«Фабрика лжи»

Как стать кумиром

Н. Анастасьев

Дискутируя о проблемах развития современной зарубежной литературы, мы, как правило, умозаключаем, имея в виду лучшие образцы и, напротив, оставляя в стороне многотиражные боевики, которые, раз появившись, тут же, в огромном своем большинстве, благополучно оседают на дно потока. Это как будто законно. Но вспомним известную мысль Пушкина: «Скажут, что критика должна единственно заниматься произведениями, имеющими видимое достоинство; не думаю. Иное сочинение само по себе ничтожно, но замечательно по своему успеху или влиянию; и в сем отношении нравственные наблюдения важнее наблюдений литературных».

Это соображение классика весьма поучительно и для наших дней. Массовая беллетристика, или китч, как сейчас принято говорить, точно, эстетически ничтожна, однако же оказывает немалое воздействие и на людей, и на самое литературу. Потому бывает полезно, не упуская из вида вершин (в сегодняшнем представлении — вершин), обращаться к популярному чтиву. Особенно ощутима потребность в таком взгляде, когда безликий и неподвижный, лишь в ширину раздающийся слой начинает колебаться, обнаруживая признаки качественных перемен. Именно такой момент мы наблюдаем сейчас, во всяком случае применительно к массовой беллетристике США, о которой и пойдет речь.

Относительно недавно, десять — пятнадцать лет назад, книжный рынок был густо насыщен сочинениями откровенно эротического свойства. Не слишком заботясь о связности изложения, а еще менее — об изяществе стиля, авторы бесхитростно нанизывали одно на другое любовные приключения, в которых если что изменялось, то только имена партнеров. В качестве гарнира предлагалось описание разного рода наркотиков, а также насилия (или, наоборот, насилие выдвигалось на передний план, а секс составлял плотный фон). Это было чтиво в наиболее откровенном выражении, словесная форма порноиндустрии. Оно выдвинуло своих кумиров, прочно удерживавших внимание публики, — Жаклин Сьюзен, Генри Саттон. Одновременно образовался и быстро набрал силу другой поток массовой беллетристики. Паразитируя на распространившихся в обществе настроениях социальной апатии, душевной неустроенности, книжный бизнес принялся тиражировать разочарованных персонажей, контрастно противостоящих победительным героям недавнего прошлого.

Соответствующим образом осуществлялась «эстетическая» перестройка китча. Отказываясь от элементарного жизнеподобия, натурализма, иные авторы принялись усердно эксплуатировать современную технику — внутренний монолог, поток сознания, контрапункт и т. д. Так что рецензентам подобного рода литературы приходилось в поисках аналогий обращаться к таким фигурам, как Беккет, Феллини, чуть ли не Достоевский.

Само собой разумеется, подлинные переживания на страницах массовых романов подменялись суррогатами чувств, а стилистика при всей своей «усложненности» отдавала убийственным примитивом (это хорошо почувствовал Джон Гарднер, включив в свой роман «Осенний свет» злую карикатуру на китч). Впрочем, надо отдать должное авторам: они, в общем, и не стремились скрыть совершенную мнимость созидаемого мира, как не утаивали и того, что использование разного рода приемов — всего лишь дань моде, своего рода литературный манок.

Вот это легкое, даже циническое отношение к собственной деятельности, а равно к читающей публике было, пожалуй, той неизменной чертой, которая объединяла массовых беллетристов, на каком бы тематическом пространстве они ни упражнялись. Одни откровенно апеллировали к элементарным инстинктам, другие столь же откровенно — и жалко — мельчили реальные коллизии действительности, третьи, обнажая «социальный заказ» и ничуть не веря в истинность изображаемых картин, занимались промыванием мозгов в антикоммунистическом духе. Но ни у кого, в том числе у лидеров, не было и тени амбиций, социальных и творческих, никто не думал о сколько-нибудь заметном положении в обществе и литературе, вполне удовлетворяясь ролью потешников, развлекающих либо цинично обманывающих непритязательную и доверчивую аудиторию.

На наших глазах ситуация заметно меняется. Конечно, и ныне эротика сохраняется в арсенале дешевой литературной продукции. И с прежним усердием сочиняются антисоциалистические пасквили, в которых от романа — только титульный подзаголовок. Но осуществляется перегруппировка сил, в результате которой вчерашние шуты все чаще превращаются в идеологов, претендуя на роль властителей дум, духовных лидеров общества. Если раньше массовая беллетристика воздействовала, как сказал бы Фолкнер, на гланды, то теперь стучится в сердца. Если раньше действие разворачивалось на пятачке времени и обладало предельно актуальным характером — день, год, — то ныне оно вытягивается в историческую перспективу, захватывая века. Коротко говоря, массовая беллетристика явно стремится найти общественное признание как эпос народной жизни.

Подобный сдвиг объясняется, как нетрудно понять, внелитературными причинами: сегодня, как и всегда, массовая культура обнаруживает самую непосредственную зависимость от господствующих идей времени, в данном случае — от идеологии и практики неоконсерватизма. Тут нет ни возможности, ни нужды обсуждать это явление, его политические, экономические, иные аспекты сколько-нибудь подробно — существует обширная специальная литература. Обратим внимание лишь на одну особенность, имеющую прямое отношение к нашей теме. Решительно разрывая с либеральной традицией в американской общественной жизни, идеологи неоконсерватизма (публицист И. Кристол, редактор журнала «Комментарии Н. Подгоретц) конструируют положительную рабочую модель социального развития. Говоря об «инфекционном заболевании ненависти и презрения к самой себе», поразившем Америку в 60-е годы, Н. Подгоретц объясняет его тем, что «презрительное отрицание всего американского, любых ценностей среднего класса было ошибочно принято за некую форму идеализма». Задача, следовательно, состоит в том, чтобы преодолеть это заблуждение и, взамен ложных, сформулировать комплекс подлинных ценностей, которые имели бы долговременный характер. Социальная основа этих ценностей вполне недвусмысленна: «Неоконсерватизм начинается с отрицания социализма… А отрицая социализм, вы должны чем-то его заменить. Это не может быть феодализм. Полагаю, это должен быть капитализм» (И. Кристол). Иными словами, речь идет о том круге социокультурных идеалов, которые традиционно объемлются понятием «американская мечта». Исчезнув было из общественного оборота под напором леворадикальных эмоций, оно вновь передвигается в центр умственной жизни страны. Осуществляется коллективная попытка реанимации мифа, скомпрометированного ходом самой истории. В этой общей пропагандистской работе немалое место отводится массовой беллетристике, которая призвана художественно аргументировать теоретические тезисы социологии, философии, исторической науки.

Как, какими способами выполняется этот социальный заказ? Бросим сначала общий взгляд на массив китча с тем, чтобы впоследствии выделить в толпе статистов лицо кумира.

Легко заметить прежде всего, что изменился герой этой литературы. На место супермена, который, при всех своих исключительных свойствах, отличался столь кукольным характером, что ни малейшего читательского доверия вызвать не мог, на место магнатов, кинозвезд, детективов, разочарованных интеллигентов и прочая все решительнее выдвигаются герои, которые в представлении авторов могут стать образцом для нравственного подражания. Герои, казалось бы, надежно сращенные с непридуманной жизнью, наделенные высокими свойствами и бескорыстно служащие общественному благу. И, что немаловажно, люди, в соотношении с легендой, «сами себя сделавшие».

Можно сказать, что ничего нового в этом нет, в 50-е годы наблюдались сходные явления. Есть, однако, существенная разница: слишком остро ощущается в США общественное неблагополучие, чтобы публику можно было, как несколько десятилетий назад, одурачить изображением безупречных любимцев фортуны, чей путь стреловидно направлен к вершинам богатства и славы. Сегодня все делается не столь топорно. Нынешние персонажи — дельцы, фермеры, армейские офицеры, государственные служащие, университетские профессора и т. д. — лишены олеографической идеальности, им приходится терпеть неудачи, отступать, временно впадать в отчаяние, даже совершать не вполне благовидные поступки. Что, само собою разумеется, не разрушает их статуса подлинных героев современности.

Таких, например, как Чинк Петерс, центральный персонаж романа известного у нас автора В. Бурджейли «Мужская игра» (1980). Судьба была к нему немилосердна уже с самой колыбели — сын русских иммигрантов, он ощущал себя изгоем в кругу сверстников — «стопроцентных» американцев. С тем большим упорством мальчик, потом юноша, наконец зрелый мужчина пытается завоевать достойное место в обществе. Это вполне удалось. Еще в колледже он стал чемпионом по борьбе, что сразу (в совершенном согласии со стандартом американского героя) выдвинуло его в число уважаемых, во всяком случае, заметных людей. Затем, в годы войны, он показал себя как находчивый и умелый солдат, незаурядный разведчик (тоже престижная профессия). Гуманистическая суть борьбы народов с фашизмом, борьбы жестокой и трагической, остается при этом в густой тени повествования, но такая аберрация для массовой беллетристики закономерна; любое событие, независимо от его исторической значимости, жестко подчиняется схеме характера. Правда, уже в ту пору Чинка одолевают немалые сомнения морального свойства: задания разведывательной организации, судя по всему ЦРУ, мало согласуются с понятиями чести и гуманности. После войны сомнения усиливаются, и в конце концов герой уходит в отставку. Но жизнь не кончена. Минувшее, даже разрыв с возлюбленной, отказавшейся от замужества с человеком, у которого на совести не одна человеческая жизнь, напоминает о себе лишь редкими и слабыми уколами памяти, и герой, сохранив прекрасную спортивную форму, благополучно погружается в мирную жизнь. Сюжет завершается элегически: «Чинк Петерс встретил свое пятидесятилетие на ранчо в Португалии, где ему было поручено возглавить совместную советско-американскую программу по скрещиванию крупного рогатого скота».

Эндрю Андерсон, герой романа С. Уилсона «Величайшее преступление» (1980), не обрел даже и столь скромного социального положения, зато совестливостью одарен в большей мере, нежели его литературный двойник. Времена, повторяю, переменились, автор уходит от старых схем, опробованных им в некогда популярной книге «Человек в сером фланелевом костюме», где Уилсон выступал романтиком бизнеса, опровергая, кажется, распространенное убеждение, что поэтизировать можно любую страсть, кроме страсти к наживе. Нынешний герой, в отличие от давнего предшественника, едва обеспечивает себе мало-мальски сносное существование, ремонтируя яхты богачей и подрабатывая шкиперским ремеслом. Но тем рельефнее на этом фоне проступают черты морального благородства. Соблазнившись было баснословным барышом — платой за участие в «преступлении века» (контрабанда рекордного количества наркотиков), Андерсон в последний момент, отчаянно рискуя, расстраивает планы своего давнего патрона, вдохновителя всей операции, этой ненасытной «акулы капитализма».

Наконец, Джин Спано, героиня романа F. Кондона «Тесная связь» (1980). Тут свой поворот темы, своя, с позволения сказать, проблематика. Наследнице миллионного состояния нет, естественно, нужды заботиться о хлебе насущном. Но это не значит, будто жизненный путь героини беспечален и усыпан розами. Поставив целью нарушить вековую социальную рутину, оставляющую за женщиной домашние, светские, в лучшем случае благотворительные дела, Джин с величайшим упорством делает политическую карьеру. И достигает высот — становится министром юстиции, затем кандидатом в вице-президенты. Причем деньги в этом возвышении роли, кажется, не играют, героиня всем обязана исключительно собственным качествам.

Даже из беглого пересказа становится видна некоторая вариативность судеб, поставленных в центр книг. Справедливости ради надо бы сказать и о несовпадении стилистического рисунка — одни (к примеру, С. Уилсон) пишут нехитро, твердо придерживаясь хронологии

событий и тщательно соблюдая верность деталям, другие (например, В. Бурджейли) разнообразят повествовательную технику, располагая порой действие сразу в нескольких временных планах, совершая экскурсы в область психологии. Однако же эти и иные различия имеют сугубо внешнее значение. Ибо из того же поверхностного пересказа видно и другое: в отличие от подлинной литературы, которая формализации поддается с исключительным трудом, в которой главным неизменно остается непредсказуемый и свободный индивидуальный талант, массовая беллетристика всегда остается закованной в непробиваемую броню канона, колебания возможны лишь внутри строго определенных рамок. Потому и можно, собственно, без всякого насилия над материалом, рассуждать об этом слое культуры вообще, хотя, повторим, самые каноны могут и меняться.

Так, наряду с переменами в характере героя мы наблюдаем сегодня и, условно говоря, возросшую социальную остроту массовой беллетристики. Раньше, лет десять назад, какой-нибудь А. Коппел в романе «Немного времени для веселья» в героических тонах писал о «подвигах» американского солдата во Вьетнаме. Теперь герой В. Бурджейли переживает свое грехопадение в годы корейской войны — убив человека, он «так и не смог выяснить, был то противник или обыкновенный воришка». Раньше люди «во фланелевых костюмах» просто наслаждались благами богатства, теперь, как мы видели, мучаются нравственными проблемами. Раньше, по словам А. Хаузера, известного эстетика, автора фундаментальной «Философии истории искусств», считалось «неуместным рассматривать или даже затрагивать определенные вопросы — здоровые половые отношения, классовую борьбу и рабочее движение, всякую критику существующего порядка или власти, все то, что ведет к религиозным сомнениям или оппозиции церкви». Теперь возникает полное впечатление того, что хотя бы некоторые из тематических табу сняты; авторы и обращаются к жизни социальных низов, и позволяют себе критиковать государственные институты, и иронически отзываются о религиозном ханжестве. И все-таки о конфликтах применительно к массовой беллетристике действительно можно говорить лишь в сугубо условном смысле. Тут только видимость противоречий, обманный облик реальности, привлекательная упаковка, скрывающая старую и надежную идею, которую лучше всего можно выразить известными словами вольтеровского Панглоса — все к лучшему в этом лучшем из миров. Только мысль эту авторы утверждают с полной мерою серьезности.

Иными словами — снова канон, твердый центр, контролирующий колебания огромной массы печатного слова. И если что и выделяется в этом необъятном потоке, то лишь такие сочинения, в которых правила игры, всеобщие признаки выдерживаются с наибольшей,

можно сказать, экспериментальной чистотой. Так в круге безымянностей выделяется имя, кумир, лидер. Талант ему, как и другим литературным дельцам, не нужен — нужен нюх; не нужно и вдохновение — его с успехом заменяет расчет, точное знание потребностей рынка.

О том, кому отдать сейчас пальму первенства, за кем признать законодательную роль в американской массовой беллетристике, гадать не приходится. Это, бесспорно, Джеймс Миченер, автор целого ряда бестселлеров, чей общий тираж перевалил рубеж двадцати миллионов экземпляров. В его необъятных книгах густо сконцентрированы те черты содержания и стиля, которые в сочинениях статистов литературного театра выражены порой слабо и случайно. Иные позволяют себе заигрывать с публикой, вводя по старинке рискованные сцены, сюжеты насилия, погони и т. д. Миченер до этого не снисходит — идеологу и пророку, на роль которого он явно, хоть и невысказанно претендует, такие игры не к лицу. Другие, дабы придать фальши вид истины, бывает, как говорилось, критически (хоть и в строгих пределах, конечно) отзываются об американском образе жизни. Миченер работает чисто и взглядов своих не скрывает: Америка — венец цивилизации. И наконец, главное. Большинство удовлетворяется изображением летучей современности, отдельных фрагментов текущей жизни. Миченер создает якобы целостную, исторически глубокую и, соответственно, разомкнутую в будущее картину бытия.

Не этим ли и объясняется баснословный успех сочинений Миченера, даже отдаленно несоразмерный с их литературным качеством? А ведь и самые горячие поклонники Миченера из числа критиков-профессионалов вынуждены признать, что «его стиль либо монотонен, как круги рабочей лошади, либо поразительно банален». И вообще «трудно рассуждать об эстетических свойствах творчества Миченера».

Но бесстильность компенсируется «величием замысла»: показать людям, что жизнь их — не случайность, но необходимое звено в историческом развитии, во вселенском порядке. Впрочем, о причинах популярности позже, пока же займемся «творческой лабораторией» сочинителя.

Когда-то, еще в пору глубокой безвестности, Д. Миченер написал роман «Весенние огни» (1949), в центре которого стоит молодой человек, мечтающий о писательской карьере. В поисках образцов он тревожит тени великих: «Если бы можно было писать, как хочешь, всякий бы писал, как Бальзак». Имя найдено, и решение принято: «С утра он примется за дело — будет, в меру способностей, писать, как Бальзак».

Эти слова имеют программный характер не только для героя, который давно уже затерялся в толпе персонажей массовой беллетристики, — они стали поистине путеводной звездой для самого Джеймса Миченера. Подобно Бальзаку, он совершенно всерьез полагает себя «секретарем общества» — американского, заявляя без тени смущения: «Мои книги — американская история». В тон саморекламе звучит критическая реклама, создающая облик «доктора социальных наук»: «чувство общественной ответственности пронизывает большинство произведений Миченера».

Действительно, посмотреть со стороны — вылитый Бальзак наших дней: сцены государственной жизни, военной, частной… Более того, если классик удовлетворялся по преимуществу описанием нравов ограниченного отрезка времени — Реставрация во Франции, — то его нынешний «последователь» уходит в глубины, порой в бездны человеческой истории. Скажем, действие одного из романов Д. Миченера, «Договор» (1980), начинается прологом, где описан быт стариннейшего африканского племени. И это в его представлении не орнамент — сразу же налаживается связь времен: изобретенная некогда стрела «являла собой триумф человеческого разума; всякий, кому доставало способностей изобрести такую стрелу, мог со временем стать строителем самолета или небоскреба». Опять-таки если Бальзак оставался в пределах Франции, то современный автор, буквально воспринимая завет классика, хочет «проникнуться всеми нравами, обежать весь земной шар, прочувствовать все страсти!». Его сюжеты включают в себя Азию, Европу, Африку. Это, правда, особенного значения не имеет: о чем бы ни писал Миченер, где бы ни происходило действие его книг, он, того не скрывая, апеллирует к американскому опыту.

Такова видимость. А сущность?

В общем-то, для обнаружения ее можно взять любую из книг плодовитого сочинителя — они все принципиально сходны, все выстроены согласно единой схеме. Но есть все-таки в этой библиотеке чтива такая, в которой черты «творческой манеры» Миченера сказались с особенной отчетливостью. Это «Чесапик» (1978), роман, который, собственно, и закрепил за автором репутацию флагмана массовой беллетристики.

Захватывая в свою орбиту огромный резервуар времени объемом почти в четыре столетия, начиная с доколониальной, индейской эпохи и кончая нашими днями (дата обозначена точно — 1978 год), роман разворачивается как история нескольких семей, чьи прародители высадились некогда на берегах бухты Чесапик, а потомки, в чреде поколений, выстроили богатую и процветающую страну. Представим их: Стиды, многоземельные плантаторы, выделяющие, впрочем, с ходом времени из своей среды и коммерсантов, и промышленников, и государственных деятелей; Паксморы — потомственные корабелы; Терлоки — некогда бездомные бродяги, голытьба, селившаяся на болотах, а ныне, в XX веке, обретшая и достаток, и известную респектабельность (при том, что некоторые члены семейства сохранили авантюристическую склонность к мелким правонарушениям и бродяжничеству).

Описывая жизненные приключения многочисленных представителей всех этих семейств (а также окружающих их теневых персонажей), Д. Миченер обнаруживает пристальный интерес к быту и острый, отдадим должное, глаз на детали, дальнейшие подробности семейной жизни, нравов, природы, географии, экономики, архитектуры, фауны здешних мест и т. д. Это вообще давний метод его работы, предмет скромной и тайной гордости, которая лишь изредка прорывается наружу: прежде чем сесть за письменный стол, автор штудирует научные фолианты, трудолюбиво и неспешно коллекционирует факты, которые нередко перемещаются на страницы книг в сырой, необработанной форме — в виде таблиц, документов и т. д. При этом изучение источников нередко сопровождается собственной изыскательской работой — Миченер действительно вдоль и поперек исходил края, примыкающие к Чесапикской бухте, и следы этих путешествий вполне отпечатались на страницах романа.

Только, конечно, и этнография, и бытописательство — подсобные инструменты в возведении романной постройки. Семейная хроника с ее тщательно выписанными подробностями — лишь условная форма, в которую облекается история самой Америки, взятая в крупных, порой переломных явлениях: укрепление национального самосознания в XVIII веке, Война за независимость, война с Англией 1808–1814 годов, рабовладение, экономический рост в последней трети прошлого столетия и т. д. Соответственно в кругу персонажей оказываются исторические фигуры — Вашингтон, Уэбстер, Кэлхун, Клей и некоторые другие. Однако, одолев колоссальную, в тысячу страниц, махину, с изумлением обнаруживаешь, что выстроенная историческая панорама буквально зияет многочисленными провалами. Об истреблении аборигенов сказано на редкость бегло, к тому же в несвойственной вообще-то Миченеру несколько мелодраматической манере; Гражданская война, да и в целом движение аболиционизма лишь упомянуты; первой мировой войне вообще не нашлось места, а вторая отозвалась частным и совершенно неправдоподобным сюжетом (один из Паксморов во главе делегации американских квакеров отправляется к главарям третьего рейха в надежде спасти от нацистских преследований еврейское население).

На первый взгляд такие умолчания кажутся странными. Опущены, правда, события трагические, более того, во многих случаях морально болезненные для национальной истории, нарушающие глянцевую чистоту мифической «американской мечты». И вообще говоря, от таких событий массовая беллетристика отворачивается. Но это именно вообще говоря, к тому же, напомним, и правила со временем меняются. А Миченер вроде бы и вовсе их ломает. Его романы лишены и тени благодушия, он все на тот же первый взгляд старается писать жестко, во всяком случае объективно, не отворачиваясь от мрачных сторон жизни, не приукрашивая ни жизненных реальностей, ни людей.

Начать с того, что уже у истоков все три семейства сталкиваются с драматическими трудностями. Стиды — католики, и основателям уважаемого впоследствии клана пришлось проявить немалую стойкость, чтобы преодолеть враждебное отношение протестантской в громадном своем большинстве общины. Паксморы и вовсе стартовали бедственно. Основатель рода, Эдвард, человек «с говорящим взором, свидетельствующим о том, что он видел бога», примкнул к секте квакеров, которые в ту раннюю пору американской истории подвергались самым безжалостным гонениям, вплоть до физического истребления. И, надо признать, религиозный фанатизм изображен Миченером с предельной, даже натуралистической мерой достоверности. А Терлокам, как мы помним, пришлось вести долгую и изнурительную борьбу за место под солнцем.

Обращается Миченер и к иным темным сторонам американской истории. Немалое место в романе занимает изображение рабства и работорговли, причем и здесь, избегая идеализма и сентиментальной приторности, автор словно бы стремится сохранить верность правде. Он смело идет на снижение вполне положительного, по всем признакам, персонажа, показывая, как свои семейные неурядицы тот вымещает на безответной рабыне. Не жалея красок, изображает «колонию Клайна», этот далекий и примитивный прообраз концлагерей XX века, где «излечивают» невольников, выказывающих малейшую склонность к неповиновению. С другой стороны, и сами негры изображены в стиле, далеком от стереотипов массового сознания, не вполне изжитых и по сию пору (они с замечательным простодушием сказались в безымянном этнографическом справочнике 1835 года, который цитируется у Миченера: «Негры ленивы, подвержены предрассудкам, мстительны, глупы, безответственны. В любой момент готовы к бегству, но любят петь»). Им, щедро готов признать романист, свойственно и чувство собственного достоинства, и трудолюбие, и природная сметка, и ум, и даже способность к героическому самопожертвованию. Всеми этими качествами не обделен африканец по имени Куджо, проданный в рабство в начале XIX века и положивший начало еще одному семейному клану, судьбы которого тесно переплетаются с жизненными путями главных героев.

Словом, ни дать ни взять социальный романист доброй традиционной школы — впрямь новоявленный Бальзак или, положим, Драйзер. Только все это поза, маска беспристрастного летописца, за которой скрывается лицо конформиста, остающегося в пределах классических схем американизма и даже опасно смыкающегося с расистской идеологией.

Успешно и, как выясняется, совсем не случайно миновав одни рифы истории — вытеснение аборигенов, экономические кризисы и т. д., Миченер не смог избежать других. Иначе, понятно, сразу же рухнула бы даже видимость эпоса народной жизни, каким в честолюбивых замыслах виделся автору «Чесапик». Однако история маскарадов не признает, беспощадно разоблачая любые видимости, обнажая существо дела и заставляя тех, кто рискнул к ней прикоснуться, менять позу на позицию. Это правило не знает исключений, вот и нашему романисту пришлось в конце концов раскрыться.

Конечно, рассуждает Миченер (говорю — рассуждает, ибо в романе чрезвычайно сильно проявлено идеологическое начало), положение рабов бедственно и их порыв к свободе благороден и неизбежен, как благородны просветительские усилия тех, кто видит в неграх не просто инструмент для извлечения экономической выгоды, но таких же детей божьих, как и белые. Это — убеждение Паксморов. Но надо, настаивает автор, понять и плантаторов — Стидов, и даже Терлоков, выступающих в роли стражей «законной собственности» рабовладельцев, пусть «собственность» эта — живая плоть и живая душа. Лишь бы с неграми обращались бережно — это сообразно и с нормами гуманности, и с интересами материального преуспеяния, от которого и слугам кое-что перепадает. И вот Миченер посвящает десятки страниц текста изложению практической философии Пола Стида как выразителя идей «просвещенного» рабовладения. С тем же тщанием воспроизводится аргументация исторической личности — сенатора Кэлхуна, крайнего реакционера и, пожалуй, наиболее красноречивого адвоката плантаторского Юга. И он действительно изображен столь романтично, такую силу убежденности вкладывает писатель в его уста, что даже ревностная аболиционистка Рейчел Паксмор вынуждена признать: «Один из самых тонких умов, которые когда-либо знала эта страна» (правда, тут же добавляет: «И неправ во всем»). Заметим, что рассуждения Миченера о феномене рабовладения выдержаны в завидно академическом стиле, так, будто речь идет не о жизни, не о судьбе миллионов, но об интересной логической задаче, и даже помещены в поистине эпическую атмосферу: «Большинство наций в тот или иной период своей истории признавали и практиковали рабство— Греция, Рим, Индия, Япония… В этом кругу Америка демонстрирует «и лучшие (!) и худшие образцы рабовладельческой системы». Трудно поверить, что так можно говорить на исходе XX столетия.

И это не обмолвка — продуманная идея, которая в другом романе Миченера, уже упомянутом «Договоре», выразилась с полной определенностью. Того оглушительного успеха, что пришелся на долю «Чесапика», эта книга не имела. Она, правда, попала в список бестселлеров, но тут скорее действовала инерция массового мышления — от кумира ожидали нового откровения. Оно не состоялось, и возникший было интерес тут же угас. Это понятно, ибо, изменив место действия, — взамен США — Африка, точнее ЮАР, взамен Стидов и Паксморов — Тьярты и Ван Доорны, бывшие голландцы, а ныне буры, — автор, по существу, продублировал проблематику и ситуацию «Чесапика»: строительство новой империи, возводимой руками простых людей. И тот же прием — изображение чреды сменяющих друг друга поколений, и та же общая конструкция — история народа и государства в зеркале частной жизни.

Но что касается расовых взаимоотношений, автор высказался более развернуто и недвусмысленно. По сути дела, правда, оговариваясь и украшая идею виньетками пустословия, Миченер выступает в защиту апартеида. Он рассматривает чудовищную, средневековую систему как историческую неизбежность, сложившуюся в результате трудного и драматического развития цивилизации в Южной Африке. Массовое уничтожение коренного населения изображено в романе как необходимая мера защиты домашнего очага колонизаторов, а в историческом смысле — самого прогресса от дикарских покушений африканских племен зулу и хауса. Обильно цитируя документы, в которых дистанция между белыми хозяевами и черными работниками оправдывается ссылками на Библию, автор сочувственно комментирует: «Эти слова ближе к истине, чем что-либо иное, потому они и приобрели мировую известность». И лишь в одном отношении, полагает Миченер, правящее белое меньшинство допустило тактический промах, не использовав в XX веке возможность «протянуть цветным руку дружбы и предложить им достойное партнерство». Кажется, автор совершенно не чувствует, каким высокомерием, каким аморальным прагматизмом отдает эта идея.

Вернемся, однако, к «Чесапику». Южная Африка далеко, и поэтому автор мог высказать свои взгляды с достаточной прямотой, тем более что среди его соотечественников немало тайных, да и явных сторонников расистского режима. Что же касается собственных дел, то, хоть позорная традиция расового неравноправия в Америке все еще исключительно сильна, вряд ли широкая публика примет попытки оправдания рабовладельческого прошлого. Вот почему Миченер, не сумев вовсе уйти ни от самой проблемы, ни от ее интерпретации, всячески пытается задвинуть ее на периферию повествования.

А в центр ее, не считаясь с реальным состоянием мира, передвигается стройный, непротиворечивый образ буржуазного бытия, от которого тщательно отсекается все «лишнее».

Манифестацией его становятся семейные кланы. Сколь бы несимпатичны ни были иные из их представителей, в какие бы компромиссы с совестью не случалось им вступать, в главном и целом это замечательные люди, подлинные герои. Преодолевая любые препятствия, они выстраивают собственные судьбы и одновременно судьбы державы, которой назначено нести свет всему человечеству. И пусть не смущает то, что от прямых характеристик автор, как правило, уходит, остается в тени, сталкивая персонажей с читателем вплотную, предоставляя им свободу высказывания и поведения. Это очередная видимость. Ибо сами эпизоды планируются и осуществляются таким образом, чтобы у потребителя сложилась вполне определенная оценка увиденного и услышанного.

Матт Терлок превращает свою шхуну с поэтическим наименованием «Ариэль» в работорговое судно. Казалось бы, позорное занятие и бравый капитан должен быть автоматически исключен из списков человечества. Ничуть не бывало — он остается вполне положительной, более того, вызывающей восхищение автора личностью: незаурядный воитель, настоящий морской волк. Дотошно описывается, как Матту удалось ускользнуть от английских судов, патрулирующих африканское побережье. А при изображении бунта рабов на «Ариэле» в повествовании начинают звучать едва ли не трагические интонации: защищая свою жизнь, обрушивая на африканцев священный гнев, капитан неуловимо сливается с мелвилловским Ахавом, маниакально одержимым идеей мести Белому Киту (даже внешним видом Терлок напоминает классического героя, только что деревянная нога Ахава превращается в искусственный на месте преступника вырастает мученик. И судьба его достойна оплакивания и благодарной памяти, особенно если вспомнить одинокую войну героя с англичанами в пору вооруженных конфликтов 1810 года, когда он проявил себя как подлинный патриот Америки.

Конечно, огорчительно, что Пол Стид поначалу не самым гуманным образом обращался со своими невольниками (а, впрочем, он скоро опомнился, превратившись в мудрого, рачительного и человеколюбивого хозяина). Но разве этими отклонениями запоминается он читателю? — ничуть, перед ним вырастает государственно мыслящий деятель, остро ощущающий потребности и собственного дела, и всей страны.

Наш современник, Пьюзи Паксмор, входил в круг доверенных сотрудников президента Никсона и вместе с шефом пережил позор Уотергейта. Но представлен он вовсе не политическим интриганом и мошенником, а истинным блюстителем интересов Америки, ибо, как он искренне убежден, в случае победы Макговерна ей «со всех сторон угрожали бы взрывы и разложение», и вообще «на карту были поставлены судьбы нации». Потому и обвинительный приговор Пьюзи, ничуть не поколебленный в своих взглядах, воспринимает стоически, а в глазах других персонажей и, своим чередом, читателей выглядит героем, о чем прямо и говорится.

Но автору важно убедить аудиторию не просто в личных достоинствах персонажей романа. Он стремится, сохраняя в неприкосновенности их подчеркнуто негероический облик, не форсируя интонации, выявить исторический масштаб всех этих Стидов, Паксморов, Терлоков.

Осуществляя подобную задачу, он придает повествованию явно эпический характер.

Отсюда временной размах действия.

Отсюда композиционное построение романа — смена поколений явлена не просто как естественное движение жизни, чреда рождений и смертей, но как постепенное формирование и укрепление нравов, взглядов, идей, традиции.

Отсюда и стиль — замедленный, намеренно неуклюжий, как сама жизнь.

И символика. Некогда, в пору первых экономических успехов и бурного наступления на природу, эти края были покинуты караванами гусей, до того всегда возвращавшимися сюда после зимовки. И теперь они, воплощая связь времен, вновь появляются в родных местах.

А финал романа звучит вовсе библейски: тот самый остров, на котором столь долго процветали плантации Стидов, где выстроили свои верфи Паксморы, осушили болота Терлоки, — этот остров оказывается погребенным океанскими волнами. Что вовсе не означает, однако, тщеты земных усилий героев — просто таков органический круговорот бытия. «Непрерывно накатывающие волны, которые тринадцать тысяч лет назад принесли сюда этот обломок суши и породили остров, вернулись, чтобы востребовать свой долг назад. Земля, которую они забрали, будет перенесена в другое место бухты Чесапик, где она устроится по-новому, быть может, на тысячу лет вперед, а потом волны опять заберут ее назад, вновь и вновь видоизменяя ее, пока, наконец, не придет назначенный день и великий мировой океан поглотит весь полуостров, где в течение нескольких столетий жизнь была столь прекрасна».

В таких эстетических условиях и персонажи, оставаясь самими собою — людьми земли и практического дела, вырастают в своем значении, словно бы приобщаются мировых истин и величин, обретают масштабы поистине легендарные.

Я уже говорил бегло, что, изображая личность одного из героев, Миченер эпигонски использует замечательное художественное открытие Германа Мелвилла. Это вообще характерная особенность массовой беллетристики — дабы заручиться кредитами у читателя, она более или менее откровенно обращается к высоким образцам творчества. Это может быть заимствование приема, стиля, сюжетной ситуации, даже идеи произведения как целого. В свое время, скажем, в Америке выходило немало книг о Голливуде — и нередко авторы, изображая современных кинозвезд, обращались к опыту «Сестры Керри», безжалостно измельчая, естественно, проблематику драйзеровского романа. Миченер и в этом смысле, используя отдельные образы классики, весь роман строит в распространенном и дающем в иных случаях замечательные художественные результаты стиле — стиле мифологическом.

Однако же, как давно замечено, ложно избранная, навязанная произведению форма способна неожиданно для автора резко проявить все его содержательное ничтожество. Так и в нашем случае. У Габриеля Гарсиа Маркеса, положим, миф служит обнаружению исторической правды, в его атмосфере обломки частных существований складываются в завершенную картину мира. А у Миченера тот же миф, напротив, призван прикрыть историческую фальшь книги. В результате за шелухой мифических напластований наглядно проступает подлинная сущность тех самых персонажей, которых автор столь настойчиво окружает героическим ореолом. Это не живые и органичные фигуры, но витринные муляжи, во всей их парикмахерской слащавости.

Но почему же эти муляжи, вернемся теперь к важному вопросу, оказали и продолжают оказывать заметное воздействие на публику? Одной лишь эстетической невоспитанностью известной части аудитории, одним лишь действием рекламного механизма (что тоже, как говорится, имеет место) этого факта не объяснишь.

Оправдывая свою беззаветную преданность Никсону, Пьюзи Паксмор ссылается на то, что видел в нем лидера, способного спасти страну от «катастрофы», на пороге которой она стояла в 1969 и 1970 годах. Это — общее место всего комплекса неоконсервативных взглядов и умонастроений. В пестром спектре идейных противников неоконсерватизма совершенно особое место занимает «новая левая», чьими концепциями и действиями определялся во многом социальный, интеллектуальный и эмоциональный климат американских 60-х. Совершенно очевидно, что нынешние критики «контркультуры» выступают с позиций реакционных и охранительных. Но следует в то же время признать, что бьют они по наиболее уязвимому месту. Ведь, как известно, в выступлениях «новой левой» буржуазная государственность, культура, семья и т. д. неуловимо сливались с формами человеческой цивилизации как таковыми. И тотальному отрицанию соответственно подвергался не конкретный, действительно пораженный болезнью общественный порядок, но любые накопленные человечеством ценности. Подобного рода крайний нигилизм вел в пустоту, чего, впрочем, не скрывали и сами идеологи «контркультуры». Один из них, Л. Кампф, признавался, что не знает, как именно будет выглядеть, звучать, ощущаться радикальная культура. Но для начала призывал уничтожить Линкольн-центр.

Естественно, такая программа не могла долго удерживать умы и чувства людей. И действительно, уже в начале 70-х годов радикальные эмоции все слабее и слабее возбуждали общественное сознание. Критическое отношение к буржуазному мироустройству, конечно, не исчезло, но со всей остротой была пережита потребность в положительных идеалах. На эту потребность и откликнулась со своей обычной переимчивостью и оперативностью массовая беллетристика (как и иные виды массовой культуры). Потому та зависимость от господствующих идеологических течений времени, о которой шла речь в начале статьи, есть лишь промежуточная форма зависимости от общественных умонастроений.

И Джеймс Миченер, если вновь вернуться к нему, потому и обрел, при всей эстетической беспомощности своих произведений, такую популярность, что откровеннее и непосредственнее других откликнулся на запросы аудитории.

Понятно, это не механический отклик, не бесстрастное эхо. Массовая культура более или менее определенно контролирует социально-психологическое состояние публики, направляет ее интересы, по сути же извращает их, придавая им четко выраженный консервативный характер, уравнивая понятие идеала с понятием буржуазного идеала. Понятно, что это куда опаснее, нежели понижение эстетического вкуса, чем тоже, конечно, чревато распространение мирового искусства.

Не считаться с подобного рода системой взаимозависимостей было бы наивно и нереалистично. Но, разумеется, и фатальной неразрешимости во всей этой ситуации нет. Сейчас и общественные деятели, и литературные критики, и сами писатели немало размышляют о месте искусства слова в нынешнем горячем и расколотом мире. Слова произносятся и пишутся разные, диапазон мнений широк, однако же есть в этом разногласии и нечто неизменно общее: убежденность в том, что литература должна служить интересам мира, гуманизма, социальной справедливости. Конечно, одно дело — декларации, другое — реальная творческая практика. В литературах капиталистических стран, в том числе в литературе США, между этими величинами может возникать (порой действительно возникает) разрыв. В то же время и единство позиции и творчества — вовсе не просто умопостигаемый идеал. Скажем, американский роман межвоенного двадцатилетия — роман Фолкнера, Хемингуэя, Стейнбека, Вулфа, Фицджеральда — вдохновляющий пример замечательного художественного осуществления идей человечности.

Сегодняшняя американская литература тех высот не достигает — ни в плане эстетическом, ни в плане социальной зоркости и глубины. Но последние книги таких писателей, как Дж. Гарднер, Дж.-К. Оутс, Н. Мейлер, Дж. Болдуин, К. Воннегут, Э.-Л. Доктороу, убеждают в том, что никогда не прерывавшаяся традиция демократического искусства, искусства, стоящего на прочных реалистических основаниях, обретает новое дыхание. При этом важно подчеркнуть, что критический пафос этих книг неотделим от напряженных и целеустремленных поисков положительных основ человеческого бытия. И если, преодолевая трудности (в том числе и конкуренцию массовой культуры, которая и на творческое сознание оказывает разлагающее воздействие), прогрессивное искусство США и дальше будет двигаться на глубину, то на долю кумиров останется в лучшем случае однодневный успех. А подлинным, долговременным фактором воздействия будет, используя название известной книги Д. Гарднера, «нравственная литература».

