«Если», 2016 № 03

Дэниел Хэтч
КТО УБИЛ МОЗГ БОННИ?

/фантастика

/постчеловечество

«Ученый объявлена мертвой».

Так гласил заголовок.

«РОКВИЛЛ. Согласно отчету офиса главного коронера штата, в субботу вечером перестал функционировать мозг ученого Бонни Баннистер, специализирующейся на информационных технологиях. Баннистер родилась в 1949 году и считалась достигшей возраста 107 лет».

Конец «шапки» статьи. Большая часть читателей ей и ограничится, но ты все равно продолжаешь писать.

«Баннистер, чей мозг был извлечен из тела и подключен к системе жизнеобеспечения в 2043 году, была объявлена мертвой согласно заключению коронера. После извлечения мозга Баннистер еще 13 лет продолжала работать в области IT. За это время были отмечены ее высочайшие достижения в разработке искусственного интеллекта, включая развитие самостоятельных ИИ».

Прискорбно, когда приходится суммировать чью-то биографию в одном параграфе. Как будто целая жизнь — или, как в случае Бонни, ее часть — может вместиться в пятьдесят слов.

«Баннистер пережила своих родителей, двоих мужей, трех дочерей и одну внучку. Сейчас с нами остается ее правнук, Дэвид Пул, проживающий в Роквилле. Коллеги из 1Т-кругов планируют провести поминальную службу. Время и место будут объявлены дополнительно».

Вот где пересекаются некрологи из новостей и платные некрологи.

А вот где они расходятся:

«Полиция расследует обстоятельства, при которых мозг Баннистер перестал функционировать. Пока детали расследования не раскрываются».

Именно это я запостил на новостном сайте «Роквилл Инквайрер» в следующий понедельник после смерти мозга Бонни Баннистер.

Я старался не использовать слово «смерть» в новостном некрологе. Слишком многие уверены, что ты умираешь в тот момент, когда мозг извлекают из тела. Они громко озвучивают свою позицию, и мне не хотелось, чтобы отдел комментариев зафлудило их жалобами.

Но если ты не принадлежал к этому множеству, у тебя не было особых проблем с тем, чтобы называть произошедшее смертью Бонни Баннистер.

В то время эта история не особо меня заинтересовала.

Я не знал о том, кем была Баннистер. Ничего не знал о ее достижениях. Да и вообще до того момента понятия не имел, что в Роквилле живет выдающийся ученый-айтишник. Или жила, учитывая, что сейчас она жить перестала.

Я был готов позабыть об этом и переключиться на что-то другое. А затем получил сообщение, где меня приглашали явиться по одному адресу на Норт-Парк-стрит, и оно изменило все. Это был адрес Бонни Баннистер, а сообщение прислал ее сосед по дому, судья-пенсионер. Похоже, такой же древний, как она.

То утро началось не слишком удачно. Мне следовало взять пончик на завтрак.

Но для того чтобы добыть пончик, надо было спуститься в «темную» забегаловку через площадь от здания суда. Лично я не понимаю, зачем было запрещать продавать пончики в закусочных в килобашнях, если в других местах их все еще разрешено выпекать. Конечно, большая часть пищевого законодательства лишена смысла. Бекон, к примеру, запрещен повсеместно (хотя его по-прежнему подают в «темных» забегаловках).

Нет, мне следовало быстро забежать в закусочную и перехватить банан и кофе.

Но вместо этого я наткнулся на Эда и Мэри Паркер из домового комитета башни.

— Привет, Фрэнк. Можно тебя на минутку?

От них у меня звенело в ушах. И в головном обруче. Я снял шляпу — и головной обруч, зашитый в околыш, — так что им пришлось подойти ко мне, вместо того чтобы вызванивать с противоположного конца закусочной.

Меня так и подмывало сказать им, что горит срок сдачи материала, но тогда пришлось бы опасаться встречи с ними, всякий раз как я проголодаюсь.

— Чем могу помочь, Эд? — ответил я фальшиво доброжелательным тоном, который постоянно слышал от агентов по связи с печатью.

— Это касается твоих родителей, Фрэнк, — вступила Мэри. — Они уже больше года живут в Северной Каролине, и нам просто интересно, когда они планируют вернуться. Я имею в виду, для одного человека у тебя непозволительно большая квартира. Если они не собираются возвращаться, мы… то есть комитет… думали, что ты, возможно, захочешь продать их долю.

— Кажется, они вернутся в следующем месяце, — соврал я. — По крайней мере, так они сказали во время нашего последнего разговора.

— Ты уверен? Потому что Джинни Гилкрист говорила, что им безумно нравится Уилмингтон и они вообще не собираются оттуда уезжать.

— Совершенно уверен, — ответил я. — Но я спрошу их, когда будем говорить в следующий раз. А теперь мне надо бежать.

Я с улыбкой начал увеличивать дистанцию между нами. Чем больше, тем лучше. Продать долю родителей, как же. Если они это сделают, где я тогда буду жить?

Короче, я все равно отправился за пончиком по темной улочке на задах килобашни Марка Твена.

В те времена когда фабрики еще работали и были совсем новыми, в Роквилле жило тысячи две человек. Теперь тем же улицам приходилось вмещать двенадцать тысяч — коренное население, обитавшее в старом, а теперь историческом центре, и приезжих, селившихся в десяти килобашнях города.

В среднем каждая башня насчитывала десять этажей и вмещала тысячу человек. Они превратили городишко в цветущий урбанистический центр — и в то же время выплескивали на улицы и в переулки слишком много людей и отбрасывали длинные тени.

Моя любимая «темная» забегаловка располагалась внизу, на Бруклин-стрит. В этом месяце ее владельцем был парень по имени Бад. Стекла в витрине затемнены, никаких вывесок над входом, но все знали, что там такое. Местечко оказалось забито до отказа, так что у меня ушло пять минут на то, чтобы купить яблочный пончик и выбраться наружу.

Я потопал обратно вверх, мимо железнодорожной станции. Пока я ждал на углу, мимо прокатилась сцепка из четырех вагонов. Потом я поднялся на холм, миновал здание муниципалитета и вышел на Парк-стрит и к самому парку Толкотт.

К тому времени когда я добрался до парка, с меня градом тек пот, хотя стояло прохладное сентябрьское утро. Мне пока что не стукнуло тридцати пяти, но Роквилл построен на склоне хребта, поднимающегося по восточной стороне долины реки Коннектикут. Единственный ровный участок в городе находится внизу, у железнодорожной станции.

В парке было многолюдно, но терпимо. Пары с детьми. Молодые люди с собаками. Малыши с няньками. А в одном из закутков группа подростков репетировала сцену дуэли из «Ромео и Джульетты». Меркуцио только что насадили на шпагу, и он произносил свое знаменитое «не так глубока, как колодезь». Когда я пошел в старшие классы, на Бродвее все еще ставили большие мюзиклы. К тому времени когда я закончил школу, повсюду остался один Шекспир. Думаю, это имеет прямое отношение к приложению «Бард». Намного легче играть в пьесе, когда кто-то нашептывает строчки в твой головной обруч.

Мой пункт назначения находился всего в квартале за парком. И всю свою жизнь я смотрел на него сверху. Из своей комнаты в башне за рядами крыш и верхушками деревьев в парке я видел просторный кирпичный особняк на холме, с высокими стенами, остроконечной крышей и узкими каминными трубами. И никогда не предполагал, что меня пригласят внутрь.

Табличка на низком и длинном здании у въезда в имение гласила «Каретный двор», но, похоже, он был перестроен в гараж. За ним виднелась широкая, заброшенного вида стоянка, поднимавшаяся к самому дому. Здесь не было ни охранников, ни запертых ворот, так что я прошел мимо и пересек стоянку.

За домом склон холма поддерживала длинная кирпичная стенка. За железными воротами на холм поднималась лестница, но наверху она была перегорожена. Судя по всему, несколько десятков лет назад.

Сам особняк представлял собой длинный прямоугольник, а краснокирпичную кладку, похоже, недавно отмыли. Окна обрамляли белые строгие колоны. От входных дверей я видел в дальнем конце площадки ухоженный сад, примыкавший к стене, с большими клумбами вдоль дорожки.

Я долго оглядывал дом и сад, восхищаясь планировкой, но в конце концов нажал кнопку дверного звонка на высоких парадных дверях.

Женщина, ответившая на звонок, оказалась очень высокой — намного выше меня, хоть я отнюдь не коротышка, — и широкоплечей. На ней была серая форменная одежда, стеганая шелковая куртка и бэджик с именем «Эбигейл». Черты чуть азиатские — может, наполовину китаянка. Глаза женщины были красными, а лицо опухшим, словно она недавно плакала.

— Я могу вам чем-то помочь?

— Меня пригласил судья Адамс, — пояснил я, вытаскивая из кармана напечатанное на бумаге приглашение и протягивая ей.

— Здесь говорится, что вы его родственник, — заметила женщина.

— Да, так здесь говорится, — отозвался я.

Она оглядела меня с ног до головы, а затем шагнула назад, пропуская в прихожую.

— Ждите здесь, — сказала она и удалилась в дверь, находившуюся в дальнем конце этого помещения с высоким потолком.

На одном конце прихожей спиралью поднималась вверх широкая лестница, ведущая на огороженный перилами балкон. Стены были выкрашены в темно-пурпурный цвет. Где-то на полпути к верхней площадке лестницы, посреди полукруглой стены, висела небольшая картина ручной работы: кентавр, несущий на спине похищенную нимфу.

