«Если», 2010 № 05

Джейсон Сэнфорд Когда на деревьях растут шипы

Иллюстрация Владимира Овчинникова

Когда я шел по растрескавшемуся от жары тротуару перед домом Шоны, она удивила меня воздушным поцелуем, посланным из окна спальни, — которого на деле никогда не дала бы мне. И хотя я безумно злился на ее мамашу, запретившую Шоне даже смотреть на меня, но послал ответный поцелуй — только ради того, чтобы эта дама, копавшаяся в саду, окатила меня полным злобы взглядом. Оставив ядовитый взор без внимания, я отправился дальше. Мать Шоны прониклась ко мне ненавистью с того самого дня в прошлом месяце, когда я подержал ее дочь за руку. Не будем упоминать о том, что и у меня, и у Шоны на руках были перчатки, а значит, с технической точки зрения, прикосновения не было.

Узнав об этом, мой отец остался спокойным и только пробормотал что-то о молодости и гормонах. Однако благоразумия ради на следующее утро он отвез меня в городскую аптеку, где докторша вкатила мне двойную недельную дозу ингибитора.

— Лучше мягче, чем тверже, — притворно ухмыльнулся папаша. Однако у меня не было времени волноваться из-за Шоны, ее мамаши и даже кособоких намеков папаши на сексуальные обстоятельства: солнце уже садилось, а после наступления темноты оставаться на улице небезопасно.

Дом Шоны был последним занятым домом в нашем квартале. Дальше по улице молодой сосняк и заросли кудзу[34] наползали на заброшенные лужайки и остатки сожженных домов. Посреди этой зелени поднимались руины дома Брэда. Стойка старых качелей, на которых мы играли детьми, валялась в углу двора перед домом, красные и синие краски полимерной отливки успели поблекнуть, и маленькие сосенки уже тянулись вверх над рамой. Домик, который мы соорудили себе на дубе, обветшал и почти развалился; лианы кудзу заплетали и само дерево. Я украдкой прошмыгнул на задний двор, где трава разрослась в прерии, а окна на втором этаже, разбитые в прошлом году во время свирепой грозы с градом, по-прежнему зияли пустыми рамами.

Единственным местом, куда еще не вторглись бурьян, кудзу и сосны, оставался хорошо ухоженный кружок посреди заднего двора, где росло одно-единственное терновое деревце.

Окна в доме Брэда были освещены, и я видел силуэт его отца, расхаживавшего по гостиной. Я решил, что он уже слишком набрался, чтобы обращать на меня внимание, но когда попытался прошмыгнуть внутрь двора, старая немецкая овчарка Брэда гавкнула и принялась выдворять меня на улицу.

— Сардж? — прошептал я.

Признав мой голос, Сардж подошел поближе и, заскулив, лизнул меня в лицо. После этого он вернулся к терновому деревцу и улегся под его тонкими ветвями.

Перебежав двор, я пригнулся за деревцем. Терновник — метров двух в высоту, серебрившийся ветвями, на которых зигзагами застывшей молнии вправо и влево топорщились шипы, — казался больным и опасно тонким. Когда я стянул перчатки и прикоснулся к игле, она вдруг отломилась с музыкальным хрустом. Сардж заворчал в пыльной ложбинке возле ствола, где, видимо, проводил большую часть своего времени.

Уже более осторожным движением я уколол указательный палец о другую иглу. Холодок пробежал по моим венам, и капелька крови втянулась в иглу.

— Привет, Майлс, — проговорил Брэд, выходя из тумана долгого уединения. — Позволено ли мне узнать, сколько времени прошло после твоего последнего визита?

— Два месяца, — проговорил я, одновременно ощущая собственную вину и облегчение, оттого что Брэд казался таким бодрым. Слишком часто воспоминания и личности тернов окостеневали и распадались, если они слишком долго оставались в одиночестве.

Брэд рассмеялся моей вине и облегчению со своей подростковой звонкой интонацией. Конечно, не то чтобы я действительно слышал его. Когда говоришь с тернами, лучше всего держать глаза закрытыми. Тогда уму легче перелагать мысли и ощущения в слова. Если не открывать глаз, человек может показаться просто сидящим возле тебя.

Почти показаться.

— Итак, что в конце концов заставило тебя нанести этот визит? — спросил Брэд.

Я начал было сочинять извинения, однако терну лгать бесполезно. Брэд прекрасно понимал, как мне больно видеть его в такой ситуации.

— Эллина была вне себя, — признался я. — Не захотела разговаривать со мной, пока я не зайду к тебе.

Брэд улыбнулся. По правде говоря, теперь никому не было до него ни малейшего дела. Его мать в прошлом году уехала отсюда — в безопасность большого города, — а отец запил и едва ли интересовался чем-либо вообще.

— Он разговаривает со мной только в коматозном оцепенении. Я ощущаю алкоголь в его крови. Он никогда не рассказывает мне о себе, о своей жизни, просто колет и колет руку об мои иглы.

На мгновение приоткрыв глаза, я бросил взгляд на окно гостиной, где отец Брэда пил пиво. Когда я шевельнулся, иголка в моем пальце сломалась. Достав обломившийся кончик, я нащупал другую и проткнул кожу.

— Хрупкими какими стали, — проговорил я.

— Воду отключили. Отец не платит по счетам.

Я ругнулся. Надо было раньше проверить это, при нынешней-то засухе. Я велел Брэду подождать, схватил старое ведерко и бросился назад, к дому Шоны. Мать Шоны была в доме, однако она оставила шланг с водой в саду. Наполнив ведерко, я вернулся к Брэду и принялся заливать его корни. Сардж с визгом выбрался из своей ямки; когда хлынувшая вода затопила ее… в земле как будто бы блеснули кости, но я не стал вглядываться.