Одиночество в лабиринтах смерти

Л. Токарев

Английский писатель Гилберт Честертон, прославленный мастер парадокса, опубликовал в 1901 году интереснейшую статью, которая красноречиво называлась «В защиту «дешевого чтива». «Вульгарная» литература, — утверждал он, — не вульгарна уже хотя бы потому, что захватывает пылкое воображение миллионов читателей». Честертон был прав. Если в литературе, которую на Западе сегодня именуют «массовой», зачастую нельзя отыскать художественных достоинств, то в ней наверняка можно найти весьма выразительный социологический материал для характеристики общества, где она имеет хождение. Борясь с декадентством «конца века» и упадком буржуазной морали, Честертон справедливо находил в лучших образцах «грошового чтива» XIX века «жизненный оптимизм» и «прочные нравственные основы». Заостряя свою мысль, писатель продолжал: «У заурядного читателя, быть может, весьма непритязательные вкусы, зато он на всю жизнь уяснил себе, что отвага — это высшая добродетель, что верность — удел благородных и сильных духом, что спасти женщину — долг каждого мужчины и что поверженного врага не убивают. Эти простые истины не по плечу литературным снобам — для них этих истин не существует, как не существует никого, кроме них самих».

Суждения Честертона станут яснее, если вспомнить, что в потоке так называемой «литературы для народа» XIX века находились не только «Парижские тайны» Эжена Сю и «Похождения Рокамболя» Понсона дю Террайля, но и «Отверженные» Виктора Гюго, и «Без семьи» Гектора Мало (привожу лишь французские примеры. — Л. Т.) Поэтому знаменитый английский эссеист имел основания противопоставлять эстетству декадентов здоровую в основе мораль тогдашней «массовой литературы».

С тех пор много воды утекло, и теперь изысканные снобы Старого и Нового Света без устали обвиняют «отсталых обывателей» в том, что последние не находят метафизических глубин и эстетических красот в комиксах или детективах «Черной серии».

В апреле 1985-го года бесчисленные поклонники «Черной серии» шумно отмечали сорокалетие со дня ее основания и появление двухтысячной юбилейной книжки, которой стал роман Тьерри Жонкэ «Чудовище и красавица». «Черную серию» — самую читаемую и престижную из всех французских серий «массовой литературы» — основал Марсель Дюамель (это название придумал его друг, известный поэт Жак Превер). Выпускает эти книжки в черно-желтых обложках знаменитое парижское издательство «Галлимар». «Я не могу рассказать вам о моей смерти, — писал М. Дюамель в книге воспоминаний «Не говори о своей жизни». — Но мне очень хочется, чтобы смерть подождала выхода двухтысячного названия моей серии». Правда, Дюамель не дожил (он умер в 1977 году) до феноменального триумфа своего любимого детища.

Юбилей «Черной серии» приобрел во Франции поистине национальный размах. Ей пели дифирамбы «большая пресса», телевидение и радио; солидная газета «Монд» посвятила этому событию целых шесть полос; ежемесячник «Лир» опубликовал пространные интервью с ее наиболее модными сегодня авторами; даже «Юманите» отвела «Черной серии» специальную страницу. Хотя только в Париже выходит четырнадцать серий «массовой литературы» (среди них «Холодный пот», «Ловушка», «Кровавая печать», «Кошмары», «Мутное зеркало» и т. д.), пальму первенства по-прежнему держит «Черная серия». С 3 по 31 мая 1985 года в Лионе, в специализированном книжном магазине-салоне, — он носит выразительное название «Коридор ужаса», — была открыта выставка «Черная серия — 2000». Кстати, каталог этого магазина насчитывает 16 тысяч названий разнообразнейших изделий «массовой литературы». Но популярность «Черной серии» ни с чем не сравнима; воспроизведения ее обложек можно встретить на самых «нелитературных» товарах — банных полотенцах и… шезлонгах, конвертах грампластинок и… вечерних дамских платьях, что, разумеется, свидетельствует о хорошо поставленной рекламе. Среди коллекционеров стоимость отдельных выпусков достигает 500 франков! «Монд» сообщает, что среди завсегдатаев «Коридора ужаса» есть маньяки, «проглатывающие» за ночь по три(!) книжки «Черной серии». Им, как говорится, есть что почитать. Клод Меплэд и Жан-Жак Шлерэ опубликовали объемистое исследование «Путешествие на край «Черной серии», в котором насчитали 732 ее автора. Раз в месяц 1-я программа французского телевидения показывает фильм, снятый по одному из романов «Черной серии», по ее книжкам делается множество комиксов, кинофильмов и… произведений изобразительного искусства. В городах Реймс и Коньяк состоялись два «черных» кинофестиваля. Короче говоря, «Черная серия» — повсюду.

Я привожу все эти факты не ради курьеза. Они показывают огромные масштабы «массовой литературы» и то умение, с каким ее изготовители доводят свою продукцию до потребителя. Критик Ален Дюгран громогласно объявил в «Монд», что в наши дни «Черная серия» — это и есть литературный авангард. Стремясь не оказаться в арьергарде, такие крупные, солидные издательства Парижа, как «Грассе», «Сэй», «Деноэль», «Фламмарион» и другие, наперегонки создают собственные серии «массовой литературы». Какое парадоксальное свидетельство кризиса современной буржуазной культуры — «непритязательные вкусы», о которых говорил Честертон, теперь навязываются публике и стали последним криком интеллектуальной моды. Недаром новый ежемесячник, посвященный «массовой литературе», носит название «Шик. Черный журнал».

Примерно лет двадцать назад апологеты «массовой литературы» возвестили о наступлении эры «полара». Смысл этого неологизма станет ясен, если обратиться к специальному номеру парижского журнала «Магазин литтерер»: «Полар. 20 лет полицейской литературы». Ален Демузон, молодой, плодовитый и очень популярный сейчас автор «поларов», остроумно назвал это словечко «большим мешком, куда можно запихнуть что угодно». По сути, этот модный термин выступает своеобразным синонимом детектива или полицейского романа (так во Франции по традиции именуют детектив). Но «полар», утверждают авторы журнала, не сводится к детективу; в нем можно найти черты «романа тайн», «черного романа», шпионского романа, англо-американского триллера, даже романа-фельетона в духе Эжена Сю. Демузон громогласно заявляет, что «полицейский роман и научная фантастика — это две новые формы литературы, появившиеся в XX веке. Через сто или двести лет в этом убедятся воздвигатели пантеонов». Не знаю, что думает насчет пантеонов критик Александр Лу, но «полар» он объявил «тотальной литературой», которая выражает неблагополучие буржуазных будней и «пронзительно» ищет истину. Франсуа Гериф, главный редактор журнала «Полар», полагает, что подобная литература «питает другие виды искусства — кино, комиксы, театр, телевидение, живопись». Романист Жан Вотрен сравнивает ее расцвет с «новой волной» во французском кинематографе. Итог этим панегирическим высказываниям подводит Демузон: «Полар» не выходит из моды. Он, естественно, развивается вместе с жизнью, следуя за течением повседневности и рассказывая о том, что происходит здесь и сейчас». И, по его мнению, гарантирует высокое художественное качество, пронизанное новизной.

В 1976 году появился специальный номер журнала «Эроп», который носил название «Полицейская литература». Пьер Гамарра писал в предисловии, что эта литература «достойна литературного рассмотрения». Здесь нет тавтологии. Гамарра призывал исследовать полицейскую литературу не только с точки зрения социологии, но и с точки зрения эстетики. Мнение широко известного в нашей стране писателя по меньшей мере спорно. Конечно, «полар» отражает в своей массе определенные стороны буржуазной действительности, это не требует особых доказательств. И у «полара» есть своя эстетика, если понимать под этим набор стандартных приемов, которые присущи разновидностям «массовой» литературы. Однако говорить о художественности здесь не приходится.

Пристрастные исследователи «массовой литературы» любят утверждать ее родство с литературой подлинной. Жан-Поль Колэн, автор монографии «Старый французский полицейский роман», не без иронии пишет, что «массовая литература» была «зрелой» уже в своих истоках и «почти ничем не отличалась от пресловутой «большой» литературы». Тут важно это словечко «почти». Главное различие между серьезной, большой литературой без кавычек и «массовой литературой» состоит, на мой взгляд, в том, что первая создается, а вторая — изготовляется, делается. Кстати, это различие ясно сознавали и сознают по сей день самые прославленные мэтры литературной «фабрики снов». Вот поразительные по откровенности и пониманию сути «массовой литературы» высказывания одного из авторов серии романов о «Фантомасе» Марселя Аллена (1885–1969). В 1938 году М. Аллен написал для издательства «Файяр» заявку на новую серию романов. Документ этот называется «О народном романе и его коммерческих возможностях». Писатель делает попытку определить понятие «народный роман». В его характеристике неразрывны два момента: создание «массовой литературы» и ее распространение. Для М. Аллена «народный роман» — это прежде всего «развлекательный и дешевый роман». Автор «Фантомаса» требует приспособить «народный роман» к новой публике, которая испытывает сильное влияние кино и радио (сегодня необходимо прибавить телевидение). Публика эта включает разные классы, — от рабочих до мелкой буржуазии, — и обладает, как пишет М. Аллен, «поверхностным образованием». «Она привыкла искать развлечения в выдумках, которые насыщены событиями, освобождены от всяких сентиментальных и психологических суждений, основаны на интриге, достаточно прочной, чтобы удержать в плену любопытство читателя с начала до конца книги». Лучше организовывать серийное, поточное производство «народных романов». Для этого нужна грандиозная реклама, способная породить у читателей «психоз» (так М. Аллен и пишет) к приобретению этих книг. М. Аллен свидетельствует, до какой степени продумана система создания и сбыта «массовой литературы», как ловко организуется «спонтанная» любовь читателя к «народному роману», как до мелочей продумываются его схемы, наполненные «безумным воображением».

Текст романа, по мнению М. Аллена, должен быть «достаточно длинным (350 000 печатных знаков), обложка прилично оформлена, книга должна продаваться недорого». Главное — это периодичность выпуска томиков: деньги из карманов читателя нужно вынимать не слишком часто, но и не слишком редко, чтобы не погасить его любопытства. Желательно выбрасывать «массовую литературу» на книжный рынок в дни получек. Основное — это создать автоматизм приобретения и чтения этой «массовой литературной продукции».

Основополагающий принцип успеха «народного романа», как утверждает М. Аллен, заключается в том, чтобы «не шокировать ни одного читателя и нравиться всем». Он советует молодым авторам «массовой литературы» и ее издателям неукоснительно игнорировать «все политические вопросы и любые дискуссии о религии». «Народный роман» должен избегать даже малейшего намека на социальную критику, его содержанием должна быть чистая развлекательность.

М. Аллен раскрывает в этом документе секреты своей профессиональной кухни. Он задумал серию романов и стал искать в прошлом произведение, которое могло бы послужить ему «если не моделью, то образцом». И находит таковое в «Трех мушкетерах» Дюма. В шедевре Дюма он нашел «типично французских героев, волнение, смех, слезы, неожиданность, тревогу, любовь, но целомудренную любовь, наблюдательность, чуть-чуть сатиры, возможность заставить разных читателей побывать в разной среде…» Но в романе М. Аллена «действие происходит в современной обстановке… Судьба героев зависит от скорости автомобиля или мотоцикла». Герои М. Аллена — «три бравых парня слегка богемного стиля, немножечко фрондеры, умеющие выпутаться из любых переделок, три бравых, забавных и смешных парня, которыми бы каждый хотел быть и с которыми каждый хотел бы познакомиться». Они принадлежат к «различным слоям общества», но встречаются на дороге, потому что их объединяет какая-то общая мысль. И далее — следуют забавные, безобидные приключения «трех асов» (М. Аллен назвал так свою серию потому, что «это звучит фамильярно, но не тривиально»). М. Аллен написал 540 книг, поэтому его знанию рецептов производства «массовой литературы» вполне можно доверять.

Во всем мире известны современные французские авторы детективов Пьер Буало и Тома Нарсежак. Перу последнего принадлежит ценная работа «Полицейский роман». «Не будем смешивать ловкость и талант, — пишет он. — Надо всегда говорить правду». И добавляет: «Роман-фельетон — это товар».

Достаточно подставить вместо терминов «народный роман» и «роман-фельетон» словечко «полар», как сразу же станет понятно, почему в наши дни «Черную серию» объявляют авангардом литературы. Правду о «массовой литературе» всегда лучше всего выслушивать из уст ее создателей, а не корыстных ее апологетов. Жан-Патрик Маншетт, — «неоспоримый принц «полара», как велеречиво именует его заинтересованная в рекламе критика, — дал журналу «Лир» интервью по случаю юбилея «Черной серии». Он — автор двух, так сказать, классических «поларов»: «Оставьте трупы загорать» и «Ничто». По его признанию, он перешел от художественной (этот эпитет неизменно приобретает у него уничижительный оттенок) к литературе «чистой».

«Я, действительно, считаю, — заявляет Маншетт, — что искусство умерло, что в нем сегодня могут быть лишь повторы, ссылки на уже сделанное, подражательность. Сюрреалисты говорили, что не надо писать романы, и были совершенно правы». В устах производителя массового чтива странно звучит упоминание о сюрреалистах, чьей целью в искусстве была принципиальная элитарность и иррациональность. Все формы словесного искусства изношены, много раз прокламировал Маншетт, «шиты белыми нитками», и пользоваться ими смешно. Данная «эстетическая» программа дополняется программой философско-политической. Маншетт был в 1968 году активным гошистом, а когда левацко-радикальное движение во Франции сошло на нет, превратился в нигилиста. «Идеала не существует, — сказано в «поларе» «Ничто». — Не существует и бога, а марксизм — это обман». Отчаяние принимает у Маншетта апокалипсический характер: «На наши головы давит груз тысячелетий культуры. От этого умирают или превращаются в идиотов. Можно еще стать сумасшедшим, что более современно». Итак, Маншетт отрекся от идеалов, от всякой социальной и моральной ответственности в литературе. И что же он предлагает в своей «чистой» литературе? «Я предлагаю публике стрельбу, секс, автопогони, развлекаю потребителя, — с циничной бравадой говорит он в интервью журналу «Лир». — Создаю коммерческое искусство и думаю о деньгах». Где здесь, в этом кредо, художественное качество и новизна? И чем эта программа отличается от высказываний Марселя Аллена и Тома Нарсежака?

Попытку разъяснить новизну «полара» предпринимает критик Жан-Пьер Делу в статье «Черный new look». Прежде всего он констатирует, что «полар» отражает суровую, тусклую, пропитанную насилием действительность капиталистического мира, а новое проявляется у его создателей в бесстрастном, холодноравнодушном взгляде на жизнь. С его точки зрения, этот роман, оказывается, резко вмешивается в социальную действительность, показывая «своего рода ритуальное убийство индивида какой-либо человеческой общностью». Но главное состоит в том, что «полар» изображает теперь новых персонажей из «маргинальных» слоев общества, проще говоря, людей, выброшенных на обочину жизни. Среди них — юные преступники (роман Жана Амила «Волки в овчарне»), наркоманы (романы Франсиса Рика «Мы не поедем в Вальпараисо» и Марка Виллара «Жизнь артиста»), террористы (книги Жана-Патрика Маншетта «Ничто» и «Стрельба из положения лежа»), жалкие обитатели грязных, серых пригородов больших городов (роман Рикардо Матаса «Дурная кровь»), полицейские, ставшие убийцами (книга Дагори «В поисках потерянной крови», роман Карре и Коэна «Кто говорит вам о смерти?»), девушки, обманом вовлеченные в порнобизнес (роман Алена Демузона «Муха»), рабочие-иммигранты (роман Боман-Делока «Черная работа»), безработные, бездомные и прочие современные «отверженные». Эти антигерои ведут отчаянную, часто исполненную кровавого насилия борьбу с обществом. К чему же они стремятся? «Деньги, — поясняет Делу, — не являются главной целью этих отчаявшихся, цель их борьбы — идеологическая».

Сочинители «поларов», говоря словами Алена Дюграна, «обмакивают свои перья в сточные канавы города», хотя вопрос об «идеологическом смысле» их литературной продукции не столь прост, как полагает Ж.-П. Делу. Обратимся к рассуждениям Тьерри Жонкэ — автора юбилейного романа «Черной серии» «Чудовище и красавица». Характерно, что он признает наличие в сегодняшнем буржуазном обществе кризиса, который в большей или меньшей степени касается каждого человека. Однако сразу же спешит оговориться, что не вносит в свои книги «абсолютно никаких теоретических размышлений». Жонкэ черпает сюжеты собственных «поларов» из газетной хроники. «Я просто излагаю факты хроники, — упорно подчеркивает он. — Мой ближайший «полар» будет рассказывать о новых бедняках». Вроде бы в его позиции не отыскать ничего кроме объективизма и натурализма. Но суть дела в том, что Тьерри Жонкэ под псевдонимом Рамон Меркадер выпустил два «полара», выдержанных в духе левацкой, гошистской идеологии: антисоветскую книжонку «СССР go home» и романчик «Сравняем прошлое с землей», где, по его признанию, он «очень, очень строг к Французской коммунистической партии». Среди множества «поларов» (только в 1984 году их было издано во Франции более 600) немало книг с сильным антисоветским и антикоммунистическим душком. И Жан-Пьер Делу, со своей стороны, «желает, чтобы эта новая (!?) тенденция хорошо показала, каким эффективным образом функционирует «полар», когда он функционирует, исходя из действительности». Зато этот критик признает, что авторы «поларов» очень редко выводят на сцену буржуазных политиков и рисуют реальности капиталистического государства «крайне абстрактно».

Разумеется, здесь нет ни парадокса, ни противоречия, которые находят в «современной массовой литературе» буржуазные критики и исследователи. Показателен с этой точки зрения «врез» к юбилейной подборке газеты «Монд». В нем утверждается, будто «дух, идеология «полара» противоположны той идеологии, которой вдохновляются шпионские романы». Последние, мол, сплошь карикатурны и заполнены клише, рисуют «героев» свободного мира, говорящих языком лозунгов крайне правых сил. А в «черной» литературе (т. е. в «поларах». — Л. Т.) «борьба продолжается». О какой «борьбе» идет речь, будет сказано ниже; теперь же обратимся к интереснейшей статье профессора политических наук университета города Ренн Эрика Нёвэ «Очистители Запада» (она тоже опубликована в «Монд»).

Эрик Нёвэ, автор вышедшей в 1985 году работы «Идеология в шпионском романе». Он констатирует, что «шпионский роман» — наиболее обесцененный сектор второстепенной, вроде «поларов», литературы». Рассматривая развитие этого «жанра», исследователь находит его истоки в Англии и США. С 1930-х годов «жанр» начинает акклиматизироваться во Франции: романы Шарля-Робера Дюма и Пьера Нора. Но расцвет его падает во Франции на конец сороковых годов. 1945 год — время создания «Черной серии», 1949-й — серии «Черная река». «Атмосфера «холодной войны», — делает вывод Эрик Нёвэ, — не чужда успеху этой продукции». Необходимо напомнить, что подавляющая ее часть имела клеймо «made in USA». Это чтиво несло «утробный антикоммунизм, расизм, политические предрассудки, социальные карикатуры», — я цитирую «Монд». К середине 60-х годов, когда начался процесс разрядки международной напряженности, сбыт этой оголтелой макулатуры упал, по подсчетам Э. Нёвэ, на 50 процентов. Ее потеснили другие разновидности «массовой литературы».

Нужно было срочно обновить устаревшие рецепты шпионского романа, за что и взялись такие его новые асы, как Жан Брюс, Клод Ранк, Жерар де Вилье, Ф. Шабрэ и писаки рангом поменьше. Теперь супермены должны были спасать ценности «свободного мира» не только от «красных шпионов» и «советской угрозы», но и от «подрывных элементов, которые процветают на Западе», как писал Ж. Брюс. «Антикоммунизм соприроден этой литературе», — заключает Э. Нёвэ. Жерар де Вилье расписывал «нужду» и «ужасы» жизни в социалистических странах; Жан Брюс, до смерти перепуганный процессом деколонизации, ратовал за дипломатию канонерок; Ф. Шабрэ избрал специальностью обличение протестующей западной молодежи, «возбужденной, распутной, фанатичной, напичканной наркотиками». До примитивизма упрощенные политические схемы шпионского романа à lа Жан Брюс или Жерар де Вилье обильно сдабривались стрельбой, сексом, автопогонями, всем тем, чем сейчас развлекают потребителя «неоспоримый принц «полара» Жан-Пьер Маншетт и великое множество его коллег.

Правда, между шпионским романом и «поларом» существует разница, которая обусловлена эпохой. «Массовая литература» — своеобразный, но очень чуткий барометр социальных настроений. Она преследует две цели — сбыта литературного товара и придания ему новой идеологической упаковки. В атмосфере глубочайшего социального, нравственного и культурного кризиса буржуазной цивилизации почти невозможно поверить в белозубого, шикарного, неотразимо привлекательного супермена, который незыблемо убежден в устоях «свободного мира» и западной демократии. Естественно, что «героем», точнее — антигероем «поларов» стал loser (проигравший), аутсайдер.

Не случайно, еще в 1978 году в журнале «Сюбжектиф» появился манифест «полара» — «Да здравствует бесчеловечная литература!» Посмотрим теперь, что за «борьбу», — против чего и кого, — ведет «бесчеловечная литература», которую так усиленно культивируют на Западе, в частности во Франции?

Персонажи «поларов» — фанатики разрушения и саморазрушения, абсолютные нигилисты — отравлены насилием, проникшим во все поры западного общества. Но их бунтарство сводится к тому, что они отвечают на жестокость еще большей жестокостью. Что-либо изменить в жизни они бессильны. Герои романа Филипа Кония «Ледяное лето», потерянные, безвольные, обреченные на одиночество люди, ждут «страшного милосердия» убийцы, который освободит их от груза страданий. Все, что бы они не предпринимали, неизбежно завершается неудачей. В «поларе», пишет Делу, «звучит исполненный отчаяния блюз потерянных поколений и неудавшихся судеб». Жан-Патрик Маншетт признается: в этих романах нет или почти нет положительных героев, кроме «частного сыщика». Мне больше всего нравятся «полары», чьи герои попадают в ловушку, оказываются под прессом жизни, чьи судьбы нелепо ломаются и плохо кончаются.

Ален Дюгран пишет в «Монд», что эти романы оказались «провидением для маргинальных слоев молодежи с крайне низким уровнем зарплаты». В качестве «настольной книги» нынешней молодежи он называет «полар» Фредерика Фажарди «Убийцы полицейских». Это поистине омерзительный образчик «бесчеловечной литературы». Герои этой книжонки — убийцы и каннибалы. Вот еще пример — «полар» Жозефа Бьяло «Салон кровопускания», со страниц которого буквально сочится кровь. Маньяк-садист изощренно одного за другим убивает оптовых торговцев в каком-то районе Парижа. Предшественник сегодняшних авторов «поларов» романист Лео Мале (родился в 1909 году) почти сорок лет назад поставил эпиграфом к своему роману «Жизнь отвратна» слова легендарного преступника прошлого века Ласенэра: «Отныне моя жизнь стала долгим самоубийством». Восторженный почитатель творчества Лео Мале, не раз здесь цитировавшийся критик Ален Дюгран, восклицает в «Монд»: «Жанр «полара», во всяком случае, приобрел стиль, эстетику». Но он забывает, что давным-давно всю проблематику и эстетику авторов столь почитаемого им «полара» резюмировал в двух словах главный человеконенавистник французской литературы XX века Луи-Фердинан Селин, который назвал жизнь «смертью в кредит».

«Полар», среди авторов которого есть несколько талантливых писателей, не выходит за пределы эстетических стандартов «массовой культуры».

Одна из ее наиболее характерных черт — удивительная способность эксплуатировать собственные традиции, ловко приспосабливая их к потребностям сегодняшнего дня. Как считают некоторые французские критики, «полар» вдохновляется американским «черным романом» конца 1920—начала 1930-х годов. Дэшиел Хэммет и Раймонд Чендлер, создатели таких образцов жанра, как «Мальтийский сокол» и «Долгий сон», утверждает Жан-Пьер Делу, совершили подлинную революцию в детективе, «последствия которой отразились на всей литературе». Они разрушили каноны, отбросили штампы и условности классического английского детектива, в основе которого лежала разгадка тайны или изощренного убийства. Чендлер язвительно иронизировал над бесчисленными романами, где очаровательные старые леди теряются в догадках, «кто же зарезал платиновым кинжалом миссис Поттингтон Постлейтуейт III в тот самый момент, когда она взяла высокую ноту в арии из «Лакме», хотя и пела в присутствии пятнадцати не очень удачно подобранных гостей». Идеологический смысл этой «массовой литературы» хорошо раскрыл французский критик Ив Ди Манно в работе «Полицейский роман и общество». «Классический полицейский роман всегда стремился увести своих читателей от проблем эпохи, — пишет он. — Взамен он предлагал произвольные, чисто абстрактные загадки, над которыми бились читательские умы. Никогда литература не заслуживала в столь полной мере эпитета «уводящая от жизни».

«Черный роман», в отличие от классического детектива и полицейского романа, исходил из действительности США тех лет. Это была литература о людях, отмечал американский исследователь Дэвид Мейден, которые проспали на постели «американской мечты» все двадцатые годы, чтобы с воплем проснуться в кошмаре годов тридцатых. Книги Хэммета, Чендлера, Маккоя (по его роману поставлен известный советским зрителям фильм «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?») и других писателей получили название «черного романа» потому, что в них изображалась мрачная, жестокая и беспощадная реальность Америки времен «великой депрессии». Звучало возмущение несправедливостью, в лучших произведениях отсутствовал конформизм, соприродный «массовой литературе». Разоблачительный, протестующий, местами антибуржуазный характер «черного романа» 1930-х годов не подлежит сомнению. Вот свидетельство самого Раймонда Чендлера:

«Автор-реалист пишет в своих романах о мире, в котором убийцы и гангстеры правят нацией и городами, в котором отели, роскошные дома и рестораны находятся во владении людей, получивших свои деньги нечестными, темными путями, в котором кинозвезды могут быть правой рукой известного убийцы; о мире, в котором судья отправляет на каторгу человека лишь за то, что в кармане у него обнаружен кастет; в котором мэр вашего города поощрял убийцу, используя его как инструмент для добывания больших денег, где человек не может пройти по темной улице без страха. Закон и порядок — вещи, о которых много говорят, но которые не так-то просто вошли в наш быт… Это не очень устроенный мир, но мы в нем живем. Умные, талантливые писатели могут многое вынести на свет божий и создать яркие модели того, что нас окружает». Эта творческая программа весьма далека от содержания современного «полара».

Но «черный роман» не достиг тех глубин реалистической критики и социального пафоса, которые присущи, например, эпосу Джона Стейнбека «Гроздья гнева». Он не поднимался до социальных обобщений при всей своей критической направленности. Новым героем Хэммета и Чендлера был частный детектив, который в одиночку воюет с законом, так как закон этот несправедлив. Филип Марло (персонаж Чендлера) на собственный страх и риск борется против продажных политиканов и мошенников, которые ничем не брезгуют, защищая свои деньги и свою власть.

Голливуд в многочисленных экранизациях произведений Хэммета, Чендлера и других писателей постепенно умело погасил критические аспекты «черного романа». Во многом этому способствовал талант актера Хэмфри Богарта, который играл Филипа Марло как романтического героя-одиночку. «Черный роман» на экране был сведен к простой сюжетной схеме, а его приемы прочно вошли в западную «массовую литературу». Примером использования поэтики «черного романа», так сказать, со знаком минус, может служить множество книг не так давно скончавшегося в Лондоне Джеймса Хэдли Чейза.

Что же нашли авторы «поларов» в «черном романе»? Это хорошо объясняет статья французского эссеиста Мишеля Ле Бри «Хелло, мистер Марло», опубликованная еженедельником «Нувель обсерватер». Он считает возрождение «черного романа» во Франции ностальгической модой на ретро, которую усиленно культивирует «массовая культура». Но одно дело — извлекать из прошлого уроки для настоящего, а другое — искусственно воссоздавать прошедшее, навязывая современникам его иллюзии, превращать его в выдуманный миф. Ле Бри называет «полным недоразумением» отнесение «черного романа» к реализму и воссоздает ту схему, которую взяли на вооружение нынешние авторы «поларов». Место действия этих книг — город-джунгли, где царят страх и нищета, грязь и преступление. Время действия — ночь, когда на охоту выходят хищники всех мастей. Город — это ловушка, лабиринт, из которого нет выхода романтическому одиночке Филипу Марло. Марло — идеалист, бунтарь, проигравший в жизни, он знает иногда, в чем и в ком ложь, но не ведает истины.

Марло обнажает ужас мира, однако мир таков, каков есть, и изменить его он не в силах. Роковая неудача и смерть — таков удел человека. Но ведь и Демузон утверждает, что «полар» рассказывает о вечной схватке человека со смертью.

Подавляющая масса современных «поларов» построена по схеме, очерченной Мишелем Лe Бри. В 1984 году появилась любопытная книжка Мишеля Лебрена «Год «полара», где автор проанализировал, вкратце изложив содержание, 410 новых романов, вышедших во Франции с октября 1983 года по сентябрь 1984 года (при анализе «массовой культуры» без статистики не обойтись). Он утверждает, что среди них 105 «очень хороших» и даже «превосходных» — поверим ему на слово. 60 — никуда не годятся, поскольку характеризуются «ленивым воображением, повторами, пышной порнографией». Из этих нехитрых подсчетов вытекает, что 245 оставшихся — ничем не примечательные серийные поделки. Однако «очень хорошие», «средние» и «плохие» «полары», согласно критику Иву Ди Манно, «несмотря ни на что, оправдывают порядок буржуазного общества».

Это — не единственный грех «массовой литературы». Словно зыбучие пески, она надвигается на цветущий оазис гуманистического искусства слова. Во многом она несет ответственность за то, что «подавляющее большинство наших современников стоит почти на нуле культурного развития», как с горечью писал французский социолог Жак Риго в книге «Культура для жизни». И, наконец, ее преступление в том, что сегодня, когда висит на волоске судьба Земли, она пытается погасить в людских душах искры надежды, человечности и добра.

«Массовая литература» обычно создается в двух тонах — розовом и черном, переливы красок в ней очень редки. «Полар», как правило, не выходит за рамки буржуазной конвейерной литературной индустрии. Он в самых мрачных тонах живописует извечное одиночество и бессилие человека, пленника насилия, зла и жестокости, раба судьбы и смерти. И в нем уже не найти той здоровой морали, о которой в первый год нашего века писал умный англичанин Гилберт Честертон.

Звездное помрачение

Е. Парнов

«Эра информатики», «Новая технологическая революция», «Пятое поколение компьютеров»… Переполняющая газетно-журнальные полосы реклама назойливо предлагает обзавестись электронным помощником, который в два счета разрешит все жизненные проблемы. Цветное фото Айзека Азимова, снятого в полный рост рядом с электронной системой, предназначенной специально для писателей, обошло чуть ли не все иллюстрированные еженедельники.

В салоне бытовых компьютеров и впрямь может примерещиться, что чуть ли не вся Америка живет по лазерным часам двадцать первого века. Зато полуподвальная лавка где-нибудь в Бруклине, в которой бойко торгуют атрибутикой для черной магии и всевозможных гаданий, мгновенно нацелит воображение на эпоху «черных месс» и костров инквизиции. Прошлое и будущее, великое и ничтожное, трагическое и жалкое — все это удивительным образом сосуществует друг с другом, переплетаясь сложными разветвлениями побегов и корневищ. Недаром говорят, что в капле воды отражается мир.

Есть в Нью-Йорке на углу Восьмой авеню и снискавшей сомнительную известность Сорок Второй улицы небольшой магазинчик, торгующий преимущественно игральными картами. Именно там мне дано было явственно ощутить пересечение разнонаправленных мировых линий, когда под влиянием обезумевшего часовщика сходят с ума часовые стрелки. Впрочем, как верно заметил еще Шекспир, и в безумии может скрываться своя логика.

Внимание привлекла новинка: набор колод для ультрасовременного покера, подсчет очков в котором ведется на тротиловые мегатонны и многопорядковые числа человеческих жизней.

Четыре туза, например, эквивалентны массированной ядерной бомбардировке большой страны, «стрит» или же, скажем, полная масть позволяют счастливому игроку уничтожить население целого континента. Милая забава, не правда ли? Переосмысливая зловещие события последнего времени, невольно приходишь к выводу, что иные причастные к политике деятели недалеко ушли от среднестатистического обывателя, на которого сделали ставку короли индустрии развлечений. О моральной стороне я уж и не заикаюсь.

Стоит, однако, задуматься о том, какие силы заинтересованы в столь обескураживающем растлении общественного сознания, кому на руку «тихие» игры за ломберным столиком в радиоактивный геноцид?

По иронии судьбы рядом с «мегатонной» колодой лежала другая — «эзотерический тарот» в семьдесят восемь листов с полной средневековой труппой: магом и жрицей, смертью и дьяволом, планетами, стихийными силами и даже Страшным судом. Эти гадальные карты, густо напичканные астрологической и каббалистической символикой, известны, как считают специалисты, с XIV века. Во всяком случае, я встречал их на старинных полотнах, выставленных в Прадо и Хофбурге. Чьей же волей было реанимировано и размножено в тысячах копий дремучее колдовство, о котором успели позабыть даже ученые-медиевисты? Кому понадобилось распространять эту наркотическую забаву, эту отъявленную заумь, никак не отвечающую ни стилю, ни ритму современной жизни?

Сами собой выстраиваются определенные соответствия. Фишки на зеленом сукне, где идет кощунственный торг, и реальные ракеты с реальной боеголовкой, способной испепелить миллионный город. Карты игральные и карты стратегические. Готические таблички с колдовскими знаками и устремленные в небо древние шпили Европы, поделенной на берегах Потомака на мифические зоны «локальных» конфликтов, а по существу уготованной на заклание вместе с тысячелетним прошлым, легендами, забытой серебряной стариной.

Лет восемь назад один довольно популярный в США астролог предсказал на 1999 год конец света. Он, видимо, позабыл или же вовсе не знал о том, что подобный «прогноз» имел место добрую тысячу лет назад. Но если в 999 году одержимые суеверным страхом европейцы могли ожидать неведомых всадников Апокалипсиса, то в современном мире страхи персонифицируются куда более конкретно. В сегодняшней Америке астрологи, держа нос по ветру, все чаще предсказывают ядерную войну.

Мы далеки от того, чтобы подозревать нынешнюю вашингтонскую администрацию в личной причастности к такой, в сущности, жалкой малости, как покер или приоткрывающий завесы грядущего пасьянс. Уловив дух времени, ощутив некий общественный спрос, индустрия развлечений, конечно же, ответила спонтанно, не дожидаясь особых инструкций. Бизнес, как правило, решает свои проблемы и оперативно, и самостоятельно. Это своеобразный общественный барометр, реакция которого нуждается в серьезном анализе. Суть в том, что духовное помрачение, атмосфера бесстыдного пира во время чумы — симптомы глубочайшего недуга, соматически, как говорят медики, связанного с далеко зашедшим синдромом ядерного безумия.

Выделим в этом зловещем диагнозе две наиболее типичные разновидности, которые можно условно назвать «психозом звездных войн» и «дьявольской лихорадкой».

На одном из недавних всемирных конгрессов научных фантастов в рамках впечатляющей выставки радиоэлектронных новинок можно было ознакомиться с технологией создания современной космической сказки.

На гигантском дисплее специально сконструированного компьютера можно было наблюдать, как вспыхивал, разлетаясь на куски, разогретый до белого каления голубенький шарик со знакомыми до боли очертаниями материков. Компьютер, куда информацию о нашей планете ввели вместе с данными о простейшей реакции алюминотермии, сам синтезировал обобщенный образ. Поэтому так ошарашивающе натурально выглядела Земля, как бы взорванная из космоса. Специалисты по электронике подробно, этап за этапом, объясняли, как создавались самые головоломные трюки для фантастических фильмов. Это было занятно, хотя образ расплавленной оболочки и мгновенно испарившихся океанов оставлял в душе тягостный осадок.

Современная фантастика буржуазного Запада все более отчетливо излучает направленный поток напряженности и страха. Распад общества, отчуждение отцов и детей, угроза тотальной термоядерной войны, гибель цивилизации. Это повседневный кошмар и постоянно тлеющий в потаенных глубинах подсознания очаг возбуждения. Смутные кошмары, которые лишь мерещились Брэдбери в пятидесятых годах, обернулись реальностью в семидесятых. Пожарные-поджигатели, ставшие символом присущего капитализму отчуждения, уже плохо вписывались в реально подступающий мир сплошной кибернетизации. К тому же призрак надвигающейся иерархической олигархии и несвободы стал приобретать все более конкретные и осязаемые черты.

Американские фантасты создавали новый совокупный мир, в котором зерна реальной угрозы дали страшные всходы. Вот его основные характеристики: чудовищная скученность обитателей городов-казарм, утрата таких чисто человеческих качеств, как любовь, милосердие, наконец, простая порядочность, резкое понижение стандарта жизни, полное порабощение личности и даже уничтожение отработавших свой срок «человеко-единиц». Менее всего такая фантастика занята проблемами и идеями науки. Утратив последние надежды на светлое будущее, она даже не пытается заглянуть за горы времени.

Нынешняя научно-техническая революция предстала в неразрывном единстве с коренными социальными преобразованиями, круто изменившими облик мира. Наивные чаяния, будто научно-технический прогресс, подобно чудодейственному компасу, проведет старый добрый корабль капитализма через все рифы и мели, развеялись. Успехи программы «Аполлон» и синтез первого гена не сняли проблем бедности и безработицы, электронно-вычислительные машины и третьего и четвертого поколения не уберегли валютную систему капиталистического мира от потрясений. Одним словом, победы науки и торжество техники не излечили социальных язв. Скорее, напротив, еще сильнее растравили их.

Бездушие и отчужденность, которые нес с собой ранний капитализм, в современном капиталистическом обществе оборачиваются напряженностью, ужасом, страхом, готовыми вспыхнуть в любую секунду. Поводов более чем достаточно: расовые волнения, зверские эксцессы на почве наркомании или просто нечто непонятное, что лишь случайно персонифицировалось в стальном фетише машинной цивилизации, пугавшем некогда темных приверженцев англичанина Лудда.

Мысль о том, что искусство является зеркалом общества, а фантастика может быть уподоблена зеркалу гиперболическому, вряд ли покажется новой. Уже по самой природе фантастике свойственно гиперболизировать реальность, собирать ее отраженный свет в дымящийся фокус своей преднамеренной кривизны.

«Я стал молиться, чтобы все люди исчезли из города, — писал в шестидесятые годы Дж.-Jl. Сэлинджер, художник поразительной чуткости и душевной чистоты, — чтобы мне было подарено полное одиночество, да, одиночество. В Нью-Йорке это единственная мольба, которую не кладут под сукно и в небесных канцеляриях не задерживают: не успел я оглянуться, как все, что меня касалось, уже дышало беспросветным одиночеством».

Это, так сказать, свидетельство, причем взятое непреднамеренно, почти наугад, из произведения писателя-реалиста. Попробуем сопоставить его со столь же беглым наблюдением фантаста, увидевшего в серебристой параболической глубине мгновенные черты аборигенов одного из многих миров «Солнечного кольца».

«Это были лица людей, которые и минуты не могли пробыть наедине с собой, лица усталых людей, не сознающих своей усталости, лица испуганных людей, не подозревающих о собственных страхах… Всех этих людей грызло неосознанное беспокойство, ставшее составной частью жизни и заставлявшее искать какие-то психологические щиты, чтобы укрыться за ними».

