«Гладиаторы» вермахта в действии

Глава I. НАЦИСТСКИЕ ПОПЫТКИ УНИФИЦИРОВАТЬ АРМИЮ ДО 1938 г. И ОТНОШЕНИЕ НЕМЦЕВ К РЕМИЛИТАРИЗАЦИИ

Назначение Гитлера канцлером рейхсвер воспринял по-разному: от осторожных позитивных ожиданий до безусловного оптимизма и веры в скорейшее возрождение армии. Летом 1933 г. командир 1-й кавалерийской дивизии Людвиг Бек в частном письме указывал: «Политический поворот начала года (приход Гитлера к власти. — О. П.) был единственным отрадным событием с мрачного и несчастного для Германии 1918 г.». Эта оценка важна по той причине, что спустя пять лет тот же генерал, будучи начальником Генштаба, выступил с протестом против гитлеровской агрессивной политики. То есть первоначально даже критически относившиеся к нацистам военные положительно восприняли нацизм^{43}. Это произошло по той причине, что поначалу интересы вермахта и Гитлера целиком совпадали, так как Гитлер энергично и настойчиво стал проводить ревизию Версальских ограничений. Еще в 1919 г. преемник Людендорфа в Генштабе генерал-квартирмейстер Вильгельм Тренер развивал перед офицерами мысль о том, что преодоление Версальских ограничений возможно при помощи комбинирования кадровой Профессиональной армии и допризывной подготовки масс молодежи призывного возраста^{44}. Реализовать в полной мере эти и другие планы строительства армии в Веймарскую республику не удалось, но все изменилось после 30 января 1933 г.: интересы руководства рейхсвера во многом совпадали с декларациями Гитлера в отношении политики вооружений, с которыми он выступил перед генералами 3 февраля 1933 г. Это была одна из самых трудных для Гитлера речей. Он, по его словам, «будто бы обращался к каменной стене»^{45} — настолько велика была настороженность армейского руководства. Смысл его речи сводился к тому, что вермахт должен оставаться аполитичным и надпартийным государственным учреждением, а внутриполитическая борьба — это дело партии и ее подразделений. Это соответствовало представлениям большинства военных: исходя из опыта 20-х гг., генералитет был категорически против использования армии в качестве полицейской силы; на первом же заседании правительства военный министр генерал Вернер фон Бломберг высказал благодарность канцлеру за то, что тот обязался не использовать рейхсвер для пресечения забастовок. Бломберг высказался в том смысле, что для настоящего солдата существует только внешний враг^{46}. Поэтому рейхсвер остался бездеятельным, когда нацисты начали выхолащивать конституцию, унифицировать земельную администрацию, терроризировать меньшинства, арестовывать политических противников режима. Это невмешательство и неучастие («аполитичность») армия впоследствии хотела приравнять к высокой моральной интегральности и собственной силе, но Гитлер гораздо вернее оценил такое поведение как признак слабости^{47}. Дело в том, что формула аполитичности солдата использовалась для прикрытия фундаментальной боязни решений. Фюрер, обладая безошибочным политическим инстинктом, все прекрасно чувствовал и никогда бы не решился на унификацию Германии, если бы знал, что армия против этого.

Кроме аполитичности, в армии бытовали и пронацистские настроения. Так, в конце 1933 г. руководитель одного из ведомств военного министерства полковник Рейхенау писал: «Нужно сознавать, что страна находится в процессе революционных изменений — государство должно быть очищено от гнили, а это можно сделать только средствами террора. НСДАП решительно выступила против марксизма, и армия ни в коем случае не должна помогать смутьянам»^{48}. Разумеется, после 1933 г. число сторонников НСДАП среди офицеров росло по той причине, что молодежь приходила в армию после ГЮ и была идеологически «подкована».

Первоначально декларированная Гитлером «национальная революция», которая была призвана продемонстрировать немцам динамику и решительность намерений нацистов, изжила себя к лету 1933 г.: Гитлер пришел к мысли о необходимости консолидации власти — в том числе и из-за негативных откликов армии на нацистский активизм и «революционные намерения», особенно в отношении будущего вооруженных сил. Гитлер исключал слияние парамилитаристской партийной милиции СА с армией, как это было сделано в Италии, где после 1925 г. Муссолини включил «Добровольную милицию национальной безопасности» в МВД, СА Гитлеру были нужны для антиеврейских акций и политических чисток, то есть там, где использование армии было невозможно. При этом для Гитлера дело осложнялось тем, что начальник штаба СА — безусловно, одаренный офицер и блестящий организатор Эрнст Рем — своей «исторической целью» считал слияние армии и СА и создание новой народной армии по образцу Советского Союза, где старая армия была упразднена. Старая армия и старые генералы, по мнению Рема, не годились для решения новых задач, стоявших перед нацистской Германией. Особые опасения армии вызывало то обстоятельство, что если в январе 1933 г. С А насчитывала около полумиллиона штурмовиков, то к середине 1934 г. их было 4,5 миллиона^{49}, то есть гораздо больше, чем солдат в рейхсвере. Кроме того, если руководящий состав СА был из фронтовиков, то рядовые — из безработной, как правило, молодежи. У Рема были сторонники и в армии: ближайший политический советник военного министра генерала Бломберга, близкий к нацистам генерал Рейхенау требовал введения всеобщей воинской повинности и включения СА в армию. Военные, соответственно, оказывали посильное давление на Гитлера, принуждая его отказаться от мысли сделать оруженосцем нации еще и СА.

С 1923 до 1932 гг. 94 штурмовика погибло в стычках с коммунистами и полицией. В подразделениях СА, особенно прославившихся высокой боевой активностью, снижалась, как это обыкновенно бывает, дисциплина. Для того чтобы в августе 1930 г. утихомирить путч СА во главе с Вальтером Стенессом, Геббельсу, к его стыду, пришлось прибегнуть к помощи полиции. Чтобы получить контроль над СА, Гитлер учредил СС и вызвал из Боливии способного организатора неукротимых ландскнехтов Эрнста Рема, который в течение короткого срока создал самое действенное в Германии войско гражданской войны. Не в последнюю очередь Гитлер пришел к власти именно вследствие активности штурмовиков, которые на улице смогли победить всех своих противников, включая энергичный и многочисленный коммунистический СКФ (Союз красных фронтовиков). Придя к управлению СА, Рем в полном смысле слова разгромил второй путч Стеннеса, а погромы СА в землях (в частности, в Силезии и Восточной Пруссии) смог изолировать. На рубеже 1931–1932 гг. в СА было 260 000, через год — 427 000 человек, среди которых было от 60 до 80% безработных, ³/₄ молодых людей до 30 лет, ¹/₃ рабочих^{50}.

Служба в СА, бывшая, в принципе, непрофессиональным занятием, все чаще становилась основной профессией, которая, в свою очередь, создавала основы новой субкультуры со своими ценностями и обычаями. Отношение СА к партии было аналогичным отношению фронта к тылу — со всеми вытекающими отсюда последствиями. Текучесть кадров в отдельных подразделениях СА составляла 20–25%, но, вопреки легендам и домыслам, к коммунистам (и наоборот, от коммунистов в СА) перешло всего 2%^{51}. В принципе, в условиях гитлеровского курса на легальность, в 1933—1934 гг. путч СА не был невероятным или невозможным, поскольку Рем открыто культивировал оппозиционные настроения не только по отношению к рейхсверу, но и по отношению к партии. Поначалу СА упорно придерживались цели стать, наряду с армией и полицией, третьим оруженосцем нации. Первым практическим шагом на этом пути, по мысли Рема, должен был стать перевод на государственное довольствие 74 000 функционеров СА. Кроме того, СА упорно стремились к оружию, причем делали это старым явочным порядком, ведь именно на этом пути они уже преуспели: к моменту разоружения летом 1934 г. у СА было 177 000 карабинов и 1900 пулеметов^{52}.

Известный немецкий историк Конрад Гейден вообще считал создание огромного и весьма эффективного войска СА самым значительным организационным достижением нового времени в Германии^{53}. Это понимало и руководство рейхсвера, вполне отдававшее себе отчет, с кем оно имеет дело, какую чудовищную динамику породило СА и на что они способны. Думается, что точно так же, как Красная армия в Великую Отечественную войну была несомненно выше армии Российской империи в Первую мировую войну, так же и новая народная милиция нацистской Германии, которую и хотел создать Рем, была бы выше, чем старый рейхсвер (вермахт). Созданные как идеологическое войско Ваффен-СС были бесспорно гораздо эффективнее не только рейхсвера (вермахта), но это были вообще самые лучшие солдаты Второй мировой войны.

