«Если», 2009 № 10

Дмитрий Байкалов, Андрей Синицын МИССИЯ

Сейчас, когда боль немного притупилась и мы обрели возможность непредвзято и объективно оглянуться назад, неожиданно выяснилось, что Михайлов всегда присутствовал в нашей жизни, вольно или невольно направляя нас по жизненному пути, что в конечном итоге сделало нас теми, кто мы есть, и, не побоимся этих слов, определило нашу судьбу.

Сколько себя помню, родители выписывали журнал «Вокруг света». В годы моего детства этот журнал был практически единственным окном в мир за пределами «железного занавеса», но, что самое главное, практически в каждом номере печатались фантастические рассказы. Причем с начала 1960-х стали появляться и переводные, в основном, конечно, авторов «стран народной демократии», но иногда, крайне редко, и англо-американских. Это был настоящий праздник. Впрочем, в 1962 году меня это не особенно волновало. Я лежал в своей детской кроватке, гукал, радовался погремушке и, если и размышлял, то этими размышлениями ни с кем не делился, поскольку родился год назад. И вот тогда-то Михайлов впервые проявился в моей жизни.

Дело в том, что, начиная с 1961 года, в почтовый ящик вместе с «Вокруг света» стали бросать еще и приложение к нему – «Искатель», полностью состоящее из фантастики и приключений. Продолжалось это всего несколько лет: позже «Искатель», формально оставаясь приложением, практически превратился в самостоятельное издание, и его можно было достать либо по большому блату, либо купить у спекулянтов. Но в самом начале два журнала – большой, «Вокруг света», и маленький, «Искатель» – извлекались из почтового ящика и попадали прямо… ко мне под кровать. Другого места, чтобы хранить подшивки за многие годы, в малогабаритной смежной «двушке» просто не было.

У студентов существует поверье: если в ночь перед экзаменом положить учебник под подушку, нужные формулы сами перекочуют в голову. А теперь скажите на милость, что произойдет с ребенком, первые несколько лет своей жизни пролежавшим над стопками журналов, заполненных фантастикой. В 1962 году в «Искателе» была опубликована дебютная повесть Владимира Михайлова «Особая необходимость». Далее, в 1963-м – рассказ «Черные журавли Вселенной», в 1964-м – повесть «Спутник «Шаг вперед». Когда в свой седьмой день рождения я обнаружил в свежем «Вокруг света» рассказ «Ручей на Япете» и самостоятельно его осилил, мой круг чтения был определен на много лет вперед: и школьные, и институтские годы были пропитаны фантастикой.

Белой вороной я не был никогда, любителей фантастики вокруг было предостаточно, но «настоящих буйных» встретить как-то не случалось. Даже жена Наташа, с которой я познакомился в студенческие годы, реальной магии предпочитала магический реализм. Обрести единомышленников или, проще говоря, попасть в фэндом мне помог… Михайлов. В 1983 году я собрался с духом купить у спекулянтов за сумасшедшие по тем временам деньги (25 рублей) роман Владимира Дмитриевича «Сторож брату моему». Надо сказать, что в те годы цена книги на черном рынке отражала ее качество лучше любого нынешнего рейтинга. Так, «Неназначенные встречи» Стругацких с «Пикником на обочине» в содержании стоили тех же, что и «Сторож…», денег. Новую книгу в серии «Зарубежная фантастика» предлагали за червонец, а «молодогвардейский» опус из «Библиотеки советской фантастики» за трешку, а то и дешевле…

При обмене книги на купюру продавец неожиданно придержал томик ладонью и сообщил, что через несколько дней в МКЛФ (Московском клубе любителей фантастики), что рядом с Третьяковкой, состоится встреча с автором. Мол, раз тратите такие деньги, значит, вам это интересно и важно. Мне было интересно и важно, и с замирающим от предвкушения сердцем я ровно в 18.00 появился в Малом Кадашевском переулке в помещении Общества любителей книги.

Небольшого роста плотный мужчина с умными живыми глазами на мужественном интеллигентном лице негромким голосом рассказывал о таких вещах, о которых в те годы не то что не говорили, старались не думать. Михайлов вспомнил о своих репрессированных родителях, упомянул о рожденной в лагере сестре и заявил, что на написание «Сторожа…» его сподвиг ввод советских войск в Чехословакию. Впоследствии мне неоднократно довелось услышать эти истории, но тогда они просто поразили: в помещении наверняка находились «искусствоведы в штатском». Подойти к писателю я в тот раз так и не решился, но клуб стал посещать регулярно. Через год я там познакомился с ребятами из эмвэтэушного КЛФ «Три парсека», в работе которого стал активно участвовать. А еще через год, в 1985-м, в нашем клубе появился Дима Байкалов, студент третьего курса МВТУ.

Фантастики я в те годы перечитал неимоверное количество, почти всю, что можно было обнаружить в полудюжине окрестных библиотек. Но с творчеством Михайлова не сталкивался – его книги, изданные в Риге, в библиотеки не поступали, а единственное «центральное» издание – сборник «Ручей на Япете» – во всех библиотеках было давно и прочно «заигранным» (для того поколения, что не понимает термина «заиграть книгу», поясню – в годы советского «книжного голода», когда в книжных магазинах царил соцреализм, а в библиотеках выстраивались очереди к открытию, кража книги не считалась чем-то предосудительным, да и кражей, в общем, не считалась. Отсюда и эвфемизм «заиграть» – то есть взять почитать и не вернуть). И первые дни в клубе принесли мне несколько приятных неожиданностей.

Во-первых, один молодой человек (в будущем – известный фэн Юрий Семецкий) дал почитать машинописную распечатку запрещенных тогда «Гадких лебедей» Стругацких. Это было нечто – я читал, и понимал, почему эта вещь запрещена (это был 1985 год – уже вряд ли за чтение самиздата посадили бы, но из комсомола и из института можно было вылететь в момент). Всего через два года Владимир Дмитриевич, возглавляющий рижский журнал «Даугава», рискнет напечатать этот роман, лишь сменив, дабы не дразнить гусей, название на «Время дождя». Это будет стоить ему места главного редактора (хотя популярность журнала была потрясающей – вся редакция сидела и паковала бандероли для отправки подписчикам, ибо почта не справлялась). Нет, даже не факт публикации запретной повести, а факт, что в латышском издании публиковались русские авторы. Местным национал-демократам это было костью в горле.

Во-вторых, некий бородатый мужчина (Синицын), выслушав восторги по поводу «Гадких лебедей», сказал: «А почитай-ка ты Михайлова «Сторож брату моему». Вещь не менее острая и философская. Только напечатана». На чтение этой книжки в клубе была очередь – всего через пару месяцев я открыл изрядно потрепанный томик. Сказать, что это был шок – не сказать ничего. Я не понимал, как вообще у нас можно было такое напечатать? Остро, неожиданно, герои – живее некуда, даже фашистский летчик не стал отрицательным персонажем… Я понял, что нашел еще одного своего автора. Я понял, что фантастика – это моя жизнь. А вскоре в клубе состоялось бурное обсуждение «Сторожа…». В необычной форме… суда. С судьей, прокурором, адвокатом, свидетелями сторон – дабы вынести вердикт о виновности главных героев книги. Вердикт вынести не получилось – ну, не умел Михайлов писать черно-белыми дихотомиями.