Я совершил еще несколько ходок, прежде чем Брэд получил достаточно влаги. Хотя солнце садилось и мне следовало бежать домой, я вновь уколол палец. Пробравшийся в мои недавние воспоминания Брэд нашел повесть, которую сочинила для него Эллина, — захватывающее повествование о влюбленных, разлученных жестокой судьбой. Слушая ее, Брэд рыдал в моей памяти. А когда повесть закончилась, шепнул «спасибо» и попросил передать Эллине, что любит ее.

Когда я попал домой, мне хотелось рассказать Эллине о Брэде. Однако ночь уже наступила, и с полей за нашим домом доносились порочный визг и смешки. Не смея даже пытаться узнать, что происходит во мраке, я ринулся в дом и закрыл за собой дверь.

На следующий день я работал с отцом; солнце карабкалось вверх по небу, а я скидывал с платформы нашего грузовика мешки с мульчей и навозом. Мы обихаживали мемориальную рощу в богатой части города. Невзирая на утро, стояла такая жара, что я насквозь пропотел в рубашке с длинными рукавами и в перчатках. Будь мы дома, я скинул бы их в считаные секунды. Но если я обнажу кожу, здесь все посходят с ума и отец наверняка потеряет работу. А ею рисковать нельзя, ведь свободное место так трудно найти.

Когда я закончил разгрузку, папа потрепал меня по спине — редкое прикосновение, даже в перчатках — и велел мне заняться деревьями в непосредственной близости. Сам он собирался отогнать грузовик на другую сторону рощи и обработать дальние растения. Я с пониманием кивнул. Миссис Блондхейм, фанатичная городская старуха, содержавшая эту рощу на свои деньги, на прошлой неделе пожаловалась, что в парк пробрались два терновых смертника. Она хотела, чтобы их убрали. Убивать терновые деревья мне было не по душе, поэтому такими делами занимался отец.

После того как он отъехал, я рассыпал мульчу вокруг древесных стволов и понес полные мешки подальше в рощу, пока вокруг не оказались одни только серебристые стволы, ветви и шипы. Все деревца поднимались примерно на два метра от земли. Где-то в середине рощи я случайно коснулся дерева, и шип пронзил рубашку. Со мной немедленно поздоровалась Джекки, симпатичная девятилетка, ставшая терном несколько десятилетий назад. Туманный характер ее мыслей сразу поведал мне о том, что с ней никто не разговаривал много лет. Не желая показаться грубым, я не отнимал кровоточащей руки, поддерживая беседу.

— А ты не видел поблизости мою куклу? — спросила она. — Мама дала мне ее, когда в последний раз приходила сюда.

Я не знал, что сказать. Как объяснить ребенку, который не может вырасти или просто перемениться, что ее мать давно умерла? И что кукла существовала только в памяти этой женщины и без нее найти игрушку не представлялось возможным. Но нас связывал шип, и на кратчайший миг Джекки поняла мои мысли.

— Моя мама не умерла, — возмутилась она, прежде чем накопленная временем статика вернула ее к знаниям той девчушки, какой она была в свои девять лет и несколько мгновений назад. — Так ты не видал мою куклу? — переспросила она с невинной интонацией в голосе.

— Нет, — ответил я мягким тоном. — Но я поищу.

Отняв руку от шипа, я стер кровь, прежде чем возвратиться к работе.

Во время ланча я сидел в сердцевине рощи и жевал сэндвич. Под ветром серебряная листва соседних деревьев нашептывала тысячью просительных шепотков, но я не испытывал желания говорить с кем-либо из них. Я подумал, что можно бы сходить к дереву мамы, но решил подождать конца рабочего дня — на тот случай, если вдруг появится миссис Блондхейм. Мама стала терном, когда мне исполнилось девять. И хотя у нас не было денег, чтобы поместить ее в такую шикарную рощу, мысль о том, чтобы перенести ее терн сюда, терзала меня. Папа пытался объяснить мне, что мама умерла, что терновник — просто эхо ее души. Однако я все канючил без остановки, пока наконец он не договорился с миссис Блондхейм, чтобы та срезала ему зарплату, но поместила у себя мамино дерево. В то время я был в восторге. Но теперь не знал, правильно ли поступил.

Еще я все думал о людях, запустивших этот вирус. Несколько фанатиков, подобных миссис Блондхейм, все еще превозносили создателей генетического вируса, подаривших нашему миру красоту и вечную жизнь. Большинство, впрочем, проклинало их — как обыкновенных террористов. Какими бы ни были их намерения, зараза эта полностью ликвидировала один из самых важных компонентов человеческой культуры — прикосновение. Почти 90 % всех людей несли в себе вирус, хотя он активировался только в том случае, если ты прикасался к человеку, обладающему той же самой комбинацией штаммов. Поскольку вирус то и дело менял варианты, подобно бешено вращающемуся замку, шансы прикоснуться к человеку, который превратит тебя в терн, были не слишком велики. Тем не менее человек, которого ты спокойно трогал сегодня, мог превратиться в неприкасаемого на следующий день.

Я подумал о Шоне. Невзирая на все лекарства отца, я изнемогал от желания прикоснуться к ней. Обнять. Поцеловать. Если мы поженимся, анализы могут указать на день-другой, когда мы сумеем прикоснуться друг к другу. Если она забеременеет от меня, то сможет без опаски ласкать младенца, пока будет кормить его грудью и разделять общую комбинацию штаммов, но мне подобные нежности запретят. Вероятно, однажды анализы покажут мне с моим ребенком, что мы имеем право обняться — как обнялись мы с отцом после смерти мамы.