Как видим, в данном случае фантасту даже не пришлось добавлять галактические мазки к сугубо реалистическому портрету своего современника.

Трагические коллизии повседневности заставили многих западных футурологов пересмотреть свои прогнозы, отбросить ставшие традиционными представления о «неограниченном прогрессе», «научно-техническом чуде» и даже о «безбрежной свободе личности».

Так, Герман Кан приходит к тому, что одна лишь усложненность высокоорганизованного общества 2000-го года потребует радикальных качественных перемен. В частности, они выразятся в том, что личная свобода будет ограничена все более жесткими рамками. Благо прогресс техники дает для этого невиданные прежде возможности.

Однако главный предмет данных заметок — не состояние серьезной зарубежной, прежде всего американской фантастики, но пропагандистские поделки, паразитирующие на ее теле.

Предвидение возникает на стыке знания и воображения, на неуловимой грани, где наука и реальная действительность тесно смыкаются с искусством. Если же искусство подменяется заданностью, а научный анализ уступает место «желтой» пропаганде, то нечего ждать и сколь-нибудь верных прогнозов. Именно здесь пролегает граница между собственно научной фантастикой и пропагандистским суррогатом, созданным для оглупления масс.

Произведения серьезных авторов ныне теряются в волнах так называемой «нечистой фантастики», вторичной, беззастенчиво эксплуатирующей чужие находки, зачастую вообще лежащей за пределами искусства. Это низкосортная бульварная продукция книгопечатания и экрана, наполненная ожившими трупами, призраками, всяческими монстрами, зверскими убийствами и порнографией. Она призвана не столько развлечь, сколько оглушить читателя, посеять страх и неверие в свои силы, в самую возможность общественного прогресса.

Принято выделять три основные разновидности подобных поделок: серию ужасов и чудовищ с населяющими ее инфернальными страшилищами, гигантскими радиоактивными насекомыми, которые либо обрушиваются на Землю из космоса, либо подстерегают людей на далеких планетах; серию безумных ученых, на разные лады воспевающую маньяков, грозящих уничтожением мира; и, наконец, серию вселенских катастроф, которым буквально нет числа. Здесь и столкновение с кометой из антивещества, и гибель Земли в волнах космического газа, и тривиальное вторжение адских ратей. Часто подобные кошмары являются не чем иным, как возрождением на атомном и космическом уровне самого махрового оккультизма. Отсюда нездоровая тяга ко всяческой мистике, рядящейся в самые разнообразные одеяния — от доминиканских сутан до черной униформы СС.

По самой своей природе фантастика никогда не была нейтральной по отношению к проблемам идеологической борьбы. Однако в последние годы водораздел между направлениями прогрессивной научно-фантастической мысли и реакционной квазифантастики «массовой культуры» обозначился особенно резко. Тотальное навязывание концепций будущего в расхожем варианте американского «масскульта» приняло ныне поистине глобальные масштабы, захватив все виды массовой информации: книги, кино, телевидение, театр, прессу, рекламу. Законченное воплощение получила ныне и тенденция, подмеченная еще в начале семидесятых годов (в статье А. Беляева «Фантастика в кривом зеркале советологии»), использовать фантастику в откровенно антисоветских целях.

Сравнительно недавно по американскому телевидению был показан фильм под названием «Третья мировая война». Эта телестряпня была напичкана грубейшими антисоветскими вымыслами — такими, как «вторжение» на территорию США, «нанесение Советским Союзом ядерного удара» и т. п. Кадры этого четырехчасового боевика изобилуют картинами рукопашных схваток между советскими и американскими солдатами, разного рода жестокостей в отношении американского населения.

Вот один из эпизодов: транспортный самолет, проносящийся над безжизненной снежной пустыней, выбрасывает десант. Едва приземлившись, десантники выстраиваются в боевом порядке. Идут титры: «Место действия — Аляска, время — будущее…» Становится ясно: Соединенные Штаты подверглись агрессии. Но кто агрессор? Вместо ответа камера крупным планом демонстрирует красные звезды на меховых шапках десантников.

Так же — в лоб — втолковывают зрителям, зачем русским понадобилась агрессия: оказывается, для того, чтобы захватить аляскинские нефтепроводы и, посадив Америку на голодный энергетический паек, поставить Вашингтон на колени.

Вот по существу и весь примитивный сюжет.

Провокационная суть затеи ясна — подстегнуть и без того накаленную антисоветскую военную истерию. Не гнушаясь грубых поделок, авторы фильма открыто пропагандируют идеи ядерной войны между США и СССР. Эта беспрецедентная акция стала возможной лишь в условиях нагнетания официальным Вашингтоном оголтелого антисоветизма и военного психоза. Телевидение выполняло «социальный заказ», усугубляя своей кинофальшивкой милитаристскую атмосферу, которую Вашингтон раздувал в стране, дабы закамуфлировать собственные совершенно конкретные милитаристские устремления.

«Третья мировая война» знаменует собой очередной виток в использовании фантастики в качестве мощнейшего средства массовой пропаганды. Надо ли говорить, что и этот телефильм, и всевозможные «сценарии» третьей мировой войны, зачастую оформленные под беллетристику, и даже пресловутый ядерный покер не являются в данной системе изолированными звеньями?

Превзойдя все известные доселе коммерческие рекорды, по экранам многих стран мира огненным вихрем пролетел фильм «Звездные войны», отснятый Джорджем Лукасом на студии «XX век — Фокс». Казалось, для пустых еще вчера кинозалов наступил золотой век. Люди часами сидели на спальных мешках, дожидаясь своей очереди. Билеты перепродавались по пятьдесят долларов и выше. Всем хотелось поскорее посмотреть немудреную сказку про юного Джедая, освобождающего прелестную принцессу из лап терроризирующей галактику гангстерской шайки, которой командует чудовищный дракон, и спасающего от уничтожения нашу планету. По самым скромным подсчетам, фильм просмотрело свыше миллиарда человек. Многие из них стремились вновь и вновь погрузиться в магию межзвездной бездны, столь виртуозно воспроизведенной компьютером.

На волне невиданного успеха не замедлила возникнуть новая кинокомпания «Лукас-филм», поставившая на службу индустрии грез суперсовременную электронную технику. Невзирая на традиционный «хеппи энд» и все развязанные узлы сюжета, появилось продолжение «Звездных войн» — супербоевик «Империя наносит ответный удар», за которым не заставила себя ждать и третья лента — «Возвращение Джедая».

Мне довелось увидеть ее не так давно в Балтиморе, где проходил сорок первый конгресс научных фантастов англоязычных стран, собравший восемь тысяч участников. Впрочем, не о фильме речь. Поражало другое: власть моды, турбулентность очередного поветрия. Впечатление было такое, будто вся молодая Америка очертя голову ринулась в маскарадные забавы.

По залам и коридорам грандиозного «Конвеншн-холла», где в двадцати аудиториях обсуждались проблемы, так или иначе связанные с будущим человечества, сновали десятки стереотипных «принцесс», «Джедаев» в средневековых плащах, толпы полуголых «волшебниц», целые роты «космических стражей» в черной униформе, «монахи», «инопланетные чудовища» — словом, все персонажи, размноженные в изобильном наборе копий. Поэтому никто ни на кого не обращал внимания. Даже роботы, которым в звездной сказке отводится весьма важная роль, катясь на урчащих колесиках сквозь разряженные сонмища, не привлекали любопытных взглядов. Напрасно мелькали неоновые лампы и надрывались вмонтированные в золотистый кожух динамики, старательно воспроизводя выстроенные синтезатором слога речи. «Будущее», разумеется в его специфически американском варианте, буквально путалось под ногами, не вызывая иных эмоций, кроме скуки и пресыщения.

Да и может ли быть иначе, если магазинные полки ломятся от сувенирной «Лукас-продукции». Куколки с лицами полюбившихся героев и противостоящих им сил, средневековые и лучевые мечи, атомные пистолеты и звездолеты, майки и книги, видеокассеты и значки, талисманы и механические — один к одному — модели. Я уж не говорю о реквизите. Костюмы, плащи, кокетливые золотые кружочки взамен лифчиков и соответствующая каждому образцу обувь. Какая-нибудь минута — и всякий желающий, выбросив, разумеется, недельную зарплату, может стать олицетворенным кумиром киногрез. Возникло даже движение «Братство рыцарей Джедая» с «генералом», на манер иезуитского ордена, во главе и шестью степенями «посвящения». Немудрено, коли «Джедаев» этих пруд пруди и от полуголых девиц с золотыми змейками на груди некуда деться.

Впрочем, забавы забавам рознь. Недавнюю киноленту «Военная игра», где предприимчивый подросток, подключившись к секретному компьютеру Пентагона, чуть было не спровоцировал термоядерную войну, американцы смотрели всерьез. Слишком похоже было на правду. Особенно в накаленной атмосфере тех дней, когда все средства массовой информации раздували страсти вокруг инцидента с южнокорейским лайнером.

Что же касается последовавшего вскоре телевизионного фильма «На следующий день», поставленного компанией «Эн-Би-Си», то он поверг Америку в состояние шока. Шестьдесят миллионов зрителей могли видеть на своем домашнем экране, чем кончаются ракетные распасовки на сегодняшнем глобусе. Пример типичного американского городка, типичной американской семьи, ввергнутой в огненный «холокост», произвел столь кошмарное впечатление, что президент Рейган счел необходимым выступить по телевидению с неуклюжими оправданиями проводимого им курса.

Фантастика в США — дело весьма серьезное, ее влияние на общественное мнение исключительно велико. Книги — полторы тысячи названий ежегодно, — десятки фильмов, реклама и многомиллионный сувенирный бизнес. Не случайно курсы научной фантастики читаются почти во всех высших учебных заведениях и колледжах. Есть даже специальные учебники, предназначенные для университетов и школ.

Неудивительно, что фантастика стала и стратегическим оружием тотальной пропаганды. Кстати, первыми это поняли и со всей трезвостью оценили научные эксперты «Лукас-филм», тесно связанные с могущественными электронными корпорациями.

Свидетельством тому служит и такой факт, как участие в работе Балтиморского конгресса высокопоставленных армейских чинов, причастных к атомным и военно-космическим программам. И это тем более характерно, что тематика форума выходила далеко за рамки собственно научной фантастики. Из одиннадцати лекционных потоков литературе как таковой, в том числе и модным поделкам на темы магии и вампиризма, было посвящено только два. Да еще в одной аудитории любители — «фэны», — демонстрируя друг перед другом «звездный» реквизит, обсуждали животрепещущие вопросы, вроде: «Сохранится ли в будущем порнография?» Зато проблемам, связанным с космосом, и перспективам наиболее радикальных научных разработок было отведено четыре постоянно задействованных аудитории, где лекции и дискуссии продолжались целый день, с кратковременным перерывом на чашку кофе.

Центральным событием программы «Спейс-I», или первого лекционного потока по теме «Космос», явились многочасовые дебаты по поводу милитаризации космического пространства. Они проходили при переполненной аудитории и транслировались сразу по нескольким телевизионным каналам.

Застрельщиком завязавшейся во время дебатов ожесточенной полемики выступил бывший начальник разведки Пентагона, ныне военный бизнесмен генерал Д. Грэхем. Невысокий, подтянутый, с седым, чисто армейским ежиком, он орал в микрофон, словно выкрикивал команды на плацу. И то обстоятельство, что его отрывистая громкая речь была далека от заурядной солдафонской стилистики, лишь подчеркивало ее чудовищный смысл. Под логическими фигурами, нарочито отстраненными от реальных коллизий века, явственно прослеживались бездушные компьютерные построения. Стратегическая ЭВМ — не на экране, в жизни — продолжала вести безумные игры, подталкивая мир к огнедышащей бездне. Сухой инженерный язык, многопорядковые числа, за которыми скрывались жизни конкретных людей, невольно заставляли вспомнить набившие оскомину «Звездные войны». Казалось, что с трибуны под блицы фотокорреспондентов выступает не человек из плоти и крови, не землянин, а некий «дракон» из галактической империи или робот, принесший ультимативное послание с пиратского сверхзвездолета, взявшего нашу маленькую планету на прицел.

Впервые я видел в такой непосредственной близости рафинированного «ястреба», но не кондового политика, плетущего бессмысленные фигуры, а математика, инженера.

Программа, с которой в целях рекламы для выколачивания дополнительных средств ознакомил — пока речь идет о частной инициативе — общественность Грэхем, носила ошарашивающее название «Хай фронтир», что значит «Высотная граница». В проспекте, к которому был приложен отрывной чек, в коем значились цифры в 1000, 500, 250, 100, 50, 25, 5 и, наконец, кто сколько может долларов, она объявлялась «Новой национальной стратегией».

Рекламные заголовки, обращенные не столько к сердцу и разуму, сколько к кошельку, были выдержаны в традиционном стиле: «Неядерный ответ на ядерную угрозу», «Высокая технология в ответ на экономическую угрозу», «Стратегия надежды для американцев и всего свободного человечества».

Проект «Хай фронтир» предусматривает вывод на стационарные орбиты 432 сторожевых спутников, начиненных неядерными ракетами, предназначенными для уничтожения неугодных космических аппаратов.

Спутники-жандармы, спутники-истребители, поразительно похожие на барабаны излюбленного американским кинематографом револьвера системы Кольт, выскакивали как чертики из табакерки. Вместо полдюжины патронов тридцать восьмого калибра они были начинены полусотней автономных ракет, способных, следует обратить внимание, нести и ядерную боеголовку.

Едва ли у кого-нибудь из слушателей возникли сомнения насчет этой лихой схемы, рассчитанной на 10 лет и «оцененной» в 60 миллиардов долларов.

«Стратегия надежды» обернулась стратегией агрессии, предназначенной для предотвращения возмездия после нанесения первого удара. Она превосходно вписывается в уже существующие системы, на вооружении которых находятся спутники-убийцы, ракеты, которые можно запустить на высоте 29 км с истребителей F-15, боевые космические корабли многоразового действия, лазерное оружие, пучки заряженных частиц и прочие творения архисовременной научной мысли.

О мирных инициативах Советского Союза, о нашей обширной программе мирного космоса, вынесенной на рассмотрение всех народов Земли, генерал, разумеется, даже не обмолвился.

К чести многих американских коллег по перу, «стратегия надежды» вызвала в их среде негодующую реакцию. Проект «Хай фронтир» подвергся уничтожающей критике как со стороны писателей, причем таких крупных, как Джо Холдеман, так и ученых. Один из руководителей программы «Аполлон», доктор Р. Боумен, не оставил от нее камня на камне, развеяв вздорные надежды на высосанное из пальца «технологическое отставание» Советского Союза от США.

— Вспомните, как было с бомбой! — раздался возмущенный выкрик из зала. — Тогда тоже говорили, что Россия отстала на десять лет.

— Выброшенные деньги, — проворчал сидевший рядом со мной профессор Хасслер из Кентского университета. — На ветер, в космический вакуум.

— Причем крайне опасно выброшенные, — уточнил крупнейший английский фантаст Джон Браннер.

Дискуссия, в которой участвовали ученые и писатели — Б. Бова, Д. Бин, Д. Уэбб, К. Минел и К. Расин, — затянулась до позднего вечера. Так или иначе, но почти все выступавшие, на каких бы позициях они ни стояли, сходились в одном: никакое, даже самое дорогостоящее оружие не может дать подлинной безопасности. Разрядке, разоружению поистине нет разумной альтернативы.

На фоне разнузданной антисоветской пропаганды, которая лилась с телевизионных экранов, это был ободряющий признак. Американцы — а в Балтиморе собрался весь цвет творческой и научной интеллигенции — не потеряли присущего им здравого смысла. Может быть, именно поэтому аудитория встретила жизнерадостным смехом и горячими аплодисментами реплику гостя из Испании.

— Вы рассуждаете так, — бросил он генералу, — словно кроме США и СССР никого больше нет. Но нас, остальных, на Земле четыре миллиарда! Мы тоже хотим участвовать в решении своих судеб. Космос принадлежит всем.

Американский квазифантастический кинематограф, который обрушил на головы зрителей огненный хаос и разрушение, выполняет вполне определенную социальную функцию. Тем более, что, по словам кинокритиков, в такого сорта лентах запечатлена «поразительная красота опустошения». И это закономерно. За галактическим реквизитом прослеживается четко поставленная цель — приучить человечество к мысли о неизбежности глобального термоядерного пожара, взломать защитный барьер элементарного здравого смысла, затмить рассудок апокалипсической тягой к концу света.

«Что произошло? — пытается понять феномен «Звездных войн» Бен Бова, выступивший накануне открытия конгресса в популярной телепрограмме «Доброе утро, Америка». — Как сумела фантастика опередить все другие киножанры? Что заставляет вполне нормальных людей тратить 4–5 долларов, чтобы в шестой раз пойти на тот же фильм?.. Назовите это страхом перед будущим, техническим прогнозом или еще как-то, но американцы сейчас все чаще задумываются о завтрашнем дне. Мы протестуем против сверхзвуковых самолетов, атомных электростанций и генетических экспериментов, опасаясь, что они могут принести много вреда в будущем. А оно и предстает перед нами в фантастических фильмах, или по крайней мере мы видим, каким оно может быть в разных вариантах. Бегство от реальности? Да, но, как говорит Айзек Азимов, фантастика — это «бегство в реальность»… Невзирая на сногсшибательные трюки, голографические эффекты и компьютерные коллажи, завтрашний день человечества изображается как логическое продолжение нынешней, причем весьма идеализированной мизансцены. Во всяком случае, перемены не затрагивают главного: американского образа жизни. Более того, мещанским идеалам истеблишмента придается некий галактический размах.

Обозревая новинки научной фантастики, западно-германский критик Ганс Блюменберг замечает по этому поводу:

«Чем же объясняется успех фильма, который сделан совершенно в духе тридцатых годов и в традиции многосерийных лент Флэша Гордона и Бака Роджерса? Кажется, словно «Звездная война» отражает тягу Америки к упорядоченным, ясным отношениям, к почти религиозной идиллии, простая мораль которой перенесена в космическое пространство, где мелкие жизненные заботы не отвлекают от мыслей о будущем».

За исключением стыдливого упоминания о «мелких жизненных заботах», здесь нет места для спора. Облегченная звездная сказка спешит обойти стороной реальные коллизии века и раствориться в некой «религиозной идиллии», навевающей сладкие сны. Исследуя причины очередного каприза моды, голливудский продюсер Сэмюел Эрсков вынужден был остановиться на этой стороне дела.

«Многие молодые люди, — констатирует он не без горечи, — ищут сейчас замену формальной религии. В шестидесятые годы они нашли — и вновь потеряли — свою Мекку, а теперь… после Уотергейта и Вьетнама они снова разочарованы. Притягательная сила научно-фантастических фильмов связана с поисками религии».

Во всем этом можно было бы усмотреть и некую полезную сторону, потому что «поиски религии» сами по себе свидетельствуют прежде всего о банкротстве официальных церквей, о полной их неспособности привлечь и удержать в своих тенетах ищущую, вконец разуверившуюся в прописных моделях молодежь. Однако не будем спешить с выводами.

Стоит внимательно приглядеться к тому, что подсовывает чуткая к спросу массовая культура взамен пустующих алтарей. Бога-астронавта в скафандре? «Космического тельца», заложившего якобы основы нашей цивилизации? Или низринутого с небес Люцифера, за коим тянется бесконечный сонм дьяволов, ведьм, оборотней, кровососов-вампиров и прочей нечисти?

Увы, игра идет на обоих столах. Причем идет по-крупному, с голливудским размахом. Примером тому — «дьявольские» бестселлеры: «Экзорцист» Уильяма Блетти и «Ребенок Розмари» Айры Левина, по которым режиссеры Фридкин и Поланский поставили свои печально знаменитые кинобоевики, о которых у нас довольно много писали. И есть уже продолжения в виде «Экзорциста II».

Обгоняя друг друга, с экранов и книжных страниц хлынули рати дьяволов и пришельцев, чьи рожки неуловимо трансформировались в более отвечающие духу века антенны. В моду вошли растянутые на годы многосерийные «блоки», эксплуатирующие с незначительными вариациями один и тот же сюжет. Таковы, например, «Ужас Дракулы», «Невеста Дракулы» и «Дракула, князь тьмы» англичанина Теренса Фишера или «Носфертау, призрак ночи» западногерманского режиссера Вернера Херцога, воскресившего забытую ленту двадцатых годов.

«Дьяволы» (так называется фильм американца Кена Рассела) и «Ведьмы» (речь тоже идет о конкретной ленте Сирила Френкела) в короткий срок совершенно заполонили белый прямоугольник экрана.

В этой инфернальной мешанине небезынтересно выделить своеобразную работу американского режиссера Фрэнсиса «Дом ужасов доктора Террора», составленную из коротких киноновелл. В них действуют вампиры, обращающиеся в чаек, жрецы кровавого культа воды, черные маги и прочие дежурные персонажи. Есть даже отрезанная рука, которая подобно отвратительному крабу переползает с улицы на улицу, чтобы впиться в горло намеченной жертве. Достойной внимания в этом фильме является лишь стержневая, связующая новелла, в которой действует адский посланец с колодой тарота в руках. Предлагая герою очередного эпизода вытащить карту, он трансформирует судьбы, пророча отчаяние и ужас.

Нет, не случайно «эзотерический тарот» оказался в роковой близости с колодами мегатонного покера! Пронзая пласты современности, корни такого соседства уходят в глубины истории, причудливо соединяя эпохи и идеи.

Американцы, в общем, трезвый народ, и по-настоящему интеллигентные люди брезгливо сторонятся сатанистов, справедливо причисляя их к подонкам общества: сексуальным маньякам, наркоманам, фашистам. Но недооценивать опасность этого феномена было бы близорукостью.

Пережившие тысячелетия магия и астрология и не думали умирать, они лишь на какое-то время укрылись в тени, чтобы, дождавшись своего часа, буйно расцвести бок о бок с ракетодромами, радиотелескопами и компьютерами, которые чуткая на малейшие движения моды массовая культура быстро поставила на службу большому бизнесу.

Я припомнил эти строки из гетевского «Фауста», когда серебристо-голубой «шевроле» вез меня в филиал фирмы «Астрофлэш», разместившийся на одном из этажей знаменитого небоскреба «Эмпайр стейт билдинг». О каком костре, более того, о какой вере и какой ереси могла идти речь, если обязанности звездного оракула принимал на себя электронный мозг?

Оказавшись в ярко освещенном зале, напоминавшем то ли банк, то ли транспортное агентство, я подошел к вырезанному в стекле окошку и, уплатив требуемую сумму, получил бланк-заказ. Отойдя к стойке, над которой висела карта мира, разграфленная на пронумерованные ячейки, нашел уголок, где приблизительно должен был находиться мой родной город, и быстро заполнил нужные пункты: место и точное время рождения (год, месяц, день). Щеголеватый клерк в модном блейзере грациозным мановением спрятал листок в сверкающий контейнер и куда-то отправил его по пневмопроводу, скорее всего к программистам.

Не прошло и пяти минут, как из щели трансмиттера поползла перфорированная лента и задвигалась каретка соединенной с дисплеем электрической печатной машинки, а еще через минуту я держал в руках подробное руководство к действию на ближайшую неделю. Вернее — к бездействию, потому что судьба благоприятствовала мне лишь на любовном фронте, тогда как от решительных движений в сфере бизнеса и длительных путешествий следовало воздержаться. Может быть, я бы так и поступил, если бы уже не вложил почти весь свой наличный капитал в сомнительную операцию «Астрофлэш» и в моих авиабилетах не стояли бы сакраментальные «о’кей».

В зале находилось человек сорок, хотя люди постоянно менялись. Одни, прочитав гороскоп, бережно складывали его и уносили с собой, другие небрежно бросали на пол, словно обесцененные бумаги на бирже или проигравшие билетики на бегах.

Хоть и не принято совать нос в чужие тайны, но я украдкой подобрал три или четыре бланка. В одном из них тоже содержалась рекомендация переждать неопределенную конъюнктуру.

— Поступает ли в ваш компьютер биржевая информация? — осторожно спросил я девушку, скучавшую в информационной кабинке.

— Зачем? — искренне удивилась она.

— Но разве предсказания компьютера не обусловлены деловой активностью?

— Это деловая активность зависит от сочетания светил, — терпеливо растолковала она азы своей науки. — Как и вообще все, — добавила заученным тоном и обворожительно, как это умеют американки, улыбнулась.

— И любовь?

— О любовь! В любви успех больше зависит от человека, от двоих, я хотела сказать, хотя случай, везение и прочие неопределенности имеют колоссальное значение.

— А как обстоят дела вашей фирмы? Ей, надеюсь, звезды благоприятствуют?

— В прямом и переносном смысле! — поняла она с полуслова. — Мы, можно смело сказать, процветаем. Филиалы компании открываются еще в двух районах Нью-Йорка. Вы знаете, что наша главная квартира в «Грэнд сентрал»? — Она вручила визитную карточку с планом города. Но я не собирался отыскивать астрологическую Мекку. И так все было ясно, да и времени оставалось в обрез.

Будь в моем распоряжении лишний день, я бы лучше, для сравнения, обратился к конкурентам. Тем более что компания «Зодиакроникс сервис», в чьем названии удачно сочетались слова «электроника» и «зодиак», обслуживает клиента на дому. Стоит приобрести соответствующий абонемент — и вас поставят на телефонное обеспечение. Кроме ежедневного гороскопа, «Зодиакроникс» дает специальные консультации. Можно узнать, как продвинуться по службе, завоевать симпатию влиятельных людей, уладить семейный конфликт. Однако, как говорится, телефонный разговор к делу не подошьешь, и многие предпочитают печатную продукцию с замысловатыми чертежами и таинственными знаками. Нью-йоркская корпорация «Ти-Би-Эс, компьютер сентерс» наладила конвейерное производство таких «индивидуальных» гороскопов всего по 15 долларов за штуку. Это намного ниже суммы, которую требуется уплатить юристу или врачу за самый пустяковый совет. Почти в каждом штате создана сеть магазинов, где за 20 долларов можно заказать месячные гороскопы, которые будут аккуратно доставляться по почте. Можно, наконец, приобрести собственный астрологический мини-калькулятор.

«Математическая машина все знает значительно лучше, чем вы, — утверждает реклама. — Так позвольте ей руководить вашими шагами».

Это же так здорово, когда кто-то берется за какую-нибудь двадцатку провести твой терпящий бедствия челн через все рифы и мели моря житейского. Особенно в столь неверную и переменчивую погоду, как нынче. Компьютеру и вправду виднее, как тут быть.

«Современная ворожея в нашей стране, — отмечал по этому поводу репортер агентства «Уорлд пресс», — должна избегать стеклянных шаров, черных котов и другого устаревшего реквизита. Раньше сила чернокнижия заключалась в магической палочке, теперь — в электронном мозге компьютера».

Репортер, сделавший столь превосходную рекламу прибыльному бизнесу «Зодиакроникс», плохо, однако, разбирался в массовой психологии, а о «чернокнижии» судил по волшебным сказкам. Ворожеи в его стране не только не избегают «устаревших реквизитов», но буквально гоняются за ними по антикварным лавкам, чтобы воссоздать столь импонирующий деловому американцу колорит средневековой Европы или подчеркнуто вычурный «ретростиль». Другое дело, что это ничуть не мешает бойкой торговле гороскопами, отпечатанными на перфорированной ленте. Как, в свою очередь, «кибернетическая» астрология не отбивает куска хлеба у звездочетов, работающих «по старинке».

Сферы охоты обозначены четкими границами достатка. Компьютер, где производство поставлено на поток, обслуживает сравнительно небогатую клиентуру, «ремесленники» в стиле великих магов средневековья Нострадамуса и Руджери — элиту большого бизнеса. Гонорары, которые получают такие «звезды небесной науки», исчисляются десятками тысяч долларов. Крупных астрологов зачисляют штатными консультантами, а иногда даже вводят в советы директоров. Их прогнозами пользуются для составления конъюнктурных сводок, при подборе кандидатов на руководящие должности, в рискованной биржевой игре.

Причуды капризной Клио! Финансовые короли, подобно владыкам древнего мира, прежде чем сделать решающий шаг, обращаются к звездочетам. Это уже не тяга к средневековью, а ностальгический прыжок куда-то в бронзовый век.

В заключение еще несколько замечаний по поводу зоологической ненависти к коммунизму, к прогрессивным движениям вообще. Тут уж реакция не брезгует ничем. В том числе и шутовским гардеробом мистических «братьев». Извлеченные из мусорной ямы истории реставрируются, наспех подновляются под современность самые отвратительные лохмотья.

Пряча под ними автоматы и бомбы новейшего образца, встают под бесславные знамена всевозможные «рыцари» и «кавалеры». Едва ли можно посчитать случайным тот факт, что за время пребывания у власти нынешней вашингтонской администрации в несколько раз выросла численность «Невидимой империи ку-клукс-клана». Ныне ее ударные отряды насчитывают около пятидесяти тысяч активных членов. Впервые с 1925 года клан осмелился открыто пройти по улицам американской столицы. И удивляться тут нечему. «Кавалеры» — так именуют себя погромщики — восприняли объявленный президентом «крестовый поход» против коммунизма как руководство к действию. Огненные кресты пылают ныне чуть ли не в каждом втором штате. И рвутся пластиковые заряды, и свистят бандитские пули, и падают в почтовые ящики отравленные расовой ненавистью прокламации.

Вновь наливаются кровью вставшие из могил вампиры. Все идет в употребление, ничьи истлевшие останки не остаются без внимания реаниматоров, так или иначе связанных с ЦРУ. Неутихающий скандал вокруг ложи «П-2» все же сорвал кое-какой маскировочный реквизит. И белые с черным крестом балахоны клана, и черные с белым крестом мальтийские плащи оказались из одного пошивочного ателье. Выяснилось, в частности, что «американская колония» мальтийских рыцарей, насчитывающая свыше трехсот членов, скомпрометировала себя не только сотрудничеством с Джелли, но и прямым пособничеством агентам ЦРУ. Нелишне заметить по этому поводу, что многие руководители американской разведки, как бывшие, так и нынешние, и сами состоят в рыцарском сане, пройдя все требуемые церемонии по древнему обряду иоаннитов. Примечательный факт!

Кто только не подвизается теперь на охваченной истерией сцене шутовского балаганчика! Каких только теней не вызвали из повапленных гробов ретивые «некроманты»! Вновь появляются на орбитах потустороннего карнавала самозваные ганнусены, вещают через припадочных медиумов Распутины и Калиостро, публикуются фальшивые «дневники» Гитлера и «письма» Муссолини, причисляют к лику святых Николая Романова. Гнусный, попахивающий мертвецкой фарс…

Проживающий в США французский астроном Морис Шателен поставил своеобразный рекорд, опубликовав в «Пари-матч» очередное толкование недавно вошедших в моду астрологических откровений небезызвестного Нострадамуса, личного астролога и лейб-медика Екатерины Медичи, прославившегося предсказаниями, сделанными на тысячи лет вперед.

На сей раз это нелегкое бремя было возложено на беспристрастную электронную память, благо Шателен трудится в НАСА и имеет доступ к компьютеру.

Впрочем, ничем принципиально новым ЭВМ не порадовала. Да и могло ли быть иначе, если даже у двоичного кода оказался набивший оскомину антисоветский акцент? «Русские вторгнутся в Европу», — гласил машинный вариант расшифровки. Вот, оказывается, каким провидцем был придворный астролог Екатерины Медичи! Но подобным откровением прогностическая мощь отнюдь не исчерпывается. И обычно весьма пессимистически настроенный Нострадамус спешит порадовать благополучной концовкой: оккупированной Европе, оказывается, поможет обладающий совершенной военной техникой заокеанский союзник.

Одним словом, продолжай принимать американские ракеты, старушка Европа, и все будет о'кей! Можно подумать, что покойного лейб-медика зачислили в штат Пентагона. Такая уж выпала ему горестная планида — служить ширмой беспардонной политической клеветы.

«И снова, как в прошлом, Париж освободили американцы», — бесстыдно врет от его имени печатающее устройство. Нострадамусу простительно было ошибаться, проницая дали времен. Прошлое, о котором идет речь ныне, таилось от него за горизонтом далекого будущего. Однако сегодня любой француз знает, что американцы никогда не освобождали славную столицу Франции. Ее освободили сами восставшие парижане, подняв трехцветное знамя не только до прихода американских войск, но и до вступления французской танковой бригады генерала Леклерка! Кстати сказать, под актом о приеме капитуляции вместе с Леклерком поставил свою подпись и герой Сопротивления коммунист Роль-Танги. Именно это прошлое, дорогое всем честным патриотам, тщится оболгать мосье Шателен, выставляя жалким лгунишкой Нострадамуса и впутывая в бесчестные махинации даже бесстрастный машинный интеллект. Таковы парадоксы века кибернетики и атома.

Резонансное совпадение пароксизма сатанинских и прочих культов средневековья с термоядерной лихорадкой — закономерный синдром.

От Джеймса Бонда до Джорджа Смайли

И. Млечина

70—80-е годы стали временем чрезвычайного распространения на Западе политического детектива, особенно той его разновидности, которую условно принято обозначать как «шпионский роман». Литература этого рода обладает вполне устойчивыми признаками: детективный сюжет строится на актуальном международно-политическом материале, а традиционного сыщика вытесняет фигура агента спецслужб. Причины обострившегося интереса к подобным произведениям следует искать в самых разных сферах общественной и духовной жизни современного западного общества. Будучи элементом массовой культуры, этот жанр подчиняется законам ее функционирования. А поскольку нынешний этап отличается небывалым засильем коммерческого искусства во всех капиталистических странах, то, естественно, возрастает и потребление такой литературы. Сказываются здесь и законы конкурентной борьбы, и резкое сокращение субсидий на культурные нужды, заставляющие книгоиздателей ориентироваться на боевики, часто со «шпионской» тематикой, хорошо раскупаемые и потому гарантирующие кассовый успех.

Но и внутри массовой литературы подобные произведения едва ли не теснят другие традиционные разновидности романа, все более завладевая читательским вниманием. Они сулят не просто занимательность, напряженный сюжет, острые ощущения, но и как бы обещают дать интерпретацию ключевых политических событий, раскрыть некую «тайну» современной сложной политической ситуации, прояснить механизм международных взаимозависимостей.

Вот здесь-то и обнаруживается силовое поле этой литературы, активно используемой на Западе для манипуляции массовым сознанием: «шпионский детектив» нередко служит закреплению самых реакционных политических и идеологических концепций. Среди них ключевое место отводится идее «мировой коммунистической опасности», «красной угрозы». Сама по себе идея не нова, однако в последнее время все чаще пускалась в ход для подогревания антисоветских настроений. Литература, о которой идет речь, оказывается важным средством западной пропаганды, создавая образ «врага», угрожающего «свободному миру». С ее помощью осуществляется поточное внедрение разнообразнейших антисоветских мифов. В частности, «шпионский детектив» становится существенным пропагандистским подспорьем стратегии «сдерживания» и политики наращивания вооружений: антисоветизм выдается за ответную реакцию на «вызов» со стороны СССР, на происки и козни «советских агентов», угрожающих безопасности Запада.

Как осуществляется эта функция, как формируются подобные идеологические установки?

Во-первых, посредством самого сюжета, который строится на сходных, повторяющихся элементах: высадка «советского десанта», внезапное «вторжение русских» в мирную жизнь западной страны, разоблачение опаснейшего «агента красных», затаившегося где-то в высших эшелонах власти и грозящего нанести непоправимый ущерб, разрушить привычный миропорядок. Во многих романах описываются — порой с привлечением псевдодокументальных средств — детальные «планы русских», осуществление которых якобы чревато гибелью всей западной цивилизации. Настойчивым рефреном звучит в них апокалипсический мотив «советской военной экспансии», живописуются сцены молниеносного захвата то отдельных европейских городов, то целых государств, а то и всей Западной Европы или даже всего мира.

Закреплению реакционных идеологем служит и фигура героя. Хотя в последние полтора десятилетия создано немало новаций, свидетельствующих о стремлении многих авторов уйти от старых штампов хотя бы в изображении «протагониста», идеологический эффект остается неизменным.

Каким же предстает герой нового «шпионского детектива»? Какие «ценности» утверждает, за какие «идеалы» сражается? Какую трансформацию проделал со времен флеминговского Джеймса Бонда, успевшего стать эталоном, точнее говоря, стереотипом «секретного агента»?

В 70-е годы не раз высказывалась точка зрения, согласно которой традиция «бондианы» безнадежно себя исчерпала, стала анахронизмом. Однако уже первая половина 80-х доказала живучесть неутомимого супермена. Правда, авторы современных романов о шпионах заметно стремятся к более высокому художественному уровню, к отказу от «бондовских» клише, но многие их сочинения все же отчетливо следуют этой традиции.

Дело здесь, по-видимому, в точно найденном типе: «человек действия», стоящий на страже «твердынь» западного мира и всегда готовый ради них применить насилие и выйти победителем. Ему позволено убивать, вершить самосуд, имея неизменное алиби «борца за свободу», которую иным путем невозможно защитить от сил «абсолютного зла». Ведь именно как фигуру, противостоящую опасным «заговорщикам из-за железного занавеса», задумывал своего супермена Я. Флеминг. «Сегодня, — пишет «Шпигель», — почти забыто, какую роль играли подобные доводы в коллективном антисознании Запада времен «холодной войны».

Да, серьезная западная критика говорит о Бонде с усмешкой. Его зрительская аудитория очень помолодела — преимущественную ее часть составляют дети и подростки. И тем не менее каждый очередной боевик бесконечной «киноэпопеи» привлекает и зрителя вполне зрелого, респектабельного. Почти полтора десятка уже вышедших фильмов о Бонде посмотрело более миллиарда человек — статистика «самого успешного сериала в истории кино». И хотя зритель знает, что увидит лишь новые варианты стереотипных ситуаций, он устремляется в кинозалы.

Популярность этого «киноэпоса» заставила некоторых западных специалистов заговорить о том, что тайный агент 007 «давно стал мифом», к которому нельзя подходить с обычными киномерками, одним из «архитипов сказки XX века». Сочинения Флеминга об агенте 007 строятся чаще всего по одной схеме: герою противостоит суперзлодей, нередко с политическими амбициями глобального характера. Устранив приспешников злодея, Бонд добирается до его штаб-квартиры, где в фантастическом, требующем невероятной изобретательности, ловкости и силы поединке, включающем использование новейшей техники, одерживает верх, чтобы в финале оказаться на борту роскошной яхты, в салоне подводной лодки или на горном курорте, непременно в объятиях очередной роскошной блондинки.

Итальянский ученый и писатель У. Эко проводит параллель между «сагой» о Джеймсе Бонде и традиционной сказкой. Шеф тайной полиции в этой мифологии— король, Бонд — рыцарь (или принц), его главный противник — дракон, спасаемая Бондом красотка — спящая принцесса и т. д. И политический конфликт в этих фильмах предстает как часть все той же мифологии. «Между «свободным миром» и Советским Союзом, между Англией и неанглийскими странами, — комментирует У. Эко, — возникает примитивная эпическая связь, как между избранным и варварским народом, между белым и черным, добром и злом…»

Здесь выделен важный аспект, который во многом определяет причины популярности сериала. Бонд, по сей день импонирующий и подросткам, и вполне солидным отцам семейств, Бонд — мечта «узкогрудых клерков», ведущих кабинетно-сидячий образ жизни, притягателен не только потому, что динамичен и ловок, что он спортсмен, гонщик, стрелок и, главное, всегдашний победитель, утоляющий их «неистребимую тоску по сильной личности», способной гарантировать «закон и порядок». Не только потому, что символизирует «потребление и престижность», что к его услугам новейшие марки автомобилей, ракетные мотоциклы и лучшие отели западных столиц. Суперагент 007 выступает в роли борца за идеалы «свободного мира», и потому, по признанию западной критики, он имеет феноменальный успех, особенно в моменты кульминации «холодной войны». Все это оказалось в духе 80-х годов, когда на Западе поднялась неоконсервативная волна и обнажилось стремление значительных слоев западного общества к «традиционным идеалам», усилились охранительные, конформистские тенденции. Бонд, как справедливо замечает процитированный выше критик из журнала «Штерн», «реакционен до мозга костей».