Через год я поехал в спортлагерь в маленький латышский городок Цесис и почти оккупировал местную букинистическую лавку: там регулярно появлялись книги латышских издательств, и мне досталось-таки продолжение «Сторожа…» – «Тогда придите и рассудим», найти которое я давно мечтал; до этого роман мне давали почитать на одну ночь. Много позже эту книжку я отдам самому Михайлову – его экземпляр был потерян, а некое издательство готовило переиздание…

Мы с Дмитрием Байкаловым и Владимиром Васильевым побывали каждый приблизительно на ста пятидесяти конвентах. Честно говоря, с какого-то момента мы перестали вести подсчет, хотя, надо признать, сначала соревновательный момент присутствовал. Однако первый свой конвент я не забуду никогда, и в первую очередь потому, что именно на нем я наконец-то лично познакомился с Владимиром Михайловым.

Было это в 1987 году. В те годы регулярно проводилась только «Аэлита» в Свердловске, а остальные встречи любителей фантастики возникали стихийно – то там, то здесь. Но именно они и были особенно ценны, поскольку их основой была инициатива снизу, а не сверху, как это случалось до того. Одной из первых ласточек стал конвент в поселке Новомихайловский Краснодарского края. На черноморское побережье съехалось более ста человек, действительно со всех концов нашей необъятной тогда родины. Были люди и с Дальнего Востока, и из Закавказья, и из Прибалтики, и из Средней Азии. Приехали и мы – делегация московского КЛФ «Три парсека».

Конференция проходила довольно живо. Ее, даже во время проведения, то отменяли, то разрешали вновь. Борис Завгородний, в те годы, между прочим, состоящий в активной переписке с Олдиссом и Желязны, даже отправил телеграмму Горбачёву с просьбой помочь, после чего к нам приезжал «помогать» первый секретарь горкома партии. Разместились все в восьмиместных комнатах, из всех удобств в которых наличествовало лишь окно. Двери всех комнат выходили на покрытую навесом длинную террасу, где общение не прекращалось ни днем, ни ночью.

В один из вечеров к нам, москвичам, подошел один из членов оргкомитета Сергей Ливенцев и пригласил на встречу с почетным гостем конвента Владимиром Михайловым. Почему позвали именно нас? Возможно, потому что к тому моменту на заседаниях нашего клуба перебывали все московские фантасты «четвертой волны», в том числе имевший значительный вес в тогдашнем фэндоме Виталий Бабенко, как раз присутствовавший на обсуждении «Сторожа брату моему». Получилось, что вновь Владимир Дмитриевич невольно повлиял на развитие событий.

Как бы то ни было, я вместе с друзьями оказался в особняком стоящем флигеле, где на втором этаже за накрытым столом нас ждал сам писатель. И потекла беседа о фантастике и политике, о прошлом, настоящем и будущем… Именно беседа, а не монолог звезды, как это часто бывает в подобных случаях. Михайлов, и в этом я впоследствии убеждался множество раз, умел не только говорить, но и внимательно слушать. Все налегали на выпивку и закуску, а Владимир Дмитриевич к изобилию на столе даже не притрагивался. Это вызывало некоторое удивление, пока в комнату, дыша духами и туманами, не вплыло создание небесной красоты в широкополой шляпе и грозно не проворковало: «Димочка, надеюсь, ты не позволяешь себе лишнего?». Внимание всех присутствующих, еще секунду назад прикованное к Михайлову, моментально переключилось на декольте, глубоко взрезающее томно шуршащие шелка. На мгновение задержавшись, дама из стихотворения удалилась так же плавно, как и появилась. Это была Елена, вторая жена Владимира Дмитриевича, мать его дочери Веры. Она всегда звала его Димой – считала это уменьшительное лучшим производным от Владимира. Страстно заботясь о здоровье мужа, она совсем упустила из виду свое и вскоре безвременно скончалась от рака. Все свои чувства, всю любовь к жене писатель выплеснул на страницы повести «Стебелек и два листка».

Уже глубоко за полночь, прощаясь, Владимир Михайлов протянул мне руку, посмотрел в слегка осоловевшие глаза и произнес: «А с тобой, наверно, хорошо дружить». Эти слова стали лейтмотивом всех наших дальнейших взаимоотношений.

1989 год. Перестройка гремит и бряцает. На фантастику и клубы любителей фантастики стали обращать внимание даже власти предержащие. Они делали вид, что забыли репрессии 1984 года против КЛФ, они даже ставили себе в заслугу историю с «Новомихайловкой-87» и телеграммой на имя Горбачёва. Уже в прошлом 1988 год, когда при ЦК ВЛКСМ был создан Всесоюзный совет КЛФ – организация представительная (в нее входили А.Стругацкий и В.Михайлов), но не слишком самостоятельная. Ситуация требовала развития – и по предложению Министерства культуры СССР возникла инициативная группа по созданию общественного объединения со своим юридическим лицом, печатью, счетом в банке и т.п. (это сейчас легко зарегистрировать юридическое лицо – в 1989 году это было событием неординарным, даже невероятным). Возглавил группу, естественно, Владимир Дмитриевич, мы в нее также входили. В результате было создано Всесоюзное объединение КЛФ, первая официальная общественная организация фантастов и фэнов – в ней состояло множество клубов из почти всех регионов СССР, многие из которых ныне стали «заграницей». Выборная конференция ВО проходила в Свердловске на «Аэлите» – в мае 1989-го. Проходила нервно, было жесткое противостояние по целой куче вопросов между свободолюбивыми клубами и тетеньками из Минкульта, пытавшимися по старой привычке все подмять под себя. Меня они тогда довели до того, что я, готовивший конференцию, заявил о выходе из инициативной группы, а некоторые клубы неприкрыто пытались сорвать мероприятие. Михайлов же тогда проявил невероятную дипломатичность и со свойственной ему мудростью (еще бы – опыт работы в прокуратуре, партийных органах и крупных издательствах!) смог всех помирить, и конференция прошла успешно, был выбран Совет ВО КЛФ, председателем коего, конечно же, стал Владимир Дмитриевич, ответсеком – я.

