова продавца дернулась назад, его плечи вдавило в спинку сиденья. Картошка издал счастливый-пресчастливый «гав» и высунул морду в открытое окно. Мне хотелось заорать: «Осанна!», но у меня хватило ума держать рот на замке. «Линк» растолкал несколько машин, пролетел мимо грузовика с сеном. Когда за окнами заревел воздух, веснушки на лице продавца выступили бородавками. Старик Картошка так и сидел, высунув нос наружу, и от ветра нос пересыхал. Картошка был так туп, что пытался его облизать, — язык ему тут же сдуло на сторону.

— Да тут одна скорость, — пожаловался Джесси. — Только поглядите.

Он дернул руль, что на скорости девяносто миль чувствовалось основательно. Галстук продавца улетел тому за плечо. Красные утята стали точь-в-точь цвета веснушек.

— И-и-су-се, — выдавил он. — Восемьсот — и сбросьте скорость. И для верности уперся руками в бардачок.

Перескочив за сотню, «линк» начал задирать нос. Полагаю, все мы подумали про резину.

Сразу было видно, что Джесси ликовал: под педалью газа еще оставалось место.

— Старею, — заорал он, перекрикивая ветер. — Такая машина не для старика.

— Семьсот, — сказал продавец. — И, матерь божья, притормозите.

— Пятьсот пятьдесят, — отозвался Джесси и вдавил еще чуток.

— Идет, — взвыл продавец.

Лицо у него сморщилось, казалось, он вот-вот заплачет. Тут Картошка расчувствовался и в благодарность стал лизать ему сзади шею.

Поэтому Джесси сбросил скорость и купил «линк». Он повел себя дипломатично, прикинувшись, будто ему жаль, что назвал такую цифру. Добрый он человек. В конце концов, тип-то был лишь торговцем подержанными машинами.

Мы еще ночь провели в мотеле. «Линк» и «де сото» остались в круглосуточной ремонтной: смазка, замена масла, мойка — все по высшему разряду. У Джесси осталась еще куча денег. Утром мы обзавелись новыми джинсами и рубахами, чтобы ехать, как джентльмены.

— Назад двинем через Южную Дакоту, — заявил Джесси. — Есть там одно местечко.

— Что мы ищем?

— Посмотрим, как там Пес, — сказал Джесси, но в чем дело, уточнять отказался.

Мы покатили на запад к Боумену, городку у самой границы с Северной Дакотой. Джесси шел быстро, но не гнал, наслаждаясь поездкой. Я следовал, насколько позволял «де сото». Картошка ехал вместе с Джесси, Чипс сидел у меня на переднем сиденье. Ему как будто стало спокойнее.

Придорожное кафе пряталось среди высоких деревьев. У него даже вывески неоновой не было. Старомоднее некуда.

— Всю мою жизнь про это место слышу, — сказал, вылезая из «линка», Джесси. — Единственный на свете сортир с книгой записи посетителей.

Он направился к задам кафе.

Я потащился следом, и, разумеется, Джесси был прав. Там оказался просто дворец среди клозетов, построенный как коттедж. На мужской половине — три кабинки, хватило места даже для конторки. На конторке лежал старомодный гроссбух, какие когда-то встречались в банках.

— Говорят, в кафе таких целый склад, — сказал про гроссбух Джесси, листая страницы. — С самого основания заведения.

Фолиант, похоже, облагораживал всех, кто бы к нему ни прикасался. На страницах его не встретилось ни одного ругательства. Я прочел несколько записей:

На сем месте 16 мая 1961 Джеймс Джон Джонсон (Джон-Джон) проклинал свой окаянный грузовик.

Был, видел, понравилось, — Билл Самуэльс, Тулса.

Ничегошеньки тут не секут, — Поли Смит, Огден.

Эта ваша Южная Дакота недурна,

но нагоняет тоску.

Вкалываю в Такоме,

потому что мальцам нужны ботинки, — Грустный Джордж.

Брат Джесси перелистнул страницы.

— Мне даже говорили, — сказал он, — что тут Тедди Рузвельт опорожнялся. Отличное место и со своей историей. — Листая, он напевал под нос. — Ага, Пес и здесь отметился. — Он указал на страницу:

Пес Дороги.

Беги, беги, не бросай зря словечек.

Меня не поймать, я — Пряничный человечек.

Джесси только усмехнулся:

— Взвинчивает ставки, а? Как по-твоему, дело принимает крутой оборот?

Джесси вел себя так, будто знал, о чем говорит, но за себя я бы не поручился.

Направляясь домой, мы не знали, что кладбищенский бизнес Джесси вот-вот расцветет. Впрочем, Брата Джесси это не слишком изменит. У него и без того всегда водилась сотка в кармане, и человеком он был обычно жизнерадостным. А изменят его Пес Дороги и Мисс Молли.

Проблемы начались вскоре после того, как мы пересекли границу Монтаны. Джесси гнал на «линкольне», а я, как мог, поспевал на «де сото». Мы ехали по трассе-2 навстречу красному закату. Случается, выпадает такое волшебное лето, когда из Британской Колумбии регулярно приносит дожди и все растет как на дрожжах. Вот и нынче кролики толстели и глупели и лисы становились крупнее. Гремучки выползали из канав погреться на раскаленном шоссе, — неспортивно переезжать их пополам, надо суметь попасть по голове. На заграждениях сидели белобровые дрозды, и вдоль обочины мелькали выискивающие падаль черно-белые сороки.

Сразу за Уолф-пойнтом мы уперлись в чертовскую аварию. Выезжая из-под горки, парень на стареньком «кайзере» влетел в бензовоз, и тот загорелся. Дым поднимался черный как вороново крыло, и мы за пять миль его увидели, а к тому времени, когда добрались до места самой аварии, водитель бензовоза стоял посреди шоссе: весь белый и трясся. Тип в «кайзере» так и остался в кабине. Страшно было смотреть, как быстро делает свое дело огонь, а еще страшнее — на скелет за рулем. Помню, как я подумал, что парень, наверное, умер еще до пожара и что мы чувствуем больше, чем он.

Но и такие мысли не помогали. Я пробормотал молитву. Виноват был «кайзер», но водитель грузовика, как истинный пресвитерианин, винил и себя тоже. Джесси пытался его утешить, но безуспешно. Асфальт плавился, вонял и кое-где возгорался. Никто не пил, но уж точно мы были трезвее, чем когда-либо в жизни. Объявились два помощника шерифа, из-за дыма прямо-таки подползли на малой скорости. Через пару часов по обе стороны аварии выстроится, видимо, не один десяток машин.

— Он, наверное, заснул за рулем или пьян был, — сказал про водителя «кайзера» Джесси. — Как, черт побери, можно въехать в бензовоз?

Когда копы открыли шоссе, на равнину уже спустилась ночь. Никому не хотелось ехать больше шестидесяти, даже при яркой луне. Такая ночь словно бы создана для суеверий, в такую ночь того и гляди тебе под колеса выпрыгнет олень или вилорог. Не подходящая ночь для выпивки, бильярда или потасовок в незнакомых барах. В такую ночь полагается быть дома со своей женщиной, если она у тебя есть.

В большинство ночей призраки у стальных крестов не показываются, и уж тем более при луне. Их видно только, когда тьма кромешная, и лишь тогда, когда бары закрыты и перед тобой — одна дорога.

Ни о чем таком я не думал, просто шел за огоньками задних фар Джесси, которые казались широкими мазками в темноте. Чипс сидел рядом серьезный и грустный. Я почесал его за ухом, чтобы подбодрить, но он только лег и шмыгнул носом. Чипс — чувствительный пес. Он знал, что мне не по себе из-за той аварии.

Первый призрак замерцал на левой обочине. Это была дамочка, при том, судя по длинным белым волосам и длинному белому платью, довольно старая. Она то возникала, то пропадала, может, была и не призраком вовсе, а дорожной фата-морганой. Чипс был так угнетен, что ее даже не заметил. И Джесси не заметил тоже, раз не помигал мне фарами.

Еще десять миль все шло как обычно, а потом вдруг справа возникла целая орава. В свете фар рощица крестов сияла серебристо-белым. Призраки перетекали один в другой. Непонятно, сколько их было, но все они, очевидно, чего-то ждали. Они напоминали людей, выстроившихся ради групповой фотографии. Джесси никак не дал понять, что тоже их видел. Я сказал себе: мол, соберись. Последние две ночи мы мало спали, вечером до того крепко выпили. Мы отмотали почти две тысячи миль.

Увещевание как будто подействовало. Еще двадцать миль, может, тридцать — ничего. Ветер залетал в открытые окна «де сото», из радио неслась в основном статика. Я сбросил ботинки, потому что так легче не заснуть: пятки-то у всех чувствительные. Потом по правой обочине показался одинокий призрак — и началось.

Как можно смеяться, если ты мертв, для меня загадка. Этот призрак был высоким, с индейскими волосами, как у Джесси, и, клянусь, выглядел он, как Джесси, ну прямо вылитый. И к тому же развеселый. Он хлопал в ладоши и приплясывал. А после подал мне старый знак водил: «Гони!» Он танцевал, и его руки выписывали в воздухе круги. Свет фар прошел сквозь него: за ним на обочине встала высокая трава, а его ноги превратились в колонны тумана. Но он все равно плясал.

Это не был обман зрения. Это была самая настоящая галлюцинация. Ночное шоссе заполнялось фантомами. Когда случаются такие страшные штуки, пора съезжать на обочину.

Только вот я не мог. Что если я съеду, а это не галлюцинация? Помню, как думал, что мало кто любит проповедников — пока не прижмет. Мне казалось, мы с Джесси несемся через «Книгу откровений». Сбросив скорость, я поморгал фарами. Джесси не среагировал, потом с Чипсом стало твориться что-то странное.

Он не лаял, нет, он пищал. Встал на переднем сиденье, глядя в заднее окно, и лапы у него дрожали. Он трясся, пищал, трясся и… «Ииии… Иииии…ииии…» Фары за нами быстро приближались.

Меня сотню раз нагоняли среди ночи лихачи, которые смерти в кювете ищут. Свет фар разрезал туман, дымку или темноту, когда никому не следовало бы идти больше сорока. Случалось, меня обходили пьяницы и самоубийцы. Но ни одни фары ни разу не приближались так быстро, как те, что начали сейчас подмигивать в зеркальце заднего вида. Трасса-2 скоростная, но это же не солончаки Юты. Сумасшедший за мной пытался установить новый рекорд в гонках по шоссе.

Никогда не связывайся с идиотом. Я дал по тормозам и покатил по инерции, мигая — мол, ухожу на обочину. Пусть себе гонщик едет. К чему мне его неприятности? А вот Джесси все гнал. Казалось, он вообще фар не видит. Чипс пищал, потом скатился с сиденья на пол и по-собачьи заплакал.

Минуты полторы я боялся смерти. На секунду мне показалось, что я уже умер. Ветер бил «де сото» в бок. Ветер завывал, как это бывает только зимой. Фары пронеслись мимо… И в свете собственных фар я увидел… изгиб «хадсонова» крыла! Да будь ты миллион лет мертв, такой изгиб все равно узнаешь. Увидел наклонные маленькие, прищуренные задние фары «хадсона», его наклонную дверную стойку. Увидел раздробленное отражение «де сото» в треснувшем стекле со стороны водителя. Услышал рев восьмицилиндрового и грохот вихляющего коленчатого вала. Мимо меня пронесся покатый силуэт Мисс Молли. Из выхлопной трубы летели искры, Мисс Молли выла, как ракета.

Чипс был не единственный, кто завопил. Мой собственный голос вторил вою Мисс Молли, — но Джесси гнал в трех-четырех милях впереди. Не прошло и двух минут, как Мисс Молли обошла «линкольн» с легкостью, словно колеса ему залили в бетон. Искры летели, как фейерверк четвертого июля, и рядом с ними поблекли фары Джесси. «Линк» покачнулся, когда Джесси взял к обочине. Ветер кувалдой бил в мой «де сото».

Прищуренные фары танцевали вдали на шоссе, а после мигнули и исчезли, когда Мисс Молли перевалила за холм или пропала. Ночь стала чернее черного. Из ниоткуда налетело облако и скрыло луну.

В свете моих передних фар танцевал призрак. Готов поклясться, это был Джесси. Он смеялся, точно хорошей шутке, но подал старый дорожный знак, мол, «притормози» — ладонью вниз, точно поглаживал невидимого щенка. Совет я счел здравым: черт меня побери, этот тип мне почти нравился. После Мисс Молли веселый призрак казался прямо-таки приятной компанией.

— Хрень адова, — сказал Джесси, когда я, остановившись за «линком», подошел к дверце, но в следующие пять минут ни слова больше не промолвил.

Старый пес Картошка распростерся на сиденье, а Джесси растирал ему уши, стараясь привести в чувство. Вид у Джесси был, как у человека, только что встретившего Иисуса. Его рука нежно гладила уши Картошки, в голосе звучало благоговение. Просветление Брата Джесси долго не продлилось, но в тот момент было прекрасным. В его глазах сиял огонь спасения, и худые плечи даже не вздрагивали.

— Сейчас бы сигару, — наконец пробормотал он и моргнул. Он никогда не плакал, если был другой выход. — Она что-то пытается мне сказать, — прошептал он. — Давай найдем бар. Мисс Молли — на небесах для машин, уж ты мне поверь.

Мы тронулись, нашли бар и припарковались. Выпили пива и поспали на задних сиденьях. Ни одному из нас не хотелось возвращаться на трассу.

Проснувшись жарким и ясным утром, мы обнаружили, что Картошка поседел. Пса это как будто не беспокоило, но до конца жизни он оставался каким-то задумчивым.

— Прямо-таки картофельное пюре, — скупо прокомментировал Джесси.

Домой мы тащились, будто две клячи. Мимо свистели «настоящие мужики», ругались на нашу старушечью скорость. Мы решили, что пусть себе злятся, позлятся и охолонут. К двум пополудни мы добрались до фургончика Джесси.

Тут все разворачивались очень быстро. Стоило Джесси припарковаться возле фургончика, как из «линкольна» выпала ходовая. Правая сторона с грохотом рухнула, правая шина села. Джесси побелел еще сильнее меня, а во мне не было ни кровинки. Он гнал на скорости больше ста миль. Каким-то образом, лазая под днищем, мы что-то пропустили. Плечи и ноги у меня так тряслись, что я не сразу выполз из «де сото». Чипс повел себя вежливо. Просто тявкал от счастья, что вернулся домой, но не прошелся по моим коленям, когда мы вылезали.

Ни один из нас не держался на ногах. Джесси выбрался из «линка» и привалился к нему. Было видно, как он прокручивает в уме все варианты и приходит к единственно разумному выводу. Какой-то жестянщик свинтил ходовую без контргаек, без шплинтов, пружинящих шайб, вообще без какого-либо крепежа. Он просто накрутил старую добрую гайку, и та разболталась.

— Мисс Молли знала, — прошептал Джесси. — Вот что она пыталась сказать.

Стоило это произнести, как ему сразу полегчало. Его лицо обрело краски. Он заглянул за угол фургончика посмотреть на могилу Мисс Молли.

Там торчал со своим «бьюик-роудмастером» сорок восьмого Майк Тарбуш. Рядом с ним стоял Мэтт Саймонс, а бок о бок с «роудмастером» — «додж» пятьдесят шестого, вид у него был самодовольный, что, впрочем, свойственно «доджам» этой модели.

— Пожалуй, — прошептал Брат Джесси, — надо помалкивать о прошлой ночи. Не то пойдут слухи, что мы мозги пропили.

Он взял себя в руки, лицо сделал такое, как лошадь, когда хочет улыбнуться, и направился к «роудмастеру».

Вид Майк Тарбуш имел похоронный. Он сидел на выпуклом багажнике «бьюика» и смотрел на далекие горы. Майк носил одежду самых больших размеров и все равно выглядел грузным. Он отпустил густые рыжие усы, чтобы восполнить отсутствие волос на голове. Время от времени он похвалялся криминальной карьерой, которая сводилась к трем дням тюрьмы за увечья, причиненные бильярдному столу: он выбросил его в окно бара.

Сейчас его усы обвисли, и Майк словно съежился в огромной куртке. Капот «роудмастера» раззявился, выставив напоказ целый букет хворей. Тяга у бедняги полетела ко всем чертям.

Заглянув под капот, Джесси поцокал.

— Знаю, каково тебе, — сказал он Майку и даже погладил «роудмастер». — Я-то считал, что Бетти Лу сто лет протянет. Что стряслось?

Не стоит рассказывать, как взрослый мужик ревет белугой, особенно если он способен оторвать от пола бильярдный стол. Наконец Майк собрался настолько, чтобы поведать, как было дело.

— Мы гонялись за Псом, — начал он. — По крайней мере, мне казалось, что это был Пес. Три ночи назад у Калиспелла. «Голден хоук» просвистел ястребом, словно я на месте стоял. — Майк глядел на дальние горы, словно стал свидетелем чуда или ждал, что оно вот-вот случится. — Уж как этот сукин сын водит, — изумленно прошептал он. — Меня обогнал гребаный «студебекер».

— Очень быстрый «студебекер», — вставил Мэтт Саймонс. Мэтт — настолько же щуплый, как Майк тучный, и у Мэтта есть образование. Впрочем, оно не помешало ему с десяток раз поцеловать ограждения. Выглядит он, примерно как учитель алгебры.

— У Бетти Лу уже карбюратор чихал, а она все тянула, — шептал Майк. — Она так старалась! Спидометр показывал девяносто, а Пес нас уделал. — Он похлопал «роудмастер» по багажнику. — Думаю, она умерла от разбитого сердца.

— У нас три вида похорон. — Голос Джесси звучал сочувственно. — Без излишеств, по обычному разряду и по особому. По особому — с цветами.

Он произнес это совершенно серьезно, и Майк так его слова и воспринял. Он заплатил за «особый разряд», что обошлось ему в шестьдесят пять долларов.

Майк поставил табличку с трогательной надписью:

1948–1961

Двухдверный «роудмастер» — Бетти Лу.

Ушла на небеса, когда гналась за Псом.

Была лучшим другом Майка Тарбуша.

Брат Джесси возился с «линкольном» пока не закрепил ходовую намертво. Он назвал тачку Сью-Эллен, но не Мисс Сью-Эллен, ведь никак нельзя было знать, не приревнует ли Мисс Молли. Когда мы осматривали могилу Мисс Молли, земля на ней была как будто потревожена. В середине лета расцвели полевые цветы, которые Джесси посадил на могиле. Я никак не мог выбросить из головы мысль, что Мисс Молли еще жива и, наверное, Джесси тоже. Про имя «линкольна» Джесси объяснил:

— Я знал одну дамочку в Покателло, ее звали Сью-Эллен. Она, думаю, по мне скучает, — но сказал с надеждой, будто сам не верил.

Похоже, Джесси одолевали мрачные мысли. Вечерами он обычно околачивался в городе, но иногда исчезал. У нас он водил очень и очень спокойно и всегда возвращался домой до полуночи. Лихости у Джесси не поубавилось, но он держал себя в узде. Он утверждал, что ему снится Мисс Молли. Джесси что-то обдумывал.

И я тоже. Мысли о Псе Дороги заполняли мои ночи, а еще не давал покоя пляшущий призрак. К середине лета тревога выгнала меня на трассу под луной. Шоссе разворачивалось в свете фар, как волшебная лента, указывающая путь в города под теплым солнцем, где девушки влюбляются и смеются. А в реальной жизни что-то сломалось.

В следующую переделку с Мисс Молли попал Майк Тарбуш.

Майк возвращался из Биллингса, куда ездил за новой машиной. Однажды воскресным днем он объявился у фургончика Джесси. Монтана нежилась на солнышке. Птицы устраивались отдохнуть на проводах или перекликались в высокой траве. Трасса-2, пустая и долгая, каким только бывает шоссе, словно шла рябью от яркого света. Когда «меркьюри» пятьдесят шестого встал рядом с «линком», смотрелись они, как выставка «Неделя ветеранов» в представительстве «Форда».

— Надо кое-что проверить, — сказал Майк, выбравшись из «мерка».

Тяжело протопав к могиле Мисс Молли, он остановился, что-то рассматривая. Легкий ветерок слегка шевелил цветы. Майк смахивал на медведя, трясущего головой от растерянности. Он перешел к могиле «роудмастера», где вылезла молодая травка.

— Я был трезвый, — сказал он вдруг. — Может, по субботам я и пью, но вчера был трезв, как шериф.

Некоторое время все молчали. Картошка сверкал на солнце седой шкурой и был задумчив. Чипс спал на солнышке рядом с одной из кошек, но вдруг проснулся и, трижды крутанувшись вокруг себя, сиганул под бульдозер.

— А теперь скажите, что я не свихнулся, — попросил Майк, присаживаясь на капот «мерка», такого голубого с белым, зовущего к приключениям. — Тачку зовут Джудит, — продолжал он. — Истинная леди. — Он стер пот с лысой головы. — Меня обогнали Бетти Лу и Мисс Молли. Как по-вашему, нормально? — Он еще промокнул пот и посмотрел на могильные холмики. — Ничуть, — ответил он самому себе. — Ни на грош.

— Что-то не в порядке с твоим «меркьюри», — очень тихо отозвался Джесси. — У тебя шина проколота, или гидравлика вот-вот полетит, или что-то с рулем.

Взяв с Майка слово держать рот на замке, он рассказал про Мисс Молли и ходовую «линкольна». Когда он закончил, вид у Майка был, как у полузащитника, в которого врезалась вся команда разом.

— Даже не думай за руль садиться, пока не найдем поломку, — посоветовал Джесси.

— Машина же за сотню шла, — прошептал Майк. — Я купил ее специально погоняться за одним сукиным сыном на «студебекере». — Он перевел взгляд на могилу Бетти Лу. — Это все Пес.

Поломку мы обнаружили сразу. Фильтр топлива терся днищем о крышку клапана. Едва Джесси к нему притронулся, он отвалился. Бензин плеснул на двигатель и свечи. «Мерк» в любой момент мог загореться.

— Напрашивается вопрос, — сказал про Бетти Лу Джесси, когда Майк уехал, — не Пес ли это. Интересно, может, у Пса Дороги зуд на «студебекеры».

Ночи темнели и густели, но любое одиночество на том шоссе — лишь в воображении водителя. Лето перевалило за самые длинные свои дни, и закаты начали загораться раньше, а призраки вставали у крестов, едва успевал погаснуть дневной свет. Мы мотались на работу и назад, в город. Моя работа на заправке была постоянной, но до оскомины рутинной. Серьезных дел нам не доверяли — никакого там восстановления мотора или трансмиссии, только регулировка да замена шин. Мне ужасно хотелось познакомиться с милой девушкой, но ни одна девушка в здравом уме не станет иметь дело с заправщиком.

Однако ночи были иными. Я решил, что схожу с ума, а Джесси с Майком и того хуже. Джесси, похоже, разобрался, что у него к чему. Он утверждал, что Мисс Молли его оберегает. Джесси и Майк гоняли на дальние расстояния, просто чтобы моторы у «линка» и «мерка» поревели. Выпадали ночи, когда они проносились мимо меня на скорости, какую ни один нормальный человек не рискнет выжать в темноте. Джесси никогда много не пил, а Майк вообще завязал. Они были слишком заняты играми на трассе. Постепенно копы перестали к ним привязываться, просто заезжали на следующий день к Джесси и оставляли штрафные квитанции.

Призрак танцевал в моих снах по ночам и в снах наяву — за рулем. Когда дневной свет мерк, я проезжал мимо крестов и вспоминал разные аварии.

Три креста стояли по одну сторону железнодорожного переезда, и еще четыре по другую. Три — с тех пор как трое ковбоев из Канады проиграли гонку с поездом. Страшно было так, что даже вспоминать не хочется.

И еще четыре… В пятьдесят девятом четверо вчерашних школьников вылетели на насыпь в ночь после выпускного вечера. А ведь был-то у них старенький «шевроле». Теперь у переезда стояли две девушки в длинных платьях, на лицах — сожаление. Двое ребят делали вид, будто им все нипочем.

Те, что дальше по трассе, — еще до меня. Призрак индейца чаще всего стоял рядом с призраком оленя. Через пару миль упитанный старый фермер смотрел строго, даже сердито.

Все прочие призраки маячили у своих крестов, а пляшущий появлялся, где хотел и когда хотел. Когда он возникал в фарах «де сото», я притормаживал: выглядел он вылитым Иисусом.

— Не хочу про это слушать, — заявил Джесси, когда я попытался ему рассказать. — У меня все на мази. Я даже становлюсь знаменитым.

Тут он был прав. Шутки про Джесси и его похоронный бизнес ходили по обе стороны границы штата.

— Это лучшая реклама, — объяснял он. — Еще до первого снега народ потянется.

— Ты снега не увидишь, — сказал я ему, и это был второй раз, когда я ему возразил, — если не охолонешь.

— Не учи ученого, — отозвался он. — А что до видений, то ночью всякого насмотришься. Ночью трасса другая.

— Теперь они уже и на закате появляются.

— Никаких призраков я не вижу, — отрезал он. — Может, разок-другой Мисс Молли. — Объяснить, что он имеет в виду, Джесси отказался.

К концу лета рядом с могилой Мисс Молли появились новые. Мужик по фамилии Макгвайр привез на буксире «кадиллак» сорок первого года.

1941–1961

«Флитвуд-купе» — Энни.

304 018 миль на плоскоклапанном восьмицилиндровом.

Была светом в окошке ирландца

Пэта Макгвайра.

Сэм Уиндер похоронил свой «паккард» сорок седьмого.

1947–1961

Двухдверный «паккард» — Лоис Лейн,

закадычная подруга Сэма Уиндера,

да обретет покой в железном раю.

А Пит Джонесен — свой пикап.

«Форд-пикап» — Гертруда.

211 000 миль плюс-минус.

Не рычалка, не ворчалка,

Но добрая тягловая лошадка.

Пит Джонесен с ней не один день отработал.

Дороги Монтаны длинны и одиноки, а у границы штата — самые одинокие из всех. От Саскачевана до Техаса — ничего, способного остановить ветер, который поднимается под конец октября, принося живительную прохладу. Дожди уходят плакать на Средний Запад, и трава становится золотисто-янтарной. Гремучки выбирают места повыше для зимовки. Каждая тварь на равнинах начинает запасать жирок на зиму. Вскоре ударит минус тридцать и задуют ветра.

Погода для полноприводных машин. В предгорьях — «интернешнлы» и «форды» с россыпью паршивых микроавтобусов «додж»; настоящие машины и грузовики выстроятся у домов, гаражей и сараев; электропровода потянутся от запальных свечей к батареям отопления и титанам, делая их похожими на свору кормящихся щенят. Работы поубавится, потом не станет совсем. Дальше — по погоде. Бензин, аварийные генераторы, утепление тюками прессованного сена. Лошади, скот и олени смотрятся косматыми под зимними шкурами. Перепроверь аккумулятор. Если твоя тачка не заводится, а до дома две мили, она не умрет, но ты можешь. Школьные автобусы поползут от остановки к остановке, и закутанные ребятишки превратятся в пестрых медвежат, трусящих в гаснущем свете. С севера прилетят на бреющем снежные совы, и по воскресеньям люди потянутся в церковь в ожидании лучших времен, когда появятся развлечения поинтереснее. Мужчины околачиваются в городе, потому что дома или слишком пусто, или слишком тесно, смотря по тому, женат ли ты. Люди сидят перед телевизором, смотрят на дурацкий нереальный мир, где каждый старается быть сексуальным и остроумным, пусть получается у них плохо.

И в девятнадцать лет одиноко. И на работе одиноко, если никто не ждет тебя дома.

До того как вступила в свои права зима, мне втемяшилось повторить маршрут Пса. Сентябрь подходил к концу, скоро снега закроют дороги. Путешествие станет роскошью. Денег у меня, учитывая плату за комнату, бензин и кормежку, хватало от зарплаты до зарплаты. Впрочем, одной получки достало бы на бензин и сэндвичи. Спать я решил в машине. Под охотничью винтовку «Марлин» я одолжил двадцать баксов у Джесси. Ему, кажется, моя идея понравилась. Он даже принес мне утепленный спальник.

— На случай, если шибко похолодает, — усмехнулся он. — А теперь валяй, накрути хвост Псу.

Счастливое было время. Мечты о девушках сами собой отодвинулись на второй план, я катил по вечной земле. Той осенью я научился любить землю, как, наверное, любят ее фермеры. Земля перестала быть подложкой для шоссе. С севера летели клином канадские гуси. Огромное небо Монтаны казалось бездонным. Когда, съехав на обочину, я заглушил мотор, стрекотание кузнечиков смешалось с криками птиц. Позже дикая индейка, умная настолько же, насколько глупа индюшка домашняя, болтала сама с собой, а на меня не обращала ни малейшего внимания.

Пес объявился почти сразу же. В кафе в Мальте:

Пес Дороги.

Простите, это была ужасная ошибка.

Христофор Колумб.

В баре в Тэмпико:

Пес Дороги.

Кто боится большого злого Волка?

В баре в Калбертсоне:

Пес Дороги.

Иди на восток, молодой человек, иди на восток^{9}.

Я миновал Уиллистон и двинул на юг через Северную Дакоту. Пес не показывался до Уотфорд-Сити, а там отметился в клозете на заправке:

Пес Дороги.

Он не исчезнет, будет он

Лишь в дивной форме воплощен^{10}.

И в туалете в Бьютте:

Пес Дороги.

Держусь паинькой^{11}.

Тем утром в Бьютте я проснулся на рассвете: земля лежала, омытая розовым и голубым. В утренней дымке олени паслись бок о бок с коровами. Они сбились в одно стадо, мирное, как сон о том, что у тебя есть свой дом, своя женщина, которая рада тебе, когда ты возвращаешься с работы.

В Боумене Пес отметился в приличном ресторане:

Пес Дороги.

«Невыносимые детишки»^{12} минус один.

Призраки вдоль шоссе не показывались, но трасса есть трасса. Под Спирфишем в Южной Дакоте я сел на хвост массивному «хадсону» модели пятьдесят третьего года. Я не отставал от него до Вайоминга, словно меня к нему привязали. Миль двадцать парень со мной играл, потом ему надоело. Он вдавил педаль и прямо-таки улетел, скрывшись с глаз.

В те дни Шеридан был приятным городком, симпатичным и дружелюбным, к тому же мне опротивел собственный запах. Вскоре после полудня я нашел пятидолларовый мотель с душем. Я привел себя в порядок, надел чистую рубашку, пригладил волосы и почувствовал себя лучше некуда.

Улицы лежали ленивые и пыльные. Перед барами стояли фермерские грузовики, все во вмятинах и натруженные. На тюках сена в кузове одного из них сидел индеец. На нем была шляпа с обвисшими полями, и казался он глазами и сердцем прерий. Он поглядел на меня, как на справного щенка, из которого однажды, возможно, что-то вырастет. Я был не в обиде.

Я проболтался вокруг киоска с содовой в универмаге, потому что девушка там мне улыбнулась. Она была просто красавица. Лицо бледновато, зато солнечно-золотистые волосы и руки нежные. Шанса поговорить не представилось, потому что она стояла за прилавком женского нижнего белья. Я решил, что она погрустнела, когда я ушел.

День клонился к вечеру. Солнечный свет отступал в проулки, тени ложились на противоположную сторону улиц. Все было нормальным, а потом вдруг стало страшным.

Я гулял себе, рассматривал витрины, читал афиши, как вдруг… К «голден хоуку» шел Джесси. Он был в квартале или около того впереди меня, но это точно был он, так же верно, как то, что Бог сотворил солнце. И направлялся он прямехонько к «голден хоуку». Такую машину ни с чем не перепутаешь. «Хоуки» — дорогущие тачки, и компания «Студебекер» не так много сумела их продать.

С криком я бросился к нему. Джесси стоял у машины, вид у него был озадаченный. Когда я добежал, он усмехнулся.

— Ну вот опять, — сказал он, тон у него был насмешливый, но без издевки. Солнце окрашивало его лицо красным, но на джинсы и ботинки легли тени. — Вы считаете меня джентльменом по имени Джесси Стилл.

Тени за его спиной убеждали, что приближается ночь. Закат в прериях короток. А я сказал:

— Что, черт побери, ты делаешь в Шеридане, Джесси? А он:

— Перед вами, молодой человек, не Джесси Стилл.

Произнес он это тихо и вежливо, очевидно, считая, что тема исчерпана. Фразы у него выходили плавные, округлые, да и любезный тон не подходил моему Джесси. Волосы были причесанные, пиджак — явно на заказ, а джинсы — мягкие с виду и дорогие. Сапоги из тисненой кожи почти светились в сумерках. На «голден хоуке» — ни пылинки, обивка такая, что сразу ясно: внутри никогда не возили ни одной запчасти, ни одного инструмента или мешка собачьего корма. Машина сияла. Я почти ему поверил, а потом вдруг — нет.

— Да ты со мной играешь!

— Напротив, — очень тихо отозвался он. — Это Джесси Стилл со мной играет, хотя и не по своей воле. Мы никогда не встречались. — Вид у парня был не то чтобы нервный, а несколько раздраженный. Сев в «хоук», он завел мотор. Тот замурлыкал гоночную мелодию. — Мы живем в большом и ужасно сложном мире, — произнес он, — и мистер Стилл, вероятно, скажет вам то же самое. Мне говорили: мы похожи, как братья.

Мне хотелось сказать что-то еще, но он помахал — очень дружески-и тронулся. Плоский зад гоночного «хоука» бросил мне солнечный зайчик и исчез в тенях. Будь у меня серьезная машина, я помчался бы следом. Ни черта бы мне это не дало, но все-таки лучше, чем ничего.

А так я только изумленно застыл. Меня трясло. Жизнь изменилась и прежней не станет. Ничегошеньки я поделать не мог, а потому пошел искать, где поужинать.

Пес отметился в кафе:

Пес Дороги.

Близнецы Боббси^{13} ходят на гонки.

И… я сидел, жевал жареную говядину с пюре.

И… я понял, что тип в «хоуке» солгал; может, Джесси его брат-близнец?

И… до меня наконец дошло, в каком случайном, в каком рисковом мире мы живем, потому что, даже о том не помышляя, даже не зная, что это происходит, я встретился с Псом Дороги.

Это была ночь снов. Сны не оставляли меня в покое. Пляшущий призрак пытался сказать, что Джесси — один из тройняшек. Призраки среди крестов умоляли подбросить их в никуда, прокатить по длинному туннелю ночи, который вел мимо волшебных стран, но никогда туда не сворачивал. Мне вспомнилось все: сумасшедшее лето, гонка, гонка, гонка под вой моторов. Пес Дороги чуть гнусавил голосом Джесси, а потом вдруг говорил совершенно ясно. Девушка из универмага протягивала мне нежную руку, затем отдергивала. Мне снились сотни придорожных клозетов, баров, кафе, старомодных заправок с ремонтными ямами. Мне снились ледяной ветер и темные-темные дни и ночи долгой зимы, когда ежишься у себя в комнате, потому что слишком тяжело закутываться и выходить.

Я проснулся на заре и спешно залил в себя кофе в кафетерии при пекарне, которая была открыта, так как надо было печь утренние пончики. Я сосчитал деньги и рассчитал мили.

Садясь в «де сото», я подумал, что так и не дал машине имя. Дорога разворачивалась на запад. Она закончилась в Сиэтле, где я продал свою тачку. Все говорили, что будет война, а мне все равно нечем было заняться. Я пошел во флот.

Хороня машины и гоняя по дорогам, Джесси тем летом мне не писал. Но зимой он уж точно был добр. Он кропал длинные послания неуклюжими печатными буквами. Он пытался меня развеселить, и Мэтт Саймонс тоже старался.

Меня определили в лагерь для новобранцев и на курсы механиков, а потом на верфи в Сан-Диего. Я работал там три с половиной года, иногда на кораблях, если они никуда не собирались. Кругом была солнечная земля и улыбающиеся девушки, но, как правило, они влюблялись к десяти вечера и приходили в себя с рассветом. Женщины в барах были моложе и красивее, чем дома. Заразы хватало на всех.

«Бизнес растет, как дурман вонючий, — писал Джесси под Рождество шестьдесят второго. — Этим летом я похоронил четырнадцать машин, одна была фрицевская».

Он целую страницу занял изложением своих принципов. Неправильно закапывать дрянную тачку рядом со стоящими машинами. Но иначе плохо для бизнеса. Он расчистил отдельный участок и делал вид, что это кладбище исключительно для иностранного железа.

«А Майк Тарбуш запил, — сообщал он. — Печальная весть: мы похоронили Джудит».

С «мерком» у Майка никаких забот не возникало. Джудит вела себя, как истинная леди, пока Майк не перевернулся. Однажды ночью он чересчур резко сдал и въехал задом в растяжку вышки электропередач. Это была единственная авария с кувырком, которая произошла на скорости двадцать миль в час.

«Майк никак не уймется, все об этом говорит, — докладывал Джесси. — И Пса он тоже не поймал, но постоянно пытается. Он купил усиленный «олдс» пятьдесят седьмого, который назвал Салли. Вони от нее хоть отбавляй, и выглядит она, как корова».

Дом казался очень далеким, хотя до него было не больше тридцати шести часов — для того, кому не лень покрутить баранку. Я мог взять увольнительную и махнуть домой, но знал, что лучше не надо. Вернувшись, я, скорее всего, там и останусь.

«Джордж Пирсон из магазина собачьего корма заявил, что подаст в суд на Картошку. Хочет установить отцовство, — писал Джесси. — Щенки забавные и как выплюнутые — Картошка».

