«Гладиаторы» вермахта в действии

В преддверии войны на Восточном фронте

Переброска немецких войск на Восток, которую первоначально еще можно было рассматривать просто как усиление обороны почти совершенно неприкрытой восточной границы рейха, начала проводиться сразу после окончания войны с Францией. Уже в июле 1940 г. на Восток был переброшен штаб группы армий фельдмаршала Федора фон Бока, а также штабы 4-й, 12-й и 18-й армий. Тогда же сюда были переведены 30 дивизий вермахта. Так были сделаны первые шаги к стратегическому развертыванию сил, которое заняло затем довольно продолжительное время^{240}. Началом германского планирования войны с Советским Союзом, как это чаще всего принято считать, является 29 июля 1940 г. В этот день начальник ОХЛ генерал-полковник Альфред Йодль обратился к нескольким специально выбранным — «по желанию фюрера» — специалистам по планированию в ОХЛ и ОКВ. В ОКВ выбор пал на полковника Лоссберга, а в ОХЛ — на генерал-майора Эриха Маркса (Marcks), Ia 18-й армии^{241}. В итоге Гитлер отдал предпочтение первому. Лоссберг полагал, что самым важным преимуществом русских являются пространства России, которые позволяют бесконечно отступать, заманивая противника вглубь территории, а потом, когда коммуникации врага оказываются растянутыми и в снабжении всем необходимым для наступательных военных действий возникает безнадежное положение, — ответить смертельным контрударом. Поэтому, предлагал Лоссберг, живую силу врага следует нейтрализовать серией охватывающих ударов с последующим окружением и уничтожением. Лоссберг предупреждал, что ни в коем случае не следует теснить врага фронтально, давая ему возможность укрепляться на последующих рубежах обороны. Начальник немецкого Генштаба Альфред фон Шлиффен (1833–1913), автор названного его именем плана молниеносной войны на Западе в годы Первой мировой войны, считал, что в России такого рода действия бессмысленны. Дело в том, что в России масса солдат столь велика, что русским войскам можно нанести серию поражений, но уничтожить вовсе их невозможно, поскольку после каждого поражения часть русских войск все равно будет уходить вглубь страны, а людские резервы России неисчерпаемы. Лоссберг, естественно, знал об этих выводах прусского военного гения, но считал, что современные темпы наступления немецких танковых колонн сделают отход русских войск невозможным; также эти темпы не позволят советской стороне своевременно пополнять резервами отступающую армию^{242}. Лоссберг указывал, что тяжеловесное и неповоротливое советское военное руководство не сможет правильно организовать отступление и сразу все потеряет.

5 декабря 1940 г. начальник Генштаба Гальдер впервые обсуждал с Гитлером планы готовящейся кампании на Востоке. Предложенная Генштабом главная цель — захват Москвы — после поправок Гитлера отступала на второй план. Согласно предложению фюрера, первоочередной задачей должно было стать окружение сил противника, находившихся в прибалтийских странах, которое осуществлялось бы поворотом части сил группы армий «Центр» на север. Второй главной задачей становилось уничтожение группировки противника на Украине. Что предпринимать в дальнейшем — наступать ли на Москву или выйти в район восточнее Москвы, — это, как заявил Гитлер, выяснится позже. Таким образом, отмечал генерал Бутлар, разногласия в вопросах руководства кампанией были изначально, но до поры до времени споров они не вызывали…^{243}

При утверждении «плана Барбаросса» (директива №21 от 18 декабря 1940 г.) Гитлер учел предложения и Лоссберга, и Маркса. Сам он иногда представлял эту кампанию как западный крестовый поход против языческого большевизма, по аналогии с походом знаменитого германского императора Фридриха I. Первоначально план нападения на СССР назывался «Фриц», а название «Барбаросса» указывало на стремление Гитлера придать восточной кампании характер Крестового похода^{244}. Иными словами, восточный поход изначально представлялся Гитлеру как борьба мировоззрений. В ходе этой борьбы «еврейско-большевистская интеллигенция» должна быть уничтожена — директива требовала сразу обезвреживать большевистских главарей и комиссаров; это поручалось рейхсфюреру СС. Разъяснения ОКВ о разделении полномочий в районах действия «плана Барбаросса» (Richtlinien auf Sondergebieten zur Weisung Nr. 21) к 13 марта 1941 г. составил руководитель центрального отдела ОКВ генерал Вальтер Варлимонт (OKW, Abteilung L); в задачу его отдела входили контакты с союзниками, соблюдение военного законодательства, вопросы снабжения фронтовых частей и информация о ходе боевых действий. Во время Нюрнбергского процесса этот документ вменили Варлимонту в вину. Разъяснения, на самом деле, содержат многие детали, порочащие вермахт. Так, завоеванные вермахтом территории передавались гауляйтерам, в подчинении которых были необходимые полицейские силы. Даже в прифронтовой полосе суверенитет военных командиров был существенно ограничен: для выполнения особых задач, необходимых для победы в противостоянии двух мировоззрений, особыми полномочиями наделялся рейхсфюрер СС Гиммлер. Его самостоятельность и личная ответственность не ограничивались, лишь бы деятельность СС «не мешала осуществлению военных операций». В Нюрнберге Варлимонт подчеркивал то, что ни один крупный военный не возражал против значительного сокращения его полномочий^{245}. Указание на желание Гитлера «уничтожить большевистских главарей» в разъяснениях Варлимонта отсутствовало, но эту задачу предстояло решать не вермахту, а участникам опергрупп СД и полиции безопасности, которые этих разъяснений не читали: у них были свои начальники и свои приказы.

В первых числах апреля 1941 г. подполковник Гельмут Гросскурт показал копии секретных документов, разработанных Варлимонтом, двум противникам нацистского режима — бывшему послу Ульриху фон Хасселю и генералу Людвигу Беку. «Волосы встают дыбом, — писал фон Хассель в своем дневнике, — когда узнаешь о мерах, которые планируется предпринять в России, а также о том, как систематически будут нарушаться военные законы на захваченных землях. На деле там возникнет форма самого неприкрытого деспотизма — злейшей карикатуры на любые законы. Подобное состояние дел превратит Германию в такое государство, какое существовало лишь в образе, созданном вражеской пропагандой… Армии придется принимать на себя бремя ответственности за убийства и погромы, которые прежде связывали только с СС»^{246}.

С целью регулирования деятельности опергрупп СД и полиции безопасности, с одной стороны, и вермахта — с другой, 26 марта 1941 г. было подписано соглашение между СС и руководством вермахта о разделении полномочий. Операционный район (Opemtionsgebiet) вермахта был разделен на зону боевых действий (Kampfzone), армейский тыл (Rückwartige Armeegebiet) И расширенный войсковой тыл (ubergreifende Rückwartige Heeresgebiet). В двух последних допускалась деятельность опергрупп СД и полиции безопасности в целях борьбы с саботажем, терроризмом, а также мероприятий — на их усмотрение — по отношению к гражданскому населению. Таким образом, объектом полицейской активности было только гражданское население, поскольку военные не допускали вмешательства в их компетенции в отношении советских военнопленных. С одним исключением, касающимся лиц, которые, строго говоря, не являются военнослужащими, но включены в состав Красной армии. Понятно, что речь идет об армейских комиссарах.

Две недели спустя после принятия разъяснений ОКВ, 30 марта 1941 г. Гитлер выступил перед 200 высшими офицерами вермахта. В этом выступлении он уже не разделял функции полиции и вермахта во время восточного похода. Гитлер заявил, что коммунист не может рассматриваться как солдат: с ним следует обращаться, как с преступником. Таким образом получалось, что Гитлер передавал дело ликвидации комиссаров в руки вермахта… При этом никакого протеста со стороны высшего военного руководства не последовало. Гудериан и Гальдер после выступления Гитлера обедали с ним, но ни словом не обмолвились об этом чудовищном распоряжении. Еще через месяц — 28 апреля 1941 г. — в отдел Варлимонта в ОКВ пришел официальный документ, подписанный руководством ОКХ, с предложением довести до войск приказ о расстрелах захваченных комиссаров. Это было неслыханно — ОКХ, наследник старого прусского Генштаба, выступил с предложением о массовых расстрелах пленных…^{247}

Как указывалось выше, Гитлер планировал Крестовый поход против большевизма, что в современных условиях было чревато многими осложнениями. Английский генерал Джон Фуллер писал: «Если вы, ведя войну, не имеете политически здравой и стратегически возможной цели, то, по всей вероятности, вы уподобитесь тем безумцам, которые пытались истребить идеи пулями, а политические убеждения — бомбами. Цель Гитлера была логичной и возможной, цель японцев — логичной, но невозможной, хотя обе они были чудовищно несправедливы (правда, не более чем империалистические цели других глав правительств и других наций в прошлом). Хотя средства, применяющиеся для достижения здравых целей, и бывают иногда жестокими, однако в случае безумных целей они всегда жестоки. Именно по этой причине крестовые походы и гражданские войны так уничтожают духовные и материальные ценности и губят так много людей». Далее Фуллер указывал, что самым худшим в Крестовых походах было то, что их идеологические цели оправдывали применение любых средств, как бы ужасны и жестоки они ни были. Так, хотя Латеранский собор в 1139 г. под угрозой анафемы запретил пользоваться арбалетом «как оружием, ненавистным богу и недостойным для христианина», однако он разрешил его использование против неверных. И в Тридцатилетнюю войну, когда неистовым религиозным фанатизмом простой народ был вовлечен в борьбу, люди поверили, что для очищения или поддержания религии, в зависимости от обстоятельств, их святая обязанность — убивать врагов самыми зверскими способами. Такое же положение было и во Вторую мировую войну — войну против ереси, войну между догмами. Император Священной Римской империи германской нации Фердинанд II Габсбург (1578–637), известный своей борьбой с протестантами, говорил: «Лучше пустыня, чем страна, управляемая еретиками»^{248}. Именно следуя логике Фердинанда II стремился действовать Гитлер, что не оставляло советской правящей верхушке никакого выбора — победа или поражение доктрины (жизнь или смерть), без всяких нюансов, без альтернативы.

Нацисты были убеждены в своем превосходстве над славянами в культурном и научно-техническом развитии, поэтому особенно нетерпимо относились к любым попыткам оппозиции в Юго-восточной Европе, безоговорочно пресекая любое сопротивление своим планам и намерениям. Поэтому, обеспечивая правый фланг вторжения в СССР, в апреле 1941 г. немцы атаковали одновременно Югославию и Грецию (чтобы помочь итальянцам). Проблема была в том, что аннексия Албании, осуществленная итальянцами 7 апреля 1939 г. в подражание немецкой аннексии Чехии, не удовлетворила честолюбия Муссолини. Поэтому Муссолини, не уведомив Гитлера, 28 октября начал наступление на Грецию. При этом он не учел ни способности греческого народа к сопротивлению, ни силу его армии. Гитлер вынужден был помочь своему союзнику.

Предоставление Румынией своей территории для развертывания немецкой армии и присоединение болгарского царя Бориса к державам «оси» позволили в марте 1941 г. сосредоточить 12-ю немецкую армию фельдмаршала Листа в районе между Софией и Пловдивом. Этот район был наиболее благоприятным для начала наступления на Грецию как в оперативном отношении, так и в плане снабжения войск. Добиться от Югославии пропуска через ее территорию немецких частей планировалось при помощи соглашения, подписанного в Вене 23 марта 1941 г. Присоединение Югославии к «Стальному пакту» было воспринято немецкой общественностью очень позитивно; соответственно, она восприняла известие о выходе Югославии из только что подписанных соглашений настороженно и с огорчением, ибо это неминуемо продлевало войну^{249}. В Белграде произошел переворот, подпитываемый антинемецкими настроениями, и новое правительство генерала ВВС Симовича заключило пакт с СССР. Чтобы решить проблемы на южном фланге, 27 марта Гитлер отдал приказ о начале операции против Греции и Югославии. Фридрих фон Меллентин писал, что если завоевание Югославии стало для германской армии военным парадом, то в Греции началась ожесточенная борьба^{250}. Это сопротивление смогла оказать сама греческая армия — практически без поддержки союзников-англичан. Из всего, что предпринимали англичане во время войны, посылка экспедиционного корпуса в Грецию представлялась наименее оправданной с военной точки зрения. Посланные для поддержки истощенных греческих войск английские войска по меркам континентальной войны были только каплей в море и ни в каком случае не смогли бы сопротивляться немецким войскам, имевшим огромные резервы.

13 апреля пал Белград, 17 апреля капитулировала югославская армия, а 23 апреля, несмотря на помощь англичан, капитулировала греческая армия. По желанию итальянского короля Черногория была объявлена независимой^{251}. Англичане смогли эвакуировать 50 000 из 62 000 своих солдат. Такая скоротечность кампаний говорила о превосходных качествах немецкой армии, тем более что речь шла о войне в гористой местности, а такая война предъявляла к солдатам особые требования. Самое большое впечатление эта немецкая победа произвела на горца по происхождению Сталина, который понимал особенности и трудности войны в горах и начал более отчетливо осознавать, с какой армией предстоит иметь дело. Именно поэтому Сталин приказал проявлять уступчивость в переговорах с немцами^{252}. Дабы умиротворить Гитлера, он распорядился, чтобы советская пресса положительно писала о Германии; в середине мая 1941 г. советское правительство лишило норвежскую, бельгийскую и югославскую миссии в Москве дипломатического признания. Гитлер же эти действия Сталина рассматривал как слабость и боязнь военного конфликта. Немецкие дипломаты в Москве ничего не знали о готовящемся нападении (даже посол Фриц фон Шуленбург) и были склонны предполагать, что концентрацией войск на советской границе Гитлер оказывает на советское правительство нажим с целью экономических и, возможно, территориальных уступок[12].

Все советские шаги к сближению в Берлине принимали к сведению, но они были напрасны — Гитлер уже принял решение и ждал для нападения установленного срока. Время начала осуществления «плана Барбаросса» из-за Балканского похода вермахта (операция «Марита») было перенесено на один месяц — с 16 мая на 22 июня; впрочем, весна в европейской части СССР была в тот год поздняя, дороги подсохли только к лету, и немцы все равно не смогли бы осуществить нападение раньше[13]. Наполеон перешел Неман 24 июня 1812 г. Дни с 22 по 24 июня — самые длинные в году, соответственно, в эти дни солдаты смогут пройти максимально длинные дистанции, танки смогут максимально прорваться вперед, а авиация — дольше бомбить позиции противника.

В немецком же обществе после получения известий с Балкан начался очередной всплеск воодушевления и гордости за армию. Как передавала СД, быстрота победы на Балканах привела общество в изумление, хотя Балканский поход вермахта и вызвал меньший восторг, чем победа над Францией. К тому же воодушевление вскоре спало: СД передавала, что немцы были уже сыты военными победами и злились на итальянцев, которые неосмотрительным нападением на Грецию и неспособностью самим справиться с противником способствовали эскалации войны и ее распространению вширь^{253}, а также вовлечению в войну Греции, что не входило в гитлеровские планы. Несколько раз Гитлер с сожалением высказывался о необходимости воевать с «храбрыми греками».

Чтобы подорвать английские позиции в Средиземноморье, после Греции Гитлер распорядился штурмовать Крит. При подавляющем немецком преимуществе в воздухе (около 30:1 в боевых самолетах, но фактически без военно-морских сил) немецкое командование силами 22 750 солдат (750 из которых должны были доставить планерами, 10 тысяч десантироваться с парашютами, 5 тысяч — самолетами и 7 тысяч — морем) рассчитывало взять огромный остров, расположенный более чем в 120 км от материковой Греции^{254}. Защитники Крита насчитывали в своих радах около 42 тысяч солдат — более 17 тысяч британцев, 6500 австралийцев, 7700 новозеландцев, 10 тысяч греков. По числу защитников оборона острова была более внушительной, чем предполагала немецкая разведка. 30 апреля новозеландский командир генерал Бонард С. Фрейберг, кавалер креста Виктории, стал командующим обороной Крита^{255}.

Немецкий десант был связан со многими проблемами — далеко не у всех немецких парашютистов при выброске были «шмайссеры» или гранаты, у большинства — только пистолеты и ножи. Оружие для десантников спускали в отдельных контейнерах. Как правило, парашютисты прыгали с очень малой высоты — с 300 метров. Небо расцвело разноцветными куполами: черными — у солдат, фиолетовыми или розовыми у офицеров, белыми — у груза оружия и боеприпасов, желтыми — у грузов с медицинскими принадлежностями^{256}, 31 мая, двенадцатый день битвы, стал последним для организованного сопротивления Крита. Потери среди нападающих были очень большими. После захвата Крита пропаганда особенно интенсивно использовала тот факт, что в десанте принимал участие знаменитый немецкий спортсмен — боксер Макс Шмеллинг, побивший в свое время великого американского боксера, чернокожего тяжеловеса Джо Льюиса; геббельсовские журналисты знали, как преподнести общественности это обстоятельство. Несмотря на тяжелые потери, которые понесли немцы, захват Крита послужил очередным доказательством блестящих успехов Германии. 2 июня английские солдаты прекратили сопротивление. Немецкая пропаганда представила это весьма рискованное предприятие как своего рода генеральную репетицию неминуемого вторжения на Британские острова^{257}.

В Критской кампании немцы не закрепили успех, но лишь рассеяли силы. Важнейшей задачей был захват не Крита, а Мальты, которая перекрывала все немецко-итальянские пути снабжения между севером и югом Средиземноморья; от этих путей в огромной степени зависел Африканский корпус Роммеля. Именно базировавшиеся на Мальте британские корабли, самолеты и подлодки определяли расстановку сил в схватке за Египет. Мальта, несомненно, была более важной целью немецких военно-воздушных сил. Начальник Генштаба Люфтваффе генерал-полковник Ганс Ешоннек еще 3 февраля 1941 г. предлагал сделать захват Мальты первоочередной задачей 10-го воздушного корпуса. Были подготовлены детальные планы захвата Мальты^{258}. Но Гитлер считал, что Крит не должен оставаться в руках англичан — из-за опасности воздушных налетов на румынские нефтяные месторождения. Это решение Гитлера и спасло для англичан Египет^{259}. В литературе довольно часто указывают на то, что Гитлера смутили огромные потери десантников, и он не решился осуществить подобную операцию на Мальте. Командующий Южным фронтом фельдмаршал Люфтваффе Кессельринг постоянно твердил Герингу, что весной 1942 г. Мальту можно было оккупировать с минимальными потерями, но тот был под впечатлением гитлеровского запрета на проведение крупных десантных операций из-за предполагаемых больших потерь^{260}.

Гросс-адмирал Редер планировал взять Мальту с тем чтобы получить возможность беспрепятственно отправлять в Африку снабженческие грузы. Летом 1941 г. Черчилль больше всего боялся захвата немцами именно Мальты — это привело бы к крушению коммуникаций, связывающих Каир с метрополией. Если бы Мальта своевременно была взята, Роммель завоевал бы Египет. Мальту вполне можно было взять: она была в 33 раза меньше и укреплена хуже, чем Крит. Именно благодаря базе на Мальте с июня по октябрь 1941 г. на дно пошло сорок немецких кораблей (водоизмещением в 179 тысяч тонн) с грузами для Африканского корпуса Роммеля. В сентябре до места назначения не добралось примерно 40% кораблей. В ноябре Роммель недополучил уже 77% грузов. Кампания Роммеля в Северной Африке завершилась плачевно вследствие блокады путей поступления снабжения^{261}.

В принципе, Мальта должна была озаботить прежде всего итальянцев, поскольку этот остров был прекрасной базой для английского флота и авиации — он находится в 80 км от Сицилии. Немецкий адмирал Ассманн справедливо считал, что «на месте итальянцев, японцы вступили бы в войну 10 июня 1940 г., устроив Перл-Харбор на Мальте, служившей в то время для оборонительных целей. Потому что Мальта для итальянцев была тем же, чем являлся для японцев Перл-Харбор». Но итальянцы ограничились слабыми воздушными налетами, которые не приносили никакого ущерба английской базе. Немецкий офицер, ответственный за итало-немецкое взаимодействие на море, предлагал итальянцам 9 августа захватить Мальту. Итальянцы отказались. Тем временем англичане усиливали на Мальте свой контингент: с острова можно было контролировать все Средиземноморье^{262}.

События, связанные с захватом Крита, стоят особняком от Балканской кампании не только по времени, но и стратегически. Если война на Балканах была локальной операцией, то Критская операция выходила за рамки европейского спора. Это снова была мировая война, так как здесь речь шла о контроле над всей восточной частью Средиземноморья, о захвате и удержании решающих позиций в поединке между Германией и Великобританией. Это была борьба за Суэц, за Сирию и даже за Турцию. В ходе сражения за Крит немецкие войска часто попадали в исключительно тяжелое положение, и успех был достигнут ценой больших усилий и значительных потерь. Победа на Крите была омрачена еще одним обстоятельством — гибелью линкора «Бисмарк». Трезво оценивая общую обстановку, турки говорили: у англичан есть много островов, а второго «Бисмарка» у немцев нет^{263}.

Впрочем, проблемы на Балканах и в Средиземноморье Гитлер рассматривал как досадные и докучливые помехи, от которых следовало быстро отвязаться: он уже был устремлен к самой главной своей цели — к «жизненному пространству» на Востоке.

Шансы вермахта в мобильной войне с Красной армией. Соотношение сил и ресурсов

Весной 1941 г. вермахт представлял собой победоносную армию, едва ли испытавшую ощутимые потери. Военная машина была идеально подготовленной и оснащенной, прекрасно сбалансированной и согласованной. Казалось, ей было предназначено направиться по стопам Наполеона — на Восток.

К лету 1941 г. Красная армия была также впечатляюще оснащена (у нее было столько же самолетов и больше танков, чем во всех остальных армиях в мире), но насколько способны были применить эту силу советские командиры? Смогут ли «коммунистические приспособленцы» (каковыми представляли себе советское военное руководство немцы), отобранные по признаку благонадежности, организовать оборону? Гитлер верил, что советская военная машина настолько пропитана коммунизмом, неуверенностью, подозрительностью и наушничеством, так деморализована «чистками», что не сможет действовать надлежащим образом. Он был прав, но только отчасти — во второй период войны, в процессе жесточайшего отбора на среднем командном уровне за счет огромных жертв, началась стабилизация командных кадров и частичное преодоление деморализации и страха перед начальством. Как ни странно это звучит, но именно смертельная опасность помогла мобилизовать лучшие качества Красной армии.

Предстоящее нападение на СССР вызвало в генералитете почти единодушную отрицательную реакцию: по причине почти полного отсутствия сведений о военном потенциале противника, из-за того, что Россия была часто бита, но никогда — разбита, по причине традиционного в прошлом союза России и Пруссии, к аристократии которой принадлежало большинство высших офицеров вермахта; поскольку в большинстве своем генералы были практическими людьми и стояли выше идеологических мифов; потому что благодаря альянсу с СССР в межвоенный период генералитету удавалось сохранять «черный рейхсвер» с современным оружием. Большинство немецких генералов изначально склонялись к пессимистической оценке перспектив войны с СССР, что отразилось в некоторых высказываниях. Так, 4 мая 1941 г., после очередного совещания, назначенный командующим группой армий «Юг» фон Рундштедт в присутствии Гитлера попрощался с командующим группой армий «Север» фон Леебом, сказав: «До свидания в Сибири»^{264}, что прозвучало довольно двусмысленно… Забегая вперед, нужно сказать, что в советском плену эти генералы не были и поэтому в Сибири не встретились.

Успех в Польше и победа над Францией были, на взгляд военных, достаточными; далее искушать судьбу они не хотели^{265}. Хотя победы эти и положили конец сомнениям армии и генералитета в нацизме: поражение Германии в Первой мировой войне долгое время было самым важным переживанием для немецких офицеров и, избавившись от него, они окончательно уверовали в Гитлера. Для Гитлера война на Западе (пусть и необычайно успешная) была только началом. Его главной целью было «жизненное пространство» на Востоке. Обманывая своих генералов, фюрер утверждал, что нападение на СССР является лишь способом обеспечить победу над Британией[14].

Буквально все советники Гитлера были против похода на Россию. МИД также был против, но Гитлер никого не слушал[15]. Он демонстративно выказывал свое недоверие русским, утверждая, что они могут начать войну в любой момент, поэтому их нападение следует предупредить. В момент нападения, 22 июня 1941 г. (Наполеон напал на Россию 12 (24) июня 1812 г.), немецкая армия вторжения насчитывала 3,2 миллиона солдат при общей численности армии в 3,8 миллиона, то есть для грандиозной операции Гитлер смог собрать почти все наличные силы. Осенью 1920 г. Красная армия насчитывала 5,5 миллиона солдат; в 1938 г. в РККА было 1,5 миллиона солдат, а в 1941 г. — более 5 миллионов^{266}.

По сравнению с кайзеровскими временами, руководство вермахта на Восточном фронте было организовано по-новому. Бросалось в глаза большое количество фельдмаршалов: после французской кампании генералам в таком количестве присваивали звание фельдмаршалов, как никогда ранее в прусско-немецкой истории. При Гитлере это звание было сильно девальвировано такими фигурами, как Бломберг и Кейтель. От этого, впрочем, статус высших военных командиров не очень страдал: в армии отделяли генералов с берлинской Бенделерштрассе (ОКВ) — Кейтеля, Йодля и Варлимонта, от трех командующих группами армий — фон Рундштедта, фон Бока и фон Лееба, авторитет которых был непререкаем. К примеру, представитель следующего поколения офицеров фельдмаршал Люфтваффе Кессельринг в своих мемуарах характеризовал фон Рундштедта как наследника традиции Верховного командования времен Первой мировой войны. «Держа руку на пульсе событий, он отдавал приказы, находясь в штабе, почти никогда не бывая на передовой и лишь в редких случаях пользуясь телефоном. Практически все его контакты с подчиненными и вышестоящим командованием находились в руках его начальника штаба и штабных офицеров. Такая система имела неоспоримые преимущества: главнокомандующего никто не беспокоил, не отвлекал от дел, на него не влияли впечатления от пребывания на фронте. Он был неким подобием верховного жреца, к которому остальные относились с изрядной долей благоговейного трепета»^{267}.

В Первую мировую войну групп армий в рейхсвере (как и в других армиях) не было — семь отдельных армий рейхсвера прямо подчинялись кайзеру. Кайзер определял стратегическое направление действий, а Генеральный штаб превращал стратегические намерения в конкретные оперативные указания войскам. Во Вторую мировую войну между Генеральным штабом и отдельными армиями была создана еще одна инстанция — руководство групп армий — высшая полевая инстанция, замкнутая на ОКВ. Созданием ОКВ как своего личного штаба Гитлер обеспечил себе прямой доступ к оперативному руководству. По всей видимости, создать ОКВ Гитлеру пришлось по той причине, что все трое командующих группами армий не были национал-социалистами и безусловно преданными Гитлеру людьми, в отличие от Кейтеля, Йодля и Браухича. Офицеры могли восхищаться энергией Гитлера, но высшим военным авторитетом для них оставались старые генералы, к примеру, фон Лееб (командующий группой армий «Север»), который еще при кайзере возглавлял подавление боксерского восстания в Китае. Слово фон Лееба для этих офицеров было законом. Фон Лееб был настроен консервативно-клерикально и весьма критически относился к нацистам. Федор фон Бок (командующий группой армий «Центр») также был закоренелым пруссаком и совершенно отстраненно относился к «штафиркам» из партии. И фон Рундштедт (командующий группой армий «Юг») не был безусловно человеком Гитлера.

В 7.00 утра 22 июня Гитлер заявил по радио: «Обремененный тяжелыми заботами, обреченный на месяцы молчания, я могу, наконец, говорить свободно. Немцы, в этот самый момент начался восточный поход, который по своим масштабам не имеет равного в мире. Сегодня я решил снова вверить судьбу, будущее рейха и немецкого народа в руки наших солдат. Да поможет нам Бог, особенно в этой борьбе». Для оправдания нападения на СССР Гитлер упомянул о заговоре между евреями, западными демократиями и большевиками^{268}. Германия, по его словам, вынуждена взять на себя дело спасения всей Европы. Геббельс сразу откликнулся на это, и в пропаганде с первых дней нападения на СССР стала звучать тема германской миссии. Несмотря на усилия пропаганды, немцы в большинстве своем отреагировали на известие о нападении на СССР с озадаченностью, испугом и растерянностью^{269}. Правда, в немецком общественном мнении царило убеждение, что Красная армия — это бесхарактерная и безвольная масса плохо управляемых солдат, что вся русская интеллигенция находится в трудовых лагерях; считалось, что в лагерях находится около 16 миллионов советских людей (10% населения). Была распространена и точка зрения, что в России вермахт ожидают как освободителя от большевистской тирании. Тем не менее, озабочены были не только простые немцы — накануне 22 июня советник немецкого посольства в Москве Густав Хильгер подшутил над послом Фрицом фон Шуленбургом, зачитав ему тираду Луи Коленкура (французского посла в Санкт-Петербурге в 1807–1811 гг.) из мемуаров о русском походе Наполеона под видом тайной записи слов Шуленбурга, обращенных к Гитлеру: Шуленбург якобы пытался отвратить фюрера от решения напасть на Россию. Хильгер уверил Шуленбурга, что посол просто забыл об этом протоколе. Он читал текст французского мемуариста дословно, изменив только имена: Наполеона — на Гитлера, а Коленкура — на Шуленбурга. Когда шутка была раскрыта, оба были потрясены сходством ситуаций и сочли это плохим предзнаменованием^{270}.