Объединение получило то, что хотело. И хотя обещанных денег рушащаяся советская система управления культурой уже выделить не могла, «юридическую крышу» многим проектам клубов, особенно провинциальных, ВО оказывало немалую. Письмо от официальной московской организации тогда много значило на местах – некоторые при такой поддержке даже книжные магазинчики открывали. Но главное, что попыталось создать ВО – журнал фантастики…

Это было интересно, это было необычно, это было крайне заманчиво – сделать первый в СССР журнал фантастики (до этого попытки предпринимались в течение почти 30 лет – и все безуспешно). К запуску проекта были все предпосылки, к тому же редакция подобралась… Писатели Эдуард Геворкян и Владимир Покровский, переводчик (и в будущем известный литагент) Александр Корженевский, переводчик Алексей Безуглый, мы с Синицыным… Возглавлял все это дело, конечно же, Михайлов, собирались и обсуждали проект у него дома, тайком от бдительной Лены пронося бутылку-другую коньяку – Михайлов считал, что после недавнего инсульта коньяк только полезен, Лена же была противоположного мнения… Я же при работе над журналом беззастенчиво использовал служебные возможности: трудился тогда в «почтовом ящике» программистом и в моем распоряжении были 286-й компьютер (чудо!) и лазерный принтер (невероятное чудо!). Заявлялся я на заседания редакции с пачками распечаток, к тому же в них легко было прятать коньяк. Первый номер журнала был уже собран, название мы придумали самое незамысловатое – «Фантастика». И даже нашли было финансирование, но… Советский Союз затрещал и рухнул, вместе с ним ушло в небытие Министерство культуры СССР. И Михайлова заставили сдать печать и ликвидировать организацию, объединявшую клубы несуществующего государства. Журнал так и не вышел. Единственным следствием работы в журнале стало то, что мы с Андреем Синицыным окончательно поняли: наука – это «не наше», и дружно уволились из «почтовых ящиков», ушли, так сказать, на вольные хлеба.

И еще одно последствие тот Михайловский проект возымел. Несколько лет спустя Эдуард Геворкян, работавший замом главного редактора журнала «Если», вспомнил об имевшем место сотрудничестве и рекомендовал меня главному редактору журнала. Где я и работаю уже более десятка лет, а Владимира Дмитриевича считаю человеком, проложившим мне путь в НФ-журналистику.

Когда стало окончательно ясно, что дело с ВО КЛФ не выгорит, возник извечный русский вопрос: что делать? Места в государственных учреждениях были потеряны окончательно и бесповоротно, и надо было на что-то жить. Не буду лукавить, с голоду мы не пухли. Каждый из нас уже начал пробовать себя в книжном бизнесе, так сказать, в индивидуальном порядке. Но явно настал момент объединить усилия. И помог нам это сделать… я думаю, вы догадались – Михайлов.

В 1990 году в издательстве «Спиридитис» под одной обложкой была издана дилогия о капитане Ульдемире. Значительная часть тиража попала в руки известного рижского фэна Юрия Цицаркина, с которым я очень кстати познакомился в Новомихайловском, и он предложил ее нам, своим московским друзьям, на реализацию. Книга не «пошла влет», как мы ожидали, но все же продалась достаточно хорошо, и в результате возник некий капитал, который следовало либо поделить, либр вложить в какую-то идею. И такая идея нашлась. Одного из наших партнеров – Дмитрия Власова, в ту бытность занимавшего пост директора молодежного центра при МВТУ, осенило: а зачем, собственно, заниматься чужими книгами, когда можно сделать свою. О том, кого издавать, долго не дискутировали. В ту пору в «Уральском следопыте» как раз вышла новая повесть Владимира Дмитриевича «Ночь черного хрусталя». Решили выпустить эту повесть в виде покетбука.

Михайлов отнесся к нашему предложению с большим энтузиазмом. К тому времени у него, не считая издания в «Спиридитисе», книги не выходили уже восемь лет. И при этом писатель ни единым словом не заикнулся о гонораре. «Расплатитесь с прибыли, если будет». И процесс, как было принято говорить в те годы, пошел.

Поскольку у молодежного центра не было издательской лицензии, мне пришлось заняться поиском организации, которая согласилась бы поставить свой товарный знак. Таковая, в лице издательства «Транспорт», нашлась довольно быстро: Михайлов был членом Союза писателей, и печатать мы собирались не «Майн кампф». Общение с руководством издательства, с редакторами и корректорами открыло мне глаза на представлявшийся до этого магическим мир. Оказалось, что не боги горшки обжигают, и многие последовавшие за этой книги – первые в России переводы Азимова, Желязны и Асприна – мы уже готовили к производству сами, договариваясь лишь с типографиями.

А первый наш блин вышел комом. Атавизмы советского мышления не позволили нам сообразить, что стотысячный тираж в 1991 году реализовать будет гораздо сложнее, чем даже пару лет назад. И если бы не какой-то сумасшедший нефтяник (они уже тогда были такими), то ли из Тюмени, то ли из Нефтеюганска, то ли вообще из Якутска, забравший сразу две трети тиража, дело бы закончилось совсем плохо. Через несколько лет на семидесятилетний юбилей Байкалов подарил Михайлову случайно найденную у себя в квартире пачку (а где, вы думаете, мы хранили книги в начале девяностых) «Ночи черного хрусталя». Насколько я понимаю, это и был тот самый, упомянутый выше, гонорар за книгу. Владимир Дмитриевич фактически подарил нам бесценный опыт в издательском деле, который очень пригодился и мне, и Дмитрию, когда дефолт 1998 года расплющил фирму «Три парсека» и на нашем жизненном пути наметилась новая развилка.

В жизни почти любого, кто имеет отношение к фантастике – писателя, журналиста, критика, художника, а то и просто «продвинутого» любителя фантастики, – конвенты занимают весьма немаловажное место. На них принято ездить – ибо только здесь можно найти огромное количество единомышленников, пообщаться с ними «за рюмкой чая», узнать много нового из семинаров и кулуаров, да и вообще «подкормить карму» аурой фэндома. Михайлов, несмотря на то, что возраст неизбежно влиял на мобильность, никогда не отказывался от приглашений на конвенты и всегда был на конвентах максимально открыт для общения со всеми желающими. Однажды, когда в 1991 году он получал в Свердловске «Аэлиту», Владимир Дмитриевич даже почти обиделся на организаторов за то, что они поселили его в гостинице «Свердловск», напротив вокзала (организаторы считали, что пожилому лауреату будет тяжеловато перемещаться по городу), а не там, где проживали все участники фестиваля. И постоянно приглашал нас проехаться к себе в номер, в гости…

Его номер на любом конвенте был постоянно открыт, туда набивалось народу под завязку – и там было либо шумно и весело, либо же царила тишина: народ, раскрыв рты, слушал бесподобные устные рассказы Михайлова. Говорил он неторопливо, не очень громко, попыхивая трубкой и поблескивая очками. Если начинать рассуждать об образе интеллигента-шестидесятника, то у меня всегда перед глазами встает Владимир Дмитриевич.