Гитлер, однако, не решился пойти по пути создания народной милиции не столько из опасений, связанных с возможной неблагоприятной реакцией армии, а по той причине, что СА постепенно превратилось в прибежище всех недовольных тем, что перемены не столь значительны и радикальны, как ими ожидалось, иными словами, «штурмовые подразделения» составляли самый левый элемент нацистского движения и они искренне верили в «социализм» Гитлера. В тогдашней Германии ходил следующий анекдот: безработный штурмовик, доведенный до крайности жизненными лишениями, решил покончить с собой и на очередном параде СА во время торжественного прохождения мимо руководства вместо «Heil Hitler» закричал «Heil Moskau», на что шедший рядом штурмовик сказал: «Товарищ, будь осторожен, там, в задней шеренге, с нами марширует один нацист». Или другой анекдот на ту же тему: один немец спрашивает у другого: чем СА отличается от бифштекса? Тот отвечает, что ничем: и то и другое снаружи коричневое, а внутри красное. Это не шутка: сначала в СА Гитлера называли не иначе как «наш Ленин»^{54}. Не случайно единственным противником, к которому штурмовики испытывали уважение, был «Союз красных фронтовиков» (парамилитаристская организация КПГ). Соответственно, со временем становившийся все менее революционным политический курс Гитлера не вызывал в этой среде никаких симпатий — они ждали от фюрера только приказа для того, чтобы силой взять все, что им полагалось в «возродившемся» Рейхе^{55}.

Иные авторы продолжают аналогию СА с левыми. Они сравнивают положение Рема в системе нацистской диктатуры с положением Троцкого в системе сталинской диктатуры. Только у Гитлера достало решительности и влияния сразу убрать опасного соперника, а у Сталина не хватило авторитета и уверенности в себе для того, чтобы избавиться от опасного и независимого в суждениях соперника. Важно учитывать и то обстоятельство, что Рем был одним из немногих людей, которые не подпадали под гипнотическое воздействие персоны Гитлера. Чувствуя это, Гитлер не мог допустить, чтобы независимый от него человек оказался во главе армии — главного силового инструмента государства; это был очень большой риск еще и по причине непредсказуемости личности самого Рема, отчаянного авантюриста и ландскнехта. Для него не существовало никаких авторитетов, на него трудно было найти управу. Например, он как-то заявил: «Адольф нас предает….Ерунда, что болтает этот смешной ефрейтор»^{56}. Рем критически высказывался о гитлеровской внешней политике, об антисемитизме, об устранении профсоюзов, о подавлении свободы мнений; он вечно был в конфликте то с Геббельсом, то с Герингом, то с Гиммлером, то с Гессом: всех он провоцировал своими радикальными планами в отношении армии^{57}. Назначенный 1 декабря 1933 г. министром без портфеля, Рем рассматривал свое ведомство как «министерство СА», которое должно было со временем впитать рейхсвер. Гитлер, со своей стороны, отдавая должное организационным достижениям СА, в будущем видел «разделение труда» в том, что рейхсвер будет осуществлять внешнюю защиту рейха, а СА — обеспечивать внутреннюю безопасность. Рем с такой постановкой вопроса был категорически не согласен^{58}.

Рейхсвер противился усилению позиций Рема, конфликт разрастался. Мотивы руководства рейхсвера были ясны: оно не хотело принимать в состав армии «недисциплинированную банду», которая в военно-техническом отношении оставалась на уровне Первой мировой войны. Гитлер, уважительно относясь к прусской военной традиции, профессиональной выучке и технической осведомленности офицеров рейхсвера, в принципе, разделял это мнение. Внешне же проблема была весьма серьезной: рейхсвер, хотя и постепенно расширялся, имел всего несколько сотен тысяч солдат, а у Рема было более четырех миллионов отчаянных головорезов, которые были готовы на все. При таком балансе кто угодно задумался бы о будущем. Для руководства рейхсвера положение усугублялось тем, что «маленький доктор» (Геббельс), находившийся в нацистской «табели о рангах» на третьей позиции, долгое время поддерживал Рема и «социалистическое» направление в партии: исследователи до сих пор не пришли к единому мнению о том, когда Геббельс отошел от позиции Рема. Впрочем, и позиция Гитлера до самого 30 июня 1934 г. («ночь длинных ножей», когда руководство СА во главе с Ремом было перебито) оставалась неясной: по всей видимости, в самом деле все было решено в последний момент. Только в 1934 г. Гитлер оставил позиции «революционера» и, скорее всего, ради успокоения рейхсвера заявил: «в ближайшие тысячу лет в Германии не будет революций»^{59}. На самом деле, новый начальник штаба СА Виктор Лютце ограничился в своей деятельности политико-воспитательными задачами. Именно поэтому и после «ночи длинных ножей» СА до самого конца оставалась самым массовым партийным формированием.

30 июня 1934 г. СА перестал быть противником для рейхсвера, но зато возникла другая опасность — в благодарность за «ночь длинных ножей» Гитлер дал статус самостоятельной — в рамках НСДАП — организации СС, а 20 июля 1934 г. Гитлер получил согласие Гинденбурга на формирование первых частей Ваффен-СС, ставших со временем опаснейшими конкурентами армии. Собственных полевых формирований, как Ваффен-СС, СА не имели. С другой стороны, из среды СА вышло 60% рядового состава и 80% командиров вермахта. Во время войны 80 000 штурмовиков находились в личном распоряжении гауляйтеров на случай беспорядков или восстаний иностранных рабочих или военнопленных^{60}. СА и после «ночи длинных ножей» остались важным институтом партии — это было вполне в русле гитлеровского институционного дарвинизма.

Как уже говорилось выше, в Веймарскую республику военные дистанцировались от республики, которую и гражданское общество воспринимало скорее как результат поражения, а не легитимный результат общественной эволюции. По отношению же к нацистскому режиму военное руководство выказало изначально гораздо большую готовность к сотрудничеству и лояльность, чем к республике. Это, в частности, выразилось в реакции высшего военного руководства на 30 июня 1934 г., когда вместе с верхушкой СА было застрелено несколько генералов — никто в вермахте за них не заступился. Число жертв 30 июня до сих пор точно не установлено: Гитлер в своей речи в рейхстаге признал казнь 58 и смерть 19 человек, а опубликованная в Париже «Белая книга» указывала на 401 погибшего, из которых 116 были названы поименно^{61}. 1 июля в приказе по войскам Бломберг пытался оправдать действия Гитлера и хвалил его за «солдатскую решительность» в деле уничтожения предателей и смутьянов. В приказе выражалась благодарность и верность фюреру и готовность во всем ему следовать. Протесты отдельных офицеров, недовольных убийством генералов рейхсвера, на заседании в военном министерстве 5 июля Бломберг отклонил, указав на то, что проведение акции было абсолютно необходимым делом. Расстрел генералов Бломберг тоже считал необходимым: генерал Шлейхерде плел интриги с Ремом и был связан с заграницей. Известный своими симпатиями к нацистам генерал Реихенау также выступил с оправданием действий Гитлера. Командующий рейхсвером генерал Вернер фон Фрич, хотя и точно знал о характере событий 30 июня, отказался от всяких действий, оставшись, как и большинство генералов, пассивным наблюдателем. И это несмотря на то что барон фон Фрич после вступления Гитлера в должность негласно считался лидером оппозиционных генералов. Его мать была из семьи крупного немецкого теолога Бодельшвинга — откуда и глубоко религиозные чувства генерала. Фон Фрича уважали старшие офицеры, но, как отмечал в мемуарах немецкий генерал Фридо фон Зенгер, у него было очень мало шансов изменить судьбу Германии^{62}.

Единственным откликом на события 30 июня была речь престарелого фельдмаршала Августа фон Макензена в день памяти Шлиффена 28 февраля 1935 г., на юбилейном заседании Союза членов бывшего Генштаба, в который входили убитые генералы Шлейхер и Бредов. Макензен призвал почтить их память, но во всем остальном текст этого заявления был составлен в верноподданнических выражениях и передан для предварительного ознакомления адъютанту Гитлера^{63}.

В своей речи от 14 июля 1934 г. Гитлер задним числом оправдывал расправу над верхушкой СА тем, что Рем, сотрудничая с генералом Шлейхером и Грегором Штрассером, якобы хотел его устранить. Также Рем хотел соединить СА и рейхсвер и стать во главе народной милиции; Гитлер вспомнил и о своем обещании Гинденбургу оставить рейхсвер вне политики; дополняя картину заговора, Гитлер заявил, что убитые генералы Шлейхер и Бредов были связаны с заграницей^{64}. Обвинения Гитлера были совершенно голословными, никаких доказательств он не приводил. Бесспорное суждение о мотивах действий Гитлера сформулировать сложно: с большей или меньшей вероятностью тут могут фигурировать и влияние Муссолини (первая встреча диктаторов произошла незадолго до роковых для СА событий — 14 июня 1934 г. в Венеции), и происки соперников Рема — Гиммлера и Геринга, и угроза Гинденбурга представить рейхсверу полномочия для наведения порядка в стране, и впечатление, произведенное на Гитлера знаменитой Марбургской речью Папена^{65}. Бесспорно одно: 30 июня 1934 г. для гитлеровской диктатуры — это такой же порог, как для итальянской фашистской диктатуры убийство Джакомо Маттеотти 10 июня 1924 г. или для сталинской диктатуры — убийство С. М. Кирова 30 декабря 1934 г., или для Наполеона — убийство герцога Луи Антуана Энгиенского в 1804 г.; после этого порога система вступала в радикальную стадию развития, откуда возврата уже не было.