Кончив обдумывать свою жизнь, я покачал головой. Люди, создавшие это проклятие, заслуживали худшего из всех видов ада, который только способно вообразить человечество.

Возможно, этого они и добивались.

К четырем я закончил работу, мы с папой поехали домой, и я старался не замечать кристаллическую пыль, припудрившую его штаны. Убивать терны было и ему не по душе, так что теперь отец, наверное, на весь вечер засядет в гостиной — смотреть старые фильмы и надираться виски.

После обеда я проверил солнечные панели на крыше и батареи в подвале, а потом заново включил датчики движения и флуоресцентные лампы. Когда все оказалось в порядке и до темноты оставалось около часа, я прикинул, что успею навестить Эллину. Схватив ружье, я сказал отцу, что вернусь к закату.

Эллина росла в дальнем конце нашей земли, сразу за кукурузным и пшеничным полями. В отличие от большинства тернов ее кристаллические ветви чуть отсвечивали голубизной. Хотя мы с Эллиной дружили с детства, я по-настоящему узнал ее только после того, как в тринадцать лет они с Брэдом убежали из дома. Брэд возвратился через девять месяцев, зараженным и уже приближающимся к концу. Куда девалась Эллина, никто не знал, пока я не наткнулся на ее деревце, выросшее на нашем участке. Потом она сказала мне, что едва прикоснулась к Брэду и как будто взорвалась. Она упала на землю, криком вымаливая кроху времени.

Я сел под ветвями Эллины, закрыл глаза и опустил ладонь на шип. Она немедленно появилась возле меня, улыбнулась, нагнулась и обняла. И хотя я знал, что запретное объятие существует только в моем воображении, волнение заставило меня поежиться. Удивила меня и четкость связи с Эллиной. Она никогда не обнаруживала той затуманенности, в какую впадает большинство тернов по прошествии нескольких проведенных в одиночестве дней.

Даже мой отец, наотрез отказывавшийся разговаривать с тернами, включая маму, однажды поздоровался с Эллиной, а потом сказал, что она не такая, как все. Он также заметил, что некоторые почки на ветвях Эллины продолжают расти, хотя большинство тернов прекращают давать новые ветви через несколько месяцев после бурного первого роста.

— Как там Брэд? — спросила она.

Я открыл ей свои воспоминания о Брэде. Эллина нахмурилась, узнав, что отец Брэда не поливал его. Тернам для жизни необходимо больше воды, чем другим деревьям. С начала засухи я носил воду к Эллине два раза в неделю.

— Моя вина, — буркнул я. — Не знал, что воду у его отца отключили. Но теперь я сам займусь этим.

Эллина поблагодарила.

— А как у тебя дела с Шоной? — спросила она.

— Вчера послала мне воздушный поцелуй. Но мамаша ее дико сердится на меня за то, что я подержал ее руку в перчатке.

Эллина рассмеялась.

— Теперь Шона будет хотеть тебя еще больше. Девочкам всегда нравятся скверные мальчишки.

Я было подумал, что кому-кому, но не Эллине давать советы относительно «скверных мальчишек», потому что это Брэд превратил ее в терновник, но я слишком любил Эллину, чтобы сказать ей такое. Конечно, поскольку наши чувства и мысли протекали по моим собственным венам, она прочла мою мысль едва ли не раньше, чем это сделал я сам. Рассмеявшись в моей памяти, она склонила голову набок.

— Увы, мистер Майлс Стентон, вы слишком хороший парень, чтобы сойти за хулигана. Но если Шона будет видеть в тебе запретный плод, это поможет. Если, конечно, ты ощущаешь к ней нечто большее, чем обыкновенное плотское желание и легкую увлеченность.

Я вздохнул. Было бесполезно спорить с ней в отношении того, что я ощущаю или не ощущаю к Шоне, потому что Эллина просто скажет, мол, она видит мои мотивы с большей ясностью, чем я сам.

Тем не менее мне было обидно, что Эллина так вот отмахивается от моей любви к Шоне.

Потом мы Эллиной поговорили о придуманной ею истории и о реакции на нее Брэда. Когда-то в школе Эллина писала сочинения лучше всех, и некоторые из ее произведений даже появлялись в сетевых журналах. Сочиняла она и теперь, но ныне аудитория ее ограничивалась мной и Брэдом. Однажды я попытался записать ее рассказ, однако картинки, которые она сооружала в моей голове, отказывались соответствовать известным мне словам.

Я спросил у Эллины, не сочинила ли она что-нибудь новенькое; в ответ она поведала мне чудесную историю о принцессе, потерявшейся в большом городе. Однако на половине рассказа, когда принцесса должна была вот-вот отыскать волшебный ключик, который вернет ее домой, Эллина остановилась.

— Рядом с нами кто-то есть, — прошептала она в панике.

Я попытался проснуться, но транс, в который погрузил меня шип Эллины, оказался настолько крепким, что я не смог этого сделать. Внезапно ствол Эллины дрогнул, и шип в моей руке переломился. Я повалился на землю. Когда же посмотрел вверх, небо над головой оказалось темным, кроме нескольких освещенных луной облаков. В испуге я вскочил.

Ночью под открытым небом здесь могли оказаться только терновые смертники.