Нападение Германии на Советский Союз стало самой крупной военной операцией в истории человечества — ударные силы агрессора насчитывали 3,5 миллиона солдат. Советская армия считалась более слабым соперником, чем французская армия, и даже чем польская армия, поэтому немецкая сторона не сочла необходимым создавать какие-либо резервы, как во французском походе; вермахт был снаряжен только на 3 месяца боев на Востоке^{271}. Производство немецких вооружений достигло своего пика в июле 1941 г., а затем к декабрю сократилось на треть, что еще раз свидетельствовало о недооценке Гитлером противника. В принципе, нападение на Советский Союз могло закончиться выигрышем, если бы Гитлер правильно оценил потенциал СССР. Довод о стратегической глубине России, которая спасла ее от Наполеона, Гитлер отбрасывал на том основании, что Сталин вынужден будет защищать индустриальные районы западнее Днепра. Планировщики немецкого Генштаба полагали, что иметь резервы вооруженных сил в 9–12 миллионов — выше советских возможностей^{272}. Это была ложная оценка, но она соответствовала убеждению Гитлера, что «план Барбаросса» будет последним планом блицкрига. Последний блицкриг был задуман при слишком маленьких средствах, слишком экономно: Гитлер не хотел полностью переводить немецкую экономику на военные рельсы, он категорически не хотел заставлять женщин работать, не хотел сокращать гражданское производство и потребление больше, чем это, по его мнению, было необходимо для ведения войны. Для вермахта же минимум был таков: 3580 танков, 7148 орудий и 2740 самолетов. Для сравнения: в советском наступлении на Берлин в 1945 г. принимало участие 6250 танков, 7560 самолетов и 41600 орудий. В 1941 г. большая часть сил вермахта представляла собой обычную пехоту; германский транспорт был преимущественно на конной тяге; соответственно, мобильность такой армии была небольшой. СССР в начале войны имел огромное преимущество в оружии: семь к одному в танках, четыре к одному в самолетах. Тем не менее, к 14 июля Гитлер был убежден, что война завершилась победой, и отдал приказ о переориентации военного производства на заказы флота и авиации, танковое же производство сократилось. Гитлер надеялся начать отвод некоторых пехотных частей уже в августе, а бронетанковых — в сентябре, оставив только 50–60 дивизий для поддержки линии Архангельск-Астрахань и карательных экспедиций за Урал. Этот план оказался абсурдно оптимистическим^{273}.

В силу своих высоких боевых качеств вермахт был в состоянии выиграть европейский блицкриг, но не тотальную мировую войну: в 1941 г., несмотря на рост военного производства в Германии, совокупное военное производство антигитлеровской коалиции уже было вдвое больше германского; вскоре преимущество утроилось^{274}. 5 августа 1940 г. генерал Эрих Маркс составил прогноз развития боевых действий на Востоке, по которому военные действия должны были продлиться до 9 недель, а в неблагоприятных условиях — до 17 недель для того чтобы дойти до Дона и Северной Двины. Гитлер с этим прогнозом согласился и в беседе с болгарским послом высказался о Красной армии крайне уничижительно^{275}. С другой стороны, в первые дни войны Гитлер сказал: «Начало каждой войны похоже на открывание двери в незнакомое темное помещение, когда никто даже не догадывается, что скрывается в темноте»^{276}.

Огромная роль в блицкриге должна была принадлежать танкам, но у немцев в танках не только не было преимущества, но, наоборот, их танки были хуже, и их было меньше. Немецкий генерал Меллентин писал, что в то время как на Западе в 1940 и 1944–1945 гг. огромное влияние на исход танковых боев оказала авиация, на обширных пространствах России главным средством для достижения победы были именно танковые армии. Эффективная авиационная поддержка могла быть обеспечена только на короткое время и на отдельных участках^{277}. В 1941 г. немецкая армия не имела превосходства в танковых соединениях и состояла главным образом из чисто пехотных дивизий, которые передвигались в пешем строю, а в обозе использовали лошадей. Танковые и моторизованные части составляли небольшую часть вермахта^{278}. К тому же конфигурация границы исключала возможность немедленного охвата или окружения противника, поэтому вермахту на первых порах приходилось осуществлять только фронтальные удары. Вермахт располагал всего несколькими месяцами для того, чтобы разгромить огромные советские армии западнее Днепра и Западной Двины. Задача усложнялась тем, что пехота должна была выдерживать быстрый темп наступления — переходы в 40 км в день по ужасающим дорогам были на грани физических возможностей человека. Так, 12 пехотная дивизия с 22 июня по 28 июля 1941 г. прошла 900 км, то есть более 25 км в день. Вследствие огромных расстояний у моторизованных частей вермахта (таких, как дивизия «Великая Германия») порой кончалось топливо, и солдаты шли пешком^{279}.

В начале войны у вермахта было 3580 танков (преимущественно Т-III и T-IV). Когда весной 1941 г. Гитлер приказал показать советским военным специалистам свои танковые заводы, они не поверили в то, что T-IV и есть самый тяжелый немецкий танк^{280}. Но это была правда. Немецкий T-IV был на 4 тонны легче Т-34. В 1941 г. у СССР танков было приблизительно втрое больше, чем у Германии. Правда, самый массовый советский танк Т-26 был слабым, но в Красной армии было 5,5 тысяч танков БТ-7. Их также принято ругать, но БТ-7 был лучше вооружен, чем немецкие танки, и обладал преимуществом в скорости, правда, при слабой броне. Но, что было особенно важным для будущего развития событий, у советской армии был лучший средний танк начального периода войны — знаменитая «тридцатьчетверка» (1225 танков в 1941 г. Когда 10 июля 1941 г. Гудериан впервые увидел этот танк, он был поражен: скошенная броня, великолепная проходимость, 76,2-мм орудие…). Танк Т-34 произвел сенсацию: это был средний 26-тонный танк, превосходивший немецкие танки по броне и вооружениям. Снаряды его пушки пробивали броню немецких танков с дистанции в 2 км, тогда как немецкие танки могли поражать Т-34 с расстояния не более 500 м, да и то в боковую или кормовую броню. Первоначально немецкая 37-мм противотанковая пушка поражала советские танки, если снаряд попадал в определенные уязвимые места. Т-34 эта пушка не могла поразить даже в боковую броню. Что касается немецких противотанковых средств, то только 50-мм противотанковая пушка с близкой дистанции поражала Т-34, да и то только сзади, где броня была слабее. Немецкий офицер Ханс Киссель вспоминает, что когда его солдаты подбили-таки две «тридцатьчетверки», то пленные советские танкисты были очень удивлены: им внушали, что у немцев нет средств борьбы с этим танком^{281}. В принципе, это было близко к истине. Гудериан писал, что предложение офицеров-фронтовиков делать точно такие же танки не встретило поддержки конструкторов. Они вовсе не были против подражания: их смущала невозможность быстрого выпуска важнейших деталей советского танка, особенного алюминиевого дизельного двигателя. Кроме того, выпускать такую же легированную сталь было невозможно из-за отсутствия необходимого сырья^{282}.

У Т-34 лобовая броня (70 мм) почти в два раза превышала лобовую броню немецких танков (40 мм)^{283}. Адекватных средств борьбы с этим танком у немцев не было. Немецкий генерал Меллендорф писал о «трагедии немецкой пехоты», так и не получившей летом 1941 г ничего стоящего для борьбы с советскими танками Т-34: «Противотанковая оборона, без сомнения, является самой печальной главой в истории немецкой пехоты, а танк Т-34 для пехоты и противотанковой обороны немецкой армии был настоящим кошмаром»^{284}.

Надо отдать Гитлеру должное — он осознавал слабость немецких танков и после кампании во Франции понял необходимость увеличения их огневой мощи. Поэтому на Т-III он потребовал вместо 37-мм короткоствольной пушки установить 50-мм пушку Л-60 с высокой начальной скоростью снаряда. Но указание Гитлера не было выполнено, и Управление вооружений установило на Т-III 50-мм пушку L-42 с низкой начальной скоростью снаряда. Гудериан вспоминал, что это довело фюрера до бешенства. Раздражение Гитлера можно понять: этот факт неповиновения и своеволия сказался на итоге военных действий^{285}. Катастрофическое для немцев положение переменилось лишь тогда, когда в течение 1941–1942 гг. на немецкие Т-III и T-IV — после повторного приказа Гитлера — были установлены соответственно 60 — и 75-мм орудия для борьбы с «тридцатьчетверкой»^{286}. По дуэльной мощности эти орудия в полтора раза превосходили пушки на KB и на Т-34. Иными словами, почти год в начале войны немцы не могли адекватными средствами бороться против Т-34 — только при помощи авиации и противотанковых наземных средств. Весь этот год у Красной армии было такое же превосходство по танкам, как в конце 1944 г.! Генерал Ганс Фриснер писал, что с 1944 г. вермахт вел «войну бедняков» против гораздо более оснащенного противника^{287}.

Правда, до конца 1941 г. руководство вермахта, во-первых, обеспечило новые боеприпасы, во-вторых, поставило на вооружение новые противотанковые пушки. Немецкое орудие 75-мм калибра получило кумулятивные снаряды. Для 37-мм противотанковой пушки приняли надкалиберную кумулятивную мину, заряжавшуюся с дула. Однако самым эффективным германским противотанковым орудием (до 1943 г.) оказалась… советская 76-мм дивизионная пушка Ф-22, получившая в вермахте название РАК-36. Огромное количество этих эффективных артиллерийских орудий попали к немцам в качестве трофеев. Еще более эффективным противотанковым средством с 1943 г. стали реактивные гранатометы «Панцер-фауст 1» и «Панцер-фауст 2»^{288}. В принципе, с начала войны немцы применяли в артиллерии кумулятивные снаряды, немецкая пехота была вооружена сперва магнитными кумулятивными минами, а затем, с конца 1943 г. — одноразовым гранатометом с кумулятивной гранатой, который назывался «фаустпатрон». В Красной армии также с 1943 г. использовали кумулятивные снаряды в артиллерии; авиация применяла против немецких танков кумулятивные «бомбочки»; в 1943–1944 гг. их было изготовлено 13 миллионов штук. Весной 1943 г. на вооружение советской пехоты поступила ручная противотанковая граната РПГ-43, затем РПГ-6. Немцы ответили на это тем, что на заводах стали ставить на танки экраны от кумулятивных зарядов. У нас же танкисты сами, подручными средствами экранировали танки^{289}.

У Т-34 были свои недостатки: теснота, плохая оптика, неудачное размещение смотровых приборов. Так, все немецкие танки от Т-III до «тигра» имели две огневые точки — одну в башне, одну — в лобовой броне, чтобы иметь возможность вести огонь в двух направлениях одновременно. Основная масса советских довоенных танков имели только одну огневую точку. Как представлял себе использование этих танков в бою тот, кто их заказывал? — спрашивает советский фронтовик А. 3. Лебединцев и сам отвечает, что у Гудериана, когда он начинал танковым командиром, не было ни одного танка, и он навесил на трактор фанерные щиты и на учениях «атаковал» на нем противника. Сразу выяснилось, что из танка плохо видна местность, поэтому Гудериан приложил огромные усилия к тому, чтобы немецкая оптическая промышленность разработала для танков приборы наблюдения и стрельбы. В Красной армии до войны это никого не волновало. В результате были случаи, когда «тигры» подбивали советские Т-34 с дистанции в 3 км. В Красной армии имелись пушки, способные на таком расстоянии поразить броню, но не было такой оптики[16]. Оптические приборы советских танков вызывали у немецких танкистов недоумение. Атакуя противника своими фанерными танками, Гудериан сразу понял, что никакая связь между ними, кроме радио, невозможна, а без связи танк беспомощен. И Гудериан настоял на том, чтобы немецкая промышленность снарядила каждый танк надежной радиостанцией. В советской армии радиостанции ставили только на командирские машины. Это объясняет тот факт, что формально боевой техники у немцев было меньше, а эффективность немецких войск была неизмеримо выше^{290}.

Но главной причиной, по которой советские танки в полной мере не смогли проявить себя — это их бездарное применение. Тяжелый танк KB весил 50 тонн и стал серийно производиться с февраля 1940 г. Толщина брони башни была до 105 мм! Такая броня долгое время не пробивалась никакими противотанковыми средствами противника, кроме 88-мм немецкой зенитки. Обычно KB вооружали 76-мм пушкой, но для борьбы с дотами был создан полк KB со 152-мм гаубицей! До июня 1941 г. было выпущено 1225 танков Т-34 и 636 KB; соответственно, 968 и 508 машин в июне 1941 г. находилось на западных рубежах СССР^{291}. С такими силами грамотное руководство за небольшой промежуток времени легко могло уничтожить все, что у немцев двигалось на гусеницах, или загнать вермахт на Северный полюс…

Версию о тотальном немецком превосходстве в первый период войны охотно поддерживали советские военачальники, поскольку именно вследствие их невежества и непрофессионализма наша страна понесла огромные потери. В воспоминаниях Жукова, Рокоссовского, Еременко, Баграмяна, Ротмистрова и Мерецкова на разные лады говорится о том, что противник имел самые лучшие в мире танки, и что их было очень много, а советские танки были устаревшими, взрывоопасными, небоеспособными^{292}. Это совершенная неправда… Один из знатоков военной истории Владимир Васильевич Бешанов назвал книгу о наших неудачах начального периода Великой Отечественной войны «Танковый погром 1941 г (куда исчезло 28 тысяч советских танков?)». Основная мысль автора сводится к тому, что в техническом отношении наши танковые силы были на голову выше немецких, но руководили этими силами совершенно неправильно и бестолково. Танковый парк Красной армии на 22 июня 1941 г. имел следующий вид:

Т-26 — 9998;

БТ-7 — 519;

Т-28 — 481;

Т-35 — 59;

Т-37, 37А, 38 — 5836;

Т-40 — 132;

Т-34 — 1225;

KB — 636.

Кроме этих танков, в Красной армии насчитывалось более 5 тысяч бронеавтомобилей, в том числе 3258 средних, вооруженных 45-мм пушкой. То есть гитлеровцам следовало считаться с колоссальным советским превосходством… Советские заводы во время войны изготовили 205 тысяч автомобилей, вдобавок к этому от союзников было получено еще 427 тысяч^{293}. Это обеспечивало РККА большую мобильность, чем у вермахта.

Почти половина немецких танков, вторгшихся на территорию СССР, были не только легкими, но и сильно устаревшими. В немецкой армии было приблизительно 26 типов танков — по сравнению с советской унификацией на Т-34 это был крупный недостаток^{294}. Средний немецкий танк T-III был первым по-настоящему современным танком вермахта; в момент нападения на СССР было 1440 таких машин, 965 из них было выставлено против СССР. T-III был вооружен 37-мм пушкой и тремя пулеметами MG-34. Экипаж состоял из 5 человек. Такое количество членов экипажа стало стандартным для последующих немецких средних и тяжелых танков. Немцы первыми добились функционального разделения обязанностей членов экипажа, что давало им преимущество в бою: командир был освобожден от работы заряжающего для выполнения своих прямых функций. T-III был очень удобным для экипажа танком — таких удобств не имел ни один советский, английский или американский танк. Он был оснащен отличными приборами наблюдения и прицеливания с великолепной цейссовской оптикой. T-III мог на равных сражаться с советскими БТ и Т-26, но при столкновении с Т-34 или KB он имел шанс на успех только при очень благоприятных условиях. Если немецкие командиры отводили роль T-III боевой машины поддержки, то более мощные T-IV должны были выполнять функции танков прорыва. Вес T-IV составлял 22 тонны; он был, как и Т-34 (26 тонн), средним танком. Тяжелых танков в вермахте в 1941 г. не было даже в проектах.

T-IV был вооружен короткой пушкой 75 мм и двумя 7,92 мм пулеметами. Короткоствольная пушка этого танка из-за низкой начальной скорости снаряда не обеспечивала успешной борьбы с Т-34. Новая длинноствольная пушка стала устанавливаться на этот танк только с апреля 1942 г. На войну с СССР немцы отрядили 439 танков T-IV. Таким образом, видно, что не мощь танковых вооружений, как обычно представляли в советской историографии, позволяла немцам постоянно переигрывать советские войска в первой фазе войны, но высокая динамика движения, современная тактика и оперативное мастерство. Войска вермахта, не превосходя противника по количеству и качеству вооружений, переигрывали его тактически и в оперативном отношении^{295}. Офицер советского Генштаба Н. Г. Павленко отмечал, что «в первом стратегическом эшелоне численность вооруженных сил СССР и Германии в 1941 г. была приблизительно равной, при превосходстве в самолетах и танках у РККА: по количеству новых тяжелых и средних танков советские войска бесспорно превосходили вермахт»^{296}.

Когда летом 1942 г. Гитлер посетил Маннергейма, он заявил, что силу советской армии изначально оценили неправильно, и что если бы ему до нападения кто-нибудь сказал, что у русских 35 тысяч танков, он счел бы этого человека безумцем — «мы уже уничтожили 34 тысячи»^{297}. Эту оценку Гитлер для пущей важности преувеличил: по сведениям абвера, к маю 1942 г. у СССР был «только» 26 271 танк.

Радикальная ошибка Гитлера состояла и в том, что самой существенной предпосылки для победы в блицкриге у Германии не было, а именно — у вермахта не было (даже временного) достаточного запаса прочности в ресурсах для нанесения мощного первого (и последнего, как в блицкриге) удара. В оценке мобилизационных возможностей Красной армии абвер чудовищно ошибся, преуменьшив численность последней на 30%, самолетов — на 280%, а о количестве танков и их качестве вообще никаких вразумительных данных не было^{298}. Еще в январе 1941 г. в ОКХ офицеры оперативного отдела говорили, что если большевистский режим не удастся свалить первым ударом, то рейх окажется перед неразрешимой задачей^{299}. На деле оказалось, что вооружения вермахта было совершенно недостаточно даже для кратковременной кампании: в июне 1941 г. 3600 немецких танков противостояли 24 000 советских. Первоначальный гигантский успех вермахта (огромные «котлы» под Белостоком, Вязьмой, Киевом, Брянском)^{300}был достигнут исключительно вследствие нераспорядительности и бестолковости советского военного руководства во главе со Сталиным, за ошибки которого советский народ заплатил огромной кровью. Это были, однако, не стратегические, а исключительно оперативные успехи вермахта, которые не отражали, а только искажали действительное положение дел. Можно сказать, что вермахт «оперативно допобеждался до поражения»^{301}. Огромную роль при этом сыграло пространство; один немецкий генерал точно сформулировал главную особенность кампании 1941 г.: впереди нет врага, а позади нет тыла. Советский ветеран Яков Терентьев вспоминал, что в августе 1941 г. пленный немец на допросе сказал: «Вы так отступаете, что я на мотоцикле от самого Смоленска до Сухиничей не встретил ни одного русского. А в Сухиничах меня схватили. Ну что это за война? Вот во Франции при наступлении на каждом шагу падал убитым наш солдат. А здесь что? Так наши скоро загонят всех вас в Сибирь»^{302}.

Еще одним существенным фактором, обеспечившим победу СССР, был его человеческий потенциал, благодаря которому пополнялись воинские части. Когда началась война, Красная армия насчитывала приблизительно 5 миллионов солдат (300 дивизий). К концу 1941 г. от этих сил практически ничего не осталось. Однако в запасе у Сталина было еще 14 миллионов человек, имевших базовую военную подготовку. В результате мобилизационных мер уже к концу 1941 г. Красная армия насчитывала 8 миллионов солдат (600 дивизий). При таких мобилизационных ресурсах противника вермахт мог выиграть войну только в ходе блицкрига. Самый крупный шанс в блицкриге вермахт имел в битве за Москву: сомнительно, смог бы сталинский режим пережить падение Москвы^{303}.

Насколько утопичной была идея Гитлера в индустриальный век выиграть войну чисто военными средствами, наглядно видно по следующей статистике: Третий Рейх произвел в годы войны 20 000 танков и воевал против 200 000 танков противника. С таким соотношением сил даже общепризнанное оперативное искусство и бесспорное превосходство немецкого генералитета были совершенно бессмысленными и никакого значения не имели. До этой простой истины можно было вполне дойти и на примере гражданской войны в США, которая показала, что Юг, превосходивший в военном отношении Север, был обречен по причине экономического отставания от Севера. По всей видимости, самой адекватной реакцией на войну, — как вспоминал немецкий социал-демократ Гюнтер Маркшеффель, эмигрировавший во Францию, — были слова старого француза из Авиньона, увидевшего в витрине газету с сообщением о нападении на СССР: «Ну, теперь войне конец: Гитлер совсем спятил»^{304}.

Но все же первые две летние кампании вермахт побеждал. Встает вопрос, за счет чего немецким генералам удавалось добиться победы над противником, значительно превосходящим по мощи, по вооружениям и по количеству живой силы? Ответу на этот вопрос и посвящена следующая глава.

Начальный период войны, характер и условия войны на Восточном фронте

Немецкая армия на Востоке, начавшая военные действия 22 июня, имела следующий состав: — Группа армий «Юг» (фельдмаршал фон Рундштедт) включала 6-ю армию фельдмаршала фон Рейхенау, 11-ю армию генерал-полковника Шоберта, 17-ю армию генерала пехоты Штюльпнагеля и первую танковую группу генерал-полковника фон Клейста. Всего в этой группе армий было 29 пехотных, 5 танковых, 4 моторизованные, а также 14 румынских дивизий. Группу армий поддерживал 4-й воздушный флот генерал-полковника Лера.

— Группа армий «Центр» (фельдмаршал фон Бок) включала 2-ю армию генерал-полковника фон Вейкса, 4-ю армию фельдмаршала фон Клюге, 9-ю армию генерал-полковника фон Штрауса, 2-ю танковую группу генерал-полковника Гудериана и 3-ю танковую группу генерал-полковника Гота. Эта группа армий имела 31 пехотную дивизию, 9 танковых, 7 моторизованных и 1 кавалерийскую дивизию. Группу армий поддерживал 2-й воздушный флот фельдмаршала Кессельринга.

— Группа армий «Север» (фельдмаршал фон Лееб) включала 16-ю армию генерал-полковника Буша, 18-ю армию генерал-полковника фон Кюхлера и 4-ю танковую группу генерал-полковника Гепнера. В этой группе армий было 20 пехотных дивизий, 3 танковые и 3 моторизованные дивизии. Группу армий поддерживал 1-й воздушный флот генерал-полковника Келлера.

В резерве гитлеровской ставки находились 21 дивизия, 2 танковые и 1 моторизованная дивизия. В составе групп армий находились и опергруппы полиции безопасности и СД, которые подчинялись непосредственно рейхсфюреру СС^{306}.

В первые недели войны советское сопротивление было слабым. Уже 22 июня фронт обороны был прорван на нескольких направлениях, нарушена система связи, потеряно централизованное управление войсками. После прорыва советских укрепленных пограничных линий для немецкой пехоты началось время бесконечных маршей — до 30 и более километров в день^{307}. Моторизованные соединения в вермахте не были преобладающими; большинство солдат шло пешим ходом, а лошади тянули обоз и тяжелые вооружения. Порой за день солдаты преодолевали до 35 км. При этом нельзя забывать, что каждый немецкий пехотинец нес на себе до 30 кг амуниции: стальную каску, винтовку, шанцевый инструмент, оловянный котелок, алюминиевую ложку-вилку, походную плитку, шомпол для чистки оружия, сменное белье, колья для палатки, плащ-палатку, набор ниток с иголками, бритвенный прибор, мыло и даже пакет презервативов^{308}. Ветеран РККА Яков Терентьев отмечал в своих воспоминаниях, что по сравнению с советскими, немецкие солдаты выглядели щеголями. У немцев были сапоги с голенищами из грубой кожи, суконные брюки и китель сизого цвета (feldgrau), шинель из тонкого сукна и хорошего покроя пилотка. В РККА все обмундирование было хлопчатобумажным^{309}.

Жара, пыль, а впереди еще одно облако пыли — которое поднимала советская пехота… Часто отступающие советские части имели преимущество в том, что они знали дороги, проходы через болота, поскольку первое время у немцев не было достоверных и полных карт. В Первую мировую войну немцы также воевали у Припятских болот, но при советской власти возникла новая сеть дорог, которая была немцам не знакома.

Первого июля 2-я танковая группа Гудериана достигла Березины. Все машины группы были обозначены большой белой буквой G (Guderian), по имени командира. Справа от Гудериана наступала 3-я танковая группа генерал-полковника Гота, а слева — две армии группы армий «Центр», которые через Смоленск (за 24 дня до занятия этого города вермахт прошел, считая по прямой, 700 км…) и Минск двигались прямо к Москве. За первые два дня группа армий «Центр» продвинулась на 200 км: была окружена Белостокская группировка РККА, в состав которой входило более половины всех войск Западного особого военного округа. На пятый день немцы вышли к Минску, через три дня советская группировка под Минском была окружена. Группа армий «Центр» наступала на Москву по пути, которым в 1812 г. шел Наполеон.

Двина, Березина и Днепр — вот крупные водоразделы, которые для немецкого командования были главными стратегическими рубежами. Немецкое руководство считало, что если Красная армия, сохранив боевое состояние, вовремя сможет перебраться через эти рубежи, то тогда вермахт ждет судьба наполеоновской армии. Интересно отметить, что 8 июля начальник штаба 4-й армии фельдмаршала фон Клюге генерал Блюментритт записал в дневнике, что при переправе через Березину у Борисова солдаты нашли остатки свай, вбитых саперами наполеоновской армии в 1812 г.^{310}Слово «Березина» знают все французы: здесь в 1812 г. русские войска почти окружили армию Наполеона, и только части ее удалось переправиться через Березину благодаря храбрости саперов генерала Жана-Батиста Эбле (Eble), которые и навели через реку две переправы.

Кроме Березины, германские войска без особых затруднений захватывали мосты на Немане, Припяти, Днепре и даже под Москвой. Так, в первые дни боев в самом важном центральном секторе, где у Буга скопились 800 танков 2-й танковой группы, оба моста южнее Бреста целыми и невредимыми попали в руки немцев. К северу от Бреста 18-я танковая дивизия использовала танки, специально загерметизированные для операции «Морской лев» (вторжение в Англию), форсировала реку и нанесла удар по советским оборонительным сооружениям. Стремительность и глубина танкового вклинения, присутствие в воздухе самолетов Люфтваффе и, прежде всего, безупречная координация всех родов войск создавала вокруг немцев ореол непобедимости, которой не было ни у одной армии мира со времен Наполеона. В первые два дня Красная армия потеряла 2 тысячи самолетов — совершенно беспрецедентные потери. Самая сильная (численно) авиация в мире была уничтожена за 48 часов^{311}. Генерал Меллентин писал, что советская авиация понесла такие огромные потери и была доведена до такого состояния, что, казалось, ей уже никогда не удастся вновь обрести силу. Однако за этим неожиданно последовало возрождение такого масштаба, какое возможно только при наличии неисчерпаемых ресурсов^{312}.

Войдя в соприкосновение с советскими войсками, передовые немецкие части при поддержке артиллерии и авиации предпринимали попытки с ходу преодолеть сопротивление противника. Впереди, как правило, с целью выявить систему огня советской обороны наступали более легкие и маневренные танки и мотопехота. В случае неудачи выдвигалась группа из 5–10 средних танков, которые огнем подавляли противотанковую артиллерию и огневые точки. Затем на большой скорости легкие танки атаковали совместно с пехотой. Нередко на броне немцы везли пулеметы и минометы с расчетами — для занятия более выгодных позиций. Если после повторной атаки не удавалось прорвать оборону или нащупать слабое место, фланг или стык, снова наносились удары артиллерией и авиацией, а затем снова атаковали средние танки. Действиям авиации предшествовала воздушная разведка. С началом танковой атаки бомбовыми ударами и огнем по советским позициям авиация стремилась максимально подавить оборону, посеять панику и вынудить противника к отходу.