За пять дней до «ночи длинных ножей» командующий рейхсвером генерал Фрич запретил отпуска в армии и объявил о казарменном положении для всех военнослужащих, за два дня — Рем был исключен из «Немецкого офицерского союза». Накануне драмы в партийной газете ФБ появилась статья, подписанная министром рейхсвера Бломбергом, в которой, среди прочего, говорилось: «Роль рейхсвера однозначна и ясна: он служит этому государству из глубокого убеждения в необходимости его поддержки, он стоит на стороне нынешнего правительства не только как единственный в государстве носитель оружия, но и как носитель неограниченного доверия народа и государства. Тесно сплотившись со всем народом, вермахт остается верным руководству государства, президенту Гинденбургу, а также Адольфу Гитлеру, который некогда вышел из наших рядов и навсегда останется одним из нас»^{66}. Как бы то ни было, но расстрел верхушки СА, бесспорно, был в интересах рейхсвера.

Следующим значимым событием для эволюции роли рейхсвера в жизни Германии стала смерть президента Гинденбурга 2 августа 1934 г., после чего сразу вышел закон (датированный 1 августа), по которому посты канцлера и президента объединялись и Гитлеру предоставлялись новые полномочия. Проведенный 11 августа референдум об объединении функций президента и канцлера завершился триумфально для Гитлера — 96% проголосовало «за». 20 августа Гитлер отправил благодарственную телеграмму Бломбергу за принесенную армией присягу. Для немецкой армии это было беспрецедентно: именно по инициативе Бломберга присяга принималась не как прежде — «народу и отчизне», а лично фюреру^{67}. Этот неожиданный ход Гитлера удался по той причине, что если в Веймарскую республику армия вела в значительной степени изолированное существование, то с приходом нацистов положение кардинальным образом переменилось — состояние и настроение общества все больше проникали в армию: с 1933 г. по 1938 г. армия пережила 10-кратное увеличение численности. Вследствие этого рейхсвер из чужеродного в гражданском обществе элемента превратился в его неотъемлемую часть, где отражались все процессы, которые шли в обществе. Разбухание офицерского корпуса с 3800 в 1935 г. до 35 000 офицеров действующей армии и такого же количества офицеров запаса в 1941 г. привело к размыванию и разбавлению традиционных этических правил и норм некогда высшей касты немецкого общества. Вермахт, который начал войну с СССР в 1941 г., не был похож на старую кайзеровскую армию и ее офицерский корпус, — это была армия нацистского тоталитарного режима, в которой доминировали ценности этого режима. Нетрудно предположить, что распространенное в обществе обожание фюрера и его непреклонный авторитет распространились и на армию, поэтому свобода принятия решений в армии сильно сузилась. Буквально через несколько лет после 1933 г. сопротивление в армии свелось к тайной деятельности отдельных групп офицеров. Показательно, что на вопрос одного прусского помещика, почему армия без протеста восприняла убийство двух генералов (в «ночь длинных ножей»), генерал-полковник Бек ответил: «Мой дорогой, если бы я открыто выступил против Гитлера, собственные солдаты застрелили бы меня на месте»^{68}.

Поэтому не следует особенно удивляться тому, что следующую главу сотрудничества рейхсвера с нацистами составило сотрудничество в еврейском вопросе. Антисемитизм в рейхсвере времен Первой мировой войны был довольно распространенным явлением, о чем свидетельствует печально знаменитый подсчет числа евреев-фронтовиков в процентном отношении к их общему числу в Германии[3], затем «легенда об ударе ножом в спину», возлагавшая вину за поражение Германии в том числе и на «марксистов-евреев». Антисемитизм маразматического свойства был присущ самому влиятельному (в войну и сразу после войны) после Гинденбурга немецкому офицеру — Эриху фон Людендорфу; известны и антисемитские высказывания Вернера фон Фрича. Около 1910 г. в немецкой армии не было ни одного офицера-еврея, то есть дело Дрейфуса, офицера французского Генштаба, в Германии было бы невозможно. Напротив, Австро-венгерская армия насчитывала 2179 офицеров-евреев (среди них — один фельдмаршал), итальянская армия — 500, французская -720. Устойчивый антисемитизм в рейхсвере был одной из причин высокого уровня участия евреев-солдат в солдатских советах в Ноябрьскую революцию в Германии 1918 г., а также почти полного их отсутствия в правых парамилитаристских союзах в тот же период.

Итак, исключение евреев из рейхсвера после 1933 г. было только делом времени. После выхода «Закона о реставрации немецкого служилого сословия» (7 апреля 1933 г.), в соответствии с которым служащие еврейского происхождения, кроме ветеранов войны, увольнялись на пенсию, военное министерство, хотя формально этот закон его и не касался, отреагировало в благоприятном для нацистских властей направлении: 24 мая 1934 г. Бломберг подписал приказ об увольнении из армии солдат-евреев; из армии и флота было сразу уволено 70 офицеров и рядовых^{69}. Со своей стороны, 21 декабря 1934 г. командующий рейхсвером генерал фон Фрич распорядился, чтобы офицеры брали себе в жены только дам арийского происхождения. Против этого и других дискриминационных по отношению к евреям законов протестовали лишь немногие офицеры, среди которых был Эрих фон Манштейн. В 1936 г. закон о воинской обязанности был приведен в соответствие с Нюрнбергскими законами; после этого евреи не имели права служить в армии, а еврейские метисы не имели права занимать офицерские должности. С другой стороны, один из меморандумов, составленных министром внутренних дел Фриком 1 октября 1935 г., устанавливал, чтобы из 200 тысяч евреев-полукровок около 50 тысяч были призваны в вермахт^{70}. В войну тысячи солдат еврейского происхождения служили в вермахте — с фальшивыми документами или даже с личного разрешения Гитлера^{71}. С 1935 г. по 1941 г. освобождение от «еврейства» получили из 18 037 подавших ходатайство — 407 человек^{72}. В 1940 г. Гитлер подтвердил меморандум Фрика; кроме того, евреи-метисы получили право служить офицерами^{73}. Понятно, что после войны этим людям не хотелось рассказывать о своем прошлом… Руководство армии собственной точки зрения на этот счет не имело и до войны в еврейском вопросе занимало те же позиции, что и партийная верхушка^{74}.

В процессе ремилитаризации Третьего Рейха в целом удивляет то обстоятельство, что некоего «генерального плана» в этом сложнейшем деле не было — это удивительно при легендарном организаторском мастерстве, точности и методичности немецкого Генштаба. Немецкий историк Вильгельм Дайст указывал: «в процессе расширения вермахта Гитлер видел прежде всего неконтролируемую экспансию и расширение отдельных его частей; единой программы военного строительства не было»^{75}. В марте 1935 г., после введения всеобщей воинской повинности, военное министерство стало вновь называться «имперское военное министерство» (Reichskriegsministerium). Вместе с реставрацией старого названия было введено необычное и нелепое на фоне традиции немецкого Генштаба новшество — Люфтваффе стали самостоятельным родом войск, что сильно ослабило позиции армейских консерваторов и традиционалистов. С 1935 г. появилось три равноправных рода войск — сухопутные во главе с ОКХ (Oherkommando des Heeres), военно-морские во главе с ОКМ (Oherkommando der Kriegsmarine), и военно-воздушные во главе с ОКЛ (Oherkommando der Luftwaffe). Гитлеру было на руку создание третьего самостоятельного рода войск — Люфтваффе — по той причине, что он хотел создать в лице нового рода войск национал-социалистический противовес монархическому кригсмарине и консервативному вермахту^{76}.

Главную массу армии составили сухопутные войска, руководство которыми Гитлер быстро прибрал к рукам. Во главе Люфтваффе оказался Геринг, первоначально добившийся значительных успехов в расширении этого рода войск, а затем растерявший все компетенции и доверие Гитлера из-за провала противовоздушной обороны Рейха. Флотом командовал адмирал Эрих Редер — ветеран Первой мировой войны, автор известной книги о крейсерской войне, ученик и последователь Тирпица. В отличие от офицерского корпуса сухопутной армии, кригсмарине никогда не имел традиций, характерных для пруссаков, поэтому флотскими офицерами становились, как правило, выходцы из неаристократических семей. Таким был и Редер. Хотя он был сторонником сильного флота, но не против Великобритании, а в союзе с ней — против США. Эти планы нельзя считать особенно реалистичными, ибо они не учитывали менталитет и политику Великобритании. В разгар войны Редера сменил еще более компетентный офицер — адмирал Карл Дениц, который прежде всего был озабочен расширением подводного флота. Он считал, что 300 подлодок достаточно для победы над Англией. Гитлер стал всерьез принимать планы Деница только после неудач в Советском Союзе зимой 1941 г.

На введении самостоятельности военно-воздушных сил настоял второй человек в рейхе, «гигант компетенций»^{77} (как его называли в Германии) Герман Геринг, и Гитлер с этим согласился 25 апреля 1935 г. Бломберг против этого протестовал. Действуя энергично и напористо, Геринг в течение пяти лет (с 1933 г.) смог создать новый и самый мощный и современный в мире военно-воздушный флот; по крайней мере, истребительную авиацию и флот пикирующих бомбардировщиков. Создание Люфтваффе осуществлялось в два этапа: до 1935 г. под прикрытием культивирования спортивной и гражданской авиации, а после 1935 г. — открыто. Большое значение для создания Люфтваффе имело то обстоятельство, что Гитлер полностью доверял Герингу и разрешал ему самостоятельно и неограниченно обращаться к финансам рейха. Лозунг у Геринга был — «деньги не играют никакой роли». Что касается невероятной роскоши, в которой купался сам Геринг, то, по словам фельдмаршала Люфтваффе Альбрехта Кессельринга, многим офицерам она была не по вкусу. На раздраженные вопросы этих офицеров им отвечали, что средства на роскошества берутся из добровольных пожертвований или из личных средств Гитлера. Сам Геринг сказал Кессельрингу, что вся его коллекция предметов искусства в будущем будет подарена рейху; этим он и успокоил фельдмаршала^{78}.