Вспоминается, например, какой-то «Интерпресскон» в самом начале девяностых, проходивший под Питером, в Доме отдыха кинематографистов (поселок Репино). Праздновали мой день рождения, народу в номере было много, спиртного – не очень, тогда еще случался дефицит любимого русского продукта. В какой-то момент Михайлов завел спор с не знакомым ему молодым писателем о возможностях человека. Спор был настолько увлекателен, что все затихли, а каскадер Евгений Батов в качестве иллюстрации решил продемонстрировать несколько уникальных трюков – вроде притягивания к телу металлических предметов или откусывания края стакана. Впрочем, последний трюк тут же повторил знаменитый фэн Борис Завгородний – ему в тот момент и море по колено было (если не считать находившийся неподалеку Финский залив морем – он и так всем по колено). Молодым писателем был мало тогда известный широкой публике Виктор Пелевин, хотя впоследствии в ту дискуссию включилось еще несколько популярных в будущем фантастов…

Еще воспоминание. «Роскон», начало двухтысячных. Вечер, в баре за столиком, тихонько попивая коньяк, сидят Булычёв и Михайлов и неторопливо беседуют. Подхожу, присаживаюсь рядом и улавливаю суть беседы: писатели убеждают сами себя и друг друга, что они уже слишком старые, чтобы идти на гремящую неподалеку НФ-дискотеку – пусть, мол, молодые танцуют… Убедив друг друга, они отправляются по номерам спать и через пять минут… сталкиваются у входа на дискотеку! Оказывается, каждый просто хотел сплавить «конкурента», казавшегося помехой в деле полноценного общения с молодежью…

В девяностые годы у москвичей и «примкнувших» сложилась традиция организованных поездок на конвенты – когда организовывалась большая группа, закупались билеты на целый вагон и получалось, что конвент начинался еще в Москве, на вокзале – Ленинградском, Курском, Киевском… Занимались организацией поездки, как правило, мы с Синицыным. Михайлов всегда просил, чтобы ему в этом вагоне было забронировано место – ему, в отличие от некоторых писателей помоложе, чьи имена я не стану называть, нравилось быть «с народом», не обращая внимания на разницу в возрасте.

Но уже в конце девяностых Владимир Дмитриевич как-то сказал нам с Синицыным: «Вы что, в Москве конвент сделать не можете? Стар я стал уже – из Москвы уезжать, по другим городам мотаться…». Мы сочли это руководством к действию и вскоре вместе с группой товарищей организовали первый «Роскон». Сейчас это самый крупный конвент на постсоветском пространстве, и Михайлов всегда был на нем почетным гостем… И одним из первых получил приз «Большой Роскон», вручающийся за выдающийся вклад в фантастику.

Среди членов оргкомитета «Роскона» бытует присказка: «Неплохо бы побывать на «Росконе». Говорят, неплохой конвент». Это шутка, в которой доля правды максимальна. Во время проведения конференции каждый из организаторов сосредоточен на успешном выполнении своей конкретной задачи и получить то же впечатление, что и гости, просто не в состоянии, не говоря о том, чтобы отдохнуть. На одном из первых «Росконов» мы с Байкаловым так забегались, что ни разу не заглянули в номер к Михайлову. Он серьезно на это обиделся и на итоговом банкете заявил: «На хрена мне конвент, на котором я не могу с вами выпить?». При всей своей природной интеллигентности Владимир Дмитриевич никогда не стеснялся крепких выражений, которые всегда применял удивительно к месту. Русским разговорным он владел так же виртуозно, как и русским литературным. Тогда мы его успокоили, как могли, естественно, вместе выпили, а через пару недель, когда все страсти улеглись, осознали, что Михайлов прав, как всегда.

«Роскон» – мероприятие принципиально бесприбыльное и проводящееся на общественных началах. Члены оргкомитета не получают ни зарплаты, ни бонусов по окончании конвента. Люди, которые четыре дня света белого не видят, чтобы все участники конференции могли плодотворно поработать и хорошо отдохнуть, да и во время полугодового подготовительного процесса тоже не бездельничают, – имеют право на свой глоток счастья. Так из фразы Михайлова родилась идея проведения летнего мини-кона.

Сначала это был просто выезд на природу, потом решили, что неплохо бы и переночевать. Сейчас же это полноценный, человек на 40-50, двухдневный конвент для членов оргкомитета «Роскона» и его друзей. И все эти годы в его проведении принимал активное участие Владимир Дмитриевич. Я подчеркиваю – активное. Без него не обходились ни дневные дискуссии, ни вечерние посиделки, слабый пол не оставался без его внимания, а сильный учился стойкости и ясности мысли в долгих ночных бдениях. Напоминаю, что Михайлов тогда уже разменял восьмой десяток.

В июне 2007 года мы проводили «Роскон-лето» (так с чьей-то легкой руки стали именовать эту встречу друзей) под Звенигородом, в пансионате «Солнечный». Народ под водительством Байкалова только-только вернулся с ночного купания в Москве-реке, и Саша Громов приготовил всем последнюю за день порцию шашлыка (к слову, Громов не только прекрасно жарит шашлык и коптит рыбу, но и варит отменную «солянку сборную мясную», которую не в каждом ресторане и встретишь).

И тут Владимиру Дмитриевичу стало плохо, он с трудом опустился на лавочку и тяжело задышал. Всем сделалось очень страшно, и я совершил безумный, совершенно неожиданный для себя самого поступок: обещая незамедлительно креститься, воззвал к Господу Богу с просьбой сохранить Михайлову жизнь.

Этот эпизод носит довольно интимный характер, и я долго сомневался, надо ли его предавать огласке, но потом подумалось: возможно, в данном случае Владимир Дмитриевич оказал самое серьезное влияние на мою жизнь, и умолчать об этом будет большой ошибкой. Мои отношения с религией, как и у любого мыслящего человека, довольно сложные. Я хорошо знаком и с атеистами, и с агностиками, и с глубоко православными людьми, и в убеждениях каждого нахожу близкие для себя моменты. Но когда рано утром Михайлов вернулся бодрым и здоровым из звенигородской городской больницы, оборудованию которой могут позавидовать многие московские, я осознал, что мои ночные мольбы были, скорее всего, услышаны, и буквально через пару недель – обещания, сделанные на столь высоком уровне, следует выполнять быстро – в небольшой подмосковной церкви принял Таинство Крещения.

Как оказалось, неизбежное произошло всего через полтора года. Впрочем, вечной жизни никто никому и не обещал.

В последние годы Михайлов жил в небольшой двухкомнатной квартирке на улице Цандера. Эту квартирку он успел ухватить в момент развала Советской империи, продав роскошную «трешку» в центре Риги. И успев вывезти вещи из страны, в которой он прожил большую часть сознательной жизни и которую он в последнее время презирал за все нацистские выверты времен независимости и стремления «в Европу». Считал Латвию частью европейского тела, вполне рифмующейся со словом Европа. Но хоть успел вывезти вещи и мебель (как мы выгружали эту мебель из контейнера на 12 этаж, тогда, в самом начале 90-х – отдельная история!). Ох, что это была за мебель! Роскошные кожаные кресла и диван XIX века, сильно потертые афедронами гостей. Невероятное старинное бюро резного дерева, впоследствии ставшее весьма удобным компьютерным столом. На стене – антикварные фехтовальные рапиры, предмет для размахивания подвыпившими гостями… Рядом со шпагами – картины работы самого Михайлова (да-да, он был не только писателем и поэтом, но и неплохим художником)… Коллекция курительных трубок, более сотни – курил он много и со вкусом, а у нас никогда не было проблем с выбором подарка надень рождения: покупались или дорогие табаки, близкие по органолептическим качествам к его любимому «Клану», или подставки для трубок, или специальные зажигалки…

Безо всякой эклектики со всей этой викторианской стариной уживалась современность – музыкальный центр, плазменный экран, DVD-рекордер… Телевизор был почти всегда включен и обязательно на спортивном канале. Михайлов обожал смотреть теннис и футбол, и у нас была постоянная тема для разговоров. А еще он, как и я, всю жизнь.болел за «Спартак» – и однажды мы устроили небольшую пирушку по поводу семидесятилетнего юбилея боления Михайлова за любимый клуб. И даже позвали Синицына, истового нашего протагониста – болельщика ЦСКА.