Тут до меня дошло, почему я тоскую по дому. Конечно, я скучал по родным краям, но еще больше я скучал по людям. Дома все друг другу важны и всех знаешь по именам. Когда кто-то разбился или убился, тебе жаль. В Калифорнии никто никого не знает. Просто сметают битое стекло и живут дальше. Я надеялся, что приживусь. Я получил чин и обзавелся машиной богачей — «крайслером» пятьдесят седьмого с гидравликой, но не мог к нему привыкнуть.

«Не бери в голову, — посоветовал Джесси, когда я написал про встречу с Псом Дороги. — Я уже слышал: есть малый, который выглядит, как я. Иногда такое случается».

Больше он об этой встрече не упоминал.

Шестьдесят третий заканчивался вполне счастливо. Мэтт Саймоне прислал письмо. Сэм Уиндер купил большую рождественскую открытку, и все подписались с пожеланиями. Даже мой старый босс с заправки: «Счастливого Рождества, Джед! Держись подальше от заграждений». Мой босс был не в обиде, что я уехал. В Монтане парню дают свободу выбирать, чего он хочет.

На Рождество шестьдесят третьего Джесси был счастлив необыкновенно. К нему переехала девушка по имени Сара. Она работала официанткой в кафе, и письмо у Джесси вышло довольно короткое. В этом году он похоронил двадцать три машины и прикупил соседний участок. Он заказал настоящий гранитный памятник для Мисс Молли.

«Сью-Эллен — просто душка, — писал он про «линк». — Этот памятник весил, наверное, тонну. Мы едва не погнули заднюю ось, пока везли его со станции».

С Рождества шестьдесят третьего до января шестьдесят четвертого прошло лишь несколько дней, но за это время удача от Джесси отвернулась. Его письмо было для меня реальнее всех дизелей Сан-Диего.

Каждую страницу он обвел черной рамкой. Письмо начиналось неплохо, но катилось под уклон.

«Сара уехала, переселилась в съемную комнату, — писал он. — Наверное, просто со мной не справилась». Он не объяснил, в чем дело, но я своим умом дошел: надо думать, Сара «не справилась» не только с Джесси, ее достала жизнь с ним, двумя его кошками и двумя собаками в фургончике десять на пятьдесят футов. «Думаю, она по мне скучает, — продолжал он, — но, полагаю, ей придется смириться».

А дальше письмо стало совсем ужасным: «Из Канады объявилась стая волков. Старика Картошку они утащили, и глазом не моргнув. Мы с Майком нашли следы и немного крови на снегу».

Я сидел в солнечной комнате отдыха. Кругом матросы играли на бильярде или в пинг-понг. Я воображал снег и лед. Я воображал, как старый Картошка вынюхивает что-то на обычный свой тупой и счастливый манер, ищет кроликов или задирает лапу. Возможно, он даже повилял хвостом, когда показался первый волк. Я сидел, сдерживая слезы, готовый разреветься из-за собаки, а потом и разревелся: пошли они все к черту.

Мир менялся, и назад ничего не вернуть. Я еще раз подал рапорт, чтобы меня отправили в море, а босс в ремонтной развел волокиту и добился, чтобы мне отказали. Он утверждал: мы оберегаем весь мир, заворачивая гайки в моторах.

«На первое место у любителей скоростных машин выходит «додж» шестьдесят второго, — писал в феврале шестьдесят четвертого Мэтт Саймонс, зная, что я пойму: никто не может сказать, какая машина обернется сокровищем, пока модели не исполнится пара лет. — Зима лютая и сказывается на многих из нас. Майк уже научился не давать в рожу полицейскому. Сейчас отсиживает десять дней. Сэм Уиндер умудрился перевернуть «джип», и ни он, ни я не возьмем в толк, как можно перевернуть такую тачку. У Сэма сломана рука, он потерял два пальца на ноге из-за обморожения, так как застрял под кузовом. Потребовалось время, чтобы его вытащить. Брат Джесси ходит черный как туча. Он то исчезает, то снова объявляется, но большинство дней «линк» стоит перед бильярдной. Что до меня, то, думаю, настанет лето, и я немного сбавлю обороты. Полихачил — и хорош! Преподавать в местной школе приехала девушка по имени Нэнси. А ведь когда-то я считал себя законченным холостяком».

В конце февраля пришла открытка. На штемпеле значилось: «Шайенна, Вайоминг» — в самой южной оконечности штата. Написана она была затейливо. Ни с чьим не перепутаешь этот четкий паучий почерк. На ней значилось:

Пес Дороги.

Ручки, ножки, огуречик -

Тебе не отгадать, кто Пряничный человечек.

На лицевой стороне — фотография, сделанная с аэроплана. На ней — овальный автодром, по которому друг за другом гоняются машины. Я не сумел понять, зачем Джесси послал такое, но это ведь мог быть только Джесси. Потом мне пришло в голову, что Джесси и есть Пес Дороги. Потом я прикинул, что это маловероятно. Пес Дороги слишком уж ухоженный и образованный. Он писал элегантно, а Джесси — корявыми печатными буквами. С другой стороны, Пес Дороги понятия не имел, кто я такой. Так или иначе — это Джесси.

«Снега у нас — как до кокоса на высокой пальме, — писал приблизительно в то же время Джесси. — И Чипс сдает. Не притрагивается к кормежке. Даже кошек не гоняет. Чипс как будто никак не перестанет горевать».

В груди у меня екнуло. Чипс всегда был чувствительным. Я боялся, что, вернувшись домой, его не застану, и мои страхи сбылись. Чипс продержался до первого весеннего солнышка и умер, задремав в тени бульдозера. Когда Джесси прислал открытку, мне стало очень больно, но я того ожидал. У Чипса сердце было в правильном месте. Я решил, он сейчас с Картошкой: наверное, носится где-нибудь среди холмов. Я знал, что это полная чушь, но стало немного легче.

Говорят, люди к любому привыкают, но, наверное, кое-кто не может. День за днем, неделя за неделей калифорнийская погода изводила. Иногда с Тихого океана приползало крошечное облачко, и местные поднимали вой: мол, шторм. Иногда температура падала, и местные надевали толстые свитера и куртки. Последнее даже радовало, потому что все спешили прикрыться. За три года я женских тел навидался больше, чем нормальный мужик за целую жизнь. И татуировок на мужчинах тоже. У старшего сержанта в автопарке была единственная на весь свет татуировка с названием «Вид из свиной задницы на лунный свет».

Осенью шестьдесят четвертого, когда отмотать оставалось год, я получил две недели увольнительной и отправился на север, просто гонясь за погодой. Она побаловала сначала в Орегоне дождем, потом в Вашингтоне ливнем. На канадской границе ко мне привязался многострадальный таможенник, решивший, что, учитывая войну, мне нужно политическое убежище.

Я просвистел до Калгари, который встретил меня здоровым холодком. Ветер прочесывал горы, словно гнал меня на юг, домой. Лоси и дикобразы жили своей жизнью. В вышине кружили краснохвостые ястребы. Я не спеша добрался до Эдмонтона, взял на восток до Саскатуна, потом спустился на юг через две Дакоты. В Уиллистоне мне ужасно захотелось сорваться домой, но я не решился.

Пес Дороги истоптал обе Дакоты, но послания становились все более странными. В баре в Эмайдоне:

Пес Дороги.

В Кентукки возьми поправку на ветер.

В забегаловке в Бель-Фурш:

Пес Дороги.

По следу идешь, за своим хвостом гоняясь.

В ресторане в Редберде:

Пес Дороги.

Беги, беги за тысячу речек,

Мы скоро узнаем, кто Пряничный человечек.

В бильярдной в Форт-Коллинзе и того хуже:

Пес Дороги.

Домой, домой, когда разор в голове и моторе.

Пес Дороги, или Джесси, забрался далеко на юг. Раньше он в Колорадо не показывался. По крайней мере, никто о таком не слышал.

Моя увольнительная заканчивалась. Оставалось только сидеть за баранкой. Доехав до Альбукерке, я взял вправо и двинул к большому городу. Всю дорогу меня мучил ужасный страх за Джесси. Дома творилось что-то неладное, и я чувствовал себя виноватым, ведь нечто прекрасное зарождалось между мной и «крайслером». Мы достигли взаимопонимания. «Крайслер» ожил и загудел напевно. Бедолаге всего-то и надо было, что понюхать дорогу. Его воспитали среди уличных пробок и пуделей, но нуждался он в дальних горизонтах и медведях.

После возвращения на базу от письма Мэтту было не отвертеться, даже если я напрашивался на неприятности. Вечер за вечером проходили за жеванием кончика карандаша, мне не хотелось рассказывать ни про Мисс Молли, ни про пляшущего призрака, ни про мои страхи за Джесси. Мужчине полагается помалкивать о своих проблемах.

С другой стороны, Мэтт — человек образованный. Может, он сумеет помочь Джесси, если узнает все. Письмо получилось довольно объемистое. Я отправил его, считая, что скорого ответа ждать не стоит. Дома осень сменилась зимой, и у всех наверняка дел по горло.

Потому я работал и ждал. В автопарке при ремонтной прозябал белый «мустанг» с пятым колесом, оставшийся с прошлой войны. Это была поджарая и голодная с виду зверюга и по-своему чудесная. Я капитально ее отремонтировал, выковырял трансмиссию и приспособил десятискоростной «роудрэнджер». Когда движок у меня заработал гладко, как язык баптиста, флот осмотрел зверюгу и продал ее на лом.

«Машины-призраки — это традиция, — написал под конец октября Мэтт, — и я не рискну утверждать, что они не реальны. Помню, как в три часа летним днем меня обогнал «оберн боуттейл»^{14}. Это случилось десять лет назад. Мне было приблизительно столько, сколько тебе сейчас, а значит, никакого «оберна» во всей Монтане не нашлось бы. Марка ведь вымерла в начале тридцатых.

И все слышали истории про огромные фары, которые налетают из темноты, истории о «мерсерах», о «дьюзенбергах» и «бугатти». Я стараюсь верить, что они настоящие, — жаль было бы, окажись это брехней.

То же верно и для придорожных призраков. Я никогда не видел призрака, похожего на Джесси. Те, которых я встречал, и призраками-то, возможно, не были. Перефразируя эксперта, они могли быть запоздалой отрыжкой от пива, не переварившимся гамбургером или налетевшим туманом. Но опять же, возможно, и нет. В тот момент они казались еще какими реальными.

А с Джесси проблема. В каком-то смысле она не вчера возникла, но лишь с прошлой зимы дела приняли серьезный оборот. Потом появилось твое письмо, и все совсем запуталось. У Джесси есть — или был — брат-близнец. Однажды ночью, когда мы гоняли, он мне про него рассказал, а еще признался, что брат мертв. Потом заставил меня поклясться молчать, и теперь я должен нарушить клятву».

Мэтт увещевал никогда, ни при каком случае ничего не говорить. Он полагал, что между братьями что-то происходит. Он считал, что корни проблемы в прошлом.

«Что-то жутковатое есть в близнецах, — писал Мэтт. — Кто знает, какая магия творится в материнской утробе? Когда близнецы появляются на свет, они растут и учатся, как обычные люди; но какое-то общение (или единение) неминуемо существует и до рождения. Разрыв между братьями — ужасная штука. Разрыв между близнецами предвещает трагедию».

Дальше Мэтт писал, как Джесси совсем сбрендил на дорожных играх, только они теперь ближе к дому. На протяжении всего лета Джесси отъезжал на пятьдесят-сорок миль и несся домой как ошпаренный. Мэтт считал, что открытка, которую я получил от Джесси в феврале, — часть этой игры, и это был последний раз, когда Джесси далеко уезжал от дома. Мэтт предположил, что Джесси использовал кальку, чтобы имитировать почерк Пса Дороги. А еще он полагал, что Пес Дороги — скорее всего, брат Джесси.

«Вполне очевидно, — писал Мэтт, — что брат Джесси жив, а мертв только в переносном смысле, для Джесси. Двойники на свете встречаются, но ты-то описывал совершенно идентичных близнецов».

Мэтт рассказал: Джесси гонял настолько безумно, что даже Майк отказался с ним ездить. Это само по себе было скверно, но, похоже, больше всего Джесси занимает кладбище. Это теперь не просто бизнес. Джесси менялся и менялся, пока не обзавелся трактором и газонокосилкой. Три раза за лето он выкашивал кладбище и подправлял холмики и надписи на табличках. Он полировал памятник Мисс Молли, смахивал с него пыль.

«Это уже не шутка, — писал Мэтт, — и не сентиментальная прихоть. Джесси бросил пить и в городке больше не буянит. Он или гоняет, или ухаживает за кладбищем. Я видел людей, которые кювет себе ищут, но не на такой же странный манер».

Видели, как Джесси, стоя на коленях, молился у могилы Мисс Молли.

«Может, он молился за себя или за Чипса, — писал Мэтт. — Чипс похоронен рядом с Мисс Молли. Никакими словами кладбище не описать, надо видеть собственными глазами. Кто бы подумал, что стольким людям так дороги их машины?»

Далее Мэтт пообещал «справиться в разных местах». «Есть способы разыскать брата Джесси, а по этой части я дока». Он считал это единственным, что еще можно сделать для Джесси.

«Потому что, сдается, я влюбился в романтичную барышню. Нэнси хочет июньскую свадьбу. Мне предстоит еще одна одинокая зима, но ждать будет нетрудно. Нэнси довольно старомодна, и, кажется, я тоже. Я никогда не пожалею о годах гонок по трассам, но рад, что теперь они в прошлом».

А дома зима лютовала. На Рождество пришло длинное письмо от Джесси, кое-что в нем даже казалось вполне здравым.

«Этим летом я похоронил восемнадцать машин. Дела пошли на спад, потому что я утратил хватку. Надо побольше гонять по округе, иначе нужных людей не встретишь. Наверное, прибегну к рекламе.

И кошки сбежали. Я перестал регулярно засыпать им еду, теперь они мышкуют в амбаре на ферме Джимми-Зайди-Попозже. Майк говорит, мне нужно завести собаку, но ни к одной у меня сердце не лежит».

Далее следовали идеи относительно кладбища. Джесси вынашивал грандиозные планы. Он считал, что хорошие кованые ворота произведут нужный эффект и привлекут клиентов. Он подумывал найти тягач, который притаскивал бы «покойные» машины. «С другой стороны, — писал он, — если мужику наплевать, и он не найдет, кто бы отбуксировал тачку, я, пожалуй, не захочу хоронить его железо». Он довольно долго распространялся о принципах, но тут и юрист ногу бы сломал. Он писал что-то про уважение к Мисс Молли, Бетти Лу и Джудит. «Сью-Эллен просто молодчина, — писал он про «линк». — Она прошла двести тысяч миль, за которые я ручаюсь, плюс еще сколько-то до меня».

То есть Джесси наматывал около семидесяти тысяч в год, а это не так плохо. Водители грузовиков делают под сотню. Конечно, они на жизнь зарабатывают.

Потом письмо стало таким сумасбродным, что ему трудно было верить.

«Я разобрался, в чем дело с Псом Дороги. Есть два маленьких мальчика. Мама читала им сказку, и теперь они играют в догонялки. Тот, кого не удается осадить, становится Пряничным человечком. Все сошлось, когда на границе с Колорадо я наткнулся на детишек. Я заехал туда навестить леди, которую знал когда-то, но она переехала, и я решил: какого черта, и поболтался немного по округе, — вот это и навело меня на Пса. Дети были на пикнике воскресной школы, а я дремал на заднем сиденье. Потом подошла жена пастора и увидела, что я не пьян, но пастор тоже там был, и они меня пригласили. Я подъехал к пикнику, и все меня приняли как своего. Так вот, детишки играли, я услышал про пряники и догадался, что Пес из Колорадо».

Последняя страница письма пугала не меньше. Взяв детские мелки, Джесси нарисовал передки «линка» и Мисс Молли. Из-за «портрета» Мисс Молли выглядывал хвост, вероятно, Картошки, а в центре картинки красовалось надгробие с надписью: «ПОКОЙСЯ С МИРОМ ПЕС ДОРОГИ».

Но никаких детишек не было. Джесси не ездил в Колорадо. Джесси ухаживал за своим кладбищем и держался поближе к дому. Джесси играл в притворяшки, или Мэтт Саймонс солгал, а у Мэтта не было причин лгать. Что-то очень, очень нехорошее творилось с Джесси.

Помочь было нечем. Я тянул лямку и писал по письму раз в месяц или полтора, делая вид, будто все в порядке. Я писал про то, что мы будем делать, когда я вернусь, и про «крайслер». Может, смысла тут особого не было, но Джесси многое для меня значил.

В конце апреля пришла открытка, на сей раз из Хавра.

Пес у меня на хвосте. Я это чувствую.

Самая обычная почтовая открытка. Без картинки.

В мае написал Мэтт. В основном о собственных планах. Он с головой ушел в расширение дома, пристраивал еще пару комнат. «Мы с Нэнси не хотим заводить детей прямо сейчас, — писал он, — но когда-нибудь попробуем». Письмо у него получилось бодрое, с дыханием весны.

«Я едва не забыл о главном, — говорилось в нем. — Джесси родом из-под Боулдера в Колорадо. Его родители давно умерли, — по иронии судьбы погибли в аварии. Мать была школьной учительницей, отец — библиотекарем. Эти люди, жившие такой тихой жизнью, каким-то образом произвели на свет буянов, вроде Джесси и его брата. Таковы сухие факты.

Эмоциональная сторона настолько сложна, что ее не изложишь на бумаге. По сути, я сам не доверяю тому, что знаю. Когда приедешь следующей весной, обговорим».

Письмо настроило меня на грустный лад и вывело из себя. На грустный лад, потому что женился не я, а из себя я вышел, оттого что Мэтт сомневался, будто я сумею держать рот на замке. Потом я передумал. Мэтт себе не доверял. Я поступил, как джентльмен, и послал ему и Нэнси симпатичный соусник на свадьбу.

В конце июля пришла еще одна открытка от Джесси.

Он гонится за мной. Я гоняюсь за ним. Если меня не будет, когда вернешься, не переживай. Разное случается. Главное — гнать по дороге.

Тянулось лето. Невзирая на войну, флот распустил «несущественный личный состав». Я отдал ему четыре года, и меня назвали «несущественным». Дни дросселировали, как мотор тяжеловоза с забитыми инжекторами. Случилось одно хорошее. Мой бывший босс передислоцировался на окраину города и открыл свое дело, стал торговать комбайнами и запчастями к ним. И тут же написал, как ему нужен механик по дизелям. Меня переполняли надежды и темные мысли.

В сентябре я стал ветераном, которому полагалась заморская ленточка, потому что работал на кораблях, которые потом куда-то уходили. Теперь я мог вступить в клуб «Легиона»^{15}, что, вероятно, следует считать наградой, ведь у них лучший бильярдный стол в округе.

— Господа, — сказал я ребятам в ремонтной, — Богом клянусь, ваше общество — отрада для души, и никогда не заявляйтесь в Монтану, потому что она разбивает сердца.

Мы с «крайслером» рванули, как щенки.

Проще было доехать до Солт-Лейк, потом подняться к Хавру, но меня гнали смутные идеи. Я свернул на восток на Лас-Крусес, потом дернул на север в Боулдер с мыслью проследить путь Джесси. «Крайслер» гудел и жрал дорогу. Когда я добрался в Боулдер, затея показалась безнадежной. Слишком много народу. Я даже не знал, где начинать спрашивать.

Самого себя дурачить нетрудно. За Боулдером меня осенило, что все это время я держал курс на Шеридан, и даже не на Шеридан, я держал курс на девушку, которая улыбнулась мне четыре года назад. Я нашел ее в скобяной лавке, и никаких колец у нее на руках не было. Я немного покраснел, потом вышел на улицу перевести дух. Я вспомнил, как Джесси тянул сколько требовалось, когда покупал «линк». Похоже, и тут уйдет сколько-то.

Мои карманы были полны денег за расчет и неиспользованные увольнительные. Я поселился в десятидолларовом мотеле. Три дня улетели на знакомство, а потом мы пошли в кино и ужинать. Ее звали Линда. Ее отец был мормоном. Это означало год ухаживания, но от Монтаны до Шеридана не так уж далеко.

Надо было вернуться домой и найти работу, что осчастливило бы мормона. В субботу вечером мы с Линдой сходили на старый фильм, который уже однажды смотрели, но на сей раз держались за руки. Перед домом она меня поцеловала, один раз и очень нежно. Это возместило все тяготы в Сан-Диего. Это дало мне знать, что я снова среди своих.

Через центр я ехал, распаленный всякими мыслями. Спать было слишком рано, а пива мне не хотелось. На окраине притулилось захудалое кафе. Я решил перекусить пирогом и кофе.

Пес тут побывал. Но надпись едва читалась, словно стену оттерли. Сверху красовалась еще одна:

Пес Дороги.

Твидлдум и Твидлди.

Куда им идти? Куда им идти?

Друг друга ждут годище.

У входа на кладбище.

Кафе было сонное. У стойки дремали несколько стариков. Четверо молодых механиков за столиком обсуждали нагнетание топлива. Старики зевали и мирились с их болтовней. По стенам висели выцветшие снимки старых гоночных машин. Парни сидели под фотографией «блюберда». Эта машина установила рекорд скорости по проселку — 301,29 мили в час. Я понял, что попал в кафе гонщиков, и, похоже, они собирались тут очень и очень давно.

Официантка была седеющей и степенной. Над стариками она квохтала так же, как над молодыми. Глаза у нее были, как у человека, знающего, что такое дальние горизонты, что такое ветра, и пожары, и тяжкие времена, знание всего, что или ломает людей, или наделяет мудростью. Лет через двадцать такое выражение, наверное, будет у Мэтта Саймонса. Я попытался представить себе, какой будет Линда, когда ей стукнет столько же, сколько официантке, и картинка мне понравилась.

За стойкой висели фотографии гоночных машин, а по обе стороны двери — обычных моделей. Переиначенные для ралли автомобили пятидесятых ревели подле тачек с форсированным мотором. Стену украшали снимки очень и очень серьезного железа. Среди них я увидел «голден хоук». Подойдя поближе, я разглядел в уголке фамилию «Стилл» — почерком Пса. Что тут такого страшного, но…

Когда я вернулся к стойке, меня трясло. Прямо передо мной симпатичный старикан попивал кофе. Костяшки пальцев у него были ободраны тысячами соскользнувших гаечных ключей. Смазка глубоко въелась вокруг глаз: так бывает, если годы и годы кожи не касалось мыло. Сразу видно, он был надежным малым. Глаза у него были ясные, как у ребенка.

— Простите, что беспокою вас, мистер, — сказал я. — Но вам известно что-нибудь про тот «студебекер»? — Я указал на стену.

— Ты меня не беспокоишь, — ответил он. — А когда начнешь, скажу.

Он постучал себя по виску, словно ставя на место шестерню, затем стал перечислять характеристики мотора в «студе».

— Я говорил про его владельца.

Старику, наверное, понравилась моя стрижка, короткая. Ему понравилось, что меня правильно воспитали. Молодежь редко обращает внимание на стариков.

— Ты все еще меня не беспокоишь. — Он повернулся к официантке. — Сью, — позвал он. — Джонни Стилл заезжал?

Она повернулась от противня, который чистила.

— Почти год прошел, может, больше, — она оглядела стариков у стойки. — Я только вчера из-за него дергалась… — Она не закончила фразу. Все молчали. — Он так незаметно приходит и уходит, что за ним не уследишь.

— А я по нему не скучаю, — встрял один из молодых. — Выглядел он, как утка, но голос у него был, как у воробья. И ногти у него слишком чистые, а это кое-что да значит.

— Потому что Джонни тебя обогнал, — сказал второй молодой. — Джонни всегда тебя обставляет.

— Потому что он чокнутый, — сказал первый. — Есть буйные чокнутые и тихие чокнутые. Этот тип лихач.

— Он через многое прошел, — одернула его официантка. — Джонни многое потерял. Он из тех, кто горюет.

Она посмотрела на меня, точно ждала объяснений.

— Я дружу с его братом, — сказал я. Может, Джонни с братом не ладят? Старик поглядел на меня довольно странно.

— А ты старше, чем выглядишь, — пояснил он. — Джесси давно помер.

Мне подумалось, я сейчас грохнусь в обморок. Руки у меня задрожали, ноги так ослабели, что не встать. За окном кафе витрина загорелась красным, а внутри все притихли, выжидая, может, я тоже чокнутый. Я ковырял пирог. Один из молодых, тревожно поерзав, встал и побрел к двери, размышляя, наверное, не пора ли сходить за обрезом. Остальные трое глядели растерянно.

— Не хочу вас обидеть, — сказал я старику, — но Джесси Стилл жив. Живет в предгорьях. Мы вместе гоняем.

— Джесси Стилл свалился на чертовом «хадсоне терраплейне» в реку Саут Плэтт весной пятьдесят второго, может, пятьдесят третьего. — Старик произнес это очень тихо. — Шину проколол, когда был навеселе.

— Вот почему Джонни не пьет, — добавила официантка. — По крайней мере, я считаю, что причина в этом.

— И теперь ты меня беспокоишь.

Старик посмотрел на официантку, вопросов у нее было не меньше, чем у него.

Меня охватили бесконечные безысходность и страх. У местных нет и не было причин выдумывать подобные небылицы.

— Джесси — сорвиголова. — У меня вышел только шепот. Даже голосу не хватало звука. — Джесси имя себе сделал, раскатывая по дорогам.

— Тут ты все понял правильно, — сказал мне старик. — Но заруби себе на носу, сынок: Джесси Стилл мертв, и плевать, веришь ты мне или нет.

Я понимал, что он не лжет, но понять не значит поверить.

— Спасибо, мистер, — прошептал я старику, — и спасибо, мэм, — официантке.

А после дал деру: им будет теперь о чем поговорить.

Жуткий страх катил вместе со мной — из-за последней открытки Джесси. Он писал, что его, возможно, не будет дома, а теперь это могло означать больше, чем просто отлучка. «Крайслер» превзошел самого себя, и мы просто летели. От границы Монтаны до Шелби — восемь часов в ясный день. Можно просвистеть за семь или даже шесть с половиной, если под колеса тебе не бросится олень. Я был напуган, растерян и медленно закипал. Мы с Линдой только-только начали строить надежды на будущее, а я вот-вот убьюсь, переехав дикобраза или нетель. «Крайслер» ярился как пес, идущий по горячему следу. На восьмидесяти педали газа все хотелось уйти вниз, чтобы мотор по-настоящему взвыл.

Ночная трасса даже не сулит опасность, нет, кричит о ней. По обочинам елозят тени. То, что встает перед тобой в свете фар, возможно, реально, а возможно, и нет. Стальные кресты держат в руках-перекладинах букетики темных цветов. Крутые холмы встают гигантскими кораблями, бросившими якорь среди равнин, а пересохшие русла змеятся чернильными дорожками. С наступлением весны по ним потечет вода, но в сентябре поток лишь на шоссе.

Пляшущий призрак объявился на трассе-3 за Команчем, но на сей раз не выделывал коленца. Он стоял на обочине, и никакой туман его к месту не привязывал. Он подал мне старый знак водил — мол, «поднажми». Снова он возник за Колумбией. Губы у него шевелились, словно он погонял меня криком, лицо перекосилось от страха не меньше моего.

Это давало основание надеяться. На моей памяти Джесси никогда не был так напуган, поэтому тут все же ошибка. Может, пляшущий призрак вовсе не призрак Джесси. Я гнал машину и заставлял себя думать о Линде. Когда я думал о ней, то не так дергался, не сходил с ума. Трасса-3 — шоссе так себе, ну да не страшно. Я способен вести что угодно по любой дороге. Пляшущий призрак появлялся снова и снова, манил, требуя поддать газу. Я говорил себе: чертов призрак, наверное, хреновый был водила, иначе вообще бы призраком не стал.

Я послушно давил на газ, но и этого было мало: они вставали из тумана или выбирались из кюветов; толпы и кучки призраков белели под тусклой луной. Одни судачили друг с другом, другие кричали: поспеши! Может, они пытались мне что-то втолковать, но мне было не до них. Если они хотели помочь, то ни черта у них не получалось. Их вмешательство заставило меня расслабиться и подумать: а не сбросить ли скорость?

Пляшущий призрак объявился на трассе-12 и поднял большие пальцы: мол, «все чисто». Я ни на йоту ему не поверил, а потом не поверил увиденному в заднем зеркальце. Сзади, со скоростью, словно я стоял на месте, надвигались фары. Все чувства подсказывали мне: подобное уже происходило раньше, разве что в прошлый раз фары были только от одной машины.

Мисс Молли и Бетти Лу провожали меня домой. Серьезная и обтекаемая, как речь адвентиста, Мисс Молли, круто сменив полосу, пошла на обгон. Ее высокий корпус деловито гудел. Она не высекала искр, не выделывалась. Она не играла ни в Пряничного человечка, ни в салочки.

Бетти Лу поравнялась со мной, давая себя разглядеть, чтобы я понял, кто пойдет за мной, потом, притормозив, пошла в полумиле сзади. Ее фары маячили у меня в зеркальце заднего вида, как два ангела-хранителя.

Мисс Молли держала дистанцию в миле впереди «крайслера», не давая себя нагнать, сколь бы я ни прибавлял газу. Дважды перед Грейт-Фоллс она заметила неприятности и морганьем задних фонарей заставила меня притормозить. Один раз это было животное, второй — рытвина в асфальте. Мисс Молли и Бетти Лу исчезли перед Грейт-Фоллс и подобрали меня, едва я миновал город.

Мы летели в ночи, как ракеты. Вокруг ни души. Пляшущий призрак не путался под ногами, и остальные тоже. Это позволило мне сосредоточиться, — спасибо и на этом. На таких скоростях не до серьезных раздумий. Шоссе катится, часы катятся, но у тебя мозг гонщика. И усталость куда-то девается: ты не замечаешь ее, пока гонка не кончится.

Я несся за призрачной машиной на север, а по небу мчался лунный серп, точь-в-точь обрезок ногтя. За полночь земля оделась серебром. На скорости нет времени думать, зато есть время чувствовать. Чем дальше на север, тем больше меня одолевало отчаяние. Вероятно, Мисс Молли испытывала то же самое, но все мы делали, что могли.

«Крайслер» словно с цепи сорвался и, один бог знает, сколько мог выдать. Стрелку спидометра давно зашкалило. Даже учитывая ошибку спидометра… сто двадцать, сто тридцать? Около трех утра мы вылетели на трассу-2 возле Шелби, а оттуда уже рукой подать до дома.

Бетти Лу отстала и рассеялась. Мисс Молли выбросила сноп искр и просто улетела вперед. Искры что-то да значили. Возможно, у Мисс Молли оставалась надежда. А может, она знала, что мы опоздали.

Под тем узеньким серпом горбики могил казались бурунчиками среди темного прибоя пастбища. В фургончике темно, и «линка» нигде не видно. Даже слабый свет позволял разглядеть смутные белые шапки гор и словно вытянувшиеся по струнке столбики в изголовье каждой могилы. Неподалеку от фургончика стоял шатер, достаточно просторный, чтобы вместить собрание методистов. Свет моих фар выхватил вывеску «Часовня». Я достал из бардачка фонарик.

В часовне стоял десяток стульев, алтарем служило возвышение из ящиков. Джесси расставил двумя рядами свечи, поэтому я зажег несколько. Мэтт Саймонс писал, что, не увидев кладбище своими глазами, не поверишь. На одной стене шатра висела табличка «Рака», а еще — различные карты, фотографии машин и каких-то мужчин рядом со своими любимицами. Была тут и выставка одометров с подписями: «330 938 миль», «407 ООО миль», «500 ООО миль — более-менее». Это были машины-победители, лучшие среди гоночных, а от этих одометров даже женатый почувствовал бы себя одиноким. При виде их на ум невольно приходили пустые ночи и пустынные трассы.

Пусть по кладбищу расползалась чернота, но там было все же лучше, чем в шатре. Предположим, Джесси принимал кладбище всерьез и старался облагородить, но как кто-то еще мог на это купиться?

Еще не поздно было для сов, и, когда я выходил из шатра, мимо меня пронеслись бесшумные крылья. Я подошел к могиле Мисс Молли, почти надеясь увидеть свет призрачных фар. Возле очень и очень недурного мраморного памятника стояли два столбика.

Картошка.

Счастливый добряк-распустеха.

Покойся с миром, где бы ты ни был.

И на другом:

Чипс.

Курчавый закадычный друг.

Носится с Картошкой.

Даже издали видны были горы земли там, где бульдозером вырыли новые ямы. Я осторожно подошел к Большому Коту, — не зная, зачем, но зная, что это необходимо.

Две ямы раззявились, как гаражи, и из них глядели носы «линка» и «хоука». Передний бампер «линка» светился чистотой, но в остальном он выглядел заскорузлым и бывалым. Бока испещрили вмятины и царапины, стекла затянуло звездами трещин.

«Голден хоук» сиял чистотой, он был готов с ревом вырваться из могилы. На надраенных стеклах вспыхивали блики от моего фонаря. Мне вспомнилось то, что я слышал в Шеридане, и то, как я впервые увидел «хоук». Джесси или Джонни, — если это был он, — наверное, где-то рядом. Ему очень нужна помощь. В «хоуке» никого. Луч моего фонарика пошарил по переднему стеклу «линка». Внутри лежал Джесси — словно задремал в последний раз на сиденье. Его длинные черные волосы поседели. Он всегда был худым, но теперь от него остались кожа да кости. Слишком много миль, и нет времени поесть. Морщинки вокруг глаз у него возникли давно — слишком часто он щурился на дорогу, — но теперь они залегли глубоко, по-стариковски. Что он мертв, мне сказали его глаза: веки не подняты, но и не сомкнуты.

Мне невыносимо было оставаться наедине с ним и машинами, поэтому не прошло и четверти часа, как я барабанил в дверь Мэтта Саймонса. Мэтт наконец открыл, за спиной у него маячила Нэнси. Она была в халате. Она оказалась выше мужа и выглядела более сонной. Блондинка, лицо скандинавское. Мэтт не знал, злиться ему или радоваться моему появлению. Потом я выдавил несколько фраз, и он окончательно проснулся.

— Доктор Джекилл наконец покончил с мистером Хайдом, — вполголоса сказал он Нэнси. — Или, может, наоборот. — А мне: — Возможно, шутка дурная, но я не со зла. — Он пошел одеваться. — Позвони Майку, — попросил он. — Пьян он или нет, я хочу, чтобы он там был.

Нэнси показала, где у них телефон, потом ушла в спальню поговорить с Мэттом. Я слышал, как он ее успокаивает. Когда Майк взял трубку, голос у него был сонный и трезвый.

Глубокая ночь и серп луны — лучший фон для призраков, но они не показывались, пока мы с Мэттом возвращались на кладбище. «Крайслер» шел с прохладцей. Куда теперь спешить?

Я пересказал Мэтту услышанное в Шеридане.

— Сходится, — отозвался он. — И у нас две загадки. Первая любопытная, но уже не имеет значения. Выдавал ли себя Джонни Стилл за Джесси Стилла или Джесси делал вид, что он Джонни?

— Если Джесси съехал в реку в пятьдесят третьем, то, наверное, мы знали Джонни.

Сказанное мне самому не понравилось, ведь Джесси был таким настоящим, таким реальным. Лучший актер на свете так бы не сыграл. Горе душило меня, но я не стыдился.

Мэтта угнетали сходные мысли.

— Мы не знаем, сколько тянулась игра, — очень тихо сказал он. — И никогда не узнаем. Джонни мог играть в Джесси еще в пятьдесят третьем.

Это еще больше запутало ситуацию, и я слегка обиделся. И без его домыслов все было непросто. Мы только что потеряли друга, а Мэтт говорит так, будто это не самое важное.

— Какая разница, Джонни это был или Джесси, — сказал я Мэтту. — Сегодня умер Джесси. Он лежит поперек сиденья машины Джесси, а не Джонни. Считай, как хочешь, но говорим мы про Джесси.

— Ты прав, — отозвался он. — Но и не прав. Мы говорим о человеке, который был обоими. — Некоторое время он молчал, соображая. — Предположим, что Джонни выдавал себя за Джесси в пятьдесят третьем. Джонни свалился в реку, а местные решили, что хоронят Джесси. Но можно предположить, что в пятьдесят третьем погиб Джесси. В таком случае игра началась с горя Джонни. И так, и так она тянулась многие годы. — Мэтт к чему-то клонил, но, как всегда, окольным путем. — Прошли годы, Джонни или Джесси исчез. Остался лишь один человек, который был Джонни и Джесси разом. Вот почему нет разницы, кто умер в пятьдесят третьем.

Мэтт посмотрел в темноту за стеклом, словно надеялся увидеть там что-то важное.

— Край у нас пустынный и одинокий, — сказал он. — Самая большая загадка тут — «почему?». Ответ может крыться в мистике двойников, а может быть простым: человек обращался к прошлому за счастливыми воспоминаниями. По всякому выходит, что один брат умер, а второй продлял его жизнь, живя не только за себя, но и за него. Только подумай, сколько надо было спланировать, какие финты проворачивать, обманывать самого себя. Вспомни, как часто менялись роли. Наверное, настал момент, когда этот одинокий человек уже не помнил в точности, кто он.

Ответ был прост, и вдруг я понял… Джесси или Джонни гоняли по дорогам, чтобы найти то, что на них потеряли. Они потеряли родителей и друг друга. Но я ни слова, черт побери, не обронил. Я злился на Мэтта, но старался его простить. Он, как мог, справлялся с горем и, наверное, не знал лучшего способа.

— Поэтому он выдумал Пса Дороги, — говорил тем временем Мэтт. — Чтобы разделить две личности. Пес Дороги — метафора, которой он мог бы гордиться. Возможно, дамочек это сбило бы с толку, но не родился еще мужик, который не понял бы.