При встрече с более подготовленной обороной немецкие войска проводили артиллерийскую и авиационную подготовку продолжительностью 45 минут и более. Огонь корректировался с самолетов. При отсутствии открытых флангов немцы — с целью выявления слабых мест — наступали небольшими силами на широком фронте, а затем главными силами наносили удар в установленном уязвимом пункте. При достаточно хорошо организованной обороне германские части действовали очень осторожно и, понеся даже незначительные потери, отходили в исходное положение. Советские же «отцы-командиры» гнали на немецкие пулеметы в неорганизованные контратаки повторяющимися «волнами» целые корпуса: без разведки, без поддержки авиации, без связи и взаимодействия, без снабжения горючим и боеприпасами^{313}. Причем такой стиль был характерен для советского командования до самого конца войны. Об отношении к жизни советских солдат свидетельствует незатейливый фронтовой анекдот. Командир, отправляя бойцов за «языком», интересуется, готовы ли они отдать жизнь. «Такую?!» — спрашивает один из них…

Красноармейцы и сами подчас пренебрежительно относились к собственной безопасности. Советский генерал Петр Григоренко писал, что к каскам в РККА было пренебрежительное отношение — считалось, что их носят только трусы. Будучи начальником штаба 8-й дивизии и объезжая ее позиции, он не встретил ни одного солдата, который носил бы каску. Между тем военный хирург профессор Костенко сообщил Григоренко, что 80% погибших красноармейцев имели поражение в голову — почти все эти солдаты не носили каски. Костенко при этом заметил, что смерть при поражении головы через каску — большая редкость. В сущности, констатировал хирург, красноармейцы, которые не носят каски на фронте — это «самоубийцы по расхлябанности»^{314}. У немцев же за появление на передовой без каски судили как за членовредительство. Все попытки Григоренко установить в своей дивизии порядок с использованием касок окончились провалом, а его самого стали считать трусом и тыловой крысой, трясущейся за свою жизнь… Другой мемуарист, советский ветеран войны, вспоминал, что в 1944 г. выданные пехоте новые каски просто оставили на дороге — на следующий день во всей роте каска была только у одного сержанта…^{315}

Немецкий генерал Меллентин отмечал, что советская тактика представляла собой странную смесь умения просачиваться в расположение противника и мастерства в использовании полевой фортификации со ставшей почти нарицательной негибкостью атак и безрассудного их повторения на одном и том же участке. Отсутствие гибкости в действиях артиллерии и неудачный выбор района наступления с точки зрения местности свидетельствовали о неумении творчески подходить к решению задач и своевременно реагировать на изменения в обстановке^{316}. Меллентин писал: «Индивидуальность советского солдата непрочна, она легко растворяется в массе; иное дело терпеливость и выносливость — черты характера, складывавшиеся в течение многих веков страданий и лишений. Благодаря природной силе этих качеств, русские стоят во многих отношениях выше сознательного солдата Запада, который может компенсировать свои недостатки лишь более высоким уровнем умственного и духовного развития… Комиссарам удалось создать в русской армии то, чего ей недоставало в Первую мировую войну, — железную дисциплину. Не знающая жалости военная дисциплина, которую, я уверен, не выдержала бы ни одна другая армия, превратила неорганизованную толпу в необычайно мощное орудие войны. Дисциплина — главный козырь коммунизма, движущая сила армии. Она также явилась решающим фактором и в достижении политических и военных успехов Сталина»^{317}. Дисциплина в Красной армии оставалась крайне суровой до самого конца войны. Страх наказания был основной причиной тактической косности на всех уровнях командования. После войны американский генерал Омар Бредли вспоминал, что лейтенант армии США имел куда большую свободу действий, нежели советский командир дивизии. Командующие фронтами могли проявлять личную инициативу, но на более низких уровнях армии, корпуса и дивизии были по рукам и ногам связаны инструкциями Ставки^{318}.

Но и эта дисциплина первоначально ничего не давала; при всей храбрости и терпеливости красноармейцы были совершенно беспомощны без четкого руководства и разумных приказов, чего не было в первые месяцы войны, поскольку советское военное руководство планировало только наступательную войну: в ответ на вражескую агрессию должен был последовать уничтожающий удар Красной армии. В связи с наступательным характером военной доктрины советские военные специалисты совершенно игнорировали отступление — специфический, наиболее сложный вид маневра, требующий высокого мастерства. По свидетельству бывшего главкома РККА С. С. Каменева, Красная армия, как и старая российская армия, не умела совершать отступательный маневр, который обычно сводился либо к латанию дыр в обороне, либо к простому отходу Кроме того, известный советский военный теоретик профессор А. А. Свечин еще в середине 20-х в работе «Опасные иллюзии» писал: «Советская власть получила от старого режима сложное наследство, в том числе и ту “пуховую перину”, которая создает иллюзию о бесконечности русской территории, предоставляющей широкие возможности для отступлений, о неуязвимости для внешнего врага политического центра, о русской земле, которая сама остановит любое вторжение»^{319}. Поэтому представления о том, как действовать в отступлении, у советского высшего и среднего командного звена не было. Генерал Меллентин также писал, что из всех видов боевых действий отступление под сильным давлением противника является самым трудным и опасным. Когда знаменитого немецкого фельдмаршала Хельмута Мольтке хвалили за его руководство франко-прусской войной 1870–1871 гг., и один из поклонников сказал, что его можно поставить в один ряд с такими великими полководцами, как Наполеон, Фридрих Великий и маршал Анри Тюренн, — Мольтке ответил: «Нет, ибо я никогда не руководил отступлением»^{320}.

Положение усугублялось еще и тем, что в Красной армии всякая тактическая инициативность и свобода решений командиров не только не культивировались, но выжигались каленым железом. Командующие советскими фронтами и армиями буквально по рукам были связаны противоречивыми инструкциями из Кремля. В довершение этого, с 16 июля был восстановлен институт военных комиссаров, что на практике означало двойную ответственность, так как любой приказ требовал утверждения политруком. Политическое руководство Красной армии, естественно, стремилось переложить ответственность на фронтовых командиров, которых зачастую и обвиняли в предательстве. В таких условиях миллионы солдат, даже самых храбрых и самоотверженных, станут беспомощным стадом. Такая «безголовость» Красной армии была на руку Гитлеру и его генералам: советская армия несла чудовищные потери. Оперативная беспомощность советского командования была одинаковой на всех направлениях немецкого наступления, и немецкие генералы надеялись, что она поможет вермахту преодолеть трудности, связанные с недостатком времени и колоссальными пространствами. Например, немецкий генерал Курт фон Типпельскирх удивлялся, почему русские из окружения всегда пробиваются прямо на восток, что облегчает задачу пресечения их прорыва. Ведь из окружения легче прорываться в любом другом направлении, а уже затем идти на восток, к своим. Такой простой логике советские командиры обучены не были. Не было подсказана и такая тактика: подходить к населенному пункту, в котором возможен противник, не с того направления, откуда тебя ждут, а с любого другого^{321}.

Ошибкой немецкого командования было то, что оно идентифицировало бездарность советского военного руководства с простыми красноармейцами, «Иванами», как их презрительно называли немцы. Солдаты вермахта вскоре обнаружили, что даже в окружении и в условиях подавляющего превосходства противника советские солдаты продолжали самоотверженно сражаться. В подобных условиях большая часть западных армий уже давно бы сдалась. Может быть, поначалу примеров такой стойкости было не так много, но это можно объяснить паникой и дезорганизацией, смятением и общей неразберихой — вины простых солдат здесь не было никакой.

Зато немецкие солдаты чувствовали свое превосходство над противником. В большинстве своем они гордились тем, что участвуют в «крестовом походе против коммунистов и евреев». Один из ветеранов Восточного фронта, князь Донна из 60-й моторизованной дивизии, через много лет после войны перечитывая свои дневники, поражался собственному бессердечию. Он говорил: «Сейчас невозможно понять, как я без единого слова протеста дал заразить себя охватившей нас манией величия. Но все мы в те дни ощущали себя составными частями грандиозной военной машины, которая безостановочно катилась на восток, на большевиков»^{322}.

В начальный период войны германская армия достигла ошеломляющих успехов. Английский историк Дэвид Глэнтц писал, что не фактор внезапности сам по себе был причиной катастрофических неудач Красной армии, но внезапность институционная — именно она лежала в основе катастрофических советских поражений 1941 г. Красная армия находилась в состоянии трансформации, реорганизации; менялась ее организационная структура, командование, оснащение, дислокация и оборонительные планы. Если бы Гитлер совершил нападение за четыре года до 1941 г. или даже год спустя, то мощи Красной армии хватило бы для того, чтобы остановить вермахт^{323}.

С другой стороны, советская военная доктрина уже в начале своего формирования предусматривала переход Красной армии в решительное наступление и оказание помощи революционным движениям в других странах. Это обстоятельство и позволило спекулянтам всякого рода утверждать, что гитлеровская агрессия имела превентивный характер. В конечном счете такую точку зрения легко свести к оправданию гекатомб сталинизма подготовкой СССР к войне с Гитлером.

Сами нацисты использовали в пропагандистских целях массовые убийства, учиненные чекистами во Львове в самом начале войны. Как указывал Иоахим Гофман (первым из историков подхвативший тезис о превентивной войне), именно эти убийства были причиной превращения войны на Восточном фронте в «войну на уничтожение» (Vernichtungskrieg). Однако истинным автором «теории превентивной войны» является не Гофман и не Виктор Резун (В. Суворов), а Геббельс, который 1 октября 1941 г. писал: «Если бы фюрер в самый последний момент не отдал приказ об упреждающем ударе по Советам, то большевистские орды затопили бы Европу, грабя и уничтожая все на своем пути. Это означало бы конец европейской цивилизации»^{324}.

Стержневая идея Гофмана — это то, что Советский Союз, так же, как и Германия, вел войну на уничтожение. Война эта была основана на ненависти к целому народу и соответствовала характеру тоталитарной идеологии как с одной, так и с другой стороны^{325}. Но советская сторона была вынуждена действовать таким образом, о чем Сталин и объявил в речи от 6 ноября 1941 г. Он сказал, что если оккупанты хотят вести войну на уничтожение против народов СССР, они получат такую же войну и против них самих. Но вермахт был грозной силой, поэтому почти все операции советских стратегов в 1941–1945 гг. выглядели истреблением собственного народа и издевательством над военным искусством. Об этом неопровержимо свидетельствует соотношение потерь: 2,8 миллиона немецких солдат и 19,5 миллиона советских^{326}. Столь же убийственной была и тактика: ни в коем случае не принимать генерального сражения — отступать по огромным территориям страны, сжигая за собой все, что можно (по выражению одного из западных историков — «спасать страну путем ее уничтожения»).

Благодаря тезису о «превентивной войне», воспроизведенному автором «Ледокола» В. Суворовым и И. Гофманом, Гитлера можно было представить гуманистом, стремившимся избавить человечество от беды большевизма. Это, конечно, чепуха: Гитлер исходил из собственной геополитики, и не будь пресловутой советской наступательной доктрины или зверств чекистов во Львове, Виннице или еще где-нибудь, он придумал бы что-нибудь другое для оправдания своих действий; что именно — не имело никакого значения… Нацистам еще повезло: чекисты оставили массу следов. Обер-лейтенант вермахта Гетц Дорнбах, воевавший на Восточном фронте, вспоминал, что о преступлениях сталинского режима немецкие солдаты знали не только от геббельсовской пропаганды, — они часто сами сталкивались со свидетелями и свидетельствами этих преступлений и были в ужасе от жестокости НКВД^{327}.

Клаузевиц, участник Отечественной войны 1812 г., писал, что Россия может быть завоевана только при помощи самих русских. В этой связи американский историк Алберт Ситон указывал, что нацисты в 1941 г. имели уникальный шанс представить свой восточный поход как освободительную войну против преступного террористического большевистского режима. Но как раз это не входило в планы Гитлера: он хотел, чтобы победа на Востоке была достигнута исключительно военными средствами. Ситон передает содержание беседы, состоявшейся в мае 1941 г., когда начальник отдела абвера «Иностранные армии. Восток» полковник Кинцель собрал бывших русских офицеров царской армии из среды белой эмиграции, чтобы обсудить вопрос об обеспечении вермахта переводчиками с русского. Интересно, что один из русских генералов потребовал за свои услуги такую же оплату, как у немецких генералов его ранга. Эмигранты настойчиво советовали Кинцелю поднять вопрос о том, чтобы немецким войскам было дано распоряжение вести себя по отношению к местному населению в СССР подчеркнуто корректно: это составило бы контраст с поведением представителей большевистской власти и многих привлекло бы на сторону немцев. Что касается комиссаров, то, к удивлению полковника Кинцеля, эмигранты также советовали относиться к ним уважительно, поскольку большинство из них обладает в войсках куда более сильным влиянием, чем запуганные сталинскими чистками командиры. По словам эмигрантов, большинство комиссаров перешли к большевикам из карьерных соображений: это наиболее энергичные и целеустремленные люди, стремившиеся устроиться в жизни. При соответствующих условиях именно они помогут настроить советских солдат против Сталина и его руководства. На самом деле, советское общество не забыло сталинских репрессий и не оправилось от потрясений массовой коллективизации начала 30-х гг. (Фактически советское общество пребывало в морально-политическом кризисе; можно сказать, что война и зверства немецких оккупантов стали причиной сплочения народа и мобилизации советского общества.) Кинцель аккуратно записал эти пожелания, но предпринимать ничего не стал; он знал, что «приказ о комиссарах» уже утвержден^{328}. Иными словами, в большинстве случаев в тоталитарной машинерии преобладали политические решения. Советские «герои» Катыни со шпалами и кубарями на воротниках гимнастерок по своему цинизму не уступали немецким «героям» Бабьего Яра, облаченным в эсэсовские мундиры с рунами. А ведь именно по этим «героям» немцы зачастую судили о русских, а русские — о немцах. Подлинными преступниками были руководители Третьего Рейха и Советского Союза, отдававшие жестокие приказы, а миллионы людей сделались вольными или невольными соучастниками и жертвами преступлений^{329}.

Для Гитлера завоевание огромной территории на Востоке было обычной колониальной войной, а не освобождением советского народа от ига или борьбой с большевизмом. Кроме того, советско-финская война показала всему миру слабость РККА: миллионная армия Тимошенко долгое время ничего не могла поделать с маленькой финской армией и несла огромные потери (в ходе финской войны общие потери наших войск составили 281 192 человека, а потери финской стороны — 23 500 солдат^{330}). Знаток истории РККА Николай Григорьевич Павленко указывал, что репрессии 1937–1938 гг. серьезно снизили и без того невысокую боеспособность РККА: наблюдалось небывалое падение дисциплины, командиры находились в растерянности. Репрессии в отношении командных кадров РККА продолжались и в ходе войны, и почти целое десятилетие после ее окончания^{331}. Самым слабым местом Красной армии с конца 20-х гг. до начала 40-х являлось неуклонное снижение морального состояния войск. Красная армия изначально создавалась не как военная организация государства, а как инструмент большевистской партии. Для этого в армии была создана разветвленная система политических органов, главной функцией которых была слежка за деятельностью военачальников. Власть политработников прямо или косвенно распространялась на многие сферы: на войска, на кадровую политику, на трибуналы, на особистов, на снабженческие органы. Некоторые политработники, понимая бесполезность своей работы, переходили на командирские и другие посты. Так было с маршалом И. С. Коневым, маршалом П. С. Рыбалко, генералом А. В. Хрулевым, генералом И. Т. Коровниковым. Обладая огромной властью, политработники почти ни за что не несли никакой ответственности. Например, в июле 1941 г. по приговору трибунала были осуждены и расстреляны четыре генерала — командующий фронтом Д. Г. Павлов, начальник штаба фронта В. Е. Климовских, начальник связи фронта А. Т. Григорьев, командующий 4-й армией А. А. Коробов. Члену же Военного совета фронта А. В. Фоминых Мехлис, руководивший по поручению Сталина этой расправой, приказал «уйти с глаз и больше в штабе фронта не появляться»^{332}.

Представить себе такую армию (не в Отечественной), а в агрессивной, наступательной войне, требующей инициативности и оперативного мастерства, было абсолютно невозможно; Сталина трудно обвинить в безрассудстве: он все-таки был прагматиком власти, а не авантюристом, как Гитлер.

Между тем, к 24 июня Манштейн вклинился на 100 км; 26 июня он был уже в Двинске (Даугавпилс), мост через Двину был захвачен — это было выдающимся достижением. Теперь коридор шириной в 100 км у входа вел прямо к Ленинграду. За пять дней немцы прошли половину пути, который отделял их от «колыбели революции». 27 июня советские войска были окружены под Минском; приграничное сражение оказалось проиграно Западным фронтом на пятый день войны. Характерно развивались события под Барановичами, которые обороняли остатки советских 121-й и 155-й стрелковых дивизий; там на 30 тысяч солдат было 10 тысяч винтовок. Для обороны города привлекли формируемый в этом районе 17-й мехкорпус, который был укомплектован рядовым составом, располагал артиллерией и 63 танками. Правда, личный состав мехкорпуса не имел необходимой подготовки, в дивизиях не было штабов и отсутствовали средства связи и артиллерийские снаряды. Штаб фронта потерял всякое управление корпусом. Справедливо считая соединение небоеспособным, задач ему не ставили, но в тыл для доукомплектования отвести забыли. И вот 26 июня практически безоружные красноармейцы попали под гусеницы танков Гудериана, элитной части вермахта: в один день 17-й мехкорпус Красной армии перестал существовать^{333}. Этот эпизод был типичен для всего развития событий в этот период войны. Приблизительно за восемь дней было полностью разгромлено шесть советских армий.

Еще во время боев в районе Минска высвободившиеся части обеих танковых групп были сведены в 4-ю танковую армию, которая начала наступление на Смоленск. 10 июня немецкие войска вышли к Днепру в районе Рогачева, Могилева и Орши и начали готовиться к форсированию реки. Сюда же, по мере выполнения задач по ликвидации окруженных в районе Минска войск противника, подтягивались пехотные дивизии. Казалось, успех достигнут, и теперь нужно просто подтянуть тылы и достаточное количество резервов. Если говорить о масштабах захваченной территории, то итоги пограничных сражений в Советском Союзе можно признать в оперативном отношении выдающимися; в части же уничтожения живой силы противника они заслуживают более скромной оценки. Хотя группа армий «Центр» в результате двух сражений (за Белосток и Минск) добилась побед, приведших к уничтожению основной массы войск противника, две другие группы армий попросту гнали противника перед собой, не имея возможности навязать ему решающее сражение^{334}. Вследствие такого развития событий на флангах Восточного фронта генерал Бутлар в аналитическом обзоре ставил вопрос, нельзя ли (как предлагали в немецком Генштабе) сосредоточить севернее Припятских болот еще более крупную группировку немецких войск за счет ослабления групп армий «Север» и «Юг» и ограничения их целей и задач, — с тем чтобы нанести в центре более мощный удар? Такая расстановка сил позволила бы не только лучше использовать создавшуюся в ходе пограничных сражений благоприятную оперативную обстановку, но и создала бы все возможности для того чтобы выйти на оперативный простор и, безостановочно продвигаясь на восток, в кратчайшее время овладеть ничем не защищенной Москвой, тем самым нанеся Красной армии решающее поражение и серьезно нарушив всю ее систему управления и снабжения. Бутлар считал весьма сомнительным, что Буденный или Ворошилов смогут быстро и достаточными силами ударить по глубокоэшелонированным флангам огромной массы наступающих на Москву немецких войск.

Кроме того, Бутлар указывал на еще одну возможность для решительного усиления группы армий «Центр»: в 1941 г. Англия была еще не в состоянии крупными силами осуществить вторжение на континент, поэтому можно было, пойдя на некоторый риск, снять 2/3 войск вермахта с Запада и за их счет усилить группу армий «Центр». Это позволило бы накопить в тылу этой группы армий достаточные резервы для наращивания силы удара. Если Гитлер действительно хотел победить Советский Союз в блицкриге, то нужно было идти на этот риск. Эти силы явились бы для центральной немецкой группировки тем резервом, который дал бы возможность быстро решить исход всей кампании. А на Запад можно было перебросить некоторое количество сил из армии резерва, а также запасные части Люфтваффе^{335}.

По всей видимости, Гитлер, как и большая часть высших офицеров, был загипнотизирован первоначальным превосходством вермахта. На самом деле, гибкость и оперативность управления немецкими войсками со стороны командиров всех степеней, отличная боевая выучка и опыт помогали одерживать верх над противником, хотя он часто имел превосходство и в людях и в боевой технике. Однако в результате упорного сопротивления РККА, уже в первые дни боев немецкие войска понесли потери, которые были значительно выше потерь в Польше и во Франции. Стало очевидным, что способ ведения боевых действий и боевой дух противника, равно как и географические условия страны, были совсем не похожими на те, с которыми немцы столкнулись в западном «блицкриге».

Германское командование надеялось, что после Минска танковые части смогут с ходу форсировать Западную Двину и Днепр и развить наступление на Смоленск с целью ликвидации оставшихся советских войск и открытия пути к Москве. Однако немцев ждало разочарование: из глубин страны в это время выдвигались семь свежих советских армий второго стратегического эшелона. В них было 77 дивизий, около миллиона солдат, более 3000 танков. Буквально на глазах вместо одного разгромленного фронта возникал другой^{336}. Это не укладывалось ни в какие расчеты.

Вначале у немцев был восторг: они считали количество убитых и пленных, измеряли пройденные расстояния. Затем настало время недоверия: такая безрассудная трата живой силы не может продолжаться долго — русские блефуют, они вскоре выдохнутся. Затем появилась тревога: чем же вызвано бесконечное бесцельное повторение контратак и стремление отдать десять русских жизней за одну немецкую? До немцев стало доходить, какие необъятные территории открываются за этими пасмурными горизонтами… Полковник Бернд фон Клейст писал в дневнике: «Германская армия, сражающаяся в России, подобна слону, напавшему на армию муравьев. Слон затопчет тысячи, может быть даже миллионы муравьев, но в конце концов их количество его одолеет, и он будет обглодан до костей»^{337}.

Потери Красной армии на 10 июля 1941 г. были, по меркам любой европейской армии, просто катастрофическими — 815 700 солдат, 21 500 орудий и минометов, 4013 самолетов и 11 783 танка. Когда командующий 2-м воздушным флотом Альбрехт Кессельринг доложил Герингу, что за первые два дня операции на земле и в воздухе уничтожено 2500 советских самолетов, Геринг не поверил в эту цифру… Проверка, однако, эти данные подтвердила. Кессельринг писал в мемуарах, что советские ВВС позволяли Люфтваффе беспрепятственно атаковать тихоходные бомбардировщики, передвигавшиеся «в тактически совершенно невозможных построениях». Это даже немецкому фельдмаршалу казалось преступлением. По словам Кессельринга, происходило самое настоящее избиение младенцев^{338}. Вследствие беспомощности советских ВВС в первые недели войны, уже через несколько дней после нападения на Советский Союз фельдмаршал Кессельринг на своем «Фокке-Вульф-189» беспрепятственно летал над территорией, занимаемой РККА.

Красной армией были уничтожены или оставлены противнику гигантские запасы военной амуниции, снаряжения, боеприпасов, горючего и боевой техники. В Лиепае немцам досталось 3/4 запасов топлива Балтийского флота. Уже на десятый день войны треть расходов горючего немецкая армия стала покрывать за счет трофеев. В начальный период войны Красная армия потеряла 500 тысяч тонн снарядов! В приграничных округах вермахт захватил от 8 до 10 миллионов винтовок. Это и привело к тому, что многие советские бойцы имели одну винтовку на троих. А ведь Мольтке-старший еще в середине XIX в. предупреждал, что только профан будет размещать тыловые базы вблизи войск. Впрочем, начальник тыла РККА генерал А. В. Хрулев и предлагал разместить запасы материальных средств за Волгой, но его не послушали. Сталин предпочитал рецепты политработника Мехлиса^{339}.

Немцам было на что употребить трофейные боеприпасы. Особенно специалистам вермахта понравилась 76,2-мм дивизионная пушка Ф-22 — в вермахте она считалась превосходным противотанковым орудием. Этой пушкой немцы снаряжали самоходку «Мардер-2»^{340}.

Спустя много лет после войны в разговоре с советским журналистом Львом Безыменским о боях лета — осени 1941 г. бывший немецкий генштабист Вальтер Варлимонт сказал: «Я просто обезумел. Такие успехи, такие успехи! Это настроение охватило тогда всех нас, включая тех, кто скептически относился к замыслу операции на Востоке…» Даже сверхосторожный начальник Генштаба Гальдер к 3 июля уже считал, что задача плана «Барбаросса» — уничтожить основные силы Красной армии — выполнена^{341}.

Сталин, разумеется, собственные ошибки в руководстве РККА возложил на других. Вслед за расстрелом группы генерала Павлова, были объявлены «изменниками» и генералы, которые попали в плен, либо числились без вести пропавшими. Среди них были П. Г. Понеделин, Н. К. Кириллов, В. Я. Качалов. Как потом оказалось, в конце июля 1941 г. генерал Качалов погиб смертью героя у Рославля. Генералы Понеделин и Кириллов возвратились из плена в 1945 г., и в 1950 г. как изменники Родины были повешены по приговору советского суда. Только в 1956 г. Верховный суд СССР прекратил эти дела из-за отсутствия состава преступления. Семьи генералов также подвергались репрессиям. Например, жена генерала Климовских была отправлена в Саратовскую тюрьму, а два его сына-подростка — в исправительно-трудовой лагерь^{342}.

Первоначально вместо целеустремленного движения вперед Гитлер поставил целью окружение советских войск, что и выполнялось с относительным успехом: чего стоили только окружения под Вязьмой, Брянском, Киевом, Смоленском, Харьковом (во всех случаях вследствие крайне неудачного — в линию — построения советского фронта). Только под Вязьмой и Брянском было окружено 6 советских армий. В первые дни боев на Восточном фронте немецкие танковые войска покрывали ежедневно не менее 60–70 км в день: такими темпами советские войска были поставлены в весьма затруднительное положение и несли беспрецедентные в военной истории потери. Например, немецкий историк Пауль Карель считал сражения за Вязьму и Брянск самыми значительными операциями по окружению во всей военной истории: с 30 сентября по 17 октября войска группы армий «Центр» фельдмаршала Федора фон Бока окружили в двух «котлах» 80 советских дивизий — 660 000 солдат^{343}. В целом историки расценивают соотношение советских и немецких потерь в разбросе от 5:1 до 17:1, что, безусловно, является беспрецедентным случаем — в итоге вермахт просто утопили в крови советских солдат, и в первую очередь это относится к начальному периоду войны. 16 июля 1941 г. начальник немецкого Генштаба Гальдер писал об особенностях советского командования: «Без артиллерийской поддержки русские гонят своих людей в атаку; до двенадцати волн, одна за другой. Это необученные рекруты, которые, переговариваясь между собой, закинув ружье за спину, мчатся на наши пулеметы, гонимые страхом перед комиссарами и начальниками. Неисчерпаемые людские ресурсы всегда были преимуществом России, и советское военное руководство принуждает нас убивать этих людей, так как они не уходят с нашего пути»^{344}.

Элитное подразделение Ваффен-СС «Лейбштандарт» 1 июля 1941 г. впервые вступило в бой около Ровно. Гитлеровские гвардейцы были удивлены примитивной тактикой советских войск. Один из очевидцев писал: «Советская контратака началась, когда мы переводили дыхание. Их пехота двигалась на грузовиках, болтавшихся из стороны в сторону… Снаряды разбивали грузовики, убивали людей, но оставшиеся в живых спрыгивали через борта и бросались на нас,… не ища прикрытия. У них не было шансов дойти до нас, но они шли вперед». Несмотря на примитивную тактику советских войск, за три недели боев «Лейбштандарт» потерял 683 человека убитыми и ранеными, а также около сотни машин. Один из эсэсовцев так оценил красноармейцев: «Они были лучшими солдатами из всех, каких мы когда-либо встречали»^{345}.

Одну из типичных советских фронтальных (или сквозных) атак (37-й армии Власова, под Киевом, в августе 1941 г.) немецкий офицер описывал в письме к родным: «С расстояния в 600 метров мы открыли огонь, и целые отделения в первой волне атакующих повалились на землю… Уцелевшие одиночки тупо шли вперед. Это было жутко, невероятно, бесчеловечно. Ни один из наших солдат не стал бы двигаться вперед. Вторая волна тоже понесла потери, но сомкнула ряды над трупами своих товарищей, павших в первой волне. Затем, как по сигналу, цепи людей побежали на нас. С их приближением доносилось раскатистое нестройное: «Ура-аа!»… Первые три волны были уничтожены нашим огнем… Натиск четвертой волны был более медленным: люди прокладывали путь по ковру трупов… Пулеметы раскалились от непрерывной стрельбы, и для замены стволов часто приходилось прекращать огонь… Количество, продолжительность и ярость этих атак истощили нас… Если Советы могут позволить себе тратить столько людей, пытаясь ликвидировать даже незначительные результаты нашего наступления, то как же часто и каким числом людей они будут атаковать, если объект будет действительно очень важным?»^{346} Другой немецкий ветеран писал, что в первый год войны советские командиры нижнего и среднего звена использовали только тактику фронтальных лобовых атак, совершенно не обращаясь к обходным маневрам и фланговым атакам. Это облегчало задачу солдатам вермахта^{347}. Советский ветеран войны А. З. Лебединцев отмечал, что немецкие офицеры даже не учили свою пехоту штыковой атаке. Завершением атаки считался выход на рубеж, с которого пехотинец был в состоянии поразить противника имеющимся оружием. Советские офицеры до конца войны венцом атаки считали удар штыком. Это объясняет, почему наши войска, наступая во второй половине войны, потеряли убитыми больше, чем в период отступления^{348}.

26 июля 1941 г. начальник Генштаба Франц Гальдер зафиксировал в своем дневнике загадочное высказывание Гитлера: «Русского не разбить оперативными достижениями, поскольку он их просто не признает. Поэтому его следует постепенно сломить при помощи маленьких, скорее тактических охватов». По существу, это было косвенное признание Гитлера, что стратегический план войны был нарушен буквально месяц спустя после начала войны. Вскоре, однако, выяснилось, что и при помощи — пусть весьма и весьма успешных — тактических охватов «русского» на колени не поставить. 6 ноября министр иностранных дел Италии Галеаццо Чиано отмечал в своем дневнике: по словам его информированного доверенного лица в немецком Генштабе, среди немецкого военного руководства все более распространяется убеждение, что война превращается в безумие, силы немецкой армии и ее резервы тают на глазах, что обратного пути нет и что Гитлер ведет страну к катастрофе^{349}. Сил же для стратегического успеха явно не хватало…

События на Восточном фронте развивались совершенно не так, как в Польше или Франции. Внешне «блицкриг» протекал успешно, но, как ни странно, за этим никакой паники и никаких предложений о сдаче не следовало. Уже 29 июня ФБ писала: «Русский солдат превосходит нашего противника на Западе своим презрением к смерти. Выдержка и фатализм заставляют его держаться до тех пор, пока он не убит в окопе или не падает замертво в рукопашной схватке». 6 июля другая немецкая газета отмечала то же самое: «Психологический паралич, который обычно следовал за молниеносными германскими прорывами на Западе, совершенно не наблюдается на Востоке; в большинстве случаев противник не только не теряет способности к действию, но в свою очередь пытается охватить германские клещи»^{350}. Это было совершенно новым для немцев в восприятии войны, до них никак не доходило, что в советской тоталитарной системе жизнь человека ничего не значила.