Мы с Андреем Синицыным заходили к Владимиру Дмитриевичу не настолько часто, как хотелось бы – много работы, заедающего быта… Но если мы не появлялись дольше двух месяцев, Михайлов начинал уже немного обижаться. Тогда мы вырывали из несовпадающих графиков жизни время для визита, а потом вдруг обнаруживали, что нам «на хвост падают» еще люди – это могли быть фантасты Громов, Лукьяненко, Васильев, Лукин, Дивов, или переводчики Колесников и Корженевский, или критики Щербак-Жуков и Харитонов, или фэны Семецкий и Чиков… И обязательно набиралась компания человек в пять-семь, которая как-то умудрялась уместиться в Михайловской наноквартирке, оседлав антикварную мебель. А рвались все туда потому, что вечера у Михайлова были потрясающе уютными для души. Нам было хорошо – и когда Михайлов слушал наши рассказы о событиях в мире фантастики, и когда просто с нами выпивал и закусывал квантум сатис, и когда сам начинал рассказывать. Я уже упоминал, что рассказчиком он был великолепным, умеющим держать внимание. Истории были в основном о случаях из богатой на события жизни Михайлова – о детстве в элитной партийной семье, о том, как он в 16 лет перебрался в послевоенную Латвию, как совсем юным служил там в прокуратуре и ловил уголовников и «лесных братьев», как работал в юмористическом журнале, как выиграл в преферанс возможность напечатать фантастическую повесть в Москве, как встречался в Латвии с Киром Булычёвым и Аркадием Стругацким, какие дела творились в латышском Союзе писателей… И еще много о чем – слушать его можно было часами. Когда мы в журнале «Если» задумали цикл мемуаров ведущих отечественных фантастов, первым делом возникла мысль предложить взяться за мемуары Владимиру Дмитриевичу. В результате появилась повесть-исповедь «Хождение сквозь эры» – в ней нет многих интересных моментов, и устные рассказы были гораздо занимательнее, но не все же изложишь на бумаге…

Я не так много встречал в жизни бессребреников. Среди них – Михайлов один из самых бескорыстных. И я, и Андрей неоднократно привлекали его к участию в различных книжно-журнальных проектах, и ни разу я не слышал, чтобы разговор хоть как-то концентрировался на деньгах, что для профессионального писателя, живущего исключительно на гонорары, как минимум необычно. И даже несколько случаев, когда не очень порядочные люди воспринимали михайловское бескорыстие как путь к пополнению собственного кошелька, не заставили Владимира Дмитриевича пересмотреть такое свое отношение к жизни…

Он всегда был готов прийти, нет, даже броситься на помощь. Если у меня или у Синицына случалась какая-та крупная неприятность или несчастье, как правило, вскоре раздавался звонок – Михайлов интересовался, чем он может помочь. Он помогал и не только близким. Часто к нему обращались совсем незнакомые люди, в основном молодые авторы, и он почти никогда не отказывал, вдумчиво читал их тексты, иногда пытался оказать небольшую протекцию и предложить произведения в журналы или издательства. Один из таких начинающих авторов весьма мерзким образом «отблагодарил» Михайлова уже после смерти Владимира Дмитриевича. Впрочем, не хочется опять окунаться, в эту мутную историю…

Когда Михайлова не стало, в фэндоме как будто исчез какой-то стержень, объединяющий элемент. Пусто стало. Особенно нам с Андреем – никогда уже один из нас не позвонит другому и не спросит, а не пора ли заскочить на огонек к Михайлову…

На «Росконе-2009» мы вели вечер памяти Владимира Дмитриевича: сначала показали документальный фильм о нем, а потом предложили выходить на сцену людям, знавшим Михайлова, и рассказывать разные случаи из жизни, с ним связанные. И люди выходили… Разных поколений – от молодых фантастов до патриархов жанра… А на киноэкран в это время проецировались фотографии – множество фотографий, и почти на всех Михайлов улыбался…

В пятницу 26 сентября 2008 года я, как обычно, зашел к Владимиру Дмитриевичу домой: принес ему на подпись несколько договоров, а также пару гонораров и авторские экземпляры сборников «Фантастика-2008» и «Порох в пороховницах». Михайлов оставался довольно востребованным автором до самого последнего момента. Если для многих фантастов старой школы развал советской издательской системы означал конец карьеры, то для писателя Михайлова все сложилось совсем наоборот. Если за 30 советских лет у него вышло менее десятка книг, то за 20 российских – почти в два раза больше. И это не считая участия в коллективных сборниках. Почти каждый год текст Михайлова появлялся в ежегоднике «Фантастика». Произведения Владимира Дмитриевича печатались во многих издательствах, но особенно теплые отношения сложились с ACT и «Эксмо». И в этом, несомненно, огромная личная заслуга Николая Науменко (ACT) и Леонида Шкуровича («Эксмо»), которые не раз и не два ставили человеческие отношения выше прибыли. Скоро в «Эксмо» должен выйти последний роман Михайлова «Королевы Маргины», после чего читателя ожидает и вовсе гурманский проект: четверо известнейших и популярнейших фантастов согласились дописать незаконченный текст автора «Шесть зубцов короны».

Приятно осознавать, что и я, и Байкалов своей работой в первое десятилетие двадцать первого века понемногу стали отдавать тот долг, который скопился у нас перед Михайловым, пока он нянчился с нами в веке двадцатом. Начали мы с того, что в течение 2002-2003 годов составили трехтомник его избранных произведений для серии «Классика отечественной фантастики». Потом я занялся продвижением его циклов – очень хотелось увидеть под одной обложкой разбросанные по разным издательствам и сериям романы, – что в итоге удалось: «Посольский десант» (2005), «Ночь черного хрусталя» (трилогия о Милове – 2006), «Время Разителя» (2008). Кроме того, каждый составленный и мной, и Байкаловым сборник не мог обойтись без текста Михайлова никак. И не следует забывать о множестве рассказов и повестей, опубликованных в журнале «Если». При этом писатель ни разу (!) не нарушил сроки. Дисциплинированности и ответственности многим нынешним звездам следовало бы у него поучиться. Мы готовы были вернуть долг сторицей, но не успели…

В ту пятницу Владимир Дмитриевич и я неспешно обсуждали состав его юбилейного сборника – не за горами было восьмидесятилетие. Сошлись на том, что следует написать эксклюзивный рассказ, и тогда между датой начала работы над «Особой необходимостью» и датой выхода сборника прошло бы ровно 50 лет. Согласитесь, красиво: пятьдесят лет в фантастике. Разговор плавно перетек в сторону семьи, и Владимир Дмитриевич сообщил, что его дочь Вера выходит замуж и жених ему нравится. Примерно через полчаса я ушел, а Михайлов остался ждать сеанса связи по «Скайпу» с Ригой. Каждый вечер он общался со своей новой привязанностью, нашей с Байкаловым ровесницей, – Дианой. В субботу я позвонил, поинтересовался здоровьем. «Все путем, Тимофеич», – ответил мне знакомый четверть века баритон. А утром в воскресенье мне позвонила Вера…

Сейчас, год спустя, у нас возникает стойкое ощущение, что Владимир Дмитриевич Михайлов в тот момент просто посчитал свою миссию в этом мире выполненной и направился дальше по только одному ему ведомым делам. И хотелось бы надеяться, что мы оказались причастны, хоть на малую толику, к этой миссии.