Я вспомнил длинные ночи и длинные шоссе. Изъяна в его логике не было.

— В то же время, — продолжал Мэтт, — метафора была на руку близнецам. Они могли играть в дорожные игры с невинностью детей, возможно, даже воспроизводить воспоминания о том времени, когда их родители были живы и мир казался счастливым. Джонни был Псом Дороги, а Джесси за ним гонялся, и, помоги нам бог, мы тоже. Это была потрясающая метафора.

— Если она была так чертовски хороша, то почему обернулась скверно? — спросил я. — Весь прошлый год Джесси как будто бегал от Пса.

— Метафора стала захватывать реальность. Близнецы ополчились друг на друга. Я наблюдал, что происходит, но не мог понять сути. Джонни Стилл старался захватить Джесси, а Джесси старался захватить Джонни.

— Но ведь у них долго получалось жить в мире, — возразил я, — а потом вдруг нет. Что разрушило это равновесие?

— Наша собственная вера, — отозвался Мэтт. — Мы все поверили в Пса Дороги. Поверив, мы придали сил Джонни.

— И Джесси ему сопротивлялся?

— С успехом. Весь год, когда Джесси вылетал с ревом из города, катался по окрестностям и с ревом же возвращался, я считал, что это проблема Джесси. А теперь мне кажется, что Джонни старался вырваться, вернуться на дорогу, а Джесси тащил его назад. Это была борьба межу реальными людьми, возможно, титанами в самом старом смысле слова, и уж конечно, ни один из них суррогатным не был.

— Ну, решал мужик свои проблемы.

— Это самый простой ответ. Мы не знаем, что творилось с Джонни, — сказал Мэтт. — Но мы знаем кое-что о том, что творилось с Джесси. Он старался любить женщину, Сару, и потерпел поражение. Он потерял собак — как будто пустяк, если забыть, что, кроме них, у него никого не было. С поражением Джесси боролся при помощи другой метафоры, символа, которым стало это чертово кладбище.

Голос Мэтта охрип. Он удерживал горе в себе, но оно прорывалось. Мне удалось его простить.

— Думаю, кладбище было своего рода ответом Джонни или отпором собственной уязвимости. Джесси нужен был символ. Он старался защитить тех, кого любил, и не смог. Он не смог даже защитить любовь к своему брату. Кладбище было последним оплотом этой любви. — Мэтт, казалось, вот-вот расплачется, и я сам был к этому близок. — Машины вреда не причинят. Только неумелое вождение. Кладбище — символ защиты того немногого, что можно защитить. Ничего дурного это о Джесси не говорит, зато много печального о всех нас.

Я притормозил, чтобы свернуть на участок Джесси. У фургончика стоял «олдс» Майка. Внутри горел свет, но кругом была кромешная тьма.

— Чтобы побороть одиночество и страх, люди создают себе самые разные миры, — сказал Мэтт. — Придумывая их, мы что-то берем и что-то отдаем. Невольно спрашиваешь себя, сколько отдали Джесси и Джонни, чтобы взять ту малость, какую имели.

Когда мы вышли из «крайслера», задул северный ветер и пробрал меня до костей. Луна освещала таблички и надгробия, но не давала прочесть надписи. Майк раскочегаривал бульдозер. Он чихал и бормотал, в темноте чувствовал себя лучше всего, и Майк это знал. Фары он не включил. Где-то далеко на трассе-2 взревел мотор, завизжали шины, и шепотки моторов среди гробниц словно вторили им эхом. Майк стоял огромный, как гризли.

— Я лошадей пристреливал, которые выглядели здоровее вас, ребята, — сказал он хрипловато.

— Это противозаконно, — Мэтт махнул на бульдозер.

— А никто иного и не говорил. — Майк готов был к схватке, если потребуется. — Кому не нравится, может повернуться и уйти.

— Мне нравится, — отозвался Мэтт. — Это уместно и правильно. Но если нас поймают, нам несдобровать.

— Мне нравится почти все и вся, — сказал Майк, — кроме правительства. Обдирает тебя, пока ты жив, потом обирает твой труп. Избавим Джесси хотя бы от этой напасти.

— Власти захотят знать, от чего он умер.

— От печали, — сказал Майк. — На том и оставим.

Джесси прикончил себя, точно подгадав усталость и истощение, но я готов был оставить все как есть. И Мэтт тоже.

— Мы с тобой, — сказал Мэтт. — Но ведь участок продадут за неуплату налогов. Рано или поздно кто-то начнет копать.

— Много лет пройдет. Он мне завещан, Джесси уладил бумаги. Они на кухонном столе. — Майк повернулся к фургончику. — Нужно сделать все как надо, а времени немного.

В фургончике мы нашли одеяло и покрывало. Покопавшись в ящиках буфета, Мэтт обнаружил снимки. Одни были сравнительно новые, другие выцвели: мужчина и женщина в старомодном платье, два маленьких мальчика в воскресных костюмчиках, фотографии машин, и дорожных указателей, и женщин, которые могли быть Сью-Элен и Сарой. Сложив их как колоду, Майк перетянул ее резинкой и, оглядевшись напоследок, взял с кровати тускло-желтые очки, какие гонщики надевают на ночные ралли.

— Ничего не забыли?

— Его собаки, — сказал Мэтт. — У него были фотографии собак. Мы нашли их под подушкой, — даже думать не хотелось, почему они там лежали. Потом мы вернулись к «линку» и очень бережно завернули Джесси в одеяло. Накрыли покрывалом, а его скарб положили на пол рядом с педалью газа. Потом Майк кое-что вспомнил. Развернув Джесси, он проверил его карманы и снова завернул. Тут я понял: ему нужны были ключи, которые он сейчас вставлял в замок зажигания.

Мы втроем стояли у «линка», Мэтт прокашлялся.

— Мой черед говорить, — остановил его Майк. — Это был мой лучший друг. — Майк снял шапку. Лунный свет блекло лег на лысину. — Уйма святош обрадуется, что этого человека больше нет, а это уже кое-что в его пользу. Он выводил из себя приличных людей. Этот человек был сорвиголова чистейшей воды. Но одного люди не понимают: и у сорвиголов есть свое слабое место. Они рискуют всем ради пустяка. Многие люди так боятся умереть, что и не живут вовсе. А Джесси был стократно живым, о смерти даже не думал. Этот человек девяносто выжимал, лишь бы попасть в бар до закрытия. — Тут Майк поперхнулся и прислушался.

С кладбища неслось эхо моторов, а с трассы-2 — грохот коленчатого вала, болтающегося по поддону. Кладбище заливал тусклый свет, точно не от луны, а от сотен парковочных фар.

— Этот человек вдыхал жизнь в приключения, когда повсюду, куда ни глянь, их дух умирает. В нем не было ни самодовольства, ни бахвальства. Когда ему было страшно, он смеялся. Он никогда не ударил женщину и не обидел друга. Однажды он привязал к Бетти Лу консервную банку, но его нельзя за это винить. Это ведь Пес сделал. У Джесси никогда не было проблем, пока он не сел в этот «студебекер».

Выходит, Майк с самого начала знал. Хоть Майк что-то знал…

— Я частенько мог идти вровень с Джесси, — продолжал Майк, — но никогда не мог побить Пса. Пес ото всех уходил. В треклятом «студебекере»… В очень быстром «студебекере», — пробормотал Майк, словно помощник пастора на собрании. — Скучал, заводился, лихачил — это все про Джесси, — сказал Майк. — На том и закончим. Аминь.

Крошечный язычок пламени мигал в топке бульдозера, и белые шапки на дальних горах предвещали скорую зиму. Майк быстро засыпал могилы. Мэтт принес лопату и грабли. В свете одной лишь луны я помог ему сложить холмики, а Майк пошел в фургончик готовить кофе.

— Пейте и валите, — сказал он, разливая. — У Джесси есть друзья, которым надо попрощаться, а скоро рассветёт.

— Пусть приезжают, — откликнулся Мэтт. — Мы никому не помеха.

— Когда стареешь, перестаешь их видеть. Тогда хочешь перестать их видеть, — сказал Майк. — Начинаешь бояться за свою шкуру.

— Перестаешь воображать?

— Видеть, мать твою. Воображение нужно, когда глаз нет. — Достав из кармана рубашки сигару, он пожевал ее, прежде чем раскурить. — Призраки вообще все потеряли. Возможно, они — те, кого Господь мало любит. Если ты их видишь, пока живой, пожалуй, ты что-то значишь.

Мэтт задумался, и я тоже. Ведь не без причины же мы оба гоняли по дорогам.

— Тяжелый они народ, — сказал Майк про призраков. — Голосуют, но не хотят, чтобы их подвозили. Я ради них останавливался, а они хохотали. Они себя дурачат, а может, и нет.

— Это игра для молодых, — протянул Мэтт.

— Это игра, в которую нельзя не играть. Джесси играл на всю катушку. Джонни ли, Джесси ли, он был тем, кем был. В этом ключ. Может показаться, что Джесси умер старым, но молодым он прожил дольше многих. Вот в чем настоящая загадка. Что нами движет?

— Пока мы не уехали, — встрял я, — как давно ты знал, что Пес — это Джесси?

— Года полтора, наверное. Приблизительно с того момента, как он стал гонять по-сумасшедшему.

— И ты молчал?

Майк посмотрел на меня и скривился.

— За собой последи, — рявкнул он. — Это было дело Джесси. — Тут он пожалел о своей грубости. — К тому же мы на славу повеселились. Теперь это в прошлом.

Мэтт пошел за мной к «крайслеру». Усталые и печальные, мы выехали с кладбища. На трассе-2 я свернул к дому Мэтта.

— Рванем в память о старых временах?

— Скорее, потащимся, — отозвался Мэтт. — Я как раз в той поре, когда тащатся помаленьку. Почему бы не попрактиковаться.

В зеркальце заднего вида тек огонь фар, а после исчез, когда одна за другой машины свернули на кладбище. Луна ушла за облака. Небо над Южной Дакотой посветлело намеком на зарю. Могильные холмики тянулись у меня за локтем, и Канада тоже. Справа шоссе на юг бежало прямое и быстрое, насколько куража хватит. Из придорожных канав поднимался туман, и, возможно, в нем что-то двигалось, а может, и нет.

Больше и рассказывать почти нечего. Осень, зиму, весну и лето я ездил в Шеридан. Мормон оказался очень даже ничего — для мормона. Я упорствовал и ездил еще одну осень и еще зиму. Линда поверила. Весной мы поженились, и я ждал неприятностей. Женатым людям положено ссориться, но ничего такого не произошло. Мы много работали, через несколько лет обзавелись собственным домом, и Линда родила двух дочек. Это разочаровало мормона, но принесло облегчение мне.

Осенью и зимой, летом и весной, когда дороги были хороши лишь для двадцати миль в час под вязким снегом или восьмидесяти под палящим солнцем, шоссе лежало пустое — кроме нескольких случаев. Мисс Молли появилась как-то раз предупредить, что мост рухнул. Потом, возможно, еще раз: однажды ночью прищуренные огоньки фар мигнули, когда было поздно и я перебрал. Какой-то тип укокошил «фрейтлайнер», его трейлер лежал поперек шоссе.

Но других призраков я не видел. Хотелось бы сказать, что я видел близнецов, Джонни и Джесси, которые стояли у трассы, подавали знаки или плясали, но нет, ни разу.

Однако о Джесси я думал, и еще кое о чем… Если верить Мэтту, что Джесси суждено было умереть, я должен был понять это еще до возвращения домой. Джесси был обречен, потому что я верил в Пса Дороги. Моя вера вытолкнула Джонни наверх, стала последней каплей. Если один из них, неважно какой, становился слишком силен — обоим конец. Вот почему у Джесси не осталось выбора.

Кладбище оседало от непогоды. Некоторое время Майк за ним ухаживал, но вскоре охладел. Ветрами и дождями расплющило холмики. Оплетенные вьюнками столбики упали, и у трассы теперь стоит лишь мраморный памятник. Он не подвластен ветрам, как и маленькая плита, которую положили мы с Майком и Мэттом. Она лежит вровень с землей. Нужно знать, куда посмотреть, чтобы ее найти:

Пес Дороги

1931–1965

2 миллиона миль, более или менее.

Какую бы скорость нам не выжимать,

Человечка из пряника нам не догнать.

А теперь даже великие скоростные машины мертвы — или большая их часть. С ценами на бензин, войнами и слухами о войнах все машины в наши дни — сплошная подвеска. В поворот вписываются, как кошки, но ни когтей, ни ярости у них нет, а может, оно и к лучшему. Штат ставит меньше крестов.

Но кое-какие ревуны еще остались, и кое-кто до сих пор гоняет. Ночами, лежа в постели, слушаю бешеный рев моторов на трассе-2. Я слышу, как они режут темноту, одиноко тянутся к небу, проносятся по вечной земле. Молодые ездят, как положено молодым: колесят друг за другом или за мечтой, попадая на земли призраков и надеясь, что их нет. Молодые несутся в темноту, гоняясь друг за другом или за чем-то еще… Гоняясь за дорогой.

Перевела с английского Анна КОМАРИНЕЦ

© Jack Cady. The Night We Buried Road Dog. 1994. Публикуется с разрешения журнала «The Magazine of Fantasy Science Fiction».

Дмитрий КАЗАКОВ День сосульки

Наш бар «Красная роза» находится в самом центре города, около метро «Кузнецкий мост».

Надо выйти со станции, оставить позади арку и повернуть налево. Проделав этот нехитрый маршрут, вы увидите светящуюся вывеску в виде большого алого цветка, а под ней — дверь из темного дерева.

Тот, кто повернет золоченую ручку и переступит порог, обнаружит небольшой — на четыре столика — зал, лампы под багровыми абажурами, стены, отделанные под кирпич, стойку с табуретами, а за ней — меня.

Ах да, чуть не забыл представиться…

Зовут меня Рожер, а откуда взялось это имя — длинная история, и когда-нибудь я ее непременно расскажу. Во всем, кроме имени, я выгляжу довольно обычно: две руки, две ноги, светлые волосы, серые глаза и иногда, под настроение — русая бородка.

«Красная роза» принадлежит мне и Велу.

Вел — мой компаньон, но в зале он появляется редко. Большую часть времени он проводит в крошечной темной комнате, которую называет кабинетом. Именно там Вел занимается делами. Договаривается с поставщиками, «крышей» и всеми остальными, кому есть дело до «Красной розы».

И делает это отлично.

Моя задача — обслуживать посетителей, наливать пиво, вино или что-нибудь покрепче, а еще выслушивать их истории.

Ведь люди, и вообще любые живые существа, чаще всего приходят в бар, чтобы не просто выпить, но и поболтать. И бармен обязан уметь не только смешивать коктейли, а также слушать.

Если это, конечно, хороший бармен.

Ну а я себя плохим не считаю.

Но обычные люди, желающие рассказать о том, как их обижает жена и какой козел — начальник, в «Красную розу» не приходят. Наше заведение прячется от их взглядов, и обладатели банальных рассказов идут в другие бары, кафе и рестораны, которых в Москве сотни, на любой вкус и кошелек…

К нам заходят только обладатели оригинальных, необычных историй.

Ну и еще завсегдатаи. Но о них разговор особый.

Хмурым декабрьским вечером, когда погода никак не могла определиться, осенняя она или зимняя, у нас было пусто, точно в заброшенном склепе. За окном сыпалась помесь дождя со снегом, редкие прохожие шагали, уткнув носы в воротники, и шансов на то, что кто-то зайдет, было очень мало.

В такую погоду может явиться тот, кому нужно срочно выпить, или завсегдатай, живущий в двух шагах.

Но в понедельник и те, и другие возникают редко.

Я читал газету, негромко подпевая Тарье Турунен, чей голос доносился из динамиков нашей аудиосистемы.

Скрипнула дверь, я повернул голову.

Вошедший в «Красную розу» мужчина выглядел так, словно только что бежал. Волосы его намокли, капли влаги блестели на лбу. Дорогое пальто из темной ткани было расстегнуто, под ним виднелся темно-синий костюм, из-под шарфа торчал узел голубого галстука.

В руке гость держал портфель из настоящей кожи.

— Прошу, заходите, — сказал я, отложив газету. — Если хотите поесть, то это не к нам. Зато насчет выпивки — полный порядок.

И я указал себе за спину — на полки, где рядами стоят разноцветные бутылки.

Чего тут только нет: ликеры, водка, коньяк, вина со всех концов Земли, текила, мескаль, кальвадос, абсент, граппа, ракия, арака…

Для завсегдатаев имеется еще неприметный шкаф с особыми напитками, но его я демонстрировать не собирался.

Мужчину в пальто я видел впервые.

— Э… да… — сказал он, подходя к стойке. — Выпить? Это можно. Это то, что мне сейчас нужно.

Его серые глаза полнило беспокойство, в голосе ощущалось напряжение, а руки он сжимал в кулаки.

— Если вы замерзли, могу сделать глинтвейн, — предложил я.

— Нет. Лучше чего-нибудь покрепче. Водки.

Он уселся на один из табуретов перед стойкой, а я потянулся за бутылкой «Хлебной слезы». Эту водку производят в Нижнем Новгороде и мало ценят за его пределами.

И совершенно зря.

— Пятьдесят? Или сто? — уточнил я.

— Давайте сто. И соку стакан, — сказал мужчина и, вздрогнув, нервно оглянулся на входную дверь.

Стопку он схватил жадно, точно утопающий — спасательный круг. Проглотил водку и принялся за сок.

— Еще? — спросил я.

— Нет, не надо… не надо пока, — мужчина покачал головой, потер лоб и вопросительно глянул на меня.

Все понятно: клиент созрел для того, чтобы поговорить. История распирает его изнутри, и если не выпустить ее наружу, то она, того гляди, разорвет кожу.

— Вы знаете, — не очень уверенно сказал мужчина, — на меня сегодня упала сосулька…

Я покачал головой.

— В самом деле?

— Да, когда я вышел из офиса, чтобы пообедать…

Я вздохнул и приготовился слушать.

Оттепель подкралась к Москве вчера, когда горожане дружно решили, что в город так и не придет весна. Но мороз сменился мерзкой сыростью, зазвенела капель, с крыш свесили острия первые сосульки.

Слишком большими они вырасти не успели, и коммунальные службы не обратили на них внимания.

Но Василий Ильич Фомин, тридцати семи лет, хозяин сети из четырех химчисток, заметил, что крыша дома, где он снимал помещение под офис, ощетинилась ледяной порослью. Потом закрутился, погрузился в водоворот дел и забыл про то, что собирался позвонить в ЖЭК.

А сосульки напомнили о себе, когда он вышел на обед.

Едва сделал шаг с крыльца, сверху донесся треск. Василий Ильич не успел и вздрогнуть, как его ударило по макушке тяжелым и холодным. Он взмахнул руками, перед глазами все закружилось.

Когда очнулся, понял, что сидит, прислонившись спиной к чему-то твердому, что голова страшно болит и кто-то бьет по щекам.

— Жив, Ильич? — спросили голосом мощным, точно рев водопада, а носа коснулся запах перегара.

Голос и «аромат» Василий Ильич знал. Они принадлежали Петровичу — дворнику, следившему за чистотой около их офисного здания. Тот работал здесь чуть ли не с начала девяностых, был на короткой ноге со всеми, от топ-менеджеров до секретарш, и любил рассказывать старые анекдоты.

— Вижу, что жив, — сказал Петрович. — «Скорую» вызвать?

— Нет, не надо…

Головная боль уходила, а в остальном Василий Ильич чувствовал себя неплохо.

Открыв глаза, он нервно всхлипнул и подумал, что к врачам все-таки стоит обратиться.

Петрович сидел рядом на корточках, сине-оранжевый комбинезон его, как обычно, покрывали грязные пятна. Торчала черная борода, вот только глаза на смуглом лице были желтыми, словно у кота, а зрачки — вертикальными.

Из густой шевелюры дворника выпирали багровые рожки в мизинец длиной.

«Контактные линзы, — подумал Василий Ильич. — А рога можно в магазине купить, на проволоке».

— Ты что, на маскарад вырядился? — спросил он.

— Какой маскарад? — Петрович удивленно мигнул и поднялся. — Ильич, ты что?

Василий Ильич почувствовал, что краснеет. Поспешно встал, переждал легкое головокружение и принялся отряхивать брюки.

— Я долго валялся? — спросил он.

— Пару минут. Я сразу подошел, — голос дворника сделался удивленным. — Только я не понял, чего ты шлепнулся? Лед-то я еще утром счистил…

— Сосулька, — Василий Ильич огляделся, но крыльцо и тротуар рядом с ним были чисты. То, что упало с крыши, исчезло без следа. — Она точно была… упала мне на макушку… честное слово…

— Да? — Петрович ухмыльнулся, лицо его на мгновение стало обычным, потом вновь вернулись красные рожки и желтые глаза. — Как скажешь, Ильич. Давай расскажу тебе…

— Нет, извини, но я пойду. Тороплюсь.

В этот момент Василию Ильичу было точно не до бородатых анекдотов.

Раздраженно дернув плечами, он кивнул дворнику и заторопился прочь от места собственного позора.

Деловой человек, солидный мужчина, а валялся на земле, точно пьяный бомж!

Меж тем последствия удара по голове проявляли себя довольно странным образом. Окрестности офиса, знакомые до последней пяди, выглядели чудно. Клубились облачка серого, непонятно откуда взявшегося тумана, дома казались больше, чем раньше, тускло горели причудливо изогнутые вывески.

На мгновение Василию Ильичу показалось, что он угодил в какое-то другое место.

Он остановился и оглянулся.

Дворник стоял на том же месте, смотрел вслед, и глаза его пылали желтым, точно автомобильные фары.

Почесав в затылке, Петрович щелкнул себя по правому рогу и пошел прочь. Василий Ильич нервно вздрогнул и двинулся дальше. Протиснулся меж припаркованными машинами, перешел улочку и оказался у входа в «Винный бутик».

Магазин, где торговали элитным алкоголем, тоже изменился. Рядом со знакомой дверью из белого пластика появилась вторая — черная, глухая и массивная, из непонятного материала, похожего на камень.

Прямо на ней виднелись горящие буквы, образующие слово ОТКРЫТО.

— Неужели это мне кажется? — Василий Ильич облизнул пересохшие губы. — Тогда мне надо срочно к психиатру…

Он вздохнул, сделал шаг и толкнул черную дверь, ручки на которой не было. Та неожиданно легко подалась, стала видна уходившая вниз лестница, грязные и потертые ступени. Василий Ильич вступил на первую из них, удивляясь связности собственного бреда.

Спустившись, оказался в полутемном подвальчике, напоминавшем винный магазин советских времен. Тут царил кисловатый запах, стояли штабеля ящиков с бутылками, пол выглядел настолько грязным, словно его не мыли никогда. На маленьких окошках странно смотрелись занавески из плотной ткани.

— Чем могу служить? — шепнули Василию Ильичу в ухо, и тот с трудом отогнал искушение подпрыгнуть и закричать.

Юноша-продавец мог похвастаться бледной кожей и огромными черными глазами. Одет он был в длинный темный балахон с прорезями для рук, а на пальцах носил кольца из бронзы. Они тускло поблескивали в полумраке, чернели нанесенные на них уродливые значки.

— Э, что? — ошеломленно спросил Василий Ильич.

— Вижу, вы впервые в нашем заведении, — продавец улыбнулся, не размыкая губ. — И вы не из моих сородичей. Но наш товар нужен многим. У нас отличный выбор. Имеется свежий продукт из Ирака, Сомали, с Балкан… Если предпочитаете выдержанный, то есть смысл взглянуть… Прошу за мной.

Чувствуя себя внутри фильма Дэвида Линча, который сколько ни гляди, все одно ничего не поймешь, Василий Ильич пошел за продавцом. А тот привел его к прилавку и стал вынимать из-под него запыленные бутылки без этикеток, бормоча при этом всякую ерунду:

— Галиция, тысяча девятьсот шестнадцатый год. Очень рекомендую. Для обрядов — самое то. А вот это — Испания, тридцать шестой… Вот Германия, сорок пятый, но это очень уж банально…

Во всех бутылках плескалась густая багровая жидкость.

— Я, пожалуй, пойду… — слабым голосом проговорил Василий Ильич. — Я не уверен… еще не определился…

— Конечно, — кивнул продавец, и на бледной физиономии отразилось легкое сожаление. — Но если что — заходите. Мы всегда рады клиентам. Сделаем вам дисконтную карту…

Василий Ильич кивнул и заторопился к лестнице. Выбравшись на улицу, он с наслаждением глотнул свободного от кислой вони воздуха.

Мимо проехал огромный, точно катафалк, «мерседес», а затем сверху упало неяркое свечение. Василий Ильич задрал голову, чтобы посмотреть, что сверкает, и замер с открытым ртом.

Между домами, неспешно взмахивая белоснежными крыльями, летел ангел.

Он был хорошо виден на фоне блеклого зимнего неба. Лыжная шапочка, длинное белое пальто, из-под которого торчали ноги в туфлях. Задумчивое молодое лицо, улыбка и кейс, наручниками пристегнутый к тонкому запястью.

Свет испускали крылья, огромные, золотистые.

— Ой, — сказал Василий Ильич.

— Чего замер, папаша? — буркнул кто-то рядом, его толкнули в бок.

Василий Ильич отступил к стене, пропуская группу подростков. И совершенно не удивился, обнаружив, что из-под куртки одного из них свисает хвост, тонкий и серый, с белой кисточкой на конце.

Удивление в организме закончилось, выкипело, как вода из забытого на плите чайника.

А когда Василий Ильич поглядел в сторону собственного офиса, то на смену изумлению пришел страх. Петрович, стоявший около крыльца, разговаривал с двумя похожими друг на друга мужчинами. Они были без шапок — блестели чисто выбритые макушки, чернели пятнышки татуировок на затылках. С широченных плеч свисали бликующие, полупрозрачные плащи.

Ничего жуткого или опасного в чужаках вроде бы не было, и все же они вызывали страх…

Василий Ильич сглотнул и подумал, что такими темпами он останется без обеда. Торопливо развернулся и пошел к пешеходному переходу, за которым на другой стороне улицы расположен суши-ресторан «Харакири».

В него Василий Ильич обычно ходил днем.

Он постоял на светофоре, глядя на поток машин, где между привычных «тойот», «пежо» и «фордов» виднелись громоздкие, уродливые чудища на паровой тяге или вовсе с парусами. Перебрался через улицу, стараясь не смотреть по сторонам, и мимо швейцара, одетого в японскую одежду, вошел в «Харакири».

Обнаружив, что тут все так же, как раньше, Василий Ильич испытал немалое облегчение.

Усевшись за любимый столик, он сделал заказ, добавив к бизнес-ланчу кружку зеленого бамбукового пива. Расшатанные за последние тридцать минут нервы требовали успокоения. Сакэ будет слишком, а вот пиво к вечеру выветрится, и можно сесть за руль и поехать домой…

Суп-мисо показался слишком острым, салат с креветками — безвкусным, зато пиво приятно освежило.

— Мне все почудилось, — шептал Василий Ильич, шагая к выходу. — Сосулька виновата. Такое бывает. Сейчас я выйду, и…

Слова застряли у него в горле, когда через стеклянные двери «Харакири» он увидел, что на противоположной стороне улицы ждут зеленого света двое лысых, что беседовали с Петровичем. Люди обходили их, будто не замечая, и полупрозрачные плащи колыхались на ветру.

Василий Ильич понял, что лысые ищут его, идут по его следу. Вернулся угасший было страх, сердце болезненно дернулось. Захотелось закричать во все горло и побежать куда угодно, лишь бы подальше…

Отогнав глупое желание, Василий Ильич развернулся и, заставляя себя двигаться медленно, пошел к туалету. Заперся в кабинке, словно хлипкая дверь с почти игрушечным засовом могла удержать преследователей. Глянул в зеркало и обнаружил, что бледен, как покойник, и что глаза испуганно бегают.

На мгновение показалось, что из макушки торчит нечто блестящее, вытянутое, как веретено, но видение исчезло мгновенно.

— Хватит, — прошептал он, глядя в зеркало. — Будь мужчиной. Нужно вернуться в офис, там охрана, и вообще…

Он вышел из туалета и решительно направился к дверям ресторана.

Лысых на улице не оказалось, зато на перекрестке стояло нечто, похожее на небольшой броненосец на колесах. Стараясь не глядеть на его серый бугристый борт, Василий Ильич перешел, едва ли не перебежал на другую сторону.

Свернул за угол, увидел вход в офисное здание, и тут сердце сжалось от ужаса…

Около крыльца переминались с ноги на ногу еще двое лысых в полупрозрачных плащах. Эти были несколько моложе предыдущих, один курил, другой тыкал пальцем в экран коммуникатора.

«Они ждут меня? — подумал Василий Ильич. — Это что, облава?»

Мысль отдавала паранойей, но избавиться от нее не удалось. Чувствуя себя героем глупого реалити-шоу или шпионского боевика, Василий Ильич спрятался за угол и нервно огляделся.

Скрытых камер не увидел.

Все так же клубились облачка тумана, чернели на асфальте непонятно откуда взявшиеся круги, такие правильные, словно их рисовали при помощи циркуля. Горела багровым огнем вывеска, составленная из вычурных знаков, похожих на руны, от нее отлетали шипящие искры.

Василий Ильич зажмурился, мечтая только об одном — чтобы это все исчезло, чтобы вернулся обычный, привычный мир…

Когда он открыл глаза, то обнаружил, что желание не воплотилось в реальность.

Тогда Василий Ильич, сгорбившись и втянув голову в плечи, пошел прочь, подальше от офиса, от страшных «лысых». Он понимал, что поступает глупо, что выглядит полным идиотом, но пересилить себя не мог. Его гнал не рассудок, а нечто гораздо более сильное и древнее — глубокий, животный страх перед неведомым…

Когда зазвонил сотовый, Василий Ильич сбросил вызов и отключил аппарат.

Вдруг его сумеют запеленговать?

По сторонам старался не смотреть, упорно пялился под ноги, но заметил, что на месте огороженного забором пустыря, где уже лет десять собирались строить торговый центр, появилось здание. Стенки трехступенчатой пирамиды блестели, словно были из серебра, виднелись похожие на бойницы окошки.

Содрогнувшись всем телом, Василий Ильич поспешил прочь.

Возникла мысль, что от преследователей удастся скрыться в метро, и он ускорил шаг. Срезал путь, через безлюдный переулок выбрался к станции и вскоре уже спускался по эскалатору.

Навстречу ехали те, кто собирался выходить на поверхность, и среди них были не только люди. Попалось еще одно существо, похожее на Петровича, с желтыми глазами и рожками. Потом мимо проплыл кто-то высокий и тонкий, словно дерево, закутанный в белую ткань. Показалось нечто с комплекцией тумбочки, обвешенное десятками монет на веревочках.

Приглядевшись, Василий Ильич понял, что это не монеты, а просто диски из металла с какими-то закорючками на них. Встретив удивленный взгляд, он поспешно отвел глаза.

В метро он катался несколько часов, бесцельно переходя с ветки на ветку.

Видел много странного, но просто не обращал на это внимания. Твердил про себя, что всё ему только кажется, что такого не может быть. Заполненная огнем яма посреди станции «Проспект Мира» не существует… а ползающие по стенкам тоннеля твари, похожие на пауков и амеб одновременно — плод больного сознания… как и сотканный из оранжевого огня человек, что вышел из стены…

Василию Ильичу было плохо, как никогда в жизни.

И еще начала болеть голова — странной, дергающей болью.

Потом он решил, что пора выбраться наверх, и, сделав это, оказался на Арбатской площади. Выяснилось, что солнце упало за горизонт, город окутали стылые декабрьские сумерки, из низких туч повалил снег с дождем вперемешку.

За его пеленой Москва стала выглядеть попривычнее.

Вздрагивая на холодном ветру, Василий Ильич пошел по Арбату, захлюпала бело-коричневая жижа под ногами. Миновал уличного певца, перед которым стоял раскрытый футляр от скрипки, и остановился около сувенирного ларька, заваленного всякой ерундой, которую покупают лишь туристы.

Ушанки, медведи с балалайками, майки с Кремлем и красной звездой…

Но товар на этом прилавке выглядел довольно странно: ушанка напоминала шлем викинга, вместо медведя на майке был изображен его скелет, в стеклянных шариках прятался не Мавзолей и не собор Василия Блаженного, а желтая пирамида, нечто похожее на древний терем…

— Что, дядя, так и будешь стоять? Или купишь что-нибудь? — ломким юношеским баском спросил продавец.

Василий Ильич поднял взгляд.

За прилавком переминался с ноги на ногу тощий субъект в пуховике и лыжной шапке с помпоном. Лицо его покрывала бурая короткая шерсть, похожая на плюш, на месте носа торчал лиловый пузырь, чуть заметно светившийся в полумраке.

И только глаза были обычными, человеческими.

— Сгинь, пропади, нечистая сила… — проговорил Василий Ильич, пытаясь вспомнить, как нужно креститься.

Поскольку в церкви он побывал всего один раз, семнадцать лет назад, на венчании у друга, то это оказалось сложной задачей.

— Ты чего, дядя, умом тронулся? — спросил продавец, и нос его нервно запульсировал. — А хотя…

Он наклонился вперед, оперся о прилавок и впился в Василия Ильича пристальным взглядом.

— Почему я тебя вижу? — в отчаянии вопросил тот. — Ведь тебя на самом деле нет… Тебя нет!

— Я есть, — продавец хмыкнул. — А вот почему ты меня видишь, мне тоже интересно. Может быть, наблюдателей позвать?

«Каких наблюдателей?» — чуть было не спросил Василий Ильич, но почему-то вспомнил лысых в бесцветных плащах.

— Нет, не надо… — сказал он. — Я пойду, да…

Продавец подозрительно сощурился, принялся шарить под прилавком.

А Василий Ильич заторопился прочь, изо всех сил борясь с желанием оглянуться. С Арбата свернул сразу, пересек Новый Арбат и какое-то время почти бежал, оставляя позади переулки и улицы.

Его гнал страх, чудилось, что в каждой подворотне ждет засада и слышится топот преследователей…

Плечистых, с татуировками на затылках и в полупрозрачных плащах.

Но никто не спешил гнаться за Василием Ильичом, никто не обращал на него внимания, и он постепенно успокоился. Обнаружил, что находится в районе станции метро «Кузнецкий мост», а в нескольких шагах горит вывеска в виде большого красного цветка.

И в этот момент Василий Ильич ощутил, что ему срочно нужно выпить.

— Я знаю, что они идут за мной. Ищут меня… Не знаю почему, — тут он снова оглянулся на дверь. — Вы верите мне?

— Конечно, — сказал я. — У меня нет сомнений, что вы не придумали эту историю. У меня нюх на такие вещи.

— Так что, это все взаправду? Все они… это… ну… — Василий Ильич смотрел на меня так изумленно, словно я показал ему живого марсианина.

— Вам нужно еще выпить, — я успокаивающе улыбнулся. — Но на этот раз напиток на мой выбор и за счет заведения.

Он спорить не стал, даже ни о чем не спросил.

Что ж, страсть к халяве в русском народе порой сильнее любопытства и инстинкта самосохранения.

А я полез в спрятанный под стойкой шкафчик. Даже не в тот, где стояли напитки для завсегдатаев, а в тот, о котором они не подозревали. В мощный сейф, что защищен не только замком…

Туда, где хранились особые вещества, что нужны крайне редко и только для дела.

Ощутив прикосновение моих пальцев, дверца сейфа открылась, и я выудил из него бутылочку толстого стекла, в которой кипела золотистая жидкость. Осторожно вытащил пробку из дерева и плеснул несколько капель в широкий коньячный бокал. Проделал это так, чтобы клиент ничего не видел.

Бутылочку убрал на место, закрыл сейф и очень осторожно добавил в стакан вина.

Белого, из винограда урожая тысяча девятьсот девяносто пятого года, собранного в испанской провинции Ла Риоха.

Вино запенилось, белесая пена поднялась почти до краев. А затем резко осела, и в бокале осталась молочного цвета жидкость, напоминавшая разбавленный водой одеколон «Огуречный».

Вот только ничего общего между ними не было.

— Пожалуйста, — сказал я, выставив бокал на стойку. — Фирменный коктейль. Вид не очень, но зато все остальное…

— А из чего он сделан? — спросил Василий Ильич.

— Секрет. Пейте, не сомневайтесь.

И я вновь улыбнулся, на этот раз настойчиво.

Он взял стакан, осторожно понюхал. Глаза расширились, брови поднялись — еще бы, от «одеколона» пахнет мятой, розмарином и немного изюмом, и подобная смесь не может быть неприятной, — а потом Василий Ильич сделал глоток. За первым последовал второй, а остатки коктейля были уничтожены залпом.

— Это… ну… очень странно… — проговорил он.

Затем мягко, словно в замедленной съемке, повалился лицом на стойку.

— Ха, еще бы не странно, — пробормотал я, а затем повысил голос: — Вел, выйди-ка на минутку!

Из-за двери, ведущей в служебные помещения, донеслось ворчание, потом стук и шорох шагов. Через пару минут показался мой компаньон, с погасшей сигарой в уголке рта, в обычном коричневом костюме, немного старомодном, но безупречно выглаженном и вычищенном.

Ботинок Вела видно не было, но я знал, что в них можно смотреться, как в зеркало. Из нагрудного кармана торчал уголочек ослепительно белого носового платка, на смуглой физиономии застыла недовольная гримаса.

Мой компаньон очень не любит, когда его отрывают от дел. Зато носит шляпу даже в помещении.