Правда, сначала в армии сомневались, что (в прошлом) два старших лейтенанта — Геринг и начальник Генерального штаба Люфтваффе Мильх — смогут создать из Люфтваффе эффективное средство войны^{79}, но эти сомнения оказались напрасными. К тому же на первом этапе создания Люфтваффе большую роль сыграл талантливый организатор, первый начальник Генштаба Люфтваффе Вальтер Вефер, которого по выдающимся качествам военачальника сравнивали в рейхсвере Веймарской республики с Манштейном^{80}. Вефер погиб в авиакатастрофе незадолго до войны.

Гитлер вообще проявлял большой интерес к техническому оснащению армии и энтузиазм в отношении моторизации армии. Он сразу принял идеи Гудериана о мобильной танковой войне и делал все для развития танковых войск. Еще до объявления всеобщей воинской повинности в 1933 г., Гитлер, интересуясь моторизацией войск, посетил полигон в Куммерсдорфе. Гудериан писал в мемуарах, что с 1890 г. только один канцлер, а именно Бисмарк, проявил однажды интерес к развитию вооружений армии, посетив Куммерсдорф.

С тех пор, до Гитлера, ни одного канцлера здесь не было^{81}. Кроме того, Гитлер безоговорочно поддерживал новаторов в армии, что и было причиной первоначальных головокружительных успехов вермахта в войне. Эти новаторы (например, Гудериан) не были самыми старшими офицерами в вермахте и без поддержки канцлера ничего бы не смогли сделать. Гудериан отмечал: «Генерал Бек был благородным человеком старой школы с уравновешенным, даже слишком, характером. Он, однако, не имел никакого представления о современной сложной технике, а в качестве помощников он подбирал людей, придерживавшихся одинаковых с ним взглядов. Поэтому центральный аппарат армии превратился со временем в реакционную клику, с которой чрезвычайно трудно было работать… Повсюду, где бы Бек ни появлялся, он оказывал парализующее влияние. В каждом новом деле он видел только трудности и был полон всевозможных опасений»^{82}. Гитлер с присущим ему инстинктом сразу понял значение новых методов ведения войны и безоговорочно поддерживал офицеров, которые их развивали еще до объявления всеобщей воинской обязанности. Можно сказать, что сторонниками мобильной войны при нападении на Францию были сам автор плана Манштейн, Гитлер и Гудериан…^{83} Правда, в политических вопросах Бек оказался куда прозорливее, чем его молодые коллеги. Генерал-полковник Людвиг Бек происходил из старой офицерской гессенской семьи. Он родился в 1880 г., посещал гимназию, потом поступил офицером в 15-й артиллерийский полк в Страсбурге. В 1913 г. он стал капитаном при Генштабе (Iа). В Веймарскую республику Бек был командиром именно того полка, в котором два офицера — лейтенанты Шерингер и Людин — были отданы под суд и исключены из вермахта из-за того, что вступили в НСДАП и пытались создать в армии партийную ячейку: всякая политическая деятельность в армии была запрещена конституцией. После 1933 г. Бек не был уволен из рейхсвера только благодаря заступничеству генерала фон Хаммерштейна (начальник, отдела личного состава войск, известный своими резкими антинацистскими высказываниями)^{84}. Когда Гитлер пришел к власти, Бек был уже командиром дивизии, а 1 октября 1933 г. был назначен руководителем войскового ведомства (Truppenamt), которое с 1 июля 1935 г. стало называться Генштаб сухопутных войск.

17 марта 1935 г., в тот самый день, когда в 1813 г. королевским указом Пруссия была призвана к оружию и к борьбе против французских захватчиков[4], Гитлер объявил о введении всеобщей воинской повинности. «Декларация Стрезы» от 14 апреля 1935 г. (англо-франко-итальянский протест против нарушения Версальских установлений) не произвел на Гитлера никакого впечатления. С 1935 г. рейхсвер по причине введения всеобщей воинской обязанности (Wehrpflicht) стал именоваться «вермахтом» (Wehrmacht). Немецкий филолог Виктор Клемперер указывал на то, что слово «рейхсвер» указывает более на пассивный, оборонительный характер вооруженных сил, а «вермахт» — на активный, агрессивный. Клемперер писал, что слово Macht (мощь, сила) столь же любимо нацистами, как и слово Volk (народ)^{85}. Впрочем, еще закон об армии Веймарской республики гласил, что «вермахтом немецкой республики является рейхсвер» (Die Wehrmacht der deutschen Republik ist die Reichswehr). В служебной переписке и обращениях уже с середины 20-х гг. говорили именно о вермахте^{86}. Исходя из этого, трудно точно сказать, почему слово «вермахт» идентифицируется именно с нацистским временем.

июня 1935 г. был подписан немецко-английский договор о размерах английских королевских военно-морских сил (Royal Navy) и немецкого военного флота (Kriegsmarine): Гитлера абсолютно не волновали цифры, касающиеся допустимого водоизмещения немецких судов. Для него наиболее существенным было то, что победители 1918 г. безмолвно прошли мимо нелегальных немецких вооружений, строительства Люфтваффе и санкционировали запрещенные Версальским миром военно-морские вооружения. Тем самым ненавистный Версальский договор был превращен в клочок бумаги, а это приветствовали не только нацисты, но и армия и вся Германия — все, что Гитлер делал, разрушая Версальскую систему, встречало почти безоговорочную поддержку немцев, не говоря уже об армии, для усиления которой все это и предпринималось. Знаком особого расположения Гитлера к руководству армии было присвоение военному министру Вернеру фон Бломбергу звания генерал-фельдмаршала по случаю удачной авантюры 7 марта 1936 г. — введения немецких войск в Рейнскую демилитаризованную зону. Это была честь, которую после окончания Первой мировой войны никому не оказывали: даже Геринг был всего лишь генерал-полковником. В качестве верховного главнокомандующего Люфтваффе, Геринг был подчинен Бломбергу, в качестве же министра воздушного транспорта равен ему, а как ближайший сотрудник и «наследник» Гитлера — стоял во властной иерархии Третьего Рейха гораздо выше. Однако именно Бломберг представлял Германию на коронационных торжествах в Лондоне в мае 1937 г.

Военный министр Бломберг, бесспорно, был убежденным и лояльным сторонником Гитлера, со стороны командующего вермахтом Фрича чувствовалась некоторая дистанция к нацистам без какой-либо оппозиционной активности, но они оба пали жертвой интриг Геринга и Геббельса. Фельдмаршал Люфтваффе Кессельринг вспоминал, что ему, как и большинству офицеров, хотелось, чтобы фон Фрича публично реабилитировали, восстановив в прежней должности, но в конце концов он пришел к мысли, что Гитлера и фон Фрича слишком многое разделяло. Фон Фрич не раз демонстрировал холодность прусского офицера, воспитанного в духе старых традиций рейхсвера, по отношению к Гитлеру, не скрывавшему своего австрийского происхождения. Кессельринга поразила также «усталость и мрачная торжественность» выражения лица Гитлера, когда он на своем командном пункте узнал о гибели фон Фрича в бою^{87}.

По всей видимости, Гитлер не забыл недружелюбного отношения фон Фрича к СС, его вызывающей манеры предоставлять в армии убежище политически неблагонадежным^{88}. Трудно себе даже представить военного министра, который бы сознательно действовал против Гитлера: дело в том, что в связи с расширением армии влияние нацистской идеологии и практики постоянно росло — в вермахт вливалось все больше молодежи, прошедшей через всевозможные партийные организации: ГЮ, СА, РАД, СС. Бломберг с удовлетворением доносил руководству партии о том, что в 1934 г. процент бывших партийных активистов среди поступивших на службу составил 65,8%^{89}. Со временем, понятно, этот показатель непрерывно рос, и армия неуклонно нацифицировалась.

Дело Фрича-Бломберга стало исходной точкой для генеральской оппозиции Гитлеру — именно после 1938 г Эрих Гепнер, Карл Генрих фон Штюльпнагель, Эр-вин фон Вицлебен, а также адмирал Вильгельм Кана-рис и Людвиг Бек встали в оппозицию к нацистскому режиму. Однако эта оппозиция была до крайности половинчатой, поскольку никаких решительных оснований, способных оправдать мятеж, не было. Между тем Гитлер инстинктивно чувствовал недружелюбное отношение многих высших офицеров. Однажды в беседе с Гудерианом он подробно изложил историю возникновения своего недоверия к генералам, начиная с момента формирования армии, когда Фрич и Бек создали для него ряд трудностей, противопоставив его требованию о немедленном создании 36 дивизий свое предложение ограничиться 21 дивизией. Перед оккупацией Рейнской области генералы также предостерегали его; при первых признаках неудовольствия французов они были готовы отвести войска обратно. Бек возражал Гитлеру по чешскому вопросу и не принял никакого участия в его решении^{90}.