Не случайно президент США Рейган столь высоко оценивает этого киногероя, считая его «ценным символом свободного мира», «современным вариантом великого героя истории», посвятившего себя «торжеству справедливого дела». Президент признается, что во времена своей актерской деятельности был бы «в восторге», если бы ему «дали сыграть Бонда».

Такое явное соответствие «духу времени» объясняет, в частности, почему, несмотря на отказ от самых примитивных схем, рецидивы «бондизма» и сегодня возникают во многих детективах. Герой-агент некоторых романов 70—80-х годов, тема которых все та же «красная угроза», кажется родным братом энергичного супермена, если не его двойником.

Большинство подобных произведений обычно лишено эстетических амбиций — их художественный уровень следует искать где-то в области минусовых величин.

В романе английского автора К. Томаса «Морской леопард» (1981) борьба со злокозненными русскими ведется сразу на два фронта: на суше бравый сотрудник британской спецслужбы Хайд успешно преследует злобного Петрунина, задумавшего выкрасть и переправить в Москву выдающегося английского инженера-электронщика, создателя уникальной компьютерной установки для подводных лодок; на море доблестный натовский офицер Кларк в отчаянной схватке с советским десантником Арденьевым, нагло похитившим английскую субмарину, одерживает верх, спасая подлодку, компьютер и честь «правящей морями» Британии.

Это сочинение, выдержанное в «жестком стиле», опирается на героя, которому не стыдно было бы появиться на экране рядом со своим прародителем. Правда, блеск экстерьера теперь не всегда сопутствует западному тайному агенту: иногда он даже выходит слегка потрепанным из очередной схватки с настырным противником. И все же его доблести неоспоримы: он может, как в романе Томаса, совершить баснословный по продолжительности заплыв в ледяной воде северного моря, тайно пробраться в чужестранный военный порт, в одиночку захватить коварно похищенную подлодку, в одиночку же исправить уникальный компьютер, между делом уничтожить надоедливых врагов и с триумфом вывести подводный корабль на морские просторы…

В романе «Президентский самолет приземлился» (1980), детективном «боевике», написанном Дж. Деннисом по мотивам произведений его коллеги А. Маклина, действует авантюрист и преступник международного класса по имени Смит. Он задумывает захватить личный самолет президента США, в котором летят министры ряда арабских стран — экспортеров нефти, и заполучить баснословный выкуп. Однако зловещий мистер Смит только думает, что держит нити плана в своих руках. На самом деле за ниточки дергают, конечно, русские, намеренные резко обострить отношения между США и арабскими государствами. Заправляет всем в романе некий Мышкин (заметим в этой связи, что авторы «шпионских детективов» редко затрудняют себя хотя бы подбором имен и фамилий — благо, они что-то слышали о русской классике, в результате чего появляются на страницах их сочинений устрашающие типы вроде Мышкина или Хлестакова из романа Л. Дейтона «Берлинская игра»). Вышеозначенный кровожадный Мышкин поручает своему подручному просто-напросто убить похищенных министров, дабы нанести престижу Соединенных Штатов максимальный ущерб.

Так читателю в очередной раз внушают мысль о беспредельном коварстве русских, которые не останавливаются ни перед чем для достижения своих «глобальных планов». Оказывается, Москва в своих действиях опирается на «ультралевые террористические группы» в разных странах, и бесчисленные участники этих отрядов взрывают бомбы и убивают прохожих «по указке Кремля». Противостоит же страшному заговору, в котором Советский Союз якобы объединился с преступным миром Запада и террористами всех мастей, герой «бондовского класса», руководитель службы безопасности президентского самолета. Он целым и невредимым проходит через ужасные испытания: его похищают, пытают, заточают в темницу под охраной цепных псов и фанатичных убийц, но он выбирается из плена и спасает заложников, опираясь на поддержку всего лишь пожилого профессора-психолога, возглавляющего некую международную организацию по борьбе с преступностью, да молодой красотки, которая во имя благородной миссии временно отказывается от своего хобби — кражи бриллиантов. Верный и мужественный американец преодолевает все препятствия и восстанавливает «закон и порядок».

Правда, сегодня многие авторы, стремясь к большей социально-бытовой и психологической достоверности, считают неловким использовать трюковые стереотипы «бондианы». Желание уйти от штампов проявляется и в попытках модифицировать фигуру героя, и в определенном критицизме по отношению к западному образу жизни. Но при этом сохраняется неизменный культ «сильного героя», проглядывающий порой и там, где его пытаются замаскировать.

Это особенно заметно в романах последнего десятилетия, актуальная политическая проблематика которых предстает в модной экзотической упаковке. Действие переносится из США и Западной Европы на Восток: в Гонконг или Сингапур, Японию или Таиланд. В романах «Ниндзя» и «Черное сердце» Э. ван Ластбейдера, «Сибуми» Тревеньяна, «Доктор из города джонок» Консалика и многих других показан «сильный человек», безупречно владеющий разнообразными секретами победы, в частности древними восточными боевыми искусствами. С их помощью он противостоит все той же «красной опасности». Мистифицирование восточных боевых искусств, придание им иррационального смысла, как и культ жестокого насилия, убийства — характерная черта произведений, действие которых перенесено на Восток.

Авторы умело эксплуатируют интерес современной западной публики к различным неорелигиозным ритуалам, избирая страны Востока как живописную арену политического противоборства. Герой такого романа — человек, нередко наделенный сверхъестественным даром и, главное, владеющий техникой боя: он убивает чаще всего без оружия, движением рук или ног, или просто усилием воли, актом необычайной волевой концентрации. Ритуал поединка изображается, как правило, во всех подробностях натуралистического свойства.

Герой романа «Черное сердце» (1983) Эрика ван Ластбейдера — молодой американец Трэйси Рихтер, который обучался боевым искусствам у японского мастера и владеет ими в совершенстве. В свое время в составе специального американского отряда он был заброшен в кампучийские джунгли. Его возлюбленная, желая понять, чем он занимался в те годы, вполне серьезно спрашивает: «Ты спасал мир от коммунизма?» Немногословный Трэйси, который не любит распространяться ни об этой «миссии», ни вообще о своей службе в «спецотряде», прямого ответа не дает, но читателю становится совершенно очевидно, что функция этой и других американских спецслужб в Юго-Восточной Азии именно в этом и состояла. Впрочем, Трэйси признается, что еще в молодости считал главной задачей «выгнать коммунистов из Вьетнама и Камбоджи».

Активный борец против коммунизма предстает в романе как воплощение мужества, чести, доблести и верности идеалам «свободного мира».

Если Трэйси — олицетворение добра и справедливости, то противостоящий ему молодой кхмер Кхиеу — синоним зла, холодный дух смерти. Оказавшись на службе у американского миллионера-авантюриста, в прошлом также секретного агента в Камбодже, а ныне захваченного маниакальной идеей подчинить себе весь мир, Кхиеу становится человеком с «черным сердцем», убийцей с «пустыми бездонными глазами». Он наделяется сверхъестественными способностями: это «не просто человеческое существо, это нечто гораздо большее», — говорит Трэйси Рихтер, единственный, кто в состоянии помериться с ним силой. Только Трэйси может спасти Америку и остальной «свободный мир» от этого страшного зла (чем не старая схема с доблестным «рыцарем» и страшным «драконом?).

И добро и зло, к тому же приправленные изрядной дозой мистики в неожиданном сочетании с вольно трактуемыми фрейдистскими мотивами, предстают в романе в «с верх натуральную величину». Суперсовременная техника «бондианы» заменена древними восточными приемами ведения поединка, место головоломных трюков занимает неспешное и бережное изображение ритуала убийства, перемежаемое отрывочным изложением принципов дзен-буддизма и описанием медитаций, которым предается герой. Итог, однако, сходный: горы трупов и торжествующий супермен. Впрочем, триумф омрачен вновь сгущающимися в самом финале тучами: враги не дремлют.

Секс и насилие, давний рецепт массовой культуры, становятся основой и романа Э. ван Ластбейдера «Ниндзя» (1980), также обыгрывающего экзотические восточные мотивы. Другой элемент его «поэтики» — прямое столкновение добра и зла, воплощенных в двух равных по силе и военному мастерству соперниках, спор которых решается в финальном поединке, разумеется, в пользу «добра», то есть Запада. В романе «Ниндзя» тоже изображается соперничество двух высших мастеров японского военного искусства. Один из них, американец японского происхождения, воплощающий верность принципам и ценностям западного мира, противостоит другому — злодею, владеющему особо древним, уже утраченным в наши дни искусством убивать. В ходе их столкновения выясняется, что соперники — двоюродные братья, получившие одинаковое воспитание, но пошедшие в жизни диаметрально противоположными путями. Герой колоссальным усилием воли одерживает верх, спасая Америку от зловещего убийцы, являющего собой еще один вариант «черного сердца».

И в романах Э. ван Ластбейдера, и в умело построенном романе Тревеньяна «Сибуми» (1979) действует преступный международный концерн, жаждущий захватить власть над миром (в фильмах о Бонде сходную функцию выполняет обычно некий гангстер-миллионер, которому нередко оказывают покровительство «из-за железного занавеса»). Он — не столько порождение «свободного мира», сколько метафизическая угроза его принципам, и спасти эти принципы, как всегда, может лишь сильный герой вроде Трэйси Рихтера или Николая Хеля, родившегося в Шанхае сына русской аристократки и немецкого барона («Сибуми»). Эти произведения расчетливо снабжены элементами социальной критики и политического разоблачения. В «Черном сердце» показан, например, механизм обработки общественного мнения в США, коррупция среди правящей верхушки, разжигание военного психоза. В «Сибуми» в малопривлекательном свете предстают американские спецслужбы и оккупационная политика США в Японии. Однако и здесь и там фальсифицируется характер основного политического противоборства в мире, реальный смысл ключевых событий современной истории.

Изобретательнее, тоньше, чем во многих произведениях этого жанра, представлен в последнем романе герой — Николай Хель, по-своему яркая фигура, человек драматической судьбы, поплатившийся в юности за веру в идеалы чести, на которых его воспитал приемный отец, генерал разгромленной японской армии. И действие в романе, и характеры построены так, чтобы вызвать сочувствие и симпатию к этому старому офицеру, в сущности, воплощающему идею японского милитаризма. Он изображен как честный солдат, выполнявший свой долг, носитель великой восточной мудрости. Он страдает не оттого, что служил недостойному делу, не оттого, что его будут судить и, возможно, приговорят к смерти как военного преступника, а лишь оттого, что не может умереть подобающим японскому офицеру образом — покончить с собой и избежать позора. Юный Николай Хель, выполняя сыновний долг и совершая акт милосердия, убивает его во время свидания в тюрьме обыкновенной авторучкой, после чего на долгие годы попадает в заключение.

Как и Трэйси Рихтер, пройдя в детстве школу японского воспитания, он постиг премудрости, недоступные большинству людей на Западе. К тому же — и это главное — в нем рано проявилась мистическая способность ощущать приближение врага и убивать самыми неожиданными и фантастическими способами, притом без всякого оружия — уже знакомым умелым движением руки или сложенным в трубочку листком бумаги.

Словом, герой романа «Сибуми» ничем, казалось бы, не напоминает примитивного Джеймса Бонда. Кроме главного: перед нами все тот же «сильный человек», творящий суд над врагами, карающий зло и восстанавливающий справедливость, понимаемую, разумеется, как всегда, с позиций «свободного мира». Правда, Николай Хель не состоит ни у кого на службе, он наказывает врагов по внутреннему убеждению, в соответствии с личными принципами. Но в том-то и дело, что принципы эти ничем не отличаются от тех, которым верно служит Джеймс Бонд.

Старую схему — «сильная личность», в трудной борьбе защищающая «вечные ценности», — нетрудно разглядеть и во многих других произведениях 70—80-х годов. Английский автор Ф. Форсайт в романе «Псы войны» (1974) поручает функцию защиты принципов «свободы и справедливости» наемнику, заменяющему здесь традиционного секретного агента. Читателя вводят в мир тайной торговли оружием, политических заговоров, большой финансовой игры, где ставкой оказываются судьбы народов и государств. Автор пытается не просто реабилитировать, но даже опоэтизировать скомпрометированную фигуру современного ландскнехта — «солдата удачи» на службе международного терроризма, воюющего против национально-освободительных движений в странах, где рушатся имперские планы США и других государств НАТО.

Роман начинается с того, что в маленькой африканской стране Зангаро, управляемой деспотичным и невежественным властителем, служащий крупнейшей британской горнодобывающей фирмы обнаруживает залежи платины. Не желая «преподносить ее на тарелочке русским», глава корпорации задумывает совершить переворот в Зангаро: сместить президента, который к тому же угнетает и обирает народ, и посадить на его место собственного человека, чтобы спокойно эксплуатировать несметные платиновые залежи.

Казалось бы, действия могущественного финансового воротилы, задумавшего кровавый переворот в африканском государстве во имя гигантских прибылей, осуждаются в романе. Однако все не так просто. В Зангаро царят террор, беззаконие, коррупция, нищета. Советники президента — выпускники университета им. П. Лумумбы, «натренированные в Москве». Сам президент, «Папа Док Западной Африки», водружен в свое кресло пресловутыми «коварными русскими» и уже потому не может быть хорошим правителем. Такое состояние дел в стране призвано оправдать задуманную операцию и, главное, — деятельность наемников.

Ядро отряда — пятеро солдат-европейцев во главе с неким ирландцем Шенноном, человеком отчаянной смелости и колоссального опыта: он и прежде не раз участвовал в военных операциях в Африке. Подробнейшим образом описывается «производственная» сторона дела — где, как, в каких странах, при каких опасных обстоятельствах закупает Шеннон оружие и снаряжение, как вербует наемников, «псов войны». Подплыв на корабле к Зангаро, Шеннон осуществляет переворот, убивает жестокого президента и его ближайших помощников. Но при этом умудряется перехитрить и своего английского работодателя: он ставит во главе страны не послушного вассала корпорации, а группу зангарских эмигрантов, которых знал по прежним африканским походам.

Таким образом, читатель должен поверить, что наемник Шеннон осуществляет благородную миссию в интересах угнетенного народа маленькой африканской страны. Стремясь оспорить представление о наемниках, которое он считает «обывательским», автор все ставит с ног на голову: ландскнехтов, заливающих кровью африканскую землю во имя интересов крупного капитала и имперских амбиций Запада, изображает как людей, достойных уважения и сочувствия, верных и честных солдат, которые гибнут, ничего, по сути, не обретая — ни славы, ни благодарной памяти потомков.

Наемник Шеннон и его коллеги в моральном отношении превосходят всех остальных. И именно они в конечном итоге оказываются подлинным оплотом «вечных ценностей свободного мира». Шеннон к тому же представлен и как борец за процветание черного населения Африки, его освободитель и от «красной угрозы», и от эксплуатации со стороны могущественных концернов. Как видим, Шеннон мог бы быть родным братом Трэйси Рихтера и Николая Хеля — последний, кстати, тоже не раз выступал в роли наемника, с той лишь разницей, что делал это в одиночку и без оружия, а Шеннон — с целым отрядом, вооруженным базуками и пулеметами.

Дальнейший шаг в сторону от внешних реалий и стереотипов «бондианы» Форсайт делает в следующих романах. Герой «Дьявольской альтернативы» (1979), сотрудник британской секретной службы Адам Манро, мужеством, находчивостью и волей спасает мир, оказавшийся перед угрозой военного конфликта. Перед нами молчаливый, сдержанный профессионал, специалист высшего класса, пришедший на смену экспансивному, начищенному до блеска супермену. Посланный Лондоном в качестве разведчика в Москву, он узнает о существовании страшного «плана «Борис», согласно которому русские готовы начать оккупацию Западной Европы, если США не выполнят их требования. Манро оказывается единственным, кто находит способ предотвратить опасное развитие событий.

В романе Форсайта «Четвертый протокол» (1984) «подручные Москвы» — английские «марксисты-ленинисты» (формула автора), намеренные, как выясняется, превратить собственную страну в «простой придаток» Советского Союза. «План «Аврора», не столь глобальный, но не менее злокозненный, чем «план «Борис», предусматривает взрыв ядерной бомбы возле американской военной базы на территории Англии незадолго до выборов в парламент. Идея очень коварная: взрыв должен кардинально изменить ситуацию, заставив значительную часть населения переметнуться на сторону «левых» и обеспечить им победу. А уж оказавшись у власти, «марксисты-ленинисты» полностью приспособят политический курс страны к пожеланиям Москвы: британская армия будет разоружена, американцы выдворены, с НАТО покончено… Нетрудно высчитать, к каким «опасным последствиям» это приведет добрую старую Англию. И снова предотвратить угрозу должен герой — на сей раз его зовут Джон Престон, он, как и Манро, немногословен, изнурен карьерными амбициями своих шефов, но надежно служит делу — охране незыблемых принципов, которым столь же ревностно, хотя и скромно, служил герой «Дьявольской альтернативы».

Еще более энергично порывает с привычными клише «суперагента» Л. Дейтон. Сюжет романа «Подлежит ликвидации» (1981) строится вокруг мифических «дневников Гитлера». Именитый «поэт шпионажа», как охарактеризовала Дейтона западная критика, тоже решил зачерпнуть из гнилого источника, к которому на протяжении многих лет жадно припадают любители политических и литературных сенсаций. Читатель узнает, что «дневники» нацистского фюрера, якобы найденные в конце войны и потом бесследно исчезнувшие, вновь всплыли на поверхность спустя три с лишним десятилетия после войны. Содержащиеся в них сведения способны нанести ущерб репутации Черчилля и тем подорвать политическую и финансовую кредитоспособность Англии, более того, дестабилизировать положение в мире. Британские спецслужбы направляют свои усилия на то, чтобы захватить «дневники», за которыми, как уже догадался читатель, вовсю гонятся «вездесущие русские».

Дейтон начисто лишает своих героев, сотрудников британской разведки, внешних признаков героизма. О генеральном директоре этого учреждения, сэре Сиднее Райдене, любителе кактусов, похожем на «графа Дракулу», читатель узнает мало лестного. Правда, манеры его безупречны; подобно коллеге из «Дьявольской альтернативы», убежденному, что джентльмену негоже прислушиваться к разговорам других джентльменов, сэр Сидней шокирован, когда невоспитанный родственник вслух восхищается его старинным дубовым столиком: «Джентльмен не высказывается о собственности другого джентльмена». Однако в своих действиях заслуженный сэр Сидней редко руководствуется благородными принципами, которые столь любит обобщать в афоризмах. Человек он опасный и жестокий.

В романе Л. Дейтона, как и во многих произведениях последнего времени, осуществляется намеренное снижение, заземление образа героя. Это ни в коем случае не меняет смысла того «послания», которое хочет донести до читателя автор. Напротив, «послание», оставаясь прежним по существу, лучше «бьет в цель», поскольку не носит уже опереточного характера «бондианы». Отделяясь от общей массы «шпионской» литературы в ее серийном апологетическом варианте, произведения подобного рода сохраняют отчетливо антикоммунистическую тенденцию. Далек от «бондовской схемы» и другой главный персонаж этого романа — разведчик Бодо Стюарт, отправленный на поиски документов. Он и не очень умен, и не очень ловок, да и задание не вызывает у него энтузиазма. Но «красные агенты» наводнили Запад, его необходимо спасать — и нехотя, сжав зубы, не любящий участвовать в процессе «ликвидации» Бодо Стюарт все же убивает. Во имя «свободы и демократии».

Для пущей достоверности Дейтон награждает своих героев чувством неприязни не только к противнику, но и к собственному истеблишменту. Его излюбленный тип — человек, выбившийся из низов, сам прокладывающий себе дорогу. Он лоялен и надежен, хотя может быть жестким и циничным. Таков и герой романа Дейтона «Берлинская игра» (1983) Бернард Сэмсон. Он говорит о себе: «Я ненавижу коммунистов…» Если эта ненависть и есть проявление «жесткости», заявляет он, то ему очень бы хотелось, чтобы таких «жестких было как можно больше».

Действие дейтоновского политического боевика разыгрывается преимущественно в Лондоне и Западном Берлине, куда герой командирован, чтобы укрепить распадающуюся британскую агентурную сеть. Но не тут-то было: главный агент по кличке «Брамс-четыре», действующий в ГДР, перепуган и наотрез отказывается продолжать работу, он требует переправить его в Лондон. Дело в том, утверждает он, что в высших кабинетах британской секретной службы действует «красный крот». Получив от Брамса «вещественные доказательства» — образцы почерка «крота», Сэмсон узнает, что шпионом является не кто иной, как его собственная жена Файона. Поняв, что разоблачена, эта кокетливая дама из почтенной аристократической семьи быстренько исчезает из Лондона, чтобы предстать перед потрясенным супругом уже в Берлине, и притом в форме полковника Советской Армии.

Нет, поистине «коварство русских» беспредельно. Ведь до очаровательной Файоны разоблачен еще один «агент Москвы», и тоже обладатель весьма ответственной должности в том же солидном учреждении, и тоже, заметим, не какой-нибудь «плебей», а очень почтенный джентльмен из семьи, традиции которой уходят в глубь веков. Недаром в романе «не любят русских» и непрерывно в этом клянутся. Читателю ничего не остается, как присоединиться к гневным филиппикам героя, рассуждающего о ненависти к «красным» и их «английским подручным». Стращая читателя «коммунистической опасностью», Дейтон движется, по существу, в идеологическом русле той же низкопробной литературы, от которой пытается уйти, порывая с приевшимися штампами.

Особый читательский интерес на протяжении минувшего десятилетия вызывали книги Ле Карре, начинавшего свою творческую деятельность с произведений отчетливо антифашистского характера. Правда, в 70-е годы английский писатель, наложивший самый заметный отпечаток на развитие детективного жанра, отдал дань «шпиономании». Его имя стало своеобразным товарным знаком: нередко ссылками на него украшается реклама других сочинений. «Наконец-то немецкий Ле Карре» — такой надписью на суперобложке снабжен роман западногерманского автора Ф.-Й. Вагнера «Сенсация». «Американским Ле Карре» окрестил рецензент журнала «Тайм» автора антисоветского боевика «Парк Горького» М. Круза Смита.

С творчеством Ле Карре связан новый тип политического детектива. Характерная черта его — углубленная психологическая мотивация, детальная разработка характеров. Произведения эти отличаются от общей массы «шпионской» литературы и образом центрального персонажа, и своеобразным подходом к изображению секретной службы.

Герой романа «Люди Смайли» (1979) — по всем параметрам антипод Джеймса Бонда. Рядом с мускулистым красавцем пожилой джентльмен в очках выглядит просто замухрышкой. Но если Бонд — робот, отличающийся лишь слабыми зачатками эмоциональности, то Смайли — человек из плоти и крови, покинутый женой меланхолик, симпатичный читателю простотой и своими печалями.

Ле Карре создает социально-психологический роман с политико-детективным сюжетом. Наиболее приметная черта его — внешняя депоэтизация, деромантизация образа «тайного агента» и его ремесла. Смайли ни разу не выхватывает пистолета, не нажимает таинственных кнопок, приводящих в движение разрушительные механизмы, не пользуется техникой, кроме разве что старого автомобиля или такси, и вообще никого не убивает — во всяком случае, физически. Зато он изучает бесконечные досье, копается в материалах, берет, как старая гончая, любой след, мастерски расставляет ловушки. Он охотно обращается к опыту таких же пенсионеров, как и он сам, — бывших сотрудников британской спецслужбы, именуемой «Цирком». «Люди Смайли» — преимущественно старые кадровые контрразведчики, списанные за ненадобностью.

Политический конфликт в романах Ле Карре обретает человеческий аспект. Речь в них идет о людях, их судьбах. Здесь действуют уже не супермены, не «принцы», не «драконы» и «спящие красавицы», а люди со своими слабостями, страхами, трагедиями. Углубленный психологизм и весьма резкая критика британского истеблишмента, особенно сферы спецслужб, в сочетании с мастерской детективной интригой обеспечили романам этого писателя особый успех. То, что мы назвали «человеческим аспектом», придает его произведениям правдоподобность и способствует завоеванию читательского доверия. Если приключениям Бонда не верят даже дети, то приключениям Смайли охотно верят взрослые.

Во многих романах Ле Карре основу конфликта составляет столкновение двух разведслужб — английской и советской или, во всяком случае, «коммунистической». При этом эффект «уравнивания», нарочитого сближения противоположных политических феноменов рассчитан у Ле Карре с особой точностью. Уж если автор так язвителен, так непримирим по отношению к «своим», в столь неприглядном свете представляет «Цирк», штаб-квартиру британской секретной службы, то как же не верить ему, когда он разоблачает коммунистическую систему и ее порядки — такова общая стратегия целенаправленного воздействия на читателя.

Роман «Люди Смайли» начинается с серии внешне несвязанных друг с другом убийств в Париже и Лондоне. Расследование «Цирк» поручает Смайли. В ходе длительной и кропотливой работы, разгадывания головоломных загадок Смайли устанавливает, что его заклятый враг Карла (так именуется в романах Ле Карре шеф одного из ключевых департаментов «Московского центра») подбирал «легенду» для внедрения за границу «агента женского пола», а на самом деле для своей полупомешанной, полудиссидентствующей дочери, которую он хочет вывезти из Советского Союза и укрыть «в безопасности» на Западе. Смайли с помощью все тех же «бывших людей» выслеживает дочь Карлы, живущую в швейцарском пансионате, и извещает противника, что его тайна разгадана. Грозя разоблачением, он предлагает Карле сотрудничать. Всесильный Карла сдается. В финале он переходит в Западный Берлин, где его поджидает Смайли со «своими людьми». Вот как кончается карьера могущественного, опасного врага, которому не раз удавалось перехитрить Смайли и других заслуженных деятелей «Цирка».

Абсолютно недостоверная сюжетная основа организована так, чтобы создать ощущение полной правдивости. Ле Карре делает ставку на психологию, на человеческие мотивы поступков героев. Политический смысл изображаемых событий не выпячивается: автору как бы все равно, какую систему представляют его герои, он неизменно демонстрирует беспристрастность и объективность, стремясь убедить, что главное для него — судьбы людей в сегодняшнем сложном, запутанном мире. Но порой кажется, что акцент на человеческих переживаниях нужен автору именно для того, чтобы надежнее донести политический смысл изображаемого. Притом смысл вполне определенный: речь идет прежде всего о моральной «недооценке» советского образа жизни, социалистической системы, как якобы не способной обеспечить человеку «достойное существование». И хотя обе системы предстают как враждебные личности и «уравнивание» осуществляется преимущественно в сфере негативных величин, западному миру предоставляется «фора», на шкале моральных ценностей ему отводится место куда более высокое.

Да, британский «Цирк» — малопочтенное учреждение, там не ценят собственных верных людей, там управляют равнодушные, холодные бюрократы. Но Джордж Смайли, как и старая его сотрудница Конни, как и другие ветераны, любят его, хранят ему верность, готовы по первому зову вновь впрячься в работу. Так автор, по существу, идет против своего замысла: реабилитирует британскую секретную службу. Ведь если в «Цирке» работают такие люди, как Смайли, — преданные, умные, высокопрофессиональные, стало быть, не так уж он и плох. И хотя «бывшие» имеют все основания считать себя обиженными, они думают о «Цирке», особенно о его прошлом, с особой нежностью — это «слабое, больное дитя… ужасающе хрупкое в руках новых людей…».

«Славное прошлое» «Цирка» неразрывно связано для Джорджа Смайли, старой Конни и других любимых персонажей Ле Карре с периодом «холодной войны». Они безутешно скорбят о временах острейшей политической конфронтации, когда британские власти в них особенно нуждались, когда им было где развернуться…

Критикуя не слишком деликатные методы «Цирка», автор не забывает настойчиво внушать читателю, что именно происки «врага» заставляют его людей быть жестокими.

Книги Ле Карре имеют большой успех. То, что у иных его коллег лишь обнаженный элемент политической схемы или атрибут детективного действия, здесь замаскировано человеческими переживаниями. Воздействие политического тезиса, упрятанного в индивидуальную судьбу, в человеческую трагедию, значительно сильнее.

Особый эффект достоверности извлекается из фигуры самого Смайли. Это размышляющий, рефлектирующий герой, хотя и обладает, по сути, мертвой хваткой. Всячески акцентируется его внутренняя независимость, бескорыстие, неподкупность. Он, подчеркивается в романе, действует не потому, что обязан «Цирку», а по внутреннему долгу совести.

Однако, защищая «незыблемые твердыни», высоконравственный Смайли сам готов безжалостно разрушить чужую жизнь, в циничной игре подставить коллегу, как это происходит, например, в романе «Шпион, который пришел с холода». Смайли жесток, как и мир, им представляемый, однако стараниями автора ему приданы черты, призванные демонстрировать человечность, честность, порядочность. В одном по крайней мере он несомненно близок Бонду и прочим персонажам тривиально-апологетической литературы: стремится сохранить и охранить сущее, то есть буржуазное мироустройство, единственное, с его точки зрения, гарантирующее человеку свободу и достоинство.

Дегероизация Смайли парадоксальным образом призвана как раз героизировать его: начисто лишенный суперменской эффектности, он воплощает все тот же тип «сильного человека», надежного профессионала, стоящего на страже «свободного мира». В финале романа «Люди Смайли» этот характерный элемент структуры западного политического детектива получает наиболее яркое воплощение: прямое противоборство Смайли и Карлы завершается полным поражением последнего.

Правда, Ле Карре и из этого, в сущности, банального финала извлекает дополнительный капитал, снова нажимая на педаль «человечности» и пуская в ход прием «уравнивания», призванный в очередной раз подтвердить полнейшую объективность и беспристрастность автора. В Карле, одиноко идущем ему навстречу, Смайли видит самого себя. Оба они — нелюди в этом «обесчеловеченном мире». Смайли присутствует при крушении Карлы. Но он не рад ни этому крушению, ни своей победе. Он сочувствует противнику и не наслаждается триумфом — это должно сделать фигуру героя еще более достоверной и симпатичной читателю. Однако предается ли Смайли ностальгическим воспоминаниям о «славном прошлом» «Цирка», или скорбит о поверженном враге, это мало что меняет в его сущности — верного хранителя «западных ценностей», неизменно готового действовать во имя их спасения.

В 80-е годы широкую известность получил роман Ле Карре «Маленькая барабанщица», где автор, стараясь обойтись без привычных штампов, передает острую напряженность ближневосточной ситуации, раскрывая ее драматизм через человеческие судьбы и характеры.

В 1987 году, приехав в Советский Союз, писатель высказывал в интервью советским журналистам дружеские чувства и уважение к нашему народу, проявлял искренний интерес к процессу перестройки. Это дает основание надеяться, что романы, подобные «Людям Смайли», останутся в прошлом и что в новых произведениях Джон Ле Карре откажется от тех стереотипов, которым отдал дань в 70-е годы.

В «пограничной зоне»

А. Мулярчик

Популярная, массовая беллетристика — важный, а подчас и единственный вид духовной пищи, потребляемой через печатное, литературное слово миллионами американских читателей. Ежегодно этот «литературный пласт» пополняют десятки и сотни названий, образующие своеобразный фон для настоящего, большого искусства. Само понятие бестселлеров (среди которых нередко встречаются и вполне полноценные художественные произведения) отнюдь не равнозначно обширному и пестрому вороху эрзац-товаров, без которых невозможно получить представление о книгоиздательской деятельности в Соединенных Штатах. С другой стороны, массовость распространения — непременное условие существования «поп-литературы», разработавшей немало различных приемов для того, чтобы привлечь нетребовательного потребителя. Гипертрофированная до навязчивой сенсационности занимательность, подменяющая актуальность содержания псевдопроблемность, проповедь приспособления к нравам, обычаям и требованиям буржуазного мира, обязательное присутствие какой-нибудь «изюминки» чаще всего оборачиваются обязательной «клубничкой» — вот некоторые непременные признаки американской массовой литературы, этого пустоцвета, снабженного, в соответствии с законами эстетической мимикрии, многими внешними признаками подлинной литературы.

Книги подобного рода составляют существенную часть «массовой культуры» — феномена, являющегося, согласно воззрениям социологов и культурологов стран социалистического содружества, одним из наиболее действенных репрессивных орудий буржуазного общества. «На примере «массовой культуры» особенно отчетливо можно проследить, как ведущие эстетические закономерности, присущие любой культуре, используются здесь в идеологических и политических целях, для сохранения и утверждения существующего социального миропорядка», — пишет советский искусствовед Е. Н. Карцева. «Наша идеологическая пропаганда должна не только останавливаться на авангардистской продукции, предназначенной для «элиты», но и показать сущность другой, неизмеримо более обширной массовой продукции, которая внешне считается «народной» и «популярной», а по сути дела нередко является составной частью страшного, безостановочно действующего механизма, развращающего сознание широких слоев общества, механизма идеологической диверсии и психологической войны», — в таких выражениях формулирует свой взгляд на проблему болгарский писатель Богомил Райнов.

Эти и аналогичные упреки по адресу «массовой культуры» в общем виде соответствовали критическим интонациям, преобладавшим в американской социологической литературе на протяжении большей части послевоенного периода. С начала 70-х гг. отношение к «массовой культуре» становится, однако, заметно более сложным. По мнению группы литературных интеллектуалов, напуганных подъемом авангардистской «контркультуры», основная угроза подлинным духовным ценностям состояла теперь уже не в их опошлении, перемалывании в «культурный асфальт», а в тотальном ниспровержении, продиктованном нигилистическими импульсами «бунтующей молодежи». «Массами в 60-х гг. владела психология богемы, а это означает, что искусство становится для них игрушкой», — писал известный прозаик Сол Беллоу, сокрушаясь уже не по поводу «массификации», которая «проглатывает литературу», а в связи с ее «политизацией», которая использует литературную оболочку для преследования текущих идеологических целей. Еще дальше шли в этом направлении буржуазные социологи, названные вскоре «неоконсерваторами». Н. Глейзер в серии статей, Д. Белл в книге «Противоречия культуры капитализма» (1975), И. Кристол и другие утверждали, что границы между различными уровнями культурной деятельности сделались в США почти неразличимыми и что «массовая культура» не представляет больше былой опасности, ибо «рафинированные идеи… сделались ныне прочным достоянием среднего американца».

С другой стороны, традиционный американский либерализм, испытавший определенное воздействие со стороны эгалитарных идей «новых левых», выдвинул — в лице X. Гэнса, автора работы «Популярная культура и высокая культура» (1974), — точку зрения, по сути реабилитирующую «массовую культуру» и отводящую ей заслуженное место среди других способов удовлетворения интеллектуальных и эстетических запросов нашего современника на Западе. «Проанализировав все претензии, которые предъявлялись популярной культуре, я прихожу к выводу, что почти все они лишены основания и что популярная культура не причиняет вреда ни высокой культуре, ни людям, которые предпочитают ее всему прочему, ни обществу в целом… — утверждал Гэнс. — Популярная культура может сопровождаться некоторыми необычными эффектами, которые, однако, сказываются лишь на меньшинстве, склонном к особой эксцентричности в ее потреблении. В целом же в ней никак нельзя видеть источник угрозы для общества или для демократической формы правления».

Возникшие расхождения проявились в особенно заостренной форме на симпозиуме «Популярное и непопулярное искусство», проведенном в конце 70-х гг. американским ежеквартальником «Партизан ревью». Существенно новый момент в сложившуюся «расстановку сил» был внесен в ходе дискуссии Р. Брустайном, известным искусствоведом, директором Драматической школы при Йельском университете. Брустайн не только поддержал восходящий к Дж. Рескину и X. Ортега-и-Гассету тезис о наличии резкой грани между двумя «уровнями» культурной деятельности, но и заявил, что «сохранение этого отличия является центральной задачей и моральным обязательством американской критики». Называя себя поборником «высокого, элитистского и экспериментального искусства», оратор вместе с тем стремился предупредить и упреки в ретроградстве, склонности к своего рода культурному апартеиду. «Я выступаю за плюрализм и разнообразие культурного развития… Я твердо верю в то, что массовое искусство способно обогатить и оплодотворить более высокие формы культуры», — говорил он, упоминая, в частности, о хрестоматийном примере воздействия джаза на американскую симфоническую музыку, а также о влиянии на «серьезный» кинематограф таких «общедоступных» литературных жанров, как научная фантастика, вестерн и детектив.

При всех оговорках острие выступления Брустайна было направлено все же в первую очередь против тесно связанных с массовым производством явлений коммерциализации и снижения эстетических критериев в сфере культуры. Под видимым «элитизмом» критика скрывались опасения, которые в XX веке, начиная с Рэндолфа Бурна и Эптона Синклера, разделялись поборниками демократического, высокохудожественного искусства — опасения за судьбы настоящей культуры в мире собственничества. Трудна и горька участь художников и интеллектуалов в американском обществе, утверждал Брустайн, едва ли не буквально повторяя аргументацию и даже стилистику тех, кто шестьдесят с лишним лет назад критиковали «искусство Мамоны» с демократических и даже социалистических позиций. «Каким образом можно содействовать развитию большого искусства в обществе капиталистических корпораций, буквально пропитанном эстетическим приспособленчеством под вкусы обывателей», — ставил вопрос Р. Брустайн, разворачивая перед своими коллегами картину подчинения подлинного артистического импульса негласному диктату бизнеса и органов массовой информации. «Независимому», то есть некоммерческому искусству не под силу выстоять перед этой «удручающей тенденцией», и поэтому Брустайн приходил к мысли о желательности раздельного развития двух типов культуры: «Пусть у каждой из них будут свои собственные сферы и формы — Бродвей и Голливуд, журналы на глянцевой бумаге и коммерческие радио- и телепередачи для массовой культуры, а для «высокого» искусства — художественные галереи и внебродвейские театры, «маленькие журналы» и большая литература».

Размышления видного американского искусствоведа, вернувшие, по сути дела, после многолетних дебатов теоретическую разработку вопроса на почти исходную точку, не учитывали многих дополнительных обстоятельств, препятствующих более широкому распространению в США правдивого, социально значимого искусства и прежде всего искусства, вдохновленного социалистическим идеалом. Однако сам пафос неприятия им буржуазной «массовой культуры» фактически перекликался с принципиальной позицией многих советских теоретиков, последовательно разоблачающих негативные проявления в духовной жизни стран Запада.

Признавая определенную общность идейно-эстетических особенностей литературной фракции «массовой культуры», следует подчеркнуть, что современная американская «массовая беллетристика» — весьма разветвленное и многоплановое явление. Стереотипизация, упрощенность мотивировок, в первую очередь психологических, — самая очевидная и, пожалуй, ведущая особенность развлекательной литературы, отделяющая ее в эстетическом плане от высокохудожественного творчества. Мера этого качества, однако, может быть разной: от соблазна пойти по проторенной колее, прибегнуть к готовым решениям из собственного прошлого опыта, а то и заимствованиям, не застрахован и иной даровитый писатель. Вместе с тем для большой группы беллетристов в Соединенных Штатах следование канонам вполне профессионального ремесла служит верной гарантией успеха «хорошо сделанной книги», подчас неотличимой на недостаточно опытный взгляд от вполне пристойного произведения искусства. Вот почему есть основания говорить о существовании некоторой «пограничной зоны» между «высокой», то есть подлинной литературой, и чтивом как таковым, лишенным всяких художественных претензий.