15 ноября 1941 г. в полосе 16-й армии Рокоссовского под Москвой была брошена в бой только что переданная этой армии 58-я танковая дивизия. Командиры не успели произвести разведку местности и расположения противника, но, несмотря на это, дивизию бросили во фронтальный удар прямо через болото. Много танков завязло и вышло из строя, остальные были расстреляны немцами с замаскированных артиллерийских позиций. В атаке дивизия потеряла 157 танков из 198. Рокоссовский, естественно, не смел противоречить нелепому приказу Жукова немедленно отправить танкистов в бой, а командир дивизии А. А. Котляров не протестовал из опасений быть заподозренным в предательстве и застрелился… В тот же день Рокоссовский послал в атаку на окопавшуюся немецкую пехоту и танки 17-ю и 44-ю кавалерийские дивизии из Средней Азии. Описание этого боя сохранилось в журнале боевых действий 4-й танковой группы Гепнера: «…Не верилось, что противник намерен атаковать нас на этом широком поле, предназначенном разве что для парадов… Но вот три шеренги всадников двинулись на нас. По освещенному ярким солнцем пространству всадники с блестящими клинками, пригнувшись к гривам лошадей, неслись в атаку… Первые снаряды разорвались в гуще атакующих… В воздух взлетали разорванные на куски люди и лошади… В этом аду носились обезумевшие лошади. Немногие уцелевшие всадники были добиты огнем артиллерии и пулеметов»^{351}. За первой волной последовала вторая волна, участь которой была решена еще быстрее, поскольку немцы уже пристреляли местность.

Еще более жуткое впечатление оставляет описание советского «способа» разминирования минных полей, которое запечатлел немецкий солдат в письме домой: «Большие плотные массы людей маршировали плечом к плечу по минным полям, которые мы только что выставили. Люди в гражданском и бойцы штрафных батальонов двигались вперед, как автоматы. Бреши в их рядах появлялись только тогда, когда кого-нибудь убивало или ранило разрывом мины. Казалось, эти люди не испытывают страха или замешательства. Мы заметили, что тех, кто упал, пристреливали комиссары или офицеры, которые следовали сзади, очень близко от жертв наказания. Неизвестно, что совершили эти люди, чтобы подвергнуться такому обращению, но среди пленных были офицеры, не сумевшие выполнить поставленной задачи, старшины, потерявшие в бою пулемет, и солдаты, чье преступление состояло в том, что они оставили строй на марше… И все же почти никто из них не жаловался на подобное обращение… Никто не был готов признать, что поставленная задача могла быть невыполнимой, а приговор — несправедливым»^{352}. В какой-либо западной армии солдаты просто отказались бы идти на минные поля и добились бы судебного разбирательства по этому поводу, а в советской армии знали, что жаловаться на начальство — гиблое дело. Что значит рядовой боец в армии, где маршалы бьют по лицу генералов, генералы — полковников, а командиров дивизий расстреливают без суда перед строем. Конев предпочитал вразумлять подчиненных палкой. Нельзя себе представить, чтобы Эйзенхауэр дал в ухо Патону, а Манштеин расквасил нос своему начальнику штаба Буссе (как это сделал Конев начальнику штаба Калининского фронта, будущему маршалу М. В. Захарову)^{353}.

Естественно, что если рукоприкладство имело место среди высших командиров, оно было и в армии. Офицер советского Генштаба Н. Г. Павленко признавал, что «поскольку в низших звеньях командования Красной армии было много командиров с низкой культурой и столь же низкими профессиональными качествами, то плохо понятые требования Дисциплинарного устава стали вырождаться в частое рукоприкладство. Этой позорной болезнью заразились даже старший и высший командный состав»^{354}.

Генерал Александр Васильевич Горбатов, командир 226-й стрелковой дивизии, вошедшей в состав 38-й армии генерала К. С. Москаленко, вспоминал, что бои на Северном Донце были исключительно тяжелыми. В день наступления, 4 марта 1942 г., была необычайно сильная по тем южным местам пурга, в двадцати шагах ничего не было видно. Командиры взводов не видели своих людей, роты и батальоны были неуправляемы, поэтому наступление захлебнулось. Командарм Москаленко не нашел ничего лучшего, как обвинить Горбатова в предательстве, спросив его, не Гитлеру ли тот служит^{355}. Визиты руководства Генштаба к Сталину в кризисных ситуациях были крайне тягостными. А. М. Василевский вспоминал, что не успевали они переступить порог кабинета Сталина, как тот разражался гневными и грубыми упреками в адрес Генштаба. После таких грубых нападок никакого доклада не получалось^{356}.

Ради давления на генералов Сталин прибегал к уловкам: вызывал перед большими совещаниями младших офицеров Генштаба и уточнял с ними положение на фронтах, запоминал некоторые детали и названия деревень. Затем при встречах с командующими фронтов и армий он удивлял их своей осведомленностью, спрашивая о том, кем занята та или иная деревня — иногда офицеры этого не знали; это доставляло Сталину возможность упрекать их в незнании положения дел. На такую удочку мог попасться и Жуков, который, временами руководя двумя фронтами, мог и не знать, кем занята та или иная деревня^{357}. Сталин даже специально сталкивал своих командиров, чтобы лучше контролировать ситуацию. Для этого был создан весьма странный институт представителей Ставки на фронтах. Эти представители часто руководили операциями за командующих фронтами. К этой неопределенности Рокоссовский, к примеру, относился неодобрительно^{358}.

Георгий Владимов в романе «Генерал и его армия» показал, насколько разным было положение офицеров в Советской армии и вермахте; в первом случае существовала постоянная угроза со стороны стукачей и неусыпный контроль властей в мелочах. Одного из героев Владимова, советского генерала Фотия Ивановича Кобрисова (командующего армией), за его смелость и частые выезды на фронт СМЕРШ заподозрил в политической неблагонадежности. Адъютанта Кобрисова майора Донского и личного шофера генерала принудили доносить на него «куда следует». Непосредственное руководство генерала Кобрина (в частности, маршал Жуков) могло, игнорируя элементарное уважение к профессиональной компетентности, вмешиваться в любые вопросы. Это невозможно представить себе в вермахте, в котором за неуважение или вмешательство в компетенции другого офицера можно было натолкнуться на решительный протест или даже получить вызов на дуэль. У Владимова эта разница раскрыта на примере взаимоотношений Гудериана и его непосредственного начальника — фельдмаршала Федора фон Бока. В этих отношениях иерархия, безусловно, имела значение, поскольку речь все-таки шла об армии, но она отступала перед стремлением к эффективности.

Один из ветеранов Великой Отечественной войны Александр Захарович Лебединцев задается вопросом, почему так много внимания обращают только на глупость Верховного командования Красной армии? Но ведь сколько миллионов солдат было потеряно из-за тупости и подлости остальных «отцов-командиров»^{359}. Это справедливо — сталинская тоталитарная система одинаково разлагающе действовала на всех уровнях власти. В некоторых художественных произведениях эта сторона войны нашла свое отражение — так, герои повести Василя Быкова «Мертвым не больно» говорят о «дурне Сарафьянове», который «за два дня всю роту уложил». Тот же Лебединцев вспоминает, что советские командиры подчас были беспощадны не только к врагу, но и к своим солдатам, когда посылали их на неминуемую смерть, так и не подавив огневых средств врага. Практически на каждом участке фронта были свои «долины смерти», где лежали горы трупов наших солдат, посланных в атаку из-за страха командиров перед вышестоящим начальством^{360}. Этот страх отражался и на моральном состоянии офицеров. Лебединцев же передавал, что на офицерских курсах «Выстрел» (в ноябре 1944 г.) после церемонии вручения наград у заместителя наркома обороны по кадрам генерал-полковника Ф. И. Голикова украли папаху. На курсы за это был наложен жестокий карантин. Но ничего не помогало. Крали даже сапоги и обмундирование. Поэтому на ночь поднимали ножки кроватей и под них подставляли хромовые сапоги, а обмундирование прятали под подушку^{361}.

Самым страшным преступлением в Красной армии было невыполнение приказа (даже заведомо невыполнимого) вышестоящего начальника. Ослушнику грозил немедленный расстрел или, — что почти то же самое, — штрафной батальон. Свой начальник был страшнее противника. Именно поэтому, по оценке немецкого генерала Фридриха фон Меллентина, «командиры младшего и нередко среднего звена страдали нерасторопностью и неспособностью принимать самостоятельные решения — из-за суровых дисциплинарных взысканий они боялись брать на себя ответственность. Шаблон в подготовке командиров мелких подразделений приводил к тому, что они приучались не выходить за рамки уставов и наставлений и лишались инициативы и самостоятельности, что является очень важным для хорошего командира. Стадный инстинкт у солдат был настолько велик, что отдельный солдат всегда стремится слиться с «толпой»… Русские солдаты и младшие командиры инстинктивно сознавали, что если они будут предоставлены сами себе, они погибнут. В этом инстинкте можно видеть корни как паники, так и величайшего героизма и самопожертвования»^{362}.

Именно по этим причинам в 1941 г. советские людские потери были в 10 раз больше, чем немецкие. Не меньшими были потери и техники: 28 тысяч танков против 3730 у немцев и 10 тысяч самолетов — против 4643 у немцев. Более катастрофический результат трудно себе представить, а ведь вермахт вел наступательную войну, в которой потери обычно раза в три выше, чем в оборонительной.

Самым важным фактором советского сопротивления была готовность Сталина и его генералов заваливать противника трупами красноармейцев. В бой бросали всех мужчин, способных носить оружие, а их место в тылу занимали женщины и дети. В вермахте всю войну упор делался на хорошую подготовку пополнений, а в СССР в бой бросали не только необученных, но даже и невооруженных (!) новобранцев. Зачастую толпу призывников гнали в бой, даже не выдав им форму и оружие, о последнем говорили, что его нужно добыть в бою. В 1943 г. Красная армия стала пополняться призывниками с оккупированных территорий — этих несчастных гнали, как скот на бойню. «Черная пехота» появлялась, когда вслед за красноармейцами в села входили полевые военкоматы, которые собирали мужиков, выдавали им винтовки и отправляли с наступающей пехотой^{363}. Расчет был на то, что «черная пехота» измотает немцев и заставит израсходовать часть боеприпасов, чтобы потом свежие части смогли выбить противника с занимаемых позиций. Зачем тратить оружие и обмундирование на тех, кто погибнет в первом же бою? Лишь единицам таких призывников суждено было уцелеть и стать солдатами, получив форму и оружие^{364}. Фронтовик Александр Захарович Лебединцев вспоминает, что 14 ноября 1943 г. на Украине в его полк призвали 72 человека из небольшого села Долина. Необученными призывниками, которых загнали в армию, в полку было укомплектовано два батальона. Некоторые из призванных по месяцу и более оставались в своих кожухах, свитках, треухах. Некоторые погибли в десяти километрах от своего дома^{365}. Сведения о «черной пехоте» (на этот раз с Западной Украины) есть и в повести Виктора Астафьева «Веселый солдат»^{366}. «Черная пехота» использовалась советской стороной до конца войны. Несмотря на уверенность большинства фронтовиков в близкой победе, дезертирство из Красной армии продолжалось. Перед штурмом Берлина его масштабы возросли. Большинство из тех, кто покидал части, были недавно призванными солдатами — поляками, украинцами, румынами. Увеличение числа дезертиров означало рост бандитизма, грабежи и насилие по отношению к местному населению^{367}.

Один немецкий солдат летом 1943 г. писал домой: «На вновь занимаемой территории Красная армия призывала все население, мужчин и женщин. Сформированные из них трудовые батальоны использовались для увеличения атакующей массы. Не имело значения, что эти призывники не обучены, большинство из них без оружия, а многие — без сапог. Взятые нами пленные говорили, что безоружные рассчитывают взять винтовки у павших. Эти невооруженные люди, вынужденные идти в атаку, подозревались в сотрудничестве с нами и своими жизнями платили за подозрение». Другие информанты, эмигранты Иосиф Дугас и Федор Черон — сами бывшие, пленные — вспоминали: «Как правило, освободив от немцев определенную территорию, советское командование собирало всех военнообязанных мужчин и, часто без оружия и военной формы, гнало их в бой. Так, например, было в харьковском наступлении в мае 1942 г. Солдаты называли наспех мобилизованных “воронами” (по темной гражданской одежде). В наступлении “вороны” могли быть вооружены лопатой, штыком, в редких случаях винтовкой, из которой стрелять они не умели. Немцы поступали так: “ворону” с наголо остриженной головой или же с винтовкой отправляли в плен. Иногда немцы просто прогоняли “ворон”»^{368}. Этим срочно мобилизованным и штрафникам не полагалась даже звездочка на пилотке. Шансов выжить у штрафников и срочно мобилизованных практически не было. Отношение к жизни солдат в советской армии не изменилось до самого конца войны. Так, немецкая мемуаристка Габриэлла Лич-Аннах передавала, что в 1945 г. при похоронах солдат, убитых в бою недалеко от пригорода Берлина Бабельсберга, она обратила внимание, что на убитых немецких солдатах были медальоны для опознания, а на советских — нет^{369}.

В Красной армии потребность в пополнении на фронте была столь велика, что в конце марта вышло специальное постановление ГКО, которое регламентировало отправку на фронт заключенных. Сейчас трудно сказать, насколько охотно заключенные шли в войска… Пятеро бывших зэков стали Героями Советского Союза. В эту пятерку входил и знаменитый Александр Матросов, бросившийся на амбразуру вражеского дота^{370}.

Дисциплина, основанная на страхе, — вот главный козырь советской сталинской системы, движущая сила армии; она явилась решающим фактором и в достижении огромных политических и военных успехов Сталина. Потери Красной армии в 1941 г. не были последними — впереди были неудачная Ржевско-Вяземская операция, катастрофы под Харьковом и на Дону, трагедия 2-й ударной армии, огромные и ничем не оправданные жертвы в многочисленных наступательных операциях и бестолковых фронтальных атаках. Из-за чудовищных потерь в Красной армии почти не оставалось опытных солдат, которые помогли бы новобранцам освоиться в боевой обстановке. Весьма недолго оставались в строю командиры рот и взводов. Советские сухопутные войска за четыре года войны потеряли около двух миллионов офицеров! Именно поэтому немецкие танки в среднем ходили в атаку одиннадцать раз, а советские — три, именно поэтому в советской армии не могло быть такого танкового аса, как Михаэль Витман, уничтоживший за три года 138 танков и 132 артиллерийских орудия^{371}.

Трагический парадокс Великой Отечественной войны заключается в том, что советские солдаты, бросаясь в лобовые атаки со словами «За Родину, за Сталина!», гибли с верой в грядущую победу. На самом же деле такие атаки не приближали, а отдаляли победу над нацистской Германией, поскольку, используй советское руководство подавляющее численное и техническое превосходство более рационально, заботься оно о сохранении жизни и здоровья солдат, — победы, быть может, удалось бы достичь еще в конце 1942 г., и уж во всяком случае — в 1943 г.^{372}

Жорес Медведев, призванный в армию в феврале 1943 г. (перед своим первым боем под Новороссийском в мае 1943 г. он ни разу не стрелял из трехлинейной винтовки, да и гранатами пользоваться не умел), рассказывал жуткие вещи, свидетельствовавшие о полной некомпетентности командования: «Ну, скажем, у нас была очень популярна тактика мощной артподготовки перед началом наступления. У немцев под Новороссийском были две линии обороны, отлично укрепленные в глубину примерно на три километра. Считалось, что артподготовка очень эффективна, но мне кажется, что немцы довольно быстро к ней приспособились. Заметив, что сосредоточивается техника и начинается мощная стрельба, они уходили на вторую линию, оставив на передовой лишь несколько пулеметчиков. Уходили и с таким же интересом, как и мы, наблюдали весь этот шум и дым. Потом нам приказывали идти вперед. Мы шли, подрывались на минах и занимали окопы — уже почти пустые, лишь два-три трупа валялось там. Тогда давался приказ — атаковать вторую линию. Тут-то и погибало до 80% наступавших — немцы ведь сидели в отлично укрепленных сооружениях и расстреливали всех нас чуть ли не в упор. В течение одного дня от роты, в которой я воевал, осталось 37 человек. А ведь это был май 1943 г., когда советская армия имела уже большой опыт… Когда обнаруживалось, что взять немецкую линию невозможно, давался приказ — окапываться! И вот результат: у немцев — прекрасно оборудованная линия с колючей проволокой, а мы рыли индивидуальные окопчики и пытались в них противостоять немцам. Через пару дней они, понятно, отбрасывали нас обратно. На мое счастье, сила контрудара после очередного нашего наступления пришлась немного в сторону от окопчиков, где мы лежали. Оттуда я видел, как шли танки, как героически оборонялись наши солдаты. Это особенно трудно, когда нет сплошной линии окопов, нет артиллерии, расположение войск беспорядочно, командование не знает толком, где какой полк… Я убедился, что рядовой пехотинец в активной фронтовой обстановке выжить практически не мог. Я видел просто горы трупов — после таких бессмысленных с точки зрения военной науки бросков….Потом, уже после Курска, артиллерийский вал стали использовать таким образом, что он все же защищал пехоту, но весной 1943 г. еще не разработали такую тактику, и много народу погибало бессмысленно»^{373}.

За первые четыре военных месяца советские потери были в 15 раз (!) больше потерь противника. В последний военный год наши потери были больше немецких в 2,8 раза — это самое благоприятное для нас соотношение за всю войну^{374}. Сталин об этих жутких и непропорциональных потерях прекрасно знал, время от времени призывая воевать не числом, а умением. Но это противоречило тоталитарной системе беспрекословного подчинения, в которой всякая инициатива была нежелательна. К тому же сам Сталин слал своим командирам приказы с настойчивыми призывами «с жертвами не считаться». Советская сверхцентрализация привела к большим потерям, к истощению людских ресурсов страны и, в конце концов, к затягиванию боевых действий на два года^{375}. В рамках сталинской тоталитарной системы по-другому вести войну просто было нельзя, но, с другой стороны, — в этом и заключался трагизм положения — иначе вермахта было не одолеть…

Советские офицеры, боясь принимать решения, подменяли свою роль командиров передачей приказов сверху с бездумным требованием его обязательного исполнения «любой ценой». Такие приказы, особенно в начальный период войны, часто отдавал Жуков. Виктор Астафьев в своей последней повести «Веселый солдат» отмечал, что никто и никогда так не сорил русскими солдатами, как маршал Жуков, лицемерно посвятивший свои мемуары простому солдату. В другом месте Астафьев назвал Жукова «браконьером русского народа»^{376}.

Спрашивается, какое, собственно, отношение имеет все это к вермахту? Как на нем могла отразиться «беззаветная» готовность советского руководства без предела жертвовать своими людьми? Со временем все начинают походить на своих врагов и проникаться их отношением к жизни, к себе, к окружающим, ибо для того, чтобы преодолеть врага, нужно встать с ним на одну почву и попасть во власть тех же ценностей, понятий и даже идеалов. На солдат вермахта огромное влияние оказали не только многочисленные свидетельства злодеяний НКВД, но и отношение советского руководства к собственным солдатам на фронте, к пленным красноармейцам, которые, по существу, были объявлены Сталиным вне закона. Легко теоретически допустить, что подобное отношение советской власти к солдатам стало образцом и для солдат вермахта… Разумеется, это ничуть не релятивирует вины вермахта, но учесть этот аспект нужно обязательно.

Разумеется, оставалась и сфера, неподвластная идеологии, унификации, давлению, манипулированию — немецкие фронтовики постоянно отмечали необыкновенное упорство, неприхотливость (даже стоицизм) и изобретательность советских солдат. Так, Отто Скорцени в мемуарах приводит весьма любопытный факт: при переправе через Десну советские войска использовали гениальное инженерное сооружение — невидимые с воздуха фермы моста находились на глубине 30–40 см от поверхности воды, и увидеть этот мост с самолета было невозможно^{377}. Мостом пользовались только в ночное время…

Долгое время воевавший в России командир «Лейбштандарта» Зепп Дитрих высказывал неожиданное (для эсэсовца) мнение о русских: «Очень интеллигентный народ, здоровые по природе, легкоуправляемые и разбирающиеся в технических вопросах. В начале войны ими управляли плохо, но они быстро научились. Русские крестьяне весьма сообразительны. Их танки были лучшими, они были проще, легко управлялись. Казалось, что наши танки делали часовщики; они были более сложны и чувствительны». Впрочем, в другой раз, с почтением отзываясь о советской военной мощи, Дитрих сказал: «средний русский — почти ничтожество»^{378}.

ОКХ и ОКВ весь 1941 г. никак не могли понять причин непрекращающегося сопротивления Красной армии. Непонятные изгибы линии фронта, донесения о сопротивлении за их глубокими выступами, усиление партизанского движения — все это казалось непонятным и зловещим. Группа армий «Центр» была намного сильнее других, она должна была разрезать советских фронт надвое. Однако, несмотря на стремительное продвижение и блестящие операции по окружению, противник сохранял способность к взаимодействию и сопротивлялся так же упорно, как и в начале кампании. ФБ с похвалой писала: «Во время форсирования германскими войсками Буга первые волны атакующих в некоторых местах могли продвигаться вперед совершенно беспрепятственно, затем неожиданно смертоносный огонь открывался по следующим волнам наступавших, а первые волны подвергались обстрелу с тыла. Нельзя не отозваться с похвалой об отличной дисциплине оборонявшихся, которая давала возможность удерживать уже почти потерянные позиции»^{379}. Во всех немецких донесениях звучало удивление, что противник так долго сопротивляется. Так, в одном из них говорилось: «Русские не ограничивались тем, что сопротивлялись фронтальным атакам наших танковых дивизий. Они пытались найти каждый удобный случай, чтобы действовать против флангов наших моторизованных элементов, которые неизбежно становились растянутыми и относительно слабыми. Для этого они использовали свои танки, которых было так же много, как и наших. Они ставили себе целью отделить танковые части от следующей за ними пехоты. Часто оказывалось, что они в свою очередь попадали в ловушку и в окружение. Обстановка иногда была такой запутанной, что мы, с нашей стороны, не могли понять, мы ли выходим им во фланг или они обошли нас»^{380}.

Особенно сильно немецкая военная машина забуксовала в первые месяцы войны под Смоленском, где 14 июля была впервые применена ракетная установка «катюша» (немцы ее называли «Сталинский орган»). В ходе Смоленского сражения войска Резервного фронта Жукова провели первую наступательную операцию и освободили Ельню, а выступ возле этого города был ликвидирован. Гальдер отмечал в своем дневнике: «Общая обстановка все очевиднее показывает, что колосс России нами был недооценен. Это утверждение распространяется на все хозяйственные и организационные вопросы, на средства сообщения, и в особенности на чисто военный аспект»^{381}. По существу, именно Смоленское сражение, длившееся два месяца, и сорвало план блицкрига. Правда, и немецкие достижения были весьма внушительны: к декабрю 1941 г. от довоенной Красной армии (5,3 миллиона солдат) осталось 7%, советские войска потеряли 20 тысяч танков и 18 тысяч самолетов^{382}. Но и для немцев трудности войны быстро нарастали. Например, немецкие железнодорожные войска, в принципе, были готовы к замене колеи советских железных дорог на европейскую, но темп наступления был так высок, что они за ним не поспевали^{383}.

Перелом под Москвой

Английский историк Алан Кларк писал, что считать Гитлера дилетантом — не означает опорочить его. Он был храбрым солдатом, заслужившим Железный крест в Первую мировую войну. На протяжении всей жизни он изучал военные предметы. Его способность понимать чувства простого солдата и вдохновлять его на военные подвиги не вызывает сомнения. И в первые месяцы войны его энтузиазм, его склонность к риску, его «интуиция» принесли желанные плоды. Но через восемь недель после начала кампании на Востоке Гитлер и Генштаб решительно разошлись во мнениях — Генштаб был единодушен в своем желании усилить фон Бока (группа армий «Центр») и нанести удар в центре на узком фронте в направлении Москвы. Гитлер настаивал на ортодоксальном решении согласно Клаузевицу — методически уничтожать силы неприятеля на территории независимо от географических и политических целей. Еще 13 июля Гитлер заявил Браухичу: «Не так важно быстро наступать на Восток, как уничтожать живую силу противника»^{384}. Эта задача была проста в формулировке, но крайне сложна по существу. После первых успехов вермахт начал терять темп из-за проблем со снабжением. В тактическом же аспекте — детальные планы, разработанные Генштабом, были давно выполнены, и рассредоточение армий усиливалось с каждым днем по мере продвижения вдоль предписанных осей, с обходом очагов сопротивления и с использованием слабых сторон обороны противника. На огромных пространствах командующие армий, даже командиры дивизий, все чаще действовали по своей инициативе, причем более активные вели ряд совместных (но не обязательно согласованных) боевых действий глубоко в тылу советской армии, а их более флегматичные коллеги терпеливо держали кольцо вокруг окруженных частей Красной армии. При этом немецкие войска не могли и мечтать о том, чтобы хоть на короткое время передохнуть, они забыли о том, что такое нормальное снабжение.

Во второй неделе августа немецкие танки вышли к смоленской дороге на Москву, по которой в свое время шел Наполеон. После короткой передышки войскам предстоял последний бросок на Москву — в ОКХ считали, что для взятия советской столицы до начала распутицы потребуется восемь недель (до начала октября; но распутица началась в ноябре). Гитлер медлил… Его смущал открытый южный фланг группы армий «Центр». Генералы вермахта в своих мемуарах почти единодушно писали, что они выиграли бы войну, если бы Гитлер не вмешивался в руководство военными действиями. Есть все основания сомневаться в этом утверждении. Маршал Жуков в частном разговоре отмечал, что стратегия Гитлера летом 1941 г. была совершенно правильной, в отличие от стратегии фронтального удара, на которой настаивал немецкий Генштаб^{385}. Жуков считал, что опасения Гитлера в отношении флангов были вполне оправданными, поскольку правый фланг немецкого фронта был открыт и сильно растянут. В Отечественную войну 1812 г. Кутузов также считал открытые фланги наполеоновской армии самым уязвимым ее местом. Впрочем, Клаузевиц указывал, что главной причиной поражения Наполеона было снабжение — единственная дорога, открытая для подвоза всего необходимого, подвергалась постоянным нападениям партизан. В условиях постоянного вражеского давления без подвоза боеприпасов, снаряжения и продовольствия наполеоновская армия просто не смогла бы пережить зиму. По всей видимости, Гитлер не хотел повторить ошибку Наполеона, который взял Москву, но войну проиграл. Генерал Блюментритт писал, что после того как Наполеон взял Москву, для русского народа война только началась: армия французов со всеми своими воинскими доблестями оказалась в этой войне совершенно беспомощной. В 1941 г. ситуация для немцев оказалась весьма схожей: тылом армии Кутузова была вся Россия, а для Красной армии — промышленный и сельскохозяйственный юг СССР (Украина, Донбасс, Кавказ). Гитлер решил Не повторять ошибки Наполеона и войти в Москву только после того, как Красная армия будет отрезана от своих главных ресурсов…

Кроме того, Клаузевиц писал, что если бы Наполеон до или после взятия Москвы разбил 120-тысячное русское войско, стоявшее на Калужской дороге, то тогда, скорее всего, последовал бы мирный договор, хотя огромные пространства России не были оккупированы. Клаузевиц указывал, что 7 сентября Наполеон не стал преследовать отступавшего после Бородино Кутузова, так как для него важнее было сохранить стремительно таявшую Grand Armée. Это свидетельствовало о том, что он осознал непомерность задачи, за которую взялся, и боялся потерять свою последнюю надежду — армию. Клаузевиц так и не смог сказать, как правильно должен был действовать Наполеон: по всей видимости, что бы он ни сделал, он все равно был обречен^{386}. Положение немцев в августе 1941 г. казалось более благоприятным, чем положение Наполеона в сентябре 1812 г. — они могли выбрать либо взятие Москвы, либо захват богатств юга СССР. Гитлер решил сделать и то и другое — это решение оказалось ошибочным.

Существовало ли какое-либо правильное для немцев решение — сейчас сказать невозможно. Может быть, в самом деле, как отмечал немецкий генерал Меллентин, удар на Москву в августе принес бы решающий успех, поскольку Москва представляла собой центральное звено административной машины Сталина, важный промышленный район, центральный транспортный узел^{387}.