Ветви и ствол Эллины слегка светились биолюминесцентными огоньками. Я тихо выругался, поднял ружье и пожалел, что не прихватил с собой обыкновенный фонарь. Решившегося напасть смертника он не остановит, но отпугнуть может. Перспектива смерти редко пугала их, но боль останавливала.

Оставив Эллину, я направился к грунтовке, пролегавшей между полями отца и кустарником, поднявшимся на заброшенных пригородных землях. Идеальное место для засады. Но выбора у меня не оставалось. И я помчался по дороге так быстро и тихо, как только мог.

Я уже видел освещенную дверь моего дома, видел отца, стоявшего возле нее и вглядывавшегося во тьму, дожидаясь меня, и начал расслабляться — и тут трое людей выступили из тени ближайшего дерева. Я повернулся, чтобы бежать, но мне преградили дорогу другие люди.

Я навел ружье на женщину, стоявшую прямо передо мной. Она была полунага, слабые полоски свечения на коже выдавали следы инфекции, одолевавшей ее тело.

— Обними меня, — соблазнительным голосом простонала она. Стоявший возле нее мужчина со смехом принялся ее тискать; он был наг, как и большинство окружавших меня смертников. Вирус наделял их почти безумным желанием трогать других людей. Однако этого человека выделяли числа, вытатуированные на его груди и руках. Простые числа и основные пары, квадратные уравнения и знаменитая формула Эйнштейна e=mc². Краска татуировки чем-то привлекала вирусы, поэтому цифры слабо светились, когда он двигался.

Я никогда еще не видел стольких терновых смертников сразу и невольно переводил ружье с одного на другого.

Но если я застрелю одного, другие схватят меня, прежде чем я успею дослать в ствол второй патрон. Один из смертников потянулся ко мне, однако татуированный отодвинул его.

— Прости, — сказал он. — На этой последней стадии вирус просто вопит в нас, особенно когда рядом незараженный.

Я кивнул, изображая сочувствие.

— Понимаю. Если вы перестанете преграждать мне дорогу…

Группа обступила меня плотнее.

— Во-первых, мне хотелось бы спросить о том терне, с которым ты не так давно разговаривал, — произнес мужчина.

— Это моя подруга. Я забочусь о ней.

Очевидно, человека с числами интересовало не это. Но прежде чем он успел задать новый вопрос, стоявшая возле него полунагая женщина бросилась на меня. Я выстрелил ей прямо в грудь, успев заметить хлынувшую кровь и свежую рану, а человек с числами закричал и попытался остановить остальных смертников, стремящихся схватить меня. Одного я сбил с ног прикладом, нырком ушел от другого и припустился бежать, когда кто-то схватил меня за правую ногу. Я повалился на землю, старясь дослать следующий патрон, однако смертники были уже совсем рядом.

Тут воздух распорол выстрел, потом другой, третий, Перекатившись, я увидел отца, стрелявшего по смертникам. Схватив собственное ружье, я пополз к нему. К тому времени, когда я успел перезарядить его, остальные смертники уже исчезли, последним я увидел человека с числами, исчезавшего во тьме. Подстреленные вопили на земле, пока их раненые тела пытались укорениться перед смертью.

— Пошли, — крикнул отец, хватая меня за руку и подтягивая к дому. — Их слишком много.

Мы побежали изо всех сил, но вопли и визг еще раздавались у нас за спиной, когда мы закладывали входную дверь. Убедившись в том, что смертники не атакуют дом, отец обхватил мое лицо обеими голыми руками и спросил, все ли в порядке.

— Они тебя не тронули? Кровью не забрызгали?

Я качнул головой, потрясенный вторым в жизни прикосновением отца. Он вновь спросил, не коснулся ли кто меня, но я мог думать только о тепле его рук на моем лице. Я попытался вспомнить, не тронул ли меня кто-нибудь из смертников. Тот, кто схватил меня за ногу, зацепил только брюки и ботинки. И я не видел на себе их крови. Но, может быть, кто-нибудь все-таки коснулся меня. Уверенности не было.

Крепко обняв меня, отец пробормотал молитву, а затем взял ружье.

— Моя стража — первая, — объявил он.

Снаружи доносились вопли: раненые смертники все укореняли свои проклятые тела в земле.

Солнце встало безмолвно, раненые терновые смертники действительно нашли свою смерть, когда вирус перестроил их тела в кремний и целлюлозу. Теперь, под солнцем, саженцы терна будут быстро расти и достигнут своей полной высоты за месяц-другой: тела их вместе с солнечным светом поглотит матрица в сто раз более эффективная, чем хлорофилл зеленого листа. Обходя дом, я принялся гадать о том, где же укрылись остальные смертники. Для заразившегося активным вирусом пребывание на солнце становится мучительной процедурой, отчего смертники избегают солнечных лучей и ярко освещенных улиц.

Отца мучило похмелье после вчерашнего. Он чувствовал себя виноватым, его продолжало тревожить, не подхватил ли я активный вирус от смертников или от его собственного прикосновения. Словом, он открыл наш сейф и извлек из него все скопленные деньги.

Мы поехали прямо в аптеку, где отец рассказал обо всем, что случилось.

— Вам надо сообщить об этом шерифу, — с сочувствием в голосе произнесла докторша, принимая купюры из облаченной в перчатку руки отца и пересчитывая их. Я знал, что у нас едва хватает денег на один-единственный анализ, так что о двух не было и речи.

Однако, к моему удивлению, она вернула отцу назад некоторую сумму и позвала меня на исследование. Отец его не проходил, хотя и коснулся меня. Я стал протестовать, но врачиха велела мне заткнуться и вести себя как подобает мужчине.