В послевоенные годы нередкие визиты в эту сферу «литературного полусвета» совершал Джон О'Хара, заслуживший в США репутацию «крупнейшего американского писателя второго плана». Инерция сложившихся некогда стилевых и композиционных приемов преобладала в пользовавшихся немалым читательским спросом романах Ирвина Шоу 70-х гг. Перепевами собственного творчества, граничащими подчас с самопародией, были отмечены многие произведения «позднего» Эрскина Колдуэлла. В том же ряду находился и один из самых «громких» авторов минувшего десятилетия — Марио Пьюзо, вплотную подошедший в своем известном романе «Крестный отец» к созданию остро разоблачительной, хотя и не без примеси сенсационности, картины преступного мира как составной части общественной структуры Соединенных Штатов.

Элемент развлекательности, присутствовавший и в этом произведении («когда я сочинял «Крестного отца», я все время думал о публике… Я хотел, чтобы книга продавалась с пылу с жару, как горячие початки кукурузы», — говорил Пьюзо впоследствии), полностью преобладал в его следующем романе «Глупцы погибают» (1978). Среди «типовых» конструкций этого боевика, проданного издательству за рекордную в то время сумму в три с половиной миллиона долларов, были два самоубийства и одно убийство, финансовые махинации в сфере высших армейских чинов, детальная анатомия игорного дела в штате Невада, международная контрабанда золота и наркотиков, и, конечно же, несколько любовных историй, описанных со всеми необходимыми подробностями. Любопытно, что защитником Пьюзо от справедливых упреков критики выступил не кто иной, как И. Шоу, сославшийся на то, что «легкость в чтении отнюдь не знак позора для книги — достаточно вспомнить о Диккенсе и Достоевском» (параллель в данном случае явно неуместная).

Огорчительные примеры резкого снижения изобразительной силы и ослабления критического пафоса в произведениях того или иного автора, его перехода от служения высшим целям искусства к ремеслу развлекателя и подражателя были не раз зафиксированы на всем протяжении истории литературы США в XX веке. Поучительным уроком для многих писательских поколений явилась эволюция Джека Лондона, который, не устояв перед соблазном «больших денег», перешел в конце жизни к сочинению откровенно «кассовых» повестей и романов. В наши дни не меньшее опасение вызывает творческая судьба даровитой Джойс Кэрол Оутс, каких-нибудь 10–15 лет тому назад не без основания претендовавшей на одну из ведущих ролей среди прозаиков социально-обличительного, реалистического направления.

Недавний роман «Тайны Уинтертерна» (1984) — показателен для всего склада творчества Оутс на его современном отрезке. Замысел писательницы нельзя было не признать значительным, хотя и сопряженным с немалыми трудностями. Используя традицию «готического романа», романа тайн, роковых совпадений и всяческих ужасов, который давно уже сделался в США непременной принадлежностью «массовой беллетристики», Оутс вознамерилась осуществить исследование краеугольной философской проблемы — в чем состоит назначение человеческой личности и каким образом разрешению этой загадки могут способствовать религиозные переживания. Побуждения самые серьезные, однако условность квазиисторического сюжета и полная несообразность жизненных ситуаций буквально вытравливали из романа Оутс проблемную сердцевину, обращая его в типично эпигонское по отношению хотя бы к «Джейн Эйр» Ш. Бронте и «Ребекке» Д. Дюмурье произведение.

Пищу для философских размышлений героя романа, по имени Ксавье Килгарвен, доставляют три цикла жутких преступлений, свершившихся вблизи городка У интертерн, что расположен среди Адирондакских гор, прозванных в США «нашей карманной Швейцарией». С промежутком в 12 лет там наблюдается как бы три волны загадочных убийств. Вначале гибнут почти все обитатели старинного поместья, затем гнев небесный обрушивается на молодых фабричных работниц, и наконец его жертвами становятся местный священник, его мать и еще одна миловидная особа. В чем смысл этих злодеяний? Кто их виновник? Ответ на эти вопросы не входит, однако, в намерения автора. Детективная интрига сведена у Оутс к минимуму, но столь же незаметной оказывается и философская подоплека, теряющаяся в изобилии щекочущих нервы подробностей «сцен сельской жизни». Буколическая с виду, она на деле являет собой благодатную арену для покушений на кровосмешение, вселения в человека злых духов, приступов сумасшествия и тому подобных экзерсисов сугубо литературного происхождения.

Следы преступлений заметаются в книге с помощью негашеной извести, ночные маньяки преображаются днем в почтенных джентльменов, и все это вместе взятое неотвратимо приближает роман Оутс к таким малопочтенным образцам жанра «современной дьяволиады», как «Ребенок Розмари» А. Левина и «Экзорсист» У. Блэтти. Вкус к патологии в ее литературно-готическом обрамлении явно потеснил в недавнем творчестве Оутс несравненно более значимые объекты художественного исследования. Черты, свойственные «Тайнам Уинтертерна», читатель уже встречал в ее более ранних книгах, в «Бельфлере» и «Романе о Бладсмуре». Сделав остановку на этом пути и обратившись в «Ангеле света» (1981) к освещению актуальных социально-политических проблем современной Америки, писательница вновь вступила на окольную и довольно зыбкую тропу, все дальше уводящую ее в сторону от большой литературы нашего времени.

Наряду с созданием иллюзорных миров и укреплением у читающей публики США настроений социальной пассивности писатели «пограничной зоны» придают немалое значение и литературному освоению проблем, диктуемых конкретными общественно-политическими и психологическими сдвигами в стране. Нередко речь идет при этом о выполнении прямого социального заказа буржуазного «истэблишмента», о формулировании в квазихудожественной форме идейно-образных представлений, отвечающих идеологическим установкам правящего класса на соответствующем историческом этапе. Взгляд на динамику литературного процесса в 70-х — первой половине 80-х гг. позволяет выделить несколько таких «узловых точек», произведений подчеркнуто конформистского склада, раскупленных во многих миллионах экземплярах и сыгравших определенную вначале роль в нейтрализации оппозиционных настроений, а затем — в явном «поправении» достаточно широких кругов населения Соединенных Штатов.

В самом начале минувшего десятилетия, когда еще совсем свежи были впечатления от погромов в негритянских кварталах, убийств политических деятелей, широких кампаний общественного неповиновения, когда казалось, что вторая гражданская война вот-вот вспыхнет вновь спустя сто лет после окончания первой, из печати вышел объемистый роман Джеймса Миченера «Странники» (1971), читавшийся как беллетристическое пособие по современному молодежному вопросу для «человека с улицы». Долгое время специализировавшийся в области псевдоисторических сочинений («Источник», 1965) и экзотических «романов-путешествий» (Гавайи», 1959; «Караваны», 1963), один из законодателей американской «массовой литературы» решил в ответственный момент включиться в спор о жгучих проблемах, волновавших нацию.

Экспозицию романа составляли подробные биографии шести молодых людей — трех парней и трех девушек, — волей автора сведенных вместе в испанском курортном городке Торремолинос. В истории каждого из них была отражена та или иная грань современной «молодежной ситуации». Калифорнийский студент Джо — один из сотен американцев, отказавшихся от участия во вьетнамской войне и публично сжигавших свои призывные карточки. Вначале Джо лишь пассивный свидетель многих несправедливостей социальной системы, но война в Индокитае, уносящая тысячи человеческих жизней, вызывает его возмущение. «Негров призывают, белых — нет, бедняков гонят на войну, богатые остаются в стороне, глупые попадают под пули, умники отсиживаются дома», — с этими мыслями он пробирается через всю страну на попутных грузовиках в Бостон, а оттуда — на торговом судне в Испанию, в Торремолинос.

После участия в предвыборной кампании сенатора Ю. Маккарти к бостонским беглецам присоединяется и дочь видного промышленника и банкира Гретхен. По пути из Чикаго, где летом 1968 года происходил памятный съезд демократической партии, ознаменовавшийся беспрецедентными актами насилия против молодых демонстрантов, она подверглась новым унижениям со стороны полиции. Попытка обратиться в суд не дала успеха, и Гретхен оказалась в одиночестве даже среди родных и близких. После этого она уже не могла оставаться дома, и случай, без вмешательства которого была бы невозможна большая часть мировой литературы и уж, наверное, книги, столь условные по своему сюжету, как роман Миченера, подсказывают ей выбор пути — через океан, в Торремолинос, «где встречается молодежь со всего света».

Третий американец, попадающий в эти благословенные земли, спасаясь от полицейских преследований, — молодой негр Като, новобранец среди «боевиков» радикальной, наподобие «Черных пантер», группы, участник нашумевшей на всю страну экспроприации в одной из церквей Филадельфии. «В прошлом я много размышлял о духовном самоопределении, теперь я думаю только о динамите», — это высказывание Като лучше, чем что-либо другое, передает дух заключительной стадии «негритянской революции», которая, как некогда чартизм в Англии, достигнув высокой, критической точки, вдруг чуть ли не в одночасье почти бесследно исчезла с политического горизонта.

К американцам Джо, Гретхен и Като вскоре присоединяются еще трое: Моника, дочь бывшего крупного имперского чиновника в получившей независимость африканской стране, носящей вымышленное имя Вуарда; Бритта из далекого норвежского рыбацкого поселка Тромсе, долгими полярными ночами бредившая о тепле и ярких красках юга, и внук детройтского коммерсанта, воспитывавшийся в Израиле, Йигал Змора. Причины, побудившие «шестерку» сняться с места и устремиться, словно перекати-поле, по многотерпеливым южным странам, различны, но в общем виде они сведены в словах, однажды сказанные Моникой: «Мы здесь и вместе, потому что жизнь дома неизъяснимо скучна и тосклива». Но что, кроме этой, самой общей посылки, сплачивает их воедино, каково содержание молодежной этики и манер поведения, в чем положительный смысл бунта «молодых» и что ждет его в будущем — на все эти вопросы и пытается ответить после несколько затянувшегося вступления роман Миченера.

Поскольку истина рождается в споре, то для того чтобы диалог состоялся, в «Странниках» возникает фигура шестидесятилетнего Джорджа Фэрбенкса, завзятого путешественника и джентльмена, служащего одной из международных финансовых компаний со штаб-квартирой в Женеве. Его спокойный уравновешенный взгляд много пожившего и видевшего вокруг себя человека становится комментарием к бесчисленным «картинкам с натуры», складывавшимся в пеструю панораму «молодежной вольницы». Надо ли добавлять, что голосом Фэрбенкса говорит сам Дж. Миченер, один из главных выразителей мнения так называемой «здравомыслящей», умеренно-консервативной Америки, решивший вначале попытаться разъяснить, а затем, быть может, и сблизить позиции двух противоположных друг другу социальных и нравственных сил современного Запада.

Шестерка странников, вместе с которой, забыв о неотложном бизнесе, мистер Фэрбенкс кочует по городам и весям Испании, Португалии, Марокко и даже Мозамбика, привлекает его своей молодостью, дружелюбием, естественностью в обращении, проблесками собственной, нетрадиционной мысли. Но каковы плоды их размышлений, что ищут и находят ли что-нибудь «дрейфующие по жизни» без руля и без ветрил молодые бунтари, задает он вопрос своим подопечным. Ответом Фэрбенксу служат смущенное молчание либо уклончивые, сбивчивые реплики и подчеркнутое косноязычие — следствие не только действительных слабостей «молодежного» образа мыслей, сконцентрированного на «живом настоящем» и пренебрегающего слишком многим из того, что составляет содержание полноценного существования, но и заведомого пристрастия буржуазного романиста. Ведь по сути Миченер помещает своих молодых героев в искусственную, условную среду, создавая вокруг них социальный вакуум и тем самым намеренно обрекая их на бездействие и безмыслие.

К тому же в момент кризиса молодежных представлений на сцене романа, словно из засады, появляется главная опора «здравомыслящей Америки», теперь уже не ограничивающейся негромким элегическим комментарием Фэрбенкса, а переходящей в прямое наступление в борьбе за души молодого поколения. Это сорокасемилетний инженер-механик, мастер на все руки Харви Холт, родом из штата Вайоминг, то есть как бы из самых «недр» Соединенных Штатов. Похожий и на коннектикутского янки у Марка Твена, и на Сайруса Смита из «Таинственного острова» Жюля Верна, он символизировал воскрешение в конформистской литературе США долгожданного «положительного героя», рыцаря без страха и упрека, полемически противопоставленного анархиствующей молодежи.

В соответствии со стилистикой «массовой беллетристики» образ Холта подчеркнуто декларативен и сконструирован Миченером без больших психологических затей. Привыкший к самостоятельности, Холт упрям и нередко задает жару боссам использующей его услуги фирмы. Он плохо ладит с женщинами, прошел через два, а то и через три развода, но неизменно благороден и бескорыстен при всех неизбежных при этом денежных осложнениях. Холта нельзя назвать по-настоящему образованным, но он крепко держит в памяти отрывки из элегий Томаса Грея и Мэттью Арнольда, потому что, как ему было сказано в колледже, поэзия делает жизнь содержательнее и богаче. А кроме того, он бесконечно предан увлечениям своей юности: кинозвезде Хэмфри Богарту, напоминающему и внешне, и манерами небезызвестного Р. Рейгана, а еще — музыке. Работа в бирманских джунглях или в пустыне Южной Африки немыслима для него без долгих вечерних часов в обществе новейшей стереофонической аппаратуры. Любимые мелодии Холта — это записи конца 30-х — начала 50-х гг., памятной эпохи больших джазбандов и знаменитых кумиров: Глена Миллера, Бинга Кросби, Текса Бенеке, Дюка Элингтона и, конечно, Френка Синатры. Холту нравится чистый ясный стиль американского джаза той поры, когда Америка диктовала вкусы всем тем, кто искал забвения от кошмаров войны и экономических неурядиц. Он был воспитан, пишет Миченер, в мире «с ясно очерченными понятиями и правилами, с единством мнений по большинству вопросов, в мире, где было трудно заметить грань, отделявшую экран кинематографа от реальной жизни».

Отношение к Холту становится пробным камнем для всей разношерстной «шестерки». Ветеран двух войн (второй мировой и корейской), он тем не менее находит общий язык с пацифистом Джо, женится на лучезарной Бритте, а его подвиги в качестве матадора-любителя на улицах воспетой Хемингуэем Памплоны вызывают восхищение у Гретхен и Като. Обаяния Холта сторонится одна лишь Моника, но и то лишь потому, что ее сознание омрачено наркотиками. Гибель Моники дает возможность рассказчику наконец-таки поставить точку в затянувшейся истории. Вояж завершился: Йигал едет в Израиль готовиться к новой войне с арабами, Като помышляет о паломничестве в Мекку, чтобы, вернувшись в Филадельфию, объявить себя еще одним черным Магометом, Гретхен тянется назад в Бостон, ближе к университету, книгам, культуре. Что касается Джо, то ему по пути с Бриттой и Холтом — вначале до Цейлона, давнишней мечты девушки из холодной Норвегии, а затем, уже в одиночку, дальше на восток, быть может, в Японию, а вернее — куда глаза глядят, в поисках места, где и для него, кто знает, когда-нибудь «воссияет свет…».

Распад шестерки «странников» — логический итог всего «бунтарского эксперимента» в глазах автора и выражающих в романе его точку зрения Фэрбенкса и Холта. Эту позицию, резюмирующую идейный смысл произведения, можно было по справедливости считать консервативной, охранительной, хотя в ней нашли отражение и реальные процессы, которые приобрели еще более определенную форму уже после появления книги Миченера. К середине 70-х гг. литература США в основном подвела итоги тому, что в современной мифологии получило броское наименование «критического десятилетия» Америки. Схлынула волна выступлений леваческой молодежи и производной от них экстатической «контркультуры». «Многое из того, за что выступали эти люди, было запятнано и поругано, а многое, что, быть может, еще хуже, просто кануло в вечность, оставив после себя противоречивые последствия», — справедливо отмечал либеральный критик и публицист М. Дикстейн. Это ощущение неудовлетворенности стимулировало активные творческие поиски со стороны как участников, так и наблюдателей недавних событий. Писатели критического реализма стремились посредством реконструкции отдельных моментов истории («Вице-президент Бэрр» Г. Видала, «Рэгтайм» Э.-Л. Доктороу), следя за проходящей сквозь чреду поколений «нитью времен» («Земная оболочка» Рейнольда Прайса, «Осенний свет» Джона Гарднера), прозреть глубинные течения, формирующие сегодняшний облик Америки. То же поветрие захватило в преддверии и по следам празднования в 1976 г. двухсотлетия независимости США и флагманов «массовой беллетристики» с той, однако, принципиальной разницей, что обращение к истории служило в их построениях весомым аргументом в пользу буржуазной «стабильности», незыблемости основ собственнического общества.

В отношении этой группы произведений тон был задан тем же Миченером, который в романе «Сентенниэл» (1974), написанном стилем столь же ровным и невыразительным, как прерии Среднего Запада, вознамерился предложить американскому читателю нравственное руководство, вытекающее из уроков едва ли не бесконечного исторического опыта. Рассказом о жизни маленького поселения в Скалистых горах за многие века его существования автор стремился продемонстрировать неистребимость «органических» устоев, обеспечивающих «процветание» Соединенных Штатов и всей западной цивилизации. Те же идеологические цели Миченер преследовал и в своем следующем романе «Чесапик» (1978), воссоздававшем историю нескольких поколений четырех семейств из штата Мэриленд на протяжении двухсот лет — от Войны за независимость до «Уотергейта».

В 80-е гг. неутомимый автор продолжал выносить на читательский суд очередные опыты беллетристического комментария к проблемам, возбуждавшим широкий общественный интерес. Крепнувшие националистические настроения нашли полную поддержку в романе Миченера «Космос» (1982), в котором хроника американской космической программы была переплетена с тенденциозно истолкованной политической историей послевоенного мира, а также в «Техасе» (1985), где этот «сверхдинамичный штат» представал воплощением жизненных сил всей нации, словно бы перешагнувшей в своем развитии «конец века» и вступающей в новое тысячелетие.

«Старомодный патриотизм» писателя не только был принят на ура «Америкой Рейгана», но и пришелся ко двору постепенно эволюционизировавшему вправо «центру» американской критики. «Хотя в литературном плане романы Миченера беспомощны, их автор заслуживает уважения своей искренностью… Америка в его изображении — это страна, которая делала на протяжении своей истории прискорбные ошибки, но которая тем не менее всегда стремилась воплотить в жизнь надежды, возникшие в момент ее появления на свет», — писал Дж. Ярдли, редактор отдела книжных рецензий влиятельной провинциальной газеты «Майами Геральд».

Ориентация Миченера в «Чесапике» на жанр семейной саги отразила следование властной моде, сказавшейся на всех «ярусах» популярной беллетристики. Среди близких по смыслу произведений ее высшего дивизиона, помимо дилогии И. Шоу «Богач, бедняк» (1970), «Нищий, вор» (1977), следует отметить документальный роман негритянского прозаика Алекса Хейли «Корни» (1976), само название которого стало в какой-то мере символом умонастроений значительной части американской общественности. При всей разоблачительной силе эпизодов, относящихся к временам рабства, в книге Хейли присутствовал и недвусмысленный оттенок конформизма. Рассказ о шести поколениях потомков вывезенного из Африки негра Кунта Кинте был выдержан в духе философии мелиоризма, утверждающей неизбежность общественного прогресса в условиях «свободного» капиталистического строя. Та же интонация господствовала и в пользовавшейся немалым коммерческим успехом серии книг вынырнувшего из литературного небытия Говарда Фаста, которую составили романы «Иммигранты» (1977), «Второе поколение» (1978), «Благополучие» (1979) и «Наследство» (1981).

Традиции развернутого обстоятельного повествования, в чем-то имитирующего английских классиков XVIII и XIX веков, преобладали в романе австралийской писательницы Колин Маккалоу «Поющие в терновнике» (1977), долгое время возглавлявшем в США списки бестселлеров. История семьи Клири прослеживалась автором на протяжении полувека, отделившего скромный уклад жизни фермеров Пэдди и Фесны от громкой интернациональной славы их детей Мэгги и Джастина. Очевидный демократизм произведения, пронизывающий его лучшие страницы пафос труда вполне оправданно обусловили перевод «Поющих в терновнике» на русский язык. Вместе с тем нельзя было не заметить в романе Маккалоу расхожих сюжетных и психологических штампов, сенсационности, выдающей себя за романтический колорит, и прочих «родимых пятен», характерных для стилистики беллетристического ширпотреба. Все эти негативные тенденции получили, к сожалению, развитие в следующей книге Маккалоу— романе «Непристойная страсть» (1981), главными персонажами которого были ангелоподобная медсестра военного госпиталя в малайских джунглях и соответствовавший ей своим обликом «героя-любовника» молодой пациент, слегка опаленный дыханием второй мировой войны.

Стремление к эпичности, опирающееся в случае с К. Маккалоу все же на известную литературную школу, нередко служило не более как удобным камуфляжем для книг сугубо развлекательного, а то и открыто пропагандистского характера. Вслед за «австралийской сагой» внимание многих американцев было приковано к «китайскому эпосу» — роману Роберта Элеганта «Династия» (1977), действие в котором разворачивалось в Гонконге и Китае с 1900 по 1970 год. В начальной, а затем вновь и в финальной сценах описывалось празднование дня рождения девяностолетней американки Мэри Невинс, некогда вышедшей замуж за Чарлза Склунга, принадлежавшего к могущественному гонконгскому клану. В промежутке же, на протяжении многих сотен страниц излагались весьма тенденциозно интерпретированные главы недавней китайской истории. По воле автора, четверо сыновей Мэри примыкали к основным политическим силам своего времени. Джонатан вступил в ряды британского заморского корпуса, Чарлз-младший делал церковную карьеру и достигал видного положения в Ватикане, Томас предпочитал службу у Чан Кайши, а юному Джеймсу удавалось завоевать симпатии самого Чжоу Эньлая. Кульминацией всей этой нехитрой беллетризованной конструкции становились приготовления к визиту в КНР американской правительственной делегации, после чего, по мнению выражающего официозные представления прозаика, «Америка и Китай получали возможность прочно связать свои исторические судьбы».

К моменту пика читательской популярности «Поющих в терновнике» и «Династии» тематический и идеологический центр тяжести американской «массовой беллетристики» вновь заметно сместился. В конце 70-х — начале 80-х гг. история снова уступила место злободневности — литераторов, мгновенно реагирующих на изменение конъюнктуры, толкала к этому как усложнившаяся международная обстановка, так и резкое обострение материального положения широких слоев трудящихся Соединенных Штатов. Уже в романе Артура Хейли «Менялы» (1975) возникал отклик на последствия глубокого спада, захватившего в эту пору американскую экономику. Предмет изображения в книге Хейли — банковское дело — был на сей раз несравненно менее колоритен, нежели мир современной авиации в его известном «Аэропорте» (1968). Однако испытанным чутьем писатель уловил сигналы тревоги на главном направлении, и не удивительно, что его привлекали уже не столько вопросы техники и управления ею, сколько коренные проблемы социально-экономической организации буржуазного общества.

Детективной интриге «Менял» сопутствовали сцены, затрагивающие темы общенационального звучания. Криминальная линия опиралась прежде всего на образ Майлса Истена, который вначале попадался на крупной краже в Первом американском коммерческом банке, где он занимал довольно видный пост, но затем, по-видимому перевоспитавшись, проникал по поручению секретных служб в святая святых банды фальшивомонетчиков и чуть было не платился за это жизнью. На страже интересов банка выстраивалась разноплеменная в буквальном смысле коалиция: белокожий Истен, пуэрториканка Хуанита Нуньенс, профессиональная память которой (она работала кассиршей) помогала направить поиски исчезнувшего лазутчика по верному следу, и, наконец, начальник внутренней охраны негр Нолан Уэйнрайт — ему-то и принадлежала главная заслуга в распутывании клубка посягательств на банковский капитал, продиктованных алчностью и властолюбием.

Как известно, крупные банки, к числу которых в романе Хейли принадлежит и Первый коммерческий банк, по-прежнему составляют опору и один из самых явственных символов американского монополистического капитализма. С дебатами по поводу их роли в борьбе с углубляющимся экономическим кризисом, ведущимися на заседаниях совета директоров и продолжающимися в уютных гостиных, а то и на любовном ложе, связаны — как это ни удивительно для произведения «легкого» жанра — наиболее увлекательные страницы «Менял». После смерти основателя фирмы дирекция Первого коммерческого банка оказалась на распутье. Его первый вице-президент Роско Хейуард бизнесмен, что называется, «старой школы». «Прибыль — наша цель номер один, джентльмены, — провозглашает он свою экономическую программу. — Мы должны стоять в стороне от социально-политических проблем и заботиться о прочности финансовых позиций наших клиентов». И как следствие Роско (так запросто называют его в банке) выступает за колоссальные ссуды монополиям, противясь расходам на социальные нужды — на строительство, к примеру, дешевых квартир для бедняков или на создание новых производств, способных предоставить работу толпам безработных.

Иной тип банкира — финансиста «новой складки», которому безраздельно принадлежат симпатии романиста, являет собой соперник Роско в борьбе за высшую должность в банке Алекс Вандерворт. Жизненная карьера сына полунищего голландского фермера задумана Хейли как воплощение типичного пути к успеху человека, полагающегося только на собственные способности и сознающего свою принадлежность к бескрайней массе рядовых граждан. «Беда нашего времени в том, что банкиры стали слишком далеки от насущных нужд этих людей», — заявляет Алекс в момент знакомства с ним читателя. В рамках этого тезиса выстроено и все дальнейшее поведение «голубого героя», сочетающего, как пытается уверить автор, оборотистость незаурядного дельца с возвышенными популистскими и чуть ли не социалистическими идеалами.

«То, что мы сейчас наблюдаем в Америке и в чем участвуем, является социальной революцией, — теоретизирует просвещенный банкир в романе Хейли. — Массы недовольны существующим положением вещей и жаждут перемен; поэтому позицией финансистов должно стать участие в осознании корпорациями своей социальной ответственности». До поры до времени гневные тирады Алекса, осуждающего нарушение банком антитрестовских законов, потому что «все так делают», и забвение интересов «маленького человека», остается гласом вопиющего. Его коллеги уже готовы подвергнуть своего заблудшего собрата остракизму, но тут вмешивалась рука провидения, то бишь всесильного автора, и конфликт двух мировоззрений, двух экономических принципов разрешался в пользу благородного бессребреника. Руководство Хейуарда ставит Первый коммерческий банк — а вместе с ним и бесчисленные вклады мелких держателей — на грань катастрофы. Сам незадачливый банкир сводит счеты с жизнью в классической традиции американских «банкрутов», выбрасываясь с балкона последнего этажа небоскреба. Перспективы же покинутой им финансовой империи по-прежнему туманны; ее положение в «Менялах» полностью соответствовало ситуации в экономике США, ощупью бредущей от неуверенного подъема к очередному спаду.

Отстаивая образ мышления и действий, связанный с фигурой Алекса Вандерворта, автор «Менял», надо полагать, исходил из гуманистических соображений, не замечая, однако, всей искусственности и иллюзорности предлагавшихся им в беллетристическом облачении ответов на тревожащие американцев вопросы социально-экономического характера. То же противоречие определило и содержание следующего романа Хейли «Перегрузка», опубликованного в начале 1979 года.

Первые главы «Перегрузки» сразу же приводили на память завязку и дальнейшее развитие сюжета в «Аэропорте»: стихийное бедствие… пиковая ситуация… неожиданная авария, усугубляющая и без того критическое положение. Но если в «Аэропорте» бушевал снежный буран и выходили из строя взлетно-посадочные полосы аэродрома, расположенного на Среднем Западе, то в «Перегрузке» действие было перенесено в пораженную сильной засухой Калифорнию, испытывающую поэтому особую нужду в электричестве, львиная доля производства которого сосредоточена в руках могущественной монополии «Энергия и Свет для Золотого штата». По уверению Хейли, ЭС — такой же символ Калифорнии, как яркое солнце, цитрусы и вино; на долю этой компании приходится не менее двух третей потребляемых в штате электроэнергии и горючего газа. Неоднократные благожелательные упоминания в книге об обслуживающей северо-восточное побережье США фирме «Консолитед Эдисон» давали ключ к решению вопроса о реальном прообразе рожденной вымыслом романиста калифорнийской корпорации.

В отличие, однако, от «Аэропорта», одна из ведущих сюжетных линий в котором была связана с аварией мексиканского лайнера, перегородившего полосу для разбега другим самолетам, в «Перегрузке» те, кому положено, быстро справлялись с поломкой генератора на электростанции, и читательский интерес переключался с этого чисто внешнего драматического узла на обстоятельства, получавшие далеко не локальное звучание. В центре внимания автора — проблема так называемого «энергетического кризиса», в течение многих лет занимавшего одно из центральных мест во внутриполитической повестке дня в Соединенных Штатах. В конце 70-х гг. эта тема буквально ежемесячно обрастала новыми подробностями, выдвигала дополнительные аспекты и неизменно (а особенно во времена холодных зим и после очередного повышения цен на нефть на мировом рынке) будоражила американскую общественность. Препирательства между Белым домом и конгрессом по поводу энергетической программы, планы отмены контроля за ценами на горючее и перспективы рационирования бензина, нападки на тогдашнего министра энергетики Шлесинджера и «нефтяных шейхов» Ближнего Востока — все эти новости газетной полосы создавали соответствующий фон роману Хейли и подчеркивали его актуальность.

Какова, однако, позиция автора в отношении поднятой им важной глобальной проблемы и насколько ее освещение соответствовало положению дел, сложившемуся в капиталистической Америке? Как выяснилось, современный калифорнийский «спрут» представал в трактовке писателя всеобщим благодетелем, пекущимся исключительно об интересах потребителя, о техническом прогрессе и о неомраченном будущем человечества. К Горькому сожалению Хейли, его герои вынуждены вести непрестанную полемику когда с невежественными или наивно-беспечными, а когда и со злокозненными противниками, начиная от бесхитростных любителей попользоваться краденым электричеством вплоть до мрачного подполья леваческих «борцов за свободу», ведущих компанию террора против ЭС как оплота «фашистского империализма», противящегося социализации средств производства.

Характерно, что, если не считать мелких неурядиц, все руководители и служащие корпорации выступают единым фронтом в поддержку политики, которая суммарно сводится к давней доктрине «бизнес знает лучше, что требуется Америке». С этих позиций, полностью соответствующих идеологии республиканской партии США, пришедшей к власти на выборах 1980 года, в романе осуждался «вероломный союз фанатиков и своекорыстных политиканов», включающий самые разнообразные элементы американского общества. Тут и вашингтонское правительство, ответственное за инфляцию и неслыханную прежде бюрократизацию; и местные власти, неповоротливые и нерешительные, ставящие палки в колеса технического прогресса; и утописты-экологи, приносящие в жертву эстетическим соображениям насущные жизненные интересы миллионов; и безответственная пресса, априорно настроенная против бизнесменов и высмеивающая каждое их начинание; и беззастенчивые демагоги, разжигающие аппетит толпы радикалистскими лозунгами, но неспособные, в отличие от «капитанов большого бизнеса», удовлетворить вызванную отчасти их же агитацией «революцию растущих требований».

Критика со стороны Хейли отмеченных негативных или по меньшей мере двусмысленных факторов современной американской жизни безусловно содержала в себе рациональное зерно и сообщала его произведению определенную разоблачительную силу. Однако так же, как и в «Менялах», эта критика выражала взгляды консервативных кругов, которые на рубеже 70—80-х гг. все чаще поднимали вопрос против того, что, по их словам, относится к «издержкам демократического процесса». Само слово «перегрузка», вынесенное в заголовок романа, получало расширительное значение. Это не просто вызванное нехваткой энергии перенапряжение электрической сети, но и «чрезмерная» нагрузка на американские общественные институты, «избыточность» демократии, приводящая к разгулу прессы и уличных демонстраций, слишком мягкой судебной системе, неповоротливости административных органов, а также к экономическому застою. Пафос романа Хейли — в предостережении против нежелательных, с его точки зрения, тенденций современного развития, и активно проводимая им защита «имиджа» капиталистического предпринимательства была одним из признаков очередной активизации в «массовой беллетристике» США охранительных, конформистских тенденций.

Сам Хейли остался верен этим принципам и в своем следующем романе «Сильнодействующее лекарство» (1984), рассказав в нем историю современной Золушки, по имени Селия Джордан, которая исключительно благодаря личным качествам прошла путь от помощницы провизора из захудалой аптеки до руководителя крупнейшей фармацевтической фирмы. В сезоне 1984–1985 гг. «Сильнодействующее лекарство» имело определенный читательский успех, но в еще большей степени симпатии консервативной Америки были отданы другому, аналогичному по своим идейным установкам произведению — едва ли не самому пространному по объему и длительному по срокам написания во всей современной издательской практике. Насчитывавший 1176 страниц роман Хелен Гувер Сантмейер «И леди нашего клуба» находился в работе свыше полустолетия, и к моменту публикации книги массовым тиражом поздней весной 1984 г. ее автору исполнилось 89 лет.

Выход в свет произведения, которое не столько художественным умением, сколько числом страниц, утверждало «истинно американские ценности», явился дополнительным аккордом в провозглашенной правительством и поддержанной значительной частью общественности доктрине «нового патриотизма». Задуманный как полемический ответ на знаменитую «Главную улицу» С. Льюиса, опубликованную еще в 1920 году, роман X. Сантмейер охватывал почти три четверти века американской истории, начиная с первых лет по завершении Гражданской войны между Севером и Югом. Как и ее предшественник, писательница стремилась показать Соединенные Штаты «изнутри», в преломлении через мысли, чувства и настроения американских женщин, принадлежащих к «среднему классу». В 18 лет две замужние дамы Энн Александр и Салли Кокрен становятся членами женского клуба в городке Уэйнсборо, штат Огайо, и пребывают в этом качестве на протяжении долгих десятилетий. Рассказ о деятельности клуба, ставящего своей целью, подобно тысячам таких же заведений, «поддержание тонуса интеллектуальной и культурной жизни» города, составляет основное содержание неспешно развертывающегося повествования.

Своим идеологическим пафосом книга Сантмейер во многом близка знакомому нашим читателям роману М. Митчел «Унесенные ветром»: вот какой была «наша Америка», которую мы в значительной мере утратили, словно хочет сказать автор. Страницы произведения порой напоминают чуть ли не каталог, информирующий о том, как одевались и чем интересовались американцы в «прежние времена», что представляли собой их жилища, праздники, школы, религия, их общественная жизнь, которой сопутствовали не менее воинствующие, чем сегодня движение феминисток, борьба с неграмотностью и алкоголизмом. Немаловажным для героинь книги был и собственно духовный аспект; так, предметом обсуждения на регулярных встречах в клубе становились, помимо обязательных Библии и Шекспира, исторические сочинения Геродота и Фукидида, философия Марка Аврелия, а также сверхсовременная для того времени и чуть ли не «сомнительная» поэзия Роберта Браунинга.

Восторженный гимн во славу «старой доброй Америки» относился, однако, не ко всей нации, а лишь к ее определенной прослойке, включающей американцев белого цвета кожи, исповедующих протестантство, хорошо воспитанных, получивших достаточное по тогдашним меркам образование. Нетрудно заметить, что в романе Сантмейер возникал как бы коллективный портрет прародителей нынешних «здравомыслящих» американцев, которые в своей массе образуют прочную социально-политическую базу для различных инициатив администрации Р. Рейгана. Именно к этой части общественности США и апеллировала в своей лишенной каких-либо художественных достоинств книге престарелая писательница, утверждавшая, что «еще не все потеряно, и надо сделать максимум для того, чтобы уютное, ухоженное, счастливое прошлое не исчезло бы безвозвратно».

«Книга, в которой есть все… и даже сверх того», — так назвал однажды известный американский журналист Стюарт Клэвинс свою пародию на ведущие разновидности современной паралитературы, напечатанную во влиятельном еженедельнике «Нью-Йорк тайме бук ревью». Среди мотивов этого своеобразного коллажа можно было различить и псевдоэпос в духе Дж. Миченера, и «производственный роман» по образцу книг Ар. Хейли, и оставшиеся в стороне от нашего рассмотрения и принадлежащие в общем-то к другой разновидности массового чтива «политические романы» и шпионские детективы. Упоминавшиеся выше писатели «пограничной зоны» — это лишь верхушка огромной горы, основной массив которой находится далеко ниже уровня эстетической критики. Однако несмотря на эту видимую градацию, «массовая беллетристика» США едина в главном. Суть ее — в отказе от художественного исследования действительности, в готовности следовать буржуазным идеологическим мифам и, насколько возможно, укреплять их власть над сознанием широких слоев читательской аудитории.

Анти-мораль

М. Сагателян

Есть в сегодняшнем мире угроза нашей цивилизации, о которой говорят и пишут незаслуженно мало. Чаще всего как-то мимоходом, по отдельным конкретным случаям. Не обобщая и не слишком доискиваясь причин и следствий.

Наверное, это происходит оттого, что мысли и думы Человека помимо извечных житейских забот и тревог в последние годы все больше занимает вопрос «быть или не быть?» в его современном, ракетно-ядерном толковании. Во всяком случае, динамика опросов общественного мнения за несколько минувших лет четко показывает: безразличных остается все меньше и меньше. Особенно после того, как параллельные и совершенно независимые друг от друга исследования советских и американских ученых касательно последствий ядерного конфликта с удручающей точностью доказали: погибнет среда обитания, а те, кто останется в живых, станут мучительно завидовать мертвым.

Однако в данном случае я имею в виду не Бомбу и не рожденную ею угрозу вселенской катастрофы, хотя они за сорок лет своего существования, безусловно, нанесли ощутимый урон рассудку и здравому смыслу целых поколений политиков во многих странах. Угроза цивилизации, угроза Человеку, о которой пойдет наш разговор, не связана с Бомбой. Во всяком случае, она не связана с ней впрямую и сама по себе неспособна в одночасье повергнуть в руины целые континенты или физически погубить миллионы и миллионы людей. К тому же она пока еще менее очевидна людям, чем угроза Бомбы, против которой уже давно и все более осознанно борются десятки миллионов людей во всем мире.

Что же это за угроза?

Я говорю о развернутых атаках на мораль, на общечеловеческие ценности, на все то, что в конечном счете до сих пор отличало Человека от пещерного троглодита.

Я говорю об Антиморали, чьи ростки и побеги с пугающей быстротой расползаются по планете. Прямой и откровенный разговор откладывать больше нельзя. Дело зашло слишком далеко.

Ведь ее препохабие госпожа Антимораль продолжает прилежно трудиться, изобретая все новые и новые хитроумно соблазнительные уловки и приманки на пути к своей цели — абсолютному господству над личностью.

Так что придется нам с вами взяться за дело и попробовать разобраться, что к чему, откуда и почему. Разобраться документально, а значит, доказательно и объективно: чтобы успешно бороться с опасностью, нужно ее отчетливо себе представлять, понять, откуда она грозит и какие силы ею руководят.

Для большей наглядности предлагаю сделать это в виде некоего публичного исследования. Тем более что автору очень хотелось бы верить: нечто подобное когда-нибудь произойдет на самом деле. А пока не стоит заниматься догадками, как, когда и где такое может произойти. Главное — чтобы произошло.