К исходу лета 1941 г. отдельные неудачи групп армий «Юг» и «Север», а также мощные контрудары советских войск по войскам группы армий «Центр» вызвали среди Верховного главнокомандования сильное замешательство. ОКХ пришло к выводу, что военная мощь Советского Союза была недооценена, и что растянутость фронтов мешает группам армий концентрировать свои силы на главном направлении, а без этого вряд ли можно добиться серьезных успехов. Поэтому ОКХ сочло необходимым сосредоточить все свои силы для удара на Москву и разгромить там новые соединения противника. Эта точка зрения была пространно изложена Гитлеру в меморандуме. Однако Гитлер отклонил предложение ОКХ и принял решение продолжить операцию в соответствии с прежними замыслами^{388}. 21 августа 1941 г. Гитлер приказал направить войска от Москвы к Киеву с тем чтобы отрезать Москву от нефтяных месторождений Кавказа. Как уже говорилось, руководство немецкого Генштаба и группы армий «Центр» с этим решением Гитлера было не согласно, и 23 августа на совещании командования группы армий «Центр» офицеры договорились, что Гудериан вместе с Гальдером должен поехать в ставку Гитлера и убедить его сохранить московское направление в качестве главного. Гудериан был недоволен тем, что его танкистам предстояло пройти такой же путь, какой они уже прошли до Смоленска (полдороги до Москвы) и вернуться обратно, что было бы тяжелейшим испытанием для техники. Когда Гудериан прощался со своим начальником фон Боком, тот процитировал слова офицера стражи, сказанные 17 апреля 1521 г. Мартину Лютеру, когда Лютер намеревался объяснить суть своего учения императору Карлу V: «монашек, монашек, путь твой непрост»^{389}.

Пауль Карель писал, что главным и самым важным аргументом Гудериана был тот, что после захвата главного транспортного узла СССР, каковым является Москва, индустриальные районы Украины и Прибалтика сами упадут в руки немцам: у Сталина больше не будет возможности перебрасывать свои резервы из Сибири на север и на юг. Свой монолог Гудериан закончил так: «Мой фюрер, плацдарм для наступления на Москву до сих пор в наших руках. Планы развертывания войск и боевые приказы — все готово. Схемы движения транспортных средств и все инструкции соответствующим частям для наступления на Москву предоставлены. Во многих местах даже указатели заготовлены: такой-то и такой пункт — столько-то и столько километров до Москвы. Если вы отдадите приказ, уже сегодня ночью танковые войска могут выступить и прорваться через мощные сосредоточения войск Тимошенко под Ельней. Мне надо только позвонить в штаб и произнести кодовое слово. Давайте же наступать на Москву, мы возьмем ее». Гитлер терпеливо выслушал генерала, но не принял его точку зрения, аргументируя отказ экономическими интересами рейха, а в этой сфере компетентен был только он… Гудериан промолчал^{390}. Экономические мотивы считал самыми существенными и бывший офицер немецкого Генштаба Вальтер Варлимонт, который через много лет после войны в разговоре с советским журналистом Львом Безыменским сказал: «В августе 1941 г. основные силы Красной армии находились у Москвы. Гитлер же преследовал экономическую цель: он хотел захватить Украину. Тем самым противник получил передышку и подтянул резервы — тогда и была предрешена наша неудача под Москвой…»^{391} Английский историк Алан Кларк справедливо писал, что бросок на Москву в июле был бы огромным риском, о котором можно сказать только одно: он положил бы конец войне — в пользу тех или других^{392}. По всей видимости, Гитлер не хотел рисковать.

Правда, и удар немцев на новом направлении вскоре увенчался успехом. Советский фронт на юге не выдержал давления в начале июля, когда Кирпонос не смог очистить ось Ровно — Дубно — Тернополь. 10 июля Сталин объединил южную и юго-западную группировки и подчинил их Буденному, который прибыл вместе со своим комиссаром Н. С. Хрущевым. Как и Тимошенко, Буденный совершенно не соответствовал занимаемой должности — первого в армии называли «дубовый маршал», а второго — «икона с усами»^{393}. Чудовищно некомпетентный офицер Буденный не обладал никакими полководческими качествами для ведения современной войны и стал крайне неудачным выбором Сталина. А ему противостояли один из самых хладнокровных умов немецкого Генштаба — Герд Рундштедт и один из самых энергичных танковых командиров — Эвальд фон Клейст. Правда, у Буденного было преимущество, а именно численное превосходство. Решение Сталина удержать Киев любой ценой обеспечивало первоочередность предоставления войск и вооружений южному сектору советской обороны, а более развитая сеть железных дорог на Украине ускорила их сосредоточение^{394}. Расположение железных дорог обусловило наличие двух районов советского сосредоточения — Киев и Умань (Черкасская область), между которыми Буденный расположил полтора миллиона солдат, то есть половину численности Красной Армии. При этом Рундштедт знал, что у Буденного не было достаточно танков, чтобы угрожать флангам.

Клейст занял Белую Церковь 18 июля — через два дня последовала советская контратака силами шести стрелковых и двух кавалерийских дивизий; она была организована и проведена крайне неумело. Было двенадцать последовательных волн атак советской пехоты. Зачастую атаковавшие танки сопровождали грузовики, набитые солдатами. Грузовики мчались прямо на немецкие позиции, пока не останавливались от прямого попадания. Советская контратака была ликвидирована в течение нескольких часов. За пять дней Клейст достиг Новоукраинки, а 30 июля Мантойфель взял Кировоград, который был далеко в тылу советской армии под Уманью. Германские части двигались по обе стороны железных дорог в тылу Буденного. Единственным шансом для Буденного был отход вниз по Бугу к Николаеву. Но в течение пяти дней советские войска ничего не предприняли, а время уходило. 3 августа вокруг всей Уманской группировки советских войск была наброшена петля. В день, когда Мантойфель овладел Днепропетровском, советские саперы взорвали запорожскую плотину. Этот отчаянный жест лишил источника энергии промышленные предприятия в излучине Днепра и понизил уровень воды в реке в верхнем течении, облегчив работу саперам Мантойфеля. Тем не менее сам факт разрушения огромной плотины говорил о двух вещах: о самоубийственной политике «выжженной земли» и о том, что советское руководство не надеялось быстро вернуть Донецкий бассейн.

В отличие от фон Бока, у Рундштедта не было цели, достижение которой могло бы закончить войну. Должен ли он остановиться на Донце? На Волге? У Каспия? Политическая или географическая цель отсутствовала. Рундштедту приходилось ограничиваться задачами исходной директивы «Барбаросса», где главной задачей было «предотвращение отхода боеспособных частей в обширные внутренние районы России». С этой целью Рундштедт направил танки группы армий «Юг» на северо-восток. Он знал, что Гудериан также изменил направление, устремив свой взор на крупную и самую желанную добычу — огромный гарнизон Киева (750 тысяч солдат), имевший приказ Сталина держаться любой ценой. Хотя Сталин отвечал за безобразное руководство Красной армией в первые месяцы войны, было бы неправильно возлагать всю ответственность только на него одного. Сталин предоставил Буденному почти миллион солдат и вправе был ожидать, что рубеж Днепра будет удержан, но Буденный ничего не предпринимал. Положение стало критическим, когда 12 сентября Клейст прорвался через позиции 38-й советской армии и атаковал со своих плацдармов в Черкассах и Кременчуге. 12 сентября (в этот же день Рейнхардт прорвал ленинградскую оборону) можно считать самым несчастливым днем для Красной армии на всем протяжении войны. Эренбург вспоминал, что, несмотря на подход немцев к самому Киеву, жители города не унывали: «Крещатик, как всегда многолюден и шумен. По утрам его поливают из шлангов, моют, скребут… Начались занятия в школах… Во всех переулках строят баррикады… Очередь у кассы цирка…»^{395} Через пару дней по улицам Киева уже маршировали немцы.

В киевской трагедии большую роль сыграли боязнь инициативы и ответственности, характерные не только для среднего звена Красной армии, но и для высших командиров. Дело в том, что в Киевском сражении в августе — сентябре 1941 г. из-за отсутствия полководческих навыков Сталин мог и не сознавать опасности, но Б. М. Шапошников (начальник Генштаба) не мог не видеть совершенно очевидную угрозу с Кременчугского плацдарма, куда переправились 1-я танковая группа Клейста и 17-я армия. Шапошников просто боялся разделить участь Д. Г. Павлова, расстрелянного в июле по обвинению в измене. Даже когда представитель Ставки С. К. Тимошенко разрешил командующему Юго-западным фронтом М. П. Кирпоносу отход из Киева, тот запросил у начальника своего штаба И. X. Баграмяна письменное распоряжение на этот счет. А Тимошенко не дал Баграмяну такой бумаги, потому что хотел играть беспроигрышно: если Сталин выступит против отвода войск, то от своего устного приказа Тимошенко открестится. А если Сталин спросит, почему войска вовремя не отвели, то Баграмян засвидетельствует, что приказ об отводе войск был… Таким образом, чисто шкурные расчеты стоили потери трети личного состава Красной армии за одну операцию…^{396}

16 сентября окружение советских войск под Киевом завершилось. В Киевской битве была уничтожена почти треть Красной армии. После пятидневных кровопролитных боев начались первые сдачи в плен. При подсчете трофеев немцы старательно классифицировали и учитывали каждую вещь. Фотографы и художники толпами прибывали на поля сражений и оставили нам большое количество документальных свидетельств. Скопища изуродованных выгоревших грузовиков, обгоревших танков, громадные кучи стрелкового оружия, бесконечные ряды полевых орудий с вырванной последним выстрелом казенной частью^{397}.

В численном выражении сражение за Киев выглядело следующим образом: 665 тысяч военнопленных и огромное количество оружия. Только один 48-й танковый корпус Кемпфа, три дивизии которого вели бои в центре, взял в плен 109 тысяч красноармейцев — больше русских солдат, чем было взято в плен в крупнейшем сражении под Танненбергом в Первую мировую войну. Победа под Киевом заставила многих офицеров немецкого Генштаба поверить, что еще один такой котел, и с русскими будет покончено, а они будут зимовать в Москве. Только Рундштедт, один из самых профессиональных военных руководителей вермахта, противился таким настроениям: предвидя новые трудности, он советовал оставить армию на Днепре до весны 1942 г. Его мнение, однако, не было услышано^{398} Поражение под Киевом стало одной из самых крупных советских неудач, вызвавших отчаяние, но в то же время и ожесточение. Английский историк Алан Кларк задавался вопросом: когда немцы видели бесконечные колонны советских военнопленных, тянувшиеся по дорогам, понимали ли они, что посеяли ветер?^{399} Вскоре после захвата Киева, в сентябре, эсэсовцы из оперкоманды полиции безопасности и СД расстреляли в Бабьем Яру 33 771 еврея — эта акция была проведена в зоне ответственности 6-й армии. Командующий армией Рейхенау отрядил солдат сгонять евреев в места сбора^{400}. Эти мотивированные нацистской расовой политикой зверства также способствовали ожесточению советской стороны.

Поражение под Киевом было следствием некомпетентности высшего советского руководства; когда Гуде-риан спросил пленного генерал-майора М. И. Потапова, командующего 5-й армией (генерал попал в плен тяжелораненым), почему он не эвакуировал свои дивизии из излучины Днепра, тот ответил, что командование фронтом уже издало соответствующий приказ, но из Ставки от Сталина пришел приказ принять бой и держаться до конца. Этот приказ стоил Советскому Союзу всей Украины и потери сотен тысяч солдат. Теперь перед наступающими открылась дорога в Крым и на Донбасс. В отличие от многократных попыток германского командования прорвать северный фланг советского фронта и принудить Ленинград к сдаче, операции на юге имели успех. Все цели, поставленные Гитлером в директиве № 33, были выполнены. Припятские болота были очищены от советских войск, район излучины Днепра оккупирован, Донецкий бассейн был взят и противник лишился промышленного комплекса Украины. И самое главное, Красная армия на юге была разбита в гигантской «битве на уничтожение», стоившей Советскому Союзу почти миллиона человеческих жизней. К сентябрю 1941 г. стратегические задачи, которые были поставлены перед вермахтом в начале кампании, были выполнены. Ленинград был осажден и нейтрализован; Украина открыта для германской экономики вплоть до Донца. На Бенделерштрассе, в военном министерстве, уже началась работа над изучением новых потребностей в войсках на оккупированной территории. Предусматривался отвод в Германию примерно 80 дивизий (половина из которых подлежала демобилизации). Планировалось, что военная администрация оставит в своем распоряжении лишь мобильные войска в крупных промышленных и транспортных центрах; каждая группа, кроме обычных оккупационных обязанностей, сможет выполнять отдельные задания по ликвидации попыток сопротивления^{401}.

Это планирование, однако, оказалось преждевременным по той причине, что последствия ошибок Сталина все-таки не стали фатальными, а быстрое развитие кампании окончательно утвердило Гитлера в его вере в то, что Красная армия не способна оказать сопротивление. После окружения семи советских армий под Киевом и овладения Крымом, 2 октября Гитлер объявил о начале операции «Тайфун» (захват Москвы). Он и ОКВ были убеждены, что после астрономических потерь Красная армия обескровлена и как военная сила перестала существовать. Гитлер, как в свое время и Наполеон, был очень удивлен, что со стороны русских до сих пор не последовало предложения о мире. После того как в Киеве (после вступления в город 6-й немецкой армии) советские саперы взорвали по радио несколько тысяч бомб[17], Гитлер заявил, что русские прибегают к той же тактике, что и в Москве в 1812 г., поэтому следует ограничиться разгромом советских войск, защищающих столицу СССР, а вступать в город не следует во избежание ненужных жертв среди немецких солдат. Главной целью для Гитлера была Красная армия, а не Москва и даже не большевизм, который на востоке мог бы и дальше продолжать свое существование^{402}.

К моменту наступления на Москву осенью 1941 г. немецкие войска понесли тяжелые потери, особенно в унтер-офицерах и офицерах, имевших боевой опыт. Техника была сильно потрепана. Однако наступательные возможности вермахта не иссякли, вера солдат в превосходство своих сил над противником не была подорвана. Правда, советские солдаты оказались очень упорным и выносливым противником, располагавшим значительными резервами. Но было видно, что войска, которые вводились в бой советским командованием, являлись уже далеко не такими полноценными, как раньше, в особенности в отношении боевой подготовки; они не всегда имели нужное количество вооружений. Поэтому немцам представлялось вполне возможным достичь окончательного успеха на всем Восточном фронте путем нового наступления на Москву. Для этого наступления были привлечены все средства и возможности Восточного фронта, но использовать в этом наступлении резервы, имевшиеся на Западе, Гитлер не рискнул. Между тем за два года до этого Гитлер двинул против Польши все имевшиеся силы, оставив на Западе лишь слабый заслон. Правда, по сравнению с Польской кампанией, война на Восточном фронте была несравненно масштабнее.

В целях более полного ограничения свободы действий противника, одновременно с нанесением удара по Москве, — несмотря на передачу части сил группе армий «Центр», — группа армий «Юг» должна была захватить Крым, выйти к Донецкому бассейну и отрезать Москву от кавказской нефти. Группа армий «Север» с той же целью должна была выйти к Свири и соединиться с финнами. Это были очень сложные задачи. Возможно, наступление и достигло бы своей цели, если бы на юге немцы ограничились блокированием Крыма с суши и направили бы свои войска под Москву. Вместо этого 11-я армия получила приказ взять Крым и Севастополь. Эта задача была выполнена наполовину: к середине ноября Крым был взят (за исключением Севастополя, который был блокирован).

Наличные силы вермахта совершенно не соответствовали тем огромным задачам, которые были перед ним поставлены. Этот недостаток не могли компенсировать ни высокий боевой дух войск, ни их храбрость, ни мастерство командования. Давали о себе знать необъятные просторы России и огромные людские и материальные ресурсы Советского Союза, руководство которого с величайшей энергией мобилизовывало все силы для ведения тотальной войны в масштабах, которые были неизвестны немцам и на которые они просто не в состоянии были решиться.

Приказ о начале операции «Тайфун» был зачитан солдатам и офицерам на Восточном фронте. Он завершался обещанием Гитлера, что это будет последнее решительное сражение и оно приведет к полному поражению противника. В соответствии с этим приказом 2 октября группа армий «Центр», получив большое подкрепление, перешла силами трех полевых армий и трех танковых армий в наступление на Москву. Немецкий генерал Бутлар отмечал в воспоминаниях, что за действиями группы армий «Центр» с величайшими надеждами следило немецкое руководство и весь немецкий народ. Это наступление должно было полностью решить исход кампании. То, что было сделано немецким Верховным главнокомандованием, сегодня представляется недостаточным, хотя в состав группы армий «Центр» входило три танковые армии. Танковые и артиллерийские части и соединения были полностью доукомплектованы. Однако целиком восполнить огромные потери, понесенные в первые месяцы войны, немцам не удалось^{403}.

С точки зрения оснащения и подготовки, армии, развернутые для начала боевых действий в прологе битвы за Москву, были самыми слабыми из когда-либо выставленных Сталиным. Почти все бойцы были резервистами. То немногое, что они могли помнить из своей военной подготовки, очень отличалось от современных способов борьбы с танками. Правда, у советского руководства оставался еще один резерв, в котором числились лучшие части Красной армии — это 25 стрелковых дивизий и 9 танковых бригад генерала армии Иосифа Родионовича Апанасенко^{404}. Именно этот резерв и обеспечил достойный отпор врагу. Начальник штаба наступавшей на Москву 4-й армии генерал Блюментритт вспоминал: «Когда мы вплотную подошли к Москве, настроение наших командиров и войск резко изменилось. С удивлением и разочарованием мы обнаружили, что разгромленные русские как военная сила вовсе не перестали существовать. В течение последних недель сопротивление противника усилилось, а напряжение боев с каждым днем возрастало»^{405}.

Бывший член Военного совета МВО (с декабря 1941 г. — Московской зоны обороны) дивизионный комиссар К. Ф. Телегин указывал, что самым опасным моментом в боях за Москву были 5 и 6 октября, когда противник взял Юхнов^{406}. Поэтому именно 7 октября 1941 г. Сталин поручил Берии прозондировать почву для заключения сепаратного договора с Германией. Доверенные лица Берии обратились к болгарскому послу в СССР Стаменову с просьбой о посредничестве, но Гитлер отказался от переговоров, надеясь, что Москва вот-вот падет^{407}.

После 5 октября, вследствие трудностей с передвижением и со снабжением войск продуктами питания, Люфтваффе пришлось сбрасывать продовольствие некоторым частям 2-й танковой армии с воздуха. Командующий 2-м воздушным флотом Кессельринг писал в мемуарах: «Физическое и эмоциональное напряжение превысило все допустимые пределы. Учитывая это, я пришел к выводу, что стратегическая цель наступления стала недостижимой. Грязь и непогода совершенно изменили условия ведения боевых действий, которые ранее складывались в нашу пользу. Состояние почвы было просто невероятным». Кессельринг отмечал, что Гепнеру и Гудериану не составило бы труда, бросив танки вперед, дойти до Москвы и даже дальше, но «боги, пославшие дождь, распорядились иначе; русские получили шанс создать тонкую линию обороны к западу от Москвы и насытить ее своими последними резервами, состоявшими из рабочих и курсантов военных училищ. Они сражались самоотверженно и остановили наступление наших почти утерявших мобильность войск»^{408}.

После того как немцы передислоцировали танковые части на московское направление, их наступление развивалось довольно быстро. 13 октября пала Калуга, расположенная в 160 км к юго-западу от Москвы. 14 октября передовые части 1-й танковой дивизии Экингера взяли Калинин, перерезав железнодорожную ветку Москва — Ленинград, и захватили мост через Волгу. Этот мост был единственным мостом на великой русской реке, который достался вермахту целым. Небольшой плацдарм на восточном берегу Волги удерживали 1-я танковая дивизия и 900-я моторизованная учебная бригада^{409}. Таким образом, был выбит краеугольный камень в 300-километровой стене обороны советской столицы. Главным объектом этой линии являлся 100-километровый рубеж между Бородино и Можайском. 14 октября под Бородино (в 100 км от Москвы) позиции занимала дивизия Ваффен-СС «Рейх» (командир — генерал-лейтенант Хауссер) и части 10-й танковой дивизии. Им противостояли сибиряки, ранее стоявшие на маньчжурских границах и только в октябре переправленные под Москву. Два стрелковых полка сибиряков сразу вступили в бой с дивизией «Рейх» на Бородинском поле: окопы 17-го Краснознаменного полка 32-й стрелковой дивизии 5-й армии генерала Л. А. Говорова тянулись по самому Бородинскому полю. Гренадеры Ваффен-СС штурмовали в ходе этого боя легендарные Семеновские флеши (на их месте были окопы), взяли их и вышли к ключевому пункту — к дороге от Бородино к Можайску. В немецких частях у Бородино было четыре батальона французских добровольцев, которые, правда, не особенно успешно, сражались вместе с солдатами вермахта, взявшими в итоге Бородино^{410}. В бою у Бородино потери с обеих сторон были огромные, ожесточение достигло, казалось, мыслимых пределов, обе стороны забыли слово «пощада». В конце концов наступающим удалось пробить брешь в сильных позициях сибиряков — прорыв полков Ваффен-СС «Дойчланд» и «Фюрер» увенчался успехом. Стрелять времени не оставалось — в ход пошли винтовочные приклады, штыки, лопатки. Сибиряки дрались отчаянно; 32-я сибирская дивизия вся полегла у Бородино. 19 октября дивизия Ваффен-СС «Рейх» и 10-я танковая дивизия взяли Можайск, до Москвы оставалось 100 км. В городе началась паника… В конце октября казалось, что Москва обречена. Особенно опасной была ситуация на севере от Москвы, где 3-я танковая армия генерала Рейнгарта (изъятая Гитлером из-под Ленинграда) пыталась расширить плацдарм на восточном берегу Волги у Калинина. Свежие сибирские части сильно потеснили немцев к окраинам Калинина, но вермахт частями 6-й танковой дивизии, 14-й и 36-й моторизованных дивизий, 129-й пехотной дивизии удержал позиции под Калинином. В боях на плацдарме большую роль сыграл и 41-й танковый корпус генерала Моделя. На эти немецкие части 18 октября начали осуществлять систематические атаки батальоны 29-й (с декабря 1941 г. — 39-й) армии генерал-лейтенанта И. И. Масленникова.

Когда 14 октября Жуков принял командование, ему, должно быть, казалось, что те два резервуара, из которых Советский Союз черпал свои ресурсы для своей защиты — пространство и люди — уже вычерпаны до дна. Но Жуков верил, что положение, хотя и крайне опасное, поддается контролю. Пока держатся фланги у Калинина и Мценска, слабый центр был меньшим злом, потому что угрожающие клещи Гота и Гудериана оставались разъединенными, и только танки Гепнера поддерживали прямое наступление 4-й и 9-й армий. Даже если бы фон Боку удалось покрыть расстояние до столицы, еще оставалась вероятность, что срок удержания города будет таким же недолговечным и непрочным, как и у Наполеона^{411}.

Проблема, с октября 1941 г. стоявшая перед Жуковым и Ставкой, была очень сложной: сохранить какой-нибудь фронт до прихода зимы. Сопротивление должно было быть достаточно гибким, чтобы избежать окружения, но при этом сильным, чтобы удерживать вермахт. В лесистом центре России у немецких танковых частей было мало возможностей расходиться веером. Привыкшие к небольшим площадям Западной Европы, немцы были ошеломлены бесконечными лесами, в которых они день за днем кое-как продвигались. Глубокой осенью день сократился, и темнота продолжалась до 14 часов. Когда германские колонны останавливались на ночлег, по тропинкам за линией фронта пробиралась советская кавалерия, устанавливая мины и обстреливая из минометов обозы с продовольствием. Даже танковая группа Гота, которая уже прорвалась к Калинину, к концу октября продвигалась со скоростью пехоты^{412}. Как раз в это время начались сильные дожди. Наступило время осенней распутицы. В этих условиях, даже не ведя боя, продвигаться вперед было исключительно трудно.

Основной натиск немцев начался с северо-запада по обеим сторонам Московского шоссе. Здесь самые ожесточенные бои вел 40-й танковый корпус генерала Штумме. 10-й танковой дивизии (генерал-майора Фишера) этого корпуса первой предстояло выйти к Красной площади. Но эта дивизия была остановлена в 80 км от Москвы непролазной грязью. Снабжение 10-й дивизии генерал Фишер организовал по пятнадцатикилометровой гати — по дороге из положенных на раскисшую почву бревен. По обеим сторонам гати стояли вросшие в грязь грузовики, танки, пушки. В баках танков не оставалось горючего. Артиллеристы получали всего по дюжине снарядов на орудие в день. В отличие от немецких танков, Т-34 сохранял маневренность даже на слабых грунтах. Дивизия медленно истекала кровью. Когда генерал Фишер доложил корпусному командиру Штумме о численности боеспособных солдат и готовой к применению боевой техники, тот воскликнул: «Боже мой, да ведь у вас всего лишь усиленный дозор разведки!»^{413} Большие потери в немецких войсках привели к тому, что на основных направлениях бои вели уже не дивизии и корпуса, а отдельные отряды, даже роты, поддержанные танками. Немецкое командование принимало энергичные меры, чтобы не допустить остановки наступления. Однако оно постепенно затухало то на одном, то на другом участке. Фельдмаршал фон Бок, переехав на свой передовой командный пункт, стал лично руководить сражениями передовых частей^{414}.

Огромную роль в этой критической ситуации сыграли сибирские дивизии, отличавшиеся особенным упорством и цепкостью в обороне. Полковник Афанасий Павлантьевич Белобородов командовал сибирской 78-й стрелковой дивизией (с 27 ноября — 9-я гвардейская дивизия), оказавшей упорнейшее сопротивление танковой дивизии Ваффен-СС «Рейх» под командованием Битриха. Упорством сибиряков восхищался даже командующий 4-й танковой армией Гепнер. Битриху с огромным трудом и большими потерями удалось взять Истру, которую Белобородов же и отбил 11 декабря. Белобородов (ставший впоследствии командующим 43-й армией) потерял в боях под Москвой 90% своих солдат — из 9 стрелковых батальонов у него в декабре остался 1 батальон. Такой же героизм проявила в этих боях казахстанская 316-я стрелковая дивизия (с ноября 1941 г. — 8-я гвардейская дивизия) Ивана Васильевича Панфилова, который сам погиб в этих боях. Дивизия Панфилова не была кадровой: ее спешно укомплектовывали в Казахстане практически необученными людьми. Боевое крещение дивизия получила на северо-западном фронте под Малой Вишерой, а потом она была переброшена на западный фронт под Волоколамск.

Несмотря на то что дивизия не была кадровой ее героизм и самопожертвование послужили причиной того, что немцы все же были остановлены. Этот подвиг не нуждается в том, чтобы его приукрашивали выдумками и враньем — наподобие того, как это произошло с легендой о подвиге «двадцати восьми героев-панфиловцев», выдуманной пропагандистом из газеты «Красная Звезда». В 1947 г. Сталин приказал провести тщательное расследование истории обороны Дубосеково. На деле оказалось, что разъезд Дубосеково (117-й км Рижского направления Московской железной дороги) оборонял 1075-й полк (1534 солдата) под командой полковника И. В. Капрова. Когда 16 ноября немцы перешли в наступление, то удержать их не удалось, поскольку противотанковых средств (два противотанковых орудия и четыре противотанковых ружья) было недостаточно. Немцы смяли боевые порядки полка за 45 мин, и 1075-й полк как полноценная армейская единица перестал существовать. Командир полка и комиссар были отстранены, а остатки полка отвели на переформирование. Правда, после публикации материалов о панфиловцах в «Красной Звезде» Капров был восстановлен в должности^{415}.

Политрук Клычков на самом деле погиб на этом разъезде и там же был похоронен. «28 героев-панфиловцев» — это взвод из 1075-го стрелкового полка, который, как и тысячи других взводов Красной армии под Москвой, героически погиб 16 ноября 1941 г. при отражении атаки вражеских войск. «28 героям» приписали уничтожение десятков немецких танков, хотя весь 1075-й полк в тот день подбил едва ли 6 танков. Благодаря советским пропагандистам, из почти 800 погибших бойцов этого полка были прославлены и стали Героями Советского Союза (посмертно) именно эти 28 солдат. Главный редактор «Красной Звезды», расписывая подробности боя, так расстарался, что прославил и сержанта, перебежавшего к немцам, что раскрылось позже…^{416} Подобные пропагандистские выдумки только унижают память героев, которые и так совершили невозможное.

К югу от 40-го танкового корпуса 78-я пехотная дивизия пробила 30-километровую брешь в обороне Красной армии, наступая от Рузы по дороге Звенигород — Москва. 195-й и 215-й полки смогли приблизиться к Москве на 65 км, но и их остановила грязь и растущее сопротивление Красной армии. Английский генерал Джон Фуллер писал: «Несовершенство немецкой тактики быстрых ударов было обусловлено, главным образом, недостатком транспорта высокой проходимости. Основную часть германских транспортных средств составляли колесные, а не гусеничные машины, поэтому немецкие транспортные колонны были привязаны к дорогам. Уже один этот ограничивающий фактор объясняет спад наступательного порыва в ноябре 1941 г., когда дороги стали раскисать. С полным основанием можно считать, что не сопротивление русских, каким бы значительным оно ни было, не влияние погоды на действия германской авиации, а грязь, в которой застрял немецкий транспорт за линией фронта, спасла Москву»^{417}.