Половинчатая оппозиция военных усугублялась еще и социологическими особенностями формирования офицерского корпуса — дело в том, что в вермахте на 1 сентября 1939 г. было 89 075 офицеров, до 1 сентября 1943 г. это число увеличилось до максимума — 246 453, а затем оно снизилось. На момент покушения на Гитлера в вермахте было 232 670 офицеров, из которых 80% составляли офицеры запаса. Между 1 сентября 1939 г. и 31 января 1945 г. 69 361 офицер погиб, 107 265 были ранены, из них 40% выбыли после ранения из армии. Абсолютное большинство младших офицеров прошло армейскую социализацию уже при нацистах, в отличие от генералов, которые социализировались еще в кайзеровской армии^{91}. Младшие офицеры 1900–1915 гг. рождения не испытали влияния специфического милитаризма вильгельмовских времен, но целиком находились под влиянием нацистской идеологии. Даже самые совестливые, лучшие представители этого поколения офицеров, такие как Клаус фон Штауффенберг, первоначально испытывали симпатию к динамике, напору и активности нацистского движения.

Свидетельством того, что изначально существовали некоторые расхождения между Гитлером и консервативным немецким военным руководством, стала весьма резкая дискуссия по поводу внешнеполитических целей, декларированных 5 ноября 1937 г. в докладе, с которым фюрер выступил перед узким кругом немецких консервативных политиков. В этой дискуссии приняли участие фон Бломберг, фон Фрич и фон Нейрат. Немецкий историк Юрген Шмедеке справедливо утверждал, что способ, с помощью которого Гитлер вскоре отстранил обоих генералов, указывал на то, что в среде высших военных существовал определенный афронт; можно сказать, что при отстранении генералов Бломберга и Фрича речь шла о беспрецедентном вмешательстве Гитлера в кадровую политику вермахта, которое Гитлер оправдал нарушением этики со стороны двух самых старших офицеров вермахта. Шмедеке даже называл это государственным переворотом^{92}.

На самом же деле Бломберг еще в марте 1936 г., при известии о том, что французское правительство провело мобилизацию нескольких дивизий в ответ на ввод немецких войска в Рейнскую демилитаризованную зону, предложил отвести соединения вермахта обратно, опасаясь военного столкновения. Полтора года спустя, 5 ноября 1938 г., Бломберг вновь выступил против предложения Гитлера о силовом аншлюсе Австрии и о решении судетского вопроса. Когда Гитлер закончил свою речь, Бломберг, поддержанный Фричем, заявил, что нужно считаться с вмешательством Англии и Франции, которые будут препятствовать немецким действиям. В ходе обсуждения этого вопроса дело дошло до острой дискуссии между Герингом и Бломбергом. Гитлер в спор не вмешивался; он сказал, что верит в невмешательство Франции и Англии. По всей видимости, эта дискуссия и стала настоящей причиной стремления Гитлера отстранить Бломберга и Фрича от армейского руководства^{93}.

Для смещения неугодных офицеров Геринг и Геббельс использовали случайно подвернувшийся им компрометирующий материал: молодая жена Бломберга снималась некогда у фотографа, делавшего порнографические снимки, и состояла на учете в полиции как проститутка (это соответствовало действительности), а Фрича полиция и сыщики из СС «уличили» в гомосексуализме, отыскав его «партнера», который обвинил генерала в насилии (впоследствии обнаружилось, что это была элементарная ошибка полиции). Бломбергу, не пожелавшему расстаться с женой, Гитлер выделил на 50 000 марок валюты и приказал в течение года не показываться в Германии, а затем тихо поселиться в своем имении[5]. Фрича же офицерский суд чести оправдал; он остался на службе, очень страдал от несправедливости по отношению к себе и погиб в самом начале польской кампании. Он откровенно стремился к смерти, которую вскоре и обрел под польскими пулями. Обвинение против Бломберга, в принципе, можно было замять (да и знали о нем немногие), а обвинение Фрича в гомосексуализме при последующей проверке оказалось полностью фальсифицированным, так как гомосексуалиста, который выступил жертвой насилия, заставили дать показания только через два года (?) после «инцидента»… Главного свидетеля по «делу» Фрича — Отто Шмидта — Гиммлер приказал расстрелять. Друзья Фрича напрасно пытались побудить военных протестовать, поскольку неожиданно против этого выступил начальник Генштаба Бек, считавший, что дело Фрича было сфабриковано гестапо помимо воли Гитлера. Когда Гальдер предложил Беку силами берлинского гарнизона занять гестапо, то в ответ он услышал обвинение в призыве к путчу, к мятежу, к революции. Это Бек рассматривал как нарушение присяги. Примечательно, что ОКХ Гитлер предложил возглавить Вальтеру фон Браухичу, который имел со своей женой подобные проблемы. По финансовым обстоятельствам Браухич не мог формально развестись и жил в гражданском браке с разведенной дамой, что по соображениям офицерской чести было еще хуже, чем обстоятельства дела Бломберга. Гитлер распорядился выделить средства для компенсации прежней жене Браухича, и таким образом для него стал возможен новый брак^{94}.

После разбирательства по делу фон Фрича Гитлер собрал высших офицеров и заявил, что глубоко сожалеет о своем решении провести расследование, но что при сложившихся обстоятельствах оно было необходимо.

Тем не менее, заключил Гитлер, он не считает разумным восстанавливать генерала в прежней должности, поскольку фон Фрич не сможет, как раньше, полностью доверять ему. Командующий Кригсмарине гросс-адмирал Эрих Редер, выражая настроение высших офицеров, в июле 1939 г. пригласил фон Фрича на маневры флота в качестве почетного гостя. Во время пребывания фон Фрича на борту линкора «Гнейзенау» ему отдавали подобающие воинские почести, хотя в тот момент генерал не состоял на военной службе^{95}.

29 января 1938 г. Гитлер назначил генерала артиллерии Браухича (вместо фон Фрича) главнокомандующим армией. При этом 16 высших офицеров получили отставку. Назначение Браухича было компромиссом. На этот пост Гитлер хотел назначить фон Рейхенау, известного своей приверженностью национал-социализму, но в армии эту кандидатуру не поддержали^{96}.

Истинной причиной отставки высших офицеров были неоднократные заявления Бломберга о том, что армия должна быть единственным оруженосцем нации. Гитлер же первоначально принял это положение только внешне, устранив свою партийную армию 30 июня 1934 г., а на самом деле он планировал совершенно иное. Оруженосцем нации, помимо полиции, стали еще и СС. Гитлер распорядился о неслыханном нововведении: ранее охраной персоны канцлера занималась полиция, а в сентябре 1933 г. был создан подчиненный лично канцлеру «Лейбштандарт Адольф Гитлер»; со временем этот полк СС разросся до одноименной дивизии численностью более 10 тысяч солдат. Это войско, находившееся в личном подчинении Гитлера, наподобие египетских мамелюков, не принадлежало ни к армии, ни к полиции. С 1935 г. служба в СС засчитывалась как выполнение армейского долга, с 1938 г. «войска для поручений» получили возможность формировать полки, а с зимы 1939 г. — дивизии Ваффен-СС, которых к концу войны насчитывалось 38; в них служило около 900 тысяч солдат. В указе от 17 августа 1938 г. Гитлер таким образом сформулировал это положение: «Войска СС не являются частью вермахта или полиции, эти регулярные вооруженные силы находятся в моем личном распоряжении»^{97}.

4 февраля 1938 г., после скандалов с Бломбергом и Фричем, Гитлер сам занял пост военного министра. Геринг получил заветный титул генерал-фельдмаршала, а генерал Вильгельм Кейтель (с июля 1940 г. — фельдмаршал) был назначен шефом возникшего на месте упраздненного военного министерства ОКВ (Oberkommando Wehrmacht — Верховного главнокомандования) — этот орган первоначально был предназначен для координации трех родов войск и находился в Берлине. Кейтеля очень много критиковали после войны, но никто на посту начальника личного штаба фюрера, каковым был ОКВ, не смог бы вести себя иначе. Хотя Кейтель и служил в прусской армии, но пруссаком не был: он был родом из Ганновера. Внешне он выглядел типичным прусским офицером, но ему не хватало твердости характера. Армия сформировала в нем зависимый тип — он всегда следовал инструкциям, умел смягчать разногласия, примиряться с действительностью и избегать конфликтов^{98}. ОКВ состояло из трех подразделений: оперативного отдела во главе с генералом Альфредом Йодлем (планирование и разработка военных операций), абвера во главе с генералом Вильгельмом Канарисом, экономического отдела во главе с генералом Георгом Томасом, а также общего отдела вермахта (личные дела военнослужащих, во время войны этот отдел занимался военнопленными). Каждый из начальников отделов ОКВ был отличным офицером, классным специалистом в своей сфере. Первый при Гитлере начальник Генштаба генерал Людвиг фон Бек говорил, что Йодль — лучший офицер своего поколения, но все его достоинства разбиваются о единственный, но главный недостаток — политическую наивность. Йодль находил, что Гитлеру присуща «глубокая, методичная манера мышления»^{99}; он остался верен фюреру до конца, но, впрочем, часто вступал с ним в весьма рискованные дебаты. В отличие от Бека, все преступления, совершенные нацистами, Йодль воспринимал как «детскую болезнь» революции и верил, что только безусловная преданность фюреру позволит армии оставаться сдерживающим фактором по отношению к партии и СА. Бек, наоборот, после короткого приступа оптимизма в 1933 г., рассматривал нацизм как угрозу политическому порядку и традициям; Гитлер, как вскоре понял Бек, был безответственным лидером-авантюристом, готовым по собственной прихоти ввергнуть страну в войну. Также блестящими специалистами в своем деле были адмирал Эрих Редер и генерал Георг Томас. Последний сразу и совершенно точно характеризовал план «Барбаросса» как авантюрный с военно-хозяйственной точки зрения.