Спустя несколько минут дверь открылась и показалась новая девушка. Эта была невысокого роста, с острым лицом и темными курчавыми волосами, в бледно-лиловой курточке с розовыми кружевными эполетами на плечах. На ее именной табличке значилось «Гэби».

— Простите за Эбигейл. Мы все еще немного не в себе, после того что случилось с Бонни, а Эбигейл была ее сиделкой. Идемте со мной, — сказала она. — Судья Адамс вас ожидает.

Она провела меня по короткому коридору в просторную комнату со стенами, покрытыми странно шероховатой отделкой. Остановившись, я пощупал ближайшую стену.

— Это кожаная обивка, — пояснила девушка и поманила меня рукой.

Мы пошли дальше, через маленький кабинет с двумя уютными на вид креслами, обращенными к камину, и большим декоративным канделябром на трехфутовой круглой подставке.

— А это в основном из золота, — сказала Гэби, заметив, что я разглядываю канделябр.

Затем она открыла дверь в еще одну большую комнату и, придерживая ее, позвала:

— Сюда.

Я увидел колонны из темного дерева, потолочные балки и стенные панели.

— Раньше тут была библиотека, потом бар, а теперь снова что-то типа библиотеки. Судья ждет вас здесь.

— Спасибо, — поблагодарил я свою проводницу и прошел следом за ней в дверь.

Гэби улыбнулась.

Потолок был низким, решетчатым и темным. Свет падал сквозь юго-восточные подъемные окна со старинными рамами. Поскольку эта комната больше не была библиотекой, то и книг тут оказалось немного. А поскольку не была и баром, то стаканов и бутылок со спиртным тоже не наблюдалось. На белом полированном столе, расположенном в противоположном от окон конце комнаты, среди трубок, проводов, мониторов и прочего оборудования стоял большой контейнер из нержавеющей стали. Мне он напомнил древние кофейные аппараты, которые иногда еще можно увидеть в старых ресторанах.

— Приветствую вас в Максвелл-Корте! — прогремел мужской голос.

Похоже, он звучал из навороченной акустической системы — громко, но уши не резал. Моя проводница вышла, закрыв за собой дверь, и я остался один. Или нет.

Как только я получил записку от судьи Франклина Адамса, я погуглил его. Он был «развоплощен» уже больше десяти лет. Оставалось предположить, что в контейнере хранятся его оставшиеся органы.

— Благодарю вас, — ответил я.

— Он был построен в тысяча девятьсот четвертом году Френсисом Максвеллом, одним из владельцев компании «Хоканум Миллс». План дома разработан Чарльзом Адамсом Платтом, одним из величайших ландшафтных дизайнеров своего времени. Когда фабрики закрылись и Максвеллы уехали, «Элькс-Клуб» выкупил это место и несколько десятилетий использовал в качестве клубного дома. А когда они перебрались в одну из башен, особняк перешел к Бонни. В прошлом веке я был ее адвокатом. И когда я… прошел через трансформацию… она пригласила меня переехать к ней.

— Я читал об этом, — сказал я. — Красивый дом.

— Как сказать, — ответил судья. — Если вам приходится все время торчать в одной комнате, не такой уж он и красивый.

— Наверное, да, — отозвался я. — А что, мы и правда состоим в родстве? В письме сказано, что я ваш ближайший родственник.

— Удачное совпадение фамилий, — сказал судья. — Вы Бенджамин Адамс. А я Франклин Адамс. Наверное, по Новой Англии разгуливают несколько тысяч Адамсов.

— Вообще-то я произошел от знаменитых Адамсов, — заметил я. — Президентов. Мне нравится по-своему петь ту песню, знаете? «Эта земля — моя земля, эта земля — моя земля, эта земля — не твоя земля, эта земля — моя земля».

Из динамиков, спрятанных за деревянными панелями, вырвался странный лающий звук. Я решил, что это смех.

— Очень хорошо. Мое семейство из Мэна. Есть шанс, что мы и в самом деле родственники. Пара старых прожженных янки, вот мы кто.

— Да уж, мы такие, — сказал я. — Но не думаю, что вы вызвали меня сюда из-за этого. И вряд ли вы из-за этого прислали мне бумажную записку, а не связались прямо.

— Мне нужна помощь, — пояснил судья. — Нужен кто-то, способный походить ногами. Понятно, что у меня ног нет.

— Походить ногами для чего?

— Для того, чем вы уже и так занимаетесь. Позадавать вопросы. Кое-что выяснить.

— Что вы хотите, чтобы я выяснил?

— Кто убил Бонни Баннистер.

Я взглянул через окно в сад за домом. Солнце омывало лучами синие и красные бутоны и желтые лепестки. В воздухе деловито кружился шмель.

— А ее кто-то убил?

— Не думаю, что это был несчастный случай. У нас много резервных систем для поддержания жизни. В субботу вечером одна из этих систем отказала, и Бонни умерла. Если это была механическая поломка, мне надо об этом знать — ведь в конечном счете я завишу от тех же машин. А если нечто большее, необходимо восстановить справедливость.

— Это меньшее, что мы можем сделать, — заметил я.

— Я имею в виду, что, если кто-то убил Бонни, мне хочется знать кто. И почему. И есть ли опасность для меня.

— Хорошие вопросы. У вас есть мысли, с чего начать?

— Так вы предлагаете мне свою помощь?

— Ээ-ээ…

Я быстро перебрал все доступные мне варианты.

— Моим первым импульсом было поблагодарить вас за тур по особняку и пожелать всего наилучшего.

— Не могу упрекнуть вас за это, — сказал судья Адамс.

— Но такое побуждение я испытываю, всякий раз когда звонят мне, а не наоборот. Вы действительно считаете, что кто-то убил Бонни Баннистер?

— Я долго обдумывал этот вопрос, — произнес судья. — У меня масса времени на размышления. Я ведь в отставке, как вам известно. По большей части. Не считая моего любительского проекта.

— Любительский проект?

— Я владею небольшой компанией по разработке медицинского оборудования. Мы ведем исследования, которые впоследствии позволят уменьшить всю ту машинерию, которую вы видите вокруг. Однажды мне бы хотелось снова выбраться наружу. Прокатиться на машине. Оглядеться.

— Если кто-нибудь не убьет вас прежде, — добавил я. — Хорошо. Вдруг мы и вправду родственники? Я посмотрю, что удастся выяснить. Так расскажите мне… что именно тут произошло в субботу вечером?

— Садитесь, и я расскажу вам то, что знаю, — предложил судья Адамс.

Хотя Бонни Баннистер давно уже оставила позади свое человеческое тело, она продолжала усердно трудиться. Она проработала большую часть субботы. В основном с двумя своими ИИ — Петром и Павлом.

— Сконструировать этих двоих и вывести на полную мощность — нелегкая работенка, даже для того, у кого есть тело. Когда я сказал это Бонни, она ответила: «По крайней мере, теперь я не устаю». Она говорила, что это больше похоже на дрессировку пары породистых охотничьих псов. Главное — взаимодействие, неважно, в каких терминах это описывать. Постоянное общение. ИИ уже давно прошли подражательную стадию обучения, где они учатся имитировать представленные им мыслительные процессы. Бонни была их первой ролевой моделью, тренером, нянькой и наставником в одном лице.

— Так она была занята всю субботу, — напомнил я.

— Да. Хотя Бонни не уставала, периодически ее клонило ко сну. Когда вас помещают в один из этих контейнеров, химические процессы в вашем мозгу переключаются на новые ритмы. Бонни часто задремывала, но мгновенно просыпалась в присутствии посторонних — и это было еще задолго до «развоплощения». Судя по истории ссылок с IP-адреса ее головного обруча, она довольно долгое время провела в соцсетях, чуть меньше проглядывала новости, а потом снова много времени посвятила чтению новых научных материалов из ее области. Примерно в девять вечера она задремала. Ссылка на страницу поиска оставалась открытой всю ночь. Всего тринадцатью минутами позже отключилось электричество в одном из модулей, поддерживавшем основные биохимические процессы в мозгу. Это тот самый модуль, который заменяет тело, — существует множество нейрохимических взаимодействий, для нормального функционирования которых необходима исправная биохимия. Они становятся еще критичнее после того, как ты лишаешься тела. Настолько, что за двадцать минут гомеостаз в мозгу Бонни пошел вразнос. Сработали тревожные датчики. Прибыли врачи. Приехала скорая. Даже полиция явилась, но осталась снаружи. Самый большой переполох, который мы тут видели, — сказал судья.

— Значит, этот модуль настолько важен, что вы тоже можете умереть, если он отключится?

— Да.

— И существует только один? Разве вам не хочется обзавестись запасным?

— Есть и запасной. Он не включился.

Я заломил бровь.

— Звучит подозрительно.

— А я о чем, — отозвался судья. — И это основная причина, по которой я решился просить помощи. И по мере того как мы больше узнаем о произошедшем, ясней ничего не становится. Это меня тревожит.

— Кто был в этом доме в субботу вечером?

— Я, — ответил судья.

Я почти представил, как он улыбается.

— Не сомневаюсь, — хмыкнул я.

— Вы встречались с Эбигейл? Тем вечером она не дежурила, но оставалась ночная сиделка. И техник. Они вдвоем отвечают за все оборудование и экстренные случаи. После обеда сюда заходил один парень из научной группы Бонни, но он ушел домой, когда она закруглилась с работой на день. И еще один из моих клерков весь вечер провел со мной здесь, в библиотеке. Потом еще экономка. У нее есть помощница, которая уходит по выходным, но сама экономка живет в доме. Порой у нас бывают гости — наверху множество комнат, — но не по субботам.