Еще южнее, в зоне боевых действий 4-й армии Клюге, 7-я и 292-я пехотные дивизии овладели районом Крюкова, но и здесь продвижение немецких солдат было остановлено грязью. Первоначально Клюге пришлось отказаться от попыток штурмовать советские позиции на реке Нара. Однако, благодаря отчаянному броску 2-го батальона (479-го пехотного полка 258-й дивизии) майора Любке, 22 октября немцы взяли Наро-Фоминск на магистрали Рославль — Москва. Таким образом, вторая линия обороны Москвы была прорвана в 69 км от города. Южнее Наро-Фоминска был создан плацдарм шириной в 11 км. С захватом Наро-Фоминска и переходом вермахта через Нару последние рубежи советской обороны к юго-западу от Москвы оказались прорванными. Наступающим немецким частям, казалось, уже ничего не мешало, но погода резко ухудшилась, дожди усилились и превратили почву в трясину. Генерал-фельдмаршал фон Бок приказал войскам остановиться и ждать, пока земля затвердеет, чтобы продолжить движение. Немецкий историк Пауль Карель отмечал, что если бы у немцев в этот момент нашлось несколько тысяч путеукладчиков с широкими, как у Т-34, гусеницами, Москва бы пала^{418}. Еще важнее было то, что к уже к концу ноября 1941 г. от первоначальных 136 немецких дивизий на Восточном фронте фактически осталось 83 дивизии: боевая мощь пехотных дивизий снизилась на 65%, танковых — на 35%. 7 ноября ударил мороз, дороги подмерзли, и до первого крупного снегопада 20 ноября установилась ясная морозная погода — в этот период вермахт имел шанс обойти Москву и отрезать советские войска от тыла. Вермахт вновь мог двигаться вперед, но сил для последнего броска уже не было… На начало декабря 1941 г. группа армий «Центр» имела 30–40 полнокровных дивизий. На этот момент этим дивизиям группы армий «Центр» противостояло около 100 полнокровных советских подразделений (дивизий и бригад), а в целом на Восточном фронте, по данным немецкой разведки (они, в принципе, совпали с советскими данными), — 350 подразделений^{419}. Из этого следовало, что дальнейшее наступление не имеет никаких шансов. Вермахт «допобеждался» до смерти… Между 4 октября и 17 ноября 1941 г. Гальдер отмечал увеличение потерь в вермахте на Восточном фронте с 16,2% до 20,6%. Советская армия при своих потерях могла рассчитывать на огромные людские ресурсы, а вермахту уже в ноябре некем было возмещать потери офицеров^{420}.

На тульском направлении командир 4-й (с ноября 1941 г. — 1-й гвардейской) танковой бригады полковник Михаил Ефимович Катуков, получив приказ задержать наступление Гудериана на Тулу, 6 октября нанес сильный удар по немецкой 4-й танковой дивизии и заставил ее «пережить несколько трудных часов и понести тяжелые потери». Гудериан отмечал, что «это был первый случай, когда огромное преимущество Т-34 перед нашими танками стало очевидным. От быстрого наступления на Тулу, которое мы планировали, пришлось отказаться»^{421}. Затем Катуков отошел назад, здраво рассудив, что сохранить свою группу гораздо важнее, чем предпринять самоубийственную атаку на целое соединение вермахта. Немецкая 4-я дивизия танкистами Катукова была практически уничтожена. Гудериан писал, что «нет ничего страшнее, чем танковое сражение против превосходящих сил противника. Не по численности — это было не валено для нас, мы привыкли к этому. Но против лучших машин — это ужасно… Вы гоняете двигатель, но он почти не слушает. Русские танки так проворны, на близких расстояниях они вскарабкиваются по склону или преодолевают болото быстрее, чем вы повернете башню. И сквозь шум и грохот вы все время слышите лязг снарядов по броне. Когда они попадают в наш танк, часто слышишь оглушительный взрыв и рев горящего топлива, слишком громкий, благодарение Богу, чтобы можно было разобрать предсмертные крики экипажа»^{422}.

К 23 октября танковая армия Гудериана также завязла в грязи в 90 км от Тулы. Дорога на Тулу не годилась для тяжелой техники. Покрытие не выдерживало, ямы, выбоины и лужи превратили дорогу в месиво. Грузовики со снабженческими грузами застревали в пути, топлива не было, боеприпасов не хватало. В результате у советской армии было достаточно времени для разрушения мостов и минирования дороги. Но Гудериан не хотел пасовать перед силами природы и принял характерное для него решение: он объединил бронетехнику 24-го корпуса, части 75-го артиллерийского полка и 3-й стрелковый полк, а также дивизию «Великая Германия» в авангардное соединение под началом энергичного полковника Эбербаха и приказал любой ценой взять Тулу. Оперативно-тактическая группа Эбербаха, скользя по грязи, тараном пробивалась вперед, и ей удалось взять Мценск и Чернь. 29 октября Эбербах был в 5 км от Тулы, индустриального центра с 300-тысячным населением. Но все его усилия по захвату Тулы ни к чему не привели — личный состав совершенно выдохся, а советское сопротивление с каждым часом усиливалось. Руководство Люфтваффе попыталось сбрасывать боеприпасы с небольшой (5–10 м) высоты, но в большинстве случаев боеприпасы взрывались от удара, и это не стало решением проблемы. К 31 октября наступление на Тулу окончательно захлебнулось^{423}. 2-я танковая армия, имевшая целью выйти к Оке между Рязанью и Коломной, не смогла овладеть Тулой. Ее наступление было остановлено, при этом Тула была почти полностью окружена^{424}.

Одним из многих парадоксов восточной кампании является то, что в тот момент, когда советские войска были наиболее слабы, в германской армии возникли первые сомнения. Блюментритт отмечал, что, несмотря на незначительное сопротивление, «наступление шло медленно, потому что грязь была ужасной и войска устали»^{425}. В последние три недели октября погодные условия — сильные дожди, снег, туманы — делали продвижение немцев невозможным. На северном фланге от Калинина до Можайска иногда весь день сохранялась минусовая температура, но иногда неожиданная оттепель путала все карты немцам. В такие дни одна-единственная советская батарея или поспешно установленное минное поле в дефиле между болотистыми перелесками могли задержать целый танковый корпус. Поредевшие немецкие части оказались просто не в состоянии продолжать наступление из-за истощения сил и крайней степени износа техники. Головные части 43-го пехотного корпуса генерала Хайнрици — по словам самого командира корпуса, докладывавшего обстановку Гудериану — не получали хлеба в течение последних 8 дней. Солдаты замерзали, голодали, у них не было патронов и снарядов. Моторизованные и танковые части танковой армии Гудериана почти в полном составе остались позади на раскисших дорогах, так что наступление велось исключительно пехотой. По всему 1000-километровому фронту группы армий «Центр» повторялась картина, знакомая немцам по Туле и Калинину ноября 1941 г. Не случайно английский историк Лиддел Гарт указывал, что если бы в Советском Союзе были такие же дороги, как в западных странах, Россия пала бы так же быстро, как и Франция^{426}. В условиях бездорожья кавалерия отнюдь не была анахронизмом и приносила огромную пользу. Рекрутируемая из казаков и калмыков, — людей, проводивших всю жизнь в седле, — она отличалась исключительной маневренностью. Лошадей использовали для переходов на огромные расстояния по бездорожью и для перевозки легкой артиллерии и минометов. Кавалеристы умели мастерски скрываться и рассеиваться. «Советская кавалерийская дивизия, — отмечал Манштейн, — может пройти сотню километров за ночь, да еще по касательной к оси коммуникации»^{427}. Им не было цены в условиях маневренных боев, а мохнатые низкорослые лошадки были крайне неприхотливы и выносливы.

Немецкие дивизии стояли на приколе вдоль дорог, утопая по горло в грязи. Линии коммуникаций были не просто опасно растянуты, они едва действовали. Стремительные дивизии вермахта, привыкшие вести мобильную войну, стали медленными и неповоротливыми, как армия Наполеона в 1812 г. Советская сторона, напротив, получила преимущество и стремилась максимально его использовать: Сталин мог перебрасывать прибывавшие с востока воинские части и технику туда, где в данный момент были наибольшие трудности. В результате, как только штурмовые группы вермахта прорывали фронт советской обороны, они тотчас оказывались перед лицом превосходящих сил противника, обладавшим сильными резервами^{428}. В этих условиях советская сторона неожиданно получила преимущество в воздухе. Ветеран Красной армии Яков Терентьев вспоминал: «Удивительно было видеть — впервые за всю войну наша авиация стала хозяйкой в воздухе! Наши подмосковные аэродромы оказались рядом с местами боевых действий, а немецкие аэродромы — в глубоком тылу Приятно было видеть, как наши «пешки» (легкие бомбардировщики Пе-5) со сдвоенным хвостовым оперением на бреющем полете бомбили и расстреливали движущиеся по дорогам немецкие части»^{429}.

Первый мороз ударил в ночь с 6 на 7 ноября, и по немецкому фронту прокатился вздох облегчения — грязь закончилась… Возобновились поставки, появились запчасти, танки стали возвращаться из передвижных полевых мастерских. Командующий группой армий «Центр» фон Бок стремился поскорее возобновить боевые действия, но войска были настолько измотаны, что нуждались в передышке. Поэтому первые дни морозов стали особенно напряженными для тылового обеспечения — на грузовиках, на санях и на телегах они доставляли все необходимое на передовую. 12 ноября температура опустилась до — 15°, а на следующий день было уже — 20°. В этот день в Орше состоялось секретное совещание, на которое начальник Генштаба Гальдер созвал высшее военное руководство вермахта на Восточном фронте; это стало одним из решающих моментов в истории немецкой армии. Решался вопрос, следует ли встать на зимние квартиры, дать отдых солдатам и не торопясь отремонтировать материальную часть, обдумывая следующий этап кампании? Или следовало пойти на риск последнего рывка к столице?

Гитлер сам обрисовал общую обстановку, сложившуюся на Восточном фронте, и, выслушав мнение офицеров, приказал продолжить наступление. При этом командование группы армий «Юг» (генерал-фельдмаршала Рундштедта представлял генерал Зоденштерн) настаивало на прекращении наступления и переходе к обороне, как это сделали немцы в 1914 г.; Зоденштерн предлагал закрепиться на позициях и встать на зимние квартиры. Такого же мнения было руководство группы армий «Север»; фон Лееба представлял генерал Бреннеке, который обрисовал незавидное положение этой группы войск, которая после вывода из ее состава всех танковых сил была настолько ослаблена, что ни о каком наступлении не могло быть и речи. Фактически на этом фронте немцы давно находились в обороне. Напротив, руководство группы армий «Центр» считало, что наступление следует продолжить, исходя из военной и психологической точки зрения. Фон Бок находил, что даже если овладеть столицей СССР не удастся, то это в любом случае будет не хуже, чем торчать в снегу и на морозе всего в 30 км от вожделенной цели.

Гитлер, со своей стороны, считал, что русские находятся при последнем издыхании и нужен только последний решительный удар. Доводы фон Бока совпадали с мнением Гитлера, но в штабе группы армий «Центр» было иное мнение — начальник штаба генерал-майор фон Грайфенберг и начальник оперативного отдела штаба (1а) подполковник фон Тресков не разделяли подобного оптимизма. Они знали, в каком состоянии находятся войска, и понимали, что с наступлением настоящих холодов наступит тяжелый кризис. Руководство Генштаба во главе с Гальдером видело единственный шанс завершить кампанию в последнем броске. Тогда же, 13 ноября, Гальдер огласил амбициозные боевые приказы: Гальдер и его 2-я танковая армия должны были овладеть Тулой и наступать на Горький (Нижний Новгород), на севере 9-я армия должна была двигаться по каналу Москва-Волга вместе с 3-й танковой армией, образуя левый клин охвата. Фронтальную атаку должна была вести 4-я армия и 4-я танковая группа.

Пауль Карель писал, что это были очень тяжелые задачи, но, с другой стороны, могла ли группа армий «Центр» закрепиться на завоеванных позициях, имея в резерве единственную пехотную дивизию, а в тылу — огромное количество партизан? Следовало ли уступать инициативу Красной армии, давая ей возможность перейти в наступление? Также несомненной ошибкой было допустить использование Сталиным Москвы в качестве идеального распределительного пункта, куда бы стягивались войска со всех концов СССР, чтобы ударить по тонкой линии обороны закоченевших солдат вермахта?^{430}

Но существовало еще одно важное обстоятельство: руководство ОКХ во главе с Браухичем, командующий группой армий. «Центр» фон Бок и его подчиненный Гудериан еще под Смоленском добивались от Гитлера разрешения идти прямо на Москву, не отвлекаясь на Ленинград и на Киев. Гитлер принял половинчатую линию — он отказался от Ленинграда, но настоял на взятии Киева. А теперь он уступил генералам группы армий «Центр»: могли ли фон Бок, Гудериан, Браухич и Гальдер сказать Гитлеру, что в текущий момент нет никакой возможности взять Москву и что следует окопаться в 50 км от нее? Конечно, они не могли этого сказать…

19 ноября дивизии вермахта начали наступление на Москву. Командиры отдельных частей — и крупных и малых — прекрасно знали, что поставлено на карту. Генерал-полковник Гепнер, за активное участие в антигитлеровском Сопротивлении закончивший жизнь на виселице, 17 ноября отдал высокопарный и напыщенный приказ о последнем бое: тогда даже он пребывал в уверенности, что Москву можно взять^{431}.

В самом начале наступления еще была мягкая зимняя погода, но уже 19 ноября столбик термометра упал ниже —20°, выпал снег. Настоящая русская зима пришла чуть раньше, чем обычно. На немецкий фронт поступили первые скудные партии зимнего обмундирования; так, в 56-й танковой армии на один орудийный расчет приходилась одна шинель.

Переброска советских войск с Дальнего Востока началась в первые дни ноября. К тому времени, когда началось новое наступление немцев, Жуков удвоил количество наших войск по сравнению с серединой октября. Однако мощь Красной армии оставалась меньшей по сравнению с вермахтом, поэтому Сталин хладнокровно шел на риск, постепенно забирая дивизии с других фронтов, где советские войска еще могли использовать «пространство». Под Ленинградом все местные (то есть не с Дальнего Востока) войска резерва были сведены в две армии — 4-ю и 52-ю. Они получили двойную задачу — открыть железную дорогу Ленинград — Тихвин — Москва и организовать энергичные действия для предотвращения пополнения группы армий «Центр» за счет войск фон Лееба^{432}.

Советские войска с конца октября получили помощь от союзника — лютой зимы, от холодов, которые трудно представить западноевропейцам. Русские же солдаты, привычные к холодам, были готовы и соответственно одеты. Однако только одного влияния зимы было бы недостаточно, чтобы измотанная и меньшая по численности Красная армия могла изменить ход событий в свою пользу. Избранным для этой цели инструментом стали закаленные бойцы сибирских дивизий. Для того чтобы удар сибиряков произвел максимальный эффект, нужно было держать их до последнего момента. Сибирские части не должны были перенапрягаться, блокируя германские бронетанковые войска; им нужно было дать Готу и Гепнеру на севере и Гудериану на юге развернуться и зайти флангом к Москве, разбиваясь о советские стрелковые дивизии, занявшие внутреннее кольцо обороны. Это была тонкая и опасная операция. 15–16 ноября группа армий фон Бока начала свой последний рывок к советской столице.

Командующий 2-м воздушным флотом Кессельринг отмечал в мемуарах, что для него и после войны оставалось загадкой, как дальняя разведка Люфтваффе, сообщая об оживленном движении на дорогах к востоку от Москвы, в целом проворонила стягивание к фронту под Москвой частей и соединений из восточных районов СССР. Кессельринг считал, что приказ отвести войска на прежние рубежи должен был последовать самое позднее в середине ноября, когда отдельные командиры вермахта стали докладывать о прибытии на фронт сибиряков^{433}.

Немцы очень страдали от холода. Военный врач из 276-й дивизии сравнивал солдат двух армий: «Русский чувствует себя в лесу как дома. Дайте ему нож и топор, и через несколько часов он смастерит что угодно — сани, носилки, шалаш, сделает печку из пары старых канистр. Наши солдаты стоят с несчастным видом и жгут драгоценный бензин, чтобы согреться. Ночью они набиваются в те немногие деревянные дома, которые еще уцелели. Несколько раз мы обнаруживали наших часовых заснувшими… на самом деле они замерзли до смерти. Ночами вражеская артиллерия бомбила деревни, нанося большие потери, но солдаты не решались рассеяться из страха попасть в руки мародерствующих конников»^{434}. Автоматы немцев так промерзали, что стреляли только одиночными выстрелами (выяснилось, что, заходя в тепло, автоматы нужно оставлять на холоде — иначе они, отпотевая, вообще отказывали); 37-мм противотанковые снаряды — непригодные для стрельбы по Т-34 — приходилось очищать ото льда, прежде чем они входили в казенную часть: замерзала даже упаковочная смазка. Дрожащих от холода и практически беззащитных немецких солдат приводил в ужас вид сибиряков в белых полушубках, с ручными пулеметами и гранатами, несшихся с большой скоростью на «тридцатьчетверках».

24 ноября 56-й танковый корпус генерала Шааля взял Клин, потом Рогачев. Два полка вермахта из 7-й танковой дивизии корпуса Рейнгардта во главе с полковником Хассо фон Мантойфелем 28 ноября вышли к каналу Москва — Волга, овладели мостом в Яхроме и создали плацдарм на восточном берегу канала. Эта танковая часть удерживала канал в течение 10 дней^{435}. 7-я дивизия состояла из тех же солдат, которые взломали оборону Ленинграда и от Дудергофских высот вышли к городу^{436}. Фон Бок несколько дней намеревался перебросить на плацдарм Мантойфеля основные силы своей группы: он считал, что тогда рухнет весь северо-восточный фронт обороны Москвы. 27 ноября Сталин приказал любой ценой ликвидировать плацдарм Мантойфеля, бросив туда 1-ю ударную армию, а южнее — на рубеж Крюкова — 20-ю армию^{437}. Как раз в этот день температура сильно понизилась, а у солдат Мантойфеля были только балаклавы (вязаные подшлемники), легкие короткие шинели и узкие сапоги. Во многих дивизиях вермахта обморожения на передовой доходили до 40%. Потери от обморожений значительно превышали боевые потери^{438}.

При таком раскладе боевой группе Мантойфеля, несмотря на упорную борьбу, не удалось удержать Яхромской плацдарм. 29 ноября его заняли части советской 1-й ударной армии. Таким образом, первоначальный расчет немцев ударить по Москве с севера не оправдался. Именно 29 ноября фон Бок отметил в дневнике: «Если в ближайшие дни разгромить северо-западный фронт обороны Москвы не удастся, то наступление должно быть приостановлено. Оно приведет лишь к бессмысленному фронтальному столкновению с противником, который, видимо, еще располагает очень большими людскими и материальными резервами. Я не хочу создавать второй Верден»^{439}.

Зато 1 декабря в 30 км южнее Яхромы немцы атаковали переправу через канал севернее Лобни и захватили село Озерное. Стоя под навесом на автобусной остановке в пригороде Москвы, немецкие солдаты на морозе в шутку ругали опаздывающий маршрутный автобус. До Москвы оставалось 38 км.

Штурмовая команда 38-го танкового инженерно-саперного батальона пробралась на станцию Лобня и взорвала ее с целью не допустить подтягивания советских резервов. Оттуда до окраины столицы было 15 км.

То, что в первые декабрьские дни на сорокаградусном морозе пришлось пережить солдатам вермахта, кажется невероятным. Немцы выли от холода и плакали от злости и беспомощности: находясь рядом с целью, они не могли подступиться к ней. В ночь с 5 на 6 декабря передовые дивизии получили приказ приостановить наступление. На тот момент 2-я танковая дивизия находилась в 16 км к северо-западу от Москвы.

8 декабря газеты и радио в Германии сообщили, что отныне ход войны в России будет зависеть от условий зимы. Что это означало, было не совсем понятно, но такое известие пробуждало беспокойство. Швед Арвид Фредборг, находившийся в то время в Берлине, писал: «Тревожные настроения нарастали. Пессимисты вспоминали войну Наполеона с Россией; книги о “Великой армии” стали вдруг пользоваться спросом. Гадалки изучали судьбу Наполеона, стала популярной астрология…»^{440}

В ту же ночь, с 5 на 6 декабря, на южном фланге фронта Гудериан, находясь в Ясной Поляне, принял решение прекратить атаки на Тулу и отвести передовые части на оборонительные позиции. Ему пришлось признать: «наступление на Москву провалилось, мы потерпели поражение»^{441}.

Причины немецкого поражения под Москвой были очевидны: Красная армия несла несравненно большие потери, но и людские ресурсы СССР были велики, поэтому Сталин перебросил под Москву тридцать свежих стрелковых дивизий, тридцать три бригады и три кавалерийские дивизии. Вермахт же в декабре 1941 г. не получил ни одной свежей дивизии. Весьма важным обстоятельством было и то, что последний воздушный налет на Москву Люфтваффе совершил в ночь с 25 на 26 ноября восемью машинами, а в декабре проводились только беспокоящие рейды. Таким образом, в решающей стадии боев нервный центр оборонительной системы Москвы не подвергся воздушным ударам, а господство в воздухе было важнейшей составляющей эффективности действий вермахта. Командующий 2-м воздушным флотом Кессельринг отмечал, что результативность действий советской противовоздушной обороны под Москвой была великолепной: она производила впечатление даже на тех немецких пилотов, кому довелось летать над Англией^{442}.

У офицеров и солдат не хватало специального зимнего обмундирования, которое позволяло бы им воевать, оставаясь под открытым небом при весьма низкой температуре. В результате солдаты натягивали на себя все, что попадется под руку, но теплее от этого не становилось, а вот движения такое облачение затрудняло. Грязная пропотевшая одежда становилась питательной средой для вшей. Солдаты страдали не только от холода, но и от голода. Хлеб поступал твердый, как камень; он становился причиной желудочно-кишечных расстройств. Страдали от холода и лошади, они погибали тысячами. Поставки тормозились вследствие того, что имевшиеся в распоряжении паровозы тоже замерзали. Из 26 эшелонов, ежедневно потребных для снабжения группы армий «Центр», приходило только восемь-десять. Большинство транспортных самолетов тоже не могло подняться в воздух из-за холода и отсутствия ангаров^{443}.

По существу, еще до начала активных действий советских войск силы ударных группировок вермахта выдохлись. На отдельных участках немцы начали отход, но не успели закрепиться. Как подчеркивал Г. К. Жуков, именно это создало предпосылки для контрударов советских войск, то есть для более активной обороны.

К 8–9 декабря контрудары переросли в контрнаступление. Иными словами, советское контрнаступление было продиктовано самим ходом событий, а не решениями Ставки. За месяц наступательных действий войска продвинулись на расстояние от 100 до 250 км — они не только разгромили фланговые армии группы армий «Центр», но и на некоторое время захватили инициативу. После этих несомненных успехов Сталин стал требовать наступления от всех фронтов. Впоследствии Жуков расценивал эти требования как «дилетантские и младенческие»; катастрофы не произошло только потому, что противник был в сильной степени ослаблен^{444}.

Ночью с 4 на 5 декабря советские войска северо-западного фронта перешли в наступление, и к 6 декабря группа армий «Центр» оказалась под сильным давлением. В течение нескольких дней все три группы войск фон Бока — танковые группы Гудериана, Гепнера и Клюге — потеряли контакт друг с другом, и стало казаться, что группа армий вот-вот развалится. Изолированные части вели местные бои, в то время как их машины стояли, стрелковое оружие промерзло (только гранаты оставались эффективным оружием), а половина солдат, обмороженных и страдающих от дизентерии, спасалась шнапсом. Отвод танковых частей оказался для немцев практически невозможным; сотни танков были брошены и занесены снегом, их экипажи ушли сражаться как пехотинцы, имея только личное оружие. Из четырех дивизий в группе Гепнера только в одной было больше 15 танков. В канун Рождества во всех частях Гудериана было менее 40 танков. Из более чем 100 тысяч обморожений не менее 14 357 — больше дивизии — были отнесены к категории тяжелых, требующих ампутаций^{445}.

13 декабря командование 3-й танковой группы, с разрешения Гитлера, отдало распоряжение оставить позиции у Клина. Если фронтовые подразделения сохраняли дисциплину и старались удержать фронт, прикрывая эвакуацию раненых и матчасти, то отступление тыловых подразделений превратилось в беспорядочное бегство. Вот как вспоминал об этом генерал Шааль: «Дисциплина начала рушиться. Все больше и больше солдат пробивалось на запад без оружия, ведя на веревке теленка или таща за собой санки с мешками картошки они просто брели на запад без командиров. Солдат, погибших в ходе бомбежек, больше никто не хоронил. Подразделения тыла заполняли дороги, в то время как боевые части всех родов войск, включая зенитчиков, отчаянно дрались на передовой. Целые колонны войск обеспечения, — за исключением тех, кто имел жесткое руководство, — в страхе устремились в тыл. Части тыла охватил психоз, вероятно потому, что в прошлом они привыкли к постоянным наступлениям и победам. Без еды, трясущиеся от холода, в полном смятении солдаты шли на запад. Среди них попадались раненые, которые не смогли вовремя отправиться в тыл. Экипажи самодвижущейся техники, не желая ждать на открытых местах, когда на дороге рассосутся пробки, просто уходили в ближайшие села. Такого трудного времени на долю танкового корпуса еще не выпадало»^{446}. Особенно показательным было то, что в вермахте перестали как положено хоронить убитых. Илья Оренбург отмечал в мемуарах, что в первый период войны немцы аккуратно и заботливо хоронили солдат — было много кладбищ с шеренгами березовых крестов и тщательно выписанными именами. Немцы хоронили своих и на площадях советских городов — этим они, вероятно, хотели показать, что пришли надолго^{447}.

3-я танковая группа оставила Клин к 15 декабря; танковое острие, нацеленное на Москву с севера, расплющилось. 30-й и 1-й советским армиям удалось устранить смертельную угрозу для столицы. С другой стороны, советским войскам не удалось уничтожить 3-ю танковую группу: она избежала окружения и по плану вывела свои части из соприкосновения с противником, отойдя на 90 км и заняв позиции по реке Лама. К западу от города 4-я танковая группа и 2-я танковая армия Гудериана на юге также отступили, сумев избежать охватов.

Пауль Карель пишет, что воочию жестокость зимы явила себя на Рождество одному из тыловых прикрытий 3-го полка на участке 2-й танковой группы. Это случилось под Озаровым. В бинокль лейтенант увидел группу людей и лошадей, стоящих на пологом склоне. Немцы стали осторожно приближаться. Была странная тишина. Группа советских солдат казалась зловеще неподвижной на блистающем снежном покрывале. И вдруг лейтенант понял причину — люди и кони, стоявшие близко друг к другу и наполовину утопавшие в снегу, были мертвы: они замерзли стоя. Смерть застала их там, где они остановились на привал. На одной из лошадей сидел замерзший раненый^{448}. Кажется сомнительным, что лошадь могла замерзнуть стоя, но этот эпизод впечатляет…

Уже к концу 1941 г. немецкие потери убитыми достигли 150 тысяч, что более чем в пять раз превысило их потери за всю французскую кампанию. С осени 1941 г. в донесениях СД впервые появились указания на то, что письма фронтовиков отмечены озабоченностью — солдаты жаловались на растущие трудности со снабжением, писали об огромных резервах Красной армии, о бесперспективности войны на необозримых и бескрайних просторах России. С началом зимы настроение фронтовиков стало критическим: легко себе представить состояние человека, который в легкой шинели неделями или даже месяцами должен был торчать в окопах на сорокаградусном морозе. Приходится только удивляться тому, что немецкий фронт не развалился в первую же зиму. Гитлер считал, что санкционированное общее отступление приведет к тому же, что случилось с французами в 1812 г.^{449} По всей видимости, эти опасения Гитлера были не напрасны. Майор тыловой службы Омихен, который по служебным делам был в командировке на Восточном фронте, передавал, что солдаты были в жутком моральном состоянии, кутались в какие-то невероятные лохмотья, а когда к ним обращались, они либо не отвечали ничего, либо плакали^{450}. Военврач вермахта Ловис Гремлица передавал, что в январе 1941 г. в одной из дивизий группы армий «Центр» саперы не успевали хоронить трупы погибших и замерзших солдат — их просто присыпали снегом. Гремлица описывал, как больной диареей и ослабевший капитан лежал, примерзнув к луже собственного поноса, и умолял его пристрелить…^{451}

Немецкий ветеран Ги Сайер вспоминал, что зимой, кроме мороза, немецкие солдаты страдали и от грязи. О намерении помочиться объявлялось всем присутствующим. Солдаты совали под струю мочи замерзшие руки, часто моча при этом заживляла порезы^{452}. Оружие на морозе казалось хрупким, как стекло. Сайер писал: «Никто не покрыл себя славой, сражаясь против русских. Мы вели другой бой — бой против мороза, усталости, грязи и вшей. Этот бой и стал частью повседневной жизни»^{453}.