— Все шансы за то, что у вас будут одинаковые результаты, — пояснила она.

На обработку анализа уходило около четырех часов, поэтому мы с папой направились в контору шерифа. Алиса Коффи, занимавшая эту должность, уже слышала о том, что в окрестностях бродит целый сонм терновых смертников.

— Известия об этом передаются службами безопасности последние несколько месяцев, — сказала она. — Группы смертников проходят через наш регион, нападая на все мемориальные рощи, которые встречаются по дороге. Очевидно, среди них возникло какое-то учение, проповедующее греховность таких рощ, однако конкретную цель их действий определить трудно.

Шериф предложила нам на время перебраться поближе к городу, но отец ответил ей, что все будет в порядке.

Отъехав в город, мы до полудня работали в мемориальной роще, а затем опять возвратились к аптеке. Я пытался оставаться спокойным, пока мы сидели и дожидались выхода доктора, но нутро мое стиснуло так, что я едва мог дышать. Когда она сказала, что все в порядке, меня так затрясло, что отцу пришлось помочь мне подняться на ноги.

Понимая, что мне нужно немного побыть одному, отец решил закончить работы сам. Я подъехал к дому Шоны, желая с кем-то поговорить, однако ее мать одарила меня подозрительным взглядом и сказала, что Шона отправилась за покупками. Тогда я поехал домой. Возле полей лежали тела смертников. Они походили на скукожившиеся мумии, из каждого иссохшего тела к солнцу пробивался полуметровый серебряный побег.

По-прежнему нуждаясь в собеседнике, я отправился к Эллине, однако там меня ожидала картина, для которой просто не было слов.

Ствол Эллины был порублен, почти все ветви ее погибли. Оставались живыми только единственная веточка, прикрепленная к короткому обрубку ствола, и торчавшие из земли корни.

Пригнувшись, я осторожно уколол палец об один из уцелевших шипов. Эллина немедленно возникла в моей памяти — расплывчатая, в лихорадке, но живая. Сперва она не смогла вспомнить, кто я такой, но, получив воспоминания из своей уцелевшей ветви, улыбнулась. Она сказала, что смертники напали на нее ночью; они рубили ее на части и веселились, укалываясь о ее иглы.

Я росился домой за инструментами, и, вернувшись, старательно выкопал корни Эллины, царапая лопатой ее выбеленные солнцем кости. Обернув остатки терна влажным мешком, я перенес ее в оранжерею позади нашего дома.

Остаток дня я провозился над Эллиной, и возвратившийся домой отец присоединился ко мне. Мы поместили ее под мощные лампы и засыпали плодородной почвой. Папа полагал, что дело почти безнадежное, но все-таки не исключал, что она выживет.

— Странно все-таки, что это сделали смертники, — проговорил он уже потом, когда мы сидели на крыльце, наблюдая за закатом. В руках у меня было ружье, у отца на коленях лежала автоматическая винтовка, которой я у него еще не видел. — И я совершенно не понимаю, зачем смертники нападают на мемориальные рощи. Ведь они сами станут деревьями через несколько недель или месяцев. Зачем же своих-то губить?

Потом папа сказал, что, выезжая из города, слышал, будто шериф и пожарные собирают всех помощников и готовятся к худшему. Национальная гвардия также уже наготове.

Однако ту ночь мы с папой провели спокойно. На горизонте, со стороны города, вспыхнуло пламя, затрещали выстрелы. Если бы телефоны и прочие сети еще работали, мы узнали бы, что произошло. Однако последние десять лет в этой части штата все сети были настолько перегружены, что мы просто не смогли вклиниться и потому просидели всю ночь на крыльце, давя комаров и дожидаясь рассвета.

На следующее утро, когда мы с отцом подъезжали к городу, в воздухе пахло дымом. Первым делом мы направились к дому Шоны. Оказалось, что ее жилище, как и дом Брэда, превращено в пепел. Ни Шоны, ни ее родных не было видно, но один из соседей сказал, что Шона и ее мать получили ранения и находятся в госпитале. Отправившись по соседству, к Брэду, я обнаружил посреди остатков гостиной обугленный труп его отца. Старина Сардж, пес Брэда, лежал возле тела хозяина: очевидно, погиб, пытаясь защитить его.

Дерево Брэда на заднем дворе казалось целым. Однако когда я тронул шип, чтобы сообщить Брэду скорбную весть, кристаллическая структура рассыпалась на мелкие части. Покачав головой, отец проговорил, что пламя пожара убило и Брэда.

Пока я плакал, отец гладил меня по плечу прикрытой перчаткой рукой. Конечно, даже гибель Брэда не оправдывает такого риска, как новое прикосновение.

Мы похоронили отца Брэда и Сарджа возле останков терна, и я произнес несколько слов, напомнив Брэду о том, как мне будет не хватать его и как любила его Эллина. Потом мы въехали в город. Обгорелые баррикады перекрывали большинство дорог, перед ними дюжинами лежали трупы терновых смертников, причем некоторые из них пытались укорениться даже в асфальте Мейн-стрит. Баррикады по-прежнему занимала Национальная гвардия. Усталый сержант движением руки пропустил нас внутрь. Мы остановились у госпиталя, чтобы навестить Шону и ее мать, но врачи и сестры были загружены до предела, и нас отказались впустить.