— А что могут сказать Петр и Павел?

Тишина.

— Судья?

— С ними никто еще не говорил. Эбигейл их изолировала. Никто не знает, как ИИ на все это отреагируют.

— Их никто не допрашивал? — недоверчиво спросил я. — И когда вы собираетесь это сделать?

— Позже, сегодня днем, — ответил судья. — Я буду на этом настаивать. Без промедления.

— Мне бы хотелось при этом присутствовать.

— И мне бы хотелось, чтобы вы присутствовали.

— Значит, договорились.

Выйдя из особняка, я направился к городскому муниципалитету, чтобы заняться своими обычными делами.

Здание муниципалитета в Роквилле построено из песчаника. Оно старое и красивое, с множеством высоких окон и башенкой на углу, увенчанной конической крышей.

Моей первой остановкой был кабинет городского архитектора. Я поболтал несколько минут с его помощницей, выпытывая у нее о планах застройщиков на новую килобашню (эти парни были модными архитекторами из Нью-Йорка и собирались создать модельный проект, который потом можно будет воспроизвести по всему северо-востоку).

Потом я заскочил к мэру Маклину. Его не было в офисе, но секретарша сказала, что Маклин получил несколько звонков насчет детишек, разрисовывавших граффити старую Амербелльскую фабрику на холме. Граждане опасались, что это как-то связано с уличными бандами, и мэр отправился в полицейское управление.

На верхнем этаже муниципалитета расположен Большой зал Республиканской армии. Раньше там был просто Музей Гражданской войны, но пару лет назад какой-то парень из старшей школы устроил в зале выставку современной истории города. На стене поместили большой экран с интерактивной картой, где показывалось, как рос Роквилл — от кучки текстильных фабрик здесь, в сердце города, до пригородов и торговых комплексов, а затем снова стянулся к центру с его высокими башнями. Можно было увеличивать отдельные районы и наблюдать за тем, как фермы превращаются в жилые дома с детьми во дворах, собаками и кошками. Или следить за быстро перемещающимися с места на место людьми. Главной проблемой было оторваться от экрана раньше, чем он закончит скоростную перемотку двух столетий истории.

Однако я все же ухитрился это сделать и направился к офису «Инквайрер».

Прежде «Роквилл Инквайрер» был настоящей газетой, с печатными станками, рекламными объявлениями и целой армией курьеров, разъезжавших после школы на своих великах и швырявших газеты на веранды домов. Разумеется, когда еще имелись веранды.

Винс Харди, мой шеф и издатель, начал работать как раз в те времена. И тогда у него еще были волосы. И только один подбородок.

— Нам говорили, что пока существуют магниты на холодильник, будут и газеты, — сказал он мне однажды.

— Что такое магнит на холодильник? — спросил я.

Нынче печатные станки исчезли заодно с курьерами. Но у нас по-прежнему есть репортеры и редакторы, а также тексты и фото. Стоит зайти в сеть, и покажется, что каждый первый там редактор: только они знают, что происходит на самом деле, они и никто другой. Но нельзя быть редактором, если у тебя нет репортеров — тех, кто будет совать свой нос в чужие дела, задавать людям неудобные вопросы, заглядывать под камешки и шариться в тенях. И люди не могут делать это онлайн — вот почему у меня есть работа.

Еще у нас есть офис, выше бильярдной, в том же крыле, где находятся бар, кофейня и ломбард. Из широких окон открывается вид на самое сердце города — железнодорожную станцию и дамбу над отстойником бумажной фабрики, поднимающуюся над ней.

— Ну, что ты мне сегодня принес? — спросил меня Винс, когда дверь за моей спиной захлопнулась, вырвав его из дремоты.

— То, что может оказаться настоящим преступлением, — ответил я. — И ты в курсе, что это означает.

— Лобстер и шампанское, — провозгласил он.

— Только если все подтвердится.

Я выложил ему детали, и редактор сморщил свой бесконечный лоб, пытаясь понять, что к чему.

— В общем, у тебя есть этот старый судья в кофейном цилиндре, который считает, что кто-то прикончил его соседку?

— Если вкратце, то да, — ответил я.

— И ты собираешься вернуться туда, чтобы узнать все наверняка?

Я кивнул.

— Можешь пока не заказывать лобстера, — сказал Харди.

— Не буду.

Когда-то в давние времена пенсы были маленьким медными монетками, копившимися в банке в вашей спальне. У меня шесть таких банок. Сейчас их используют лишь для того, чтобы отсчитывать просмотры страницы. Я получаю несколько за каждое посещение. Чем больше просмотров, тем больше я зарабатываю. И, не считая спортивных состязаний в колледжах, ничто не привлекает больше просмотров «Роквилл Инквайрер», чем настоящие преступления. Убийство, мрак и хаос. Где кровища, там и баблище.

Винс снова предался сну, а я отправился к своему столу. Там я просмотрел материалы по застройщикам из Нью-Йорка, собиравшимся стоить новую килобашню, позвонил в управление, чтобы узнать новости об амербелльских граффити, и проверил свои позиции на бирже, облигации и ставки на спорт (нынешним утром ставки обгоняли биржевые курсы, а облигации пока стойко держались).

Где-то к полудню я спустился в кофейню. Народу было полно, но я все же отыскал местечко у стойки и заказал сэндвич с окороком на гриле и сыром.

Собравшиеся в кофейне были завсегдатаями — невзрачными работягами с помятыми лицами и скверными стрижками, в плохо сидящей одежде и ботинках, видевших лучшие времена. Обычные люди. Те самые, что каждый день читали мои репортажи, чтобы как-то ощутить связь с родным городом помимо ежедневного заказа кофе в одной и той же забегаловке. Конечно, все они уже залипли в своих собственных мирках — каждый посетитель уткнулся в какой-нибудь гаджет, телефон, майндпад или головной обруч… общался в соцсетях, охвативших весь земной шар. Или один квартал — не сомневаюсь, что некоторые из них слали эсэмэски соседям по столу. Я наблюдал за девчонкой с блондинистыми кудряшками, которая синхронизовала свой головной обруч с вмонтированным в стойку экраном. Можно было видеть, как ее лицо вспыхивало разными цветами, всякий раз когда она перелистывала страницы.

Я не променял бы этих трудяг на всех шикарных нью-йоркских дизайнеров. Они были моими людьми, и я был одним из них. И работа моя состояла в том, чтобы собирать мелкие детали их повседневной жизни, записывать и выносить на всеобщее обозрение. В этом нет ничего особенно благородного, и я не оставлю свой след в веках. Но общество живет новостями — а я именно тот, кто превращает происшествия в новости.

Поглощая свой обед, я параллельно записывал то, что узнал о проектировщиках килобашни. Кто-то на новостной странице Манхеттена сказал, что они по уши в долговых обязательствах и им нужно получить контракт, чтобы остаться наплаву, — так что ребята превратили это в нечто большее, чем простая проектная рутина.

Затем мне позвонили из управления. Они вроде бы выяснили, кто стоял за амербелльскими граффити. Я звякнул своему приятелю-диспетчеру и уговорил его назвать мне имя. Потом я связался с тем парнишкой. Парень как раз был на перемене и сказал мне, что они с друзьями никакие не гангстеры — просто им надоело колесить по холму на своих великах.

Я отправил очерки Винсу. Я не выкладываю свои материалы напрямую. Жестоко требовать у авторов вычитывать собственные статьи, и Винс настаивает, чтобы редактор просматривал все материалы, просто на случай, если репортеры сглупят. Но через час статьи уже появлялись на странице.

А когда с этим было покончено, пришло время выяснить, что же случилось с мозгом Бонни.

Близнецов поселили в большой комнате с белыми стенами, ярким светом и кучей столов, оборудования, кабелей, экранов и процессоров. И двумя манекенами-автоматами, установленными на импровизированных пьедесталах, оставлявших на всеобщее обозрение верхнюю половину их тела до пояса. Они выглядели идентично — кудрявые рыжие волосы, кустистые брови, плоские носы, широкие рты с пухлыми губами, широкие лица, чуть более мягковатые и рыхлые, чем лица людей. Оба были одеты в черные свитера с высоким воротом.

Я вошел в комнату и чуть не подпрыгнул, когда манекены одновременно открыли глаза.

— Я Петр, — сказал тот, что слева.

— А я Павел, — сообщил правый.

— Мы все еще учимся правильно произносить слова, — продолжил Петр. — Так что не говори, как мой брат.

— И не говори, как мой брат, — добавил Павел.

Они взглянули друг на друга, улыбнулись и подмигнули.

Следовало признать, что я был впечатлен.

Я успел кое-что прочесть об этих двоих. Обычно ИИ — чистой воды спектакль. Запрограммированный набор ответов, предназначенный для того, чтобы обвести вас вокруг пальца. Ответы, как правило, генерируются приложениями, которые вообще могут располагаться в разных местах. Бот голосовой почты отвечает на вопрос. Другой подхватывает откуда-нибудь из Индии. Бухгалтерское приложение в Редмонде завершает все это длинным интервью. И вам никогда не узнать, смогут ли они втроем пройти тест Тьюринга.

Но Бонни Баннистер решила сделать нечто другое. Она хотела создать самостоятельные ИИ — самодостаточные и цельные, с собственными алгоритмами обучения и интерфейсом, способным убедить несведущих, что в домике кто-то (или что-то) есть.