16 декабря группе армий «Центр» был отдан приказ ни при каких обстоятельствах не отступать (Haltebefehl); в войска он пришел 18 декабря^{454}. 20 декабря 1941 г. Гудериан был в Ставке Гитлера и пытался убедить его в необходимости отвода истощенных войск. Гитлер был против: «Если я разрешу им отступать, их ничто не удержит. Солдаты побегут. А принимая во внимание морозы, глубокий снег и гололедицу на дорогах, это означает: первым делом они бросят тяжелые вооружения, а потом — легкие, потом они побросают винтовки, и в конце концов не останется ничего. Нет. Нужно держаться на оборонительных позициях. Транспортные узлы и центры снабжения надо защищать, как крепости. Войска должны вгрызаться в землю, они должны зарыться в нее и не сдавать ни сантиметра!»^{455}

Дело в том, что военный опыт Гитлера был связан с Первой мировой войной, а она была преимущественно позиционным противостоянием, которое началось после бурного маневренного начала. Это был единственный пример в мировой истории, когда укрепленные фронты простирались не на десятки, а на многие сотни, даже тысячи километров. На протяжении трех лет — с 1915 по 1917 гг. — проводилось несколько операций по прорыву позиционного фронта, но они оказались бесполезными. Одна из таких операций была предпринята в конце сентября 1915 г. в Шампани. Для осуществления прорыва французское командование сосредоточило группировку войск в 300 тысяч солдат и около 3 тысяч орудий. Артиллерийская подготовка велась в течение трех дней; было выпущено 1,7 миллиона снарядов. В ходе последующих боев французская пехота вклинилась в немецкую оборону лишь на 1–3 км, потеряв 80 тысяч солдат^{456}. Подобные попытки предпринимали и немцы, они также были безуспешными. В этих боях в качестве солдата принимал участие и Гитлер. Исходя из этого опыта, он полагал, что удержать фронт довольно просто: главное — достичь определенной линии, а остальное — дело техники и выучки солдат, их стойкости и верности долгу…

Вот что писал относительно руководства Гитлера кампанией зимы 1941–1942 гг. генерал-полковник Йодль: «Никогда я не восхищался Гитлером так, как зимой 1941–1942 гг., когда он один восстановил пошатнувшийся Восточный фронт, когда его воля и решимость передалась всем, включая солдат, сражавшихся на передовых позициях точно так, как это было в минувшей войне, когда Гинденбург и Людендорф возглавили немецкое Верховное командование. Всякое иное изображение действий Гитлера в этот период противоречит исторической правде …»^{457}

Между тем, удержать фронт было отнюдь не просто. Бывший командир XXXXVII-ro танкового корпуса генерал Рудольф Бамлер вспоминал: «Соединение неожиданного советского наступления и морозов, к которым мы совершенно не были готовы, дало убийственные результаты… Я вспоминаю такую картину: пехотинцы бредут по заснеженным полям, не желая залезать в окопы и бросая оружие. Даже некоторые офицеры бежали с передовой, крича, что продолжать бой не имеет смысла — все равно все перемерзнут или будут убиты»^{458}.

Английский военный историк генерал Джон Фуллер писал, что, отказавшись отступать или даже отойти к западу от Смоленска, Гитлер, несомненно, спас вермахт от еще большего краха, чем тот, что постиг армию Наполеона. По существу, у Гитлера не было выбора — следовало укрыть большую часть войск, пока они не погибли от мороза, и держаться за линии коммуникаций, чтобы переоснастить армию и подвезти запасы. Прежде всего, необходимо было держать линии самых важных железнодорожных коммуникаций, на которых находились передовые склады, снабжавшие фронт. Важнейшие склады были в Старой Руссе, Ржеве, Вязьме, Калуге, Брянске, Орле, Курске и Харькове. Между ними находились второстепенные склады. Гитлер решил превратить передовые склады в укрепленные лагеря и отойти к ним. Так он обеспечил укрытие для войск, которые могли существовать за счет имевшихся запасов до приведения в порядок коммуникаций. Позади перечисленных складов создавались новые передовые склады. Следовательно, план Гитлера не был планом отступления (как у Наполеона), но маневром в сторону тыла. Укрепленные позиции немцы, заимствовав название средневековых каре шведских копейщиков, назвали «ежами» (Igelstellung), так как они держали круговую оборону. Между основными «ежами» были созданы второстепенные «ежи»; вся эта система соединялась воедино авиацией; некоторые «ежи» снабжались по воздуху^{459}. В принципе, гитлеровская стратегия была верной — любая попытка отхода от своих позиций, отступление через заснеженные поля привела бы к тому, что вся германская армия была разрезана на куски. Более правильным было стоять и держаться до последнего, положившись на стойкость и дисциплину немецких солдат^{460}.

Советские войска стремились обойти эти «ежи», окружить их, поэтому они широко использовали кавалерию, могущую двигаться и без дорог. Их поддерживали партизаны, поэтому боевые действия приобрели крайне ожесточенный характер. Жестокость порождала жестокость. Один немецкий журналист писал: «Сейчас идет война на истребление, какой еще не знала современная Европа. Это беспощадная борьба, в которой ни одна сторона не дает и не получает пощады. Бой почти всегда заканчивается ожесточенной рукопашной схваткой»^{461}. 30 декабря советские войска взяли Калугу, которая была одним из основных «ежей».

В период битвы за Москву Гитлер был единственным человеком, который смог удержать в строгой узде отдельных командиров, не позволить им ради интересов своих армий подвергать опасности другие армии на флангах, заставить Люфтваффе организовать непрерывный воздушный мост с отрезанными соединениями. Исходя из своего принципа не уступать ни пяди завоеванной земли, Гитлер выиграл время для реализации идеи оперативных очагов обороны («ежей»). В январе 1942 г., когда генерал-полковник Гепнер самовольно отвел свою 4-ю танковую армию, фюрер распорядился лишить его воинских наград и звания и выгнать со службы. Тридцать пять корпусных и дивизионных командиров были отправлены в отставку. Во время разговора с Клюге генерал-полковник Гепнер сказал о «дилетантском военном руководстве» (речь шла о фюрере), а Клюге передал это Гитлеру. Тот пришел в ярость и при отставке лишил Гепнера права на ношение мундира и орденов, а также права на пенсию и на служебную квартиру Гепнер отказался признать этот противозаконный приказ, а у юристов из ОКХ хватило мужества сообщить Гитлеру, что он не имеет права выносить подобные решения: такие меры могут быть применены к Гепнеру в том случае, если против него будет возбуждено дисциплинарное дело, но оно, по мнению юристов, несомненно должно закончиться в пользу Гепнера^{462}. Гитлер вынужден был уступить… Впоследствии Гепнер погиб в Сопротивлении (он был казнен по делу о заговоре 20 июля 1944 г.).

На южном фланге советские войска также перешли в контрнаступление в Крыму и на берегу Азовского моря. «Ежи» в Таганроге, Сталино и Артемовске были обойдены с тем чтобы бросить силы на «сверхъежа» — Харьков, но гитлеровцы его упорно удерживали, несмотря на то Что советскими войсками была занята Лозовая.

Красная армия использовала в этом зимнем наступлении все, что могла, но сил на масштабный глубокий прорыв у нее не было. В тех немногих случаях, когда советским войскам удавалось окружить врага, не было артиллерии, чтобы его уничтожить, не было авиации, чтобы воспрепятствовать Люфтваффе обеспечить окруженных боеприпасами и продовольствием. Суммарный результат Московской битвы был в целом небольшим. После взятия Бородина один майор РККА сказал Илье Оренбургу: «До Гжатска шестнадцать километров. Можем дойти в два дня…» Но до Гжатска (с 1968 г. — Гагарин, Смоленской области. — О. П.) оставалось идти 430 дней…^{463}

Хотя советские войска в течение трех месяцев давили на группу армий «Центр», им так и не удалось добиться крупного окружения врага, а отвоеванная территория была небольшой. Немцы смогли удержать Ржев, Вязьму и Орел. Таким образом, Московская битва стала бесспорным доказательством превосходства Гитлера над генералами, которые готовы были — даже ценой территориальных уступок — без конца выравнивать фронт. Но если в исключительно тяжелых условиях зимы 1941–1942 гг. жесткость Гитлера еще была уместна и принесла бесспорную пользу, то в дальнейшем она стала для военных обузой. Гитлер игнорировал профессиональные качества военных; так, он сказал Гальдеру: «Овладеть вашим оперативным искусством — это любой сможет». Чистой воды глупость, ибо оперативное искусство немецких офицеров было на голову выше, чем у офицеров любой другой армии. Но для Гитлера стала важнее формула «держаться до последнего» (ausharren).

Иные историки отвергают значимость зимней немецкой настойчивости в битве под Москвой. Так, сотрудник военно-исторического ведомства бундесвера Манфред Pay, вопреки мнению Фуллера, считал, что хотя подвижность немецких войск сильно снизилась к концу 1941 г., она была достаточной для осуществления тактических маневров и подвижного отступления, которое было бы наиболее эффективной тактикой в условиях мощного советского натиска; оно также могло привести к сокращению фронта и экономии сил.

Того же мнения был немецкий генерал Ганс Фриснер, который отмечал в своих мемуарах, что Гитлер придерживался стратегии «держаться во что бы то ни стало» по той причине, что он опасался превращения отхода в паническое бегство и развала фронта. Эти опасения были совершенно необоснованными. Доказательством тому служит немецкое отступление под Ржевом, Орлом, Брянском, Гомелем, из Крыма, а также из Румынии и Венгрии. Когда отступление планировалось заранее, оно осуществлялось с точностью часового механизма. Гитлеровские приказы на отступление поступали, как правило, только тогда, когда что-либо сделать было уже поздно^{464}.

С 15 декабря 1941 г. Гитлер своими приказами «держаться» практически перекрыл дорогу для использования тактики гибкой обороны. На место полководческого искусства и оперативных мер должна была заступить воля: всякая планомерная штабная работа была, по выражению Pay, заменена «любительскими импровизациями» (sprunghafte Augenblickseinfalle eines Laien). OKX с этого момента практически был отстранен от решения специфических задач Генштаба; он стал исполнительным органом ОКБ.

Pay отрицал, что гитлеровские приказы «держаться» в 1941 г. предотвратили разрушение Восточного фронта. По его мнению, именно эти приказы создали угрозу распада Восточного фронта: Восточный фронт вермахта был спасен зимой 1941 г. не благодаря, а вопреки приказам Гитлера. Дело в том, что советское военное руководство не смогло организовать глубокие оперативные прорывы, хотя все средства для этого были^{465}. Иными словами, Фуллер считал удержание фронта немцами заслугой Гитлера, a Pay — следствием оперативной беспомощности советского командования.

Обе точки зрения специалистов имеют право на существование: зимой 1941–1942 гг. две особенности тоталитарных режимов наложились друг на друга и дали искомый результат…

Немецкий генерал Бутлар писал: «Ведя боевые действия в тяжелейших климатических условиях, которые ранее считались совершенно невозможными, испытывая огромное физическое и духовное напряжение, немецкое командование и войска сохраняли целостность Восточного фронта до тех пор, пока советские войска не выдохлись. Это вызвало у немецких солдат чувство превосходства над советской армией, которое не покидало их вплоть до самого окончания войны на Востоке. Вероятно, это самое чувство собственного превосходства и помогло вермахту, находясь вдалеке от родины, на протяжении нескольких лет сдерживать натиск противника, имевшего часто двадцатикратное превосходство»^{466}. Генерал Меллентин утверждал: «Успехи немецких солдат в России убедительно показали, что русских можно победить. В конце осени 1941 г. немецкая армия была очень близка к победе, несмотря на огромную территорию и осеннюю слякоть на дорогах, а также несмотря на наше несовершенное снаряжение и малочисленность войск. Даже в критические для нас 1944 и 1945 гг. наши солдаты никогда не чувствовали, что в чем-то уступают русским. Но слабые немецкие войска напоминали собой затерянные в океане островки, которые захлестывали бушующие вокруг бесконечные волны пехоты и танков. Приобретенный в войне опыт свидетельствует, что немецкие войска успешно вели боевые действия при соотношении сил 1:5, пока участвующие в боях соединения сохраняли до некоторой степени свой боевой состав и имели достаточно боевой техники. Иногда успех достигался даже и при более неблагоприятном соотношении сил. Трудно предположить, что армия какой-либо другой страны Запада могла бы добиться лучшего»^{467}.

Только в марте натиск советских войск стал ослабевать — кризисный момент для группы армий «Центр» миновал. Еще несколько недель подвижные советские соединения продолжали наступление восточнее Смоленска, но это были последние волны слабеющего шторма.

Перелом в пользу вермахта наступил по двум причинам. Во-первых, советское командование пыталось отхватить слишком большой кусок. Вторая причина заключалась в исключительной стойкости немецких войск. В решающий момент вермахт смог предотвратить прорыв противника к шоссе Москва — Смоленск, и окружения группы армий «Центр» удалось избежать. Серьезный кризис на центральном участке Восточного фронта был преодолен^{468}. Но преодоление кризиса не означало, что характер войны останется прежним — основным результатом зимней кампании 1941 г. было то, чего больше всего боялись немецкие генералы: война на истощение на Восточном фронте стала фактом^{469}.

Что касается действий группы армий «Север», то когда 22 июня 1941 г. она начала прорыв между Сувалками и Клайпедой, перед ней стояла ясная цель — Ленинград. По плану «Барбаросса» наступление на Москву до взятия Ленинграда не предусматривалось. Такой план со стратегической точки зрения был вполне логичным, особенно в определении центра тяжести кампании и в стремлении как можно скорее превратить Прибалтику в транзитную территорию для доставки снабженческих грузов и соединения с финнами. В свете этой генеральной линии 4-я танковая группа Гепнера намеревалась направить танковый корпус Рейнгардта к Ленинграду по дороге Псков — Луга — Ленинград. Танковый корпус Манштейна двигался к Ленинграду через Опочку и Новгород. Других путей к городу через сильно заболоченную местность с юга и юго-запада просто не существовало^{470}.

В середине августа 1941 г. из-за кризиса в районе Старой Руссы 56-й танковый корпус Манштейна вывели из состава 4-й танковой группы Гепнера. Последнему пришлось приостановить наступление на Ленинград, поскольку пытаться овладеть городом с многомиллионным населением оставшимися силами было бы авантюрой. В сложившейся обстановке для группы армий «Север» существовало только одно решение, принятия которого Гепнер добивался от фон Лееба с

15 августа — перебросить 18-ю армию генерал-полковника фон Кюхлера из Эстонии на Лужский фронт, чтобы прикрыть северный фланг 4-й танковой группы, обеспечив ей возможность рывка на Ленинград. Но фон Лееб вместо этого поставил перед 18-й армией еще одну задачу — ликвидировать советские укрепленные районы по обеим сторонам Нарвы, хотя их можно было просто блокировать. Пауль Карель писал, что незачем было тратить время и силы, отвлекая крупные части на второстепенный участок, когда на подступах к Ленинграду 4-я танковая группа так нуждалась в подкреплении.

18-й армии потребовалось 11 дней, чтобы пройти от Нарвы до Ополья — это 40 км по прямой. Если бы части 18-й армии вовремя и в полном объеме поспели на помощь 4-й танковой группе, то у Гепнера появился бы серьезный шанс овладеть Ленинградом уже во второй половине августа^{471}.

Сигнал к штурму Ленинграда был дан 9 сентября 1941 г.; главная ответственность возлагалась на 41-й танковый корпус генерала Рейнгардта, который должен был наступать по центру оборонительных рубежей Ленинграда в районе Дудергофских высот.

Не менее важные события происходили в этот день и на южном берегу Ладожского озера, где располагался Шлиссельбург — наиболее важный в стратегическом смысле район. Именно отсюда можно было контролировать водные артерии, ведущие из Ленинграда и Балтийского моря к Белому морю, а также к Рыбинскому водохранилищу и каналу Волга — Москва. 8 сентября боевые группы полковников графа Шверина и Гарри Гоппе вышли на исходные позиции для штурма Шлиссельбурга и начали наступление из района Мги. Наступление увенчалось успехом^{472}. Захват Шлиссельбурга означал, что Ленинград заперт с востока; город превратился в остров, окруженный водой и немецкими войсками. Падение Шлиссельбурга повергло в ужас советское командование — к Шлиссельбургу отправляли все новые советские войска на десантных лодках и судах, но гамбургский полк Гарри Гоппе выстоял, хотя время от времени он оказывался отрезанным. Открытым оставался лишь один узкий коридор к западному берегу Ладоги, поскольку финны на Карельском перешейке стояли без движения; они так и остались на прежней государственной границе и рубеж Свири не перешли.

В тот момент, когда была прорвана последняя линия обороны Ленинграда, когда немецкие части овладели Дудергофскими высотами, когда была взята Гатчина и Шлиссельбург, пришел приказ Ставки фюрера о прекращении наступления. Расстроенный решением Гитлера, Лееб сказал: «Гитлер ведет войну так, будто он в союзе с русскими»^{473}. Приказ по группе армий «Север» некоторое время держали в тайне, поскольку Ленинград предстояло обложить как можно плотнее, захватив Пулковские высоты и Колпино. «Но какая же часть, — писал Карель, — будет драться с прежним энтузиазмом, если солдаты и офицеры знают, что предстоящие действия — всего лишь выравнивание фронта^{474}. 15 сентября генерал Иван Иванович Федюнинский в Военном совете Ленинградского фронта получил задание выяснить положение в 42-й армии, защищавшей Пулковские высоты. Эта армия сильно поредела в предыдущих боях и едва удерживала фронт. По прибытии в штаб армии, Федюнинский обнаружил, что связи с частями нет, командующий армией генерал-лейтенант Иванов пребывает в полной прострации, фронт — по словам Федюнинского — держится буквально чудом. Вскоре Федюнинский сам получил назначение в 42-ю армию. Ему удалось стабилизировать обстановку: к началу октября 1941 г. 42-я армия в составе пяти стрелковых дивизий и двух стрелковых бригад занимала оборону на фронте от берега Финского залива до восточной окраины Пулково. Армия не просто оборонялась, но вела активные бои в направлении Урицка, Ивановки, Старо-Паново и Сосновой Поляны^{475}.

Суть происходящего под Ленинградом была в том, что после поражения советских войск под Смоленском генералы побуждали Гитлера воспользоваться крушением советского Центрального фронта и захватить Москву. Но Гитлер не хотел спешить. В течение полутора месяцев продолжались его колебания, в итоге которых он решил ни придерживаться прежнего плана первоочередного овладения Ленинградом, ни давать разрешение на штурм Москвы. Вместо этого 21 августа танковой группе Гудериана был отдан приказ вместе с группой армий «Юг» овладеть Киевом. Это сражение было выиграно — победа на Украине привела Гитлера к мысли о том, что Советский Союз находится на грани военной катастрофы. Он окончательно уверовал во всемогущество вермахта и принял решение, несмотря на приближение осенней распутицы и холодов, наступать на Москву и овладеть ею. В то же самое время на юге должно было продолжиться наступление на кавказские нефтяные месторождения. Ленинград же предстояло окружить плотным кольцом и голодом принудить к сдаче. Это была чрезмерная программа, выполнить которую было практически невозможно. Стратегия Гитлера сводилась к фронтальному давлению на противника по всем направлениям, в то время как Клаузевиц указывал, что стратегия должна иметь определенный центр тяжести. Гитлер считал, что располагает достаточными силами, чтобы взять Москву, принудить к сдаче Ленинград, а также продолжать наступление на Кавказ. Принимая во внимание колоссальные масштабы и протяженность Восточного фронта, а также численность и резервы вермахта, эта затея Гитлера была чистым безумием.

Поскольку для блокады Ленинграда мобильных танковых войск не требовалось, 17 сентября они были отозваны с Ленинградского фронта. Стоявшие под Ленинградом войска оказались лишены танкового кулака. В самом Ленинграде было 30 советских дивизий (55-я и 8-я армии), которым и предстояло сдерживать 18-ю немецкую армию. Особенно упорными были бои в районе Колпино и Невской Дубровки. Поскольку финны не перешли своей старой границы, с востока Ленинград с Ладогой связывал 80-километровый коридор. Это позволило зимой создать «дорогу жизни», во многом благодаря которой осажденный город и выжил.

Вечером 8 ноября немецкие 12-я и 8-я танковые дивизии взяли Тихвин. Операция прошла настолько гладко, благодаря участию в операции закаленных в боях полков, что из Ставки запросили у командования корпуса, возможно ли наступление на Вологду — то есть продвижение еще на 400 км на восток. Четыреста километров — зимой! Безумие!

Впрочем, радость немцев по поводу захвата Тихвина оказалась преждевременной: утром 15 ноября началось советское контрнаступление на Тихвин. К 22 декабря немецкие войска были оттеснены к Волхову; Тихвинская операция по окружению Ленинграда провалилась и блокада города оказалась неполной.

Немецкие генералы негодовали по поводу решения Гитлера отказаться от взятия Ленинграда, поскольку Ленинград мог бы стать неоценимой по значению базой снабжения немецких войск на Восточном фронте. Через Ленинградский порт, не подвергаясь атакам партизан, могли бы течь снабженческие грузы и поступало бы подкрепление для вермахта. А эти грузы шли тяжелой и опасной дорогой через всю Восточную Европу. С другой стороны, решение Гитлера можно было оправдать тем, что в условиях уличных боев вермахт разом бы утерял все свое тактическое превосходство и оказался бы втянут в бесперспективную и кровопролитную борьбу, как это произошло в Сталинграде. В Ленинграде возможности для организации такой борьбы были гораздо шире (большее количество каменных построек, водные преграды), чем в Сталинграде.

Дополнительным указанием на превращение северного направления удара во второстепенное было перемещение 12 сентября 1941 г. Манштейна из-под Ленинграда, где он командовал LVI-м танковым корпусом (именно эта часть тянула основной груз наступления в группе армий «Север»), на самый южный фланг Восточного фронта — командующим 11-й армии. На юге в это время фельдмаршал Рундштедт завершал окружение советских войск под Киевом. 11-я армия в этой операции участия не принимала — ей предстояло форсировать Днепр в его низовьях и захватить Крым, а главными силами наступать на Ростов вдоль берега Азовского моря. Как писал Пауль Карель, Манштейн не испытал удовлетворения от этого повышения, поскольку чувствовал, что наверху не было ясного понимания, какие задачи следует решать в первую очередь. Фон Бок и ОКХ хотели наступать на Москву, фон Лееб считал, что отступать от первоначального плана нельзя и нужно брать Ленинград, а Гитлер отдавал приоритет экономическим задачам (зерно, нефть, руды), в которых военные не были компетентны: он хотел получить Украину и Кавказ^{476}. Его волновало то обстоятельство, что Крым представлял собой угрозу румынским нефтяным скважинам: с полуострова могли осуществляться авианалеты на месторождения нефти. Ростов-на-Дону, «ворота на Кавказ», также был важным стратегическим пунктом.

11-я армия, в командование которой вступил Манштейн 17 сентября в Николаеве, после завоевания Крыма и Ростова должна была создать фундамент для завоевания «советского Рура» — Донбасса. Иначе говоря, 11-й армии предстояло обеспечить выведение южной части линии «А — А» (Архангельск — Астрахань), гигантского рубежа длиной в 2000 км через всю территорию Советского Союза — от Северного Ледовитого океана по Северной Двине и Волге. Этот рубеж представлял собой финишную черту операции Гитлера против СССР. Здесь, выстроив пограничные укрепления на Волге и Северной Двине, вермахту предстояло удерживать советские войска и не давать им пройти в Европу. Такая постановка задачи неминуемо должна была привести к рассеиванию сил. Особенно это касалось 11-й армии. Манштейн, будучи трезвым стратегом, прекрасно понимал, что обе задачи — овладение Крымом и Ростовом — одновременно выполнить не удастся. Он первоначально сосредоточился на захвате Крыма, а на ростовском направлении приказал поддерживать боевой контакт с противником^{477}.

28 октября 11-я армия прорвала советскую оборону на Перекопе и начала преследование отступающих советских частей. 1 ноября боевая группа полковника Циглера овладела Симферополем, затем вышла в район Ялты и таким образом отрезала путь стремившейся к Севастополю отступающей Приморской армии генерала И. Е. Петрова. Победа была полной — только штаб и отдельные части Приморской армии без тяжелых вооружений смогли спастись бегством через Керченский пролив. 15 ноября пала Керчь.

105-й пехотный полк подполковника Мюллера смелым броском смог захватить Балаклаву — самый южный бастион Севастополя. Но овладеть Севастополем с ходу 11-я армия не смогла, поскольку в бой вступила советская морская пехота и крепостная артиллерия. Достижения 11-й армии, однако, были очень большими: 12 стрелковых и 4 кавалерийские советские дивизии были разбиты. Шесть немецких пехотных дивизий взяли в плен 100 тысяч советских солдат и офицеров^{478}. Манштейн планировал взять Севастополь до Рождества: 11-ю армию хотели использовать для наступления на Кавказ, и она не могла долго быть привязанной к Севастополю. Этим планам Манштейна, однако, не суждено было сбыться, поскольку крепость Севастополя — это одна из самых мощных в мире крепостей. Для ее взятия Манштейн сосредоточил все свои наличные силы, практически оставив Керченский полуостров открытым (его прикрывала единственная пехотная дивизия — 46-я, и ее фронт составлял 300 км).

17 декабря закончились последние немецкие приготовления к штурму Севастополя по всему 20-километровому фронту. 23 декабря 22-я пехотная дивизия полковника Хольтица вышла к дороге, ведущей в крепость с севера, внешнее кольцо укреплений Севастополя немцы взяли. Но Севастополь держался. Рождество прошло в упорных боях. В разгар штурма Севастополя, 29 декабря, в штаб Манштейна пришла неприятная новость -после подготовительной высадки у Керчи мощные советские силы вторжения десантировались у Феодосии, на перешейке между Крымом и Керченским полуостровом. Командир 42-го корпуса генерал-лейтенант фон Шпонек отрядил две свои дивизии на штурм Севастополя, а сам остался с 46-й пехотной дивизией. Сначала фон Шпонеку удалось отразить советскую атаку у Керчи, но 29 декабря советские войска взяли Феодосию. Это было чревато тем, что 46-я дивизия вермахта будет отрезана^{479}. 29 декабря фон Шпонек прислал в штаб Манштейна сообщение, что его дивизия отходит с Керченского полуострова. Манштейн распорядился немедленно прекратить отход, но штаб фон Шпонека не отвечал, рация была отключена. Впервые со времени начала кампании на Востоке командир такого высокого ранга не подчинился приказу начальника. Фон Шпонек отличался исключительной личной храбростью и был прекрасным боевым командиром, кавалером Рыцарского креста. Его единственную дивизию атаковали две советские армии — 51-я генерала В. Н. Львова и 44-я генерала А. Н. Первушина; в общей сложности — 6 стрелковых дивизий, 2 стрелковые бригады, 2 горнострелковых полка, около 42 тысяч солдат, 454 орудия и миномета, 43 танка и 500 самолетов, фронтовой авиации. И фон Шпонек стал первым немецким командиром, который, оказавшись перед альтернативой: держаться насмерть и погибнуть или отступить, — выбрал последнее. Правила прусского Генштаба требовали от командира холодно и трезво взвешивать ситуацию и проявлять гибкость, принимая решения, а не бросать солдат в ненужную мясорубку. Фон Шпонек решил, что ввиду ответственности, которую он несет за жизнь 10 тысяч человек, времени терять нельзя, и поступил вопреки приказу Манштейна. Он понимал, что рискует головой. Итак, 29 декабря фон Шпонек приказал дивизии отойти с Керченского полуострова и атаковать противника в Феодосии^{480}. При довольно низкой температуре (не характерной для Крыма) дивизии Шпонека предстояло преодолеть 120 км. 31 декабря 46-я немецкая дивизия вышла к Феодосии, но советские войска были уже там. Отчаянными усилиями дивизии фон Шпонека удалось предотвратить прорыв советских войск в тыл 11-й армии. 11-я армия, со своей стороны, вынуждена была прекратить осаду Севастополя и сосредоточиться на отражении советской атаки со стороны пролива. Советское продвижение было остановлено в феврале 1942 г. Фронт стабилизировался^{481}.

Стабилизация стала возможной вследствие слабых действий советского командования — предпринятое РККА 27 февраля 1942 г. наступление завершилось неудачей, несмотря на преимущество в живой силе (13 дивизий Крымского фронта против 3 дивизий у немцев). Уже 28 февраля противник вернул то немногое, что красноармейцам удалось захватить накануне. Находившийся в 51-й армии корреспондент «Красной Звезды» Симонов писал: «Наступление началось очень неудачно. В феврале пошла метель вместе с дождем, все невероятно развезло, все буквально встало, танки не пошли, а плотность войск, подогнанных Мехлисом, который руководил этим наступлением, фактически подменив собой командующего фронтом безвольного генерала Козлова, была чудовищна. Все было придвинуто вплотную ю передовой, и каждый немецкий снаряд, каждая мина, каждая бомба, разрываясь, наносили нам громадные потери. В километре-двух-трех-пяти-семи от передовой все было в трупах. Словом, это была картина бездарного военного руководства и полного, чудовищного беспорядка. Плюс к этому — полное небрежение к людям, полное отсутствие заботы о том, чтобы сохранить живую силу, о том, чтобы уберечь людей от лишних потерь»^{482}.

По-другому действовал фон Шпонек, не пожелавший жертвовать своими солдатами. В принципе, получалось, что в своем решении он оказался прав? Манштейн в мемуарах не дает ответа на этот вопрос; он порицает фон Шпонека за то, что тот поставил командование армии перед свершившимся фактом.

Военный трибунал Ставки фюрера приговорил фон Шпонека к лишению всех званий и наград и смертной казни. По ходатайству Манштейна приговор был заменен 7 годами заключения^{483}.

Принявший под свое начало группу армий «Юг» фельдмаршал фон Рейхенау в январе 1942 г. огласил в приказе: «Ввиду вялой реакции на высадку русских на Керченском полуострове, а также преждевременного отступления с полуострова, я объявляю 46-ю дивизию лишенной солдатской чести. Награждения и повышения в звании запрещаются до поступления отменяющего приказа». Но приговор целой дивизии отважных солдат не менял суть проблемы — частям по-прежнему ставили задачи, которые они не могли выполнить в силу своей малой численности^{484}.