Не имея возможности помочь, мы с отцом отъехали в мемориальную рощу. Оказалось, что нападение терновых смертников на баррикады и дома при всей своей кровопролитности оказалось всего только отвлекающей диверсией. Куда более крупная группа напала на городские мемориальные рощи, повалив топорами и мачете серебристые деревья. Две рощи, находившиеся в более бедных и внешних районах города, были полностью уничтожены: на деревьях не осталось ни шипов, ни ветвей, но более богатый мемориал, где работали мы с отцом, оказался поврежденным лишь частично. Шерифа мы обнаружили около самых старых деревьев рощи, принадлежавших родственникам семейства Блондхейм. Ветви их были наполовину обрублены, несколько растений сгорело.

— Сюда пришли несколько сотен, — проговорила шериф Коффи, — и вел их некий смертник по имени Ченс, на коже которого светились числа. Служба безопасности утверждает, что он был профессором математики, пока не закрылись последние университеты. В любом случае, мы выбили их отсюда раньше, чем они сумели сжечь всю рощу. Но Блондхейм все вопит, что мы сделали мало.

Услышав о смертнике с татуировками на коже, я сказал шерифу Коффи, что этот же человек участвовал и в нападении на меня, однако ее отвлекло возвращение миссис Блондхейм, которая принялась умолять отца, чтобы он спас ее деревья. Мы обследовали их. Нескольким уже ничего бы не помогло, однако другие были небезнадежны — при быстрой помощи. Я было начал объяснять миссис Блондхейм, что вне зависимости от наших стараний деревья все равно потеряют воспоминания, хранившиеся в утраченных ветвях, но отец строгим взглядом приказал мне заткнуться. Я оглядел поврежденную рощу и, заметив мамино дерево, отправился переговорить с ней, пока папа и шериф обсуждали дела с миссис Блондхейм.

Мама всегда была рада видеть меня, особенно теперь, когда стала терном. Я рассказал ей об Эллине, о нападении на рощу и о том, что Брэд и его отец погибли, а Шона находится в госпитале. Тут я не выдержал и зарыдал. Мама крепко обняла меня и сказала, что все будет хорошо. Она говорила так, как будто я был ребенком, проснувшимся после ужасного кошмара.

Однако как только я успокоился, боль моя быстро смутила мать — и смятение это означало, что она уже забыла все, о чем я только что сказал ей. Она снова спросила меня, как дела у Брэда и Эллины. Глядя в ее дивные, глубокие, небесной синевы глаза, я увидел в них собственное отражение — ребенок, которого она знала перед смертью. Для мамы я никогда не вырасту, потому что она не сможет измениться, ибо душа и воспоминания ее жестким и неизменным образом впечатались в кристаллическую структуру дерева. Что бы ни произошло в нашей жизни, мама всегда останется такой, какой была перед смертью.

И хотя лгать я не люблю, снова рассказывать ей о Брэде и Эллине было невыносимо.

— У них все в порядке, — проговорил я, надеясь, что она не заметит лжи.

— Вот и отлично, — сказала она, обнимая меня напоследок. — Друзья нужны всем.

Остаток дня мы с отцом провели в роще, укрепляя поврежденные деревца. К полудню собралась большая толпа горожан, проверявших деревья родственников и друзей или пытавшихся помочь нам с отцом. Явившийся капитан Национальной гвардии едва не затеял мятеж, предложив людям собраться в центре города, где будет легче отразить следующую атаку, вместо того чтобы защищать мемориальную рощу. Несколько горожан уже наставили на него ружья, когда Коффи успокоила бунт, заявив, что мы будем защищать всех, включая терновые деревья.

Когда до сумерек оставалось несколько часов, отец погрузил наши инструменты в грузовик и сказал, что нам пора. Шериф предложила нам остаться в городе и переночевать в одной из комнат ее особняка. Папа поблагодарил, но сказал, что нам и дома неплохо.

По дороге домой мы встречались с друзьями и знакомыми, готовившимися защищать город и мемориальную рощу. Мне было так стыдно оставлять их, что я осел поглубже на сиденье, чтобы не было видно. Я спросил отца, почему мы не можем оставаться в городе. Мне хотелось защищать Шону. Мне хотелось защищать мамино дерево. Мне хотелось быть рядом с соседями. Однако отец сказал, что иногда лучше не поступать, как все, и не стал развивать эту тему.

За последующие несколько дней терновые смертники еще два раза нападали на город. По ночам мы с отцом по очереди охраняли наш дом. Утром мы выезжали в город и работали, пытаясь сохранить деревья. Шериф Коффи сказала, что по линии безопасности сообщили о постоянных атаках на мемориальные рощи в нескольких соседних городах и городках. Как только смертники уничтожали в городе все рощи, они оставляли горожан в покое.

На третий день я наконец получил возможность увидеть Шону, начинавшую приходить в себя после опасного удара по голове. Ее мать впервые не стала прогонять меня. Я послал Шоне воздушный поцелуй и велел поправляться. Шона улыбнулась со своей больничной койки и протянула ко мне ничем не прикрытую руку, миновавшую мою буквально на волосок. Мамаша ее нервно хихикнула и сказала, что Шона еще не в себе.

— С ней все будет в порядке, — бормотала она себе под нос. — С ней все будет в порядке.

Когда мы с отцом вернулись домой, я бросился в оранжерею проведать Эллину. Она выглядела много лучше, на стволе и оставшейся ветке уже топорщились проростки новых иголок. Я осторожно кольнул ладонь.

— Она заражена, — нахмурилась Эллина.

— Что?

— Шона. Она заражена. И поэтому попыталась тронуть тебя.

Я кивнул. Бесспорно: о том, как ведут себя только что зараженные люди, Эллина знает больше моего.