И еще от него пахнет горелым.

Как от любого демона.

Полное имя Вела — Вельзевул, но им он пользуется редко.

— Что тут у тебя? — спросил Вел.

— Надо вызывать Наблюдателей, — сказал я. — Похоже, этот парень чем-то им насолил. Я, правда, так и не понял, чем.

— Хм, да? — Вел шумно выдохнул, и его сигара мгновенно затлела, заструился ароматный дымок.

Этому его умению я всегда завидовал.

Мой компаньон обошел стойку и оглядел Василия Ильича с головы до ног, сначала с одной стороны, потом с другой. А затем отступил на несколько шагов и выразительно пожал плечами.

— Ничего, — сказал он. — Хотя если тут замешаны Наблюдатели, в этом нет ничего удивительного.

И он ушел обратно за стойку, в собственный кабинет, где на столе стоит очень старый на вид телефон. Я забрал стакан из-под «коктейля», сполоснул в раковине и стал протирать.

За окном продолжал валить снег, в его белой пелене шагали тени людей и нелюдей.

Вел вернулся быстро и довольно мрачно сообщил:

— Они едут.

— Ясно, — вздохнул я.

Выходящая на улицу дверь скрипнула ровно через пятнадцать минут. В «Красную розу» вошли двое Наблюдателей, лысых, плечистых, в плащах, что способны делать своих хозяев невидимыми для всех, в том числе и для тех, кто смотрит не обычными глазами.

Одного из Наблюдателей, того, что помладше, я знал. С ним мы несколько раз сталкивались. Старшего по возрасту и рангу, с тонким носом и бледными губами, видел впервые.

— Добрый вечер, — сказал он голосом холодным, точно арктическая буря.

— Добрый, — ответил я, а Вел просто кивнул.

Он не любит Наблюдателей, и виной тому одна давняя история. Возможно, когда-нибудь я ее расскажу.

Гости подошли к Василию Ильичу, встали с двух сторон от него, и на физиономии младшего отразилось облегчение. Старший покачал головой и торгашеским жестом потер руки.

— Попался, — проговорил он. — Целый день от нас бегал. Так, сейчас мы заберем свое…

Старший Наблюдатель взмахнул рукой, и воздух над головой Василия Ильича замерцал. Бело-голубоватые искорки сложились в торчавший из макушки недлинный «рог».

Жезл Служения, оружие Наблюдателя высокого ранга!

Ничего удивительного, что мы его не увидели. В чем Наблюдатели много сильнее остальных — так это в умении маскироваться. Они прячут и себя, и собственные предметы так ловко, что заметить их невозможно.

— Ничего себе! Как вы ухитрились его потерять? — сказал я, а Вел выругался, помянув собственную бабушку.

Я ее не знал, но, судя по рассказам компаньона, старушка была еще та.

— Виновный будет наказан, — старший Наблюдатель взялся за жезл и осторожно потянул за него, — за халатность во время боевой операции… Они там по крышам скакали, эта штука и вывалилась.

— И воткнулась в голову человеку? — уточнил я. Вопрос был риторическим.

Старший Наблюдатель вытащил жезл из макушки Василия Ильича, и оружие предстало во всей красе. Веретенообразное, бугристое и полупрозрачное, оно на самом деле напоминало сосульку.

И наверняка было холодным и тяжелым.

— Спасибо за содействие, — младший Наблюдатель улыбнулся. — За нами должок…

Вот ради этой фразы я и лазил в сейф, тратил драгоценный эликсир из старых запасов. Наблюдатели — это сила в городе, и сила немалая. Наверняка их поддержка пригодится нам, рано или поздно.

Вел мрачно засопел, я не видел его лица, но знал, что оно выражает вовсе не радость.

— Именно, — кивнул старший Наблюдатель, убирая жезл под плащ. — Если чего — обращайтесь.

— Обязательно, — сказал я. После этого они ушли.

Василий Ильич остался лежать лицом на стойке, и макушка его выглядела целой, словно не из нее только что вытащили штуковину в большой палец толщиной.

— Буди его, и пусть идет на все четыре стороны, — проговорил Вел.

— Незачем держать человека дольше, чем надо.

Я толкнул Василия Ильича в плечо. Он вздрогнул и поднял голову.

Глаза его, как и положено после эликсира, были пустые, точно у новорожденного. Чего ни скажи ему сейчас, во все поверит без сомнений, даже в то, что он женщина на восьмом месяце.

— Ты немного перебрал, — медленно и четко сказал я. — Выпил лишнего. Но сейчас все в порядке. Можешь ехать домой.

— Да… чего это я? Действительно… — забормотал Василий Ильич, ощупывая себя, точно проверяя, все ли части тела на месте.

На Вела он глянул изумленно, но тут же отвел глаза.

— Все в порядке. Бывает, — я улыбнулся как можно дружелюбнее.

— Стресс на работе, еще и погода эта мерзкая…

Василий Ильич кивнул, сполз с табурета и медленно пошел к двери. Около нее он оглянулся, потер лоб и нахмурился в попытке вспомнить, что все-таки с ним случилось. Я улыбнулся еще раз и даже рукой помахал.

Пусть у парня хотя бы от «Красной розы» останется приятное впечатление.

Дверь закрылась с негромким хлопком.

— Вот и все, — сказал я, ощущая, что сам сейчас не прочь выпить: чего-нибудь не совсем обычного, вроде араки с грейпфрутовым соком или коктейля «Последний день Помпеи». — Интересно, что будет с этим парнем? Все-таки он сегодня увидел город таким, какой тот есть на самом деле.

Сигара в уголке рта Вела потухла.

— Ничего, — сказал он и зевнул, показав острые черные зубы. — Быстро забудет. В чем люди превзошли всех остальных, так это в умении забывать то, что кажется им странным или неприятным…

И в этом мой компаньон был совершенно прав.

Наталья РЕЗАНОВА Ключ без дверей

Я не помню точно, когда увидел их впервые. Вероятно, в середине лета, потому что стояла удушающая жара, которая у нас обычно выпадает на это время. Ураганы и пожары — местные летние радости. При каждом урагане сметает десятки крыш, рушится пяток домов, бывает, что и люди гибнут, но никто не поднимает из-за этого особого шума. Потом наступает пора пожаров, как в любом городе, окруженном лесами. А в том году с лесными пожарами вышел явный перебор. Дым над городом стоял такой, что самолеты отказывались заходить на посадку, и мы оказались отрезаны от воздушных перевозок. Солнца не было видно, но жара от этого не становилась меньше. И на Ярмарочной площади паслись слоны из бродячего цирка. Здесь они чувствовали себя, как под небом Африки родной, не покидая сумрачной России. Это было лето, лето в Итиль-городе.

Кажется, над статьей о пожарах я и работал. Шеф мой, А.И., правда, съехидничал, что первым тему еще в начале лета застолбил Шехонский из «Ареала». Помню, что встал из-за стола и подошел к окну покурить. Статья не ладилась, получалась аналитическая справка, а не читабельный текст. Голова болела, и колодец двора наводил тоску. По дну колодца медленно двигались трое — две женщины и мальчик.

А может быть, я уже видел их раньше, но не замечал? Или наоборот, впоследствии ставшая обычной картина — в арке двора тройной силуэт, две фигуры поменьше по краям, одна повыше в середине — спроецировалась в моем сознании в этот душный день? Впрочем, неважно.

Двоих из этих трех я более или менее знал. Одна из женщин была Женя Казимирская из соседнего подъезда, мальчик был дворничихин Лёшка, вторую женщину я видел в первый раз.

Что было дальше? Ничего не было. Я даже не помню, что делал после того, как выкурил свою сигарету. Ничего не случилось и потом, когда я их снова увидел. И снова. Не знаю, почему я начал отмечать их появления. Впрочем, слово «появления» неверно. Они явно откуда-то возвращались. Потом Женя и Лёшка уходили в дом, а та, вторая, оставалась сидеть на скамейке. Иногда Лёшка некоторое время сидел рядом с ней. В этом чувствовался какой-то обряд. Я не замечал, чтобы они разговаривали. И ни разу не видел, как они уходили. Только возвращение. Они появлялись в арке и шли рядом, всегда в одинаковом прядке — Женя справа, Лёшка слева, а та посредине. Мне показалось, что в этом есть нечто комическое, потому что, как я уже упомянул, мои соседи были маленькие и худые, а та, незнакомая — высокая и довольно крепкая. Одета она была всегда одинаково — в черный комбинезон типа армейского. Не в камуфляжный, какие сейчас носят все кому не лень — от охранников до эстрадных певиц, а именно в черный. Лица я не разглядел. Чтобы она приходила одна, я тоже никогда не видел.

И понемногу я стал думать об этих трех. И вспоминать. В сущности, я не знал и тех, кого назвал своими соседями. С Женей Казимирской мы здоровались при встрече, но практически не общались. Ей было лет двадцать пять, однако она все еще сохраняла нескладность подростка. У нее было нервное, худое лицо, черные, без блеска волосы, острый нос и серые глаза с зелеными крапинами. Что еще? Их семья переехала в наш дом, когда я учился на втором курсе. Она закончила ту же школу, что и я. Потом на несколько лет исчезла из моего поля зрения. Из дворовых пересудов, доходивших до моих ушей, следовало, что она неудачно вышла замуж и развелась. Родители ее были на пенсии, хотя, в отличие от прочих пенсионеров, во дворе на лавочках никогда не сиживали. Университет Женя бросила и пошла работать — надо думать, на доход двух пенсионеров им было не прожить.

О Лёшке я знал и того меньше. Было ему лет десять. Дворничиха приходилась ему не матерью, а теткой, и даже, кажется, не родной. Отец его, по сведениям, почерпнутым из того же неиссякаемого дворового источника, затерялся в голубом тумане, а мать с новым мужем уехала на Север, подкинув мальчика родственнице. Он был довольно тщедушный, белобрысый, с большой головой. Лицо? Мальчик как мальчик.

Все, о чем я пишу, совершенно не передает, однако, основных примет того времени — тяжелая неподвижность воздуха, дни, незаметно переливающиеся из одного в другой, потное толковище на улицах и молчание пустого двора, по которому медленно движутся три фигуры. И безотносительно к ним — чувство, что все идет вперекос, что я законченный неудачник, последний журналист в Итиль-городе, который никак не удосужится купить компьютер, при этом хватается за любую тему, вывозит из колдобин газету без всякой для себя пользы, а шанс… нужный шанс…

Я стучал на машинке до одурения и питался, кажется, одним табачным дымом. А когда сигареты кончились, я даже обрадовался возможности оторваться от машинки. Во дворе было почти прохладно. Разумеется, это впечатление рассеялось, как только я вышел из полосы тени. Но еще там, в тени, на скамейке сидел дворничихин Лёшка и рядом с ним — та. На ней по-прежнему был черный комбинезон — дурацкая мода, не принимал ее и не принимаю, да еще в такую жару! — и сабо на босу ногу. Она сидела, наклонив голову, и лица я опять не разглядел. Но сильнее, чем лицо, мое внимание привлекли неподвижно лежавшие на коленях руки. Рукава у нее были закатаны выше локтя, открывая руки — большие, загорелые и сильные, даже чересчур на строгий взгляд.

Стоять и пялиться было неудобно, и я зашагал дальше, мгновенно переместившись в безвоздушное пространство за пределами тени. Но когда, отстояв свое у киоска, я вернулся в сумрак двора, скамейка оказалась пуста. В сущности, что это означало? Ничего. Да и не случилось ничего такого, на чем следовало остановить внимание. Мне не хотелось возвращаться наверх, в пустую, захламленную квартиру. Я задержался у котельной — распечатал пачку. Из подъезда рысцой вынесся Лёшка, размахивая пакетом, в котором позвякивали пивные бутылки.

— Разобьешь, — сказал я.

— Что?

— Бутылки, говорю, разобьешь.

Должно быть, с ним редко разговаривали малознакомые люди. Он удивленно хлопнул белыми ресницами и, кажется, обрадовался задержке.

— Не-а… не разобью.

— А я видел, как ты на скамейке сидел. С какой-то девушкой.

— А-а, — сказал он. — Это Рихеза.

Я не удивился странно звучавшему имени. У нас в городе население пестрое, есть и потомки немецких выходцев. У одного моего знакомого, Олега Шехонского, аж пунктик на итильских немцах, но к делу это отношения не имеет.

— И раньше видел, как вы приходили. Втроем.

— А это Рихеза нас с Женей провожает, — с важностью пояснил он.

— Почему ж это она вас провожает, а не вы ее? Вас все-таки двое, а она одна. Невежливо.

— Ну, должна же она убедиться, что с нами ничего не случилось. Такой порядок.

Я, может быть, и не обратил бы внимания на эти слова, если бы не выражение внезапного испуга на его лице.

— Вот как? Тогда уж лучше ее в дом позвать, чем оставлять на скамейке.

— А ей нельзя… — голос его внезапно пискнул и осекся.

Я посмотрел на него. Это был обычный провинциальный мальчик из бедной семьи — в застиранной майке, в спортивных штанах, колени пузырями, в старых сандалиях. В столицах, по-моему, таких типажей уже не осталось, там даже беспризорники мутировали. А у нас — полно. И он боялся. Похоже, даже не меня.

— Ну ладно, пока, — сказал я, повернулся и ушел. За спиной я услышал тихий топот сандалий. Он убегал.

Хорошенький сюжетец! Какое, в конце концов, мне дело до них? Я никогда не лез в чужую личную жизнь и в свою лезть не позволял.

Но оказалось, что это никакое не «в конце концов», а, наоборот, самое начало.

На следующий день… Ну, во-первых, на следующий день я разругался с шефом. Именно из-за той статьи о пожарах. Дернул меня черт провести параллель с пожарами, точнее с поджогами, в американских городах. Там, как известно, в трущобах жители поджигают дома, чтобы не платить за жилье. У нас же, похоже, власти выжигают ветхий фонд, чтобы возвести на его месте элитные хоромы. С шефом была истерика, он вопил, что из-за таких утверждений мы разоримся на штрафах, особенно перед выборами… И опять помянул Шехонского, сказал, что я содрал идею у него. Тут Сколотова, наша системщица, которая обычно в наши с А.И. разборки не вмешивается, выглянула из-за компьютера и каменным голосом сообщила, что тогда уж идею с поджогом содрал у Шехонского не я, а мэр. Тут шеф переключился на Сколотову, но на нее не больно поорешь — она всегда может напомнить, что программист в наше время без работы не останется, а вот гуманитарий предпенсионного возраста, как А.И., легко. К рассказываемой здесь истории это не имеет никакого отношения, однако тогда настроение было подпорчено основательно.

Сопя от бессмысленной ярости, я брел по улице, подозревая в каждом прохожем личного недоброжелателя. Понятно, что в таком настроении я невольно ускорял шаг и на углу догнал Женю. Почему-то ее вид был мне приятен. Она тащила большую сумку, из которой торчал угол бумажного пакета.

— Помочь? — спросил я без предисловий и взял у нее сумку, так что она кивнула, когда сумка была уже у меня в руках. — Ты откуда?

— Белье брала из прачечной… Горячей воды ведь опять нет. А ты не на работе?

— Ну… — мне не хотелось говорить на эту тему. — Ты ведь тоже не на работе.

— Я в отпуске.

— Что ж не уедешь никуда от этой духоты?

— За родителями надо присматривать… — А на эту тему явно не хотелось говорить ей.

Я спросил о другом:

— Кстати, где ты сейчас работаешь?

— В Балабановской библиотеке.

— Ну и как?

— Ничего…

Мы уже почти дошли до нашего дома, когда я услышал знакомый топоток. Я обернулся, и Лёшка от неожиданности остановился. Он смотрел на Женю и, видимо, хотел что-то сказать. Я кивнул ему. Он густо покраснел, ковырнул сандалией асфальт и сорвался с места, спрятавшись за табачный киоск.

— Что это с ним? — удивилась Женя.

— Это я вчера его напугал.

— Каким образом?

— Заговорил с ним о вашей знакомой… ну, такая высокая, с нерусским именем.

— Рихеза?

— Да. Она что, немка?

— Нет, просто имя такое… — Она замолчала. Нет, она не была напугана. Она размышляла. — Знаешь, лучше не надо его о ней спрашивать. Лёша — мальчик несколько… заброшенный, никого у него нет…

— Это ты к чему?

— Дети ведь любят сочинять разное… Хотя он хороший мальчик, умный…

— К тебе в библиотеку ходит.

— Нет, он читать пока еще не очень любит, предпочитает, чтоб ему рассказывали.

— Нынешние дети вообще не слишком много читают.

— Это потому что у них есть компьютерные игрушки, видео. А если читают, то специальную литературу, что-нибудь техническое или по экономике. А Лёшке ничего такого взять негде.

Мы вошли во двор. Пора было прощаться. И я не находил, что еще сказать.

— Значит, работа в общем тебя устраивает?

— Работа как работа. — Она пожала плечами.

— А Рихеза… Она чем занимается?

— Рихеза? — Женя взяла у меня сумку. — Как тебе сказать… Уже у самого подъезда добавила: — Она нездешняя.

В тот день — точнее, шло уже к вечеру — меня впервые отпустила головная боль, изводившая весь месяц. Вероятно, я просто отвлекся. Но, несомненно, свою роль в том, что я почувствовал себя лучше и даже забыл о сваре с шефом, сыграла эта странная троица — Женя, мальчик и личность с непонятным именем и пока что не имеющая лица. Почему-то они представлялись мне все одновременно. Хотя поговорить я мог только с Женей. Я мог поговорить с ней в любое время. И это оставляло сознание удовлетворенности. Многим, вероятно, знакомо это чувство — то, что может что-то случиться, должно что-то случиться, и это зависит только от тебя.

Это от меня не зависело, но я тогда этого не знал.

В следующую неделю не случилось ничего, кроме того, что я наконец увидел Рихезу. Одну. Я хочу, чтобы меня верно поняли: мне не Рихеза была нужна, а событие — на то, что событие как-то связано с ней, соображения у меня хватило.

Вот как это произошло. Я возвращался домой часу в шестом. Было душно, как всегда, но не так жарко, как днем. Двор пустовал. Вот что я заметил уже потом: всякий раз, как приходила Рихеза, двор оказывался пустым.

Она сидела на скамейке. В той же позе. Смотрела куда-то мимо меня. Я сел рядом, то есть не рядом, а на ту же скамейку, на другой край. Кажется, она этого не заметила.

Я опять посмотрел на ее руки. Я уже говорил, что они были большие, но не толстые и не разбитые от работы, а как бы литые. Они могли показаться даже красивыми, но это была какая-то чисто функциональная красота. Глядя на ее руки, я решил, что должен обязательно заговорить с ней. Ничего не придумал и брякнул с ходу:

— Здравствуйте. Вы ведь Женина подруга, верно?

Она взглянула на меня и медленно кивнула. На немку она действительно не походила. Скорее уж, имелось сходство с римским портретом: крупный лоб с короткой светлой челкой, нос с заметной горбиной, твердый подбородок, крепкая шея — если бы это впечатление не перебивали совершенно по-азиатски широкие скулы и узкие раскосые глаза. Наружность не скажу, чтоб очень привлекательная, но запоминающаяся.

Она молчала, и я быстро продолжил:

— Я последнее время часто вас здесь вижу.

— Это потому, что скоро осень, — размеренно ответила она. У нее был низкий голос. В наших понятиях низкий голос обычно связывается со страстностью, но здесь всякая экспрессия была вынесена за скобки. Я бы этот голос даже назвал выключенным.

Занятый определением ее голоса, я оставил без внимания отсутствие логики в словах, которые этот голос произнес. Что говорить дальше, я тоже не знал и потому продолжил свою же фразу:

— С Женей и с мальчиком.

— Да.

— Ну, с Женей это понятно, а зачем пацаненок за вами таскается? — Я предполагал, что она оборвет меня, дескать, не лезь не в свое дело, но она молчала. — Тем более что он, кажется, боится взрослых…

— Нет.

— Ах, вот оно что… — Несмотря на односложность ее ответов, в них не чувствовалось преднамеренной грубости, стремления отвязаться от меня. Я ей не мешал. Она как будто прислушивалась к чему-то и попутно уже отвечала. — Значит, вы дружите втроем…

Продолжая прислушиваться, она сказала:

— Женя знает. Не все. Кое-что. Но сама. А у детей совсем другие, чем у вас, понятия о том, что может быть, а чего не может.

Тут-то и следовало ее по-настоящему спросить хотя бы о том, что означало это «у вас», но она сказала:

— Мне пора уходить.

Ничто не изменилось ни в лице ее, ни в глазах.

— Да, конечно, — пробормотал я.

— Мне пора уходить, — повторила она.

Идиот! Она же явно ждет, чтобы я ушел первым. По каким-то причинам она не желает демонстрировать свой уход.

Может быть, мне не стоило этого делать, но я поднялся и сказал:

— До свидания.

Она не ответила. Я не обиделся. Действительно, пришел, пристал к незнакомой девушке. Что она могла подумать?

Заложив руки в карманы, я направился к себе. Шел я не быстро, не медленно, как обычно. У самого подъезда не выдержал, обернулся. Почему-то я был уверен: она все еще сидит на скамейке. Но ее там не оказалось.

Вся эта таинственность уже начинала угнетать, и я решил наконец осуществить свое намерение расспросить Женю. Туманная реплика Рихезы насчет того, что «она знает», поддерживала меня в этом. Но как? Пойти к ней домой, хоть мы и соседи, казалось мне неудобным. Телефона у нее не было (у меня, впрочем, тоже). Что Женя сейчас дома, я не сомневался. Даже если отпуск у нее кончился. Работу она заканчивала часов в пять. И я уже заметил, что, кроме как по делам с Рихезой, она никуда не отлучалась. А Рихеза ушла. Поэтому я удивился, увидев, как Женя бежит к дому. Была половина девятого. Я стоял у окна и курил, а она, как сказано, бежала. Я незамедлительно спустился вниз. На этот раз у нее в руках тоже была сумка, только маленькая.

— Привет! Откуда?

— Из аптеки. У мамы нехорошо с сердцем, ну я и бегала…

— А я сегодня разговаривал с Рихезой. Она не остановилась.

— Подожди. Я к маме. Не сердись. Подожди тут, ладно? Она вернулась минут через двадцать.

— Как мама?

— Лучше… — Женя вздохнула, оглядев двор. — Хорошо, что сегодня по телевизору очередная серия и никого нет. А то…

— Что?

— Так. Ты сказал, что говорил с Рихезой? — Да.

— Она сама с тобой заговорила?

— Нет. Это я. Подошел и обратился.

Женя кивнула, очевидно, раздумывая над моими словами.

— Странная она, твоя подруга. Соседка насторожилась.

— Странная? Чем?

— Отвечает странно. Или коротко, или невпопад. Она рассмеялась. Мне показалось, облегченно.

— Ничего странного в этом нет. Такая у нее манера — отвечать на следующий вопрос.

— Не понял.

— Ну вот примерно как сейчас. Она обычно чувствует, что за первым вопросом последует второй — и отвечает сразу на второй.

— Ты давно ее знаешь?

— Нет. — Она ответила после некоторой паузы. — Только с этой весны. Но…

— Послушай, может, я тебе надоел со своими расспросами? Ты из-за мамы волнуешься, я тебе мешаю, а тут еще эта… со странностями. Потому что все-таки нормальные люди так не разговаривают.

— Да. Нормальные люди так не разговаривают.

— Тогда зачем тебе дружить с ненормальной? Она отрицательно мотнула головой.

— Не то… И тут сразу не расскажешь. Я сама тебе надоем, а не ты мне.

— Рассказывай, пожалуйста.

— Не стоит мне с тобой откровенничать… глупо… хотя… понимаешь, у меня в этом городе нет друзей. С самого начала. Обычно друзей находят в школе, а когда мы переехали, я школу уже заканчивала, и как-то не сложилось. И потом родители… Только в университете у меня появилась подруга. Я ее очень любила…

— И где же она сейчас?

— Не знаю. Я ее потеряла, когда бросила учиться. И она не пишет. А может, и пишет, но на прежний адрес. — Женя явно не хотела говорить «на адрес мужа». — Она была совсем не такая, как я. Все время что-то сочиняла, что-то придумывала. Могла убедить кого угодно в чем угодно. Воображение у нее было совершенно гипнотическое — это не мое выражение, это Фролыч так сказал… Филипп Фролович…

— Да знаю я Фролыча.

— Да, ты ведь тоже гуманитарий… Она училась на философском факультете. А я на филологическом. Занималась русскими поэтами сороковых годов XIX века. На этой почве мы и познакомились. Между философией и поэзией гораздо больше сходства, чем принято думать, говорила она. А они что-то такое знали. Может быть, интуитивно. Особенно Тютчев. Но и другие. Бенедиктов, Каролина Павлова…

Хотя первоначальная тема нашего разговора затерялась, я был рад, потому что Женя заметно оживилась. Если воспоминания о русской литературе доставляют ей удовольствие — пожалуйста. А то живется ей совсем невесело.

— …Не фантастика, не прогностика. Именно поэзия… Два солнца отражают воды, Два сердца бьют в груди природы — И кровь ключом двойным течет По жилам Божия творенья. И мир удвоенный живет В едином мире два мгновенья. И сердцем грудь полуразбитым Дышала вдвое у меня, — И двум очам полузакрытым Тяжел был свет двойного дня. Это Шевырев. Его сейчас мало кто помнит, в основном специалисты. Правда, это написано раньше, в конце двадцатых годов. Называется «Сон». Она любила его читать…

Женя замолчала, как мне показалось, преднамеренно. Очевидно, я должен был что-то сказать. Или спросить? Но она не дождалась моей реплики и закончила сама:

— Так вот, Рихеза и эта моя университетская подруга похожи как две капли воды. Когда я в первый раз увидела Рихезу, то подумала, что это та, другая, и есть. И только когда она заговорила, я поняла, что ошиблась. Вот так.

Теперь Женя умолкла окончательно. Я часто выслушиваю людей, такая у меня работа, и я понял: рассказ окончен. Интонационно и по смыслу. Но мы не сразу разошлись. Сидели молча. И, наверное, довольно долго. В доме сперва зажглись, потом стали гаснуть окна. Стало прохладно. Она сказала, что пора смерить матери давление. Я проводил ее до квартиры и вернулся к себе. Перед сном я еще раз припомнил все сказанное и решил, что в ее рассказе наверняка был какой-то дополнительный смысл, которого я не уловил. И еще я понял — хотя говорили мы все время о Рихезе, думаю я не о ней, а о Жене.

Я продолжаю. Замечаю, что рассказ мой несколько однообразен. Постоянно гляжу в окно, выскакиваю во двор, кого-то о чем-то спрашиваю. Но что поделаешь, если именно так все и было. За датами я тоже не следил, не предполагая, чем все это кончится. Поэтому излагать становится все труднее. Особенно теперь, когда я перехожу к наиболее невнятной части истории. Одно могу сказать точно — было воскресенье. Это я запомнил, потому что с утра долго и бесплодно сидел за машинкой, а потом сказал себе: «В конце концов, почему у всех воскресенье, а у меня нет?» — и пошел прогуляться. Сделал я это необдуманно. Солнце жарило из последних сил. Задымление достигло такого уровня, что по Волге не ходили пароходы. За три метра нельзя было ничего рассмотреть. Но я не вернулся назад. Я просто не мог вот так вернуться в свою комнату. Оставалось бесцельно брести, задыхаясь, по расплавленному асфальту, утешаясь мыслями о холодном пиве или о чем-нибудь подобном.

Таким образом меня занесло на Преображенку. У этой улицы есть особенность. Когда бы ни шел по ней, обязательно встретишь кого-нибудь из знакомых. Тем паче — летом. Несмотря на дым, народ выбирался фланировать. Так и теперь. Сначала у растяжки, оповещающей о всемирной премьере нового фильма про агента 007 «Умри ты сегодня, а я завтра», я увидел толстуху Вальдман. На одной из открытых веранд обрисовался Колян из «Черного пруда» в компании с пузырем водки. Из-за дымовой завесы возник белобрысый тип, в котором я опознал неоднократно помянутого Олега Шехонского. Его сопровождала девица, отменные стати которой обрисовывали майка и пестрая юбка. На майке теснились буквы: «Tis not too late to seek a newer world»^{16}.

Но ни с кем из них я не поздоровался и продолжал брести дальше. А потом увидел знакомую фигуру в черном комбинезоне. Еще я подумал — дурацкое упрямство, ведь запарится… Рихеза шла мне навстречу, и я отошел в сторону, почему-то не желая попадаться ей на глаза. Первый раз я встречался с ней вне двора, хотя, если вдуматься, ничего странного в этом не было.

Она, конечно, шла не одна, просто тех, других, я не сразу заметил. Дым все-таки порядком мешал обзору, и если Рихеза выделялась благодаря своему росту и черному комбинезону, то они этим похвастать не могли. Они шли именно в том порядке, в каком я привык их видеть — Рихеза в центре, Женя справа, Лёшка слева. Помнится, именно тогда я приметил одну деталь — Рихеза никогда ничего не носила в руках. Ни сумки, ни кошелька. И сейчас она шла, свободно опустив руки вдоль тела.

Почему я и с ними не поздоровался? Что-то меня удержало. Возможно, общая сосредоточенность их лиц. Чужой мог им только помешать.

Немного погодя я развернулся и пристроился им вслед, и некоторое время мы двигались так. Не думаю, чтобы это было дешевой игрой в детектив. Однако походка Рихезы отличалась особой размеренностью, невольно подчинявшей себе. Под нее подстраивались ее спутники, так же понемногу начал двигаться и я. Все это время они молчали, и поэтому, уже попривыкнув к нашему странному передвижению, я вздрогнул, услышав голос. Говорила Рихеза.

— Вы решили?

Она не отвечала на вопрос, а спрашивала сама, и это было ново. Более того — в ее бесстрастном голосе намечалось что-то вроде интереса.

— К морю, — сказала Женя.

— Нет, в замок, — перебил ее Лёшка.

— Вы не решили. Нужно думать. Думайте. — Она говорила спокойно и строго, как учительница у доски, но это спокойствие шло явно от противного. — Когда решите — возьмите меня за руки!

Она почти выкрикнула эти слова. Но ничего не случилось. Они продолжали идти тем же размеренным шагом. Это сбило меня с толку, я ослабил внимание и пропустил нужный момент. Мгновение назад мне казалось, что они, все трое, крепко держатся за руки, и тут же они свернули в какую-то подворотню. Я промедлил малость, прежде чем осознал, что впереди их нет. Самую малость, и все-таки было уже поздно. Когда я бросился вслед за ними, то никого уже не увидел. До сих пор не уверен, что вошел туда же, куда и они. Двор не был проходным, ничего там не росло, и прошло слишком мало времени, чтоб они успели куда-нибудь спрятаться. И все-таки их не было.

Я не сразу пошел домой, а порядочно покружил по улицам. Меня не просто сбило с толку неожиданное исчезновение двух женщин и мальчика средь бела дня и посреди города. В конце концов, это могли быть шутки, которые играл дым. Но я был озадачен этим нелепым разговором. Заведений с названиями «Море» или «Замок» у нас в городе не имелось, это я знал точно, не говоря уже о чем-либо подобном в натуре. Кремль, конечно, был, но его никто и никогда «замком» не называл. В последнее время у нас повадились именовать замком, в целях завлечения туристов, бывшее имение князей Алатырских, но это были понты на ровном месте, не говоря уж о том, что этот «замок» находился в полусотне километров от города. Что же касается моря… Хотел бы я, честное слово, в такую погоду очутиться у моря. Но для этого нужно сперва купить билет.

Одним словом, я не нашел их и под конец пришел к выводу, что действительно ошибся двором, а слова насчет моря и замка мне с перегреву померещились. Жара начинала спадать, и это обстоятельство располагало к трезвым выводам.

Вечером мне снова удалось пронаблюдать их возвращение. Нет, ничего комического, как представлялось мне раньше, не было в этом зрелище — две маленькие фигурки по бокам и одна большая в середине. И эти крупные сильные руки, за которые, наверное, так удобно держаться… От Рихезы шла волна полной, абсолютной надежности. У подобных людей всегда спрашивают, как куда пройти или проехать, не опасаясь обмана и уповая на их всезнание. И самые склочные старушки кротко молят перевести через улицу или поднести сумку. Такую женщину трудно полюбить, но это настоящий друг, оплот и надежда для слабых…

На этом я положил остановиться и не думать дальше. Как выяснилось потом, я оказался прав, не смог я предугадать лишь подробностей.

В последующие дни жара заметно сходила на нет, хотя было еще тепло. Я несколько успокоился, собрался с мыслями и принялся за работу. А когда я работаю, то запрещаю себе думать о постороннем. Но когда раздался звонок в дверь и на пороге я увидел Женю, то обрадовался, как будто только ее и ждал.

— Привет! Заходи!.. — и тут же осекся. Лицо у нее было измученное, похоже, она плакала.

— Нет, некогда… Но я должна сказать. Мне некого предупредить, кроме тебя… Маму увозят в больницу. Сердце… Врач сказал, что особой опасности нет, но я должна быть с ней…

— Нужно помочь? Что-нибудь достать? Лекарство?

— Не то… Сегодня придет Рихеза. Это последний раз. Она не должна была… понимаешь, скоро осень. Но мы с Лёшкой очень просили, и она сказала, что попробует. А она всегда… если обещает… А я не могу. Ты единственный, кто ее видел, то есть… В общем, я хочу, чтобы ты объяснил ей, почему я не смогла. Лёшка — он маленький…

— Это так важно?

— Да.

— Хорошо.

Женя кивнула и быстро побежала по лестнице. Я понимал ее состояние — но зачем об этом обязательно докладывать Рихезе?

Во дворе стояла «скорая». Врач и Женя вывели под руки пожилую женщину. Это выглядело негативом привычной картины — двое поддерживают среднюю. Они сели в машину. Я махнул им рукой. У котельной стоял Лёшка и быстро-быстро моргал глазами — видимо, боялся расплакаться. Конечно, все это было тяжело. Но я еще не знал, что нахожусь накануне самого сильного потрясения в своей жизни.

Мне так и не удалось зафиксировать появления Рихезы. Просто я сидел на скамейке и услышал за спиной, совсем рядом, шаги. Значительно быстрее среагировал Лёшка. С криком «ура!» он проскакал мимо меня, и когда я обернулся, они подходили ко мне, причем Рихеза положила пацану руку на плечо.

Она молчала, однако молчание ее заключало в себе вопрос. Я изложил суть происшествия. Она слушала, покачивая головой.

— Ну вот и все, — сказала она, когда я закончил. — Значит, не получилось.

— Как это все! — Лёшка дернулся под ее рукой.

— Ты же знаешь.

— Мы… не пойдем? Не пойдем? — Он заговорил скоро и с отчаянием. — Но ведь это в последний раз! Ты же обещала!

Она не ответила, и тогда Лёшка заплакал. Он плакал тихо и безнадежно, как редко плачут дети, и обычно, когда их никто не видит. Слышать это было мучительно, но еще мучительнее было смотреть на лицо Рихезы. Похоже, она вообще не могла переносить чужих слез.

— Рихеза! Может быть, вы объясните мне, что случилось?

— Этого нельзя объяснить.

— Не можете? Или запрещено?

Она впервые взглянула на меня внимательно. Может быть, впервые заметила.

— Нет. Не запрещено. Просто никто не поверит.

Лёшка перестал плакать. Он склонил голову набок. В глазах его странным образом читалась надежда.

— Хочешь, я пойду с вами? — спросил я у него. — Да!

— Нет, — оборвала Рихеза.

— Почему?

— Ты не знаешь, куда, — сказала она.

— Рихеза! Объясни ему! Ему можно! Он добрый… Она села на скамейку, задумалась.

— Женя ведь говорила с тобой обо мне, — сказала она полувопросительно-полуутвердительно.

— Говорила, но не совсем о тебе. О своей подруге, на которую ты похожа. Стихи читала… что-то там о двух мирах… или про удвоенный мир…

— Она думала, ты поймешь.

Я молчал. Было пусто и холодно в груди. И тихо.

— Этот мир… куда вы уходили… там есть море… и замки…

— Там есть моря, и замки, и многое другое, чему для тебя нет обозначения. Любая реальность, какую ты выберешь, будет тебе предоставлена. Нужно только уметь ее построить. Там нет философии, науки, искусства — в вашем понимании. Все это заменяет построение реальностей. Не виртуальных, как это нынче принято у вас обозначать. Настоящих. И это умение там доведено до совершенства. — Неясная горечь послышалась мне в ее словах.

— Не понимаю тебя.

— Не веришь.

— Нет. Не понимаю. Но продолжай, пожалуйста!

— Есть действительность общая, а есть индивидуальная. Строить свою реальность — это и труд, и творчество, и развлечение… Этот мир существует. Он рядом. Он вокруг вас. Вы проходите через него. — Она сцепила пальцы: — …Как правая и левая рука, твоя душа моей руке близка… но вихрь встает, и бездна пролегла от правого до левого крыла…Я говорила, что там нет искусства. Но есть вещи, которые только искусство и может объяснить. Поэты всегда это чувствовали, особенно русские… О, вещая душа моя! О, сердце, полное тревоги! О, как ты бьешься на пороге Как бы двойного бытия!

— Рихеза! Ведь время уходит! Это Лёшка напомнил о себе.

— Подожди! Но если там так хорошо, то что ты делаешь здесь?

— Что делаю? В вашем языке нет таких слов. Либо чересчур научно. Либо вычурно. Либо обидно. Как называется человек, лишенный свойств, присущих большинству населения, и, наоборот, наделенный другими, которых те лишены? Я не умею моделировать реальности. Но я могу переходить из одного мира в другой. Нет, я не одна такая. И мы не изгнанники. И в правах мы не урезаны. Просто у нас другая работа.