ОКБ имел относительно небольшой аппарат, являясь, по существу, личным штабом Гитлера. Он был предназначен для давления на ОКХ (Генштаб сухопутных сил), находившийся в Цоссене (даже местные жители не знали, что хорошо замаскированный Генеральный штаб вермахта прячется в густом лесу прямо за городком) и Вюнсдорфе и располагавший соответствующим аппаратом и квалифицированными кадрами для руководства миллионной армией. Особенностью формы офицеров Генштаба были двойные лампасы малинового цвета и того же цвета петлицы (karmesinrote doppelte Hosenstreifen und Kragenspiegel); эти офицеры считались элитой офицерского корпуса и были первыми претендентами на самые высшие должности в вермахте. Политические решения принимались в небольшом ОКБ, поэтому после подчинения ОКХ, в котором были сильны оппозиционные настроения, полный контроль Гитлера над армией в преддверии войны был установлен.

Вскоре после реорганизации руководства армией Гитлер смог осуществить аншлюс («Anschluss» — воссоединение с Австрией): армия, как и народ, были захвачены всеобщей для обеих стран эйфорией головокружительных геополитических перемен, осуществленных без единого выстрела. Знаменитый немецкий генерал Гейнц Гудериан вспоминал, что при вступлении в Австрию в 1938 г на дорогах стояли старые солдаты — участники Первой мировой войны с боевыми наградами на груди и приветствовали его солдат, а в Вене Гудериана несли на руках прямо до квартиры, пуговицы же его шинели были оторваны на сувениры^{100}. Излишне говорить, что одним из самых мощных импульсов к объединению был Версальский запрет на него. Против этого запрета протестовала общественность в обеих странах. Австрийская армия после аншлюса была без остатка растворена в гораздо более многочисленном вермахте.

После Австрии настала очередь Судет, однако, несмотря на значительный внешнеполитический успех, убедить народ и армию в необходимости войны было даже для Гитлера делом довольно сложным: когда 28 мая 1938 г. он впервые высказался о необходимости решения «судетского вопроса»[6] силой и о своем намерении уничтожить Чехословакию, начальник Генерального штаба Бек стал убеждать Гитлера, что это неминуемо приведет к вступлению в войну Англии и Франции и станет катастрофой для Германии. Бек, однако, остался одинок в своем стремлении противодействовать Гитлеру, а один из самых способных генералов вермахта Манштейн даже упрекнул его в некорректном отношении к власти^{101}. Бек писал одну докладную записку за другой, пытаясь убедить Гитлера в невозможности войны, но не принципиальной невозможности, а технической: она, по мнению Бека, станет возможной не раньше 1940–1941 гг. — именно к этому времени армия будет готова. На это Гитлер резонно возражал, что армия никогда не бывает готова полностью, и что это соответствует отсутствию готовности и у предполагаемого противника. Отношение расширившегося и чрезвычайно популярного среди немцев вермахта к Гитлеру значительно содействовало популярности режима: об инциденте с генералом Беком, который подал в отставку 18 августа 1938 г. в знак протеста против авантюристической политики Гитлера, немецкая общественность тогда не знала. В конечном счете, отставка Бека может рассматриваться как доказательство того, что часть военных пыталась противостоять окончательной нацификации армии. Что касается опасений Бека, а также части военного руководства, в отношении намерений Гитлера, то они были совершенно основательными — после войны Черчилль писал, что осенью 1938 г. Гитлер не блефовал, и если бы ему не отдали Судеты, он 1 октября напал бы на Чехословакию^{102}. Также сыграл свою роль и безошибочный инстинкт Гитлера, который понял, что войны не будет.

К концу 1938 г. Гитлер смог поставить дело таким образом, что даже сами высокопоставленные генералы почувствовали, что они являются не привилегированными и полноценными советниками и партнерами Гитлера, но простыми исполнителями его воли. Это было тяжело осознавать членам касты, которая в прежние времена полностью идентифицировала, себя с интересами всего народа. Отчетливее всего это было видно на примере личности Людвига Бека, который исчерпал возможности собственной лояльности к Гитлеру с апреля по сентябрь 1938 г., то есть в период кризиса вокруг Судет. Бек сомневался в том, что война с Англией и Францией в тот момент будет победной. Он таким образом формулировал свою программу: «За фюрера, против войны, против нацистских бонз, за мир с церковью, за свободу выражения мнений, против чекистских методов, за восстановление правопорядка в рейхе, против помпезного строительства, за жилье простым людям, за прусскую чистоту и простоту»^{103}.

Первоначальное недоверие к бывшему ефрейтору рейхсвера со стороны преимущественно аполитичной и консервативной касты прусского офицерского корпуса было Гитлером быстро преодолено и уступило место восхищению и благодарности за расширение армии и ее укрепление. Характерным для офицеров вермахта в целом было мнение Кейтеля (начальник ОКВ с 1938 г.), который в 1946 г. писал, что ему после прихода Гитлера к власти не было дела до внутриполитических проблем. Гораздо более важным ему казалось освобождение от версальских оков и унижения и возрождение вермахта, за которое он готов был на все — о большем он тогда и не мечтал. И Кейтель, и большинство немецких офицеров сразу высоко оценили усилия, которые Гитлер стал предпринимать по возрождению вооруженных сил. Помимо прочего, военных притягивало к нацистам и превознесение теми солдатских добродетелей. Как и Вильгельм Кейтель, большинство офицеров не интересовались политикой, тем более что Гитлер первоначально провозгласил необходимость поддержать старую немецкую традицию держать армию вне всяких политических влияний. Эта традиция, казалось, нашла полное оправдание 21 марта 1933 г. в так называемый «день Потсдама» — фото пожимающих друг другу руки Гитлера (во фраке) и Гинденбурга (в фельдмаршальском мундире) обошло все немецкие газеты и стало символом объединения традиционных консервативных ценностей и нацизма. Также следует учесть и то обстоятельство, что с момента смерти Гинденбурга (в августе 1934 г.) до февраля 1938 г. Гитлер формально руководил армией не сам, а через военного министра фон Бломберга и командующего вермахта фон Фрича, что офицеры рассматривали как знак уважения армейской традиции и статуса армии. К тому же фюрер стал проявлять готовность выполнять все требования армии в процессе ее строительства, что также улучшило его позиции среди офицеров.

Первый экспансионистский ход, предпринятый Третьим Рейхом — занятие Рейнской демилитаризованной зоны — вызвало протесты со стороны Генерального штаба. Начальник Генштаба генерал-полковник Людвиг Бек считал, что вхождение германских войск должно сопровождаться заявлением о том, что этот район не будет укрепляться. Гитлер с этим категорически не согласился. Затем военный министр генерал Бломберг выдвинул предложение: посланные за Рейн войска будут отведены при условии, если французы согласятся отвести от собственной границы в пять раз большие войска. Наконец Бек, Бломберг и Фрич пытались убедить Гитлера отвести немецкие батальоны, введенные за Рейн. Гитлер снова отказался и снова оказался прав. Немецкие генералы были в замешательстве — они знали настоящее соотношение сил. Разве простейший расчет баланса численности вооруженных сил и здравый смысл перестали что-либо значить? Нет, в этот момент расчеты ничего не значили, значение имела только воля и инстинкт Гитлера. В отчаянии Бек подал в отставку. Никто из коллег не последовал его примеру, зато многие присоединились к заговору с целью похищения Гитлера и провозглашения нового правительства. Этот переворот планировался в момент нападения на Чехословакию. План переворота был расстроен английской инициативой о начале переговоров по Судетам в Мюнхене. После Мюнхена генералы-заговорщики (Вицлебен, Хельдорф, Гепнер) остались на своих местах.

Стремительный и ошеломляющий ход событий, инициированный Гитлером, продемонстрировал, насколько потерял позиции немецкий генералитет, скатываясь под гору все дальше от вершины власти, на которой находился в предшествующий период. Этому способствовали многие факторы. Ни один из них не был решающим, если рассматривать их изолированно, но в сочетании они создали атмосферу растерянности и разочарования. В поведении Гитлера генералов более всего возмущала не его аморальность, а его безответственность. Отсюда и их склонность — пятиться назад, под любым предлогом тянуть время, наблюдая, оправдается ли риск. Кроме того, успехи Гитлера сопровождались действительным усилением профессиональной эффективности армии, а это не могло не нравиться офицерам. Большинство офицеров, разочарованных своим новым положением в обществе, топило разочарование в работе — результатом стало такое качество штабной работы и такой высокий тактический уровень, которого не добилась ни одна армия в мире^{104}.