Скольким людям Михайлов указал торную дорогу? Сколько линий жизни исправил? Пока нам очевидно лишь одно – мы были довольно сырым материалом в его руках, с нами ему определенно пришлось провозиться. Другим же могло хватить и минимального воздействия: кому-то разбора рукописи в Малеевке или Дубултах, кому-то встречи на одном из семинаров ВТО, кому-то откровенного разговора на конвенте.

Можно навскидку назвать как минимум десяток человек, на которых Михайлов оказал то или иное влияние. Все эти люди сейчас определяют лицо российской фантастики. Между ними много разногласий, но сидя за одним столом с Михайловым, вкушая хлеб и вино, которые он предлагал разделить с ним, все они забывали о распрях и просто наслаждались жизнью. Сумеют ли они сохранить в своих сердцах это ощущение сейчас, когда место во главе стола опустело? Или миссия Михайлова в принципе невыполнима?

Лев Минц ОБЫКНОВЕННОЕ ВОЛШЕБСТВО

Последний раз я встретил Игоря в книжном магазине недалеко от «Новослободской». Он стоял у полки со своими произведениями и, склонив голову, рассматривал корешки. Я решил не отвлекать его, вышел из отдела детской книги и прошел во взрослый отдел. Там должна была появиться одна из его последних работ – «Как стать фантастом». Ее у меня не было. Пройти мимо меня, не заметив, Игорь не мог, так что я спокойно дожидался, когда он завершит свои размышления, чтобы поговорить.

Так и получилось. Оказалось, что он регулярно сюда заглядывает посмотреть, как расходятся книги: интерес его был не столь коммерческий, сколь авторский. Не издают тебя – плохо, издают тебя в количествах, мало кому снящихся, – опять плохо: читающая публика может и пресытиться. Создавалось впечатление, что публика еще не пресытилась.

Я спросил про «Как стать фантастом», упирая на то, что у меня есть все книги Кира Булычёва с надписью от автора, а вот этой нет. Игорь предположил, что она еще не поступила в магазин. Так это же легче всего выяснить, ответствовал я и, подозвав продавщицу, попросил проверить по компьютеру (магазин – из современных, там все заложено в компьютер, потому продавцы сами ничего не помнят). Барышня исчезла, а когда вернулась, Игорь пропал. Вот только что стоял рядом, а вот его и нет. Только когда девушка подтвердила, что книга К.Булычёва «Как стать фантастом» в магазин пока не поступала, он вышел из-за соседней полки. Он прятался там, да еще и уткнулся в толстенный том, так что бороды не было видно. И на мой удивленный взгляд ответил:

– Там же на обложке мой портрет…

Это не была ложная скромность: ложной скромностью он не обладал, иначе как бы соглашался на многочисленные встречи с читателями, на выступления по телевидению. Застенчивый человек не в силах почувствовать себя уверенно перед аудиторией, а Игорь умел держать многосотенный зал во внимании не один час. Это было, я бы сказал, неприятие суеты, того, что называют теперь «тусовкой», пустой тратой времени. Просто скромность, которая отличается от скромности ложной, как «милостивый государь» от «государя».

Мы расстались у входа в метро. Он пообещал подарить книгу сразу, как ее получит. Это было в апреле 2003 года.

Больше я его никогда не видел. И не увижу.

Мне всегда казалось, что Булычёву (буду все время сбиваться с Игоря на Булычёв – это естественно, да и по книге «Как стать фантастом» ясно видно, что между Игорем Всеволодовичем Можейко и Киром Булычёвым грань не провести никак) нельзя завидовать: настолько объем его деятельности (ей-богу, и слово «деятельность» в данном случае не звучит высокопарно!) превосходил обычные человеческие возможности. Не завидуем же мы мощи явлений природы!

Посмотрите: писатель – и такой, на книгах которого выросли уже три поколения. Востоковед – ученый, по достоинству носивший звание доктора наук. Художник – его картины профессиональны. Коллекционер, знакомством с которым гордились зубры московского коллекционерского мира. Тончайший и глубочайший знаток науки о наградах – фалеристики. Что касается последней, то тут Игорь любил утверждать, что профессионал он только в ней, а во всем остальном – дилетант. Оставим это высказывание на его совести, но вспомним, что первоначальное значение слова «дилетант» – «человек, получающий удовольствие от своих занятий», а вовсе не невежда. Что же касается второй части определения: «…но не получивший в них специальной подготовки» – позвольте не согласиться. Неизвестно нам ПТУ, выпускающее писателей; нет институтов, готовящих докторов наук прямо с первого курса, и т.д.

И во всех этих занятиях он сделал достаточно, чтобы остаться в памяти благодарных потомков; Такие люди, всегда казалось мне, жили – да и то в крайне ограниченном количестве – только в эпоху Возрождения. А может быть, это мы видим их такими, ценя по трудам их? Я не нахожу здесь чрезмерного преувеличения: чего нам стесняться признать Человеком Возрождения того, с кем мы жили в одно время? С кем дружили.

Тем не менее люди – от зависти ли, от общей ли подлости, – относившиеся к нему недоброжелательно, имели, как говорится, место быть, и я встречался с ними, и даже чаще, чем хотелось бы.

Скажем, многие из его ученых коллег отмечают, как бы это сказать, «человечность» его языка даже в научных книгах. Но на вкус и цвет товарищей нет, и многие предпочитают в академическом дискурсе сказать не «горшок», а «посуда супового ряда». Игорь называл горшок горшком. Эту человечность языка ему не могли простить ученые ослы, которых, увы, хватает и в гуманитарных науках, где, казалось бы, должны предъявляться высокие требования к прозрачности языка. Я прекрасно помню одного из самых глупых известных мне людей, чья несгибаемость в суждениях укреплялась степенью доктора наук. Когда при нем вспоминали Можейко, он выпячивал нижнюю губу и с павианьим хохотом произносил: «А-а, это тот поганец, который испоганил Паган!». Лет через 25 он стал Можейко признавать, но только в качестве журналиста. Это казалось ему чем-то неполноценным…

Тут, впрочем, разговор идет о людях, с которыми Игорь расходился, скажем, стилистически. Были, однако, субъекты и много хуже. Но не их реакция на Кира-Игоря, а его на них интересна, ибо и в этом проявлялись особые грани его характера. Поэтому и об этом я хотел бы хоть вкратце рассказать. Однако ж по порядку.