Я попытался почувствовать к себе и Шоне жалость, подходящую к этому известию, однако после всех смертей и переживаний последних нескольких дней ощутил лишь тупую усталость.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил я.

— Лучше. Но забавно, что вся эта рубка была совсем неболезненной. Только привела меня в смятение… на какое-то время.

Я улыбнулся. Все это время я помогал Эллине припомнить некоторые вещи, наделяя ее собственными воспоминаниями взамен отсутствующих. Каждое новое воспоминание увеличивало количество почек на ее теле. Потом мы с Эллиной поговорили о похоронах Брэда. Она попыталась придумать слова для его надгробия. Я сказал, что сделаю камень, как только уляжется это безумие.

Прежде чем я ушел, Эллина рассказала мне о том, что разговаривала с Ченсом, татуированным смертником, изрубившим ее на части.

— Ему было жаль меня, но он сказал, что я все пойму потом. Еще он попросил прощения у тебя. Это меня тогда несколько смутило, но я совершенно уверена в том, что просил он твоего прощения, а не моего, хотя рубил-то меня.

Я спросил у Эллины, почему Ченс не закончил свое дело и не убил ее. Эллина не знала. И предупредила, чтобы я был осторожен.

— Они люди решительные, — сказала она. — И нет на свете ничего страшнее, чем решительный человек.

В ту ночь мы с отцом сидели на крыльце. В городе царила тишина, и только яркие прожекторы Национальной гвардии бросали туманную дымку на далекие сосны и дубы.

Отец спокойно считал патроны, когда из тьмы перед домом до наших ушей донесся смешок.

— Эй, там, не надо этого делать, — крикнул отец. — Мы вам ничем не мешаем.

— Согласен, — ответил голос. — Но мне надо поговорить. Вы согласны выключить свои прожекторы?

Я едва не крикнул «нет», но отец жестом остановил меня. Войдя в дом, я отключил прожекторы на фасаде. Однако лампы, светившие на оранжерею, выключать не стал. Мне не хотелось, чтобы эти сукины дети смогли подобраться к Эллине. Я ожидал, что отец рассердится на меня, но он просто согласно кивнул, когда я вернулся на крыльцо.

Когда наши глаза привыкли к темноте, мы заметили возле линии деревьев несколько дюжин слабо светившихся смертников. Один из них шагнул вперед и остановился в нескольких метрах напротив крыльца. Кожу его покрывали светящиеся числа.

— Значит, вы и есть Ченс, — проговорил отец. — По правде сказать, я просто в бешенстве от того, что вы сделали с Эллиной и едва не сотворили с моим сыном.

Ченс пожал плечами.

— Я пытался остановить нападавших на вашего сына… В любом случае, мне не хочется разговаривать обо всем этом. Мне хотелось бы знать, почему вы двое не в городе.

— Это не наша война, — ответил отец.

— Но я видел вас за работой в мемориальной роще.

Отец на мгновение задумался.

— Я садовник. И всегда был им. Помогая деревьям, я облегчаю людям скорбь утраты. Но это не значит, что я готов умереть, защищая колючки.

Ченс улыбнулся и одобрительно похлопал в ладоши.

— Да! Люди не понимают именно этого. Деревья навсегда останутся неизменным отзвуком человека, которым некогда были. Многие из нас, зараженных, считают: худшее из того, что нас ждет, — это оказаться заточенным на несколько сотен лет в том мгновении, когда мы умерли: Словно старое фото или видео. Его достают только для того, чтобы освежить воспоминания.

Отец не стал ничего отвечать, но я увидел, что он согласен со словами Ченса.

— А как насчет дерева вашей жены? — спросил Ченс.

Упоминание о маме заставило отца ощетиниться, он переложил винтовку в руке.

— Моя жена умерла, мистер Ченс! И мне не нравится ваше вмешательство в мои личные дела.

Ченс нервно хихикнул.

— Согласен, — проговорил он. — Вы совершенно правы. И мы не станем тревожить вас или вашего сына, если вы не будете воевать.

— Но мы должны каждый день работать в роще, — отрезал отец.

— Ничего другого я не ожидаю.

Поблагодарив отца и меня, Ченс повернулся и направился назад, к линии деревьев. Ему оставалось уже немного, когда я соскочил с крыльца и бросился следом.

— Подождите, — крикнул я. — Но почему вы не убили Эллину?

Ченс повернулся. Я не мог видеть его лица в темноте — только числа, светившиеся на руках и груди.

— Потому что мы не собирались убивать ее… мы помогли ей. Никто из нас не остается таким, каким был вчера — по-настоящему мы живы только тогда, когда растем. А иногда, чтобы расти, нужно чего-то лишиться. Вы в первую очередь должны понять это.

Я запротестовал, требуя более подробных объяснений, однако среди растворявшейся во тьме толпы смертников послышались смешки. Рассмеялся и Ченс, и я вернулся назад на крыльцо.

Утром я переговорил с Эллиной, передав ей слова Ченса. Эллина как будто бы похорошела за ночь, на ней раскрывались многочисленные почки, а несколько шипов покрупнее превращались в небольшие веточки. Я еще никогда не видел, чтобы терн так быстро возвращался к жизни из едва ли не предсмертного состояния, и Эллина раскраснелась от моего комплимента.

— Возможно, Ченс прав, — проговорила она. — Сейчас я чувствую себя такой живой… Как будто все возможно!