— Какая?

— А вот эта самая. Ты спросил, что я делаю здесь. Но для работы… нужны условия — много условий, иначе ничего не получится. Нужно, чтобы целый ряд причин сцепился между собой. Не только, чтоб человек сам догадался. Многие догадываются. Нужно, чтобы он был как-то связан с нами. Если я приведу пример, ты скажешь, что он лишен смысла. Нет, все на свете имеет смысл. Все и везде. И если все совпадает… и если человек слаб и одинок и мечтает о друге, тогда появляюсь я.

— Что ж это получается? Ты, выходит, ангел-утешитель?

— Не обзывайся! — обиделся Лёшка.

— Ангелы, — сказала она отстраненно, — забавная выдумка.

— Рихеза, возьмите меня с собой! Прошу!

— Нельзя.

— Рихеза! Возьмем его! Он не будет обзываться, правда?

— Если ты хочешь пойти — умей ждать.

— А если это в последний раз? А если потом ты не найдешь к нам дороги? Ведь осень!

— Рихеза, почему он боится осени? Женя тоже…

— Потому что вашей осенью координаты смещаются. И я не могу приходить.

— А потом они возвращаются?

— Да. Обычно.

— Значит, бывает так, что и нет. А если и вправду не будет другого случая?

— Нет. Я же не к тебе была прислана.

— А мальчик?

— Не притворяйся, что просишь ради мальчика.

— Да. Ради себя. Но разве правила будут нарушены? Разве я не одинок? Разве мне не тошно жить? Разве… Ведь ты знаешь!

— А ты знаешь, что тебя ждет? И я не знаю. Ты просишь у меня помощи. Но я сильна только в том, что от меня зависит. Я могу перевести. А дальше…

— А дальше — я сам.

— Может произойти непредвиденное.

— Я не боюсь.

— Знаю. И задаю себе вопрос, какую роль в этом сцеплении причин и следствий ты должен сыграть. Почему вообще — ты. Уж если ты сумел догадаться про море и замок…

Я хотел сказать, что не догадался, а подслушал, но не осмелился.

— Рихеза! Ведь мы столько раз ходили, и ничего плохого не было! Она снова задумалась. А мы ждали.

Как ни странно, я ни на миг не усомнился в правдивости ее слов. И даже не очень удивился. Я так устал за последние месяцы, что мог поверить во что угодно. Мне оставалось только смотреть на нее — с надеждой. Да-да, мы оба с малолетним Лёшкой смотрели на нее одинаково — ведь она одна могла помочь, спасти, хоть что-то изменить. И тогда она, склонив голову набок, сказала: — Пошли.

Что было дальше? Стоит ли повторять описанное? Впрочем, я лгу. Умалчиваю я вовсе не из-за боязни повторений. Просто — как изображение на пленке начинает смазываться, потом плывет все больше, и вот — обрыв. Так и с моими воспоминаниями. Помню дым, застилающий все кругом, и огромный транспарант на здании музея: «Фотография — искусство пойманной реальности. От Дмитрия Максимова до наших дней». Блуждания по улицам, становящиеся синхронными движения. Звенящий отчужденный голос: «Возьмите меня за руки!» — и руку, да нет, ощущение сильной руки, увлекающей за собой. Потом лента оборвалась.

Обвал, разрушение, исчезновение мира. И отсутствие страха. Потому что ничего не успеваешь осмыслить. Краски, сменяющиеся так быстро, что нельзя сказать, какие они были. Голоса и звон, гулко звучащие издалека. И пустота. И тьма.

Когда я очнулся, мне показалось, что вокруг темно, но понемногу я ощутил слабый красноватый свет, исходивший откуда-то справа. Я лежал на спине, только голова сильно кружилась.

Я начал осматриваться. Находился я в каком-то просторном помещении с очень высоким потолком — таким высоким, что я его просто не видел. И не то чтобы холодном, но с порядочным сквозняком. Именно этот сквозняк заставил меня усомниться в реальности совершенного перехода. Разве может быть сквозняк в вымышленной стране?

Лежал я на чем-то низком и довольно жестком, но покрытом сверху не то ковром, не то выделанной шкурой.

— Похоже, все сошло благополучно, — сказал рядом мужской голос.

Я приподнялся, чтобы увидеть говорящего. Оказалось, он сидит совсем близко — на табурете у огромного камина. Это был мужчина лет за сорок с короткой темной бородкой, круглолицый, с большими залысинами, одетый в плотный свитер, перетянутый ремнем, и черные брюки, заправленные в сапоги. Чем-то он смахивал на фотографа Брандмауэра, впрочем, не слишком.

— Надеюсь, с вами ничего не случилось. То есть я хочу сказать — ничего дурного?

— Нет… пожалуй. — Я сел. — А… что… это действительно?

— Да-да, вы не ошиблись. — Он кивнул. — Мы поместили вас пока в реальности мальчика. А по поводу своего возвращения не беспокойтесь.

Он говорил по-русски так же чисто, как Рихеза, но нечто в его речи настораживало. Может быть, его любезность? Рихеза любезной не была. И вообще все вокруг, несмотря на свой неоспоримо подлинный вид — дрова, трещавшие в камине, камень, шкура, упомянутый сквозняк, — все больше будило мою подозрительность.

— Что это за место? Или… может быть, я не должен спрашивать?

— Нет, почему же. Я нахожусь здесь, чтобы по мере возможности удовлетворить ваше любопытство. Это место мы условно называем Замок. А меня можете называть Посредником. Тоже условно, конечно.

Теперь я понял, что мне казалось странным в его речи. Артикуляция у него не совпадала с произношением. Как в кино при дубляже. Словно говорил кто-то другой. И все это — наваждение?

— Следует отметить сразу — вы попали сюда в результате ошибки. Ошибки преступной. О, я не виню вас. Ваше любопытство простительно. Но Рихеза злоупотребила своей силой. Она, если можно так выразиться, не прошла через стену, а пробила ее. Трудно представить, что могло бы произойти, не будь с вами мальчика. Если бы вы действительно должны были прийти к нам, вы бы оказались в мире, соответствующем вашим представлениям. А в вашем случае приходится давать объяснения. Для этого я здесь и нахожусь.

— Но ведь так не бывает — войти в подворотню, а выйти в другом измерении!

— Да, — вежливо подтвердил он. — Не бывает. Я, например, этого не могу. — Он на мгновение остановился. — Видите ли, и вы, и я — каждый из нас живет в своем мире. И вы, и я строим этот мир собственными силами, правда, разными средствами, но, в сущности, разница между нами не так уж велика. Однако есть люди, способные существовать в разных мирах, точнее, свободно переходить из одного в другой. У вас их функции многоразличны. У нас — одна.

— Какая же? — спросил я и вспомнил ответ Рихезы: «А вот эта самая».

— Это трудно определить кратко… ну, если угодно, помощь. Их чувства предельно обострены, иначе они не могли бы определить точку перехода. И, найдя такую точку, они могут перейти свободно, не прибегая к дополнительным приспособлениям, как другие…

«А что такое «другие»?» — хотел было спросить я, но почему-то догадался, что он мне не ответит.

— Но когда они служат сопровождающими, для перехода нужны определенные условия. Однако их обостренные чувства имеют порой побочный эффект…

Он был мягок и предупредителен. Ничего общего с замкнутой Рихезой, и все же любой человек, мне кажется, в трудную минуту предпочтет, чтобы рядом оказалась Рихеза, а не Посредник.

— Значит, все-таки ангел, — сказал я. Он сделал отрицательный жест.

— Ангелы не страдают.

«Не страдают…» Выходит, они способны заставить страдать?

— Рихеза! Что с ней?

— Она здесь, — успокаивающе сказал он, и Рихеза тут же появилась, как будто все время была рядом, хотя до этого я ее не видел. Впрочем, вероятно, она просто стояла в тени. Однако вид ее заслуживал внимания, хотя бы потому, что был иным, чем обычно. На ней было темное платье до пола, а на плечах — какая-то меховая хламида. Волосы у нее были длиннее и светлее, чем раньше, а лицо — бледнее. Но это была она, без всякого сомнения.

Должно быть, мой взгляд все-таки выразил удивление, потому что первые ее слова были:

— Что смотришь? Я так и должна выглядеть здесь. Все они переделывают меня… перемалывают — там, здесь, где я задействована сообразно плану… А я все та же.

— Что это, Рихеза?

— Это? — Она обвела рукой пространство. — Замок. Большая площадка для игр маленького мальчика. Ты хочешь спросить, где он? Он рядом, но ты не увидишь его. Он получил то, что хотел. И она получала. Мальчику нужны приключения, женщине — покой. Пожалуйста — хватило бы сил. Но ты не смог… Если бы ты сумел, сейчас бы здесь была иная реальность. Твоя собственная, такая, как хочешь.

— Но ведь нельзя все исполнить!

— Можно, — сказал Посредник. Пока говорила Рихеза, я забыл о нем, как не было его, а теперь он опять появился, а Рихеза отошла в тень, исчезла. — Все можно, при условии, что не будет нарушен нравственный закон, единый для всех. Однако она права — мало быть несчастным, нужен особый строй души. Хотя для нее важнее первое, а для нас — второе. И все равно этого мало. Вы ведь так и не поверили до конца. Что бы вы ни увидели и ни услышали здесь, вы потом придумаете правдоподобное объяснение. Над вами довлеет распространенное представление о призрачности вымысла. А человек двух миров — реальный образ. Такой реальный, что достаточно малейшей смены ракурса, чтобы стать нереальным. Поэтому ему везде дорога и открыта. А кому больше открыто, тот должен соблюдать более строгие запреты. Впрочем, я догадываюсь, на чем вы сыграли — на жалости…

— Не то, не то! — вновь раздался голос Рихезы. — Желание помочь — это не жалость. Жалости вообще не должно быть. И меня никто не смеет жалеть. Потому что помочь может только сильный, а жалеть сильного — это свыше всяких сил.

— Сказано достаточно. Сила есть сила, и в конце концов это ее вина, не ваша. Она приняла на себя такую ответственность, но трагический исход был предопределен — и закончим наш разговор.

— Уже?

— Да. Дело не в том, что вы находитесь здесь незаконным образом, а в том, что чужая реальность не сможет вас долго удерживать. Она вас просто вытолкнет, а там мы уже бессильны.

— Хорошо… закончим… А что будет с Рихезой? Она понесет наказание?

— Ее наказание в ней самой. Вы слышали, что она сказала? Мы не можем судить ее.

— Она сказала «жалеть».

— Судить, жалеть — какая разница? — Он встал. — Мы не можем судить таких людей. Они и без того несчастны.

Я увидел римско-монгольское лицо, выступающее из темноты.

— Пора возвращаться. Время. И скоро мы расстанемся.

— А потом, Рихеза?

— Потом? Не знаю. Думаю, что ничего. Я все время ждала, что он скажет слово, которое сейчас у тебя на уме, а он не называл его и все ворчал о несчастье. Помнишь, как я рассказывала о моделировании реальности? Так вот, для здешних — это не просто единственный род творчества. Это жизнь. А для вас — все-таки модель. Иллюзия реальности. Все в определенный момент ищут утешения в иллюзии. Но когда возобладает то, что для вас реальность… Потом сами поймете.

— А ты поняла?

— Понять и смириться — не одно и то же.

Когда я вернулся, накрапывал дождь и дул пронизывающий ветер. Так незаметно подкрадывалась к нам осень. Было уже совсем темно, и я не заметил, как растаял в арке двора черный комбинезон.

Первое, что я сделал, вернувшись из своего неудачного путешествия в невозможное — лег спать и спал долго, как выздоравливающий после тяжелой болезни. Естественно, что наутро все произошедшее показалось мне сном. А после — как он был прав, мой любезный собеседник! — я начал подбирать правдоподобное объяснение. О, усомниться в существовании Рихезы я не мог. Но дальнейшее? И я вспомнил о мифической фигуре подруги-двойника. «Воображение у нее было совершенно гипнотическое. Могла убедить кого угодно в чем угодно», — так, кажется, сказала Женя. Во всяком случае, слово «гипнотический» было произнесено. И еще: «Когда я увидела Рихезу, то подумала, что это она и есть». А если предположить, что никакой Рихезы-ангела и вправду не существовало, а была все та же университетская подруга? И если она могла убедить меня в существовании мира смоделированных реальностей (она ведь изучала философию) — меня, взрослого дядю с высшим образованием, то маленького мальчика и женщину с расшатанными нервами — и подавно. Или Женя сама принимала участие в этой мистификации? Вряд ли. Проверять ее мне не хотелось. Вероятнее всего, она тоже что-то видела…

Разумеется, мои домыслы вряд ли убедят того, кто сам не желает быть убежденным, но, как они ни банальны, поверить в гипноз все же легче. Да, Посредник был прав. Но позвольте, какой такой Посредник?

Так думал я, а когда вернулась Женя, у меня и вовсе пропало желание об этом думать. Описание того, что теперь занимало мои мысли, заняло бы слишком много места и к тому же относится к совершенно иному роду литературы. Достаточно сказать, что моя жизнь изменилась к лучшему, да и Женина, надеюсь, тоже.

Вот еще что — Лёшка не только не отдалился от нас, наоборот, он приходил почти каждый вечер. Наверняка он искал в нас родителей, хотя мы были слишком молоды, чтобы стать его родителями. Но для десятилетнего, что двадцать, что тридцать лет — одинаково взрослые. И нам это было даже приятно. Вечерами, когда я сидел за работой, Женя помогала Лёшке учить уроки, а потом мы вместе ужинали.

В дыму костров из опавших листьев сгорела осень. О том, что было летом, никто не вспоминал. Слишком много нового наполняло наше бытие с тех пор, как мы нашли опору друг в друге.

А потом Женина мать вышла из больницы. После операции она чувствовала себя гораздо лучше, у Жени появилось больше свободного времени, и нас тянуло на улицу, в город, к людям.

Так, однажды в воскресенье мы вышли из подъезда, еще не зная, куда направимся. Лёшка с горячностью уговаривал нас пойти в кино на новый фэнтезийный боевик. Я бы предпочел просто прогуляться в парке на откосе. Женя, хоть и не любительница была киношных удовольствий, соглашалась с Лёшкой, поскольку пошли дожди, на откосе стало сыро, и мы имели все шансы промочить ноги. И вот пока мы так беседовали, я вдруг заметил, что Лёшка замолчал, и глаза у него округлились. Я посмотрел туда же, куда и он, и увидел, что возле скамейки стоит Рихеза.

Как передать ощущение, когда фигура из сна, из наваждения оживает, да еще средь бела дня? Не знаю почему, я испугался. Словно она пришла для того, чтобы разрушить наше единство, погрузить в ту потерянность, в которой я жил летом.

Она выглядела точно так же, как при нашем расставании. Тот же комбинезон с закатанными рукавами и сабо на босу ногу. Даже капли воды, поблескивающие кое-где на ткани, казалось, были от того, последнего летнего дождя.

Она не могла прийти. И все же она пришла.

Лёшка сделал несколько шагов к ней, потом попятился.

— Вот оно, значит, что, — сказала она. — Я чувствовала сопротивление, но все-таки решила попробовать…

— Да нет, мы рады, — быстро возразила Женя. — Просто ты появилась так неожиданно…

На лице Рихезы появилось выражение покорности, сделавшее его тяжелым и грубым.

— Рано или поздно это случается. Со всеми. Всегда. Я привыкла. Ну, ладно… — Она повернулась назад. Негреющее солнце светило ярко, и лучи его ложились на ее великолепные руки. Сейчас их вид производил тягостное впечатление. Они были похожи на инструменты, в которых отпала надобность.

— Останься! — крикнул Лёшка, но как-то неуверенно. — Может, еще что-то можно сделать?

— Я ведь не фокусник, — отрезала она и медленно пошла к воротам.

Ни у кого из нас троих не хватило сил побежать за ней и остановить.

Вот и все. Мы с Женей собираемся пожениться. За Лёшкой неожиданно приехала мать и забрала его с собой. Зато мы получили от него два письма, правда, с ошибками, но это же неважно, в конце концов. А Рихезу мы больше не видели. Ее уже нет в нашем городе, иначе мы бы знали… Однако я уверен — где-то она есть, ходит по каким-то улицам и дворам, может быть, в том же комбинезоне и сабо, и даже если ей теперь сменили обличие, переломали, переплавили — она все та же. Разумеется, мы с Женей хотели бы снова ее увидеть. Теперь, когда запрет на прошлое снят, мы часто вспоминаем былое и, конечно, часто разговариваем о ней. Но иногда меня охватывает страх — вдруг мы и в самом деле этого захотим?

Игорь ПРОНИН Путешествие в Гритольд

Деревню Подгорную от городка отделяла ничейная рощица апельсиновых деревьев, редкая и светлая, сплошь исполосованная тропинками. Кей Римти, секретарь имперского посланника третьего ранга Хью Грамона, в который раз удивился ее состоянию — деревья с изломанными ветвями, изглоданными стволами, много пеньков, кучи мусора. Ни дать ни взять, табун кентавров ночевал.

— Вот здесь они ночью гуляют как хотят, — посетовал кавалер-майор Ив Нико. — И туда ходят, и возвращаются, и даже костры жгли, пока я пару раз не поднял эскадрон по тревоге и не устроил им гонки по пересеченной местности. Так ко мне приходили жаловаться! Кому-то, видите ли, ухо подрубили! А что я трех коней потерял из-за чьих-то дротиков, это никого не касается, кроме меня и моего интенданта… Господин имперский посланник! — Кавалерист круто повернулся к Грамону и вытянулся перед плечистым коротышкой. — Позвольте обратиться к вам как к официальному лицу и выразить свое…

— Для выражения надо к другим официальным лицам обращаться, — чуть поморщившись, отмахнулся Грамон. — Процедура прописана в уставе. Мне интересно лишь общее положение дел на данном участке границы, более ничего.

Кавалер-майор нервически передернул щекой, но сдержался.

— Общее положение таково, что численность банд растет с каждым днем и давно превышает общую численность размещенных у границы войск. Да и количество наших войск ни о чем не говорит, потому что эльфийские отряды скорее помогают бандитам, чем мешают. Общее положение таково, что я за месяц потерял семнадцать человек. И это не все — осталось три дня, и три дня этот сброд готов ждать, но потом…

— Понимаю, понимаю. Считайте, что вы на войне, Солдат всегда на войне, даже если ее случайно нет. — Грамон улыбнулся, но ответа от кавалериста не дождался. — А с той стороны какие-то посягательства на границу имелись за последнее время?

Кавалер-майор пожал плечами и повернулся к деревне. Жителей эвакуировали уже около месяца назад, с тех пор часть домов сгорела, практически все остальные оказались разграблены. Кей подумал, что вряд ли тут поработали бандиты — все же в Подгорной расположен опорный пост усиленного эскадрона. Однако и имперскому солдату трудно удержаться, если есть на кого списать грабеж. Да и знал, неплохо знал Кей Римти, как трудно имперским солдатам удержаться от чего-либо в принципе.

— Со стороны княжества Гритольд никаких незаконных проникновений не было, нет и не предвидится. Во-первых, все, кому нужно, спокойно пройдут через заставу в Лирове, через пропускной пункт, во-вторых, от гритольдцев границу фактически охраняем не мы, а банды. Видите тот лес? — Кавалер-майор указал на склон невысокой одинокой горы, объяснявшей своим существованием название деревни. — Если наш разговор неофициален, но обязателен, то с легкостью признаюсь: хоть лес и входит в охраняемый мною отрезок приграничья, я не пошлю туда ни одного своего бойца. Просто потому что никто не вернется. Здесь и севернее проходят банды, наиболее хорошо укомплектованные людьми и оружием, с командирами, дисциплиной и припасами. Они закрепились в лесу, причем, насколько мне известно от лесника, тогда еще живого, различные по расовому составу банды неплохо ладят и организовали кое-какую совместную систему обороны. Это вам интересно, господин Грамон?

— Очень, — кивнул имперский посланник. — Ожидаете превентивного удара по лесу со стороны Гритольда? С их стороны было бы странно не отправить туда роту-другую, чтобы вырезать эту шушеру.

— Роту?… Шушеру?… — Командир эскадрона мгновенно осознал, что говорил с сугубо штатским человеком, и хрипло рассмеялся. — Этой шушеры там не менее трех тысяч бойцов, и бойцов, как я уже сказал, вполне управляемых. На самом деле больше, я бы предположил, раза в два больше… Имея общее командование, они могли бы за одну ночь захватить Рожец — это на гритольдской стороне городок без постоянного гарнизона, напротив горы, — потом снести моих ребят, а при необходимости и эльфов, и открыть всем желающим прямой путь в Княжество.

— Надо же! — Кей Римти шагнул поближе. — А что же случилось с лесником?

— Видите ли, — любопытные глаза Кея понравились кавалер-майору куда больше скучающих пуговок Грамона, — видите ли, по следам можно составить некоторое представление не только о численности противника, но и о том, что он сам этими же самыми следами пытается тебе внушить. Не менее пяти тысяч! До тысячи лошадей. Гоблины проносили свои огнебросы на руках, а не катили на лафетах, как обычно, — это тоже о многом говорит! Орки пятились через каждый десяток шагов, я все вижу, я же семь лет отбарабанил на западной границе! Я обо всем сообщаю в Шиссу-на-Лоре, но реакции никакой. Хотя я точно знаю, что в крепость вошла целая бригада горных стрелков. Сидят там и пьют пиво, а я теряю людей. Куда это годится?

— Никуда не годится, — вздохнул Кей. — А что с лесником?

— Не вернулся лесник два дня назад. Сами догадайтесь, что с ним. А в Лиров, — кавалерист ткнул пальцем за апельсиновую рощу, где белели одноэтажные домики предместья, — в Лиров постоянно завозят спиртное! Полиция и так не справляется, жители бегут, дома грабят, а командование заботится только о том, чтобы пришлым бродягам хватало пойла!

Римти тоже покосился на приграничный городок. Прогуливаясь не так давно возле штаба эскадрона, он уже слышал о буднях заполоненного приезжими поселения. Орки всех мастей, гоблины, которых в этих местах не видели уже лет сто, непонятные гномы, швыряющие деньги во все стороны, — для привыкших к тихой жизни горожан это уже было чересчур. Но самое паршивое начиналось с наступлением темноты. С округи подтягивались уже откровенные бродяги и воры, количество которых постоянно росло. Все при оружии, они плевать хотели на комендантский час и уже не раз заставляли отступать полицейские патрули. Жители бежали, однако трактиры губернатор запретил закрывать именным указом. Впору было устроить большую облаву, но никаких приказов не поступало.

— Так, может быть, — предположил Кей, — их поят, чтобы они не торопились присоединиться к бандам в том лесу?

— Чушь! — рявкнул майор, хотя Грамон за его спиной согласно кивнул секретарю. — Чушь! Осталось три дня, сколько их еще туда набежит? Я уверен, тысячи и тысячи сейчас пробираются сюда — и зачем? Выпить? Я же знаю, что такая ситуация по всей границе. А этот лес?! Будь моя воля, я бы окружил его сводным корпусом и ни единого гада живым не выпустил! Там невиноватых нет. А лучше — драконами их, чтобы бойцов не губить. Спалить вместе с лесом! А вместо этого, нелюдь скапливается, извините за грубое слово, а мы ничего не делаем! И теряем людей!

На последних словах кавалерист снова повернулся к Грамону, но тот лишь кивнул в сторону дороги.

— Кажется, что-то случилось.

Сопровождавшие кавалер-майора солдаты забирались в седла, адъютант приближался на рысях, ведя командирского коня.

— Господин кавалер-майор! Дым!

Едва заметив вдали разорванные ветром клубы дыма, кавалерист разразился бранью и кинулся к коню.

— Это гостиница госпожи Детес! Гномы из Приозерья, будь они прокляты! Посмотреть бы в лицо тому, кто дал им проезжую грамоту! Простите, я на время вынужден вас покинуть.

— Не стоит, господин кавалер-майор! — благодушно взмахнул рукой имперский посланник. — Занимайтесь своими делами, до заставы осталось совсем немного, нам хватит своей охраны. Прощайте!

— Прощайте, только будьте осторожны!

Гусары, не оглядываясь, понеслись по дороге. Кей снова посмотрел на гору и густой лес на ее склоне.

— Там в самом деле может спрятаться столько народу?

— И даже больше. — Грамон махнул рукой, приглашая свой конвой приблизиться. — Дай трубу, спешить-то некуда.

— Вам виднее, — пожал плечами Кей, открывая саквояж. Конвойные подогнали экипаж — просторную высокую карету с четверкой лошадей. Старший, сержант Рэнт Дорони, подошел к посланнику, за ним увязался совсем молоденький тонкоусый Лейтос. Грамон уже рассматривал в подзорную трубу гритольдскую сторону за невидимой отсюда из-за высоких берегов рекой.

— Трогаемся, господин посланник? Говорят, неспокойно тут.

— Пустяки, сержант, в этот час весь сброд отдыхает после ночных трудов. Вот хоть у Кеюшки спроси, он знает.

— Не нужно этих намеков, Хью, я порядочный вайшьи, — чуть оскорбился Кей, но, подумав, поправился: — Давно.

Насмотревшись, посланник сунул инструмент секретарю.

— Ты, Римти, говорил, что всегда хотел побывать в Гритольде? Обрати внимание, брат, на украшение границы чуть левее тех берез.

Кей послушно принял трубу. Быстро отыскав березы, он чуть подкрутил колесико и разглядел воткнутые в землю высокие колья, на которых белели черепа. И не только черепа — та голова, что с краю, выглядела довольно свежей.

— Фу, — сказал он. — Мухи над головой эльфа. Жирные.

— При всем уважении к остроте твоего зрения, Кей, мух ты разглядеть не можешь, они тебе мерещатся. Но эльфа выловили совсем недавно. Вероятно, разведчик, — Грамон ткнул пальцем в сторону леса, — оттуда.

— Позволь! — попросил Дорони и тоже рассмотрел колья. — Бред какой-то. Ну, не пускают к себе никого, кроме людей. А дразнить-то вот так зачем?

— Мне можно? — спросил Лейтос, но не получил даже ответа.

— Дразнят или предупреждают — это вопрос. А вот если Империя не продлит Тысячелетний договор, кое-кому придется за эти колышки расплатиться, факт! — Грамон первым пошел к экипажу. — Поехали потихоньку, жарко.

«Будь осторожен, нарушитель! Ты в Гритольд не ходи! Пусть этот милый устрашитель тебя предупредит!» — на ходу сложил Кей очередное бездарное стихотворение и скосил глаза на Грамона: не заметил ли?

— Надо тебя серьезно лечить от стихоложества, — не оборачиваясь, сказал посланник, залезая в экипаж. — Природными токами. А пока постарайся сам остановиться.

— Как скажете, Хью. Вы начальник, я дурак. А Гритольд меня заинтриговал!

Подкативший к заставе экипаж уткнулся в хвост очереди из трех крытых брезентом телег. Сержант взялся за ручку двери, другой рукой вытаскивая из-под кирасы служебный знак, но Грамон прихватил служаку за плечо.

— Не нужно, Дорони. Очередь небольшая, мы с господином секретарем прогуляемся до моста и обратно. Просто скажите там, чтобы сильно не мешкали.

— Как прикажете, — кивнул Дорони и первым выпрыгнул из экипажа.

Оказавшись на широких досках мостовой, Римти прошелся, постукивая каблуками. Звук гулкий, но поверхность твердая, ничто не прогибается.

— Это местная сосна, гритольдская, которая по сути и не сосна вовсе, а только очень похожа. — Грамон нацепил шляпу и не спеша направился к мосту. — Периодически предлагают центральные районы столицы ею выложить — долговечная, крепкая и стирается не так быстро, как камень. Только дорого это… У нас сосна почти не растет, приходится покупать у соседей.

— Для Сына Солнца могли бы и скинуть процентов пятьдесят, — заметил Кей. — А почему не растет?

— Откуда я знаю? Не растет по эту сторону реки. Но мост и заставу ладили гритольдцы, ну и мостовой кусочек с нашей стороны заодно. Это все я прочел, готовясь к поездке, вот и решил пересечь границу именно в Лирове.

Грамон похлопал ладонью по широким темно-коричневым перилам. Секретарь повторил его жест и почувствовал живую, будто даже теплую надежность.

— Корабли из нее строить невыгодно. Тяжелые, без поддержки десятка брахманов потонут. Хотя великокняжеский штандарт именно из сосны. Говорят, совершенно непотопляем — пока брахманы на борту, конечно.

— Не верю в непотопляемые корабли или в непробиваемые доспехи… — Римти перегнулся через перила, разглядывая мутный, чуть красноватый от глины поток внизу. — Наверное, почвы у них какие-то особенные. Следовало бы дать умникам задание разобраться.

— Зачем? Может быть, уже через три дня все изменится. Договор истекает, и что произойдет дальше — одному Императору ведомо.

Они прошли мимо телег, загородивших правую сторону дороги, и Кей увидел высокий бордюр из рыжего кирпича, разделявший мост вдоль.

«У каждого из нас своя дорога, хотя барьера и немного».

— Хью, а мы ведь могли бы проехать по левой стороне? Там, — секретарь махнул рукой к гритольдскому берегу, — никого нет!

— Не положено. — Грамон обогнал Римти и пошел дальше. — Гритольдцы — весьма правильная нация. Что не положено, то не положено.

— Ну да, я слышал, — кивнул Кей, пристраиваясь рядом. — Правда, полагал, что это касается более анекдотов. Но вспоминая колья с головами, перестаю над ними я смеяться, скорей готов я усомниться, что та нелепая граница…

— Прекрати! — буркнул Грамон. — А то по прибытии в Царьград все же отправлю лечиться от стихоложества природными токами. Знаешь, что это?

— Наслышан! Не извольте беспокоиться, господин имперский посланник третьего ранга! — Римти, на самом деле уязвленный всерьез, отвесил шутовской поклон. — Зато некоторым бабам нравится.

— Вайшьи, не употребляйте в разговоре с кшатрием подобных выражений! Кстати, мне кажется, ваши любимые колья и здесь имеются — вон, на середине моста.

И правда, торчащие из перил палки с набалдашниками, до этого казавшиеся лишь нелепым украшением, обозначавшим собственно границу, оказались очередными «устрашителями». Римти не слишком хотелось приближаться к обточенным ветрами черепам, но Грамон продолжал вышагивать вперед. На той стороне от идентичного имперской заставе здания отделились несколько фигур.

— Мы случайно ничем не рискуем?

— Успокойся, Кеюшко, ты же человек. Даже пересеки мы незаконно самую незыблемую из невидимых линий, нас всего лишь задержат.

«Задержат и подержат, и нет пути назад, подумают немного, да и укоротят! — Щуря глаза, секретарь разглядел четверых служивых, довольно резво движущихся им навстречу. — Что-то не нравится мне ваше лирическое настроение, кшатрий Хью Грамон. Не похоже на вас. Кшатрий-кшатрий, выпей пива, что-то на душе тоскливо…»

— А как называется гритольдский город? — спросил Кей, чтобы хоть как-то отвлечься.

Он оглянулся и с некоторым облегчением увидел бегущего к ним толстого чиновника, смешно придерживающего коротенькую форменную шпагу. Его догонял Дорони со своими людьми.

— Тоже Лиров. Когда-то, на заре Империи, это был один город по обе стороны реки. Потом уже договорились о границе и разделили городок. Нам достались, по сути, выселки, а на Гритольдской стороне есть, например, храм Короля-Сокола. Ты слышал о нем?

Не дойдя всего лишь пару шагов до кольев с черепами, Хью Грамон повернулся к имперскому берегу, снял шляпу и черным платком тщательно протер лысину. Четверо гритольдских арбалетчиков, также дошагавших до середины моста, выстроились у него за спиной.

— Жарко сегодня.

— Ага, — кивнул Римти, рассматривая долговязых, светловолосых парней в зеленых куртках с золотой вышивкой. — Пошли обратно?

Подбежали конвойные, Дорони тут же шагнул за спину посланника, вызывающе уставившись на арбалетчиков. Те напряглись и вдруг все разом сняли арбалеты с плеч. Команды Кей не расслышал.

— Может, нам отойти?

— Мы на своей земле! — Противореча собственным словам, Хью топнул по доскам из гритольдской сосны. — И ничего не нарушили. Дорони, не нервируйте ребят, они хорошо выдрессированы, без причины не кусаются.

Сержант, при движении гритольдцев схватившийся за эфес, чуть попятился.

— Конвой, вольно! Господин имперский посланник, нам лучше вернуться к экипажу.

— Успеется, телеги-то с места не тронулись.

Толстый чиновник, побагровев лицом, наконец добрался до имперского посланника, за десяток саженей перейдя с пародии на бег к заплетающемуся шагу.

— Господин Хью Грамон, счастлив вас приветствовать на своей заставе! — задыхаясь, сообщил он. — А вы можете меня помнить: я Мелони, когда-то служил старшим матросом на «Неизбежности»!

— Я тебя узнал, татуированный разбойник! — улыбнулся Грамон и пожал протянутую руку. — Сбылась мечта, сошел на землю? Только вот растолстел — напрасно.

— Служба тихая… была, — вздохнул Мелони и посмотрел за спину Грамону. — У, злыдни! Они сейчас совсем недружелюбные стали, господин посланник. Кстати, поздравляю вас с повышением — я так и знал, что далеко пойдете!

— Это временное звание, на срок командировки, — уточнил Грамон и положил руку на плечо Римти. — Хочу представить: мой секретарь Кей Римти, вайшьи, вроде тебя, на службе Империи. Так что там с телегами? Мы не спешим, но и ночевать не планировали.

— Приказ из самой столицы: с особенным тщанием проверять всё и всех, пересекающих границу в сторону Гритольда. А в телегах полно оружия. Ничего запрещенного, и бумаги в порядке, но все равно пришлось сделать запрос, а брахман наш, да простят боги мои грехи, уж который год с утра за воротник кладет без стеснения, за то и оказался у нас. Прежде-то здесь штиль с утра до вечера наблюдался, зато теперь… — Мелони чуть воровато оглянулся на конвойных и подшагнул вплотную к Грамону. — По старой дружбе… Не ожидать ли чего? Я недавно остепенился, пора, вот жена на сносях… В городке у нас спокойно, гарнизон, но это против бандитов, а если с той стороны десантом ударят…

— Все нормально, только чеснок не надо на службе есть! — отшатнулся Грамон. — Бросай флотские привычки, не в походе. Не будет никакого удара с той стороны.

Имперский посланник уже пошел было назад к заставе, увлекая за собой спутников, как на мосту раздался гулкий топот. Навстречу группе, но по левой стороне дороги, скакал одинокий всадник, размахивая над головой тонким длинным мечом.

— Эльф! — крикнул Дорони, заслоняя собой Грамона. — К бою!

— Спокойнее, сержант! — запротестовал было посланник, но оказался прижат к перилам широкой спиной сержанта.

Пятеро конвойных рассыпались вокруг, распахнутыми кожаными плащами заслоняя патрона и от всадника, и от арбалетчиков. Именно на последних смотрел оказавшийся в стороне Кей. Гритольдцы синхронно подняли взведенные арбалеты, нацелив их в зенит, и медленно, но четко начали отступать шаг за шагом. Теперь Кей видел, как шевелились губы того, кто стоял справа — он и командовал. Слово — и четыре болта снесут эльфа с коня. А может, лишь один болт. Арбалеты взведены, подняты, но не нацелены. Секретарь повернул голову как раз вовремя, чтобы увидеть, как эльф осадил коня. Лицо всадника было почти синим, глаза выпучены, рот изломан судорогой.

«Дочкин цвет»! — сообразил Римти. — Но сколько же он его выпил?! Человек давно бы загнулся!»

Конь встал, недовольно мотая головой, и точно так же закачалось узкое лицо эльфа, который силился что-то сказать. Меж приоткрытых губ потекла фиолетовая струйка ядовитой слюны.

— Три! — наконец выдавил он из себя и повторил громче: — Три!

— Крам Вечноживущий, спаси и помилуй! — шумно выдохнул рядом с Кеем начальник заставы. — Совсем ополоумели!

— Три! — снова крикнул гритольдцам эльф, взмахнул мечом и выронил его. — Три!!!

— Задержать его? — спросил Дорони, позволяя Грамону оттолкнуть себя.

— На кой хрен нам нужен обдолбанный эльф?! — Имперский посланник обозлился. — Идите к экипажу! Мелони, какого черта происходит на границе?!

Эльф выставил вперед руку с тремя поднятыми пальцами, еще раз вскрикнул, на этот раз нечто на своем языке, развернул коня и шагом двинулся назад. Кей опять посмотрел на арбалетчиков — они стояли шагах в двадцати от невидимой линии, разделяющей государства. Миг назад они были готовы стрелять. Невозмутимые лица.

«Что бы делал наш конвой? — Римти вспомнил, что у каждого бойца Дорони есть оружие, действенное на расстоянии. Самое разное: от метательных шариков до мощных пружинных самострелов. И все же в перестрелке на увеличившемся расстоянии гритольдцы были, кажется, обречены на победу. — Что б ни сделал наш конвой, хорошо, что эльф домой шагом едет не спеша — все спокойнее душа!»

— Опять рифмуешь? — недовольно ткнул его в бок Грамон. — Пошли, задерживаешь всех!

Шагая вслед за раздраженным начальником, Кей наблюдал, как несколько стражников без особого усердия пытаются задержать съезжающего с моста эльфа. Тот, впрочем, и не возражал, легко отдав поводья. Не удержавшись, секретарь обернулся: да, на одном из кольев, от которых он прежде старательно отводил взгляд, висел узкий и высокий эльфийский череп.