Я не могу сказать, что относился к кругу ближайших людей, но друзьями мы были. И долгое время. Встретились впервые в 1966 году в редакции журнала «Вокруг света». Я только осваивал этот журнал, в котором мне предстояло проработать 35 лет, а он был признанным автором, настолько постоянным, что к нему относились как к сотруднику, и ни одно журнальное мероприятие не могло без него обойтись. И в веселой суете, предшествовавшей выезду к читателям, я все время слышал его имя. Ощущение создавалось такое, что его прихода ждут как праздника, и праздником этим поделятся с читателями (и потенциальными подписчиками). Ощущение меня не обмануло. И скажу, забегая вперед, не покинуло ни разу – даже в самые тяжелые моменты. В нем были какая-то удивительная легкость общения и искрящаяся манера рассказа. Многие, кстати, попадались на эту легкость и потом долго и обиженно не могли понять, отчего же дальнейшее общение не получается. Скорее всего, эти люди – сами по себе неплохие – относились к категории не любимых им «пожирателей времени». А время он очень и очень ценил, потому что работал очень много.

Роман Подольный, блестящий и плодовитый журналист из «Знание-сила», рассказывал мне, что однажды провел с Игорем-Киром месяц в Доме творчества. И вот, говорил Роман, когда к нему ни зайдешь, он с удовольствием с тобой общается, но ты еще не успел закрыть дверь, а уже раздается стрекот машинки. Роман, царствие ему небесное, к пожирателям времени не относился – человек он был трудолюбивый, с замечательной выдумкой (о нем тепло написано в книге «Как стать фантастом»).

Так уж получилось, что я стал и героем многих рассказов гуслярского цикла. Уточним: я все-таки не Лев Христофорович, хотя оба мы – Минцы. О том, как это произошло, Кир рассказывал много, в разных местах и всегда чуть по-разному. Рассказы писателей о любом событии никогда не документальны. Человек творит и в устном рассказе, и на собственном сайте. Все время придумывая новые подробности: таково дарование. Писатель в булочную сходит, а послушаете об этом простецком событии – животики надорвете, просто он не умеет иначе. Но что правда, то правда: я его сам попросил вставить меня в какой-нибудь рассказ. Незадолго до того я что-то перевел для одного весьма неплохого детективщика, и тот в благодарность ввел меня в повесть, правда, в виде девушки-полиглота. С толстой русой косой. Учитывая, что я лыс, читалось смешно (да и давно не девушка…). И мне показалось, что если меня кто-нибудь когда-нибудь еще выведет, получится неплохая коллекция. Даже оригинальная.

Далее не буду рассказывать за Кира Булычёва – лучше все равно не получится, – но он и сам не ожидал, что профессор Лев Христофорович Минц будет идти через многие книги. (Кстати, такое оксюморонное сочетание, как отчество «Христофорович» с фамилией «Минц», мог придумать только человек с блестящим чувством языка. И чувством юмора.) Дальше – больше. Он и звать-то меня стал Христофорыч… Впрочем, именуя его Киром, я тоже не всегда вспоминал, что он – Игорь Всеволодович.

И вообще, многие забыли, что между литературным персонажем и реальным лицом – дистанция огромного размера.

К примеру, он несколько раз дарил моей внучке книги с надписью: «Надеюсь, летом ты приедешь в Гусляр к дедушке Христофорычу? Там и встретимся. Кир Булычёв». А она не скупилась давать своим школьным подругам эти книжки почитать, и в результате каждый раз, когда по телевизору шли булычёвские мультики, девочки звонили: «Ксюх, включай скорей: твоего дедушку опять показывают».

Венцом моей профессорской карьеры стало выступление в роли «консультанта по внеземной лингвистике». Игорь не терпел халтуры, и когда режиссер фильма по его сценарию «Подземелье ведьм» возжелал, чтобы инопланетные герои картины говорили на своем, инопланетном языке, Игорь отказался вставить в текст первые попавшиеся мяукающие или скрипящие звуки, а предложил мою кандидатуру в качестве лингвиста. Деньги у киношников были, и они согласились. Булычёв позвонил мне вечером, чтобы предупредить о грядущем нашествии кинематографистов, и спросил: язык какого типа будет мною предложен? Я подумал и ответил, что для уровня развития цивилизации на планете Эвур лучше всего подойдет корнеизолирующий язык, где личные имена служат и местоимениями (дальнейшие подробности лингвистического характера я опускаю). Целый вечер я писал диалоги, буквально переводя с русского и расставляя стрелки над гласными, где тон должен повышаться или понижаться – как в языках Юго-Восточной Азии. Потом съездил на студию имени Горького и прочел актерам лекцию об эвурском языке с его изолированными корнями, а также записал на магнитофон весь эвурский текст. Я, кажется, вошел в образ одного из своих любимых университетских профессоров, поскольку съемочная группа слушала очень внимательно и задавала осмысленные вопросы. Признаться, мне стало слегка совестно, когда на экране я увидел большого и серьезного артиста Караченцова, произносящего тот бред собачий, что я натворил, но, очевидно, это был не совсем бред собачий, ибо звучал он вполне осмысленно: корнеизолирующе и с должными завываниями в именах собственных, в зависимости от того, значили они «я», «ты» или «он». Перед выходом фильма в свет мне позвонила ассистентка режиссера и сказала, что по настоянию автора сценария в титры введен тот самый «консультант по внеземной лингвистике». Только пришлось вставлять его в самый конец списка. И теперь, когда фильм показывают по телевидению, приходится не выключать до самого конца. Жаль, титры бегут по экрану слишком быстро…

История веселая, но все-таки суть ее в том, что человек – этот легкий человек! – к труду относился серьезно. Ко всем своим многообразным трудам.

Помните его книгу «Землетрясение в Лигоне»? Лигон – страна, вызванная к жизни буйной фантазией Кира Булычёва, и в то же время страна Юго-Восточной Азии со всеми приметами таковой. К примеру, с процветающей, обильной и нелюбимой китайской общиной. Китай в то время всячески распространял свой революционный опыт в соседних странах, а я получал на работе так называемый «белый ТАСС» с информацией, не шедшей у нас в широкую печать. Игорь спросил, могу ли я сделать несколько «сообщений агентства Синьхуа о событиях в Лигоне»? Я с увлечением влез в эту игру, пародируя китайскую пропаганду с ее выражениями, вроде «раздробить собачьи головы фашистскому руководству пожарной охраны Лигона» или «революционные студенты-эмигранты и кадровые работники читали цитаты Председателя Мао в переводе на лигонский язык».

– Добавь, – сказал Игорь, – «и на диалекты Верхних трактов».

«Верхними трактами» на английский колониальный манер именовались княжества вдоль дорог Северного Лигона: английскую колониальную историю в этих местах Игорь знал блестяще, но эту маленькую жемчужинку – «Верхние тракты» – могли оценить лишь несколько человек в Москве и Ленинграде. Стоило ли стараться? Стоило: для него в работе мелочей не было. Кстати, он предупредил меня, что «сообщения агентства Синьхуа из Лигона» в текст вставлять не будет: они нужны ему для общего погружения в лигонскую реальность при работе над книгой.