Нет-нет, не думайте, будто здесь содержится некий намек на грядущий Суд Истории. Уж слишком долго его ждать. Как бы не опоздать… И потом в мире столько лживых историков. Великий Сервантес еще триста восемьдесят лет назад требовал казнить их как фальшивомонетчиков. А они по-прежнему существуют и кое-где даже благоденствуют…

Впрочем, это так, к слову. Что же касается нашего исследования, то в нем, как водится, прозвучат аргументы и контраргументы.

А судьи?.. Где же судьи? Судьи-то кто?..

Судьи — читатели.

По ходу действия автор позволит себе рассказать несколько историй и случаев, которых он был либо очевидцем, либо невольным участником.

Теперь к делу. Итак…

Действительно, о чем речь? Антимораль?.. Что ж, звучит хлестко, но слишком уж общо. Не утонуть бы… Не собираются ли нас угостить старыми как мир рассуждениями на тему библейских заповедей — не укради, не убий, не пожелай жены ближнего своего?

Можно, наверное, предвидеть и такое. Антимораль? Значит, чего-нибудь насчет «их нравов». Секса и прочей «клубнички». Ладно, почитаем — глядишь, узнаем кое-что новенькое…

Но мы с вами не станем ничего предугадывать. Начнем, как положено, с азов, с того, что вроде бы достаточно широко известно. Так сказать, освежим память.

В толковом словаре русского языка, составленном еще в прошлом веке Владимиром Далем, читаем:

«МОРАЛЬ — нравоученье, нравственное учение, правила для воли, совести человека».

И дальше:

«Свойство целого народа, не столько зависящее от личности каждого, сколько от условно принятого; житейские правила, привычки, обычаи».

Примерно такое же объяснение дают и толковый словарь английского языка Уэбстера, и Британская энциклопедия. Ну, а наша Большая Советская Энциклопедия? Что там?

«МОРАЛЬ — одна из форм общественного сознания, совокупность принципов и норм поведения, охватывающих отношения людей друг к другу и к обществу. В отличие от правовых норм, за которыми стоит сила государственной власти, М. опирается на силу общественного мнения, на внутреннее убеждение, на привычку. Оценка тех или иных поступков людей с точки зрения нравственных принципов и норм выражается в категориях добра и зла, чести и бесчестия, справедливости и несправедливости».

Говорится в БСЭ и о том, что мораль в обществе носит классовый характер. Приводятся слова Энгельса: буржуазия знает «только одно счастье — счастье быстрой наживы». Цитируется Герцен: буржуазия разменяла красивейшие человеческие чувства на звонкую монету и самое жизнь превратила в средство чеканить деньги.

Итак, «разменяла красивейшие человеческие чувства на звонкую монету». Однако как этот размен выглядит не в обобщенной формулировке, а в повседневной практике?

В конце пятидесятых годов журналистская судьба занесла меня в Оклахому, точнее, в столицу этого американского штата — Оклахома-сити. Наша делегация состояла из двенадцати человек. Это были первые советские люди, которых здесь принимали. Отсюда, соответственно, огромный интерес и внимание, желание не только нас посмотреть, но и себя показать.

— Чтобы лучше понять здешнюю жизнь, — сказали нам в первый же день хозяева, — мы предлагаем вам по возможности делать то же, что и мы.

Вот так в первый же выходной день мы спозаранку оказались… на занятиях воскресной церковной школы. Церковь была построена в стиле модерн и своими очертаниями походила на гигантскую ракету. Ее боковые притворы, прилепившиеся к главному зданию, переходящему в колокольню, напоминали по форме ракеты-ускорители. По-моему, эта церковь — тогда еще одна из первых таких построек во всей Америке — так и называлась: «Космическая церковь Христа».

Школа эта была чем-то вроде воскресного семинара на религиозные темы с обязательным для взрослых прихожан посещением. Составлялось расписание занятий, назначались темы и докладчики.

В зале сидели только белые — приход был довольно зажиточным. В то воскресенье слушатели разбирали один из эпизодов биографии библейского Иосифа в бытность его министром у фараона. Представительный мужчина в элегантном голубом костюме с ярко-красным галстуком-бабочкой легко и свободно пересказывал Ветхий завет. Точнее, то место, где речь шла о том, как Иосиф использовал урожайные годы в Египте, делал огромные запасы зерна, а потом, в неурожайные годы, накормил им страждущих.

Докладчика слушали внимательно, со строгими, вроде бы отрешенными от мирской суеты лицами. Кое-где, правда, дамы умудрялись еще и вязать, не опуская на спицы устремленных к трибуне взглядов.

И вдруг докладчик, ничуть не меняя своего проникновенно серьезного тона, сказал примерно так (вечером в гостинице я подробно записал всю эту сцену в рабочий блокнот):

— Братья и сестры! Да не покажется вам, будто сей рассказ о славных деяниях Иосифа — всего лишь мертвый эпизод из чужой истории. Вдумайтесь в смысл происшедшего в Египте и вы согласитесь со мной, что Иосиф был самым первым страховым агентом в мире, основателем страхового дела. Святая Библия совсем не случайно упоминает эту историю. Разве она не говорит каждому из нас: в свои урожайные годы помни о возможности трудных времен, на всякий случай готовься к ним путями, подсказанными всеблагим господом нашим, который в великой милости своей к людям надоумил Иосифа положить начало богоугодному страховому делу…

После лекции я поинтересовался, кто был столь велеречивый докладчик. Мне ответили: директор местного отделения крупной страховой компании со штаб-квартирой в Нью-Йорке и многочисленными дочерними фирмами за рубежом.

Зачем я вспомнил этот оклахомский эпизод почти тридцатилетней давности? Ловкий делец с церковного амвона старался расширить клиентуру своей страховой компании, и, надо признать, делал это довольно остроумно. Но где тут Антимораль? И потом какое нам с вами дело до того, что у них там вопреки всем заповедям торговцы прочно оккупировали храмы, не только церковные? Кому не известно: Америка без торгашества, без неуемного буйства рекламы во всех ее ипостасях просто не была бы Америкой. Чем и кому это угрожает?

Что ж, все как будто бы правильно. Однако эпизод этот рассказан здесь вовсе не ради красного словца. Пусть он послужит нам точкой отсчета, отправным пунктом для сравнения с тем, что происходит сегодня за океаном, как и в каком направлении насильственно трансформируется мораль.

Из недавней поездки в Западную Европу я привез карикатуру, опубликованную издающейся там американской газетой «Интернэйшнл геральд трибюн». О чем она? У входа в «Храм Доброго Пастыря» (церкви имеют собственные названия не только у нас) священник приветствует прихожан. Судя по норковым жакетам дам, приход богатый. Рядом рекламный щит с такой программой занятий воскресной школы:

10.00 Cеминар по ядерному оружию.

11.00 Наши военные программы.

12.00 Остановим безбожных «комми» ради Христа.

13.00 Cеминар по Сальвадору.

14.00 Познаем ядерную бездну.

15.00 Будем жесткими с Москвой.

Очень злая карикатура. И без подписи. Да и зачем? И так ясно, какие приметы нынешнего заокеанского бытия отображены художником в образе символического «Храма Доброго Пастыря»!

Прекрасно, конечно, что в американской большой прессе иногда появляются такие карикатуры. Пока еще появляются. Но статей на эту тему я в последние два-три года там что-то не встречал.

Не пишут или не печатают?..

А все-таки о чем речь? Нельзя ли взглянуть пошире, отойти от привычной обоймы тем, входящих в сложнейший комплекс военно-политического противостояния между социализмом и империализмом? Ведь как бы ни были типичны для Америки примитивный антикоммунизм и власть стереотипа «советской угрозы», достаточно ли одних этих, кстати сказать, не таких уж новых и непривычных для страны явлений, чтобы делать широкие обобщения насчет тамошнего состояния морали и нравственности?

Думаю, недостаточно. Давайте попробуем рассмотреть положение дел в ракурсе чисто внутриамериканском.

Что конкретно несут, что проповедуют сегодня своим массовым потребителям и клиентам те основные американские институты и каналы, которые прежде всего создают (или влияют на созданные раньше) правила нравственности, определяющие поведение, духовные и душевные качества, необходимые человеку в любом цивилизованном обществе? Какие изменения на этот счет произошли за последние двадцать, тридцать, сорок лет в американской большой прессе, телевидении, в литературе, в нормах поведения политических лидеров?

Сороковые годы… Только что на экраны вышел яркий фильм «Унесенные ветром» — романтическая киноповесть о любви и верности в бурную эпоху Гражданской войны между Севером и Югом. Фильм имел заслуженный успех, но один маленький эпизод вызвал шумные протесты зрителей и кинокритиков. Дело в том, что по ходу действия главный герой Ретт Батлер позволил себе сказать героине Скарлетт О’Хара: «Говоря откровенно, дорогая, подите вы к черту!» Вот так…

Да, то были времена, когда — подумать только! — газетам, радио и совсем юному телевидению строго-настрого запрещалось рекламировать… туалетную бумагу, слабительное и кое-что еще. Смешно?..

Сегодня, к середине восьмидесятых, запретов осталось совсем немного. Но и оставшиеся вот-вот могут рухнуть под неистовым напором качественно новых атак Антиморали. То, о чем сейчас пойдет речь, еще не обрело силу обычая, не стало привычным. Оно еще только насаждается. Исподволь, без громких фанфар.

«То…», «Оно»… Нельзя ли почетче?

Можно.

Лет пятнадцать назад в одном из массовотиражных американских журналов «для мужчин» появилась карикатура, поразившая меня своей внутренней, упрятанной за талантливым скотством рисунка горечью. На сцене ночного клуба идет откровенно порнографическое действо. А публика в зале не менее откровенно скучает: этот зевает, те задремали. Сбоку, в кулисе, стоят двое: режиссер и хозяин заведения. В отчаянии режиссер говорит: «Господи, что же мы будем показывать им после такого?!»

«В самом деле, что? — записал я тогда в своем рабочем блокноте. — Что здесь станут показывать через год, через два, через пять? Какие новые атаки на Личность изобретут, если их не остановить, торговцы в храмах?..»

Сегодня, в середине восьмидесятых, на эти вопросы есть вполне конкретные ответы. Секс и насилие — отнюдь не единственные составные части таких емких понятий, как непристойность, духовный смрад. Сейчас медленно, но верно внедряются в повседневную практику вещи и похуже, пострашнее.

Весна 1979 года. Президент Картер пригласил в Белый дом на беседу и «холодные закуски» восемьдесят конгрессменов. До очередных президентских выборов оставалось еще полтора года, но конгрессмен Тоби Моффет все-таки спросил президента: как насчет Эдварда Кеннеди? Картер ответил: «Если Кеннеди выставит свою кандидатуру, я возьму кнут и отстегаю его по ж…» Кое-кто из присутствующих в изумлении вытаращил глаза. Остальные… зааплодировали! Один из конгрессменов, явно решив избавить хозяина Белого дома от скандальной истории в газетах, намекнул: он, видимо, не расслышал сказанного и потому, может, мистер президент повторит свой ответ. На подмогу пришел и задавший вопрос Тоби Моффет. «Я не думаю, что вам следует повторять это», — сказал он Картеру.

«Нет, почему же, я повторю, — по-прежнему невозмутимо проговорил Картер. — Если Кеннеди выставит свою кандидатуру, я возьму кнут и отстегаю его по ж…»

Тоби Моффет и его коллега зря старались, наивно и старомодно уберегая президента от длинных ушей журналистов. Картеру нужно было обратное. Однако в тот раз его реплика не попала в газеты. Президент повторил свою фразу на двух других встречах с конгрессменами, а сотрудники аппарата Белого дома сами стали «наводить» журналистов на эту историю. Зачем? Напечатавший ее еженедельник «Ньюсуик» (заголовок дословно повторял ответ Картера) объяснил: несколько раньше, когда Картер назвал одно из выступлений Кеннеди «кучей дерьма», оказалось, что его слова привели в восторг сторонников президента как свидетельство его «боевого духа». И тогда помощники посоветовали президенту «прибавить перцу». Разумеется, не ради красного словца — ради выгоды, в данном случае политической.

Речь здесь идет вовсе не об употреблении крепких словечек в повседневном обиходе. Этим грешат во многих странах. А вот то, что они стали вполне узаконенными в литературе, кино, на телевидении и в прочих подцензурных средствах массового общения, это «новшество» чисто американское. Отсюда и его использование в целях сугубо политических. Пока еще крайне редко. Пока…

Что же пресса? А ничего. «Нью-Йорк тайме» опубликовала сообщение о встречах Картера с конгрессменами, помянув и тот случай, но без дословного цитирования, и устами бывшего духовника Картера дружески пожурила его. Другие подали новость в полной красе. «Ньюсуик» — бесстрастно: сами, мол, решайте, хорошо это или плохо. Да еще снабдил заметку фотографиями Кеннеди и Картера с такой подписью: «Чье заднее место все-таки может пострадать?» Вроде бы даже забавно. А значит, поможет продавать журнал.

Другой еженедельник — «Тайм» — в одном из своих публицистических нравоучений, публикуемых на разные темы под постоянной рубрикой «Эссе», не так давно писал: «Пока мужчины остаются мужчинами, изнасилование вполне можно понять». Надеюсь, мои американские коллеги не станут оспаривать, что «эссе» «Тайма» — лучшего в профессиональном смысле еженедельника Америки — имеет хотя и неофициальное, но вполне реальное влияние на прессу поменьше.

И вот уже чикагская газета — «Сан-Таймс» публикует на первой полосе большой портрет одиннадцатилетней девочки. Заголовок: «Изнасилование». В подписи настоящие имя и фамилия ребенка, название улицы, где она живет. В ответ на возмущенные протесты родителей девочки и соседей некая Дебора Хауэлл, ответственный секретарь редакции «Сан-Таймс», печально вздохнув, сказала:

— Я знаю, что подобные вещи делают с маленькими детьми. — И тут же добавила, оправдывая газету: — Но мы ведь должны служить законным интересам читателей…

Рассказав об этом случае, влиятельный американский журнал так подбодрил радетелей общественных интересов из чикагской газеты: «В сравнении со стандартами эпохи «желтой журналистики» конца прошлого и начала нынешнего столетия американский репортер — образец ответственности и воздержания».

Давайте, мол, коллеги, действуйте. С вами все о’кей. Продолжайте в том же духе. И коллеги продолжают, демонстрируя новые, невиданные доселе образцы «воздержания и ответственности». Например, в небольшом алабамском городе Аннистоне. Там на местную телестанцию, входящую в систему гиганта Си-Би-Эс, позвонил безработный кровельщик Сесиль Эндрюс, 37 лет. Позвонил, чтобы пригласить съемочную группу на городскую площадь, где он покончит с собой в такой-то час.

Что ж, случалось подобное и прежде. Загнанные в тупик несчастные прыгали с небоскребов, с нью-йоркских, лондонских, парижских и прочих мостов. Если об этом их намерении становилось известно заранее, к месту происшествия непременно являлась полиция, священник. Человека пытались спасти, отговорить и потом иногда помогали ему устраивать жизнь. Журналисты тоже были тут как тут, фиксируя событие. Есть об этом репортажи, снимки, кинохроника.

Но меняются времена, меняются и нравы. Меняется отношение к ценности, неприкосновенности человеческой жизни. Да здравствуют «законные интересы» читателей и зрителей! Аннистонские тележурналисты (оператор Рон Симмонс, звукооператор Гэри Харрис и сумевшая остаться неизвестной широкой публике корреспондентка), никого не поставив в известность о звонке Эндрюса, заблаговременно прибывают на городскую площадь, спокойно устанавливают аппаратуру и ждут. Появляются ничего еще не ведающие зеваки. Сесилю Эндрюсу позволяют облить себя бензином и зажечь спичку. Живой факел отснят для очередного выпуска новостей во всех подробностях, во всех ракурсах. Крупным, средним, общим планами.

Появившиеся наконец пожарные принимаются за дело. Факел погашен, но человека уже нет. Сенсационный репортаж показан десятками телестанций страны.

Хотите верьте, хотите нет, но те куцые сообщения об этом случае в американской печати, которые я читал, не содержат ни слова прямого, открытого осуждения.

Продолжим, однако, рассказ о других, не менее отвратительных победах Антиморали.

Прошлой весной губернатор штата Колорадо Ричард Лэмм, выступая с речью, объявил: «На престарелых американцах лежит обязанность вовремя умереть». Обратите внимание на категорический, повелительный тон — обязаны умереть!

А может, не стоит обращать внимания: мало ли завиральных идей придет кому-то на ум?

Надо обращать, надо. Они ведь не только высказываются — делают! В нью-йоркском госпитале «Ла гуардия» на кровати тех больных, кого не следовало спасать в случае резкого ухудшения, оказывается, вешают специальные бирки розового цвета. Больные, конечно, об этом не знают — знают врачи. Понимаете? Врачи!..

Роковые бирки после смерти обреченных пациентов сжигались. Значит, понимали, что преступают закон. Хотя бы нравственный, обязательный для любого цивилизованного общества. И в то же время американская пресса была полна сообщениями насчет того, что казнить преступников на электрическом стуле или в газовой камере ужасно негуманно. Газеты ратовали за укол шприцем.

Вот так все выворачивается наизнанку. Так рождается Антимораль!

В начале 1983 года в американской печати появились сообщения о том, что в стране создана и официально зарегистрирована некая организация под названием «Североамериканская ассоциация любви мужчин и мальчиков». Руководители ассоциации заявили репортерам: дети должны «иметь право на выбор партнера по сексу». А один из них даже горячо воскликнул: «Давно пора относиться к детям как к полноправным человеческим существам!»

Все это было напечатано миллионными тиражами. Без осуждения, без требования к властям принять должные меры. Негативная реакция средств массовой информации ограничилась лишь последующей публикацией нескольких возмущенных писем читателей. «Пока эти люди на свободе, — писала некая Джейн Джейкобсон из штата Нью-Джерси, — я испытываю только ненависть и страх».

Сообщений о дальнейшей судьбе этого «начинания» я не видел. Зато читал за последние два-три года более двух десятков статей в «большой прессе» Соединенных Штатов с таким тезисом: «Дети имеют право на самовыражение даже путем интимной связи с членами собственной семьи». В подтверждение приводились высказывания психологов, сексологов с профессорскими титулами. Сообщалось и о том, что Голливуд, откликаясь на… (догадайтесь, на что? Ну, конечно же, на «общественный интерес»!) в шестидесятых годах выпустил целых семьдесят девять (!) художественных кинолент на тему соответствующей родительской «любви» к собственным детям.

Дальше — больше. Те же ученые предложили заменить формулировку «растление малолетних» двумя новыми: «насильственное родственное сожительство» и «родственное сожительство по согласию». Последнее предлагается считать уголовно ненаказуемым. Напомню: речь идет о детях, о подростках!

Несколько лет назад одна из трех крупнейших телекомпаний США направила на острова Фиджи съемочную группу с заданием снять настоящий бой человека с большой акулой. Съемки под водой поручили нескольким операторам, снимать надо было из специальных железных клеток. Охотник — из местных жителей, — вооруженный только ножом, за несколько тысяч долларов должен был сражаться до конца — своего или акулы.

Съемки не состоялись. Власти Фиджи — региона, где не так давно было покончено с каннибальством, — запретили эти съемки. Но фильм все-таки сняли. Только не на Фиджи, а где-то у побережья вполне цивилизованной Австралии. То ли местные власти почему-то закрыли глаза на эту историю, то ли они просто не знали о происходящем. Вот только не могу сказать точно, показывали этот бой первого гладиатора XX века по американскому телевидению или нет.

Еще о заокеанском телевидении. Значительное место в его передачах занимают различные телевизионные игры. Есть, конечно, и забавные. Но есть и иные. Например, «Шоу красоты за 1 доллар 98 центов». Это нечто вроде известного конкурса красоты на титул «мисс Америка». С одной лишь разницей — соревнуются между собой только калеки и уроды всех видов, одетые в плотно облегающие трико. Одноногие, однорукие, кривые, горбатые…

Другая игра — «Денежная лихорадка». Камеры установлены над специально построенным лабиринтом, в конце которого находятся крупные суммы денег, драгоценности. Проходы узкие — двоим не разойтись. Запускают в лабиринт сразу несколько женщин. Та, что придет к финишу первой, хватает все, что сумеет унести в руках. Если соперница идет по пятам, начинается свалка. Правила разрешают участницам почти все, кроме кулачного боя. Соперницы бегают по лабиринту, словно голодные крысы, хватают друг друга, валят на пол, чтобы обогнать. Искаженные лица, пот, вопли вперемежку с вымученной улыбкой для телезрителей. Говорят, бывает и кровь…

В заключение нашего первого заседания вернемся ненадолго к политикам. Как известно, «герои» уотергейтского скандала все как один (кроме Ричарда Никсона, с позором изгнанного с президентского поста, а затем избавленного от уголовного процесса специальным указом президента Форда) были осуждены по американским законам за нарушение конституции. Казалось бы, справедливость торжествует, чтобы всем другим неповадно было впредь заниматься подобными грязными делами. Этот финал Уотергейта записан, так сказать, на скрижалях американской истории как великая победа демократии.

Так-то оно так, вот только всеведущие американские средства массовой информации, всячески расписывая полученные преступниками синяки и шишки, почти не обмолвились о том, что они за те же самые свои дела одновременно заработали немало пирогов и пышек.

Судите сами.

Никсон: уволен в отставку, после чего заработал на своих мемуарах 3 миллиона долларов.

Г. Хант, главарь уотергейтских взломщиков: 32 месяца тюрьмы и 600 тысяч долларов за мемуары.

Г. Холдеман, руководитель аппарата сотрудников Белого дома: 1 год тюрьмы и около полумиллиона долларов за мемуары.

Дж. Эрлихман, специальный помощник президента: 18 месяцев тюрьмы и полмиллиона долларов за мемуары.

Дж. Магрудер, помощник президента: 6 месяцев тюрьмы и 400 тысяч долларов за мемуары.

Дж. Дин, юрист Белого дома: 18 месяцев тюрьмы и свыше 500 тысяч долларов за мемуары.

Какой урок могут извлечь из этих двойственных результатов Уотергейта практичные американцы? Скорее всего, такой: черт с ней, с тюрьмой (сроки-то пустяковые), зато загребли кучу денег. Причем вполне законно.

Какая уж тут мораль!..

Однако пора заканчивать первое заседание. Цель — конкретно представить себе предмет исследования, — пожалуй, достигнута. Хотя у судей, безусловно, возникла уйма новых вопросов. Но это потом: всякому овощу свое время. Так что пусть наш воображаемый Председатель стукнет своим молотком.

Перерыв!..

Алексис де Токвиль, француз, чьи очерки в 30-х годах XIX столетия восторженно объясняли Европе жизнь и порядки Нового Света, называл Америку «чистой страницей, которую Истории еще предстоит заполнить». Может, именно поэтому де Токвиля так любят цитировать в Вашингтоне?

Английские писатели и журналисты той эпохи к Соединенным Штатам были куда более пристрастны хотя бы потому, что те сумели вырваться из тяжких объятий британской короны. Их очерки о жизни молодой республики поначалу сильно смахивали на рассказы брошенной жены, получившей наконец возможность навестить новую семью бывшего супруга. Вот, к примеру, как описывала Америку своим читателям в 1832 году Френсис Троллоп. В ее репортажах, опубликованных тогда лондонской «Таймс», американцы «пожирали пищу с отвратительной быстротой» и при этом «рыгали, плевались, ковыряли в зубах лезвиями перочинных ножей». Писательницу возмущала свобода, с которой свиньи разгуливали по улицам молодых американских городов, «роясь в кучах мусора и нахально утыкаясь в прохожих своими сопливыми рылами».

Со временем, однако, подобные страсти заметно поутихли, и к концу XIX столетия о Соединенных Штатах в той же Англии уже вполне справедливо говорили и писали как о стране с бурно развивающимися сельским хозяйством, промышленностью, финансами… Поражались размаху, деловитости, стремительности рождения и краха многомиллионных состояний, особой, еще неизведанной стареющей Европой жестокостью конкуренции.

После того как Америка дала миру Эдисона, Форда, братьев Райт Герберт Уэллс, так и не сумевший до конца понять великого будущего новой России, даже объявил Америку «страной мозговитых технократов, которые заберут себе в наследство всю планету».

Впрочем, наряду с чудесами прогресса науки и техники американская разновидность капитализма являла миру и кое-что иное. Например, особую, невиданную до того роль рекламы в национальном механизме. Из существенного и закономерного двигателя торговли и коммерции реклама постепенно превращалась в важнейший фактор национальной жизни, в безотказный инструмент формирования вкусов, привычек, а затем и многих житейских правил американцев. Соответственно и рекламное дело превращалось в одну из крупнейших отраслей экономики, в неотъемлемую часть государственно-монополистического механизма. Здесь нет никакого преувеличения: именно в отрасль экономики, потому что в то время как промышленность производит товары, реклама, так сказать, производит покупателей. Известный американский социолог Вэнс Паккард с полным основанием еще в шестидесятые годы заявил: «Без рекламы наша экономика развалилась бы через пятнадцать секунд».

Вот динамика общеамериканских расходов на рекламу: 1867 год — пятьдесят миллионов долларов, 1900 — пятьсот миллионов, 1950 — пять с половиной миллиардов, 1970 — почти двадцать миллиардов. У меня нет точной цифры на сегодняшний день, но думаю, что она выросла не меньше, чем вчетверо-впятеро.

Да, конечно, все это так. Однако что плохого в хорошей рекламе? Кому она мешает? И в ней ли дело? В конце концов, товары, если они в достатке, действительно нуждаются в рекламе. За океаном этим делом занимаются истинно талантливые, щедрые на выдумку люди, и им очень хорошо платят[1]. Они в совершенстве владеют искусством продавать. Разве не так?

Согласен, но прошу набраться терпения и выслушать автора до конца. Дело не в самой рекламе, а в том, кто ее хозяин и что при этом приносится в жертву. Вот об этом и пойдет речь.

К концу сороковых годов научно-технический прогресс дал миру телевидение. Пионером в его быстром распространении снова была Америка. Казалось бы, человечество получило невиданные доселе возможности для заочного общения народов и взаимного обогащения национальных культур. Но вместе с тем достигнутая дальнобойность средств массовой информации, моментальный охват ими небывало огромных аудиторий именно за океаном вскоре же превратились в орудие для неслыханных злоупотреблений, а в последнее время даже преступлений против культуры и нравственности.

Дело в том, что телевидение почти с момента своего рождения попало в лапы Чистогана. И в конечном счете Антиморали. Не они его создали, но именно они стали его содержать, диктовать ему свою волю.

Вот конкретные цифры. Доходы от рекламы в самих Соединенных Штатах покрывают все сто процентов производственных расходов телевидения. (Для сравнения приведу и такие данные: реклама же возмещает шестьдесят процентов издержек журналов и семьдесят — газет.)

Итак, именно телевидение стало величайшим торговым посредником для всех тех корпораций и фирм, которые способны выложить солидные суммы на телерекламу[2]. Посредник этот с успехом стал выполнять функции продавца в магазине; потребителя надо было заставить туда пойти, а телевидение с его комбинацией живого изображения и голоса в качестве продавца, как бы приходящего на дом, действовало безотказно и непрестанно, доставляя уже «готовеньких» покупателей.

С расцветом американской телевизионной эры круг тотальных атак на потребителя замкнулся. Вот что писал журнал деловых кругов «Форчун»: «Американец живет на положении осажденного, причем осада эта начинается с рассветом и длится до той поры, когда он отправляется спать. Почти все, что он видит, слышит, пробует, к чему прикасается, что нюхает, представляет собой попытку что-нибудь ему продать». Здесь нет преувеличения: американцы держат свои телевизоры включенными дольше всех в мире. И на этот счет есть соответствующая статистика. Подсчитано, например, что каждый американский ребенок к восемнадцати годам уже провел у телеэкрана двадцать тысяч часов, по три часа в день. Подсчитано и то, что каждый взрослый американец проводит у телевизора в среднем по пять-шесть часов в день.

Что же держит его у телевизора так долго? Неужто реклама?..

Разумеется, нет. Саму рекламу, перебивающую за океаном по давней и нерушимой воле Чистогана, любые телепрограммы (за исключением выступлений президента страны), американцы, как показывают многолетние серьезные социологические исследования, вообще воспринимают чаще подсознательно. Они могут жаловаться (и жалуются!) на засилье рекламы, но все-таки, как правило, следуют ее бесконечным, повторяющимся изо дня в день, из часа в час призывам, подсказкам, рекомендациям.

Телезрителей «держат» сами программы, весьма разнообразные по жанру и степени таланта, но неизменно начиненные сценарными и режиссерскими уловками, которые не дают потребителю нажать кнопку выключателя или переключателя. Главный же критерий здесь один: годится все то, что обеспечит максимальное внимание к передачам, а значит, и к рекламным перебивкам, оплата которых и позволяет телевидению финансировать программу. Именно такова сверхзадача.

Такая структурная система и принципы американского телевидения уже вскоре после его появления на свет привели к тому, что публику стали обкармливать сексом и насилием, благо имелся на этот счет солидный опыт Голливуда. Впрочем, эта сторона дела достаточно широко известна и не требует иллюстраций.

На подобной «духовной» пище с пятидесятых годов выросло не одно поколение американских мальчишек и девчонок (три часа каждый день!). Круговорот этого, по сути, насильственного воспитания не просто продолжается, но развивается по восходящей. Развивается еще и потому, что у зрительских аудиторий уже родилась прочная привычка к острым ощущениям и по мере их притупления появляется нужда в сохранении остроты, которой теперь не добиться простым повторением прошлого. И возникает нужда в еще более острых ощущениях, рождается лозунг: «Нам нужно то, чего они еще не видели». Это вслух. А в уме: «Если наши программы перестанут удерживать аудиторию и влиять на потребителя, заказчик-рекламодатель перестанет за них платить».

Именно в этой нехитрой схеме лежит основа нарушения американским телевидением почти всех былых запретов. Я имею в виду уже не трогательно-наивный запрет сороковых годов насчет туалетной бумаги. Какие, право, пустяки! Сегодня телевидение Соединенных Штатов предлагает своим клиентам: наберите на специальном устройстве объявленный в программе передач код — и вы получите практически любую порнографию, любые сексуальные извращения. Смотрят взрослые, а в их отсутствие подключаются и дети.

Вот каким путем Соединенные Штаты пришли к тому, что голубые экраны нации пустили к себе все те новейшие «достижения» Антиморали, о которых шла речь в ходе нашего первого заседания и которые, собственно говоря, и послужили последним внутренним толчком для автора, заставив его взяться за исследование, едва ли способное доставить особую радость читателям.

Все мои попытки поговорить со знакомыми американцами на эти темы, чтобы понять их отношение к происходящему (а я это время от времени делал и в шестидесятых, и в семидесятых годах), как правило, сводились к тому, что мне объясняли ситуацию желаниями самой зрительской массы, ее низкими вкусами и соответственно ответными вынужденными уступками телекомпаний и прочих средств массовой информации. Это, мол, и вызывает снижение уровня нравственности.

Некоторые из собеседников, судя по всему, обижались на мои вопросы, как бы осторожно, сглаженно я их ни формулировал. Не исключаю, что кое-кто из них при этом думал примерно так: «нахальный русский» поднимает столь чувствительную для них тему просто для того, чтобы лишний раз «уязвить оппонента». Такие люди коротко и не очень охотно отвечали на мои вопросы и тут же, впрочем, не без определенных оснований, начинали говорить о «старомодном, никому не нужном насильственном пуританстве» в нашем кино, в литературе, на телевидении. И уж обязательно говорили о полном отсутствии полового воспитания нашей молодежи. В таких случаях я раньше отмалчивался, потому что независимо от мотивов, которыми руководствовались мои собеседники, кое в чем они все же были правы.

И только один из тех, кому я тогда задавал свои вопросы, ответил на них, на мой взгляд, честнее и откровеннее других. Это был известный американский дипломат, многолетний посол Соединенных Штатов в Советском Союзе г-н Луэллин Томпсон, ставший в начале шестидесятых годов главным советником президента Кеннеди по «советским делам».

В те годы я работал в Вашингтоне и иногда сталкивался с ним в маленьком «драг-сторе», разместившемся в первом этаже дома на Калифорния-стрит, где я тогда жил. Его дом находился в том же квартале, и случалось, что по субботам мы оба в одно и то же время заходили в «драг-стор» за газетами и журналами. Вот запись его ответа, сохранившаяся в рабочем блокноте:

— Да, это негативная сторона нашей жизни. Но она, вместе со многими позитивными сторонами, неотъемлемая часть нашей системы свободного предпринимательства, свободы выбора вообще. Эта сторона нашей жизни может исчезнуть только вместе с системой, чего, на мой взгляд, никогда не произойдет. Так что вы неправильно ставите вопрос. Дело лишь в том, сумеем ли мы удерживать упомянутые вами процессы в нашем обществе в определенных, хотя бы нынешних, рамках. Я оптимист и считаю, что сумеем…

Немного помолчав, г-н Томпсон добавил:

— Вы, наверное, согласитесь, что я один из тех немногих американцев, кто неплохо знает русских. К сожалению, вы часто предпочитаете однозначные ответы. Но если вы действительно хотите понять нашу ситуацию, то не должны думать однозначно… Мы большая страна, и уже только поэтому все у нас очень непросто. Много сложных взаимосвязей. Почему движется беличье колесо? Потому что по нему бежит сама белка. Не побежит — колесо сразу окажется ненужным…

Вот и весь наш тогдашний разговор. Кое с чем из услышанного я тогда согласился. Да и положение дел с Антиморалью было вовсе не настолько тревожным, как сегодня: порнофильмы все еще находились под запретом и ничего похожего на нынешние «телеигры» и «шоу красоты» с участием калек еще не было. Вот только с мыслью о беличьем колесе я не мог согласиться: даже с точки зрения точности образа она не соответствовала истине. Белка действительно сама двигает свое колесо, но только в клетке, куда ее кто-то посадил. То есть задал ей конкретные условия жизни. Кто и зачем это сделал, вот главные вопросы…

А теперь для того, чтобы исследовать еще одну особенность или, точнее, еще одну уловку Антиморали, давайте снова вернемся к заокеанскому телевидению.

До середины семидесятых все три американских телегиганта — Эй-Би-Си, Эн-Би-Си и Си-Би-Эс — в финансовом отношении держали свои редакции новостей, последних известий и документальных программ вообще, как говорится, в черном теле. Их годовые бюджеты были несравнимо меньше, чем у редакций, готовящих эстрадные шоу и прочие развлекательные программы.

К началу восьмидесятых положение резко изменилось. Почти вдвое выросли ассигнования на информационные программы у каждой из корпораций большой телетройки. Выросла и протяженность этих программ.

Вездесущая пресса заинтересовалась: в чем дело? Оказывается, во-первых, заметно увеличился интерес американцев к тому, что происходит в мире. Во-вторых, отдельные «умельцы» голубого экрана, и прежде всего Дэн Разер из Си-Би-Эс в своей программе «60 минут», начали делать упор на показ уголовной хроники и прочих документальных сюжетов о насилии, смакуя при этом кровь, боль, страдания (крупные планы, безжалостные интервью с жертвами по горячим следам и так далее). Бесстрастная статистика немедленно зафиксировала резкое увеличение зрительских аудиторий. Следовательно, с рекламодателей можно брать больше денег за рекламу в ходе таких передач. К тому же новостные программы обходятся куда дешевле всех прочих: каждый выпуск тех же «60 минут» зарабатывал на рекламе миллион шестьсот тысяч долларов, а производство обходилось всего в двести семьдесят пять тысяч.

«Кажется, новости становятся прибыльным делом, — возрадовался «Тайм» еще в феврале 1980 года и уж совсем откровенно добавлял: — Руководители телевидения, видимо, начали понимать, что подлинная жизнь может быть куда более занимательной (!) и развлекательной (!!), чем ее имитация с помощью актеров».

Так американский телезритель получил еще один — новый — вид духовного наркотика.

Вот отчего на экранах Америки стали появляться живые факелы, современные гладиаторы, жертвы настоящих изнасилований и многое другое.

Вот почему американский журнал «Сатердей ревью» счел возможным сделать в своем августовском номере минувшего года такой страшный вывод: «В результате господства бульварной журналистики и программ теленовостей наши традиционные понятия о непристойности, о праве каждого на интимность любых острых переживаний унесло ветром перемен. Сегодня мы уже ценим и даже смакуем страдания, разумеется, не собственные, а чужие».

Как видим, Антимораль одержала еще одну победу.

В ходе наших заседаний упоминались некоторые конкретные рядовые авторы и исполнители подобных «побед». Но можно ли возлагать на них всю несомненную тяжесть ответственности за содеянное? Думаю, нельзя. Ни в коем случае нельзя. Они ведь тоже крутят беличье колесо в своих профессиональных клетках. Кому-то из них такая работа может даже нравиться, другим не очень, третьим наплевать: платили бы хорошо и продвигали по службе. Четвертые не ведают, что творят. Но все они, по сути дела, только исполнители и соучастники. Главный ответчик — все тот же Чистоган в его разноликих конкретных воплощениях.

Вот что и как сказано обо всем этом в новой редакции Программы нашей Коммунистической партии:

«Антигуманная идеология современного капитализма наносит все больший ущерб духовному миру людей.

Культ индивидуализма и вседозволенности, злобный антикоммунизм, эксплуатация культуры в качестве источника наживы ведут к насаждению бездуховности, к моральной деградации общества. Империализм породил волну терроризма, захлестнувшую капиталистическое общество. Все более пагубной становится роль буржуазных средств массовой информации, одурманивающих сознание людей в интересах господствующего класса».

Емко и точно.

Разговор наш пока что касался Антиморали в ее внутриамериканских проявлениях. О степени ее нынешнего проникновения во внешнюю политику Вашингтона мы поговорим позже: когда займемся вопросом об американском культурном и духовном экспорте.

Все, о чем до сих пор шла речь, вовсе не означает авторской попытки огульно обругать, охаять сегодняшнюю американскую культуру в целом, их прессу, телевидение… Даже если бы и хотел, все равно не получилось бы: у нас в стране достаточно широко известно то позитивное в американской жизни, что заслуживает внимания и уважения. И не только в области культуры, но и науки, техники. Если бы американцы знали о нас столько же!..

Что касается тех неприглядных сторон заокеанского бытия, о которых идет речь, автор занялся ими прежде всего потому, что уверен: культура Америки попала в большую беду, равно как и огромные массы американцев, независимо от того, насколько они сами это осознают. Между тем именно они — главные объекты атак Антиморали и Чистогана — первыми принимают на себя эти мощные разрушительные волны. Это они — жертвы массированного психологического насилия со стороны тех сил, которые даже в капиталистической Западной Европе давно уже именуют прямо и откровенно — американский культурный империализм.

Ну, а что же американцы? Неужто никто из них не видит, что творится? Не протестует? Не борется?..

Понимают и протестуют довольно давно. Прежде всего интеллигенция.

Еще в прошлом столетии американский философ Ралф Уолдо Эмерсон утверждал: «Истинный показатель цивилизации — не уровень богатства и образования, не величина городов, не обилие урожая, а облик Человека, воспитываемого страной».

Почему Эмерсон настолько ограничил понятие цивилизации, явно снижая роль материальной культуры? Думаю, это было продиктовано желанием предостеречь соотечественников, сказать с определенностью, какого болезненно одностороннего национального развития им следует избегать.