«Он мог быть твоим предком рьяным, таким же глупым, резвым, пьяным…»

— Да перестань же! — Грамон подхватил Римти под локоть. — Твое лицо становится непередаваемо тупым в моменты занятия стихоложеством!

— Стихосложением, — поморщился Кей. — И вы знаете, Хью, это всего лишь моя личная проблема.

— Три дня, — не слушая его, пробормотал посланник. — Три дня, и эти ребята двинутся. Эти и многие другие, все разом. На стрелы, на магию… Напьются, обкурятся — и пойдут.

— Не завидую Гритольду!

— Только ли Гритольду?

Мост пересекали медленно, вслед за едва ползущими телегами. Глядя на с трудом перебирающих ногами крестьянских лошадок, Римти подумал, что оружия везут и правда немало. Погонщики, такие же долговязые и светловолосые, как давешние арбалетчики, шли каждый у своей телеги, не переговариваясь и не оглядываясь. Самих арбалетчиков на мосту не было, гритольдский чиновник с имперской заставы уже передал всю информацию своим.

— Судя по одежде, образованные вайшьи, — заметил Кей. — Как вы думаете, Хью?

— Наверное, — Грамон и не подумал выглянуть в окошко. — Они не признают каст. Если сами ведут телеги, в которых навалено, поди, все подряд, от мясницких ножей до стрел «с начинкой», то кем им еще быть? Аристократы давно все в Гритольде, никого не осталось в Царь-граде. А эти — какие-нибудь общинные представители, улаживали торговые дела.

— А потом их попросили вернуться не с пустыми руками, — кивнул Кей. — Не уверен, что мы правильно поступаем, позволяя им завозить сюда оружие в подобной обстановке.

— А я уверен, что неправильно поступаем! — буркнул Дорони. — Все это может быть направлено против нас!

— Полноте, сержант! Оружие для отрядов крестьянской самообороны, и только. Их можно понять, они ведь очень внимательно следят за тем, что происходит в нашем приграничье.

За окошком экипажа проплыли колья с черепами. На солнце блеснули шляпки гвоздей, которыми их аккуратно приколотили. Это чуть успокоило Кея — его всегда успокаивала показуха. Вот та свежая, облепленная мухами голова эльфа…

«Не мог в трубу увидеть мух я! Неправильная, значит, кухня!.. До чего отвратительная рифма, да и смысл весьма приблизителен…», — поморщился он.

— А знаете, Дорони, отчего мой секретарь впадает постоянно вот в это странное состояние с выпученными глазами? — Посланник слегка пнул сидящего напротив Римти. — Получил в Степи стрелу в задницу во время Бунта Семи Племен. Уж непонятно где, но орки раздобыли стрелы, начиненные самой разной дрянью. А может, просто не разобрались, что за зелье им продали… Так вот Кеюшко с тех пор постоянно сочиняет стихи. Ужасные.

— Понимаю, — серьезно кивнул сержант, с уважением глядя на Римти. — Я тогда тоже там был. Случались и жаркие денечки…

— Господин Хью изволит шутить! — обиделся Кей. — В Степи я бывал, но не на имперской службе. А неконтролируемое стихосложение у меня с детства.

Дорони уставился на Грамона, но тот лишь захихикал. Осуждающе покачав головой, сержант снова высунулся в окошко. Римти со своей стороны тоже вытянул шею. Теперь было хорошо видно: у заставы скопилось около трех десятков всадников.

— Вряд ли они прибыли за «мясницкими ножами», — заметил Кей. Наконец и Грамон удостоил заставу своим вниманием.

— Что ж, спасибо за заботу. А то я немного волновался — не придется ли самим дорогу искать?

Еще через несколько минут хмурый кучер, неохотно подчиняясь командам гритольдского офицера, остановил лошадей за заставой. Офицер, насколько мог понять Кей — приблизительно капитанского звания, подошел к экипажу и четко отсалютовал, безошибочно обращаясь к Грамону.

— Конный сотник Дрю Пакани, прибыл для сопровождения имперской миссии! Разрешите засвидетельствовать радость по поводу вашего благополучного прибытия, господин имперский посланник третьего ранга!

— И я рад, господин Пакани. Правда, мы еще не совсем прибыли.

— У меня приказ обеспечить вам достойный отдых в Лирове, путь продолжите завтра. А пока позвольте исполнить необходимые формальности. Прошу всех покинуть экипаж.

Грамон скривил губу, в упор рассматривая офицера, однако тот не отвел злых серых глаз. Нерешительно звякнул ножнами о шпоры Дорони.

«У них арбалетчики, через мост не уйти, — печально подумал Кей. — Добежать бы до берега, а уж там только в реку кувырком».

— Разве экипаж посланника уже не относится к его багажу и не имеет дипломатического статуса?

— Я выполняю приказ. Багаж никто не тронет, а вот экипаж приказано осмотреть. Прошу всех выйти.

Сержант чуть нагнул голову, и Кей просто услышал, как загудели, надуваясь, мышцы здоровяков-конвойных. С запяток спрыгнул Лейтос и встал, нервно улыбаясь, за спиной сотника. Тот не обернулся, но позади конвойного тут же появились двое гритольдцев. Стукнул шпингалет, дверца распахнулась, и Грамон не спрыгнул, а как-то плавно стек на землю княжества.

— Сержант, выводите людей! Римти, портфель с собой.

Кей, уже опустивший одну ногу, нырнул обратно в экипаж и ухватился за портфель черной кожи, сразу почувствовав, как вспотели ладони.

— В говне по макушку… — прошипел Дорони, пробираясь мимо. Когда Римти снова оказался внизу, Грамон протягивал сержанту флягу, другой рукой приобняв за талию молодого Лейтоса. Теперь конвойный не улыбался, но и не хмурился, а будто…

«Будто вот-вот разревется», — уточнил для себя Кей, а вслух сказал:

— В сущности, положение почти военное, и я не вижу большого оскорбления в происходящем. Не так ли, господин посланник?

— Не так! — расхохотался Грамон, не обращая внимания на стоящего рядом гритольдского сотника. — Нас действительно оскорбили, а в нашем лице — всю Империю, и даже лично Сына Солнца. Зачем делать вид, что все в порядке?

— Прошу извинить мои действия, однако я лишь выполняю приказ, — сухо промолвил Дрю Пакани, наблюдая за своими людьми, которые шустро копались в экипаже. — Княжество опасается проникновения через границу нежелательных личностей. В частности, нелюдей.

— Да разрази вас дракон, конный вы мой сотник без коня! — взъярился Дорони, отняв от губ флягу. — Кого, по-вашему, мы там прячем?! Взвод гоблинов?!

— Мой конь неподалеку. И не мое дело рассуждать, я выполняю приказ.

Пакани отошел, а Грамон похлопал сержанта по плечу.

— Вы пейте, пейте! Ночуем в Лирове, а значит, дорога у нас впереди недолгая.

— Вот кстати! — Дорони все пучил глаза в спину конному сотнику. — Кстати, а с чего мы ночуем в Лирове? До столицы этой кукольной страны не больше четырех часов пути, к вечеру были бы на месте! Зачем задерживаться?

— Боги позаботятся, чтобы все в мире случилось вовремя. Доверьтесь им, сержант. А что касается поведения сотника Пакани, то я отражу это в докладной записке, так же, как и вашу готовность отстаивать честь Империи в любых обстоятельствах. И ваших людей, конечно! — Грамон похлопал немного успокоившегося Лейтоса по спине. — Однако у нас есть дела поважнее, чем вырубка взвода гритольдских гусар. Такая уж тяжелая работа — дипломатическая. Римти! Твоя детская мечта сбылась, ты в Гритольде. Как впечатления?

— Любопытные.

Кей, отвернувшись от товарищей, рассматривал местных жителей — гусар, ожидавших окончания обыска в седлах, пары бойцов с заставы, подошедших к ним поболтать, и двух вайшьи, что пришли с телегами. Выглядели аборигены древнего княжества словно члены одной семьи. Все рослые, все подтянутые, почти все светловолосы. Гритольдцы негромко, не поворачивая голов, переговаривались друг с другом и буравили взглядами уставившегося на них Римти. Кей, уяснив для себя, что стычки не будет, совершенно расслабился и пытался понять причины ненависти, сдобренной презрением, буквально бурлящей в их глазах.

— В детстве у нас по соседству жили выходцы из этих мест, — сказал один из конвойных. — Сын у них был, ровесник мой. Ох, мы его и били, каждый день! Был он какой-то… Неприятный, не свой. Но вообще люди как люди. Непьющие. Хозяйство быстро поставили. А потом переехали, вроде, я уж тогда завербовался.

— Интересно, как они себя сейчас чувствуют, — непонятно чему хмыкнул Грамон. — Пакани! Если будете разбирать экипаж на части, то мы лучше пойдем в гостиницу пешком!

Офицер, обменявшись с подчиненными еще несколькими словами, не спеша подошел к посланнику.

— Все в порядке, господин Грамон, можете вернуться в карету. Прикажите кучеру следовать за мной. Приношу извинения за доставленные неудобства.

Сотник козырнул и тут же отошел, не дожидаясь ответа. Кей заметил, как задумчиво проводил его глазами Грамон. Пальцы посланника поглаживали пряжку брючного ремня. Ту самую пряжку, которая, как хорошо помнил Римти, могла мгновенно сверкнуть в воздухе и прошить тело Пакани насквозь. Гномы-горцы еще куют порой удивительные вещи без всякой магии, на одном мастерстве.

— Садимся! — с преувеличенной веселостью распорядился Грамон. Уже в экипаже он добавил: — Если, парни, кто-то из вас ответит оскорблением на оскорбление… или даже ударом на удар без моего приказа… Клянусь, к домам ваших родителей приколотят позорные таблички, а ваши имена украсят «Желтую книгу» Гвардии. Ты слышал, Лейтос? Даже если кто-то скажет, что твоя мать зачала тебя от гоблина!

Молодой гвардеец только часто закивал, пряча глаза.

Помещение имперской миссии предоставили вполне приличное: отдельная комната для посланника, отдельная, поменьше и с окнами во двор, для секретаря (там, впрочем, как-то очень естественно оказался и вещмешок сержанта), две комнаты для конвоя, плюс небольшая гостиная. Это и был весь третий этаж крохотной древней гостиницы. Вообще все в гритольдской части Лирова было крохотным и древним, хотя и весьма ухоженным. Четырехэтажные здания возвышались над соседями, как крепости феодалов эпохи Приплывших, узкие, но очень прямые улочки вели к длинной, но тоже узкой площади, а переулки, годившиеся лишь для пешеходов, в Царьграде никому не пришло бы в голову поместить на план города. Храм Короля-Сокола, по словам Грамона, весьма знаменитый, представлял из себя просто круглую двухэтажную постройку, едва ли способную вместить под свой купол больше сотни прихожан одновременно, с торчащей из середины башней сажен в двадцать высотой. Башню венчала золотая фигура сокола, хотя, с точки зрения Кея, фигура могла бы быть и побольше, из обычного крашеного железа — разницы никто бы не заметил.

Куда больше заинтересовали Римти сами горожане. Сутулиться здесь, похоже, просто не умели. Никто, даже старики с палками, даже торгующие фруктами в уголке площади старухи. Одеты гритольдцы были просто донельзя аккуратно. Вышедший из низов, чтобы не сказать из отбросов, имперского общества Кей вынужден был заключить, что таковых здесь просто нет, по крайней мере, в приграничном Лирове. Хотя в зажиточности горожан «упрекнуть» было трудно — видел он и рубахи с тщательно залатанными прорехами, и даже подвязанную веревочкой подошву сапога на гордо, хоть и покачиваясь, вышагивавшем старике с сизым носом. В целом же Кею понравилось: красивые женщины, красивые дети, вежливые мужчины, все опрятные, все улыбчивые… И все с оружием. Даже сопливые девчонки лет пятнадцати, толпившиеся в одном из переулочков, и те щеголяли кинжальчиками на поясах. Римти спросил о странном обычае Грамона, но посланник лишь предположил, что дело в неспокойной обстановке на границе.

И тогда Кей попытался представить, что произойдет, если сюда ворвутся орды пьяных, ненавидящих на этой земле каждый камушек «нелюдей». Словечко, услышанное от сотника, как-то само собой привязалось к миссии и поехало с ней, хотя употребляли его имперцы с иронией. С иронией и… с ощущением какой-то внутренней свободы. Будто мама далеко, и можно ругаться, и можно не мыть потом язык.

Фасад гостиницы «Лировский сокол» выходил на площадь и так же, как и название, не потрясал воображение. Просто стена с окнами и дверью, к которой вели несколько ступеней. Даже вывеска существовала отдельно от древней постройки — на воткнутой в газон табличке. Насколько понял Кей, имперцы оказались единственными постояльцами.

— Странно, что здесь нет наших, — обмолвился он, когда они с Грамоном и сержантом уселись за стол в гостиной в ожидании ужина. — Обычно хватает сорвиголов — покрутиться в опасном месте в опасное время.

— А Гритольд дней десять назад заявил о несвоевременности визитов и попросил всех убраться, — объяснил Грамон. — Да и наши заставы граждан просят о том же: не лезьте, куда не зовут. Тех, которые не слушаются, наши пропускают, а гритольдцы возвращают в наручниках, после чего искатели приключений помещаются под стражу «до разъяснения». То есть дня на три еще, как подметил тот эльф на мосту. Он теперь где-то с ними.

— Кстати, о том парне… — Дорони закинул ноги на свободный стул и задумчиво вертел в руках пружинный самострел, поглядывая на дверь. — Как вы полагаете: его бы постарались задержать или…

— Я не полагаю, я уверен, что его голова освежила бы один из кольев на мосту.

Сержант негромко выругался, качая головой. Римти подошел к открытому окну. Внизу не спеша прохаживались часовые, выставленные сотником. Гусары явно скучали, потому что желающих войти в закрытую по случаю прибытия миссии гостиницу не было и не предвиделось.

— Я бы тоже прогулялся после ужина. Погода хорошая.

— Нет уж, Кей. Твои прогулки всегда чем-то непредвиденным заканчиваются. Не ты украдешь, так у тебя. Займись лучше своими секретарскими обязанностями — подготовь проект отчета, перья заточи, что там еще…

— Перо у меня «вечное», Хью. И я все прекрасно помню, зачем зря бумагу на черновики изводить?

Римти сначала понравилось предложение Грамона. Секретарская должность, в сущности, включала в себя лишь одну серьезную обязанность: стенографию официальных встреч. Поди плохо — скататься в Гритольд за казенный счет, ничем себя не утруждая! Однако теперь стало скучно. И немного тревожно.

«Уж много раз я странность замечал в поступках Хью, но где он их начал?»

— Господин посланник, а насколько наша миссия безопасна, по вашему мнению?

Грамон от удивления выронил на стол четки, на которых сосредоточил было все свое внимание.

— Кеюшко, да ты напуган?

— Я вдруг понял, что недостаточно взвесил все «за» и «против», давая согласие. В сущности, я вообще не искал никаких «против», и виной тому скорее мой легкомысленный нрав, чем даже мое же сложное финансовое положение, — Римти присел на краешек стола. — Колитесь, Хью.

— Ну, во-первых, не легкомысленный нрав, а, скорее, природная недалекость, если ты простишь дружескую прямоту. — Грамон посмотрел в глаза заинтересовавшегося сержанта и вздохнул. — Сам посуди: заканчивается Тысячелетний договор между Империей и Княжеством. Тысячу лет, почти с Эпохи Прибывших, все было определено, а теперь срок истек, пора что-то изменить. Разве эту ситуацию можно назвать стабильной?

— Нет, — подумав, ответил за Кея Дорони. — Нельзя назвать стабильной. Особенно если в Гритольде имеют манеру убивать каждого нелюдя, осмелившегося сюда забрести, а в Империи мы им чуть ли не насильно даем статус граждан и в задницы еще целуем за это.

— Критику имперской политики, сержант Гвардии Рэнт Дорони, я вам советую оставить для разговоров с проститутками. Знаете, когда вы уже все получили, а оплаченное время еще не истекло, нужно о чем-то говорить. — Несмотря на сурово сдвинутые брови, Грамон явно не сердился. Точнее, сердился вовсе не на сержанта. — Не торопятся они с ужином. Достань вино, Кей, будем разжигать аппетит.

Открывая бутылку, Римти остановился у окна. Пересекая площадь наискосок, к гостинице приближалась компания из десятка шумных, судя по всему, подвыпивших молодых людей.

— А в чем, собственно, я критикую имперскую политику? — после паузы решился продолжить Дорони. — Я не критикую, я пересказываю своими словами, только и всего. А вот политику Гритольда считаю изуверской и вредной. Потому они — кукольное Княжество, а мы — Империя! И да здравствует Сын Солнца!

— И да светит нам его матушка, — хмыкнул посланник, подставляя бокал. — За такие «пересказы своими словами» у меня не один знакомый карьеру закончил. Впрочем, с кшатриев, особенно в чинах, спрос особый. Вам-то что… Болтайте, Дорони. Проститутки доложат куда следует, а где следует сделают пометку, да и забудут, ибо на каждый чих не наздравствуешься. Да и по сути вы, конечно, правы. Эти славные ребята, друзья моей юности… Я ведь приезжал сюда в военные лагеря для подростков. Чего только не вспоминается! В общем, они — самые страшные наши враги. Даже с приморскими кентаврами можно договориться, даже немирные гоблины раз в год — мирные. А эти…

Римти стало так интересно, что он даже забыл о бокале в руке — случай совершенно удивительный. Однако продолжить Грамон не успел: в открытое окно донеслись крики с улицы.

— Эй, ты! Эй, обернись, копченый!

Кей не сразу понял, что обращаются к нему. Почему «копченый»? Конечно, он имел кожу куда более смуглую, чем у гритольдцев, но… Кею казалось, что дело это совершенно обычное.

— Ты, ты, полукровка! Гляди, какие уши! Ну просто орочьи уши! Вся родословная на харе, а, гражданин Империи?!

Часовые были на месте, их старший подошел к группе пьяных молодчиков и пытался их успокоить. Однако красномордый от выпитого здоровяк, веселя себя и товарищей, продолжал кричать:

— Слушай, а мамка твоя, она это… Замужем за орком? Или просто у папки тонкий оказался, а ослов поблизости не было, а? Слушай, ну если так увлекаться — дырка-то вообще станет как это окно!

— А они и дразнить-то не умеют, — сказал Кей, повернувшись к столу. — Там, где я вырос, эта беспомощность выглядела бы смешно.

— С кентаврами уже якшалась, а?! Мамка-то твоя?! Что молчишь, Империя?! Или ваш сраный солнцев сын запретил рот открывать, а ты и утерся, а?!

— Просто закрой окно. Начинается… — Грамон налил себе сам и залпом выпил. — Дорони, спуститесь вниз, скажите там, что если часовые тут просто дурака валяют, то я сам пойду и выпущу кому-нибудь кишки, пользуясь дипломатической неприкосновенностью!

Сержант вышел, а Кей исполнил распоряжение, но остался возле окна, наблюдая сквозь стекло за буянами. Часовые даже не пытались применить силу, лишь уговаривали, явно не надеясь на успех.

— Вот как они к нам относятся, значит… Что-то раньше я не слыхал таких слов.

— Ну, во-первых, в Империи они в гостях, а тут у себя дома, — рассудительно заметил Грамон, также подходя к окну. — Во-вторых, все люди разные, и здесь тоже. В-третьих, они же понимают, что, если Империя не продлит договор о взаимопомощи, Княжество просто перестанет существовать, вместе со своими жителями. Которые в массе своей и не подумают бежать, уж поверь, я их знаю. Нервничают гритольдцы, а ты как думал? Империя не спешит с ответом, вот-вот предаст их, обречет их дома, их детей на уничтожение… В-пятых, четверо наших бойцов задерживаются в увольнении. Вот это хуже всего.

— Да, им не стоит с такой компанией встречаться… — Кей снял со спинки стула небрежно брошенную перевязь со шпагой, покрутил в руках, да и повесил обратно. Что толку? — Не нужно было вам их отпускать.

— Нужно. Не просто так пошли — по делу.

— Выходит, наша миссия носит разведывательный характер? — Римти даже расстроился. — Я думал, что-то посерьезнее.

— Это, можно сказать, наше официальное прикрытие, Кей. — Грамон достал платок, вытер испарину с бритой головы. — Душно, открой обратно.

Кей успел отворить раму как раз вовремя, чтобы услышать, как вернувшийся из гостиницы офицер резкими окриками заставил наконец замолчать пьяниц. Часовые уже успели обнажить сабли. Огрызаясь и грозя кулаками ни в чем не повинному Римти, компания отступила куда-то в переулок. Вернулся раскрасневшийся злой Дорони.

— Я ему сказал все, что о его матушке думаю, Кей! Можешь считать себя отомщенным.

— Спасибо, Рэнт. Тридцать лет живу, но никогда не чувствовал себя настолько отомщенным. Ба, да это ужин! — тут уж Кей обрадовался искренне.

Моложавая, привлекательная хозяйка в сопровождении дочери принесла ужин. Лица дочери имперцы не увидели — она скрыла его под вуалью. Дорони и в этом, судя по недоброму оскалу, усмотрел оскорбление. Впрочем, сержант промолчал, и блюда украсили стол без приключений. Девушка вышла сразу, хозяйка задержалась лишь на минуту: чтобы спросить у посланника, не нуждается ли он в чем-либо еще. Грамон не нуждался, и они снова остались втроем. Впрочем, недолго — дверь распахнулась и в гостиную ввалились двое конвойных.

— Разрешите?

— Садитесь, гуляки! — с облегчением приветствовал их посланник. — Почему так долго?

— Как вы сказали — «избегать конфликтов», — пояснил один из гвардейцев. — С нами там не по-доброму поговорили, в одном месте, ну мы и ушли от греха. Пришлось крюк дать, а потом здесь еще… Но мы все сделали, вот! Прикидывались пьяными.

Он положил перед Грамоном листок бумаги, на котором Римти удалось рассмотреть какие-то цифры. Посланник, удовлетворенно кивнув, сложил листок пополам и протянул секретарю:

— Спрячь потом в свой саквояж. А остальных не видели?

— Нет, мы же в разные стороны разошлись.

Приступили наконец к еде. Под вкусный, наваристый бобовый суп выпили хозяйской настойки, и все немного повеселели. Вот только Дорони продолжал мрачнеть — время шло, а двух подчиненных по-прежнему не было.

— Вот еще… — Римти, глядя на с аппетитом уписывающих сосиски с капустой конвойных, поймал очередную несвоевременную мысль. — Вот тут к нам не очень хорошо относятся… Предатели, полукровки, еще всякое… А еда? Гусары не слишком настроены нас опекать и за тем, что там хозяйка наготовила, тоже ведь не следили, верно?

Оживление за столом как ветром сдуло. Дорони поднял на Кея глаза, и тому стало неуютно.

— Я только хотел спросить: Хью, вы как думаете?

— Я, в отличие от тебя, думаю головой. — Грамон даже похлопал себя ладонью по лбу. — Ну конечно, никто нас не отравит. Глупо даже думать. Тут у них с законом строго, всю семью раскатают. Хоть и посочувствуют, конечно.

Все уставились в тарелки, но никто не съел ни кусочка. Грамон, вздохнув, подцепил на вилку немного капусты, понес ко рту и остановился, обнаружив, что теперь все смотрят на него.

— А вот я бы на ее месте тогда слабительного сыпанул, — выпалил вдруг один из гвардейцев. — И не накажут сильно, и сердцу приятно.

— Или, в крайнем случае, харкнул! — поддержал друга второй. — Уж это обязательно бы сделал!

Грамон вернул капусту на место и аккуратно отодвинул тарелку.

— Вы истерички, — сказал он, глядя, как остальные делают то же самое. — Все, кроме тебя, Кей. Ты просто тупой. Может, и правда орки в предки затесались, стихоложец?

Римти тяжко вздохнул и принялся разливать кофе.

— Между прочим, во мне совершенно нет орочьих черт, Хью. А вот у вас голова круглая и нос широкий. Я не говорю о природной манере общения, которая порой проскальзывает сквозь воспитание. Вообще, если бы я не знал точно, что скрещивание рас невозможно…

— Вот поэтому я и решил взять секретарем тебя, Кеюшко, — очень серьезно сказал Грамон. — Тебя не жалко.

Римти поперхнулся и пролил кофе на скатерть. Сел, отпил из чашки, стараясь отнестись к сказанному патроном иронично.

— Вроде горчит? — мстительно спросил он.

— Тогда, значит, не харкнули, а это самое… — Конвойные, переглянувшись, отставили чашки.

— Да он издевается, парни! Нельзя же… — Грамон попробовал и сморщился. — Морду бы тебе разбить, Римти.

Дорони вдруг схватился за скатерть и сбросил недоеденный ужин со стола. Гвардейцы вскочили и замерли, ожидая развития событий. Кей сделал вид, что увлекся стряхиванием со штанов капусты.

— Ну, и как мы объясним это хозяйке? — осведомился Грамон.

— Так, что это не ее свинячье дело! Уберет!

Дорони, свирепо раздувая ноздри, принялся вышагивать от стены к стене.

— Стыдно, сержант! Вы ведь пусть не по происхождению, но по званию кшатрий! Имперский воин! Ведите себя достойно!

— Достойно?! — Дорони метнулся к Грамону и навис над сидящим коротышкой. — Да, я имперский воин! А вы?

— А я служу Империи на ином поприще, — очень спокойно сказал Грамон.

Лишь Кей заметил, как рука посланника легла на заветную пряжку, и вжал голову в плечи. Однако сержант был всего лишь расстроен.

— То-то и оно, что на «ином»! — Он отошел к окну и уставился на пустынную темную площадь. — Похоже, они не придут. Вы должны потребовать разыскать моих людей.

— Моих, — акцентировал Грамон. — Моих людей. Да, пора. Идемте вместе.

Когда за ними закрылась дверь, Кей как мог незаметно подхватил мирно стоявшую на подоконнике недопитую бутылку вина и ушел спать.

Они ехали по ровной неширокой дороге, петлявшей среди живописных холмов. И, казалось Кею, не было квадратной сажени, на которой не нашлось бы при первом же взгляде следов человеческой работы. Будто бы каждая осинка выросла тут не случайно, а заботливо посажена по какому-то генеральному плану главного художника. И коровы на дальнем склоне пологого холма разбрелись согласно этому плану, и легкие облака в небе согласно плану формировали заказанные фигуры, и вообще сами боги устроили эти холмы по плану, что заставляло всерьез задуматься о личности планировщика.

«Дивно, дивно! Аж противно», — наскоро сложил Кей и постарался отвлечься от своей болезни, мысленно вернувшись в утро.

Утром выяснилось, что ночью пришел один из потерянных гвардейцев, а вот второго он сам потерял и безуспешно разыскивал несколько часов. Конечно, потерянным окончательно оказался молодой Лейтос. Дорони устроил Грамону настоящую истерику с раздиранием рубахи и воплями об Империи, которая никогда своих не бросает. Посланник, хоть и выглядел с утра сильно помятым, очень спокойно объяснил сержанту, что бросает, да еще как, и сам сержант, будучи старым солдатом, отлично это знает. Вогнав таким образом взбунтовавшегося подчиненного в холодную ярость, Грамон изменил курс и, понизив голос, доверительно объяснил: Лейтосу сейчас очень и очень туго, и, скорее всего, живым они его больше никогда не увидят — спецслужбы свидетелей не оставляют. Однако крошечный шанс все же есть, и за ним нужно как можно скорее ехать в Старый Порт, столицу Княжества. Только там могут помочь. У Дорони опустились руки, и, слегка наорав на конного сотника Пакани, сержант отправился закладывать экипаж.

Погода стояла просто прекрасная. Как раз хорошего человека похоронить, как говаривали в тех местах, где прошла юность Кея Римти. В экипаже обстановка была мрачной, так что Грамон не выдержал и изъявил желание подняться вместе с секретарем на крышу. Дорони, как ни странно, возражать не стал — видимо, злился на посланника — и лишь молча перебрался на козла, к управлявшему лошадьми гвардейцу. С нового места Кею открылись куда более интересные виды Гритольда, вот только жарковато было, на его вкус. Но коротышка Грамон, хоть и потел отчаянно при первой возможности, тепло любил, и выбирать не приходилось.

— Красивые здесь бабы, не правда ли, сударь? — осведомился Кей, когда ему надоело вспоминать. — И довольно бесстыжие.

Грамон проследил взгляд секретаря и пожал плечами.

— Подоткнуть юбки, на их взгляд, разумнее, чем перепачкать, все же на огороде работают. А с преступностью тут, сам понимаешь, строго. Полная безопасность. Вон, смотри! Стоят три девки на пустой практически дороге, торгуют цветочками за гроши. У нас они долго бы простояли где-нибудь в Верхней Ладонии?

— Ну, если далеко от города, то их поведение однозначно трактовалось бы как поиски приключений, — согласился Кей, шутки ради приподняв шляпу. Две девушки отвернулись, а третья что-то изобразила на пальцах. — Неизвестный знак, однако что-то мне подсказывает, неприличный… Хью, они экипаж пометили как-то или просто все в Гритольде знают нас в лицо?

— Гусары, — Грамон кивнул на эскорт. — Ехали сюда, растрепали, что имперские уроды пожаловали, теперь двигаются назад… А по нашим рожам, ты думаешь, не видно, что мы не местные?

— Ну, я темноват, вы, простите, маловаты ростом, а вот Дорони…

— Дурак! На рожах у нас, говорю, все написано. Народец тут не глупый. Между прочим, все дети обязаны учиться до четырнадцати лет. И школы здесь получше, чем у нас.

Римти поскреб затылок — этого он не знал. Однако это стоило немалых денег Княжеству, а доходы крошечного государства несравнимы с имперскими…

— А в чем смысл, Хью? Зачем учить шудру… Чему можно учить до четырнадцати лет? Истории, магии, геометрии… Ну и зачем учить этому шудру? Мы же не эльфы!

— Здесь нет шудр. Вообще нет каст, гритольдцы этим очень гордятся. Будто в Империи все можно устроить, как у них… — Грамон выругался и достал флягу. — Не в моих правилах пить крепкое на солнцепеке, но вино кончилось, и…

— Знаю, знаю, — закивал Римти, подставляя стаканчики. — Все знаю о ваших высоких правилах. Просто мы не завтракали, и день пошел кувырком.

— И не ужинали толком, — печально напомнил Грамон. — Ладно. Нравится страна?

— В общем, да. Только жить я бы здесь не хотел. Пресновато как-то. А вот на старость прикупить домик, жениться, детишек завести — это можно.

— Интересные у тебя представления о старости, — поднял брови Грамон. — Ну, бахнем!

Они «бахнули». Дорога длинной дугой уходила за высокий холм, на вершине которого уютно устроился высокостенный стройный замок.

— Это, наверное, тоже с Эпохи Прибывших еще?

— Наверное. Что я тебе, экскурсовод? Конечно, многое в моей юности связано с Гритольдом, но что я… — Грамон понюхал флягу, но все же закрутил крышку. — Я из семьи заслуженной, но не родовитой. А вот верхи нашего кшатрианства, если можно так выразиться, проводили здесь куда больше времени. В том числе и Сам, конечно.

— Вот как? — Кей решил ограничиться этими словами.

— Да. И Его братья. А до того Его отец, Его дяди, а до того… Вся верхушка училась там, в предместьях Старого Порта, в Нижнеямском Военном училище. Ты когда-нибудь слышал о нем? — Кей покачал головой, и Грамон довольно хрюкнул. — И ведь не секретная информация, а никто не знает. Спроси провинциального кшатрия: где учился Император? Ни тени сомнения: в Царьграде! А где же еще? Там все наше самое-самое… А вот не так. Нижнеямское Военное училище в Гритольде. Уже после этого — Царьградская академия армии и флота. Вот брахманы: те — нет, те, конечно, на Мертвой Пустоши юные годы коротают, а она по договору отошла к нам еще тысячу лет назад. Гритольдцы никогда там не были, брахманы разошлись с самого начала. Хотя тогда еще не было касты брахманов как таковой. В Гритольде она и не появилась, у них магией ведают просто способные мальчики-девочки, есть система отбора.

— На кой это нужно, если можно просто брать детей брахманов? — пожал плечами Кей. — То есть я понимаю плюсы, но в масштабе Империи проявятся и минусы… Взятки там… Здесь, может быть, и можно побороться со взяточничеством, а у нас не выйдет… Бахнем?

Грамон пожал могучими плечами и будто с неохотой опять извлек флягу из-за пазухи. Дорога все поворачивала, поворачивала, но по-прежнему тянулся крутой холм, и красовался все новыми башенками замок на нем.

— Увидишь Старый Порт, место, где высадились наши предки. — Грамон поймал взгляд обернувшегося Дорони и качнул флягой. Сержант сердито отвернулся. — Переживает насчет Лейтоса. Но Лейтос хоть и мальчик, а солдат. Солдаты гибнут, такова профессия.

— Я читал, что высадка произошла в пяти местах. Точно не помню все, но…

— Высадка произошла в Старом Порте, — твердо сказал Грамон. — Потом корабли разошлись, кое-где еще разведали побережье, но лет десять, не меньше, поселение было только здесь. Вот прямо тут наверняка и шли драки с эльфами. Потом появились Другие поселения, но именно Гритольд был «очеловечен» первым. Всех нелюдей отсюда выгнали еще Первые Короли. Людей становилось все больше, плыли из-за моря и рождались здесь. Люди пошли дальше, но Гритольд оставался твердыней. Все это написано в книгах тех лет, их немало сохранилось, только они теперь под грифом ДСП. Для служебного пользования. Этот гриф иногда значит гораздо больше, чем «Совершенно секретно», например. Но я читал. Какая служба, такое и пользование… Бахнем!

Они «бахнули». На солнце да натощак самогон производил впечатляющее действие. Кея даже закачало. Он вспомнил, как Вета гнала свое пойло: с горящими глазами, не допуская посторонних разговоров, но она всегда благосклонно относилась к присутствию зрителей-помощников. Двери и окна в ее доме закрывались, и квартирант, он же вечный должник Кей Римти, впадал в приятное, полусонное состояние, наблюдая из мягкого кресла, как хозяйка и ее странный сосед Хью, шепотом переговариваясь, нарушают закон о государственной монополии на крепкое спиртное.

— Проснись! — потребовал Грамон. — Видишь вон там, за дальним лесом, купол со шпилем? Это вроде бы один из храмов Всех Богов, тут их полно… А может, и нет, не важно. Когда я тут был на учебных сборах, храм реставрировали, он стоял в лесах, и по этим лесам мы забрались на самый купол с какими-то незнакомыми девчонками. Тут свободные нравы, ты верно подметил. Ну, или просто так бывает в юности. И вот…

— Избавьте, Хью, меня не интересует, насколько кощунственно вы потеряли девственность! — отмахнулся Кей. — Скажите лучше: Тысячелетний договор будет продлен или Империя станет смотреть, как нелюди вырежут тут все живое и поломают все неживое? В этих вот священных местах юности человечества на Материке и вашей юности, как выяснилось, в частности?

Грамон некоторое время смотрел на Римти так, будто подумывал скинуть его оплеухой с крыши. Потом вздохнул и достал флягу.

— Без третьей раздачи не будет удачи. Тысячу лет назад, Кеюшко, провозглашенная крохотная, но гордая держава к западу отсюда назвалась Империей. И заключила договор о взаимопомощи и так далее с Княжеством Гритольд. Между прочим, тогда имелись и другие державы на Материке, сам догадайся, куда они потом делись. Империя и Княжество неплохо поработали. Тогда в Империи жили только люди, как и в Гритольде. До первых прочных союзов с гномами оставалось еще лет сто. Заключили договор на тысячу лет, то есть, как им казалось, навсегда. — Грамон опрокинул стопку, не дожидаясь Кея. — А вот и не навсегда! Можно, конечно, продлить, оставить все как прежде… Да вот беда: Империя захватила половину Материка и надеется когда-нибудь упрочиться и на второй половине. Для этого потребовалось заключать союзы с… С нелюдями, как здесь говорят. Больше половины граждан Империи — нелюди. Нелюди. А Гритольд стоял и стоит на своем: на нашей земле нелюдей не будет! Каждый, пересекший границу, умрет. И Империя, выполняя условия договора, защищала Гритольд, порой теряя очки во внутренней политике. Кое-кто сюда все же пробирался… Ну, ты видел их головы на кольях. Теперь договор истекает… Пей, что ты на меня смотришь? Это последняя.

Римти послушно запрокинул голову. В целом он понимал, куда клонит кшатрий: если договор продлить, если Империя опять возьмет под крыло Гритольд с его чудовищными обычаями, восстания вспыхнут по всему Материку. Уж больно хороший повод. И цель есть — прорваться в Гритольд. Общая цель, способная объединить эльфов с орками, гномов с кентаврами. Между людьми и всеми остальными гражданами появится весьма глубокая трещина, которая, вполне возможно, расколет Империю. Кей в свои тридцать с лишним лет уже давно не мечтал жить в героические времена, вроде Эпохи Багровых Мечей. А ведь закончилась та Эпоха битвой при Царьграде, в которой едва ли не решающую роль сыграло гритольдское ополчение, об этом еще поэма есть! Экипаж проехал мимо симпатичной — или так показалось спьяну? — вайшьисочки, Кей чмокнул в ее сторону губами и рассмеялся, когда она что-то негодующе крикнула в ответ.