Иллюстрацией амбивалентного отношения офицеров к режиму является история знаменитого аристократического 9-го Потсдамского пехотного полка (I.R.9–Infanterieregiment 9). Смерть двух немецких генералов была связана с покушением на Гитлера 20 июля: взрывом бомбы был убит главный адъютант Гитлера Рудольф Шмундт, и на Восточном фронте вследствие неудачи покушения покончил с собой один из главных заговорщиков — Хеннинг фон Тресков. Их объединяло то, что они оба были однополчанами, начинали свою карьеру в I.R.9, в котором в кайзеровские времена служило большинство Гогенцоллернов. Ни одно из подразделений вермахта не дало столько участников антинацистского Сопротивления и одновременно ни одно подразделение вермахта не было более укоренено в прусской военной традиции и прусском понимании долга. Поэтому многие офицеры этого полка чувствовали себя как «последние из пруссаков» и в соответствии с этим и действовали. Многие офицеры полка приняли активное участие в строительстве новой ФРГ. Из 29 капитанов и штабных офицеров 9-го пехотного полка, которые служили в нем до 1933 г., 27 стали генералами^{105}.

Как писал в мемуарах служивший в этом полку резервистом Ганс Франк (генерал-губернатор Польши), в офицерском кругу I.R.9 Гитлера хотя и ценили за то, что он восстановил вооруженные силы Германии в прежнем объеме, но недолюбливали из-за его демагогии и склонности к драматизации: это не соответствовало прусской трезвости и ясности. Ни один из офицеров полка не разделял антисемитизма нацистов, над Розенбергом в полку насмехались, как над «сумасшедшим графоманом», Геббельса называли «кровавым Дзержинским Гитлера», Гесса именовали «олухом царя небесного» (Mondkalb), а Геринга — «тщеславным пустозвоном» (eitel Hanswurst). Франк писал, что откровенность речей в офицерском казино была старой прусской традицией, поскольку наружу из разговоров ничего не выходило. Впрочем, несмотря на то что офицеры по косточкам разбирали нацистское руководство, на их службе и верности солдатскому долгу это никак не отражалось, поскольку долг и был религией пруссаков.

В 1934–1935 гг. на базе 9-го пехотного полка было создано три полка, а с началом войны — еще один. Старый I.R.9 почти целиком был уничтожен под Москвой зимой 1941 г., а после был переформирован в 9-й танковый гренадерский полк. После 20 июля 1944 г. остатки полка были включены в 67-й пехотный полк с тем, чтобы даже номер полка не напоминал нацистскому руководству об офицерском Сопротивлении.

Еще более консервативным — даже, скорее, монархическим — был флот. По отношению к нацистской партии многие флотские офицеры, особенно старшие по возрасту, испытывали, по словам командующего Кригсмарине адмирала Эриха Редера, «определенный скептицизм, но они могли совершенно свободно выражать свои мнения, не боясь наказаний. Я лично знал некоторых офицеров, не согласных с системой национал-социалистического государства и нацистской партией, которые этого не скрывали. Но пока эти офицеры исполняли свой долг — а они это делали до конца войны — они ничуть не потеряли свой авторитет и не понесли никакой кары». Так, Редер назначил капитана первого ранга Патцига командиром новейшего линкорa, несмотря на то что у того были большие проблемы с гестапо. Потом Патциг стал начальником управления кадров Кригсмарине^{106}.

В процессе ускоренного строительства армии офицеры стали значительно быстрее продвигаться по службе, что также способствовало росту популярности Гитлера в армии. Скептики же, наподобие генерала Людвига Бека, предупреждавшие о растущей агрессивности Гитлера и о войне, казалось, попали впросак, ибо Гитлер мирными средствами смог обеспечить аншлюс и Австрии и Судет — казалось, все подтверждало правоту Гитлера и его намерения мирными способами разрешить все германские проблемы. Уже в разгар войны Гитлер следующим образом высказался о немецком генералитете: «Когда я еще не был канцлером, я думал, что Генеральный штаб похож на зверскую цепную собаку, которую обязательно нужно держать за ошейник, чтобы она не вцепилась кому-нибудь в горло. После того как я стал канцлером, я понял, что сильно ошибался. Этот Генеральный штаб препятствовал мне во всем, что я хотел сделать. Генштаб был против вооружений, против введения войск в Рейнскую зону, против аншлюса, против захвата Чехии, против войны с Францией; Генштаб не советовал мне начинать войну с Россией. Я каждый раз должен был усердно натравливать этого цепного пса, прежде чем он начинал действовать»^{107}. Интересно, что аналогичную оценку сдержанности генералитета по отношению к Гитлеру высказывал независимый в суждениях, но политически наивный генерал Йодль. 10 августа 1938 г., после визита к Гитлеру, который пытался склонить генералов на свою сторону, Йодль отмечал в дневнике: «Трагично, что фюрера поддерживает вся нация, за исключением армейского генералитета. По моему мнению, только действиями генералы могут искупить свою вину, которая заключается в недостатке воли и дисциплины. Такая же проблема существовала ив 1914 г. В армии есть только один недисциплинированный элемент — это генералы, и причина этого — их заносчивость. Они безответственны и недисциплинированны, потому что не могут постичь гениальности фюрера. Они никак не могут понять, что он — не ефрейтор Первой мировой войны, а величайший государственный деятель со времен Бисмарка»^{108}.

Можно привести и аналогичное мнение иностранца — так, английский военный публицист Сирил Фоллс писал: «Мы, англичане, до известной степени считаем себя вправе упрекать германский Генштаб за то, что он начал войну в 1914 г. Иногда то же говорят и по отношению к 1939 г., но это обвинение неоправданно. Можно обвинять Гитлера, нацистское государство и партию, даже немецкий народ, но Генштаб Германии не хотел войны с Францией и Англией, а после того как он был втянут в войну с ними, он не хотел войны с Россией»^{109}.

1 сентября 1938 г., во время Судетского кризиса, Гитлер заменил фон Бека генералом Францем Гальдером (он был первым начальником Генштаба — не пруссаком), который также пытался не только переубедить Гитлера, но и одно время носился с мыслью о необходимости его убийства и государственного переворота. Друг Гальдера, немецкий дипломат в Швейцарии и одновременно сотрудник абвера Ганс Гизевиус в своих мемуарах^{110} передавал многие детали заговора, вплоть до номеров частей, которые должны были захватить рейхсканцелярию и убить Гитлера. Гизевиус писал, что Гальдер якобы спрашивал Яльмара Шахта, готов ли тот взять на себя обязанности немецкого канцлера, если Гитлер доведет дело до войны и государственный переворот станет неизбежным. При этом Шахту было сказано: «этот душевнобольной и преступник нацелен на войну вследствие своей сексуально-патологической предрасположенности»^{111}. Историки долгое время полагались на мемуары Гизевиуса как на достоверный источник, что было ошибкой: иные планы и намерения заговорщиков, представляемые Гизевиусом, просто нереальны, а другие раздуты уже после войны из простых предположений или даже пожеланий. Не случайно известный консервативный мыслитель Рудольф Пехель называл Гизевиуса «Карлом Маем (Карл Май — известный немецкий писатель, автор романов про индейцев Виннету, Чингачгука и др. — О. П.) немецкого Сопротивления». Похоже, прав был государственный секретарь Отто Мейснер: «Планы путча 1938 г. всплыли только на Нюрнбергском процессе; это вызывает подозрение, что многое было преувеличено, а оппозиционные мысли и намерения были раздуты до серьезных планов и действий»^{112}. Сомнительно все, что сообщал Гизевиус о планировании: как могла 23-я дивизия из Потсдама выполнить свою задачу по захвату Берлина? Очень сомнительно, чтобы молодые офицеры, воспитанные ГЮ, пошли против фюрера. Как можно было сломить сопротивление весьма многочисленных и хорошо обученных частей СС? Скорее всего, гальдеровскии «путч 1938 г.» на самом деле был «разработан» уже задним числом из неясных намерений офицеров вермахта, недовольных стратегическими установками Гитлера; эти намерения и трансформировались в заговор с целью хотя бы отчасти реабилитировать армию и снять с нее вину за злодеяния нацистского режима. Невероятная популярность Гитлера среди немцев и полная поддержка всего, что он предпринимал в целях разрушения Версальской системы, были настолько значительны, что игнорировать эту популярность не могли даже западные державы, а не только оппозиция внутри Германии^{113}.

Устремленность Гитлера к войне была настолько доминирующей, что он воспринял как свое поражение и победу Чемберлена итоги Мюнхенского договора 1939 г. об уступке Германии Судет. Ему нужны были не Судеты, а война, только в ходе которой и можно было доказать преимущество «нации господ» над всеми прочими народами. Тем не менее после Мюнхенской конференции Гитлер был в зените славы: по Мюнхенскому договору около 800 тысяч чехов были поглощены Германией, а 250 тысяч немцев остались в Чехословакии в качестве пятой колонны^{114}. Сложные укрепления чехов, построенные с французской помощью, достались немцам, сорок чешских дивизий были среди наиболее хорошо вооруженных в Европе; также в стране была первоклассная военная промышленность. Гитлер добился того, о чем не смели мечтать немцы с 1919 г.: без единой капли крови он вернул 10 миллионов (вместе с Австрией) немцев в рейх, он смог обеспечить рейху такие имперские позиции, каких он не имел ни в Священной Римской империи германской нации, ни при Бисмарке. Остановись Гитлер на Мюнхенском договоре, он вошел бы в историю как величайший немецкий государственный деятель XX в. Но Гитлер, подобно всем тиранам прошлого, повел себя, как алчная старуха из старой немецкой сказки, по мотивам которой Пушкин написал «Сказку о рыбаке и рыбке». 15 марта 1939 г. немецкие войска были уже в Праге — Богемия и Моравия стали «протекторатом», а рейхспротектор Нейрат поселился в Градчанах. Апофеозом гитлеровского милитаризма и внешнеполитических успехов, достигнутых на этой основе, было празднование дня рождения фюрера 20 апреля 1939 г. На оси восток-запад (Ost-West-Achse) в Берлине состоялся гигантский военный парад — в течение 4,5 часов 40 тысяч солдат и огромное количество техники дефилировали мимо Гитлера. Одновременно во всех гарнизонных городах рейха состоялись военные парады, предваряемые верноподданническими речами командиров вермахта^{115}.