Пока что они выглядели убедительно. Но я наблюдал за ними меньше минуты.

— Парни, это Бен Адамс, — объявил судья из динамиков где-то наверху. — Он репортер и хочет задать вам несколько вопросов о Бонни.

— Рад знакомству, — сказал Петр.

— И это взаимно, я уверен, — добавил Павел.

В то время как судья Адамс был с нами виртуально, меня также сопровождали Эбигейл и Гэби. Эбигейл выглядела посвежей, чем утром, но глаза у нее все еще оставались распухшими. Гэби казалась милой и невинной… пока не одарила меня многообещающей улыбкой.

Эбигейл начала возиться с оборудованием и панелями управления. Гэби налила две чашки кофе и одну протянула мне. Я отошел за сливками и сахаром, а Петр с Павлом моргали, кивали и вели себя точь-в-точь как настоящие люди. Хотя таковыми и не являлись.

— Итак, я пришел сюда, чтобы поговорить с вами о смерти Бонни, — сказал я без лишних предисловий. — Вам уже сообщили об этом, так ведь?

— Да, — сказал Петр, — и мы скорбим о нашей утрате.

— Да, — эхом отозвался Павел, — хотя и знаем, что, говоря «скорбим о нашей утрате», мы просто делаем то, что ожидают от нас в соответствующих обстоятельствах.

— Видимо, так и есть, — заметил я. — А что вы на самом деле чувствуете?

— Мы пока не уверены, — сказал Петр. — Мы ощущаем потерю. Мы знаем, что нам больше не удастся с ней поговорить.

— Но в то же время Бонни всегда говорила нам, что мы должны спокойно относиться к уходу старых друзей и не терять хорошее расположение духа, — добавил Павел.

— Это правда, — подтвердил Петр. — Так что, Павел, я слышал, они завели привычку давать бейсбольным игрокам странные имена?

— Смешные имена? — спросил Павел.

— Клички. Например, в «Ред Соке»: «Кто на первой», «Что на второй», «Не пойми что на третьей».

— Вот что я хочу узнать, — сказал Павел. — Хочу узнать имена игроков «Ред Соке».

— Ну я же тебе говорю: «Кто на первой», «Что на второй», «Не пойми что на третьей».

— Ты знаешь их имена?

— Да.

— Тогда кто на первой?

— Да.

— Я имею в виду того парня, что играет на первой базе.

— Кто.

— Зачем ты меня спрашиваешь?

Они продолжали в том же духе еще несколько минут, перебрасываясь каламбурами, словно пара старых профессионалов. Эбигейл потрясенно смотрела на них. Гэби безудержно хохотала. Я сумел удержать свое веселье в узде — однако когда-то у меня был дядюшка, а у дядюшки — коллекция старых фильмов, которой он упрямо пичкал своего племянника. Так что я уже видел всю эту телегу с «кто на первой».

— Короче, когда парень с битой блокирует мяч — а я при этом хороший ловец, — я хочу бросить мяч чуваку на первой базе, так что я хватаю мяч и бросаю его… кому на первой? — гнул свое Павел.

— Ну вот, ты в первый раз сказал это правильно, — парировал Петр.

— Да я вообще не понимаю, о чем говорю!

Они завершили монолог, и мы с Гэби разразились бурными аплодисментами. Эбигейл сложила руки на груди и поджала губы. Она слишком серьезно все восприняла, но мне показалось, что это ей вообще свойственно.

— Просто здорово, — сказал я. — И звучало это так, будто вы придумывали реплики по ходу. А не просто цитировали запись.

— В самом деле, — отозвался Петр. — В первую очередь мы системы по обработке лингвистической информации. Бонни всегда говорила, что именно это делает человека разумным.

— Похоже, она была весьма проницательной дамой, — заметил я.

— Да, была, — ответил Павел, но я не уловил в его голосе никаких эмоций.

— Так что же именно произошло в ночь ее смерти? — спросил я.

— Ее системы жизнеобеспечения дали сбой, — сказал Петр.

— А вы были здесь, когда это случилось?

— Хорошая шутка! — воскликнул Павел.

— Да, были, — ответил Петр. — Мы больше нигде не бываем.

— Значит, вы наблюдали за происходящим? Вы отслеживаете подобные вещи? Храните записи?

— Мы наблюдали, — сказал Петр. — И мы отслеживаем важные происшествия. Но не храним официальных записей, помимо нашей памяти.

— Так что же случилось? — снова спросил я. — Что вы помните?

Воцарилась тишина. Довольно долго ни Петр, ни Павел не шевелились, не моргали и даже бровью не вели.

— Я ничего не помню, — сказал Петр.

— Я ничего не помню, — сказал Павел.

— Минутку, — вмешался я. — Как это возможно? Разве вы не помните всего, что пережили?

— Вовсе нет, — ответил Петр.

— Бонни хотела быть уверена, что сможет подчищать свои ошибки, — сказал Павел.

— Поэтому она могла приказать нам забыть определенные вещи, — сказал Петр. — За какой-то период времени. Она часто так поступала. Думаю, когда считала, что сказала или сделала что-то компрометирующее ее.

— И когда новый материал погружал нас в ступор.

Я медленно выдохнул и покачал головой. В это становилось все труднее поверить.

— Значит, в ту ночь, когда умерла Бонни, кто-то велел вам забыть все, что случилось во время ее смерти?

— Именно, — сказал Петр.

— Точно, — сказал Павел.

— И что последнее вы помните?

— Бонни завершила дела на день и попросила бокал вина, — ответил Петр.

— Бокал вина? Как бестелесный мозг может выпить бокал вина?

— У Бонни были специальные сенсорные входы для запахов и вкусов — искусственный нос и вкусовые соски, подсоединенные к нервным окончаниям, — объяснил ИИ. — В сосуд рядом с сенсорами наливали немного вина, и это создавало у нее ощущение, что она пробует вино.

— А я вводил в ее кровоток небольшое количество алкоголя, по воздействию эквивалентное одному бокалу вина, — сказал Павел. — Она считала, что это приятно расслабляет.

— Так у вас был доступ к ее оборудованию.

— Разумеется, — ответил Петр. — Мы — часть системы контроля и наблюдения.

Прищурившись, я сначала уставился на них, а затем на Эбигейл и Гэби.

— Судья, это правда? Они не вешают нам спам на уши, а?

— Совершеннейшая правда, насколько я в курсе, — сказал судья Адамс. — У них есть доступ к системе жизнеобеспечения Бонни. И Бонни не раз говорила мне, как перезагружала их память, чтобы стереть отрицательный опыт общения.

— И никто не счел это подозрительным?

— Теперь, когда вы это так сформулировали, я начинаю думать, что нам следовало это учесть, — ответил судья.

— А как насчет вас двоих? — спросил я. — Вы не попытались переработать эту информацию в вопрос, как умерла Бонни?

— Нет, — сказал Петр.

— Но мы можем, если вы хотите, чтобы мы это сделали, — добавил Павел.

— Всенепременно, — проговорил судья. — Сделайте это и представьте нам результаты анализа.

На долгую, напряженную секунду в комнате вновь наступило молчание. Манекены перестали двигаться, моргать, потягиваться и подергиваться.

— Павел, ты думаешь то же, что думаю я?

— Возможно. Я думаю, что мы вполне могли сыграть роль в смерти Бонни, — ответил Павел.

— Именно так я и думал, — сказал Петр.

— А теперь я скажу вам, что я думаю, — вмешался я. — Я думаю, что один из вас вытащил затычку в мозгу Бонни и затем нашел какой-то способ заставить вас обоих об этом забыть.

Эбигейл ахнула. Гэби нахмурилась. Судья, кажется, прочистил горло, хотя звук больше напоминал механический треск статики.

Петр и Павел переглянулись, и я мог бы поклясться, что во взглядах их читалось недоверие.

— Более чем вероятно, что события разворачивались именно так, как вы описали, мистер Адамс, — сказал Павел.

— О да, — сказал Петр. — Для этого требовалась всего лишь заранее запрограммированная команда. Один из нас…

— Или мы оба, — вставил Павел.

— …или мы оба могли совершить то, о чем вы говорили: вытащить затычку, а потом приказать второму забыть о случившемся.

— А затем запрограммированная команда заставила бы первого забыть о том, что произошло.

— Да, — хором проговорили Петр и Павел. — Мы могли убить Бонни и стереть воспоминания о преступлении.

И на этом мы, похоже, закончили. Гэби проводила меня в покои судьи Адамса, а затем растворилась в воздухе, оставив после себя слабый аромат цветов и экзотических масел.

— Не желаете выпить? — спросил судья. — Как я уже говорил вам, раньше здесь был бар клуба «Эльке». В шкафчике в углу стоит неплохой шотландский виски, а в холодильнике есть пиво.

Я обнаружил бутылку чего-то густого и темного с незнакомым мне названием, а затем принялся рыскать по комнате в поисках открывалки.

— Здесь, — сказал судья. — Об край стола рядом с моим контейнером.

Лишь минуту я чувствовал себя как-то странно, откупоривая бутылку пива рядом с большим кофейным цилиндром из нержавейки, хранившим в себе судью Адамса.

— Так что вы думаете? — спросил судья.

— Если верить моему первому впечатлению, то тайна раскрыта, — сказал я ему, делая глоток из бутылки и смакуя хмельной напиток. — Но, вероятно, вы скажете мне, что я неправ.

— А почему вы решили, что тайна раскрыта?

— Они практически признались, что сделали это, — ответил я. — Но если это и есть искусственный интеллект, то ему еще расти и расти. Не слишком умно говорить людям, что вы убили женщину, которая вас создала.