Однако то, что мы с отцом делали для Эллины у себя дома, не срабатывало для деревьев из мемориальной рощи. Хотя смертники этой ночью не нападали, еще несколько деревьев пали жертвой полученных ранее повреждений. Мы с отцом делали все возможное — обламывали больные ветки, замазывали порезы и ссадины на стволах, — однако он сказал мне, что выживут из них немногие. Как будто у них не хватало желания жить. Мне было жаль умирающие деревья, и когда я заметил, что одно из них было той самой девочкой, которая несколько дней назад поздоровалась со мной, я прикоснулся к ее иголкам. Однако мысли ее оказались такими спутанными и растрепанными, что утешать, собственно, было некого.

Обеденное время я провел у мамы, рассказывая ей, как идут дела у Эллины, и о том, что сказал нам Ченс. Конечно, мама забыла мои слова сразу после того, как услышала их. Я подумал, не следует ли поступить, как Ченс, и срезать с ее деревца несколько ветвей и шипов. Заставить ее отрастить новые воспоминания и жизнь. Однако я был слишком слаб; я просто не мог проделать этого с мамой. И когда она обнимала меня на прощание и говорила, чтобы я приглядел за папой, что-то оторвало меня от ее шипа. Я отступил на шаг и увидел перед собой разгневанную миссис Блондхейм.

— Ну-ка, за работу, — завопила она. — Прохлаждается здесь, теряет напрасно время, а мои деревья погибают.

Я попытался объяснить ей, что раненые деревья все равно погибнут, что бы мы с ними ни делали, потому что давно перестали жить, однако мои возражения еще более разгневали миссис Блондхейм. Она принялась колотить меня тростью, приказывая мне возвращаться к работе, и тут появились отец и шериф. Отец ловко перехватил в воздухе трость миссис Блондхейм, готовую вновь обрушиться на меня.

— Как ты смеешь! — выдохнула миссис Блондхейм.

Отобрав у старухи трость, отец передал ее шерифу.

— Мы здесь все закончили, — проговорил он. — Шериф, если мы понадобимся, ищите нас дома.

Миссис Блондхейм в ужасе уставилась на отца.

— Немедленно возвращайтесь к работе, иначе я прикажу выкопать вашу жену. Я прикажу изрубить ее, как поступили с нашими деревьями эти негодяи.

Посмотрев на мамино дерево, отец печально кивнул.

— Моя жена давно умерла. И вы ничем не можете повредить ей.

Он повел меня прочь. Миссис Блондхейм закричала Коффи, чтобы та арестовала нас, но шериф не стала обращать на вопли внимания.

Через два дня смертники в последний раз напали на рощу. Редкие горожане пытались обороняться, однако шериф и Национальная гвардия держали своих людей подальше от рощи, перекрывая терновым смертникам путь к жилой части города. Как пояснила нам впоследствии шериф, наступает такой момент, когда ты должен понять, за что стоит умирать — а с точки зрения Алисы Коффи, мертвые новых смертей не стоили.

На следующее утро мы с отцом отправились на руины мемориальной рощи. На мамином дереве почти не осталось ветвей. Я попробовал позвать маму, чтобы проверить, находится ли она еще в дереве, борется ли за жизнь, как Эллина, но не услышал ответа. Мы выкопали ее кости из-под корней и похоронили их возле Брэда и его отца. Папа рассудил, что на заднем дворе Брэда можно устроить хорошее кладбище. Я согласился и съездил на нашу ферму за костями Эллины. Похоронили мы их возле Брэда.

После этого я отправился в госпиталь. Шона находилась в темном изоляторе. Мамаша ее уже вела переговоры с миссис Блондхейм о том, чтобы посадить ее в восстановленной мемориальной роще. Я было попытался убедить ее не делать этого, а выпустить Шону из изолятора, чтобы она могла порадоваться последним оставшимся ей месяцам жизни.

— А когда она умрет, не оставляйте ее как есть. Обрезайте ветви. Заставляйте расти и меняться. Однажды она поблагодарит вас за это.

Однако матушка Шоны и миссис Блондхейм отнеслись к моему предложению с таким ужасом, будто я посоветовал им зарезать Шону во сне. Я начал было спорить, но скоро понял, что существуют такие люди, на спор с которыми не стоит тратить времени. Поэтому я постоял у двери изолятора, сказал Шоне, что люблю ее, и ушел.

Я закончил трудиться над могильными камнями следующей весной, постаравшись буквами передать благодарность Эллины каждому из усопших. Поскольку она отказалась сочинять слова для собственных костей, я просто написал слово «другу» на ее надгробии. И понял, что она довольна.

Хотя терновые смертники продолжали совершать нападения на рощи по всему региону, Эллину более никто не тревожил. Когда она достаточно подросла, я пересадил ее возле крыльца, чтобы разговаривать с ней каждый день. Эллина вновь засветилась слабыми люминесцентными огоньками. И хотя сама идея была мне не по нраву, я пообещал Эллине, что если она начнет останавливаться на том, кем и чем была, я снова срежу с нее ветви и шипы.

— Чтобы ты могла расти, — сказал я ей с улыбкой.

Но пока мне незачем беспокоиться обо всем этом. Мы сидели с Эллиной, ладонь моя лежала на ее колючках, мы ежились под прохладным ветерком, прислушивались к стрекотанию цикад, следили за движением звезд по небу. Осмелев, я спросил Эллину, что именно заставило ее хотеть жить и жить. Она рассмеялась и обняла меня, а потом поцеловала в губы моего разума, да так, что я забыл о своем вопросе и просто ответил ей поцелуем.

Перевел с английского Юрий Соколов

© Jason Sanford. When Thorns are the Tips of the Trees. 2008. Публикуется с разрешения автора.