Особенно болезненно на аннексию Чехии отреагировали англичане, которые еще с февраля 1939 г. весьма осторожно вели переговоры с Францией по военным вопросам. Британское руководство считало, что переговоры чреваты секретными соглашениями наподобие тех, которые втянули Британию в Первую мировую войну Однако после аннексии Чехии, 29 марта 1939 г., англичане объявили о двукратном увеличении территориальной армии (ТА) — британского резерва, а в конце апреля английское правительство решило с лета ввести воинскую повинность. Кроме того, Британия дала гарантии безопасности европейским странам, которые могли стать следующими жертвами Гитлера или Муссолини: 31 марта — Польше, 13 апреля — Греции и Румынии. Начались переговоры с Турцией. Это был настоящий поворот в британской стратегии, ибо ранее (в 30-е годы) британцы настаивали на том, что договоры Франции с восточно-европейскими странами — это опасные обязательства, связывающие Запад с непредсказуемым регионом, в котором заинтересована главным образом Германия. Англичане отказались отстаивать интересы чехов в 1938 г., но теперь ими овладело чувство тревоги и стремление поставить предел экспансии. Вместе с тем следует подчеркнуть, что новые гарантии были чисто политическими по характеру и назначению — никаких штабных переговоров не последовало, не было сделано никаких штабных оценок их значения. То же произошло и с чисто военными мероприятиями: об удвоении ТА было объявлено без консультации с военными, а военная повинность никогда не пользовалась популярностью у профессионалов. Оба решения были приняты для того, чтобы произвести впечатление на Францию и мировое общественное мнение, а также для того, чтобы продемонстрировать растущее отвращение к политике «умиротворения». Главной целью теперь стало стремление удержать Гитлера от дальнейшей агрессии путем демонстрации решительности, наподобие показной ремилитаризации и дипломатии блефа, которые так успешно применял Гитлер после 1933 г. Как отметил министр финансов Саймон, «мы не готовимся к войне, а создаем фронт мира»^{116}. В этой тенденции мыслить скорее дипломатическими, чем военными категориями — одна из причин прохладного отношения Британии к союзу с СССР.

Хотя Чемберлен и считал, что любые переговоры с Гитлером бесполезны, но в одной из конфиденциальных бесед он сказал: «В конечном счете, политика остается прежней, а именно — обеспечить мир, ликвидировав основания для войны, а пока осуществлять программу вооружений». Надежды возлагались на то, что политика твердости приведет укрощенную Германию за стол переговоров, — возможно, после смены руководства. Отсюда растущий интерес британцев к Герингу. Даже и после нападения Германии на Польшу Чемберлен проводил политику «пассивной твердости»: «держаться крепко, наращивать экономическое давление, со всей энергией увеличивать производство вооружений и военные приготовления, не начиная наступления, пока его не начнет Гитлер. Полагаю, что если нам позволят продолжать эту политику, к весне мы выиграем войну»^{117}. Настоящие перемены произошли лишь с назначением премьер-министром Черчилля. Впрочем, и в серьезность его намерений Гитлер уже не верил.

Путь к войне для Гитлера не был легким и в 1939 г.: помимо немецкой общественности, совершенно не принимавшей мысль о войне, в то, что Германия сможет выиграть войну на Западе не верили не только генералы, но и партийная верхушка, которая, впрочем, была абсолютно лояльна фюреру. Тогда Гитлер представил дело так, что его вынудили к войне, которой он не желал и к которой не стремился. Надо признать, что роль жертвы ему вполне удалась по той причине, что для немецкого сознания территориальные решения Версальской конференции о границах с Польшей и о существовании экстерриториальной части Германии — Восточной Пруссии — были абсолютно несправедливыми. Версальским договором Польше была передана прежняя немецкая область — прусская провинция Познань, значительная часть Западной Пруссии и часть Силезии. Получилось так, что на Западе Польши осталось несколько сот тысяч немцев, а на Востоке — 6 миллионов белорусов и украинцев, которых Сталин хотел вернуть в состав российского государства. Для Гитлера вполне реальные и осязаемые несправедливости Версальской системы давно стали абстракциями, которые он хладнокровно использовал в своей собственной игре: в противном случае после решения проблемы Судет в сентябре 1938 г. он прямо бы сказал своим европейским партнерам, что помимо судетской проблемы у немцев есть еще одна «болячка», не дающая покоя немецкому народу и без ликвидации которой не может быть и речи о стабильном мире в Европе — это пресловутый «польский коридор» и Данциг. Но об этом Гитлер ничего не сказал и ни у кого не попросил помощи в мирном решении этого вопроса. После Мюнхенской конференции он в очередной раз декларировал «вечный мир» и полное удовлетворение немецких национальных чаяний, что было ложью. На самом деле, Гитлер планировал решить проблему «коридора» и Данцига непосредственно с поляками. Манштейн вспоминал, как Гитлер заявил однажды, что «никогда не повторит ошибок некоторых государственных деятелей, развязавших в 1914 г. войну на два фронта. И что он не идиот, чтобы из-за Данцига или “польского коридора” ввязываться в войну». На самом деле до весны 1939 г. ОКХ не имел в своем портфеле плана стратегического наступления на Польшу^{118}.

Спонтанность гитлеровского решения о войне с Польшей была связана и с тем, что после смерти Пилсудского во главе Польши оказались совершенно безответственные политики, полагавшиеся на помощь Запада и разглагольствовавшие о мощи польской армии, тем самым будто специально провоцируя Гитлера. У последнего однажды произошел истерический припадок (по видимости, разыгранный) при упоминании о польских уланах, которые, по словам варшавских политиков, будут гарцевать по улицам Берлина уже через пару недель после возможного нападения Германии на Польшу.

В 20-е гг. в Берлине и Москве Польшу представляли как переходное образование, угнетающее национальные меньшинства. После Мюнхенской конференции германские политики предъявили Польше счет за свою лояльность в момент оккупации польскими войсками тех районов Тешинской Силезии, которые в 1920 г. по решению Антанты отошли к Чехословакии. 24 октября 1938 г. Риббентроп на встрече с польским послом Липским предложил урегулировать польско-германские проблемы путем присоединения Данцига к Германии и строительства «экстерриториальной автострады и железной дороги через польское Поморье»^{119}. Это предложение неоднократно повторялось, но не было принято поляками. В итоге все надежды Гитлера договориться с католической (как и другой союзник Германии — Италия), антисемитской и антибольшевистской Польшей пошли прахом.

С другой стороны, эта гитлеровская спонтанность в решении напасть на Польшу не была лишена внутренней логики в рамках гитлеровских представлений о путях ревизии Версальской системы, и как армия, так и немецкое общество в целом были «загипнотизированы» этой логикой, ибо речь шла о землях, которые 150 лет до этого уже считались немецкой территорией^{120}. В вермахте на этот раз уже не нашлось еще одного генерала Бека, который бы осмелился выступить с критикой рокового решения (как это было в марте 1938 г.). Хотя Гудериан писал, что «в момент начала войны с Польшей настроение армии было подавленным и не будь пакта с Россией вероятно, многое было бы еще труднее. С тяжелым сердцем мы начали войну, и не было ни одного генерала, который ратовал бы за нее»^{121}.

В день начала Второй мировой войны Гитлер заявил в рейхстаге, что Германия обладает самой лучшей армией мира^{122} — весь первый период войны это утверждение оставалось справедливым. Особенно это относится к польской и французской кампаниям вермахта, который смог доказать свое боевое превосходство над противником. И тем не менее огромное количество свидетельств очевидцев указывало на то, что в Германии первоначально не было общего восторженного отношения к гитлеровскому империализму — немцы не были агрессивно настроены и патриотически возбуждены (как это было в августе 1914 г.^{123}), — наоборот, скорее растеряны; они не ждали от войны ничего хорошего и желали скорейшего мира. Один из знатоков действительности Третьего Рейха Карл Краусник определил настроения немцев перед Второй мировой войной как «лояльность против воли» (widerwillige Loyalität): антивоенных выступлений не было, но не было и патриотических манифестаций и спонтанных митингов, как в Первую мировую войну^{124}. Разумеется, впоследствии блестящие победы вермахта вызвали гордость, воодушевление, умело поддерживаемые и раздуваемые пропагандой, но, несмотря на усилия последней, некритическое восхищение немецкими солдатами и их достижениями вскоре сменилось сначала глухим, потом все нарастающим недовольством затянувшейся войной.