— Близнецы совершенно не способны на ложь, — проговорил судья Адамс. — Но, к сожалению, они также совершенно не способны проявлять инициативу. Несмотря на все усилия Бонни.

— Так вы думаете, что они не могли это сделать?

— Я два года был помощником государственного прокурора, — сказал судья. — И часть этого времени я провел в Хартфорде, расследуя крупные дела, включая пару убийств. Ничего особо скандального: продавец обуви, застреленный во время ограбления; муж, спустивший жену с лестницы. Все в таком роде. Но все равно любое преступление стоит на трех китах: средство, мотив и возможность. У них нет мотива. Даже вдвоем они бы ничего не изобрели. Может, еще пара поколений разработки и привели бы к такому, но только не эта модель.

— А я наделся, что мы закрыли дело и я смогу о нем написать, — проворчал я, катая в ладонях бутылку и кожей ощущая холодное стекло. — Но если у нас нет преступников, то, похоже, мы хотя бы нащупали метод. Кто-то велел близнецами отключить систему жизнеобеспечения Бонни — а потом забыть о том, что они сделали.

— Согласен — сказал судья Адамс. — Но кто?

Я допил пиво и поднял лицо к камерам, стоявшим на крышке контейнера.

— Есть одна возможность, — проговорил судья. — И у него был мотив.

— Да?

— У Бонни есть правнук, живущий здесь, в городе. Он часто ее навещал.

— А мотив?

— Он унаследует все имущество Бонни, — ответил Адамс.

Я вернулся домой поздно, после заседания полицейского трибунала, где не произошло ровно ничего интересного. Они собирались обсудить увольнение патрульного Джо Падегимаса, который заснул, вместо того чтобы отправиться на обход, но слушание отложили. Я уже застрял там, поэтому проторчал в управлении оставшуюся часть заседания, надеясь, что всплывет хоть что-то достойное заметки. Не всплыло.

Потом я забежал на рыбный рынок внизу и купил кусок выращенного на ферме атлантического лосося и зеленых бобов. Я приготовил бобы на пару, поджарил лосося на гриле, посыпал максимальным количеством свежего розмарина, вместившимся в тарелку, и вылил бутылку портера в большой стакан — прямиком в стакан, чтобы там появилась большая шапка густой пены, как и было задумано пивоварами.

А затем позвонила моя мать.

Пока ужин остывал, она сообщила мне как раз то, чего я опасался.

— Сегодня мы разговаривали с Мэри Паркер по поводу квартиры, — сказала она.

Я был рад, что мать звонит не по скайпу и я избавлен от необходимости любоваться ее напряженным лицом.

— Мы с твоим отцом считаем, что тебе, возможно, обременительно одному ухаживать за такой большой площадью. Ведь там целых четыре комнаты, и таких огромных.

Я огляделся. Не уверен, что она имела в виду под «такой большой площадью», даже если в гостиной можно было устроить футбольный матч. Секционный диван превращался в кровать размера кинг-сайз. Книжные шкафы, вывезенные из старой библиотеки, хранили тома в кожаных переплетах, к которым никто не притрагивался уже десятки лет. Камин был ненастоящим: голографический огонь и какой-то инфракрасный источник тепла, спрятанный за ним, вполне пристойно согревали комнату.

Но я любил кухню. Холодильник с двойными дверьми, большая индукционная плита с ультразвуковыми духовками. И достаточно шкафчиков, чтобы вместить рацион для всей съемочной группы «Юлия Цезаря».

И моя спальня… у меня никогда не возникало проблем с тем, чтобы ухаживать за ней, но я не барахольщик и в курсе, как пользоваться робопылесосом.

— И мы решили… — сказала мать.

Я знал, что они решили. Я знал, что они решат, с той минуты, как Паркеры настигли меня в закусочной. Башни работают так: ты вкладываешь деньги в трастовый фонд здания, и со временем на них нарастают проценты. Когда ты выезжаешь, получаешь свой вклад обратно плюс то, что набежало за это время.

И теперь мои родители продавали квартиру и меня заодно ради своей доли в фонде.

— Мы решили, что отдадим тебе половину, чтобы помочь в поисках нового жилья, — сказала она. — Нормально?

Нормально? Я почти подавился своим портером и внезапно осознал, что остывший ужин — совсем небольшая цена. Половину? Я не ожидал вообще ничего. Обычно мой папаша так проворачивал дела.

— Бен? Ты все еще там? Я спросила тебя, нормально ли это. Я сглотнул, убирая жидкость из легких и глотки, и ответил ей: — Да, я в норме. Конечно, половины вполне хватит. Наверное, покроет счета за перевозку.

— Чудесно, — сказала мать. — Я передам твоему отцу, что ты согласен.

И точка. Меня продали вместе с родным домом, но зато будет полегче отыскать себе новый.

Оставалась лишь одна проблема: я журналист, а потому ненавижу перемены и боюсь их.

На следующее утро я отправился в офис, стараясь думать не только о грядущем переезде.

Я написал несколько кратких заметок о приходящих на дом сиделках и аттестации учителей. И уже собирался начать обычный обзвон городских служб в погоне за новостями, когда ко мне явился посетитель.

Я не видел, как мой гость вошел, но понял, что он ищет меня, когда услышал:

— Вы хотите узнать, что происходит с Джо Падегимасом?

Это был Энди Крамм, один из следователей полицейского управления Роквилла. Он отличался от других копов — по большей части бывших школьных спортсменов, надеявшихся получить стипендию. Энди Крамм был невысоким, с мальчишеским лицом и преждевременно поседевшей шевелюрой, и он был умней тех громил, что разгуливали по улицам нашего города, отлавливая пьяниц и грабителей.

Конечно же, я хотел знать, что происходило с Джо Падегимасом, и сообщил ему об этом.

— У него неприятности не потому, что он спит во время дежурства, — заявил детектив Энди. — А потому, что спит с одной из дочек комиссара полиции.

— Ого! С которой?

Крамм изложил детали, и я записал имена в блокнот. Он даже дал мне номер этой дочки. У истории был потенциал… если комиссар полиции когда-то высказывался об этом публично. Или если это делала его дочь.

Я поблагодарил детектива Энди, а затем спросил:

— Что вы знаете о Бонни Баннистер?

— Баннистер? Там нечего знать. Судя по всему, сбой оборудования. Люди не могут ожидать, что будут жить вечно.

— А если это не сбой? Если кто-то его выключил?

— Ну, это совсем другая история, — сказал Энди. — И кто это сделал?

— Я над этим работаю.

— Тем лучше для вас, потому что у меня нет времени на то, чтобы расследовать безумные версии. Дайте мне имя, и, может, я что-нибудь сделаю. В противном случае не пытайтесь играть в детектива, а я не буду пытаться писать статьи о Джо Падегимасе.

— Спасибо за совет, — сказал я, и он удалился.

После обеда я позвонил своему приятелю и попросил его об услуге. Билли был представителем вымирающей профессии — водил грузовик, — и я попросил меня подвезти. Мне надо было встретиться с ним за железнодорожной станцией, в дальнем конце, куда поступают грузы, а дороги все еще открыты для грузового транспорта, а не для пешеходов.

Его небольшой электрический грузовичок как раз подходил для развозки ограниченных партий товара по городским магазинам и закусочным. Но сегодня мне хотелось отправиться чуть дальше.

— Тебе повезло, — сказал Билли, стирая пену от имбирного пива со своих мощных моржовых усов. — Я как раз еду туда сегодня с грузом для «Трейдер Джекс».

Через пару минут мы уже катились вниз по улице на окраине города мимо высоких стен килобашен.

Мы проехали по Юнион-стрит, мимо госпиталя (возведенного вокруг большого особняка с семискатной крышей, некогда принадлежавшего дочери того самого человека, который построил Максвелл-Корт), мимо двухсотлетних домов с большими верандами и однообразной отделкой и вниз к подножию холма, где уходила на север дорога из Эллингтона и царства ферм.

Затем мы въехали в старую часть города — пригороды Вернона. Оставили позади аптеку и заброшенную заправку и покатились мимо голых витрин торговых комплексов с заколоченными фанерой окнами и пустой стоянки, где висела табличка «Автомойка». Повсюду виднелись обширные парковки, заросшие высокими, пробивавшимися сквозь обветшавший и потрескавшийся асфальт сорняками, там где раньше стояли машины. Ряд опустевших памятников тому веку, когда автомобили (подобно динозаврам) правили Землей.

Билли, похоже, чувствовал себя совершенно в своей тарелке, управляя грузовиком.

А я нет.

Но это, возможно, потому, что я знал кое-что, о чем Билли, вероятно, понятия не имел. Скорей всего, он никогда не просматривал архивы старого «Роквилл Инквайрер» и не представлял, какому риску мы подвергаемся.

Бесконечный список жертв автокатастроф внушал ужас. Машины врезались в деревья. Машины врезались в здания. Машины врезались друг в друга. Снова, и снова, и снова. Неделя за неделей, месяц за месяцем, год за годом. Хаос, кровь и травмы в длинной, длинной цепочке беспомощности и слез.

Мне хотелось надеть шлем, но после нашей первой поездки Билли мне не разрешал.

Мне хотелось вцепиться во что-нибудь внутри кабины грузовика, но под рукой ничего не было. У Билли хотя бы имелся руль.

А когда навстречу нам выехал другой грузовик, идущий в обратном направлении, я едва удержался от крика. Билли ясно высказал свое мнение и на эту тему после первой поездки. Кричать не разрешалось.