— А если договор не подписать… — рассуждал Грамон. — Ну, тут все очень сложно…

— Я понял, понял, Хью. Но скажите: подпишем или нет? Грамон пожал плечами и, кряхтя, спустился в люк. На прощание высунулась его рука с двумя выставленными пальцами. Захохотав, Кей откинулся на спину и задел сердитого Дорони. Сержант, против ожидания, не выругался, а лишь невесело рассмеялся.

— Два дня осталось Гритольду.

За длинным поворотом оказался перекресток. Уходящая к востоку дорога была шире, выложена обтесанным камнем и явно активно использовалась. По крайней мере, об этом говорила длинная колонна панцирной пехоты, перемежаемая множеством армейских повозок.

— Не меньше отдельного полка, — предположил Дорони. — А то и больше. Кто знает, как у них тут все устроено? Стоим, значит, Кей. Никто нас в военную колонну не пустит, по нынешним-то временам.

— И куда они идут? — спросил Римти, оглядываясь в поисках колодца.

— К столице, скорее всего. Где им в крошечной стране главный узел обороны организовывать? Только там.

Торчать возле пылящих пехотинцев не хотелось, колодца поблизости не обнаружилось. Кей решил пройтись до ближайшего пригорка, чтобы увеличить обзор — в экипаже вода закончилась, частью его стараниями, а в основном стараниями храпящего Грамона.

— Далеко не уходи! — бросил вслед ему Дорони. — Этот и тебя ждать не станет. А если что, сразу кричи, даже коли нож у ребра!

— Я знаю, Рэнт! Буду рядышком.

Мягкая, сочная трава будто пострижена — пасли какой-то скот. Теперь скот стрижет траву в другом месте, а навоз наверняка какие-то мальцы увезли на тачках. Кей подумал так, потому что двое мальчишек лет десяти совсем рядом собирались чинить мостик через крохотный ручей, а инструменты и доски привезли в тачке. Смешные малыши в шортах, но при том в ботинках и при шляпах. Уж не говоря о ножах — Гритольд вооружился до зубов.

Через мостик как раз перебиралась дама лет тридцати, одного ребенка, девочку, она вела за руку, второго, неопределенного для Римти пола, несла. Обнаружив, что ручей слишком мелок, чтобы из него было безопасно пить, имперец засмотрелся на аборигенку. Когда и если нелюди придут сюда, ее, конечно, изнасилуют, прежде чем убить. И там, где вырос, и позже, в непокорной Степи, Кей навидался всякого. Одну такую сценку он припомнил и понял, в чем будет существенная разница. Тогда орки лишь отшвыривали детей ногами, а теперь… Теперь они их с удовольствием убьют. Тысячелетняя ненависть. Люди в Империи и не вспоминали особо о Гритольде, а вот нелюди, поди, сызмальства слушают от старших истории об унижении, впитывают обиды. Они ждали, и вот срок истек. Мстители скапливаются у границы, и если их не пустят сюда, они схватятся с имперскими гарнизонами. Часть из которых, вполне возможно, примкнет к восставшим, и не только нелюди — в смешанных частях люди запросто встанут на сторону оскорбленных сограждан. Просто из чувства справедливости. Да и кто любит заносчивых гритольдцев? Которые к тому же за внешней вежливостью прячут глубокое презрение к Империи. К общему дому, который только и дает всем возможность как-то уживаться на Материке.

Дама, сословие которой Кей для себя определил как «шудра из скоробогатых», ушла. Мальчишки, недобро поглядывая на пришельца, занялись работой. Сплюнув едва-едва набравшейся для этого слюной, обезвоженный секретарь собрался уже вернуться к спящему патрону, как вдруг увидел брахмана. И пусть в Гритольде нет каст — как еще назвать жреца? Тучный, в отличие от большинства гритольдцев, в парадном храмовом облачении, он, запыхавшись, взбирался на облюбованный Кеем пригорок. Гостя Княжества брахман не заметил, а Кей предпочел сразу же отойти — за бормочущим что-то жрецом шагала целая группа мрачных мужчин, некоторые с полевым инвентарем. Римти, сделав небольшой крюк, уже приблизился к выдвинувшемуся навстречу встревоженному Дорони, как вдруг услышал начало проповеди. Ничем другим это быть просто не могло, несмотря на неподходящее место, да и время.

— Труженики, мужчины и женщины, дети Гритольда, соль его земли! К вам пришел я, чтобы не тратить вашего времени попусту, ибо мало его осталось! Мало!

Кей поискал среди слушателей женщин, но не обнаружил ни одной. Впрочем, дама с детьми уже возвращалась, заинтересовавшись происходящим. Выпрямились мальчишки у мостика. Приближалась целая семья, оставив возле телеги, что остановилась позади экипажа посланника, только юношу — видимо, старшего сына. Двинулись к проповеднику и несколько скучающих гусар из эскорта.

«Вот так и собирает он толпу, чтобы ее окормить путь… Что за рифма, что за размер?! Прав Грамон, мне надо лечиться».

— Лишь два дня осталось у нас. И хоть говорит Великий Князь, что есть еще надежда, — боги ему судьи. Наша надежда не на грязную связь с грязной страной, которой и нет-то вовсе, потому что не может быть страны, неугодной богам. Забывшие заповеди предков, исказившие все, что написано в Святых Книгах, что привезли мы с Родины Прибывших, падут — и времени им тоже всего два дня. Пророчества сбываются! На них наша надежда, на то, что сказано в древности: и ополчатся нелюди, создания Маррава, на создания Алькона, и будут сокрушены! Час Последней Битвы близок! Здесь, на этой земле, мы остановим полчища грязных, похотливых, бездушных уродов и уничтожим их! А потом пойдем дальше!

Пехотинцы замедляли шаг, прислушиваясь. Забегали сержанты, подгоняя их; приближался, погоняя коня, кто-то с ярким плюмажем на шлеме. Кей про себя усмехнулся: «И здесь среди сердец единства нет, и здесь разнятся человеков планы! И будет так, пока вершится бег планет, покуда в обществе зияют раны!.. Какие раны, что я несу?…» Тем не менее бойцам, похоже, не слишком нравилась идея оставить поселян и шагать к столице защищать Великого Князя. Хотя проповедник к ним нарочито не обращался, зато орал во всю глотку.

— Мы пойдем дальше, мы погоним их туда, откуда они пришли! И больше уже не остановимся до западного моря! Мы выжжем этих тварей, мы сделаем Материк вотчиной людей, и только людей — так хотят боги! И это сделаем мы, дети Гритольда! Единственные, кто не изменил заветам, не продал душу за деньги грязных тварей, не убоялся их жал, не позволил своим детям учиться их непотребствам! Мы убьем их всех, мы не будем говорить с ними, ибо каждое их слово — ложь, а каждое обещание — клятвопреступление! Мы разрушим их гнезда, под землей и в горах, в лесах и в пустынях, мы достанем их под водой и на островах! Ни единой твари не останется, ни большой, ни малой! И будет так! Достаточно знамений, и все они говорят: мы победим! Потому что так хотят боги, так хочет светлейший из них — Алькон! Последняя Битва принесет свободу всему Материку!

— «Ни большой, ни малой», во как. — Кей вздрогнул всем телом, услышав хриплый голос неслышно подошедшего сержанта. — Значит, и детей.

— Да уж само собой, Рэнт. Но и нелюди, когда сюда ворвутся, тоже никого не пощадят.

— Ненависть рождает ненависть, как наш брахман бригадный говорит. И я согласен: пока ты убиваешь просто по приказу, грех на начальнике. Правда, я не слыхал, чтобы кто-то у нас приказывал убивать детей. — Дорони поморщился, когда толпа начала скандировать: «Битва! Битва!», и повысил голос: — Нет, ну всякое бывало: разгорячатся иногда ребята… А гоблины в Степи, они не разбирают меж собой, кто воин. Табор воюет — значит, все в бой. Как там детей щадить, когда они в тебя огнем метят? Но это ж другое дело!

— Конечно, — согласился Кей. — Одно дело по приказу, или в бою, или сгоряча, и другое — просто истребить, как крыс.

— Во! — одобрительно кивнул сержант. — Ты понял. Только крыс не истребить. Да и какие же, орки, скажем, крысы? Я с ними служил. Те, что мирные, — нормальные ребята. И языка своего не помнят, по-нашему треплются и дома, и на службе. Вот эльфы… Но детей все равно жалко. Пошли отсюда, что-то много их собралось, да и половина с тяпками. Колонна уже хвост показала.

Возвращаясь к экипажу, Кей еще слышал:

— А тех, кто продал свою душу за власть и деньги, тех мы спросим: где были вы, когда Гритольд принял бой?! И каждого, каждого мы спросим строго! И если увидим, что кровь их нечиста, что матери их согрешили, нет им пощады — потому что всякая грязная кровь должна быть изничтожена! Остальные же грешники пусть искупают вину свою в бою, лишь тогда заслужат они прощение и от богов, и от нас! Так готовьтесь же к битве!

— Битва! Битва!

Гритольдцы кричали аккуратно, хором, и даже, как показалось Кею, на голоса.

Старый Порт, как и ожидал Кей, ничем его не впечатлил. Вот могучий, огромный Царьград, с широченными улицами, с колоссальными храмами, с множеством рынков, с потрясающей и воображение, и обоняние чудо-воронкой Гномьева Городка и мрачной твердыней Стены Кшатриев вокруг Дворца, с Военным Причалом и Рынком Ста Островов, с неконтролируемой полицией Южной Слободой, которая одна величиной с половину Гритольда — вот это столица. А тут… город Лиров, только покрупнее, да есть две-три улицы с пятиэтажными домами. Конечно, все донельзя древнее и ухоженное.

— Дети ходят чуть ли не строем, — зевнул Кей. — Меня бы тут, наверное, казнили еще лет в шесть или когда я там первый раз отцу карманы проверил…

— У тебя и отец был? А я всерьез полагал, что тебя воспитали аллигаторы на южных болотах, бессердечная рептилия. — Хью с какой-то светлой печалью рассматривал проплывавшие мимо дома. — Но ты не прав. Курсанты тут гуляли — ого-го как! Правда, увольнительные давали в одни и те же дни столетиями, и горожане знали заранее… А тебе, значит, Гритольд не нравится?

— Отчего же? Нравится. Жаль, что я не бывал здесь раньше. Теперь нас уж совсем не любят, а потом… Что здесь делать потом? Разве что прибиться к банде, пощупать, что у гритольдцев в домах. — Кей помолчал несколько секунд, почти всерьез обдумывая неожиданную идею. — Нет, чушь. Прибившихся в последний момент первыми на ножи посылают, а доля самая мелкая. Если вообще дадут. А то, может, дадут, а потом выпьют и передумают. А чтобы совестью не мучиться — прирежут. Обычное дело.

— Верю, — кивнул Грамон. — Добавь еще такой аргумент: каждое село, каждая улица, каждый дом будут драться. И драться до конца. Пощады здесь не только не ждут, но и боятся ее хуже смерти. Хуже смерти своих детей, вот так.

— Матери будут убивать младенцев, как при осаде Сульвы?

— У эльфов имелись свои мотивы, но, в общем, да. Гритольдцы — народ крепкий, упертый, организованный. Бандам придется туго. Вот те ребята, что засели в лесу у границы — помнишь, нам кавалер-майор рассказывал? Вот они и пойдут вперед. Регулярные, по сути, части, с дисциплиной, идейной сплоченностью и хорошо вооруженные. — Грамон вдруг отшатнулся от окна и даже прикрыл лицо ладонью. Кей тут же высунул голову в поисках причины и был вознагражден сильным пинком под колено. — Знакомая дама, не более того. Так вот, эти отряды разрежут оборону, нарушат сообщение между обороняющимися, где-то чуть задержатся, чтобы пробить стены из баллист или зажечь дома, и пойдут дальше. А банды придут добивать оставшихся. И это будет стоить им крови.

— И что, эти отряды под каким-то загадочным единым командованием штурмуют столицу?

— Если сил хватит, в чем я сильно сомневаюсь. Гритольдцы будут драться на каждом рубеже, и армия у них неплохо готова. Ты, наверное, слышал, что их части воюют — точнее, воевали, уже отозваны — в Степи? Совсем немного, два или три батальона. Но для маленькой армии Княжества достаточно. Они просто давали своим парням смочить клинки в крови, потом забирали, присылали новобранцев. Старый Порт так просто не взять. — Хью решительно задернул шторку и откинулся на спинку сиденья. — Кто же им поможет? Тут есть два варианта: или эльфийские, орочьи, гномьи части оставят места дислокации и пойдут на выручку своим, невзирая ни на что, или получат такой приказ. Это, конечно, если Сын Солнца не прикажет войти сюда гвардии, например.

— Гвардии это может не понравиться, — осторожно заметил Кей. — Гвардия увидит, что здесь делают с людьми. Кстати, часть нелюдей увлечется процессом, и потом в Империи они попробуют продолжить…

— Если ты такой умный, — усмехнулся Грамон, — то почему не брахман? На самом деле ты торопишься с выводами. Может быть, Империя продлит договор. Еще два дня.

— Но ведь тогда… Хью, мне искренне жаль всех этих странных людей и их благоустроенную землю, но не ценой же распада Империи их спасать?!

— Не нам решать. И не паникуй раньше времени. Паниковать вообще или слишком рано, или уже слишком поздно… Прибыли, это дворец Великого Князя.

Дворец оказался под стать городу — и на дворец-то не похожий, просто длинный пятиэтажный дом, без фонтанов у главного входа и даже без солидного крыльца. Да и где им разместиться, если он стоял не на площади, а просто на улице, отделенный от других зданий тощими переулками. Кей вздохнул горестно — жалко стало этого «великого» князя. Какая страна — такая и столица, а какая столица — такой и дворец, а какой дворец, такой и властитель.

— Не удивлюсь, коль экономит на прислуге Известный повелитель всей округи.

— Вот в лоб-то засвечу, стихоложец… — Грамон выскочил из экипажа и угодил в объятия здоровенного мужчины лет сорока. — Осторожно, Фаш! Мы в разных весовых категориях!

— Хью, дружище, сколько лет! Все на побегушках у Тайного Крыла?

— Да уж лучше так, чем на плацу ноги сбивать! Ты меня официально встречаешь?

— Нет, конечно! Посланнику третьего ранга вообще встречающих не положено! — загоготал Фаш. — Докатился! Эх, а еще полковник! Ладно, пошли. Это все твои люди?

— Да, — Грамон оглянулся на выстроившихся спутников. — Вот этот с глупым лицом — мой личный секретарь, господин Римти. Сержант Дорони. И один мой парень пропал в Лирове, я уже передал с конным скотником, или как его, с Пакани, официальный запрос. Молодой совсем парень. Попробуешь помочь?

— Попробую, — пожал плечами Фаш. — Только смогу ли?… Ну об экипаже и лошадках позаботятся, так что заводи всех во Дворец. Сегодня ты с Князем не увидишься, зато посол ваш уже прислал человека, ждет в отведенных вам покоях.

— Покоях! — Входя в двери, Грамон подмигнул секретарю. — А это, Кеюшко, Фаш Колоди, командир княжеской гвардии. У него человек сто в подчинении. Или даже сто пятьдесят. Страшная сила по местным меркам.

— Тысяча двести мечей, отобраны из самых боеспособных частей, — поправил его Колоди. — И все на казарменном положении. Вот ты их не видишь, а арбалеты взведены… Нам направо.

Холл маленький, потолок низкий. Да и зачем бы Прибывшие стали строить хоромы? У них других дел было полно. Прежде всего — рубить упрямые головы эльфам, которые никак не могли понять, почему на их земле строят города. Римти подумал, что, окажись эльфы поумнее, ни Гритольда, ни Империи никогда бы не существовало. Но эльфы слишком долго соображают, считают, что торопиться некуда. И вот — исхитрились опоздать. Теперь людей с Материка уже не выжить. Разве только объединятся все и пойдут с готовностью умереть убивать имперцев так же, как сейчас готовятся убивать гритольдцев… Ничего не выйдет. Кей даже покачал головой: не выйдет — здесь тоже расы после первых же совместных побед начнут ссориться. Сила людей в том, что они находят общий язык со всеми. Если, конечно, иметь в виду Империю.

— Ты не обращай внимания на его гримасы, Фаш, — сказал Грамон на лестнице. — Он у меня малость слабоумный. Секретарь таким и должен быть.

«Покои» оказались комнатой со спартанской обстановкой для посланника и еще одной побольше, сплошь уставленной кроватями, для всех остальных.

— А в гостинице «Лировский сокол» мы неплохо квартировали, — не удержался от замечания Кей.

— Здесь и кормят, как в тюрьме, — усмехнулся Грамон. — Зато есть можно без опаски… Знаешь, Фаш, мы немного при смерти от голода. Нельзя ли нам организовать питание прямо сейчас?

— Нельзя, — потупился Колоди. — Ужин в восемь вечера. И до тех пор на кухне никто ничего не получит — древняя традиция. Не побегу же я, как курсант, хлеб для тебя воровать? В восемь вам подадут прямо сюда, или, если хотите, спуститесь в столовую.

— Тогда, если не возражаешь, конвой я оставлю здесь, а сам с секретарем зайду в какую-нибудь забегаловку поприличнее.

— Да нет, не возражаю, ты мальчик взрослый, иди. — Колоди теперь смотрел на Грамона весьма холодно. — Ну и во всем остальном… Ты понимаешь. Фанатизм — дело неблагодарное. Особенно, если служишь выродкам.

Грамон лишь приложил пальцы к шляпе и круто развернулся. На ходу подхватив черный портфель, он швырнул его Кею.

— Формальности окончены! За мной! Сержант, проверьте помещение и следите за багажом — страна маленькая, люди бедные!

Дорони проводил посланника тяжелым взглядом, но ничего не сказал. Уже на лестнице их догнал заспанный человек в чиновничьей форме.

— Господин Грамон! Простите, я задремал, а господин посол приказал вас дождаться и…

— Коротко!

— Господин посол с семьей под домашним арестом и сообщает вам, что увидеться получится лишь завтра, на утреннем приеме у Великого Князя.

— Передай, что ты мне все сообщил. — Грамон почти пробежал холл и выскочил на улицу, шумно вдохнув воздух. — Да, и привет ему передай! Завтра, так завтра.

— А здесь, значит, не понимают, что мы имперцы-предатели?

Они сидели за уютным столиком в углу уютного зала очень уютного ресторанчика. Все входившие здоровались с хозяйкой, все выходившие прощались, и те, и другие бросали на приезжих недобрый взгляд, будто здоровались или прощались, но со знаком «минус».

— Хозяйка платит за лицензию. Если мы пожалуемся, нашу жалобу рассмотрят, будь мы хоть орки, случайно добравшиеся до столицы. Сперва примут жалобу, потом оторвут нам головы, потом жалобу рассмотрят и лишат хозяйку лицензии. — Грамон счел, что сделал слишком большую паузу в поедании баранины в чесноке и почти уткнулся в тарелку.

— Это хорошо. — Первый голод Кей утолил крабовым супом с гренками и теперь нежно лелеял второй в ожидании заказанного рагу. — Знаете, Хью, я долго тянул с этим вопросом, хотя вы наверняка скажете, что он просто не приходил мне в голову, и вот теперь спрошу. А какого лешего мы тут делаем, мой кшатрий?

— Для дураков: я приехал вести переговоры по некоему скользкому вопросу, которого тебе пока не нужно знать. Но дураков нет, все понимают, что вопрос непереговорный. Для дураков чуть умнее: я занимаюсь сбором разведывательной информации. У тебя в портфеле золокамень, поддерживающий постоянную связь с одним человеком в Тайном Крыле. Если найдут или засекут брахманы — нам обоим не поздоровится, хотя я буду все валить на тебя.

— Мило, сударь. Еще вина? — Грамон не ответил, и Кей наполнил бокалы. — А вот если вы чуть помедленнее будете жрать, то скажете: а какова версия для умных дураков?

Грамон пробурчал с набитым ртом что-то неразборчивое, но явно оскорбительное.

И тут зазвучала музыка. Очень негромкая и очень простая, повторяющая лишь несколько тактов, исполняемых на волынке или чем-то подобном по звучанию. Опасливо покосившись на портфель, Кей выразительно посмотрел на патрона. Быстро обтерев руки салфеткой, Грамон набрал код и открыл замочек.

— И что ты мне скажешь? — Вместо того чтобы достать источник музыки из портфеля, посланник почти засунул туда круглую бритую голову.

Кей даже не стал спрашивать, с кем это общается Грамон таким необычным способом. Вместо этого он посмотрел в зал. Никто не разговаривал, все посетители наблюдали за Грамоном.

— Встали, быстро, быстро!

Грамон не только кинулся к выходу, оставив на столе портфель, но и выхватил шпагу. Кое-кто порасторопнее вскочил, послышались ругательства, гритольдец в форме обнажил оружие… Ресторанчик был слишком мал, чтобы их успели остановить. Грамон выскочил на середину улицы, распугав редких прохожих, и затравленно огляделся. Но именно благоразумно отошедший чуть в сторону Кей первым заметил бегущего по крышам человека. За ним, рискуя жизнью, мчались по крутым скатам двое в серых плащах, то и дело стараясь прицелиться из самострелов. На бегу человек кричал: «Она пришла за мной, королева пива пришла за мной! Королева пива! Я не хочу!»

Кей перевел взгляд на Грамона и застал того за аккуратным погружением шпаги в ножны. Подойдя вплотную, секретарь тихо спросил:

— А это что?

— Понятия не имею.

— Сигнал?

— О чем ты? Принеси портфель, если еще не украли, раззява!

Человек, уже миновавший ресторанчик, вдруг оскользнулся на одной из крыш, нелепо взмахнул руками и, прокричав еще что-то о королеве пива, рухнул на мостовую. Звонко щелкнул череп. Улица ахнула, и Кей вошел в опустевший ресторанчик. Портфеля на столе не было. Он тут же вышел и бегом догнал Грамона, быстро шедшего ко Дворцу.

— Все-таки сигнал, да? Забавный сигнал.

— Дурак ты, Кеюшко. — Грамон кинул взгляд на пустые руки секретаря. — Хороший человек умер. И вот что: на допросах будь проще. В любом случае несладко придется, так хоть не путай следователя, не зли.

У входа во Дворец их ожидал Колоди, они увидели его издалека. А еще Кей почувствовал чье-то присутствие и оглянулся. Почти вплотную к имперцам, но совершенно неслышно вышагивали трое людей в серых плащах. Один из них подмигнул Римти.

Когда посланник и Кей поднялись в свои покои, ни конвойных, ни багажа там уже не было. О чем-то быстро и, видимо, грубо переговорив с Колоди, Грамон пожелал Римти спокойной ночи и ушел в свою комнату. Несколько обескураженный Кей посмотрел на парочку в серых плащах, что вошла с ними. Тот, что подмигивал, дружелюбный, пожал плечами. Колоди увел обоих с собой. Вскоре принесли ужин — на двоих. Ужин оказался скудным и невкусным, но Кей съел весь, в честь навсегда утерянного рагу. Кстати вспомнил, что в ресторанчике Грамон не расплатился. От этого стало чуть веселее: патрон в своем духе. Сочинив около сотни панических и бездарных строк, Кей уснул.

Под утро ему приснился молодой Лейтос, который явился к Грамону с собственной головой, насаженной на кол, и стал нудно рассказывать, что всю жизнь недолюбливал нелюдей, особенно гномов, которые держали его семью в нищете, отчего ему и пришлось поступить на службу. Грамон — а чего еще от него ждать? — развеселился и принялся хохотать. От хохота Кей и проснулся.

— Ты слышал? — Посланник, хоть и видел, что Римти приподнял голову, с маху саданул ногой по кровати. — Слышал? Великого Князя во Дворце нет! Он на территории того самого Нижнеямского военного училища, о котором я тебе рассказывал.

— Да, вы там учились… — пробормотал Кей, не понимая, куда делся Лейтос.

— Ага, конечно! Фамилией я не вышел там учиться! Короче говоря, парни ознакомили с содержанием нашего портфельчика Князя, и он, конечно, затребовал нас туда. На утренний прием, как и планировалось. Вставай, пора ехать.

— Почему Князь принимает там? Или у него какие-то зачеты не сданы? Всего один день остался до срока…

— Нижнеяма — самая мощная крепость Гритольда. Хотя знают об этом немногие, — уточнил Грамон, швыряясь в Кея его одеждой. — Потому что крепость в основном под землей. Великий Князь просто-напросто боится.

Без стука вошел Колоди, остановился в дверях.

— Хью, может, мы больше не увидимся…

— Ага, Фаш, и тебе с добрым утром! — Грамон источал приветливость.

— А может, и увидимся. Кое-что произошло, но пусть тебе об этом скажут в Нижнеяме. Я только хотел сказать, что того парня на крыше вели не случайно… В общем, ночью мы вскрыли все ваше подполье, если его можно так назвать. Оно больше не существует.

— Какое подполье?! — выпучил глаза посланник.

— Не юродствуй, твой золокамень прослушивали с самого начала, еще до пересечения границы. У нас ведь тоже есть свои люди в Царь-граде. — Колоди вдруг приосанился. — И служат они, в отличие от тех подонков, которых вы смогли отыскать в Гритольде, не деньгам, а делу! В Империи многие недовольны засильем нелюдей, и однажды это вам дорого станет!

— Я надеюсь, ты не вербовать меня пришел? — Грамон округлил глаза.

— Да нет, целуйся со своими выродками! Только знай, что планы ваши сорваны. Может, что надумаешь.

Колоди вышел. Наблюдая за натягивающим сапоги Кеем, посланник печально протянул:

— Надеяться, дружище, нам не на что… Завтракай у Князя, не беспокоясь о фигуре.

Римти мог бы сказать, что в отличие от Грамона на фигуру не жалуется, но промолчал. Тоскливые псы, что временами поскуливали где-то в груди, теперь тоненько и красиво завыли.

— Спасибо, что подарили мне эту возможность, Хью: посетить Гритольд!

Люди в серых плащах отконвоировали обоих к небольшой карете. Двери закрыли снаружи, а вот на оружие пленников не обратили ни малейшего внимания. В крошечное зарешеченное окошко Кей видел горожан. Ему показалось, что их лица стали светлее, люди чаще общались, хлопали друг друга по плечам… Кей поделился наблюдением с Грамоном.

— Ага, — безразлично кивнул тот, — что-то случилось. И конечно, не ночным боям с нашими людьми они радуются, произошло нечто более приятное. Скоро узнаем.

Один раз Кей услышал громкий, многоголосый детский плач совсем рядом, но разглядеть его источник не смог. Все оказалось просто.

— Многие родители, хоть их и не одобряют соседи, все же эвакуируют своих детей, — пояснил тщательно готовившийся к поездке Грамон. — На корабли, и прочь — в Зиалу или на Мескены. Собственно, и из взрослых кое-кто предпочел позор гибели, но эти давно уплыли. Дети, само собой, бегут, их понемногу отлавливают и везут в порт. Только и всего.

— Есть в гритольдцах что-то человеческое, — решил Кей. — В некоторых из них, по меньшей мере.

— Ага, — посланник нахмурился. — Вот только к чему это приведет… Хотя я, конечно, желаю им удачи в опасном путешествии через океан.

Римти хотелось узнать о человеке, который боялся «королевы пива», расспросить об имперском подполье в Гритольде и его целях, но Грамон лишь прижал палец к губам. Вздохнув, Кей прикрыл глаза и стал слушать чудный дуэт ворчащего желудка и хора тоскливых псов собственной души. Задремать оказалось удивительно просто.

— Вылезай же! — Грамон за рукав выволок Римти из кареты. — Вот достался секретарь — без мозгов, так еще и спит на ходу!

Солнечный свет остался где-то сзади. Вокруг — кирпичная кладка, сырость, чуть мерцающие осветительные мхи. Несколько человек вдоль стен, похоже, все те же, в серых плащах, и один в эполетах и аксельбантах рядом. Высокий, статный, говорит глубоким баритоном.

— Грамон, а зачем вам нужен секретарь? Чем меньше лишних людей за столом, тем лучше пища усваивается. Пусть подождет.

— Во-первых, он тоже не завтракал, господин Нели. Во-вторых, я бы предпочел иметь свидетеля наших переговоров. Если потребуются серьезные доказательства вроде «брахманского допроса», пусть уж его поспрашивают. Я, знаете ли, не любитель этих методов. — Грамон еще раз встряхнул Кея. — Очнулся? Не отставай!

Они шли длинными, освещенными лишь горным мхом коридорами, минуя множество больших и маленьких дверей и очень часто спускаясь по крутым винтовым лестницам. Кей, от природы обладавший не слишком сильными ногами, попытался найти хорошую сторону в происходящем — вверх ему уже не подниматься. Вот только свора тоскливых псов под ребрами этому не обрадовалась и взвыла, взяв какую-то уж совсем инфернальную ноту. Пользуясь скудным освещением, Кей распустил слезные железы и через какое-то время зашмыгал носом.

— Полноте, господин секретарь! — Нели положил руку Римти на плечо. — Ничего страшного пока не произошло! Между прочим, Империя попросила десять дней на размышление, о чем официально и во всеуслышание заявлено. Слышите, господин Грамон? Империя изволила нас просить!

— У меня аллергия на казематы, — сдавленным голосом пожаловался Кей. — Папа любил запирать меня в подвале.

Грамон шагал молча и, как показалось Римти, обиженно сопел. А может быть, просто устал переставлять короткие толстые ноги по высоким, крутым ступеням.

Наконец вся процессия оказалась в обширном зале с высокими потолками и просторной ареной в центре, вокруг которой вытянулись в несколько рядов каменные скамьи. Зал оказался прекрасно освещен яркими «звездами гномов». От обилия магических энергий у Римти, как всегда, зашевелились волосы и вспотели ладони. Брахманы явно потрудились на всю катушку.

— А я уж думал, мы к центру земли отправились… — пробормотал Кей, ожидая от Нели каких-то комментариев.

— Может, это и не центр Земли, но, вполне возможно, центр Материка, — молвил Нели, глядя на арену. — Ну, ожидайте здесь. Великий Князь пришлет за вами.

Несколько человек в сером остались в зале, но держались поодаль. Грамон, шаркая подошвами по камню, подошел ближе к арене.

— Это Цирк, Кеюшко. И ведут они себя, как в цирке. Дешевый трюк — доставить меня сюда. Зачем? Я и так все знаю.

— Что именно? — Кей тщательно высморкался. Если палачей пока не видно, следует успокоиться.

— Ну что, что! — раздраженно воскликнул Грамон, заставив пошевелиться фигуры в сером. В пустом зале гулко отдалось эхо. — Это Цирк. Я тут впервые, но не так давно узнал о нем достаточно. Видишь ли, когда Империя и Княжество заключили договор, они были равноправными партнерами. Княжество было куда меньше, чем теперь, вся вот эта их вытянутость к северу и к югу вдоль побережья появилась в ходе войн, и не против нелюдей, а против людей. Были здесь и другие государства, я уже говорил. Империя не отставала, даже наоборот. Идеологический разлад наметился лишь полтора столетия спустя, а поначалу жили душа в душу, два сговорившихся волка. Роднились активно. Вот тогда и появилась Нижняя Яма, точнее, Нижнеямское училище в этом населенном пункте. Довольно быстро его стали населять одни курсанты. Сперва Империя отправляла сюда всех детей кшатриев — по нашим-то землям постоянно кто-то бродил, а Гритольд дальше к востоку населен гуще, да и обороняться здесь сподручнее. Потом и вопросы безопасности отошли на второй план, и для всех детей кшатриев места уже не хватало… Так и пошло дальше. Вопрос, приятель мой, в другом: а что такого в Нижнеямском училище? Что его отличает от Царьградского кавалерийского, например? Кроме фамилий выпускников, конечно.

Кей не спеша осматривался. Каменные, древние, холодные скамьи. Сидеть на них совершенно не хотелось. Пол неровный — за тысячу лет подошвы курсантов и преподавателей протерли канавки там, где чаще ходили. Арена утоплена вниз сажени на три, посыпана песком и выровнена, видны аккуратные следы грабель. На стенах большие картины с табличками внизу, меж картинами висит оружие.

— Любопытное местечко. Ну, что их отличает… — Кей не спеша двинулся к ближайшей картине. — Наверное, тысячелетние традиции Гритольда. Строгость там, отработанная система учебы, тренировок… Диета, наверное, спартанская. Возможность завести знакомства. Кстати, курсанты здесь?

— Те, кто здесь учится, знакомы с детства. Наших курсантов отозвали еще полгода назад. Гритольдские, наверное, здесь, сидят на постах по осадному расписанию. — Грамон тоже подошел к картине. — Ага, один из Великих Князей Гритольда в битве при… Забавно. При Лирове. Не знал.

На картине, которую мнящий себя знатоком искусства Кей сразу обозвал про себя мазней, невероятно мускулистый герой с прямо-таки женским личиком нещадно избивал десяток орков. Еще примерно столько же валялись вокруг по частям, хотя головы продолжали скалиться, а когтистые лапы — тянуться к убийце.

— Эти орки давно маникюр не делали, — поделился впечатлением Кей. — И, если верить пропорциям, герой был поистине косой сажени в плечах. И такого же роста. Не томите, Хью. Что тут было особенного?

— Эпоха Прибывших. Наши предки пришли сюда с островов, ушедших на дно, и мы даже не знаем толком, сколько их было и как они назывались. Остались одни сказки, потому что Прибывшим нужно было выживать на Материке, о котором они не знали ровным счетом ничего. На островах они жили тихо, никто, кроме купцов, никуда не плавал, и хотя о других расах было известно много, все это относилось к области теории. И вот теперь с ними нужно драться. А как? — Грамон указал на картину. — Куда Князь воткнул топорик?

— Под заднюю реберную дугу. Говорят, если удачно попасть, останавливается дыхание третьего легкого.

— Так и есть. Там нервный узел, его поражение парализует добавочную диафрагму. А третье легкое отвечает за выработку жизненной силы из вдыхаемого эфира. После такого удара орк становится просто здоровым увальнем, даже не столь здоровым, как следовало бы ожидать — сами по себе мускулы у них работают с меньшей отдачей, чем у человека. Вот этому невезучему парню Князь мечом уже разрубил артерию на левой ноге: именно на левой, и именно в этом месте она у них прямо под кожей. Другое такое место есть на правой руке. Я уверен, что эти картины могут быть как угодно плохо нарисованы, но с технической точки зрения на них все верно. Иначе преподаватели сочли бы их вредным мусором. Начинаешь понимать?

Римти сложил руки на груди и попробовал начать понимать. Значит, Прибывшие учили своих детей убивать. Тут, конечно, есть особенности. Даже людей надо уметь убивать, это серьезная наука. Убивать собак, скажем, тоже учат во всех училищах. Ну, и убивать нелюдей всех мастей учат везде. Только с собаками устраивают бои — давно уже не смертельные, собак жалеют… Но бывает всякое. Кшатрий должен победить страх, и страх крови тоже. Кей остановил себя: не туда. Была мысль… Да, в обычных учебных заведениях учат убивать всех возможных противников.

— А как вас учили убивать орков, Хью?

— По учебникам, по макетам. А потом самый крупный инструктор надевал защитный костюм, работали с ним. — Грамон насмешливо разглядывал Кея. — Соображаешь, молодец.

— Здесь убивали живых нелюдей, и эта традиция сохранилась, — уверенно доложил Римти.

— Попал. Ну, не только нелюдей, между прочим. Людей тоже. У Империи всегда полно приговоренных — и людей, и нелюдей… Всех сюда. И пленных. Кентавров, водяных, даже лесных троллей — этих тоже можно одолеть, если знать как. Порой на этом песке и курсанты умирали, причем знатнейших фамилий! — Грамон хмыкнул.

«Все же мутное происхождение не дает ему покоя!» — усмехнулся про себя Кей.

— В общем, остальное — ненужные подробности. Тысячу лет знатнейшие фамилии Империи, и прежде всего будущие Императоры, учились здесь, в Нижнеяме. И вместе с гритольдской знатью убивали здесь нелюдей. Порой весьма именитых, они тоже попадали в плен. То, что убивали людей, не важно, но вот нелюди… Между прочим, морально нестойкому кшатрию запросто могли предложить убить ребенка. Эльфийскую девочку, скажем. Это не поединок, это просто готовность выполнить приказ во что бы то ни стало. Здесь ковали настоящую сталь, настоящих кшатриев. Благодаря им Империя никогда не отступает. Никогда не отступает… — Грамон медленно пошел к арене, увлекая за собой Римти. — Ну, что значила бы вся брахманская мудрость, все их знания и умения, способности использовать магию, находить лучший путь, приручать природные и эфирные силы? Что все это значило бы, не служи они простой и ясной, четко направленной силе кшатриев?

— Я всегда думал, что это мы все, включая кшатриев, направляемы брахманами, — заметил Кей. — Вся Империя, вы не поверите, буквально так и думает. Учат нас так. В школах и храмах.

— Это высшие цели, а я говорю о способе их достигать. Империя — способ жить так, как заповедовали нам боги. Жить по добру, нести его всюду. Пусть иногда и на кончике меча.

— Иногда! — хмыкнул Римти. — Да я не спорю, я всей душой за Империю. Хотя вот методы порой у нее страшные. И не всем понравятся, если рассказать.

Грамон свесился через перила и уставился на песок, будто увидел на нем пятна крови. Сзади раздались тихие шаги. Люди в серых плащах решили подойти чуть ближе. «А если спрыгнуть? — тут же подумал Кей. — Там наверняка есть выход… Но, скорее всего, он заперт. Да и куда бежать?»

— Жрать охота. Голодное какое-то путешествие. Хотя мой доктор говорит, что это полезно. Тощий такой брахман, ты его видел.