В двадцатых годах нынешнего века другой американец, писатель Томас Вулф, высказался с острой и недвусмысленной тревогой за судьбы родины:

«Думается мне, — писал он, — что мы, американцы, заблудились. Но я убежден, что нас найдут… Я считаю, что уклад жизни, который был создан нами в Америке и создал нас, выработанные нами общественные формы, соты, что мы построили, и улей, образовавшийся из них, — по своей природе обречен на самоуничтожение и посему должен быть разрушен… Но я также знаю, что Америка и ее народ бессмертны. Они не могут погибнуть и должны жить…»

И вот, наконец, современный нам Уильям Стайрон, чей роман с многозначительным заголовком «И поджег этот дом» был не так давно напечатан у нас. Те же страхи, та же боль и, в общем-то, те же самые рецепты самоизлечения. Разница в одном — все это автор вложил в уста одного из своих главных героев, старого Альфреда Леверетта, человека, который еще помнил времена, когда страна была иной.

«В жалкое время живем, — говорит старик сыну. — Жалкое время. Пустое время. Серое время. В воздухе прямо пахнет гнилью. А главное, будет еще хуже.

…А надо стране, этой большой стране надо, чтобы с ней что-нибудь случилось. Буря, трагедия, как с Иерихоном и городами Ханаана, что-нибудь ужасное… когда люди пройдут через огонь, через пекло, когда отведают муки и хватят горя, они снова станут людьми-человеками, а не стадом благополучных довольных свиней у корыта. Не шушерой без разума, без духа, без сердца. Торговцы мылом!..»

Дальше у Стайрона — почти слово в слово, как у Вулфа: «Нам надо все начать сначала, строить заново, с первого этажа. То, что творится с этой страной, было бы позором для Римской империи в эпоху самого глубокого упадка. У наших отцов-основателей были благородные мечты, и поначалу, мне кажется, они сбывались… Но где-то по пути все пошло вкривь и вкось».

Замечу, что роман Стайрона написан в шестидесятых годах, когда Америка еще не знала новейших «побед» Антиморали.

Но вот в начале восьмидесятых, когда они уже появились, эти пирровы «победы», другой, не менее известный американский писатель, Эдгар Лоуренс Доктороу, жалуется: даже среди интеллигенции в Америке многие заняли охранительские позиции, требуя говорить «больше хорошего об Америке», а иначе, мол, подрываются устои, система, которая нас кормит, иначе мы предатели. «Литература, — продолжает Доктороу, — теряет силу воздействия, и само ее существование лишается оправдания, а нравственное величие человеческой души обессмысливается…»

Нет, есть в Америке люди, которые видят, понимают, пытаются бороться тем оружием, которое у них пока еще есть — Словом.

Признаться, когда я прочитал утверждение Доктороу насчет литературы, то подумал, что в нем есть некоторое преувеличение, что сказано оно, как иногда бывает с людьми творческими, в эмоциональном запале. Так бы и думал до сих пор (а значит, и процитировал бы его здесь с оговорками), если бы не услышал все то же самое собственными ушами.

Минувшей осенью у нас в гостях был американский писатель, чьи книги уже много лет пользуются заслуженным успехом у читателей. Рассказав об очерке, над которым сейчас работал, я на этот раз прямо, без всяких обиняков спросил: удастся ли американцам в ближайшие пять — десять лет если не одолеть Антимораль, то хотя бы укоротить ее длинные руки?

В ответ я услышал монолог, который приведу здесь целиком:

— Не думайте, будто у нас не раздаются голоса протеста. И громкие голоса — у некоторых из нас есть возможность пользоваться достаточно мощными усилителями, включая и средства массовой информации. И нас слышат. А результатов нужных нет. Увы!.. Я часто выступаю перед большими аудиториями, прежде всего учительскими. И прежде всего говорю именно об этом… Как-то в Атланте собрались восемь тысяч учителей. После лекции я даже сказал себе: «Молодец! С тобой все в порядке. К их сознанию ты пробился и на этот раз. Их было восемь тысяч, а у каждого в классе по тридцать — сорок учеников. Это уже кое-что…» Но потом, стоило мне вернуться к себе в Нью-Йорк и сесть к телевизору, я понял, насколько смешон был мой самодовольный оптимизм. Что толку?! Ну, послушали они меня в воскресенье, ну, расскажут своим ребятам, те, может, и задумаются на несколько минут. Но на другой день наше телевидение, как и завтра, и послезавтра, и весь месяц и весь год, по-прежнему будет внушать совсем иное… Самое страшное в том, что калечат подростков. Пока они маленькие, есть еще какое-то влияние семьи. А потом… Только телевизор, пресса, книжная макулатура…

Мы дошли до такого состояния, когда массы простых людей уже не могут обойтись без этого духовного наркотика, требуют его. Это стало привычкой. С обычными наркотиками у нас как-то борются. Все-таки есть законы, полиция… А с Антиморалью — нет. Мы просто не в силах одолеть ее. Образовался замкнутый круг. Вначале этот духовный наркотик давали исподволь, с каждым годом все больше и больше. И теперь, когда говорят, что массовый потребитель не может без него, я в это верю… Чтобы прекратить, нужен шок, кризис… Как у обычных наркоманов… Надеюсь, я ответил на ваш вопрос?..

На этом, пожалуй, можно закрыть наше очередное заседание. Тем более, что Председатель и судьи уже посматривают на часы: ситуация в общем-то достаточно очевидна.

А почему, собственно, речь идет только об Америке? Разве в других капиталистических странах — к примеру, в той же Западной Европе не наблюдается явлений и процессов, подобных тем, что исследовались в ходе наших предыдущих заседаний? Нет ли в столь избирательном, узко-географическом подходе чрезмерного авторского пристрастия? Или — еще хуже — заведомой необъективности?..

Что ж, вопросы эти вполне закономерны. Значит, давайте разбираться…

Соединенные Штаты — несомненный правофланговый Антиморали, эпицентр ее возникновения и бурного развития. Очевидность такого утверждения не оспаривается всерьез ни в Западной Европе, ни в других регионах. В этом отношении остальной мир можно, пожалуй, упоминать только, так сказать, в страдательном залоге — как потребителя — вольного или невольного — больших или малых — «джентльменских наборов» духовного и нравственного смрада, поступающих из-за океана.

Именно Соединенные Штаты в ходе своих давних попыток навязать остальному миру собственную экономическую и политическую модель, одновременно (и, скажем прямо, не без определенного успеха) стремятся навязать и свою модель «культурных ценностей». Конечно, факт сей общеизвестен, однако за рубежом на эту тему написано не так уж много откровенных книг, рассчитанных на широкую публику. Газетные, журнальные статьи по отдельным аспектам темы иногда появляются, а обобщающих, серьезных исследований я что-то не встречал. (Справедливости ради вынужден заметить, что и у нас, как ни странно до сих пор, тоже нет популярно написанной широко доступной подобной работы. Как, почему это случилось — объяснить не берусь. Нет, и все.)

А между тем возникновение экспорта культурной разновидности американского империализма, методы и каналы его распространения весьма любопытны и поучительны. Впрочем, мы с вами в данном случае займемся всем этим только применительно к предмету нашего исследования, ни в коей мере не претендуя на полноту охвата. Наша задача — начать, привлечь общественное внимание. Сразу же уточним: предстоящий разговор, естественно, не касается истинной, настоящей американской культуры — творчества ее художников слова, кисти, экрана, талантливых композиторов, музыкантов… Вся беда как раз и заключается в том, что многолетняя и целенаправленная политика Чистогана выдвигает на первый, массовый план совсем не то, чем справедливо может гордиться Америка. Глубокий, острый и ироничный романист Гор Видал, побывавший у нас в 1982 году, так рассказал в интервью «Литературной газете» о сложившейся ситуации:

«С 1950-х годов кино начало вытеснять роман. И если бы кино — а то киношка… Книга, получившая хорошую прессу, издается тиражом максимум в десять тысяч экземпляров… Ну, а поп-культура имеет несравненно лучшие шансы — триста тысяч в твердой и миллиона три в мягкой обложке, по принципу: чем легковесней, тем больше спрос».

К сожалению, именно так называемая «массовая культура» перекачивается все тем же Чистоганом и за границу. В ее основе, в конечном счете — все та же Антимораль. Именно она и вызывает протесты у «получателей».

В самом конце 1959 года в Вашингтон для переговоров с президентом Дуайтом Эйзенхауэром приехал тогдашний британский премьер-министр Гарольд Макмиллан. Накануне возвращения в Лондон он встретился с журналистами в Национальном клубе печати и, по тамошней традиции, сказал небольшую речь, а потом ответил на поданные записки с вопросами.

Макмиллан говорил о так называемых «особых отношениях», связывающих Великобританию и Соединенные Штаты. Среди прочих аспектов данной темы он затронул культурный обмен. Да так затронул, что у присутствовавших американских журналистов поползли вверх брови. Упомянув о традиционных духовных связях между Старым и Новым Светом, английский премьер позволил себе высказать пожелание: пусть Западная Европа «облагородит американскую культуру». Нет-нет (упаси боже!), он не предварил эту свою мысль какими-нибудь оценками. Он просто констатировал: вашу культуру должно облагородить.

Возмездие оскорбленной аудитории последовало, едва Макмиллан кончил говорить. В одной из первых же записок его спросили: чем конкретно он предлагает облагораживать Америку и хватит ли у Европы для этого сил и средств?

Гость благоразумно решил не вдаваться в подробности и просто отшутился. Как именно — теперь уже не помню: в моем рабочем блокноте того времени об этом всего несколько фраз. Да еще дважды подчеркнут употребленный Макмилланом глагол «облагородить». И на полях напротив жирный восклицательный знак. А вслед за этой записью подклеена вырезка из «Нью-Йорк тайме» от октября того же пятьдесят девятого года со статьей гремевшего тогда на всю Америку обозревателя Уолтера Липпмана «Проблемы ТВ». Там тоже подчеркнут абзац. О том, что американское телевидение — горькое отражение морального состояния общества, поскольку существует оно «полностью для извлечения прибыли. В результате ТВ стало чудовищем, слугой и, воистину, проституткой для рекламы».

Все это, видимо, означает, что я хотел вернуться к теме, осмыслить тот эпизод на пресс-конференции. Хотеть-то хотел, да не управился: в пятьдесят девятом был я единственным нашим корреспондентом в Вашингтоне, да еще корреспондентом ТАСС — агентства прежде всего информационного. Времени и сил хватало только на самое важное, то, о чем немедленно следовало писать. Все остальное мертвым грузом оседало в рабочих блокнотах. Как говорится, до лучших времен…

И все-таки: кто же кого «облагородил»?

Дадим слово самому объективному свидетелю — статистике.

80 процентов всего кинопроката Великобритании контролируется сегодня американскими компаниями. Почти ни одна рукопись не увидит света на Британских островах, если ее не примут к изданию и за океаном.

Из 3500 кинотеатров ФРГ только в 269 демонстрируются западногерманские фильмы. Голливуд господствует и здесь.

Во Франции свыше 70 процентов демонстрируемых художественных фильмов — иностранные, в подавляющем большинсте американские. До недавнего времени даже дубляж иностранных фильмов полностью находился тоже в американских руках.

Еще о размахе наступления Голливуда на мировых рынках: кинопромышленность Соединенных Штатов содержит за границей 700 бюро с персоналом в 16 тысяч человек. Результат? 50 процентов времени на мировых экранах занимают американские киноленты.

Что касается телевидения, то распространение американских программ за границей в семидесятых годах колебалось от 100 до 200 тысяч программо-часов. Львиную долю получала та же Великобритания и большинство других стран Западной Европы.

Соединенные Штаты в значительной мере контролируют и западноевропейский рекламный бизнес: например, во Франции из 12 ведущих рекламных агентств — 8(!) созданы американцами.

Как видим, уже существует мощный международный механизм для культурной колонизации Западной Европы. «Они (американцы. — М. С.) высаживаются из своих реактивных самолетов, как викинги из своих ладей — верноподданически умиляется парижский еженедельник «Пуэн». — У них есть деньги, техника, они умеют дерзать. Они чемпионы системы… Римляне рекламы и торговли. Фараоны управления…» В статье «Пуэн», озаглавленной «Как работать с американцами», даются «полезные советы», как вести себя с новыми хозяевами, если хочешь преуспеть.

Впрочем, есть, конечно, и протесты и даже попытки колонизуемых остановить процесс, бросить вызов заокеанскому культурному империализму. В 1982 году министр культуры Франции социалист Жак Ланг, выступая на конференции ЮНЕСКО, патетически вопрошал: «Неужели наши государства, подобно решету, будут пассивно пропускать через себя всю зрелищную продукцию, которой их бомбардируют? Неужели наша участь — стать вассалами гигантской империи тех, кто заботится только о своей прибыли?»

«Колонизация»? «Вассалы»? «Колонизуемые»?..

Не слишком ли категорично?..

Предоставим слово французскому журналу «Монд дипломатию»:

«Экономический империализм немыслим без интеллектуального и научного превосходства. Но далеко не все можно объяснить тем фактом, что экономический империализм навязывает свое господство вследствие несоразмерности сил. Для этого необходимо также ослепить колонизуемых, покорить их якобы превосходящей по своим качествам моделью, предлагаемой им извне. И тогда экономическое могущество представляется как проявление культурного превосходства, которое оправдывает его…» (Курсив мой. — М. C.)

Но одного лишь интеллектуального ослепления колонизуемых тоже недостаточно. Оно должно постоянно питаться, поддерживаться империей, которая использует с этой целью все современные средства информации и рекламы. Эта пропаганда умеет избегать грубых ловушек примитивного лозунга и крикливой рекламы. Эта коварная пропаганда ведется в университетах, в печати, по телевидению, в кино, в гуманитарных науках и т. д. Во имя свободной циркуляции идей она направляет их по своему произволу с целью навязать модель культуры, которая несет с собой политические догмы, экономические концепции, социальные схемы, выработанные в интересах господствующей державы.

Итак, все делалось и делается во имя свободной циркуляции идей. Именно таким был и остается главный лозунг американского культурного наступления. Небезызвестный Джон Фостер Даллес еще в 1946 году, до того как стал государственным секретарем США, заявил: «Если бы мне было позволено провозгласить только один принцип внешней политики, я избрал бы свободу распространения информации».

Лозунг, конечно, отнюдь не лишен привлекательности: кто, в самом деле, станет возражать против обмена идеями, информацией? Именно поэтому от него немедленно (и столь же самозванно) образовали производные. Капитализм стали именовать «свободным миром», принадлежащие ему средства массовой информации — «свободной прессой» — и так далее. Впрочем, все это давно и хорошо известно, а посему не станем углубляться. В данном случае нам важно упомянуть только об одном аспекте этого гигантского, тщательно продуманного процесса политической мимикрии.

Понятие «обмен», как известно всякому, предполагает встречное движение, скажем товаров, идей, информаций, культурных ценностей. Попросту говоря, ты — мне, я — тебе. Любое существенное нарушение этого принципа в пользу одной из обменивающихся сторон уже само по себе, независимо от причин, означает неравноправие, несправедливость. Думаю, именно поэтому созданная за океаном формулировка гласит: «свободный обмен», без каких-либо уточняющих его характер прилагательных. Просто «свободный», а не «свободный и равноправный», или «свободный и справедливый».

Дело в том, что Америка, со своей стороны, сумела организовать практику культурного обмена так, что он превратился в улицу с почти односторонним движением. Из приведенной выше житейской формулы действует в основном ее вторая половина: «Я — тебе». Доступ американского населения к идеям, информации, культуре иностранного происхождения весьма и весьма ограничен и выборочен. Разумеется, это делается весьма гибко и осторожно. Прямые запреты крайне редки. Запрещать открыто стали только в последние годы, при Рейгане. (Например, несколько канадских антивоенных фильмов.) Нужных результатов достигают иначе, гибче. Разными ссылками и увертками. Скажем, на особые, специфические, вкусы американской аудитории (что отчасти верно). Или на то, что американцы мало читают. Чаще же всего просто кивают на коммерческую сторону дела, мол, невыгодно — и все тут. Попробуй проверь!..

Чтобы не перегружать читателя цифрами, приведу всего одну: доля допущенных в Соединенные Штаты иностранных произведений (литературных, музыкальных, кино и телевизионных) в середине семидесятых годов составляла лишь 3 (!) процента от общего числа распространяемых там. Увы, более свежих данных у меня нет. Добывать их непросто: американская печать, так же как и статистика, не любят этой темы. Может быть, потому, что не хотят собственными руками подпиливать тот самый сук насчет «свободного обмена», на котором так удобно устроилась Америка в своих действиях за границей?..

Так или иначе, но в вопросах культурного обмена, хотя бы с той же капиталистической Западной Европой, дело обстоит именно так: это, повторяю, улица, преимущественно с односторонним движением.

Что же, однако, способствовало созданию такой, мягко говоря, ненормальной ситуации? Думаю, не в последнюю очередь пугало «советской угрозы» в ее военной, политической, идеологической ипостасях. Соответствующие американские атаки подобного рода, начатые сразу после минувшей войны, велись с двух сторон. С одной — беспрестанно внушалось: «Русские идут!» С другой — европейцев клятвенно заверяли: «Америка с вами! Америка вас защитит». Старшее поколение читателей наверняка помнит и такие рожденные в конце сороковых годов антисоветские стереотипы: «железный занавес», «рука Москвы»…

Русские, однако, как известно, «не пришли» и приходить не собираются… Но Америка своего добилась: ее длинные цепкие руки довольно прочно обосновались в Старом Свете, где теперь даже иной министр нет-нет да и пожалуется публично, что его страна стоит перед угрозой стать вассалом американского империализма в области культуры.

Вот уж поистине темища для политического романа века!..

И все-таки справедливости ради отметим: Западная Европа пока еще не получает из-за океана в полном объеме все те новейшие придумки Антиморали, о которых у нас шла речь. До демонстраций современных гладиаторов, конкурсов уродов, «веселых» телесхваток соседей, соревнующихся в том, кто знает больше гадостей друг о друге, или до извращенческих «прелестей» с детишками, дело, насколько мне известно, пока не дошло.

Однако аудитория уже порядочно обработана, чувства взрыхлены, и похоже, что Ее препохабие вот-вот может начать свою качественно новую посевную кампанию. Тогда, конечно, возникнет и очередная волна протестов. Что из этого получится — судить не берусь. Знаю только, что гипноз «свободного обмена идей» продолжает свое парализующее действие.

Вопросы… Вопросы… Сто тысяч вопросов».

Впрочем, иначе и быть не может. Меньше всего хотелось бы создать впечатление, будто автор претендует на полноту охвата затронутой темы. То, о чем здесь шла речь, всего лишь настоятельное приглашение к широкому и многостороннему разговору об Антиморали, ее природе, корнях и жертвах, ее крестоносцах и проповедниках.

Против этой угрозы в одиночку не управишься. Нужно выступать всем миром. Потому что Человек должен не просто выстоять. Он обязательно должен победить. Другого исхода не мыслю.

А пока что пора закрывать наше заключительное заседание. Уважаемый воображаемый Председатель! Где ваш молоток?..

Рождение сенсации

Г. Вальраф

Книга, фрагменты которой публикуются ниже, — итог, можно сказать, «битвы жизни» талантливого писателя-публициста, задумавшего показать, как фабрикуется в Федеративной Республике Германии общественное мнение на страницах влиятельнейшего органа корпорации Акселя Шпрингера. «Аксель Шпрингер, — писал Эккарт Споо, председатель Союза немецких журналистов, — силен так потому, что в его распоряжении находится издательская империя, о размерах которой Гутенберг не мог и мечтать. Шпрингер покупает целые редакции и заставляет их делать то, что содержится в его «высочайших» предписаниях. Через «Бильд», крупнейшую из его многочисленных газет и журналов, к которым за последнее время добавились огромные книжные издательства, телевидение и т. д., он дает десяти миллионам читателей указания, как им следует себя вести, с помощью лжи и ненависти формирует их взгляды».

Мне ненавистны всякое насилие и террор.

Почему я начал с этого? Да потому, что при нынешнем политическом климате внутри страны любая критика с позиций демократии подвергается клеветническим извращениям и чуть ли не приравнивается к терроризму. Например, с тех пор, как я дерзнул проникнуть на бильдовскую кухню, сия газета уже трижды именовала меня «подпольным коммунистом», что в ее устах равнозначно «террористу».

В этой книге речь снова пойдет о насилии, только о насилии особом, «духовном», которое обходится без взрывчатки и пулеметов. Оно калечит мысли и чувства людей, топчет человеческое достоинство. Созданием чрезвычайных комитетов и организацией широких розыскных кампаний эту опасность не устранить, никакие облавы не захватят врасплох «бандитов от подсознания», никакие спецотряды не выпустят на волю похищенных надежд и ожиданий, никакой прокурор не отдаст приказа о надзоре за пособниками такого насилия. Уголовный кодекс ФРГ, даже дополненный новыми статьями о терроризме и насилии, не предусматривает подобных преступлений. Состава преступления как будто бы нет, а уж о преступниках и вовсе говорить не приходится. Да и есть ли они вообще? Чем ближе я их узнавал, тем больше мучился сомнениями. Эти люди, приносящие в жертву своих собратьев, — не суть ли они и сами жертвы? Жертвы гигантской машины, которая автоматически порождает духовное насилие?

Я не собираюсь поименно называть тех, кто сам, будучи жертвой бильдовской системы, продолжает работать на концерн, не стану подробно описывать каждого и навешивать ярлыки, от которых им не освободиться по гроб жизни. Вот почему коллеги из ганноверской редакции БИЛЬД, а также еще ряд лиц носят в книге вымышленные имена. Однако изложенные здесь факты полностью соответствуют действительности. Реплики и диалоги частично записаны мною по ходу бесед, частично восстановлены по памяти. В тексте я привожу их зачастую как прямые цитаты, хотя, стремясь обобщить, цитирую не всегда слово в слово. Эта книга — первая часть материалов о газете БИЛЬД, и рассказывает она прежде всего о тех, кто делает газету. Жертвы БИЛЬД до поры до времени остаются на втором плане.

О политических фальшивках, заведомой подтасовке и искажении фактов пойдет речь в другой книге, над которой я вместе с несколькими коллегами из местных отделений БИЛЬД работаю в настоящее время.

Зачем читателю БИЛЬД чего-то опасаться? У опасений есть причины, их можно описать, осмыслить, можно оградить себя, защититься. Опасения прямо-таки требуют энергичных действий — в семье, на работе, в обществе, в политике. Вот почему читатель БИЛЬД должен не опасаться, а изнывать от страха; он обязан всегда и везде дрожать от неподвластного рассудку, неодолимого ужаса — ведь на каждом шагу его подстерегают опасности, и невозможно предугадать, откуда «судьба» нанесет свой удар.

В результате операции, сделанной в одной из ганноверских больниц, шестидесятидвухлетняя пенсионерка становится калекой. Но главный репортер БИЛЬД Трихоляйт «подправляет» мой материал: «Что говорить, судьба неблагосклонна к Маргарете Никкель…» Или, например, некто теряет работу, пьет и в итоге кончает жизнь самоубийством. В БИЛЬД эта история звучит так: «Скверную шутку сыграла судьба с пятидесятилетним электриком из Ганновера…» Не повезло — и все тут! Винить некого!

Но БИЛЬД не только культивирует в людях «мелкие, неотвязные страхи», она без устали пророчит стихийные бедствия и катаклизмы, против которых человечество бессильно: то это гигантские метеориты, грозящие уничтожить Землю, то пришельцы из космоса, то еще что-нибудь в таком же духе. Постоянный читатель БИЛЬД волей-неволей верит, что НЛО давным-давно обосновались у нас на планете. А раз уж нас навещают столь могущественные существа, то все будничные заботы и выеденного яйца не стоят. По воле БИЛЬД, НЛО приземляются лунными ночами на берегах Боденского озера или — разнообразия ради — в фашистском Чили, как в следующей заметке:

Пусть теперь читатель БИЛЬД раскинет мозгами, куда подевались тысячи политзаключенных. Похищены пришельцами! Ведь о чилийских концлагерях в БИЛЬД не прочтешь ни строчки.

Некто вскрывает в день своего рождения бочонок пива, и тот неожиданно взрывается — вот вам «превосходнейший бильдовский материал». Или такое: молнией убит ребенок — опять-таки «превосходнейший материал» для первой полосы.

Я должен раздобыть фотографию мальчика и потому еду в Целле, к окаменевшим от ужаса и горя родителям. Братишки и сестренки громко плачут, я незваным гостем стою в передней и бормочу что-то про карточку, а отец растерянно смотрит на меня. Я мямлю слова соболезнования, но думаю только об одном: скорее бы получить фотографию и бежать отсюда. В тот день я не дал еще ни строчки материала и просто не могу уйти с пустыми руками. Сперва Швиндман хотел было послать сюда Хериберта Клампфа, отлично зная, что Клампф всеми правдами и неправдами добудет из семейного альбома нужный портрет — пусть даже человек умер или убит только что. Но потом вдруг передумал: «Пошлем-ка мы Эссера… Достанешь фотографию, да поживее: в макете номера оставлено место».

Хериберт Клампф ловко обвел целльскую полицию вокруг пальца и выведал фамилию родителей. Теперь дело за фотографией.

Сейчас мне и самому непонятно, как я мог на это пойти, но угроза срыва нависла тогда над всем моим предприятием. К тому же у родителей мальчика, как назло, был телефон, и Швиндман в любую минуту мог проверить, заходил я туда или нет.

Отец погибшего ребенка, по профессии забойщик скота, сказал мне:

— Еще и наживаетесь на нашем горе. Марок пятьсот, поди, заработаете.

И у меня хватило бестактности брякнуть:

— Да нет, всего-то марок сорок пять, я не из-за денег, деньги я с радостью перешлю вам, хоть завтра. Ну сами посудите, что тут особенного? Тоже ведь память о вашем мальчике.

Сцена до того унизительная, что дальше ехать некуда. Оглядываясь назад, я не в силах понять, как я мог совершать поступки, идущие вразрез с моими чувствами.

БИЛЬД манипулирует фактами. Но этим дело не кончается. Беда в том, что многие бильдовские информанты, зная, что газета манипулирует фактами, искажает их и фальсифицирует, считают своим долгом приноровиться к этому заранее. Итак, сперва сообщение до неузнаваемости переиначивает репортер, затем по этому вранью «рукой мастера» проходится шеф местного отделения, и наконец кое-что добавляет главная редакция. И все? Как бы не так! На нижнем конце этой лестницы лжи есть еще одна ступенька: желая попасть в БИЛЬД, информант изначально подгоняет свой рассказ под бильдовские запросы. Вот и пестрят на страницах БИЛЬД то редкостно банальные и глупые, то махрово реакционные заявления, и принадлежат они подчас ведущим политикам из числа социал-демократов. Ну, а как в буре большой политики — так и в ганноверском стакане воды.

Швиндман сует мне приглашение Линнеевского общества: «По случаю восьмидесятилетия общества в клубе Фаренвальд открывается выставка «Аквариумы и террариумы». Крикливый заголовок — «Пираньи в Фаренвальде», а ниже вполне разумный текст: «26 марта 1977 г. в 11.00 в клубе Фаренвальд (Ганновер) бургомистр д-р Шеель откроет 10-ю выставку аквариумистов, организованную в честь восьмидесятилетнего юбилея Линнеевского биологического общества. Члены общества, среди них большая группа молодежи, не пожалели сил и стараний, чтобы продемонстрировать гостям около шестидесяти аквариумов, в которых содержится примерно сто тридцать видов рыбок со всех концов земли. Загрязнение окружающей среды, которое не миновало ни единого ручья или пруда, заставляет людей нести природу к себе в дом, заводить аквариумы. И доказательство тому — более миллиона аквариумов в квартирах граждан ФРГ, молчаливое напоминание об опасности, нависшей над природой».

Далее следует еще страница рассуждений о выставленных рыбках, причем пираньям посвящена одна-единственная фраза в самом конце: «Разумеется, здесь можно увидеть и широко известную по рассказам и путевым заметкам страшную пиранью, или пирайю».

— Нас интересуют исключительно пираньи, — внушает мне Швиндман. — О прочем рыбьем хламе можешь забыть. Я жду солидную страшненькую историю. Возьми с собой фотографа.

Председатель Линнеевского общества Петер Вильгельм встречает нас радостной улыбкой и немедля тащит меня к аквариумам, показывает всяких там огненных барбусов, шоколадных гурами, которые носят мальков во рту, живородящих щучек и рассказывает об их образе жизни и особенностях.

Поначалу я из вежливости не перебиваю, но потом все-таки откровенно говорю:

— Как частное лицо меня, конечно, очень интересует вся выставка, но БИЛЬД направила меня сюда только из-за пираний. Где они у вас?

Вильгельм подводит меня к маленькому аквариуму, в котором плавает несколько невзрачных рыбок.

— В бассейне Амазонки эти рыбы нередко нападают на людей, во всяком случае так пишут в приключенческих романах, а иной раз и в газетах.

— Если и пишут, то наверняка в БИЛЬД, — парирует Вильгельм.

Он еще раз пытается привлечь мое внимание к другим декоративным рыбкам. Я смотрю на часы: через пятнадцать минут нужно сдать Швиндману материал.

— Мне не хочется выглядеть невежей, — извиняюсь я перед председателем общества аквариумистов, — но я же не виноват, что БИЛЬД нужны только эти чертовы пираньи. Про остальных рыб я в лучшем случае могу вставить коротенькую фразу. Мне и самому тошно, я тут человек временный.

— Откровенность за откровенность, — в свою очередь не выдерживает аквариумист. — Если хотите знать, мы выставили пираний нарочно, как приманку для БИЛЬД. Я так и думал, что ваша распрекрасная газета клюнет на этих кровожадных бестий. Иначе вы вообще не написали бы про нас ни строчки.

С этим нельзя не согласиться, и мы оба радуемся, что благодаря такой хитрости на выставке не будет отбоя от посетителей.

— Только ведь мне этого мало, — говорю я, — нужна еще какая-нибудь жутковатая подробность.

Вильгельм приводит хозяина пираний, жизнерадостного молодого парня, который, судя по всему, на дружеской ноге со своими питомцами, во всяком случае незаметно, чтобы он их боялся. Парень рассказывает, что пираньи опасны только в определенном возрасте и только в стае. Вот тебе и материальчик! Опять осечка. Копаю дальше:

— А здесь, в Ганновере, не было несчастных случаев?

Он мигом смекает, куда я гну.

— Ну как же, был. Лет восемь назад. Заведующий аквариумом краеведческого музея, который разводил этих милых созданий, был укушен. Но ведь он сам до этого довел, наделал кучу глупостей. Стал пересаживать рыб из почти пустого аквариума. Со страху одна возьми да и тяпни его за палец. Ну и откусила клочок подушечки, его потом назад пришили…

Я записываю фамилию «жертвы», а засим прошу просветить меня насчет биологических особенностей пираний. И слышу кое-что весьма знакомое: крайне агрессивны, нападают стаями на чужаков и раненых, пожирают все, что выказывает слабость или проявляет враждебность…

В своем материале я упоминаю «несчастный случай» вскользь, в конце. Но шеф редакции, который и без того поминутно отвлекал меня вопросами вроде: «А это безопасно? Посетителю ничего не грозит?» — превращает мою концовку в броский заголовок: «Пираньи вырвали из руки директора музея кусок мяса. Врачи пришили его на место». Жирным шрифтом выделено и начало заметки: «Это была случайная оплошность. Гюнтер Клюге, заведующий главным краеведческим музеем, чистил в своем кабинете аквариум и нечаянно опустил туда руку. Тотчас 147 острых, как бритва, зубов впились в ладонь и вырвали кусок мяса. Такова кровожадность пираний, самых опасных пресноводных рыб на свете! Семь этих амазонских рыб вы можете с завтрашнего дня (с 11 часов) увидеть в клубе Фаренвальд. Кстати, Гюнтеру Клюге повезло. Выращенная в неволе рыба выплюнула откушенный кусок, и в больнице его пришили на место». О том, что все произошло восемь лет назад, — ни гугу. (В БИЛЬД это называется «актуализацией».)

Затем, очень коротко, сведения о выставке и информация о том, как после ее закрытия пираньи будут проданы с аукциона. Я было решил купить их — в подарок редакции, как своего рода герб. Но передумал — рыбешек жалко!

Едва заметка появилась в газете, на директора музея — он как раз лежал дома больной — обрушилась лавина телефонных звонков от поклонников сенсаций, к нему в дом зачастили знакомые, которые горели желанием полюбоваться на изувеченную руку. Но сам он молчал и опровержения не потребовал. Будь то провинциальная газета, главный редактор наверняка получил бы от него гневное письмо. А здесь? Одна только «Нойе ганноверше прессе» напечатала скромненькое интервью с жертвой пираний, где изложено, какова «доля истины в этой и других кровавых историях». БИЛЬД не упомянута ни единым словом.

Председатель клуба аквариумистов тоже не думает протестовать. Да и зачем? Ведь на выставке полно посетителей (шесть тысяч в неделю), которые вынуждены с сожалением констатировать, что безобидных детенышей-пираний бояться нечего.

Жертвой подобных манипуляций становится в первую очередь публика, то есть читатель БИЛЬД, которому подсовывают вранье насчет пираний, а во-вторых, бильдовский холоп — простой репортер или редактор, на которого сваливают вину. Ведущие бильдовские боссы, разумеется, знают, что в той или иной статейке концы с концами не сходятся, но аккуратно следят, чтобы ответственность за это несли рядовые сотрудники. Приукрашенные материалы обычно отдают изначальному автору на «одобрение». И кто же посмеет заикнуться, что «все было совсем по-другому»?!

Мало-помалу я перестаю сам себя узнавать. Скоро четыре месяца, как я работаю в БИЛЬД, а я даже не распаковал книги, которые с собой привез.

Я ловлю себя на том, что разучился по-настоящему говорить с друзьями, всерьез воспринимать их слова. Это же не материал! Все мгновенно сортируется с точки зрения практической пригодности. Пригодности для БИЛЬД.

Прожив в Ганновере месяц, я вдруг сообразил, что довольно-таки неплохо знаком с этим городом, мне ведь и раньше доводилось приезжать сюда на день-другой, а то и на неделю. Но сейчас я его вижу совсем иными глазами, и он чужой для меня. Старинные кварталы центра, где какой-нибудь год назад я прямо на улице читал свои репортажи, напрочь утратили все знакомые черты. Я с трудом узнал их, только когда один из ганноверских друзей напомнил мне о том случае. Сейчас передо мной новый, искусственный город.

Получив от шефа задание «добыть материал», я смотрю на людей исключительно как на объекты, из которых надо что-то выжать. Мне недосуг выслушивать их сетования на житейские трудности и заботы. Нет времени. Мозг автоматически сортирует все вокруг на предмет выгодного использования для БИЛЬД. Каждые час-два — телефонный отчет Швиндману. Даже речь у меня чужая; я говорю как бывалый, прожженный бильдовский писака: «Не бойтесь, нам цы можете спокойно довериться. Все будет как надо».

Окружающий мир съеживается и застывает куцей, пошленькой статейкой из БИЛЬД. Что бы ни произошло, у меня в голове первым делом рождается заголовок и начальные фразы текста. Даже в сугубо частном споре я совершенно серьезно объявляю своей приятельнице: «Хватит об этом, в конце концов. Разве это материал? Ну сама посуди!» Позже она рассказывала, что в те дни я ходил зачумленный, чуть что — заводился с пол-оборота и вообще был на себя не похож — во мне словно сидела какая-то зараза. «Типичный Эссер! Если б Вальраф увидел, он бы со стыда сгорел!» — эта фраза не сходила у нее тогда с языка.

21 апреля — я уже полтора месяца работал в БИЛЬД — она обратила мое внимание на то, что в частном разговоре я впервые сказал о БИЛЬД «мы». Дело было так: она попыталась заинтересовать меня какой-то социальной темой, а я не задумываясь автоматически брякнул: «Мы такими вещами не занимаемся».

Запугивание и страх — вот что отличает климат в редакции. На тебя постоянно давят ледяные клещи насилия и принуждения. Все вроде бы и улыбаются друг другу, и разговаривают между собой, но невозможно отделаться от ощущения, что стоит только шагнуть в сторону, как сию же минуту тебе дадут по физиономии или подставят ножку.

Жить в такой обстановке нельзя, остается только функционировать. Наподобие робота. Идешь себе и идешь в раз навсегда заданном направлении.

Все происходит почти без твоего участия, потому что содержимое твоей памяти регулярно считывают и перепроверяют. У тебя в голове программа, заложенная Швиндманом, самого Швиндмана программирует Принц, а Принца — Шпрингер, который незримо витает где-то в заоблачных высях, время от времени указуя перстом направление.

И душа у тебя не дрогнет, живые люди становятся тебе безразличны, ты создаешь их заново — такими, какими их угодно видеть БИЛЬД, то есть Шпрингеру. Ведь ты работаешь на фабрике массовых иллюзий. Коварных, лживых иллюзий, уводящих от реальности.

Ну а «творцы»? Те, кто фабрикует эти иллюзии? Для них бильдовская заметка — средство самоутверждения. Прочтут в утреннем выпуске собственные опусы да еще и растрогаются: вот мы какие! Напечатанный миллионным тиражом текст наполняет их сознанием, что они есть, они существуют. Видите? Я в газете. Значит, я существую.

Даже я не сумел этого избежать. Публичные наскоки Швиндмана выбивают меня из колеи, надолго портят настроение. А иной раз мимоходом похвалит, и я чуть не лечу как на крыльях. Прошло так мало времени, но я уже начал подлаживаться. Пугающий симптом.

«Быстро вы набили руку. Теперь читаешь ваш материал и никаких вопросов не возникает», — говорят мне. И я почему-то усматриваю в этом достоинство, даже радуюсь. Как Ганс Эссер. Хотя по-настоящему выигрывает только Вальраф: заручившись поддержкой Швиндмана, мне, быть может, удастся перейти в Гамбург, в главную редакцию.

Страх разоблачения преследует меня всюду, даже во сне. Мне все время кажется, что я вот-вот попадусь в какую-нибудь хитрую ловушку или что моя дочка Инес вдруг вбежит в редакцию и бросится мне на шею с криком: «Привет, Гюнтер!»

А еще я боюсь потерять бдительность и ненароком назваться Вальрафом — по телефону или при знакомстве.

Когда меня посылают в город, я словно вырываюсь на свободу из тюрьмы. Сначала я думал, что переиграю БИЛЬД, но теперь все больше опасаюсь, что БИЛЬД переиграет меня.

Я чувствую, что этот бездушный механический спрут хватает меня, сдавливает своими щупальцами, лишает воли, подминает под себя. Как будто я решил написать репортаж о наркомании и — чтобы как следует войти в роль — сам начал колоться. Удастся ли выйти невредимым из этой переделки? Осторожности ради я временами отказываюсь от «зелья», говорю, что болен, уезжаю в Кёльн или в Гамбург к друзьям, которых посвятил в свой секрет, хотя отлично знаю, что многие из них, вопреки всем клятвам, не в состоянии держать язык за зубами. Но даже это меня не останавливает, и сейчас, когда все позади, я искренне рад, что так много людей знало обо всем и тем не менее целых четыре месяца та сторона ничего не заподозрила — никто не предал меня ради денег или карьеры.

БИЛЬД столь же далека от объективной информации и действительных фактов, как туманность Андромеды от Земли; на голову читателю нахлобучивают душный колпак суррогатных, маниакальных измышлений.