Как он мог быть уверен, что мы не столкнемся? Что, если второй водитель рассчитал неправильно? Эти махины ведь ехали не по рельсам, во имя святого Петра. Мы могли погибнуть в мгновение ока… но Билли только ухмылялся и катил себе вперед без всяких признаков озабоченности и беспокойства.

— Ты в порядке, Бен? — спросил он.

Я скрипнул зубами.

— Превосходно. Мы уже приехали?

— Будем через несколько минут, — ответил он.

Мы еще какое-то время ехали мимо заброшенных магазинов, а затем свернули направо, вниз по склону к реке Хоканум. Вообще-то от реки осталось немного — обширные участки болотистой почвы тянулись по обе стороны от дороги, а посреди всего этого красовалась очистная станция.

— Разве эту часть дороги не затапливает весной? — спросил я.

— А то как же, — отозвался Билли. — А иногда и летом во время муссонов.

— А что ты делаешь, когда все затоплено? Ты ведь не едешь через это, правда?

— Нет, Бен. Просто выбираю другой маршрут.

Все это казалось мне крайне тревожным и утомительным.

По другую сторону реки показались первые дома типовой застройки — низко осевшие, с большими заросшими дворами, с просевшими или провалившимися крышами. От некоторых остались лишь обугленные остовы, другие смахивали на скелеты. Мы поднялись вверх по холму к странному бетонированному кольцу, где Билли круто повернул рулевое колесо, и мы объехали травянистый бугорок в центре.

Пока мы совершали этот резкий круговой поворот, у меня душа ушла в пятки. А что, если бы на дороге был кто-то другой и ему тоже захотелось повернуть? Что бы мы тогда делали?

Затем мы вкатились на подъездную дорожку «Трейдер Джекс», подъехали к зданию и остановились.

Я старался восстановить дыхание и ждал, когда сердце перестанет стучать как сумасшедшее.

Мы встали между электрическим автомобилем с откидным верхом и грузовиком со спиртовым двигателем. Запах топлива доносился сквозь открытое окно. Я помог Билли перенести в магазин коробки — большие пластиковые транспортные ящики, но с хорошими ручками по бокам. Женщина индонезийской наружности ухмыльнулась нам из-за прилавка, и мы поставили ящики перед торговым рядом, где десяток разных сортов риса кипел в котелках над горелками с жидким топливом. Пахло непривычными специями и вчерашними сосисками.

Я поблагодарил Билли и как можно скорей выбрался оттуда, на тот случай, если подъедет еще один грузовик. Пешеходы всегда находились в зоне риска, когда рядом был моторный транспорт.

За столиком для пикника, стоявшим под солнцезащитным тентом, сидела троица стариков. Они разглядывали меня, пока я запрашивал маршрут у головного обруча. Обруч развернул у меня перед глазами карту и направил меня обратно к кольцу. Сейчас я видел, что в него вливаются пять разных автомагистралей. Я попытался представить, как древние машины катаются вокруг него, словно на аттракционе в парке развлечений. От одной этой мысли по телу пробежала дрожь.

Потом я свернул туда, куда указывал дорожный знак с надписью «Скиннер-роуд».

Все еще оставались пригородные районы, где люди жили в аккуратных домиках на одну семью. Они доезжали до местного железнодорожного депо в маленьких электрических вагончиках, а затем отправлялись по домам: к женам, детям и домашней стряпне. Но это было в Южном Виндзоре, и Скиннер-роуд не относился к их числу.

Я начитал четыре пустых участка с прямоугольными котлованами, забитыми мусором, и пять остовов двух- и трехэтажек, обвитых плетьми винограда и плющом. Половина оставшихся зданий пустовала, а половина, судя по их виду, служила пристанищем для беженцев. Место аккуратно подстриженных травяных лужаек теперь занимали огородные грядки и ряды кукурузы.

Социальная жизнь этого квартала некогда вращалась вокруг начальной школы на другом конце дороги. Я знал это, поскольку в свое время писал о родительской ассоциации школы Скиннер-роуд. Они по-прежнему встречались раз в месяц в килобашне Ноа Уэбстера, хотя сама школа закрылась двадцать лет назад. Теперь местная социальная жизнь, вероятно, была сосредоточена вокруг молодежных банд и иммигрантских общин.

Дом Дэвида Пула почти не отличался от берлог остальных переселенцев, не считая солнечных батарей на крыше и куч ржавеющего железа рядом с кукурузой. По прибытии я никого не обнаружил и, тщательно осмотревшись, осторожно уселся на деревянную скамью. Нельзя было предсказать, какими мерами защиты дома и имущества пользуются здешние обитатели. Прошло много лет с тех пор, как охранная сигнализация — и электричество, ее питающее, — были проведены в эти края.

Пул явился, когда я просидел уже больше получаса — как раз достаточно, чтобы начать задаваться вопросом, зачем я вообще сюда пришел. Он толкал перед собой большую тележку с четырьмя колесами, выглядевшими так, словно парень отвинтил их от лунохода: гнутые спиральные рессоры и рубчатая резина. В тележке были грудой свалены медные трубы, какие-то инструменты и листы светлой меди со сложным чеканным узором.

Пул оказался невысок — даже ниже меня, — но зато объемист. Могучие руки, широкие плечи, солидный живот. У него были короткие рыжие волосы и татуировки в виде языков голубого пламени на шее и на нижней части лица с одной стороны. И голос, низкий, басистый и мощный.

— Я могу вам чем-то помочь? — спросил он.

— Я репортер и сейчас пишу статью о вашей прабабушке, — представился я.

Не то чтобы я мог сказать, что расследую ее убийство… и он — главный подозреваемый. Но, несмотря на это, я надеялся добыть как можно больше полезной информации. Когда я только начинал работать журналистом, мой редактор сказал, что нужно «настроить людей на доброжелательный лад», перед тем как задавать вопросы, — и я постарался вовсю.

— Как продвигается сбор металлолома? — поинтересовался я.

— Неплохо. Не дает заскучать.

— У вас тут много конкурентов?

— Ха! Как бы не так. Мы здесь следуем правилам. Некоторые парни считают, что могут ободрать дом и продать все на черном рынке, но они получают по десять центов за доллар своего барахла. Но если обратиться в муниципалитет и получить талон сборщика, можно продавать лом в «Трейдер Джейкс» по выходным, и они дают справедливую цену. Хотите кофе?

— Всегда готов, — ответил я.

Он кивнул и провел меня в дом. Кухонька была тесной. Половину ее занимал небольшой столик и стулья. Вообще весь дом казался настолько маленьким, что с легкостью бы вместился в гостиную моей квартиры в килобашне.

А на одной стене висел флаг. Американский флаг. С большим красным долларовым символом, обведенным красным кругом и перечеркнутым жирной красной чертой. Флаг Злостного Неплательщика. Я постарался не слишком на него пялиться. Мне вообще не хотелось, чтобы Пул заметил, что я на него смотрю. Однако он был Злостным Неплательщиком, и это меня нервировало.

— Эти дома убила финансовая система, — сказал он несколько минут спустя, наливая черный кофе в условно чистую кружку.

— Что вы имеете в виду? — спросил я, отхлебывая осторожно, чтобы не обжечь губы.

— Вы же знаете, что старые дома в городе выстояли двести лет или около того только потому, что они выстроены, как крепости: дранка и штукатурка, толстенные деревянные доски и балки, избыточная конструкторская работа. Гипсокартон и мелкий брус не были предназначены для долгой эксплуатации. Но еще до того, как эти дома начали разваливаться, они утеряли смысл с финансовой точки зрения. Можно было год за годом вкладывать деньги в их ремонт, не повышая при этом их стоимость. Банки перестали давать людям кредиты на ремонт. Люди выехали. Бросили свои дома. И в муниципалитете начали выдавать талоны сборщиков таким парням, как я.

— Но этот дом вроде бы в приличном состоянии, — заметил я.

— Это потому, что я сам его перестроил. Переделал каркас. Заново настелил крышу. Сзади у меня солнечные батареи. В подвале топливная ячейка, на тот случай, когда я могу раздобыть водород. Я выращиваю помидоры, перцы и аспарагус и э-э, знаете, целебные травы и вымениваю их у соседей на бобы и кукурузу.

— Звучит неплохо. Ваши соседи не похожи на тех, с кем легко наладить торговлю.

— Индонезийцы? Они в порядке. Полвека назад они бы жили в Роквилле, а вы бы ютились здесь в сборной халупе. Вы и понятия не имеете, как легко вам все досталось.

— Думаю, скоро я это выясню, — пробормотал я.

Он вопросительно поднял бровь. Я рассказал ему, как родители решили продать квартиру прямо из-под моей задницы. Пул рассмеялся.

— Ну, если совсем отчаетесь, я проведу вам экскурсию по округе и помогу выбрать пустой дом.

— Испытываю сильное искушение поймать вас на слове, — ответил я.

Я уже покончил с первой кружкой и приступил ко второй, когда Пул поднял тему Злостных Неплательщиков.

— Вы видели мой флаг и татуировку, — сказал он. — И знаете, кто я.

Я кивнул.

Когда я учился в старшей школе, Злостные Неплательщики устроили антиправительственный бунт. Некоторые называли это последним вздохом борьбы против ограничения свобод. Я достаточно знал этот мир, чтобы не считать их последними, но несомненно они были позднейшими. Семь месяцев они проводили демонстрации в крупных городах и поселках по всей стране.