— Не помню. Извините, я вайшьи, мне у брахманов лечиться не положено. Мы друг друга сами пользуем.

— Брось… Итак, если Империя продлит договор, вспыхнут давно готовые восстания. Если не продлит — Гритольд будет уничтожен. Но на прощание капнет нам яду, выдав во все стороны информацию вот об этой арене. И вообще о Нижнеямском училище — здесь и вокруг много всего происходило. Вскрытия заживо, экспериментальные пытки… Зачет по пыткам. Приводят курсанта, дают клиента, и задача: добиться правды. А клиент знает, что если скажет правду, окажется в Цирке. Интересная игра?

— Интереснее некуда. Но есть же «брахманский допрос»?

— После «брахманского допроса» мало кто остается в своем уме. Кроме того, кшатрий должен уметь допрашивать в полевых условиях, быстро и результативно. И так, чтобы не обманули. — Грамон с хрустом потянулся, кинул быстрый взгляд на охранников. — Прикончил я бы этих ребят в полминуты, но за нами следят арбалетчики. Я это чувствую… Так что бы ты выбрал?

Кей опять задумался. «Брахманский допрос», которым в своих вариантах владеют, как минимум, эльфы, водяные и гномы, дает абсолютно четкий ответ. Сказанное на нем — чистая правда. Но настоящую силу имеют лишь показания участников или свидетелей. От того, что сам Римти, допустим, передаст этот разговор, Империя не перевернется, хоть и неприятностей будет немало. Грамон мог просто солгать. Значит, цену имеют живые свидетели того, как имперские кшатрии убивали нелюдей. За годы совместной учебы таких накопилось немало.

— Сколько свидетелей? Сотни, тысячи?

— Ага, устранение свидетелей! Самое надежное средство! — Грамон хлопнул Римти по плечу. — Молодец! Вот с того Империя и начала, только поздновато. И отказались от участия своих курсантов в Цирке поздно, всего лет десять назад. Хваленые брахманы — о чем они думали? Об Унии. Думали, что Гритольд войдет в состав Империи на условиях «столетней программы объединения». А Гритольд возьми, да и откажись! И все зависло в воздухе. Свидетелей уже не сотни, Кеюшко. Десятки. Но и «устранить» их теперь непросто. Наши люди в Гритольде сделали, что могли, но после этой ночи их больше нет. Моя поездка оказалась бесполезной. И Империя попросила десятидневной паузы… Империя, которая никогда никого ни о чем не просит.

«Переживает кшатрий. За державу ему обидно! А мне и выхода не видно…»

Где-то далеко хлопнула тяжелая дверь, раздались приближающиеся шаги.

— Идут. Так что же решат в Царьграде?

— Откуда мне знать? Я всего лишь имперский посланник третьего ранга, по совместительству разведчик, время от времени убийца. Сын Солнца решит. — Грамон бросил быстрый взгляд на приближающегося Нели и совсем тихо добавил: — Да уже все решено, Кей. Империя никогда не отступает. Держись. И не зли следователей.

Однако прежде они попали на завтрак.

Наверх они поднялись самым замечательным образом: на лифте. Троллей в Гритольде наверняка не использовали в качестве тягловой силы, но Кея особо и не интересовало, кто там мучается с лебедкой. Лошади, люди, заключенные орки… Какая разница? Вверх, к свету! Даже псы в душе заголосили вразнобой и весело.

«Любой подъем приятен человеку! Секретарю, лакею, хлебопеку!»

Прямо возле лифта их встретили какие-то люди в парадной форме; все улыбались, и Грамон улыбался им. Они здоровались, некоторые даже обнимались, но внимание Кея привлек мужчина средних лет и приятной наружности, стоявший в стороне. В следующий миг секретарь узнал форму: коллега-дипломат, только высокопоставленный.

— Здравствуйте, Грамон! Как добрались?

— Великолепно, даже проголодался немного! Этот недалекий малый — мой секретарь Римти, вайшьи. А это, Кей, — полномочный посол Материковой Империи в Княжестве Гритольд господин Кипон.

Кипон чуть улыбнулся, пожимая руку Кея. Обреченность привиделась Римти в этой улыбке, и снова стало нехорошо. Впрочем, в окнах сияло солнце, за длинным столом вовсю ели гритольдские военные. Они пребывали в прекрасном настроении и, как понял Кей из обрывков разговоров, вот-вот ожидали прибытия Великого Князя, который приказал начинать без него.

— Ешь! — распорядился Грамон и показал пример.

Кей послушно набил рот. Напротив уселся господин Нели, чуть менее радостный, чем большинство присутствовавших, будто обдумывавший что-то. Рядом — посол, наскоро представивший свою полную жену, имени которой Кей не разобрал из-за хруста за собственными ушами, и троих детей, имена которых он и слушать не стал. Так, отвлекаясь от еды, только чтобы выпить легкого столового вина, посланник и секретарь провели несколько, пожалуй, самых приятных минут за все путешествие. Однако Грамон набить желудок до отказа все же не успел — явился какой-то высокий чин, жестом приказавший всем оставаться на своих местах, и поманил имперского дипломата за собой. Римти и посол привстали было, но чин решительно показал большим пальцем вниз.

— Я думаю, все будет хорошо, — сдержанно улыбнулся Кипон. — Полагаю, Великий Князь все же решил не подниматься на верхний уровень цитадели, и Хью поговорит с ним где-то внизу.

— Он хотел, чтобы я присутствовал… — жалобно проблеял почувствовавший жуткое одиночество Кей.

— Чтобы потом, в случае чего, подставить под «брахманский допрос»? — усмехнулся Нели. — Шутки шутками, а это было бы вполне в духе Грамона… Зачем вам коротать остаток жизни в сумасшедшем доме?… Впрочем, вряд ли там обсуждается что-либо интересное Империи. Да и вам, вероятнее всего, тоже. Вы ведь знаете, зачем на самом деле приехал Грамон?

— Понятия не имею. Я вайшьи, человек грамотный, знакомый господина Грамона. Похоже, он просто решил сделать мне приятное, свозить в Гритольд. Мне здесь очень нравится, — сахарно улыбнулся Кей. — Кстати, как поживает наш конвой?… Можно мне тех фаршированных яиц?

— За конвой не беспокойтесь, о них заботятся, — серьезно сказал Нели, подавая яйца. — Ешьте, друг мой, ешьте. Как вам Цирк, кстати? Узнали самую страшную тайну Империи или Грамон, как обычно, пожадничал на информацию?

— Я не так глуп, чтобы думать, что мне доверят самую страшную тайну! — честно признался Кей. — И вообще, у Империи этих тайн, наверное, как песка в море, одна страшнее другой!

— Вы правы, — поддержал его посол. — И тайн много, и знать их ни к чему.

Нели негромко рассмеялся.

— Слушайте его, Римти. Господин Кипон знает много, очень много. Как-никак двоюродный брат Сына Солнца, как вы его почему-то называете. Не просто кузен, но личный друг! И господин Кипон уже рассказал нам немало интересного, а расскажет еще больше. Какие у вас все же милые дети, господин полномочный посол!

Кипон промолчал, отчего-то рассматривая руки Нели. Кей тоже посмотрел на толстые, узловатые пальцы. Кольцо с рубином, где он мог его видеть?… Да вот оно, такое же! На пальце у посла.

«Выпускники училища военного, достоинства оба несомненного!»

На плечо Кея легла рука в кожаной перчатке. Он недоумевающе поднял голову. Человек в сером плаще подмигнул ему и сказал просто:

— Идемте. Вас зовут.

— Судя по всему, Грамон повел себя не лучшим образом, — сказал на прощание Нели. — Его и вините.

Поднимаясь, Римти поймал на себе сочувствующий и в то же время испуганный взгляд молчаливой жены посла и понял, что Хью он в ближайшее время не увидит.

«Легко сказать: не зли дознание! А ну, как не устроят показания?»

— Значит, так: я спрашиваю, ты отвечаешь, расстаемся друзьями. Хорошо?

«Задорная бабенка. Как на танцульки пришла, первая краля в деревне. А сама страшненькая. Ни одной рифмы — плохой признак…»

Кей сидел, пристегнутый зловещими ремнями к зловещему креслу. Они долго спускались на лифте, а потом дружелюбный парень в сером плаще сдал его двум недружелюбным парням в кожаных фартуках и ушел, не подмигнув. Любители фартуков пристегнули Кея, наладили освещение так, чтобы глаза слезились, и отошли в сторонку. Римти было стыдно, но все это произвело на него впечатление: и кресло, и фартуки. Потом пришла дама в мужском костюме, довольно вызывающем, и запросто назвалась Клерой. Общалась она легко, привычно, и Кея стало подташнивать.

— Спрашивайте.

— Зачем приехал Грамон?

— А шут его знает, — издалека начал Римти, но, увидев, как нахмурилась Клера, зачастил: — Я сначала думал, он правда с какой-то миссией и что в портфеле что-то важное. Потом решил, что он расположение частей прощупывает, конвойных куда-то посылал в Лирове. Потом оказалось, что он к подполью в Старом Порте приехал, но я не уверен. Я запутался. Не знаю.

— Не знаешь… — искренне расстроилась Клера. — Жаль. Лучше бы тебе знать. А откуда ты знаком с Грамоном?

— У меня магазинчик напротив Стены Кшатриев в Царьграде, сувенирный магазинчик, и я рядом снимаю комнату у Веты Траус, а она…

Пока он говорил, Клера успела взять со столика в углу небольшой кнут и вдруг вытянула им Кея прямо поперек лица.

— Говори, говори, — попросила она, откладывая кнутик. — Не годится.

— Я… — Кей пошамкал рассеченными губами. — Я там снимаю комнату.

— Ты знал Грамона намного раньше, чем снял комнату на Третьей рыночной улице. Раньше, чем обосновался в Царьграде, а помог тебе в этом Грамон. Итак, где?

Кей припомнил и решил, что пора упираться. Ничего интересного для Гритольда в их знакомстве не было, но стоило потянуть время. Или Грамон не это имел в виду, говоря «держись»?

— Понимаете, уважаемая Клера, мне не хочется об этом говорить. То есть я не отрицаю, что знал Грамона и раньше, но я давал подписку о неразглашении, и…

Клера принялась методично и довольно ловко, даже изящно, пинать его по голеням, будто танцевала. Слегка размявшись, она закатила Кею удивительно сильную для ее комплекции оплеуху и вдруг присела ему же на колени.

— Ты, падаль, работаешь на Тайное Крыло. Грамон — твой непосредственный начальник. Именно поэтому он взял тебя, а не штатного секретаря, которых в Дипкорпусе — задниц полно. Это всем понятно. Я для разминки хочу услышать: как ты познакомился с Грамоном? Ведь я знаю ответ, он написан вон в той папочке на столике. Хочешь, нос откушу?

— С чего бы я захотел? — искренне не понял Кей. — Я не работаю на Тайное Крыло, я только иногда помогаю Грамону. За наличный расчет. Отпустите меня, пожалуйста!

Кусать Кея за нос Клера не стала, хотя и рассмотрела эту часть тела довольно внимательно. Она встала и выхватила из ножен странной формы клинок.

— Чуть не забыла: я всегда помечаю новых знакомых. Чтобы в следующий раз было проще вспомнить.

Он и слова не успел сказать, как лоб пронзила боль, а глаза залила кровь.

— Фирменный крестик, кто знает — тот тебя узнает. Заживить не получится, ножичек у меня особый, заговоренный.

Когда Кей отчасти проморгался, Клера уже стояла перед ним с маленькими клещами.

— Ну что, вонючка имперская, с какой руки начнем? Глаза я тебе попозже выну, хотя один еще можешь спасти. Итак: как ты познакомился с Грамоном?

Кей, поскуливая, задергался в кресле, но палач легко разжала ему пальцы левой руки, и хрустнул первый сустав. Он даже не понял, какой именно — боль охватила всю кисть.

— Перестань, дура! — заорал он. — Перестань, я ж тебе ноги вырву, сука!

— Ну-ну-ну, миленький, успокойся. А когда друзья твои, орки, по кругу тебя пускают, разве не больно? — ласково поинтересовалась Клера, снова пристраивая клещи. — Теперь этот пальчик… Оп!

Он не мог бы точно сказать, сколько суставов она ему раздробила. Кей только орал и молился в перерывах, чтобы хоть не откусывала пальцы. Он, конечно же, пусть и сбивчиво, рассказал о знакомстве в Степи, об имперском поезде и попытке похищения эльфийской принцессы, и, конечно, это не было Клере интересно. Потом она просто хлестала его чем-то с прикрепленными кусочками проволоки или даже рыболовными крючками, Кей не рассмотрел из-за заливающей глаза крови. Они вернулись к главному вопросу: зачем Грамон приехал в Гритольд. Римти вполне разумно предложил не мучить его больше, а подвергнуть «брахманскому допросу». В ответ Клера расхохоталась.

— Тебе нелюди так долго на голову клали, что мозги совсем уж не работают! Ублюдочек, «брахманский допрос» ждет Грамона, чтобы уж наверняка, из первоисточника. А ты и правда можешь не знать или знать не то, что нужно. Ты нам нужен живой и психически здоровый. А вот физически — необязательно. Знаешь, с глазом я решила повременить. Я тебе яйца отрежу. И прижгу сразу, ты не волнуйся. — Клера отошла за каким-то очередным инструментом и через плечо попросила: — Ты все же подумай. Зачем приехал Грамон?

— Убить Великого Князя, дура!!!

— Думай еще. — Клера принесла небольшую жаровню. — Сначала — одно. Чтобы лучше думалось. Ребята, приготовьте его.

Незнакомец в фартуке возник из-за спины и довольно грубо завозился с застежками на штанах Кея.

— Клерочка, ну ты сама подумай: кто же мне скажет?! Наверное, убить кого-то, он же профессионал по этой части, он же исполнитель всегда!

— Ну, и кого? Тут вот думали, посла вашего, родовитого господина. — Клера вернулась с ножом. — Готово? Вот так и держи. Так вот, думали — посла, а он и не попытался. Мы бы не дали, конечно, но шанс обеспечили… Итак, думай быстрее, может, я заинтересуюсь?

Кей понес какую-то чушь, ерзая изо всех сил, а потом почувствовал холодную сталь там, где ему меньше всего хотелось ее чувствовать.

— Я расскажу! Я все расскажу!!! — визгливо взвыл он и сделал вид, что потерял сознание.

«Двое арбалетчиков, оружие за спиной. Значит, в стенах, скорее всего, никто не прячется. Нели вернулся от шкафчика, поставил на стол две бутылки вина. Будет говорить всякую чушь, а я буду ждать. Ждать «королеву пива» довольно тоскливо, как ляпнул бы Кеюшко, — вяло размышлял Грамон. — Нели уже что-то говорит. А вот интересно, Вета открыла письмо или все же будет ждать новостей из Гритольда? Но уехать из города должна была сразу, она знает, что с Тайным Крылом не шутят».

— Вы меня слушаете? — Нели звякнул бокалом о бокал.

— Слушаю, конечно. Но мне интересно другое: а почему Великий Князь испугался ко мне выйти и беседовал через дурацкие щели в стене? Мне это показалось оскорбительным.

— Грамон, вы вообще-то невеликая сошка, чтобы на что-то обижаться. — Нели немного обиделся. — Как Князь решил, так и сделал, не нам о том судить. Тем более, репутация у вас соответствующая.

— Какой смысл Императору присылать меня за головой Князя? Это ничего не изменит.

— А в Империи хватает дураков. Их у вас ненамного меньше, чем подонков или выродков! — Гритольдец завелся. — Грамон, вы вели себя с Князем как идиот! Ни «бэ», ни «мэ», только идиотские просьбы. Какая «Уния», какой «Столетний план»?! Мы отказались давным-давно! Приехали возглавить выступление подполья — так и скажите! Хотя глупость редкая. Мы следили за ними уже полгода. И половина, между прочим, с нами сотрудничала.

Хью промокнул платком бритую голову.

«Стоило ли вообще так откровенничать в этом письме? Кому это нужно? Вета пожмет плечами и выкинет его в канаву».

— Ну, глупость. Нели, я же человек подневольный. Что приказали, то и делаю, долг мой такой.

— Ах да! Вы же кшатрий! Будто благородный человек не может таковым быть, не обозвав себя каким-то гномьим словом. Именно после этого в Империи и забыли о благородстве… — Нели отхлебнул, поморщился. — С вами даже пить неприятно. Представитель касты! Что вы, что последний шудра — все продажны, только каждый по-своему! Пейте вино, если не хотите разговаривать. Скоро «брахманский допрос», как вы его называете.

Хью даже поперхнулся. Это уже выходило за рамки всяких приличий.

— Послушай, нахал! Я еще могу понять похищение моих людей, захват заложников, но… — Грамон повращал глазами. — Но я дипломат, между прочим, а Гритольд даже войны Империи не объявлял, не говоря обо всем прочем!

— Какой ты дипломат! — Нели окончательно вышел из себя и плеснул вином в лицо Грамону. Арбалетчики синхронно скинули оружие с плеч. — У тебя и шпагу уже забрали! «Дипломат»… Дипломатия имеет смысл там, где есть с кем и о чем говорить! А вами надо командовать. Боитесь потерять власть над нелюдями, власть, которой у вас по сути и нет? Боитесь, что вся эта мразь перестанет драть вас потихонечку и накинется разом? Ну так и не корчите из себя людей! Вы просто кучка трусливых подонков!

— Немалая такая кучка… — Теперь Грамон вытирал лицо. — «Королева пива» идет.

— Что? — Нели привстал.

— Ничего не слышишь?

В окно, закрытое фигурной решеткой, доносился далекий низкий гул. Звук стремительно нарастал. Грамон залпом допил вино.

— Это невозможно! — Нели сделал шаг к окну, остановился. — Это глупо, это подло и глупо! Пострадает много ни в чем не повинных людей! Дети!

— Империя никогда не отступает, — с грустью сказал Хью. — И правильно делает.

Одно нажатие на пряжку — и в груди Нели появилось дымящееся отверстие. Гул нарастал, превращаясь в грохот. Грамон метнул бокал в одного из арбалетчиков, одновременно прикрывшись столом от второго, и побежал к двери. Та распахнулась навстречу, по лестнице поднимался солдат с обнаженным клинком, сзади виднелся еще один. Грамон подпрыгнул, пролетел над мечом и обрушился на гритольдца в тот момент, когда пламя ворвалось в комнату, заживо сжигая арбалетчиков. Скатываясь по лестнице вместе с орущими солдатами, Хью чувствовал, как горит не только одежда, но уже и спина.

«Не остаться бы живым — как после этого письма Вете в глаза-то смотреть?!»

Сперва он прикончил солдат и лишь потом потушил спину. План Нижнеямского училища Хью помнил назубок.

Драконы заходили с моря, лишь вблизи берега вынырнув из-за удачно наплывших облаков. Элькони был уверен, что их не успели заметить до самого последнего момента. Даже на кораблях, спешащих от Старого Порта — ими чуть позже займется отдельная группа.

Небесный адмирал Элькони был в восторге. Все четыре эскадры! Главная сила Империи, сила, равной которой, может быть, нет во всем мире! Ночью они поднялись в горах, набрали высоту, выстроились и прошли сперва вдоль реки, а потом на огромной высоте над океаном до самого Гритольдского моря. Долгий путь, опасный путь: три дракона, три экипажа потеряны. Без этого не бывает. Зато теперь вся эта чудовищная мощь обрушилась на Гритольд.

Через трубку связи Элькони приказал Первой эскадре подровняться, приготовиться к пикированию. Внизу проплывал Старый Порт, он видел, как застыли, глядя в небо, крошечные фигурки людей. Они никогда не видели драконов, и они не знают, зачем те здесь. Может быть, думают, что кто-то из-за океана прислал им помощь? От этой мысли адмирал даже захихикал, но заставил себя уняться. Оглянулся: подтянулись ребята, выстроились боевым крылом. Брахман из нижней кабинки показал руку с поднятым большим пальцем. Значит, все приняли команду, все доложились об исполнении.

Карта прикреплена к рукаву. Вот и Старая Яма, всю ее занимает один огромный корпус Военного училища. Пора. «Делай, как я!» Брахман сжался, ему страшно. Очень хорошо, что запретили делать для них в кабинках окошки. Дракон в бою лишь машина, а брахман, чувствующий сердце ящера, лишь связь между этой машиной и ее пилотом. Ему не нужно отвлекаться. Тем паче, что боевое пикирование — это действительно страшно. Это для кшатриев, лучших из лучших, цвета Империи. Адмирал легко повел штурвалом, это движение почувствовал на своем штурвале брахман и послал приказ дракону. Земля поползла вверх, и скоро ничего, кроме приближающейся цитадели, пилот уже не видел. Свист воздуха превратился в рев, задрожала легкая кабинка. «И дракон бы испугался, не будь приучен летать с завязанными глазами, что там брахман! Только мы! Только мы!».

— Пора! Бомбы, бомбы!

Легкая надежная система. Одно нажатие рычажка, и вот уже самые большие, самые тяжелые бомбы летят теперь отдельно от дракона, хотя и рядом. Снизу наконец-то ответили, мимо кабинки пронеслось нечто раскаленное от огромной скорости. Элькони видел, что его бомбы накроют проснувшуюся батарею, и маскировка не помогла! Ничто не поможет. Удар целой эскадры несет неминуемую смерть всем, кто не забрался достаточно глубоко под землю. Да только выбраться им оттуда не судьба, даже если не обрушатся своды.

Дракон, повинуясь движению штурвала, уже выходил из пике. Вот тут стало трудно, помрачнело в глазах, кабинка даже заскрипела на прочнейших ремнях. И все же вышли, прямо по курсу уже одно только небо. Выровнять! Адмирал посмотрел через плечо. Одного нет.

— Заполнить строй! Кто?

— Четеш, — сообщил брахман, который поддерживал связь со всеми экипажами. — Четеш и Гволи.

— Потом помянем. Разворот!

Эскадра, набирая высоту, ушла далеко от пылающей цитадели. Внизу — дорога, люди бегут во все стороны, проснулись. Но не они цель. Еще во время разворота Элькони постарался оценить качество удара. Недурно. А там, где зияет черная дыра, обрамленная пламенем, нашел свой последний приют погибший экипаж. Надо атаковать снова, пока крепость не заволокло дымом окончательно.

— Приготовиться к метанию малого калибра. После выхода работа по периметру звеньями!

За Нижнеямской крепостью — Старый Порт, столица. Пятьдесят тысяч жителей, а теперь, наверное, даже больше. И там огонь, и там все пылает. Две эскадры утюжат город, ему никогда не стать таким, как прежде. Элькони было немного жаль этих крохотных людишек, но небо пьянит и легко заслоняет собой все горести далекой земли. В крепости начались обрушения: «гоблинское пламя» и с камнем умеет творить чудеса.

— Делай, как я!

Первый же удар уничтожил большую часть гарнизона Нижнеямского училища. Никто не ждал драконов. Это было чудовищно и бессмысленно. Чудовищно, потому что применить самое страшное оружие против людей мог только демон. Но именно демоном обернулась рассерженная Империя. Бессмысленно, потому что часть свидетелей преступлений в Цирке уже покинула Гритольд на кораблях, а еще часть рассеялась по Княжеству. Они не знали, что ни один корабль из Гритольда за последние три недели не достиг берега и ни один человек из плывших на них не выжил. За другими свидетелями уже шли поисковые группы, ворвавшиеся в крошечную страну со всех сторон, и они тоже убивали всех. Империя никогда не отступает. Оказавшийся в безвыходном положении зверь бил наотмашь, чужих и своих.

Посол знал, что он и его семья — заложники, знал, что шанса выжить нет. Он не поднялся из-за стола, услышав могучий гул, лишь налил себе еще вина. Выпить господин Кипон не успел. Его жена, подталкивая детей, кинулась к дверям, но была сожжена на бегу. Пытаясь прикрыть младшего сына, она упала на него, и мальчик не смог выбраться. Он умирал медленно, поджариваясь от горящей матери.

Погибли курсанты, сидевшие у бойниц по осадному распорядку. Погибли расчеты катапульт, в том числе та единственная противонебесная батарея, которая даже успела дать один залп. Погибли Великий Князь вместе со всей семьей и окружавшая его аристократическая верхушка Гритольда. Они верили, что Империя задумалась и попросила десять дней на размышление. Верили, что ночью, вырезав созданные в Старом Порте отряды, почти победили. И не верили в способность вялого, огромного и плохо управляемого государства нанести удар, используя самое страшное средство.

Первая эскадра, разбившись на тройки, еще долго била по периметру, разрушая каменные стены и обрушивая своды невидимых подземных ходов. Еще один дракон погиб — ударился о башню, снес ее и рухнул в море, на мелководье. И по всему Гритольду, выполнив основную задачу, теперь разлетались отдельные звенья, атакуя любую цель. Пилоты визжали, пьяные от восторга — за последние полторы сотни лет Империя впервые пустила в ход драконов.

У крылатых ящеров есть лишь зубы и когти, но человек подчинил их, завязал глаза и сделал «огнедышащими», раскрыв гоблинские секреты. Дорогое оружие, слишком дорогое, чтобы тратить его на рассыпающихся по Степи кентавров, на замуровавшихся в горах гномов, даже на подводные города. Велики потери, а вырастить нового дракона — дело долгое и опасное. Страшное оружие, слишком страшное, чтобы атаковать ими немирных эльфов в северо-восточных лесах. Побывав на пепелище, все эльфы Империи поднимут клинки против Сына Солнца. Зато это оружие можно применить против людей, которые решили, что могут жить, как им вздумается. И в этом их главная вина перед Империей, а вовсе не в толковании Святых Книг или в отношении к другим расам.

Элькони еще до сообщения брахмана увидел на горизонте Четвертую Эскадру — самых больших особей. Он дал команду прекратить огонь и построиться, набрал высоту. Драконы-гиганты разбились на группы, самая большая пошла на крепость. На длинных, вытянутых в планирующем полете крыльях уже копошились фигурки небесных гренадеров, расправлявших свои легкие, длинные «стрекозиные крылья». Им предстояло спрыгнуть вниз, прямо в огонь, и довершить начатое драконами дело.

— Удачи, парни, — пробормотал адмирал. — Да поможет вам Алькон!

Что-то происходило. Клера выбежала вон, за ней один из парней в фартуках, второй остановился в дверях. Снаружи выло, грохотало, потом пахнуло огнем так, что запеклась кровь на лице и посыпались на колени волосы. Помощник палача запрыгал в затлевшем фартуке, а потом затряслись стены, и кресло упало набок. Кей приложился головой о каменный пол, но не потерял сознания. Он видел, как встал, держась за висок, гритольдец, как в дверь ввалился кто-то большой, страшный, в грязных лохмотьях, и перерезал гритольдцу горло. Потом незнакомец, что-то рыча, резал ремни на кресле, а Кей пытался ему объяснить, что можно просто расстегнуть пряжки, но не мог почему-то ни слова произнести как положено. Снова грохотало, с потолка падали то ли камни, то ли просто куски штукатурки. Они бежали по качающемуся коридору, и он увидел лежащую у самой лестницы Клеру с выпученными глазами, и еще какие-то люди лежали на лестнице и горели. Они бежали вниз, и Кей упал, скатился по ступеням, но не почувствовал боли нигде, кроме раздробленной кисти, и кричал, а Рэнт Дорони все тащил его и рычал, и у него не было лица, только глаза. Потом ниоткуда взялся Грамон с окровавленным ножом в руке, у Грамона были голая черная спина и искривленный рот. Они бежали коридорами втроем, и Кей слышал крики Хью: «Вниз нельзя, они пустят тяжелый газ!», «У них приказ убивать всех! Всех!», «Только по этому уровню, найди лифтовую шахту!». Позже Дорони исчез, и они бежали вдвоем с Грамоном, перепрыгивая через трупы. Люди горели, много дыма и запаха жареного мяса. Вверх, вниз. Дорони убили, но кто и когда сказал ему об этом, Кей не помнил. Грамон почему-то бежал теперь навстречу, придерживая болтающуюся руку, капала кровь, и он бешено мотал головой. «Налево!» Длинный коридор, за поворотом голоса, и они остановились. Кей смог предложить: «Давай прикинемся мертвыми, мы похожи на трупы!», а Грамон ответил, что небесные гренадеры обязаны обезглавить все тела, и Кей понял, что уже видел такие. За поворотом начался бой, и тогда беглецы побежали назад, в клубы дыма, и Хью тащил ничего не видевшего Кея и вытолкнул его прямо на какого-то человека. Кей попытался сбить его, схватить здоровой рукой за горло, а потом Хью оттаскивал его: «Уже все! Уже все!». И снова бег. Хью не говорил, но Кей знал: Грамон изучал план училища, он знает здесь все, он профессионал, если есть шанс уйти из имперской ловушки, то только Хью мог его увидеть. Они оказались на узком балкончике. Снизу валил дым.

— Прыгай!

— Хью… — Кея стошнило от навалившегося открытого пространства.

— Прыгай!

Кей перевалился через перила и полетел в черные клубы. Вода оглушила, удар о дно вышиб дух. Выпучив глаза, словно коренной обитатель морей и океанов, он смотрел на колышущиеся водоросли, они облепили все эти большие камни. Воду взбаламутило рухнувшее тело. Взяв безвольную руку Хью, Кей оттолкнулся ногами и почувствовал, как рвет грудь нехватка воздуха. Все-таки хлебнул воды, долго откашливался и еще дольше откачивал Хью. Тот задышал и тут же захрипел от боли в обожженной, просоленной морской водой спине. Тогда Кей огляделся.

Дым стелился по воде, но иногда можно было разглядеть споро идущие к берегу шлюпки, много шлюпок. Буруны у крупных камней заставили их чуть отклониться в сторону. Морские гренадеры присоединились к атаке.

— Хью, мы тут как на ладони. Лежим на валуне в линии прибоя. Если бы не дым… Там что-то горит, у самого берега. Кажется, это дракон.

— Найди воды, идиот! — потребовал в паузе между ругательствами Грамон, и Кей понял, что помощи от него не дождаться.

Он осторожно сполз в воду, зашипев от боли в изломанной руке, и поплыл к дракону.

По счастью, упавший в воду дракон почти не сгорел, да и разбитая кабинка едва занялась, а пристегнутый экипаж остался в креслах. Кей никогда не видел огромных ящеров, но шок убил и страх, и удивление. Трупы пилота и брахмана ушли в море, обрывки их формы перекочевали на тела имперского посланника и его секретаря, вынужденно оказавшихся на нелегальном положении. Морские гренадеры заметили их примерно через час и, против ожидания Кея, даже не подумали прикончить. Чудом выжившие попросили помочь им добраться до берега, а там остались в ожидании небесных гренадеров, которые, якобы, уже были извещены. Кею и Хью оказали первую помощь и оставили немного воды. До темноты, к счастью, так никто и не пришел.

Ночь выдалась темной, то ли из-за облаков, то ли из-за стелящегося над всем Гритольдом дыма. Бои ушли далеко от побережья. У Хью начался жар, кожа со спины сползала клочьями, воспалилась пробитая арбалетным болтом рука. Чувствуя себя ненамного лучше, Кей заставил Хью проделать несколько верст по побережью, пока они не оказались в прибрежном лесу. И снова повезло: в одиноком хуторе лесника остались лишь его жена, младшие дети да старуха мать. Жену, напавшую на пришельца с рогатиной, Кею пришлось убить, остальных он не тронул. В доме нашлись вода, еда и даже масло для спины Грамона. Старая кляча, из-за возраста не мобилизованная хозяином, еще вчера ушедшим сражаться, повезла раненого на запад.

Хью, немного пришедший в себя под утро, посоветовал пристать к каким-нибудь отмороженным мародерам, рискнувшим сунуться в самое пекло. Обругав его за несбыточность плана, Кей согласился, что это было бы лучше всего. Осторожно обойдя несколько тихих селений, они, уже на полпути к границе, нашли штурмуемую бандитами деревню. Жители попытались оказать сопротивление на подступах к деревне, но были отброшены и частью забаррикадировались в храме, частью оказались осажденными в своих домах. Бандиты, сплошь орки, грабили и поджигали опустевшие дома, до поры оставив гритольдцев в покое. Кей, на ходу помолившись, вышел к ним.

Сразу его не убили, тем более что часть орков оказалась почти земляками — из Дельты Спрои. И все же положение возникло неловкое, человек здесь явно был лишним, а такую проблему лучше решить самым простым путем. Тут и появился Хью, злой и безумно наглый. Наорав на орков, трусивших идти на приступ, припомнив якобы убитую гритольдцами жену, Грамон чуть ли не силой отобрал у одного из мародеров палаш и принялся выкликать на бой хозяина самого большого дома, изредка постреливавшего с крыши из арбалета. То ли оскорбления подействовали, то ли обещание оставить дом в покое в случае победы в дуэли, но гритольдец — Кей глазам своим не поверил! — открыл дверь, чтобы выйти. Конечно, Грамон тут же швырнул в него нож и, как всегда, не промахнулся. Крестьяне еще пытались втащить в дом главу семьи, когда орки дружно навалились на дверь и все было кончено в несколько секунд.

Пришлось поработать еще, но на рассвете посланник и секретарь покинули деревню уже не одни, а в составе маленького каравана, везущего часть награбленного и раненых. Вскоре они наткнулись на вошедшую в Гритольд смешанную имперскую часть из людей и эльфов, которая немедленно ограбила грабителей и арестовала раненых. Грамон показал сохранившийся у него знак имперского дипломата. Посланник и секретарь оказались задержаны мягко, «до выяснения».

— Не совестно было убивать того крестьянина? — от нечего делать спросил донельзя измученный Римти, когда они остались вдвоем, запертые в каком-то хлеву. — Глупый вопрос, простите.

— Он бы все равно умер. Эк тебе лоб изукрасили! — Грамон, хлебнув эльфийской сыворотки, почти не чувствовал боли и внимательно изучал место заключения. — Ничего, залечим без следа.

— Не залечите, у нее ножичек заговоренный был, — посетовал Кей.

— А я тебя к своему врачу отведу, к брахману. Хоть и не положено, но… Пусть это будет твоей наградой за поездку.

— А еще одну награду можно? — спросил секретарь, чуть помолчав. — Конечно, это очень страшная тайна, похуже всякого Цирка, но… Уж очень люди интересовались: а зачем вы сюда приехали, Хью?

Грамон отыскал в углу обломок граблей и теперь примеривал его к руке, поглядывая через щель в стене на часового эльфа.

— Да ни за чем, Кеюшко. В Тайном Крыле сочли, что Князя следует запутать. Ну и путали как могли. Моя миссия — лишь часть общего плана, остальное не мое дело. И не твое. Нам поручили — мы сделали. Были еще варианты поведения, но «королева пива» все отменила, такой код. Про атаку драконами мне не говорили, я уж сам догадался. Выжить нам не полагалось, но пока вот получается, а значит… Стоит уйти в отпуск, пока все не уляжется… Вот сюда, — Грамон приложил руку к доскам, — ударишь со всей мочи. Разбегись как следует. И вынь руку из штанов, что ты там постоянно нашариваешь?!

— Я только проверяю кое-что, Хью. Но, может быть, нам стоит просто вернуться домой официальным образом? Завтра за нами кто-нибудь приедет.

— Кей, ну ты-то уж должен понимать! — Грамон посмотрел на приятеля устало и укоризненно. — Империя убирает ненадежных свидетелей. Еще неизвестно, как это у нее получится. В Службах сейчас такая заваруха, что никого не пощадят. Лучше перестраховаться. А мы… неизвестно что видели, неизвестно что слышали, неизвестно как выжили… Не будь дураком.

Отойдя в дальний угол, Кей так постарался ударить плечом, что сломал ключицу. Часовой умер беззвучно. Угодив во всеимперский розыск, бывший посланник и бывший секретарь ночью переплыли реку и затерялись в разношерстном пьяном сброде, что толпился по ту сторону границы. Только от этих дебоширов ее и охраняли, впрочем, тоже не особо тщательно.

Последнее, что запомнилось Кею в Гритольде, это колья на берегу, на которых висели свежие человеческие головы. И еще жирные мухи над ними.

Вета шла от дома своей раскачивающейся деловой походкой, на ходу поддергивая юбку. Грамон понурил голову.

— Слушай, про то письмо… Не нужно было мне его тебе оставлять, прости. Но это ведь ничего не меняет, верно? Я, конечно, навещаю иногда детей, но с той женщиной все давно кончено, и с той, другой, тоже. Я ведь только тебя люблю!

Осталось несколько шагов, Вета приподняла юбку еще выше, полностью показав тяжелые сапоги.

«Ох и врежет она ему…»

Но Хью выглядел уж слишком плохо, даже похудел раза в полтора, одежда повисла… И все же, если Вета решила врезать, то врежет обязательно. В последний момент она шагнула чуть в сторону, и мысок сапога влетел в пах ничего не подозревавшего Кея.

И тогда он понял, что путешествие в Гритольд закончено, страница перевернута. Он упал на колени, потом на правый бок, чтобы не видеть, как обнимается парочка извергов, и впал в странное состояние покоя. Боль жила сама по себе, а Кей рассматривал, как за замусоренным оврагом на огороде играют оркские детишки. Мальчик отрывал лапы какому-то зверьку и кидал в овраг. Возможно, это был котенок, а может быть, белка или крыса. До Кея долетали душераздирающие вопли несчастной зверушки и смех упершейся ручонками в колени девочки. Светило солнце, с огорода несло навозом, на далеком лугу махали косами мужики. Очень сильные, добрые, когда трезвые, и вечно грязные оркские имперские мужики.

Мы, может быть, не идеал.

И ждет нас, может быть, провал.

Но боги видят: мы хотели,

Чтобы никто не воевал.