Друзья юности обычно склоняли его фамилию: Можейке, с Можейкой. Это нарушение правил склонения украинских фамилий в русском языке было оправдано: фамилия была не украинской, а чисто литовской и должна была писаться Мажейка (кажется, это значит «мало едящий»). Такие фамилии сохранились лишь в Жемайтии – северозападном углу Литвы, у большей же части литовцев фамилии славянского происхождения, и литовскость им придают только окончания: Рудницкас, Богданавичюс. Фамилию Мажейка русифицировали (скорее, украинизировали), когда его предок переселился в Гродно. Игорь хорошо знал историю своей семьи, в том числе и литовскую составляющую. Обнаружив, что у меня есть учебник литовского языка, он попросил его. Не уверен, что он язык выучил, но в одной из его повестей появился персонаж по кличке Акиплеша. По-литовски это что-то вроде черта, нечистой силы. И в учебнике литовского приводится как единственное на весь язык слово среднего рода. А действие происходит в раннем Средневековье на самой литовской границе. Мелочь? Кто это заметит?

Мне рассказывали, что кинорежиссер Жалакявичус, прочитав повесть, страшно удивился: откуда этому Булычёву знать такие жемайтийские тонкости? Булычёв – это псевдоним, объяснили режиссеру, настоящая фамилия – Можейко.

– Мажейка, – поправил Жалакявичус, – этот из наших.

И, говорят, долго носился с идеей экранизировать какую-нибудь из повестей Игоря. Не получилось. Видать, из-за вмешательства акиплеши…

Так вышло, что в последние годы своей жизни наши мамы, никогда в жизни не видевшие друг друга, часто говорили по телефону. Я уже не помню, как произошло их заочное знакомство, но поговорить им друг с другом было приятно. Нашлись общие и довольно близкие знакомые, а главное – любимой темой их разговоров стали сыновья. Они обе их очень любили, так что тема оставалась неисчерпаемой. И обе были прикованы к дому, из-за схожих болезней выходить, а потом и передвигаться были не в состоянии. Заботливость сыновей и возможность поговорить об этом с очень хорошо понимающим предмет человеком в определенной степени скрашивали им жизнь. Хорошо, что мы хоть так смогли что-то для них сделать…

Моя мама ушла из жизни первой. Мама Игоря – день в день ровно через год. Весь этот год она вспоминала, что надо бы позвонить моей маме. И тут Игорь или Кира говорили: «Ну что ты, ты с ней говорила вчера!». Старого человека обмануть нетрудно, особенно когда это святая ложь…

На поминках Игорь надписал мне на подаренной книге:

Надпись эта так не похожа на все остальные, что хранятся у меня. Но и день – тоже ни на что не похожий. Сиротам было уже под пятьдесят…

Сдается мне, что заметки мои получились не только фрагментарными, но и значительно короче, чем я собирался написать. Причина того – нежелание повторяться. Поскольку многое из того, что и я мог бы рассказать, сказано другими людьми, знавшими Игоря гораздо дольше меня, дружившими с ним с детства. Но все же эти заметки были бы неполными без еще одной – не самой приятной – темы, которую я заявил в самом начале. Чтобы отделить ее, я введу подзаголовок.

Дряни вокруг всегда хватало, можно сказать – море разливанное. От туповатых сотрудников журнала «Молодая гвардия», не прошедших в своем критическом разделе мимо творчества Кира Булычёва: «…человек неизвестной национальности, окруживший себя людьми известной национальности» (бедняги имели один аргумент: зачем он взял псевдоним, он что – Рабинович? Писатель Салтыков, видать, тоже был Рабиновичем, раз взял себе псевдоним Щедрин; впрочем, Салтыкова-Щедрина они не выносили тоже), до графомана Щ. из одноименного с журналом издательства, которому, скорее всего, невыносимо было видеть булычёвские книги рядом со своими.

Вопрос в том, как не замазаться в этой дряни.

Дрянь по имени Лев К. некоторое время состоял в штате одного с Игорем института. По профессии он был борцом с международным заговором и боролся на страницах печати изысканным методом. Он приносил свои опусы в какую-нибудь редакцию и, если там их не брали, объявлял утеснителей заговорщиками (мягкий вариант: дураками, лишенными бдительности), писал об этом донос в ЦК КПСС и многие другие места, способные призвать зарвавшихся к ответственности. Обычно его печатали, следуя пословице о том, чего не следует трогать. Возомнив собственные занятия наукой, он пробился в Институт востоковедения, где, как выяснилось, оказался не на месте – борцы трудились и там, но работы писали в близком к науке тоне и духе. Лев же К. умел на ту же тему только завывать по-шамански. Потому он прибег в институте к апробированной практике писания доносов.

Лев К. бывал и в нашей редакции и общался там с чекистом-расстригой, курировавшим общую борьбу с империализмом. Сана расстрига был лишен по причине неумеренной склонности к напиткам, мешавшим иметь голову холодной, а руки чистыми. Сердце же у него оставалось горячим, что я не сразу понял: он первое время держал себя вполне почти пристойно. Увидев его со Львом К. и желая уберечь коллегу от возможных последствий, я доверительно посоветовал быть поосторожнее, чтобы не накликать доноса.

– А ты откуда знаешь? – недоверчиво спросил чекист-расстрига.

Я сослался на Игоря, полагая, что несостоявшийся рыцарь плаща и кинжала воспринимает его так же, как большинство тогдашних сотрудников журнала, и понимает, что доверять его словам можно. Глупости большей нельзя было сотворить! Загорелось ретивое. И тут же все сказанное мною со ссылкой было доведено до Льва К. А Лев К. при первой же встрече в институте прошел мимо Игоря, как мимо пустого места, и помчался в дирекцию с доносом. А приличные люди в дирекции тут же предупредили Игоря. Судя по всему, Лев К. упоминал и меня. (Хорошие времена все же были! Энтузиазм, романтика!)

Об этом Игорь сообщил мне и попросил объяснить, что все это значит? И я покаялся честно, как на духу. И видно стало, что я не вражья сила, а просто дурак. Что и было мне сказано и мною принято.

Тот, кто помнит эти недавние еще времена, согласится, что Игорь мог просто прервать со мной отношения или стать значительно холоднее. И я бы принял это как заслуженное. Я стал не оправдываться, но объяснять, чтобы хоть как-то смягчить положение (свое), и был настолько удручен, что Игорь прервал меня неожиданным:

– Лёвка, милый, до чего же они нас довели! Они делают пакости, а мы не находим себе места и мучимся угрызениями совести. Плюнь и забудь! Язык только знай, с кем распускать.

И он тут же рассказал историю о том, как не сдержал язык и что из этого вышло, и история прямо на глазах превратилась в юмористический рассказ – весьма поучительный, кстати.

(Для тех, кого случай заинтересовал: Лев К. написал донос на весь институт, и его, к общей радости, оттуда вышибли; с расстригой они тоже чем-то не сошлись, и каждый написал донос на другого, а потом – на всю редакцию, а потом… Да черт с ними! Акиплеша!)

Мне до сих пор стыдно. Но Игорь! Каким истинным интеллигентом надо быть, чтобы испытать сострадание к раскаявшемуся приятелю, нашкодившему не по злому умыслу. И четко выявить виновников наших тогдашних страхов и идиосинкразии…

Вот то немногое, что я смог рассказать о человеке, с которым рядом мы жили. С которым дружили. Которого читали. Обыкновенном волшебнике…

Мои записки – в сущности, не более чем записки персонажа о своем авторе. Но, кажется, не только…