А затем, в одну ночь, они подняли ставки. Нанеся серию координированных ударов, они убили губернаторов тринадцати штатов, еще троих ранили и совершили десятки нападений на членов законодательных собраний штатов. Политический террор беспрецедентных масштабов — подобного не случалось ни до, ни после них.

— Я не имел никакого отношения к насилию, — сказал Пул полным сожаления голосом. — Но все равно какое-то время просидел в лагере, пока со всем не разобрались. Когда меня выпустили, бабушка Бонни помогла мне поселиться здесь. Она выручала меня время от времени, когда я в чем-то нуждался. Бабушка была хорошей женщиной. И мне искренне жаль, что она умерла.

— Что вы можете мне о ней рассказать? — спросил я, вытаскивая старомодный журналистский блокнот и ручку.

Мне нравилось использовать старые приспособления — люди видели их и понимали, что ведется запись разговора.

Пул рассказал мне о своей семье: как он не уживался с матерью, и как она не уживалась со своей, и как никто из них не уживался с Бонни. Не считая него.

— Я был первый мальчишкой за три поколения. И меня вроде как избаловали. Думаю, именно это так злило мою мать.

Он продолжил рассказывать о семейных праздниках, испорченных ссорами. О напрасно растраченной юности, полной несбывшихся мечтаний. И о том, как Злостных Неплательщиков — включая его самого — никогда не понимали.

Я все записывал, понимая, что если он хоть как-то приложил руку к смерти бабушки Бонни, это будет настоящим кладом. Какое-то время спустя Пул утратил запал. Семейные байки кончились, и теперь рассказы перемежались длинными периодами молчания.

Наступил тот момент, когда можно было приступить к важным вопросам.

— Так вы часто заходили в Роквилл повидать ее? — спросил я. — Кажется, это чертовски долгая прогулка.

— Не так часто, как следовало бы.

— Когда вы видели ее в последний раз? Вы запомнили что-то из того, что она говорила?

Хотелось верить: Пул не поймет, что именно я пытаюсь из него выудить — или что я вообще что-то выуживаю. Он все еще оставался Злостным Неплательщиком.

— Много недель назад, — ответил он. — Прошлым летом. Я не помню, о чем она говорила. И, думаю, что вам самое время идти.

Я почувствовал, как краснею, но понадеялся на то, что в маленькой кухне слишком сумрачно и Пул ничего не заметит. Но, несмотря на это, я понял, что он меня раскусил. Рыбка не клюнула.

Выдавив краткую благодарность, я поспешил выйти вон и быстро направился к дороге на «Трейдер Джекс».

Затем я совершил долгую прогулку — целых две мили — до Роквилла. Вдобавок мне нечем было себя занять, кроме тривиальных подробностей юности Пула и бесполезных размышлений о его роли в смерти Бонни.

На полдороги к дому я полностью прочувствовал важность механического транспорта во всех его проявлениях — и ограничения нашей нынешней системы. Несмотря на все свои недостатки, эпоха автомобилей позволяла тебе легко и быстро перемещаться повсюду.

Дома я принял душ, проверил сообщения, отправил Винсу список того, о чем я собирался писать завтра, а перед выходом нацепил свою лучшую рубашку и пару туфель.

— Это что, свидание? — спросила Гэби, когда я заявился в кафе-мороженое напротив килобашни Гарриет Бичер-Стоу.

Девушка лукаво улыбнулась мне и принялась накручивать пальцем локон.

— Скорее, интервью, — ответил я.

— Так я и думала. Вы все интервью проводите здесь?

Кафешка была декорирована в историческом стиле — стулья с гнутыми железными завитушками, черно-белая плитка, выложенная в шахматном порядке, лампы от Тиффани со стеклянными колпаками. Я заказал что-то, называвшееся — по непонятным причинам — «Веселый батончик» и состоявшее из апельсинового щербета и ванильного мороженого. Гэби лакомилась мороженым с пеканом.

— Расскажите мне о Бонни и о людях, которые с вами работают, — предложил я.

— Начать с себя? — поинтересовалась она, сморщив нос.

— С кого пожелаете.

Как я и подозревал, ее стоило только разговорить, а дальше уже моя помощь не требовалась.

Гэби работала в Максвелл-Корт три года. Ее полное имя — Габриэлла О’Рурк. Она была наполовину ирландкой, наполовину итальянкой. Она не училась ни на медсестру, ни на врача, ни на фельдшера, однако долго специализировалась в обращении с оборудованием, необходимым для поддержки существования мозга вне тела. И еще больше узнала от Бонни. Она жила на верхнем этаже, в одной из многочисленных гостевых комнат Максвелл-Корта. Ей нравился судья Адамс. А Бонни — не особо. Солидная часть ее работы состояла в том, чтобы составлять компанию судье, поэтому хорошо, что он ей нравился. Ее смена длилась восемь часов, но она отвечала на вызовы круглосуточно, если была рядом. И она оставалась дома в ту ночь, когда умерла Бонни.

— Я подозреваемая? — внезапно спросила Гэби.

— Не знаю. А вы подозреваемая?

— Если да, то это было бы не просто интервью, так? Я имею в виду, это был бы допрос.

— Возможно. Но тогда бы я задавал больше вопросов, а вы не рассказывали бы мне так много о себе.

— Возможно, я дьявольски хитроумная убийца, — предположила Гэби.

— Возможно. Но кто еще был там в ту ночь?

— Конечно же, Эбигейл. И ночная смена.

В Максвелл-Корте постоянно жила экономка, но остальные служащие уходили по окончании дежурства. И повариха — хотя большую часть вечера она провела со своим дружком, мужчиной постарше, владевшим теневой пиццерией в Талкотвилле. Эбигейл всегда сидела дома. Она рассталась с мужем много лет назад, еще до того, как начала работать на Бонни. Она была медсестрой и дипломированной сиделкой. Муж навещал ее время от времени. Он был невысоким женоподобным мужичонкой и вдобавок шепелявил. Гэби вообще не понимала, что их свело, но вполне могла предположить, почему этот брачный союз оказался непрочным. Но по какой-то причине это печалило Эбигейл, потому что, по словам Гэби, после таких визитов сиделка каждый раз плакала.

— Они оба уже довольно старые, — сказала девушка.

— А люди, у которых вытащили мозги и запихнули в контейнер из нержавейки, не старые?

— Ну, если так сформулировать… — протянула она, глядя вниз, на растекшееся по дну тарелки подтаявшее мороженое. — Ах, да! Дэвид Пул тоже был там тем вечером.

— Пул? Он сказал мне, что не видел Бонни несколько недель.

— Ну это просто глупо, — хмыкнула Гэби. — Он постоянно заходил. Каждую неделю. И всегда можно было определить, что он у нас.

— Каким образом?

— Его смех, — сказала она. — У него очень низкий голос и такой басистый смех, слышный по всему дому. И он смеялся в ту ночь.

Я нахмурился. Происходящее стремительно утрачивало смысл. Пул солгал мне. Но я не мог понять почему.

Я перестал задавать вопросы, но Гэби не умолкала. Через некоторое время она все же остановилась, и мы встали, чтобы уйти.

В дверях кафешки она обернулась ко мне.

— Если бы это было свиданием, я бы разрешила вам проводить меня до дома, — сказала она. — А если просто интервью, я могла бы прикинуться, что это было свиданием, и вы бы все равно проводили меня. Но я все-таки не уверена, что это не было допросом. И, кто знает, может, я и вправду дьявольски хитроумная убийца. Так что, думаю, для нас обоих будет лучше, если я пойду домой одна.

С этими словами она чмокнула меня в щеку, пожелала доброй ночи и ушла.

И меня это вполне устраивало. После всего, что я узнал о Максвелл-Кортре и о людях, у которых имелась возможность оборвать долгую, долгую жизнь Бонни, я все еще не был уверен, что знаю, кто это совершил. Я знал недостаточно… но в то же время уже начинал понимать, что разузнать больше вряд ли удастся. Этого вполне хватило, чтобы я долго проворочался в кровати без сна.

Когда я проснулся утром, у меня был план. Не очень понимаю, откуда этот план взялся, но он единственный показался мне логичным. Я позвонил Гэби и сказал ей, что после обеда должен встретиться со всеми, кто имел отношение к смерти Бонни, включая Дейва, ИИ и весь обслуживающий персонал, который дежурил той ночью. Гэби сказала, что позаботится об этом — в том числе и о Дейве, — хотя не объяснила как.

Все утро я провел как во сне. Зашел в муниципалитет и правление школы. Высидел все собрание с учителями и родительским комитетом. Собрание было посвящено новой учебной программе, основанной на головных обручах, и хотя я и делал заметки и даже написал статью, но не запомнил ни слова из сказанного. Я съел обед… но не помню, чем пообедал. И сделал еще кое-что, чтобы подготовиться к встрече.

Затем я совершил долгую прогулку вверх по холму, мимо парка и к Максвелл-Корту.

Когда я прибыл, все уже собрались и расселись в большой, ярко освещенной комнате с оборудованием. Так нам не понадобилось перемещать Петра и Павла, что, как мне говорили, было делом не из легких.

К моему удивлению, Дейв тоже оказался там.

— Мы послали за ним наемный автомобиль, — пояснила Гэби.

— А вы можете это сделать?

— Сейчас, когда Бонни нет, мы можем сделать многое, — ответила она.

Присутствовали Гэби, Эбигейл, повариха и экономка. И даже судья Адамс, через удаленный доступ.

Я приступил к делу напрямую.