Кровожадные чудовища, канюк-убийца, омерзительные пауки-птицееды, пожирающие людей чайки, неопознанные летающие объекты, взрывающееся Солнце — БИЛЬД всегда припасет для читателей байку пострашнее, так чтоб мороз по коже. Теми, кого снедает страх, легко манипулировать. Запуганному думать некогда. Просвещение для БИЛЬД — враг номер один.

Главное — надо внушить, что появляться вечером на улице куда как рискованно, и если под рукой нет сексуального маньяка или фанатика-террориста, то надо немедля подсунуть читателям этакого циклопа XX века и подать его под тем же соусом, как и все прочие криминальные опусы БИЛЬД, дескать, могло же быть и такое… А все затем, чтобы читатель голову потерял от страха и чтобы реальные опасности — на службе или в политической жизни — показались ему на этом фоне безобидными пустяками.

«Жуткие сцены, совсем как в хичкоковском фильме «Птицы», стали в Голландии явью: по сообщению влиятельной нидерландской газеты «Телеграф», гигантские чайки искалечили в Зволле более десятка людей. Одна голодная чайка клювом вспорола вену продавщице Марьолейн Фиссер (31 год) — пострадавшая была доставлена в больницу».

Я проверил информацию насчет «вторжения чаек», и, как бывает почти всегда, когда берешь на себя труд докопаться до истоков бильдовского материала, выяснилось: процент истины равен нулю. Грубые фальшивки и откровенный вымысел — обычная история.

Двадцатипятилетний Елле Стеркен из Зволле решил доказать своим друзьям, что «Телеграф» тиснет любую досужую выдумку, и заключил пари на пятьдесят гульденов, что газета опубликует его заметку о чайках-убийцах. Пари он выиграл. А «Телеграф» — по принципу (действующему и в БИЛЬД): без фотографий нет материала — сфабриковала еще и фотомонтаж — раненой Марьолейн Фиссер. БИЛЬД перепечатала заметку вкупе с фотофальшивкой — ибо в Зволле про Марьолейн Фиссер никто слыхом не слыхал, — да еще присочинила подробностей: тут и «рваные раны на голове Йоханнеса Мюкдера», и «бросившийся наземь Елле Стеркен (17 лет)», и прочее. Жути в немецкой версии прибавилось вплоть до концовки: «Городские власти разложили повсюду ядовитую приманку и выплачивают по две марки за каждую убитую птицу».

На зволльский магистрат обрушилась целая лавина возмущенных писем и телеграмм. Международный охотничий комитет от имени десяти тысяч своих членов потребовал, чтобы бургомистр Зволле немедленно прекратил «истребление птиц».

В конце концов городской пресс-центр сумел успокоить друзей животных: в городе не было и нет ни Марьолейн Фиссер, ни вообще каких-либо пострадавших. Более того, этой суровой зимой, как вот уже много лет подряд, городские власти выделили шестерых служащих для подкормки и ухода за голодающими птицами.

Но поистине негасимым костром, подогревающим бильдовскую жуть, являются, конечно же, НЛО — «неопознанные летающие объекты» с далеких звезд. Не в пример ГДР, которая для БИЛЬД как бы вовсе не существует, а потому неизменно оснащается кавычками, НЛО для БИЛЬД факт непреложный во всех отношениях. «Научные» подтверждения тому получить нетрудно.

Вот что сообщил Йорк-Ульрих Напп, президент гамбургской народной обсерватории:

«Один из редакторов БИЛЬД спросил у меня по телефону, не могу ли я изложить свою точку зрения на якобы участившиеся случаи наблюдения НЛО. И я крайне необдуманно согласился принять его. Проблему мы обсудили строго по-деловому. Часто публикуемые в печати сообщения о НЛО я назвал выдумками людей, которые стремятся набить себе цену. Потом он меня сфотографировал, а заодно переснял несколько шуточных фотографий НЛО из моей коллекции. Долгое время я ничего об этом не слышал, и вдруг заметка: «Мнение ученого: родина НЛО — Млечный Путь». Чрезвычайно ловко составленный текст был, по сути, полной противоположностью тому, что я говорил репортеру. Рядом — фотография НЛО, достоверный фотомонтаж особых облачных образований, и взята она у меня. Подпись с лицемерным намеком: «НЛО, сверкая, мчится сквозь облака. Подлинный ли это снимок, доказать невозможно».

Последствия оказались гораздо серьезнее, чем я предполагал. Со всех сторон посыпались насмешливые замечания, вечерами — бесконечные звонки адептов НЛО, которые домогались от меня подробностей, а вдобавок некий Клуб НЛО предложил мне пост почетного председателя.

Я тотчас потребовал опровержения, однако мои претензии отклонили, мотивируя отказ весьма слабыми доводами. Я обратился за консультацией к юристу и услышал, что затевать тяжбу бессмысленно, так как БИЛЬД имеет обыкновение проводить дело через все инстанции, а значит, процесс будет тянуться крайне долго и судебные издержки станут расти как снежный ком. Вот я и решил не связываться».

Однажды уже привлекавшийся БИЛЬД в качестве «главного свидетеля», запуганный юристами и раздавленный, студент и астроном-любитель Напп вынужден снова и снова играть роль знатока и очевидца бильдовских призраков: его фотография печатается в БИЛЬД рядом с портретами американских астронавтов и президента Картера. А чтобы придать Наппу солидности, его возводят в ранг «ученого-планетолога» и присовокупляют эпитет «знаменитый».

Подпись под снимком: «Все эти знаменитые люди утверждают, что видели НЛО. Насмешки их не трогают… Они твердо верят в то, что видели своими глазами…»

Одна ложь бодро нанизывается на другую. БИЛЬД AM ЗОННТАГ цитирует астронавта Гордона Купера таким вот манером: «Разумные существа с других планет регулярно посещают нашу Землю, чтобы установить с нами контакт. Во время космических полетов я не раз встречал различные корабли…» Поскольку — видимо, ненароком — астронавт был назван полным именем, а не Гордоном К., журнал «Шпигель» смог навести справки. «Вранье, от первого до последнего слова вранье, — сказал Купер. — Я в жизни такого не говорил. Кто-то высосал весь этот бред из пальца».

Стоит ученым обнаружить где-нибудь в отдаленном уголке галактики физически почти необъяснимый феномен (скажем, умирающая звезда летит по направлению к Земле, потом опять удаляется, оставляя позади огромное облако-шлейф), БИЛЬД тут как тут: «МЕРТВАЯ ЗВЕЗДА МЧИТСЯ К ЗЕМЛЕ!» Рядышком «научный» чертеж с крохотной Землей и исполинским огненным чудищем, которое уже завтра нас всех… Несколько миллиардов лет, минувших с того момента, когда разыгралась сия «космическая драма», свет которой только теперь достиг Земли, не в счет: люди должны трястись от страха сейчас, сию минуту.

Долгое время читателей потчевали кометами, грозящими уничтожить Землю. В разгар вьетнамской войны БИЛЬД писала отнюдь не об американцах, которые намеревались бомбами и напалмом загнать назад в каменный век целую страну, — нет, главная опасность опять-таки шла из немыслимой космической дали. Аршинный заголовок: «ГИГАНТСКАЯ КОМЕТА МЧИТСЯ К ЗЕМЛЕ». И тут же рядышком НЛО: «ПЕРВЫЙ НЛО ПОТЕРПЕЛ КРУШЕНИЕ В АМЕРИКЕ? ЭКСТРЕННОЕ СООБЩЕНИЕ: В АРИЗОНСКОЙ ПУСТЫНЕ НАЙДЕН НЛО, ЭКИПАЖ БЕССЛЕДНО ИСЧЕЗ».

«ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЕ, БЕЗНОСЫЕ — ОНИ ВЫШЛИ ИЗ НЛО И ПОХИТИЛИ МЕНЯ!» — Профессор обследовал очевидцев под гипнозом — это неправда. «ПУРПУРНЫЙ НЛО ПРЕПЯТСТВОВАЛ РАДИОСВЯЗИ». «ТРИ НЛО ВЫСЛЕЖИВАЮТ НАС!» Конечно же, НЛО, а не федеральная разведслужба, не Ведомство по охране конституции и не бильдовские соглядатаи.

Итак, БИЛЬД видится Шпрингеру как нечто среднее между благородным героем Зорро и сердобольной монахиней. Следовательно, газета имеет также заслуги в области здравоохранения. Сегодня БИЛЬД оповещает: «Деготь помогает против облысения», завтра предлагает верить, что «горячее ружейное масло — средство против икоты». Даже могущество мысли воспевает БИЛЬД: «Думайте в темноте о вашем бюсте, и он увеличится в объеме на 6 см!» Разве это не приносит облегчения?

Облысение, икота, маленькая грудь — для БИЛЬД это и есть проблемы преследуемых и угнетенных. Напротив, проблемы труда удостаиваются упоминания, только если редакция находит их смешными до жути. «Рабочий попал в машину для изготовления колбас!» — вот это тема. Для последних данных о безработице БИЛЬД выделяет колонку в 3 на 4 см. О «схватке в метро — женщины против сексоманьяков» сообщается буквами величиной 6 на 20 см.

В этом и заключается доктрина Шпрингера, провозглашенная издателем «ГАМБУРГЕР АБЕНДБЛАТТ»: «Наша задача — угодить читателю!» А потому, как говорится, «Будьте взаимно любезны!». Отсюда следует, что для БИЛЬД и ее высокооплачиваемых изготовителей фальшивок любое изменение тарифных расценок, любой трудовой конфликт являются поводом для антипрофсоюзной пропаганды. Аппарат БИЛЬД твердо усвоил то, что сам Шпрингер охотно рекламирует. На банкете по случаю 30-летия со дня основания «ГАМБУРГЕР АБЕНДБЛАТТ» он поведал собравшимся, что некий «весьма влиятельный профсоюзный вождь» сделал ему комплимент: «Таким предпринимателям, как вы, не нужны никакие профсоюзы». Разумеется, этот профсоюзный деятель остался анонимным. А если у кого появятся сомнения, можно будет сказать, что его уже нет в живых. Вот потому-то, когда «грозят забастовки», БИЛЬД информирует об этом, словно о конце света.

Пример № 1. В конце 1980 года почтовые служащие обсуждали возможность проведения забастовки. Требование профсоюза: больше свободного времени рабочим и служащим, занятым посменно. За неделю до предварительного голосования, то есть вообще до того, как решился вопрос о проведении забастовки, из франкфуртской БИЛЬД позвонили уполномоченному профсоюза по связям с прессой. Уполномоченный следующим образом передает состоявшийся разговор:

«Редактор БИЛЬД спросил меня о последствиях забастовки, последствиях для граждан. Я ему ответил, что за семь дней до предварительного голосования я ничего не сказал бы ему о наших требованиях, даже если бы и знал их. Тогда он спросил меня, не собираемся ли мы отключить телефонную сеть. Я ему говорю: нет, этого мы не сделаем. А он спрашивает, возможно ли это технически. Я сказал ему, что технически, конечно, возможно отключить ток, а значит и сеть, но мы не собираемся этого делать. Я еще добавил, что подобные методы противозаконны, нас могли бы обвинить в саботаже. А мы прекрасно понимаем, чем это пахнет. Этот вопрос вообще не подлежит обсуждению. Все это я ему сказал, но в газете ничего не напечатали».

На первой странице БИЛЬД от 10 ноября 1980 года 20-тисантиметровая шапка извещала: «Забастовка на почте: все телефоны молчат!» А в статье значилось: «Хорош подарочек… Вероятно, все телефоны будут отключены. Уполномоченный профсоюза почтовых работников по связям с прессой заявил, что технически это вполне возможно…»

Конечно же, это была самая настоящая утка: нигде телефонную сеть не отключали. Работники службы междугородной связи во Франкфурте заявили тогда: «Это скверно повлияет на отношение населения к нашей секции, опорочит наши справедливые требования. В сообщении нет ни слова правды».

Уполномоченный профсоюза Брайт:

«На следующее утро не было отбоя от звонков… Я попал в двусмысленное положение… Вся забастовка оказалась скомпрометированной, это стоит добавить. Я попытался внести ясность. Моя заметка была напечатана лишь через несколько дней, где-то на последней странице. Профсоюз и не думал отключать телефоны, но сообщение об этом уже ничего не давало. Ничего нельзя было исправить».

Пример № 2. С 1977 года в городском магистрате Франкфурта-на-Майне заправляет бургомистр Вальтер Вальман, правый подстрекатель правой экстремистской гессенской ХДС. Его люди повсюду кричат о том, что пора наконец очистить Франкфурт от «товарищей» из СДПГ. Они же пытались с помощью юридических трюков и произвольного толкования закона сократить число членов совета служащих магистрата с 46 до 19. Это было явным нарушением интересов профсоюза, куда входит 15 000 служащих. Поэтому доверенные лица из профсоюза начали готовить общее собрание, что было довольно трудным делом, так как работники магистрата разделены по самым разным сферам и их рабочие места рассеяны по всему городу.

13 ноября 1980 года в Зале конгрессов собрались около 10 000 служащих на общее собрание персонала. Многие учреждения были закрыты. Но для работников службы уборки мусора 13 ноября было самым обычным рабочим днем, так как согласно городскому распорядку, перерывы в уборке мусора не допускаются.

Общее собрание стало крупным успехом служащих и столь же крупным поражением бургомистра Вальмана. Но что же обо всем этом узнали на следующий день читатели БИЛЬД?

«Учреждения заперты наглухо: г-жа Шпицер не получила своего паспорта, г-ну Рохди не выдали водительских прав, полицейские не появились на своих постах», — гласил заголовок в БИЛЬД. На гарнир в этой истории подана фотография якобы «весело кутящих рабочих-мусорщиков». И подпись к ней: пока в ратуше выступал бургомистр Вальман, мусорщики «в соседнем пивбаре» беззаботно отмечали «свой выходной».

Двое рабочих-мусорщиков, чьи фотографии появились в БИЛЬД, комментируют эту публикацию:

«…Мы сделали одну ездку до собрания, а вторую — после. В обеденный перерыв подошли двое, сфотографировали нас и сразу же, ни слова не говоря, смылись».

«На следующий день мы увидели в БИЛЬД все это дело. От товарищей по работе нам попало, да и, конечно, дома влетело. Как это так, налогоплательщики обязаны платить, а мы, мол, устроили себе выходной… Подло было так писать, что у нас «выходной». После обеда мы еще работали до четырех, да, пожалуй, до полпятого. Мы свое дело сделали — весь мусор вывезли… А нас выставили круглыми дураками, бездельниками, вредными для отечества…»

Лишь два примера, но они показывают, чем, не жалея сил, занималась БИЛЬД в течение всего трех дней. Это отнюдь не газета преследуемых и угнетенных и уж вовсе не бедных «маленьких людей». Постыдными доносами, передержками, фальшивками как раз у «маленьких людей» отбираются их права. А если они борются за свои права, их чернят и осмеивают, выставляя пьяницами и бездельниками.

Томас Эрднер — учитель и «служащий на испытательном сроке» в Гамбурге. Только «испытательный срок» этот длится уже почти десять лет. Причина подобного рекорда: Томас Эрднер — член Германской коммунистической партии (ГКП). На него распространяется закон о «запретах на профессию».

В 1975 году гамбургский сенат издал распоряжение об его увольнении с государственной службы. Эрднер опротестовал это распоряжение в административном суде Гамбурга и выиграл дело. Суд обязал сенат восстановить его на службе. Политиканы и бюрократы, разумеется, никогда не оплачивают судебные издержки из своего кармана, а потому с неизбывным упрямством, за счет нервов и денег граждан, судятся во всех инстанциях, не желая легко сдаваться. Сенат обратился в Верховный административный суд. Эрднер, член профсоюза работников просвещения и науки, стал тем временем председателем совета по делам персонала гимназий Гамбурга, но оставался все же «служащим на испытательном сроке».

После победы гамбургской СДПГ на коммунальных выборах сенат начал пересматривать свою политику в отношении запретов на профессии. Гролле, сенатор по делам школ, предложил в сенате отозвать апелляцию в Верховный административный суд и считать увольнение Эрднера из школы недействительным. В ответ БИЛЬД, гамбургская ХДС и ведомство по охране конституции ганзейского города приступили к «форсированной акции». Под заголовком «Увольнение учителей и несостоявшиеся занятия. Коммунисты за три месяца заблокировали выполнение 1933 распоряжений в 500 школах!» и шапкой «Сенатор Гролле, что же дальше?!» шпрингеровская газета приписала председателю совета право принимать решения за все советы в школах. БИЛЬД: «С тех пор как функционер ГКП Эрднер избран председателем совета, во всех 500 школах Гамбурга ничего не делается без коммунистов». Партия ХДС с помощью разного рода запросов продолжила начатую БИЛЬД травлю так называемыми «демократическими методами».

Сообщая точный адрес Эрднера, чтобы единомышленники БИЛЬД, такие как новоявленный неонацистский фюрер Кюнен и его громилы-штурмовики, знали, куда им идти, БИЛЬД явно действовала с подачи гамбургского ведомства по охране конституции.

БИЛЬД сообщает о «белом крестьянском доме», «напротив луга с красными телятами». А в доме «иногда гуляют до трех утра» и к тому же «при красном свете». Ну и чтобы картина «красной опасности» стала полной, у Эрднера, живописует БИЛЬД, «красная борода».

А там, где столько красного, государство в опасности. Тем более что БИЛЬД якобы разыскала трех девиц, которые по соседству с Эрднером осведомлялись (их вопрос тиснут в газете жирным шрифтом): «Где тут семинар по обучению коммунистов?»

Это сообщение БИЛЬД стало основой дальнейших запросов христианско-демократической оппозиции в земельном парламенте. Если раньше сенатор по делам школ письменно заявлял, что «не существует больше сомнений в профессиональной пригодности г-на Эрднера», то теперь он только информирует парламент, что «возникают другие вопросы, которые предстоит выяснить… Мы проверим, содержит ли г-н Эрднер коммунистическую школу… И осведомлялись ли три девушки по соседству с Эрднером о коммунистической школе». Несмотря на иронию в ответе на запрос оппозиции, Эрднер до сих пор еще не стал служащим, получившим пожизненное право на свою должность.

БИЛЬД своего добилась. Не будь травли, устроенной БИЛЬД, Эрднер после «десятилетнего испытательного срока» давно бы уже стал старшим советником по делам просвещения.

Желанная тематика для БИЛЬД — самоубийства. При этом бильдовские журналисты действуют просто: пользуясь шоковым состоянием потрясенных родственников, они легко втираются к ним в доверие, забирают прощальные письма, фотографии, используют и самих родственников. Мертвый не способен защищаться. На его счет можно позволять себе любые измышления, можно фальшивить и клеветать, как БИЛЬД того захочется. Вот пример.

Хайнц Баац, директор одной из западноберлинских школ, был отстранен от должности по причине болезни. Две его попытки покончить жизнь самоубийством окончились неудачей, третья удалась. 30 января Хайнц Баац был найден мертвым в своем гараже. На следующее утро БИЛЬД превращает его смерть в сенсацию: «ИНТРИГИ УЧИТЕЛЕЙ-КОММУНИСТОВ ЗАСТАВЛЯЮТ МЕНЯ ПОКОНЧИТЬ С СОБОЙ… В ПРОЩАЛЬНОМ ПИСЬМЕ СЫНУ ОН НАЗВАЛ ПРИЧИНУ РАЗОЧАРОВАНИЯ В ЖИЗНИ». Эта фраза и пристегнутая к ней заметка — плод воображения БИЛЬД. Текст прощального письма гласит:

«Мой дорогой Юрген! Я больше не в силах жить. Прилагаю все документы по наследству: ты — единственный наследник 42 000 марок. Да еще есть лодка, которая стоит около 25 000 марок. Теперь вы купите дом. Сам я хочу, чтобы меня кремировали… Никаких прощальных церемоний устраивать не надо, я не хочу. Надо только отпечатать небольшие траурные карточки. Напишите: «29.01 неожиданно скончался наш отец г-н Хайнц Баац. Скорбящие Юрген Баац и семейство. Согласно желанию покойного, прощальной церемонии не будет». Разошлите карточки по адресам, указанным в прилагаемой белой адресной книжке. Больше ничего. Всего вам хорошего, и пусть вас минуют все несчастья… постигшие меня в последнее время. Ваш отец Хайнц Баац».

Сын покойного Юрген Баац:

«В тот же день я позвонил в БИЛЬД ответственному редактору. Мы с ним договорились, что я сам напишу опровержение и приложу копию прощального письма отца, с тем чтобы доказать, что цитата в БИЛЬД выдумана. Я все сделал и отослал в редакцию, но они до сих пор молчат».

Вместо ответа редакции Юрген Баац получает письмо от юрисконсульта издательства Шпрингера в Гамбурге. Там говорится: «Я отсоветовал редакции публиковать ваше опровержение. По закону требование опровержения является в высшей степени личным актом. Следовательно, выставлять его может лишь сам потерпевший. В рассматриваемом случае публикация затрагивает исключительно Вашего покойного отца. Он один мог бы привести доводы, по которым добровольно простился с жизнью. Глубоко скорблю о кончине Вашего отца и надеюсь, что Вы поймете причины нашего отказа…»

Юрген Баац нанял адвоката и вчинил иск издательству Шпрингера. Через пять дней текст появился на титульной странице газеты, но в самом неприметном месте и набран был петитом.

Юрген Баац вчиняет второй иск. Он требует публикации тем же шрифтом, каким две недели назад была набрана измышленная БИЛЬД цитата. Спустя неделю издательство отклоняет его иск. В обосновании нет ни слова насчет выдуманной БИЛЬД цитаты, вместо этого в качестве аргумента приводятся формальные моменты: «Отсутствуют точные данные о том, какие положения публикации ответчика вызвали претензии со стороны истца. Берлинское издание БИЛЬД названо только в заявлении истца».

И дальше: «Отсутствует конкретное указание, какое место в высказываниях БИЛЬД требует замены».

Шпрингеровские адвокаты ставят в вину заявителю даже то, что «он не подписал своего опровержения. Стало быть, уже по этой формальной причине опровержение отклоняется, вследствие чего и речи не может быть ни о каком иске».

До рассмотрения иска земельный суд приговорил издательство Акселя Шпрингера к выплате 5000 марок компенсации. С оговоркой, что штраф будет отменен, если газета БИЛЬД напечатает второе опровержение, шрифт и место публикации которого будут соответствовать первой публикации. 19 апреля БИЛЬД аккуратно воспроизводит опровержение Юргена Бааца. С момента появления выдуманной цитаты из прощального письма прошло 78 дней. Казалось бы, публикацией от 19 апреля, по крайней мере для сына покойного, вопрос был исчерпан. Но через 97 дней Юрген Баац оказывается перед судом. Газета БИЛЬД подала на апелляцию и выиграла.

Приговор весьма спорный, основанный лишь на формальных зацепках, хотя по существу сын явно был прав. На этот раз Юргену Баацу, пожелавшему отстоять свое законное гражданское право — право на правду, предстояло уплатить 6000 марок судебных издержек.

«Телевидение прекрасно только благодаря БИЛЬД», — утверждает БИЛЬД. БИЛЬД же определяет, что прекрасно для телевидения, а что нет. Если БИЛЬД обращает внимание на передачу, актер становится звездой, в противном случае передача проваливается.

И актеры это знают. БИЛЬД делает их великими. Но все имеет свою цену. Звезды обязаны быть в хороших отношениях с БИЛЬД, быть готовыми к ответам на телефонные вопросы в конце недели, поставлять материал для заголовков или по крайней мере помалкивать, если БИЛЬД сама выдумает что-нибудь «эдакое», что-нибудь умопомрачительное из жизни звезды.

Одной из звезд, «испеченных» БИЛЬД, является Харальд Юнке. Когда на Мюнхенском телевидении 31 марта 1979 года должна была состояться премьера его шоу под названием «Музыка — вот шанс», время передачи не совсем устраивало БИЛЬД. Это была суббота, а следующий выпуск БИЛЬД выходил только в понедельник. И чтобы подогреть интерес к Юнке, чтобы реакция зрителей, хотя бы и самая восторженная, не забылась за два дня, нужно было в понедельник дать о нем броский материал. Судя по нижеследующей заметке, редакции это вполне удалось:

В. Шлагеан и В. Виндель

«Двадцать миллионов телезрителей в субботу вечером громко восхищались новым шоумастером Харальдом Юнке. И только одному он не понравился — от злости он прыгнул с эстакады прямо в объятия смерти!

Боннский монтажник отопительных систем Гербер X. (21 год) хотел смотреть по первой программе «Гиммиков». Его жена Ангелика (19 лет), наоборот, по второй программе — передачу «Музыка — вот шанс». Представитель полиции: «Произошла семейная потасовка. Супруги схватились врукопашную. Герберт X. ринулся в пивную, чтобы остудить свою злобу.

Когда он через час вернулся, «Гиммиков» уже не было, а шоу Юнке еще продолжалось. Тут монтажник заорал: «С меня хватит!»

Он выбежал из дому, пробежал 800 метров, перескочил через парапет эстакады и с шестиметровой высоты упал на автостраду Бонн — Кобленц, прямо под колеса мчавшегося на большой скорости «опеля». Полиция: «Кажется, парень умер на месте».

В данной истории верно только одно: Герберт X. из Бонна действительно покончил с собой в субботу вечером. Все остальное выдумка. Передача «Музыка — вот шанс» окончилась после 22 часов. Герберт X. покончил с собой после 23 часов. Во время передачи его не было дома и с женой он не ссорился. Более того, как раз в это время он находился вместе с ней в одном из боннских ресторанов.

Представитель полиции Хальм утверждает: «Мы не давали газете БИЛЬД подобной информации. Сведения о самоубийстве исходят не от нас. Обычно дела о самоубийствах расследуют совместно полиция и прокуратура. Это дело давно закрыто». Представитель боннской прокуратуры Дитер Эрсфельд: «Сведения, поступившие из полиции, не давали никаких оснований для заметки, напечатанной в БИЛЬД. Что же касается мотива, я полностью исключаю какую бы то ни было связь самоубийства с телешоу Харальда Юнке». А шоумастер Юнке, который получает рекламу с помощью этой жуткой истории, терпит фальшивку. Он прекрасно знает, что его телевизионная карьера зависит от БИЛЬД.

И пока бульварная газетенка будет петь ему хвалу, несмотря на разные там срывы по части спиртного, до тех пор Юнке останется в деле. А дело и для БИЛЬД превыше всего. Даже если при этом клевещут на какого-то монтажника после его смерти. Истинной причины самоубийства Герберта X. БИЛЬД, разумеется, не называет: человек был болен и во второй раз потерял работу. Но разве это тема для БИЛЬД?

Тому, кого постоянное собственное вранье и фальшивки отучили доверять самому себе, просто необходимо спрятаться за чужую спину. БИЛЬД практикует это постоянно, продолжая при этом мошенничать и лгать. И дабы иметь возможность сбывать самые бредовые измышления, прикрывается «всемирно известными авторитетами» и именами «признанных специалистов».

Так, в день покушения на Рейгана читателей БИЛЬД под шапкой «КРОВЬ!» оповестили, что «у каждого есть свой ангел-хранитель». В качестве эксперта БИЛЬД ссылается на «известнейшую в мире исследовательницу проблем смерти г-жу Кюблер-Росс из Эскондиды (США)». БИЛЬД цитирует высказывания этой дамы: «У каждого человека есть свой ангел-хранитель! С момента рождения и до смерти этот незримый спутник не отходит от нас. Он придает нам мужество и вливает энергию для борьбы со всяким злом». (Что же, коли так, стало быть, и для борьбы с БИЛЬД! — Г. В.)

Чтобы совсем уж наивные читатели не сочли ангела-хранителя фигурой скорее символической, БИЛЬД через г-жу Кюблер-Росс однозначно поясняет: «Внезапно появился Анка, мой ангел-хранитель. Он коснулся моей руки, погладил волосы. Я очень разволновалась. А он мне посоветовал: «Скажи людям, что я существую». Так я и сделала».

Так как БИЛЬД выходит в XX столетии, а не в средние века, просвещенным читателям газеты, естественно, требуются аргументы, достойные нашей технотронной эры. Готовая к услугам БИЛЬД вновь ссылается на госпожу Кюблер-Росс, которая располагает неопровержимыми вещественными доказательствами:

«Я разговаривала с моим ангелом-хранителем и записала его голос на пленку. Он зовет себя Анка». Ну вот, пожалуйста!

Чтобы устранить последние сомнения наиболее недоверчивых читателей, БИЛЬД в следующем сообщении подбрасывает доказательства еще более неопровержимые.

Снова аршинные заголовки: «Исследователь потустороннего: «Скоро мы сможем увидеть мертвых по телевидению… и разговаривать с ними». На сей раз «всемирно известного» главного эксперта зовут Фридрих Юргенсон. БИЛЬД поселяет его в Швеции и для убедительности упирает на его «немецкое происхождение». Как вспомогательный эксперт выступает еще и Фиделио Кёберле из Дюссельдорфа, которого БИЛЬД наделяет званием «дипломированный психолог». Тот свидетельствует: «Юргенсон занимается своими исследованиями вот уже двадцать лет и с большим успехом».

И как он исследует! Согласно БИЛЬД: «В Удине (Сев. Италия) Юргенсон предсказал: «Включив соответствующий канал телевидения, мы сможем даже разговаривать с умершими». Правда, для этого придется решить ряд мелких технических проблем. Но это детали. Статья БИЛЬД умалчивает о том, облекутся ли на экране наши дорогие усопшие плотью, или нам предстоит общаться со скелетами. Еще в одном пункте своих разысканий БИЛЬД не проявила достаточной настойчивости, так что решающий вопрос (БИЛЬД напечатала его жирным шрифтом) остался открытым: «Какими будут на телеэкране лица умерших? Юргенсон — он живет в Швеции — не раскрыл своей тайны».

Но, конечно, потом мы эту тайну узнаем. Когда Шпрингер самолично поделится ею с телевизионного экрана.

Как и прежде, БИЛЬД приземляет и отправляет с нашей планеты летающие тарелки, и особо преданные и верующие читатели БИЛЬД продолжают надеяться, что их для разнообразия когда-нибудь захватят в космическое путешествие.

Сбитых с толку читателей БИЛЬД потчует бредовыми галлюцинациями душевнобольных. С большой помпой БИЛЬД сообщает:

«СПЕЦИАЛИСТКА ПО НЛО ИЗ МЮНХЕНА УБЕЖДЕНА: ЗАВТРА В ПОЛОВИНЕ ШЕСТОГО ВИЗИТ С ДАЛЕКОЙ ЗВЕЗДЫ».

Завтра утром для немецкой (ФРГ) специалистки по НЛО № 1 пробьет наконец час правды: мюнхенская переводчица Ильза фон Якоби всегда была твердо убеждена в том, что радиопередатчики мира когда-нибудь прервут свои передачи между половиной шестого и двенадцатью часами и единодушно возвестят о сенсации всех времен:

«В ночь на пятницу на военный аэродром Кимросс в американском штате Мичиган должны приземлиться десять НЛО! На борту — жители планеты «Корендор» из созвездия Плеяд и более 200 пилотов (среди них двое висбаденцев), которых пришельцы похитили за прошедшие 30 лет!»

Этого дня, начала новой космической эры, Ильза фон Якоби ждет уже 25 лет.

Поэтому она вовсе не удивилась, когда в воскресенье вечером «голос друга» с удаленного от Земли на четыре световых года «Корендора» возвестил о прилете НЛО.

Ильза фон Якоби, окончившая школу 50 лет назад и потерявшая на войне мужа и сына, основала в 1965 году мюнхенскую группу по НЛО.

Профессор Герман Оберт, отец космических полетов, и автор бестселлеров Эрих фон Деникен — ее самые главные собеседники. А что, если НЛО в ночь на пятницу упадут в воду? Ильза фон Якоби: «Об этом не стоит и говорить. ВРЕМЯ ПРИШЛО!» Действительно, время пришло, иначе будет поздно. Ибо слабоумие, которое БИЛЬД — эта школа «добродетелей нации» — планомерно насаждает, не оставляя в головах читателей места для обыкновенного здравомыслия, лишает их способности к разумным действиям во имя спасения демократии.

Когда собирается компания шутников, зазнаек и клинических больных (их отличительная особенность— зрительные и слуховые галлюцинации), чтобы заняться своим, пусть даже поначалу довольно безобидным хобби, БИЛЬД подает это следующим образом:

«180 ученых и политиков со всем вниманием отнеслись к международному конгрессу по НЛО в Лондоне». И когда его председатель — чопорный полубезумный лорд Клансерти, отталкиваясь от НЛО-логии, доходит до проповеди расистских тезисов, он получает полную поддержку со стороны БИЛЬД: «Обитатели различных звезд прибыли 63 ООО лет назад на Землю и заселили ее. Потому и существуют сегодня лорды с белым цветом кожи, чернокожие короли в Африке и краснокожие вожди индейцев в Америке».

«О наблюдаемых постоянно НЛО лорд заявил: «Одни появляются из космоса, другие из Земли. На Северном и Южном полюсах и в горах Тибета имеются отверстия, ведущие к гигантским подземным пещерам. Там внизу хозяйничают роботы из космоса». Далее, согласно БИЛЬД: «Конгрессмен Боуэн сообщает, что над Францией из НЛО к земле по световому лучу спустились два человечка и крикнули по-французски прохожему: «То, что вы считаете раком, идет от зубов». Затем инопланетяне растворились в пустоте».

Как же утешительно звучит: «Затем инопланетяне растворились в пустоте»! Это случится с самой БИЛЬД, правда, сколько еще предстоит работы по «реодурманиванию» ее читателей!

А пока БИЛЬД безнаказанно, строка за строкой начиняет их головы безумием и истерией.

«СУЩЕСТВА, ПОЙМАННЫЕ В КОСМОСЕ? 1.20 м ростом, круглые головы без ушей, руки до колен».

Даже авторитет папы римского используется для поддержки веры в чудеса. Вот и кричат заголовки: «Папа целует больного раком: выздоровление». Или: «Чудо! Папа исцеляет смертельно больного младенца… Он погладил мальчика по голове».

Даже папе Иоанну XXIII, которого при жизни БИЛЬД недолюбливала по причине его прогрессивных убеждений, приписали после смерти сочинение ужасающих историй, страшных пророчеств: «13 мая 1960 года папа Иоанн сломал печать «детей Фатимы» и прочел послание». И снова БИЛЬД намекает на свою вездесущность и всезнание. Грошовый листок информирует, что папа «стал пепельно-серым», что «он задрожал и целый день не мог вымолвить ни слова». БИЛЬД известно то, что «до сих пор официально не признано», нечто из ряда вон выходящее, нечто исключительное. Еще бы не исключительное, когда она сама это и стряпает! А именно: «Третье пророчество… возвещает о покушении на сегодняшнего папу. А потом, — гласит предсказание, — потом разразится великая война. Она произойдет еще в XX столетии».

(Что ж, весьма возможно, если Рейган будет продолжать накапливать вооружения и размахивать нейтронной бомбой. Но, интересно, из каких соображений его поддерживает в этом БИЛЬД?)

Далее в тексте БИЛЬД: «С неба упадут пламя и пепел и засыплют воды океанов. Миллионы людей расстанутся с жизнью». И еще дальше: «Этого послания не видел никто, кроме папы Ионна XXIII». На этом круг лжи замыкается. Но читатели БИЛЬД уже так напичканы всяким бредом, что вряд ли заметили противоречие. Даже папский нунций в Бонне — а это что-нибудь да значит — назвал эту статью «возмутительной фальшивкой».

Чтобы продолжить свои откровения, БИЛЬД поднимает из могилы самого Нострадамуса: «Этот врач и прорицатель уже описал 450 лет назад начало третьей мировой войны в конце нашего столетия. Он даже предсказал, когда она разразится». Все это чистейший вымысел, но в нем есть своя метода. БИЛЬД, проводящая в такого рода комментариях политику фактического подстрекательства к войне, психологически подготавливает читателя к мысли о неотвратимости конца света, который якобы просто предрешен небесными силами. И если идея неизбежности катастрофы достаточно глубоко внедрится в сознание читателей БИЛЬД, политикам будет легче подобрать виновного в сем агрессора. «Только путем тотального вооружения у нас есть еще возможность остановить Ивана» — таков лозунг БИЛЬД, а еще надежнее — «опередить его, пока он нас не…» И когда генерал бундесвера противоречит данному тезису, с цифрами и фактами в руках пытаясь опровергнуть ложь о «явно наступательном характере политики Советов», заголовки в газете припечатывают: «Вздорная болтовня генерала Бастиана».

После того как семена мракобесия высеяны и приносят ощутимые плоды, БИЛЬД обращается к дежурному пастору, который все ставит на свои места. Итак, комментарий пастора Зоммерауэра:

«Мания величия, мания преследования, массовые психозы, фанатические ритуалы вроде изгнания бесов и сжигания ведьм… Раз существует столько определений для различного рода помешательств, стало быть, в этом что-то есть.

Мы живем в зловещем мире. Многое объяснить мы не в состоянии. Поэтому некоторые люди ищут ответы на вопросы жизни в мистических бдениях. Но все они ищут тщетно.

Человеку, обращающемуся к Богу, как к отцу, не всегда легко в его вере: но, стремясь оградить себя от всяческих маний, он обращается по правильному адресу».

Без помощи бога, рассчитывая только на самого себя, 18-летний школьник из Бремена Торстен Хеннинг сумел оборониться против бредовых идей БИЛЬД. Изготовителей бредней он побил их же собственным оружием.

Когда БИЛЬД вновь углядела НЛО над Бременом, Торстен позаботился о дальнейшей судьбе пущенной в оборот сенсации: «Мне хотелось самому все испытать и доказать, что они фабрикуют свои «основанные на научном фундаменте» статьи из непроверенных сплетен». Рядом с фотографией Торстена БИЛЬД поместила следующую публикацию: «После появления

НЛО: таинственный металл на бременских полях. В редакцию БИЛЬД дозвонился возбужденный 18-летний школьник Торстен Хеннинг: «Я слышал об НЛО над Бременом. На поле у Альстердамма лежат отливающие серебром камни. Их могло оставить сверкающее небесное тело». Торстен Хеннинг не рекомендует трогать эти осколки: «Они же могут быть радиоактивными». Торстен скажет позднее: «Я вообще этого не говорил, это они сами за меня придумали».

Таким же образом фальсифицируются и мнения ученых: «Таинственные камни в редакции БИЛЬД. Они намного тяжелее просто камней и имеют множество небольших отверстий на поверхности. Геолог Торвальд Круков из морского музея рассматривал их блестящую поверхность и взял пробы: «Кто-то испытывает новые сплавы. Все три обломка из одного тигля». И пока читатель не заметил, что во всем, что говорил геолог, нет ничего таинственного — тут же заключение жирным шрифтом: «Состав камней в состоянии определить только специалисты. Институт по изучению закалки металлов уже исследует таинственные металлы».

Итак, история БИЛЬД испечена. Но даже если репортер БИЛЬД считает своих читателей полными дураками, ему следовало бы с большей осторожностью цитировать ученых. Торвальд Круков: «Я же совершенно четко сказал сотруднику БИЛЬД, что это какие угодно «камни», только не внеземные». И в самом деле, «таинственные камни» оказались отходами металлургического завода, где работала мать Торстена. Он отыскал их дома в погребе, подмазал кремом «Нивея» и выложил как приманку.

Северогерманское радио, профсоюзный журнал «Рэн», ряд школьных газет оповестили об удавшемся опыте Торстена. Между тем БИЛЬД не проронила о нем ни слова.