— Как некоторым из вас, возможно, известно, я пытался выяснить, кто — если этот кто вообще существует — приложил руку к тем событиям, что повлекли за собой смерть Бонни Баннистер. Я делал то, чем обычно занимаюсь по работе — совал свой нос в чужие дела, задавал вопросы, ничего толком не мог разузнать. Я посвятил этому уже несколько дней, пока внезапно меня не осенило: все это время я посвятил раскрытию преступления, но не потратил ни минуты, чтобы что-нибудь узнать о Бонни.

Гэби и Дейв улыбнулись. Эбигейл едва слышно фыркнула и принялась грызть костяшку пальца.

— Я просмотрел старые видеозаписи, новые статьи и кое-что другое. В свое время она была весьма любопытной личностью. Творческой и динамичной. Бонни была из тех, кто хочет все делать по-своему, кто готов проламывать стены, пока не добьется. Она умела настоять на своем.

— Да, она была той еще дамочкой, — непрошено встрял Дейв.

Я кивнул ему.

— Согласен. Возможно, не самой уживчивой на свете особой. Бонни была упряма и не всегда непогрешима в суждениях — и это ее огорчало, потому что она знала за собой эту черту и сожалела о ней.

— Спросите у моей матери, — снова вмешался Дейв. — И у бабуси. Они много чего понарасскажут.

— Я знаю. Кое-что даже просочилось в газеты. И после того как я прочел эти статьи и увидел ее в жизни, в ее же собственных строках, я начал размышлять о том, каково Бонни было чувствовать себя запертой в одном из этих больших кофейных цилиндров, которые для нее изготовили.

Эбигейл чуть всхлипнула. Судья трескуче хмыкнул.

— Думаю, вам, судья, было намного легче, — продолжил я. — И, возможно, это лучше, чем спиться в вашем почтенном возрасте.

— Я не в восторге от этого замечания, — сказал судья.

— Ничего плохого я не имею в виду. Я совершенно уверен, что такая жизнь никому не покажется легкой. Но, похоже, вы сохраняете бодрость. Полагаю, вы всегда принимали то, что швыряла вам жизнь, и с лихвой возвращали ей ее же удары. И мне кажется, что Бонни Баннистер была не способна на это — ну или не в такой мере.

— С этим мне придется согласиться, — заявил Дейв.

— Благодарю вас, Дейв, — ответил я. — Знаете, какое-то время я считал, что именно вы велели Петру и Павлу отключить оборудование Бонни. Но Гэби сказала, что так не думает, и я решил присмотреться внимательней. Я обнаружил, что в разговоре со мной вы несколько раз солгали или, скажем так, слегка уклонились от истины. Вы навещали Бонни куда чаще, чем готовы были признать.

— Это не ваше дело, — буркнул он.

— Возможно, нет. Мне интересно, о чем вы беседовали во время этих визитов. Но это тоже не мое дело. Тот факт, что вы приходили сюда, разговаривали с ней и смеялись, еще сильней уменьшает вероятность того, что вы готовы были причинить ей вред. И потом ваш дом. Она ведь не покупала его для вас, да?

Дейв выглядел сконфуженным. Повесив голову, он признал:

— Нет, не покупала.

— Это был ее дом. Я проверял. Она родилась в нем. Она была ребенком, выросшим в пригороде, в типовом доме со школой в конце улицы, с машинами, разъезжающими повсюду, со всем тем миром, что исчез так много лет назад. Мир Бонни сгинул задолго для того, как ее засунули в консервную банку и поставили на полку. Мир пригородов, телевидения и совершенно иной повседневной жизни.

— Она рассказывала мне о том, как это было, — согласился Дейв. — Один вечер за другим. Старшая школа, супермаркеты и кафешки с пончиками. Все это ушло.

— Именно. Поэтому я начал думать, что вопрос не в том, кто готов был отнять у Бонни жизнь. Вопрос в том, кто готов был ее оборвать. Для того чтобы отнять жизнь, нужны совершенно иные мотивы, и ни у кого из вас их, похоже, не было. Судье Адамсу это не принесло бы никакой выгоды. Как и Дейву. Гэби, может быть, дьявольски хитроумна, но вряд ли ее хитроумие могло найти здесь применение.

Гэби показала мне язык.

— Но оборвать жизнь Бонни… это совсем другое. Это мог сделать тот, кто был глубоко к ней привязан. Кто-то вроде Дейва. Или даже Гэби. Или Эбигейл.

Обернувшись к ней, я замолчал. Сиделка уставилась на меня расширившимся глазами. Ее рука задрожала.

— Ну так как, Эбигейл? Что произошло той ночью?

В уголке ее глаза выступила одинокая слеза и скатилась по щеке. Женщина смахнула ее. На секунду я решил, что она не ответит, но затем Эбигейл заговорила.

— Она постоянно, ночь за ночью говорила мне, как чувствует, что прожила слишком долго, — сказала Эбигейл. — Она говорила мне о том, насколько беспомощной ощущает себя теперь, когда у нее остался лишь голос. Она не могла никуда пойти. Ничего сделать. Лишь бесплотный голос. Праздная мысль, мечущаяся в стальной консервной банке. И она говорила, что ей это ненавистно.

— Ночь за ночью, — сказал я. — Сколько же лет?

— Слишком много, — ответила Эбигейл. — Я так переживала за нее. Не могла вынести, что она так страдает. И не могла больше страдать вместе с ней. Поэтому однажды вечером я поняла, как надо поступить. Я поняла, как положить конец страданиям. Я сказала Петру и Павлу, что делать, и велела им обоим позабыть об этом. А затем я улеглась в кровать и стала ждать, когда это закончится. И мне так жаль. Так жаль. Я не знала, чем еще ей помочь.

Тут она не выдержала и начала тихо всхлипывать. Слезы полились ручьем. Гэби смерила меня таким взглядом, словно это я был убийцей, обняла Эбигейл за плечи и принялась ее утешать.

Я чувствовал себя так, будто Гэби была права. И хуже того, я чувствовал себя виноватым — ведь у меня в руках была потрясающая история и я собирался написать ее. Как только Эбигейл предъявят обвинение в том, что она совершила.

После того как все затихло, я спустился в библиотеку и нанес визит судье Адамсу. Только он и я и никого больше. Дейв вызывал полицию — объявил, что это его долг перед прабабкой.

— Не уверен, что они смогут предъявить ей обвинение, — сказал судья. — Если бы я был ее адвокатом, я бы настаивал на том, что Бонни умерла еще тогда, когда ее мозг поместили в контейнер. Заставил бы государственного обвинителя доказать, что она являлась физическим лицом. Не уверен, что они захотят в это углубляться на данном этапе.

— Если бы я был Эбигейл, то нанял бы вас в качестве адвоката, — ответил я. — У вас тут в закромах еще осталось пиво?

— Вы единственный его пили, так что вам лучше знать.

Я отыскал бутылку и открыл ее об край стола рядом со стальной урной судьи.

— Знаете, меня беспокоит только одно, — заметил судья.

— Что именно?

— Долгие годы Бонни твердила мне то же самое, что говорила Эбигейл. «Я прожила слишком долго… Я больше ничего не могу сделать… Не знаю, сколько я еще так протяну».

Он произнес это таким тоном и с таким нажимом, какого я никак не ожидал от искусственно синтезированного голоса.

— Это жутковато, — сказал я.

— Да. Спустя какое-то время я уже не мог это выносить. Я попросил Бонни не подключаться к моей системе связи в любой момент когда ей вздумается — особенно по ночам, когда у нее случались приступы жалости к себе. И с этим было покончено… по крайней мере, для меня. Мне следовало бы догадаться, что она захочет выплеснуть все это на кого-то вроде несчастной Эбигейл.

Я судорожно сглотнул. Мне тоже следовало бы догадаться. Несчастная Эбигейл.

— Где Гэби? — спросил судья. — Мне надо, чтобы она ввела мне немного спиртного. Бонни заслуживает, чтобы ее помянули стаканчиком чего-нибудь достойного. Вам я тоже достану виски.

Когда Гэби пришла, она все еще изрядно злилась. Я это понял по тому, как она толкнула меня в плечо, выходя из комнаты.

Мы выпили за Бонни Баннистер и за долгую, долгую жизнь, оставленную ею позади. И за мир, в котором она когда-то жила.

— Так что творится у вас? — спросил судья. — Нашли себе новую квартиру?

— Пока нет, — ответил я. — Но у меня есть план. Хочу попросить Дейва, чтобы он помог мне обосноваться рядом с ним. Там ведь целый мир, с которым я был бы не прочь познакомиться.

© Daniel Hatch. Who Killed Bonnie’s Brain? 2014.

Печатается c разрешения автора.

Рассказ впервые опубликован в журнале

Analog Science Fiction and Fact

© Юлия Зонис, перевод, 2016

© Почтенный Стирпайк, илл., 2016

Хэтч Дэниел

____________________________

Американский журналист и писатель Дэниел Хэтч родился в 1951 году. В 1971–1975 годах служил в береговой охране США. В 1980 закончил Университет штата Коннектикут с дипломом журналиста. Работал репортером в газетах The New York Times и Hartford Courant. Затем стал редактором газеты Journal Inquirer в родном городе Манчестере (штат Коннектикут), где работает по сей день. В научной фантастике Хэтч дебютировал рассказом «Лисьи норы» (1990) и с тех пор опубликовал три десятка рассказов, один из которых, «Леса, плывущие по морю» (1995), номинировался на премии «Хьюго» и «Небьюла».