Другие войска группы армий «Юг» продолжали двигаться на Восток. Танковая группа Эвальда фон Клейста, переименованная в 1-ю танковую армию, изготовилась для удара на Ростов. 20 октября 1-я горно-стрелковая дивизия взяла Сталино (Донецк). Таким образом, главный центр производства вооружений попал в руки оккупантов. Согласно концепции Гитлера, исход войны решался захватом промышленных центров, поэтому поражение России якобы стало неминуемым…

24 октября 6-я армия взяла Харьков. Затем, как и повсюду на Восточном фронте, настал период осенней распутицы. Только 17 ноября, когда основательно подморозило, Клейст возобновил продвижение, и в этот день «Лейбштандарт», усиленный 13-й танковой дивизией, взял Ростов-на-Дону. Одному из батальонов «Лейбштандарта» удалось невредимым взять ростовский железнодорожный мост. Этот мост вел на Кавказ, перед которым уже не было крупных водных преград и простиралась степь.

18 ноября, как только Ростов-на-Дону оказался в руках немцев, начались ожесточенные советские атаки на город. Клейст, опасаясь оказаться отрезанным от остальных частей группы армий «Юг», начал отходить к реке Миус. Отходя от Ростова, «Лейбштандарт» сражался с отчаянной смелостью. Один из участников этого боя писал: «Невозможно на словах описать зиму на этом участке фронта. Сплошной линии фронта не было, ни передовых постов, ни резервов. Лишь небольшие группы наших поддерживали друг друга в обороне узлов сопротивления… И это на солнечном юге. Сколь же ужасно было нашим боевым товарищам на севере? Здесь жизнь замерла. Мы даже не могли умыться… А что касается пищи, то мы жили на густом супе из гречихи и проса. Мы раздевали и своих и чужих убитых, чтобы снять с них теплую одежду. Я думал, что мне никогда уже не будет тепло. А русские говорили, что это еще мягкая зима. Сохрани нас Бог». Даже командир «Лейбштандарта» Зепп Дитрих отморозил себе пальцы на правой ноге. В этом элитном подразделении Ваффен-СС на 30 ноября 1941 г. насчитывалось в строю 157 офицеров и 4566 солдат, хотя штатная численность дивизии была 290 офицеров и 9700 солдат. Половина транспорта была потеряна^{485}.

В итоге этих боев, несмотря на первоначальный успех, три сильно потрепанные немецкие дивизии не смогли удержать Ростов-на-Дону перед натиском пятнадцати советских стрелковых и кавалерийских дивизий, а также нескольких танковых бригад. В Ростове-на-Дону командующий 1-й танковой армией Эвальд фон Клейст, за неимением других войск, прикрыл свой северный фланг всего несколькими батальонами венгров и итальянцев. У Тимошенко же было три свежие армии, и он отбросил войска союзников Германии. Клейсту пришлось покинуть Ростов в такой спешке, что он оставил там 40 танков и большое количество ремонтных машин. 28 ноября 1941 г., под натиском советских войск, немецкая 1-я танковая армия вынуждена была оставить Ростов-на-Дону.

30 ноября Гитлер запретил запланированный отвод 1-й танковой армии на Миус севернее Таганрога. Командующий группой армий «Юг» фельдмаршал фон Рундштедт отвечал Гитлеру, что запрет отвода войск на линию Миуса невыполним; он просил либо отменить этот запрет, либо отправить его в отставку. 1 декабря Гитлер сместил Рундштедта и поставил на его место командующего 6-й армией Вальтера Рейхенау, который, естественно, также не был в состоянии остановить отступление к Миусу. Ростовский кризис вынудил Гитлера 3 декабря отправиться в Мариуполь. Он был полон решимости снять командующего 1-й танковой армией Эвальда фон Клейста, но командир «Лейбштандарта» Зепп Дитрих, пользовавшийся особым расположением Гитлера, смог убедить его в том, что виновен штаб группы армий…^{486} На месте Гитлер помирился с Рундштедтом, но было решено, что престарелый фельдмаршал все же отправится домой для поправки здоровья. Через десять дней после отъезда Рундштедт получил от Гитлера чек на 250 тысяч рейхсмарок в качестве подарка ко дню рождения.

7 декабря Гитлер требовал возвращения к Ростову и начала наступления на Майкоп, что, собственно, было невыполнимо^{487}. Гитлер неоднократно повторял, что из-за нефти овладение Кавказом является первейшей необходимостью для Германии. Он говорил, что Кавказ имеет такое же значение для военной экономики Германии, как промышленный район Силезии для Пруссии^{488}.

Инцидент под Ростовом был первым случаем массового отступления немецкой армии и увольнением высокого командира вермахта. Но и Рейхенау, прибыв на место, 1 декабря заявил Гитлеру, что отход за Миус необходим. Только после этого Гитлер разрешил Рейхенау сдать Ростов. Узнав о поражении под Ростовом, Гудериан мрачно заметил: «первый тревожный сигнал». Он еще не знал, что поражение под Ростовом будет всего лишь малозначительным эпизодом по сравнению с ураганом, обрушившимся на группу армий «Центр» под Москвой шесть дней спустя…^{489}

Что касается положения дел на самом северном участке советско-германского фронта, то там положение дел для немцев было крайне неблагоприятным с самого начала. Еще 21 апреля 1941 г. в разговоре с генералом Дитлем, героем Нарвика и командиром горно-стрелкового корпуса «Норвегия», Гитлер указал на цель его корпуса — Мурманск, который от Петсамо отделяют «смешные 100 километров». Дитль пытался убедить фюрера, что речь идет о тундре — совершенно непроходимой летом и еще более страшной зимой, в полярную ночь и с жуткими морозами. По мнению Дитля, 1350-километровую железную дорогу на Мурманск можно было перерезать южнее, где местность более подходила для проведения боевых операций. Доводы Дитля произвели на Гитлера впечатление — Гитлер боялся, что советские войска смогут лишить Германию никеля Петсамо и железной руды Нарвика^{490}. Кроме того, через Мурманск в Советский Союз поступали очень важные грузы от западных союзников. Только вера в быструю победу могла заставить немцев рассматривать операцию против Мурманской железной дороги как дело второстепенной важности.

Вместо того чтобы последовать совету Дитля, 7 мая 1941 г. Гитлер издал компромиссный приказ: сам Дитль должен был наступать прямо на Мурманск из Печенги, в 350 км южнее корпуса Дитля на Кандалакшу наступали две пехотные дивизии вермахта, еще южнее на 150 км финны наступали на Лоухи. По всей видимости, распылить силы и не принять предложение Дитля об атаке с юга Гитлера побудило мнение Маннергейма, заявившего, что в Лапландии невозможно развернуть и снабжать более двух дивизий одновременно^{491}. В результате ни на одном направлении гитлеровцы и финны не смогли добиться желаемого — перерезать Мурманскую железную дорогу, которая сразу приобрела для СССР стратегическое значение, ибо первое время именно через Мурманск шла основная помощь союзников. Правда, впоследствии финны все же перерезали эту дорогу, но южнее ее ветки на Вологду, что и сохранило для советской стороны возможность получения грузов.

26 июня 1941 г. президент Рюти объявил Советскому Союзу войну. Мобилизация финской армии была проведена заранее. Почти 18% населения вступило в армию — подобного напряжения сил народа не знала ни одна страна, участвовавшая в войне^{492}. Солдаты финской армии отличались высокими боевыми качествами. Именно на северном театре военных действий имела место ярко выраженная коалиционная война, в которой немцам приходилось не приказывать, а договариваться о совместных действиях.

Генерал вермахта Дитмар писал, что в Лапландии и восточной части Карелии при ведении боевых действий солдаты сталкивались с трудностями, которые были необычайно велики даже по сравнению с тяжелыми условиями ведения войны на всем Восточном фронте. Бесконечные, лишенные дорог и покрытые непроходимыми болотами, малонаселенные лесные массивы, беспорядочное нагромождение валунов, пресловутые tunturi (горы), напоминающие собой естественные крепости, а также тундра — все это чрезвычайно затрудняло боевые действия^{493}. В условиях, когда тяжелые пехотные вооружения применять было невозможно, основную тяжесть борьбы нес на себе одиночный боец, вооруженный винтовкой и ручной гранатой. Только значительное численное превосходство наступающих или низкие боевые качества обороняющихся могли свести на нет преимущества обороны в таких природных условиях.

1 сентября финны овладели Выборгом, а к концу месяца освободили всю территорию, ранее принадлежавшую Финляндии. По другую сторону Ладожского озера войска финской «Карельской армии» 4 сентября перешли в наступление и через три дня вышли к Свири в районе Лодейного поля. Финны раз за разом переигрывали Красную армию в маневренной войне. 1 октября они взяли Петрозаводск, а взяв 5 декабря Медвежьегорск, отбросили советские войска от своего левого фланга. Глубокие снега и жестокие морозы затрудняли боевые действия, и вскоре здесь наступило долгое затишье^{494}.

Первая попытка наступления частей Дитля на Мурманск провалилась, но фюрер приказал предпринять еще одно наступление. 8 сентября, когда танковые дивизии Гепнера устремились к Ленинграду, а танковая группа Гудериана поворачивала к Киеву для завершения разгрома окруженных советских войск, горные стрелки Дитля взяли в руки поводья мулов, погрузили на них ящики с боеприпасами и вновь принялись покорять тундру, сражаясь с советскими войсками на мурманском направлении. 23 сентября в Мурманске выпал первый снег и началась северная зима. До Мурманска Дитлю оставалось «каких-то» 50 км^{495}. Ранний приход зимы еще можно было предвидеть, но 28 сентября единственный мост через реку Петсамойоки у Титовки, по которому шло снабжение войск Дитля, рухнул вместе с целым километром берега высотой в 8 м, осевшим вследствие оползня. Оползень был вызван двумя советскими авиабомбами. Впечатление было такое, что гигантский бульдозер свалил массу земли в долину реки, глубина которой была 7–8 м, а ширина 50 м^{496}. В одно мгновение две дивизии (около 15 тысяч солдат) и 7 тысяч лошадей и мулов оказались отрезанными от тыловых коммуникаций. Для советской стороны это был настоящий подарок судьбы.

На двух других участках наступления немецких и финских войск на Мурманск положение было не лучше: наступление выдохлось с началом зимы; достигнуть главной цели — полностью отрезать Мурманскую железную дорогу — так и не удалось. Результаты немецко-финского наступления на Крайнем Севере оказались совершенно неудовлетворительными. Несмотря на некоторые начальные успехи (немцы дошли до реки Западная Лица — половина пути от финской границы до Мурманска), ни немцы, ни финны не смогли выйти к Мурманской железной дороге. Финны, правда, взяв Медвежьегорск, перерезали Мурманскую дорогу на юге, но поставки союзников шли из Мурманска по железной дороге через Беломорск на Вологду^{497}.

В 1942–1943 гг. на финском и лапландском участках фронта, в отличие от полных трагизма событий на юге Восточного фронта, царило абсолютное спокойствие; фронт на Крайнем Севере стал действительно второстепенным. Советское командование уделяло ему ровно столько внимания, сколько нужно было для его поддержания. Осенью 1943 г. против финских и немецких частей, насчитывавших до 500 тысяч солдат и находившихся в превосходном состоянии, действовало не более 270 тысяч советских солдат. Тот факт, что исключительно благоприятная ситуация не была использована финской стороной, объясняется политическими решениями: финны отказывались от любых действий, которые обострили бы их отношения с Западом. США сохраняли с Финляндией дипломатические отношения, и финны видели в этом путь к спасению после войны^{498}. Со временем мысль об овладении Ленинградом совместно с финнами была немцами окончательно похоронена.

Джон Фуллер справедливо указывал, что, принимая во внимание такие факторы, как огромные трудности снабжения, стоявшие перед немцами, неразвитость дорожной сети в России, неожиданное по силе сопротивление, просчеты в отношении советских резервов и тот факт, что немцы никогда не вводили в дело более 25 танковых дивизий, следует отметить, что немецкое наступление между 22 июня и 6 декабря 1941 г. — удивительное достижение вооруженных сил Германии. Главным образом, оно было результатом умелого применения немцами тактики окружений. В некоторых случаях котлы, в которые немцы загоняли красноармейцев, были огромными. Минский котел имел длину до 300 км и почти такую же ширину. Когда начались операции на юге, то северная часть Киевского котла имела в длину 160 км, горловина — 80 км, а южная сторона — 300 км, то есть по размерам котел был таким же, как весь западный фронт во Франции… Таким образом, если даже не принимать в расчет стойкость советских солдат, становится понятным, почему так затягивались бои в этих огромных котлах: они скорее были небольшими театрами военных действий, чем полями сражений^{499}. Жуков после войны писал, что главная причина немецких неудач в итоге первой летней кампании состояла не в ошибках с выбором направления главного удара, а в том, что немецкое командование допустило крупный просчет, привлекая слишком много войск для ликвидации окруженных войск^{500}.

Ни на одном направлении гитлеровцам не удалось довести военные действия до логического завершения. Главной причиной этого, конечно, были не только мороз и грязь, на которые жаловались немцы-фронтовики, а колоссальные людские резервы СССР и сопротивление Красной армии, на которую не действовали никакие тактические успехи немцев: казалось, что несмотря на ужасающие потери, советские войска их просто не замечали. В первые месяцы войны настоящим героем был простой советский солдат, неумело руководимый, недостаточно подготовленный, плохо оснащенный, но мужеством и стойкостью на первом году войны изменивший ход всей истории. На фоне беспрецедентных человеческих жертв в трагическое для нашей страны лето 1941 г. оперативная беспомощность советского командования была особенно явственна. Советский Союз выстоял еще и по той причине, что военачальники не щадили солдат — жестокость политического руководства и высшего командного состава не знала границ. Такой подход был основан на допущении, что другого способа одолеть врага просто не существовало. Дискутировать же на тему, так ли это, здесь не место.

Те же беспомощность и отсутствие ясных представлений о последовательности действий сказались на многих сторонах советской политики в «холодную войну» и породили чрезвычайно высокие стандарты для оценки безопасности страны, завышенные критерии пределов боеготовности в мирное время, «аллергическую» реакцию на возможность повторения стратегической неожиданности.

Итоги зимней кампании подвел генерал Курт фон Типпельскирх: «Упрямое и негибкое преследование поставленных перед собой целей посредством все новых и новых ожесточенных атак в одних и тех же местах во всех отношениях существенно облегчило немецкому командованию задачу сломить натиск противника»^{501}. С 1 января по 31 марта 1942 г. вермахт потерял на Восточном фронте около 150 тысяч убитыми и пропавшими без вести. Советские потери были в четыре раза больше^{502}.

Потери вермахта в зимние месяцы, хотя и были ниже, чем в летние месяцы наступления, но весьма велики были потери от болезней и обморожений. Что касается потерь материальной части, то они были такие же, как и летом. Ощутимые для вермахта потери были и в высшем командовании: фон Лееб по болезни (формально) вышел в отставку; Рундштедта перевели в запас. Командующий 9-й армией Штраус, Гудериан (2-я танковая армия) и Гепнер (4-я танковая армия) потеряли посты по той причине, что без ведома руководства отвели свои части. Гудериан был переведен в резерв фюрера; впоследствии он был назначен начальником Генштаба, а Гепнер вышел в отставку^{503}. Хотя вермахт так же, как и Красная армия, понес тяжелые и невосполнимые людские потери, но по масштабам людского потенциала немцы значительно отставали от Советского Союза (почти в 3 раза), что быстро сказалось на развитии военных действий. Дело в том, что система подмены фронтовых частей в вермахте базировалась на существовании отдельной резервной армии (Ersatzheer), обязанностью которой была подготовка и обучение новобранцев, которые затем попадали в действующую армию (Feldheer). Когда Германия напала на СССР, резервная армия в вермахте насчитывала 400 тысяч человек^{504}. 90 тысяч солдат было в «полевых батальонах войск замены», которые шли прямо за наступающими дивизиями. Весь этот резерв был, однако, быстро исчерпан, и в августе уже существовала потребность в 132 тысячах солдат резерва. Гитлер же первоначально не видел проблем с численностью армии — 6 декабря 1941 г. он сказал, что Германия испытывает недостаток в рабочих, а не в солдатах. Он и мысли не допускал об ослаблении немецких сил на Западе. Следовательно, для восполнения потерь на Востоке оставалась только одна лазейка — «прочесывание» тыла^{505}.

Парадоксально, но при сокращении численности немецкой армии на Восточном фронте на 750 тысяч — до 2,7 миллиона солдат к июню 1942 г., число дивизий в то же время увеличилось на 43 — до 179.^{506} Это объясняется тем, что Гитлер находился во власти магии цифр и стремился увеличить число дивизий хотя бы таким способом. Поэтому к марту 1942 г. всего 5% всех соединений вермахта на Восточном фронте считались укомплектованными и готовыми к военным действиям.

Самой большой проблемой для вермахта на Восточном фронте, несмотря на первоначальные головокружительные успехи, было то, что сильно увеличились потери: если за два первых года войны в вермахте погибло 1253 офицера, то с июня 1941 г. до марта 1942 г. — 15 тысяч. Естественно, в основном это были младшие офицеры: число, скажем, младших лейтенантов снизилось за тот период с 12 055 до 7276. Например, 18-я танковая дивизия, которая 22 июня 1941 г. пересекла совет скую границу с 17 174 солдатами и 401 офицером, три недели спустя потеряла 2300 солдат и 123 офицера, или 1/3 своего состава.

Характерное для всякой войны исключительно напряженное психологическое состояние и ожесточение, а с другой стороны — вседозволенность, ежедневно порождали на войне ситуации, которые невозможно было объективно оценить и в тылу, и по прошествии времени. Молодым солдатам на Восточном фронте казалось, что они борются за «великое дело», тем более что обещанной легкой победы добиться не удалось и началось кровопролитное и упорное противостояние с достойным соперником, обладавшим высокой боевой моралью, часто восхищавшим своей изобретательностью, неприхотливостью и простотой. Свою жестокость на Восточном фронте солдаты вермахта часто рассматривали как ответную реакцию на жестокость своего противника, или как проявление патриотизма, или как месть за своих товарищей, или как проявление солдатского товарищества, как борьбу за жизнь своих товарищей, за солдатский коллектив. Вероятно, так оно чаще всего и было, поэтому вермахт следует считать более объектом развития, жертвой развития, а не частью нацистской идеологической машины. При этом не следует забывать о том, что давление тоталитарной системы испытывало не только общество, но и армия — во время войны нацистская военная юстиция приговорила к смерти около 15 тысяч солдат вермахта^{507}.

Также при анализе ситуации на Восточном фронте следует учитывать, что все это происходило в суровых климатических условиях, в районах часто малонаселенных или вовсе пустынных, и чем дальше развивалась война на Восточном фронте, тем более тяжелыми и примитивными становились ее условия, что оказывало воздействие на солдат, способствовало «варваризации» войны^{508}. В статье с характерным названием «Царили обычаи и правила, как в Тридцатилетнюю войну» немецкий историк Йоган Хюртен на материалах биографии генерала Готхарда Хайнрици описывал условия войны на Восточном фронте. По его мнению, сами эти условия своей примитивностью и суровостью порождали жестокость и бесчеловечность. Хайнрици, будучи старым кайзеровским офицером и прошедшим военную социализацию в Пруссии, воспитывался в глубоко консервативной среде. В 1914 г. он принимал участие в преследовании отступавших из Восточной Пруссии русских войск. Молодого офицера поразило безжалостное и бессмысленное разрушение русскими солдатами хозяйственных построек; это подтвердило в его глазах представление о «варварстве» русских. С 1942 г. Хайнрици командовал армией на центральном участке Восточного фронта. С фронта он писал жене, что непохороненный труп русского солдата служит ему ориентиром в ежеутренних прогулках по свежему воздуху. Хайнрици, консерватору и христианину, и в голову не приходило, что погибшего солдата все же следует похоронить…^{509}Для Хайнрици и многих других немцев Россия оставалась страной с глубоко чуждой, отсталой, неевропейской культурой, чужим, неведомым миром, с обитателями которого нельзя обращаться, как с европейцами. Это отношение к «Востоку» со временем все более накладывалось на процесс нарастающей нацификации армии, который начался еще до войны; в тяжелейших условиях Восточного фронта вермахт превратился в армию Гитлера^{510}. Даже такой образованный и консервативный военный, как генерал Блюментритт, в 1941 г. писал: «История войн России показывает, что русский солдат чувствует и думает, как полуобразованный азиат». Генерал Эрих Гепнер, осужденный за участие в заговоре 20 июля 1944 г., писал в приказе по своей 4-й танковой группе (после захвата Минска преобразованной в 4-ю танковую армию): «Эта война должна привести к уничтожению современной России, и поэтому ее следует вести с неслыханной жестокостью, особенно не следует щадить носителей большевистской идеологии»^{511}. Зимой 1941–1942 гг. вермахт, будучи не в состоянии реализовать до этого момента успешную стратегию блицкрига, вынужден был воспринять точку зрения Гитлера, что это идеологическая война, война не на жизнь, а на смерть, война, требующая полной внутренней мобилизации и фанатизма. Фанатизм, разумеется, призван был компенсировать отсутствие технического превосходства вооружений вермахта над вооружением Красной армии.

В одном немецком научном журнале были опубликованы итоги интервью, проведенные в 1978–1979 гг. среди 86 мужчин 55–65 лет из Гамбурга, которые были на фронте и в плену в СССР. Эти бывшие солдаты вермахта, прежде чем попасть на фронт, прошли все молодежные организации Третьего Рейха — по существу, их солдатская жизнь началась в ГЮ и РАД, то есть влияние нацистской идеологии на них было велико. Главным впечатлением от русских у них было: «добродушные и примитивные». Причем без оттенка презрения: во всех случаях тон был ровным; рассказы часто сопровождались воспоминаниями, свидетельствующими о симпатиях к русским. Бывшие солдаты высказывали мысль, что русский народ еще должен пройти школу цивилизации, поскольку он находится в средневековье. Один из информантов сказал, что русские не вызывали у него никаких отрицательных эмоций, просто их жизнь определялась ритмами природы, а жизнь немцев, как он тогда считал, — ритмами культуры. Многие информанты выражали удивление, что они вообще остались живы: ни малейшей надежды на спасение в русском плену у немцев, как правило, не было. Один из информантов вспоминал: «На фронте я постоянно твердил про себя, что девятый, последний патрон в своем пистолете я должен оставить для себя, поскольку русские пленных не берут»^{512}. Ожесточение боев было с самого начала очень большим; Манштейн писал: «В первые же дни боев нам пришлось познакомиться с теми методами, которыми велась война с советской стороны. Один из наших разведывательных дозоров, окруженных врагом, был потом найден нашими войсками. Он был вырезан и зверски искалечен… Советские солдаты поднимали руки, чтобы показать, что они сдаются в плен, а после того как наши пехотинцы подходили к ним, они вновь прибегали к оружию; или раненый симулировал смерть, а потом с тыла стрелял в наших солдат^{513}.

В сознании бывших военнопленных осталось отвращение к советской политической системе, а также воспоминания о примитивных условиях жизни. Многие сомневались в том, что эти условия могли измениться, настолько архаическими они казались им во время войны^{514}. Интересно отметить, что некоторых информантов, побывавших в американском плену, возмущало лицемерие западных установок: на их глазах белые — рядовые и офицеры — плохо обращались с неграми. С другой стороны, солдаты — негры, получая власть над белыми военнопленными, всячески над ними издевались, но как только их удавалось убедить в том, что они стоят на одной социальной ступени с пленными, они часто становились лучшими друзьями^{515}. Информанты говорили, что, — как и англичанин или американец, — русский человек сам по себе неплох, более того — насколько плохо бы ни было его собственное питание, русский всегда готов был помочь другому. Пленные видели, что русские иногда питаются даже хуже, чем они… Сами русские часто были высокого мнения о военнопленных: «немец все умеет делать и не обманывает» (Der Deutsche капп alles und betriigt nicht)^{516}.

В солдатских письмах с Восточного фронта повторяется одна и та же характеристика местного населения и его быта: оборванные, грязные, завшивевшие люди, грязное, разваливающееся жилье. Интересно, что в Первую мировую войну в солдатских письмах было то же самое^{517}. Любопытно отметить, что французы во времена Ришелье то же самое писали о немцах — завшивевших, грязных, вонючих.

Примитивные условия войны на Восточном фронте способствовали возникновению одного из самых крупных парадоксов истории Второй мировой войны: между 1941 г. и 1942 г. подразделения вермахта на Восточном фронте подверглись радикальной демодернизации, в то время как экономика Третьего Рейха начала модернизироваться быстрыми темпами. Если успехи вермахта первых двух лет мировой войны основывались на эффективном использовании новых подходов и новой техники войны, то на Восточном фронте все было наоборот: несмотря на растущее военное производство в Германии, большая часть воевавших в России солдат жила и воевала в крайне примитивных условиях. Это обстоятельство в решающей степени обусловило положение вермахта на Востоке: немецкие солдаты должны были воевать худшим оружием, они были обмундированы гораздо хуже своего противника… В Демянском котле[18] со всей ясностью стала очевидна демодернизация и одичание солдат вермахта: чтобы согреться, солдаты заматывали конечности газетами, тряпьем, не хватало еды. Врач 12-й пехотной дивизии писал, что солдаты спят вповалку в грязных, темных, душных и холодных землянках, к тому же до предела переполненных. Правила гигиены соблюдать было невозможно, моментально распространялись кожные инфекции, солдат замучили вши. Немцы называли вшей «маленькими партизанами». Илья Эренбург писал, что наши солдаты называли вшей «автоматчиками»^{518}. Русские перебежчики поделились с немцами народным средством избавления от этих паразитов. Одежду следовало закопать в землю, оставив на поверхности только край. Вши устремлялись наружу, где их и уничтожали огнем^{519}. Разумеется, в таких условиях солдаты тупеют и морально

Опускаются (geistig immer stumpfer)^{520}. Любопытно отметить, что советский мемуарист вспоминал: «После отступления немцев мы часто находили в их бункерах зубные щетки. Это значит, что немцы, может быть, не все, но многие, чистили зубы. У нас этого не было, даже штабные офицеры зубов не чистили»^{521}.

Разумеется, в условиях Восточного фронта и речи не могло быть о торжестве каких-либо высоких идеологических или моральных ценностей: немецкие солдаты (как и красноармейцы) просто стремились выжить, а врага воспринимали как препятствие к этому.

В 1995 г. на немецкий язык перевели монографию американца Омера Бартова «Армия Гитлера»^{522}, в которой исследователь, опираясь на источники по истории трех дивизий вермахта, а также на письма немецких солдат, смог подтвердить свою концепцию о «демодернизации» войны на Восточном фронте после краха «блицкрига» зимой 1941 г. и постепенного разрушения регионально структурированных «первичных групп» в вермахте. Эта «демодернизация» привела к тому, что нацисты смогли на первый план выдвинуть особым образом извращенное понятие о дисциплине; они также активно поощряли моральное одичание солдат, подвергавшихся тяжелейшим испытаниям. Да и сама действительность войны была ужасна — не нужны были никакие пропагандистские ухищрения, чтобы отвечать жестокостью на жестокость, убийствами на убийства, садизмом на садизм… Командование вермахта со своей стороны способствовало этому процессу, отдавая приказы о жестоком обращении с военнопленными, о массовых расстрелах партизан, подталкивая армию к сотрудничеству с опергруппами полиции безопасности и СД. И чем дальше шла война, тем далее развивался этот процесс.

Бартов, сам в прошлом солдат вермахта, оспаривал первостепенное значение идеологической сплоченности солдат в рамках мелких армейских подразделений в силу значительной текучести кадров на Восточном фронте. Его книга о вермахте является самым важным, что было написано на эту тему за последние годы. Бартов доказывает, что хотя не каждый немецкий пехотинец был убежденным нацистом, но нацистская идеология и мировоззрение были значительно распространены среди солдат. В качестве причин Бартов на первое место ставил репрессивные меры командования, расовый фанатизм и примитивные условия жизни. Соображения Бартова особенно ценны тем, что тезис о развале первичных групп в вермахте он почерпнул из собственного опыта, а не из вторичных, субъективных источников^{523}.

Еще один участник войны на Восточном фронте, обер-ефрейтор дивизионной разведки, в письме домой от 12 июля 1943 г. жаловался родственникам, что условия жизни на Восточном фронте так давят, что ни у кого нет интересов, выходящих за пределы самого насущного. Он пишет, что их подразделение инспектировал какой-то крупный чин, который с ужасом констатировал, что половина солдат не знает, когда Гитлер пришел к власти — никого это больше не интересовало. Еще он замечает, что время фанатизма и нетерпимости прошло, все более распространяется трезвый взгляд на положение вещей; если три года назад говорили о необходимости победы ради достижения мирового господства, то сейчас необходимость войны и победы мотивируется желанием избежать мести евреев за то, что с ними было сделано^{524}.

Ожесточенное сопротивление солдат вермахта в последней стадии войны было причиной огромных его потерь. Всего в вермахт было призвано 18,2 миллиона солдат, 5,3 миллиона из них погибли. За последние 10 месяцев войны погибло столько же немецких солдат, сколько за предыдущие 4 года. Наибольшие потери вермахт понес не в Сталинграде, а при крахе группы армий «Центр» в июле 1944 г., а также 20–29 августа 1944 г. в Ясско-Кишиневской операции Красной армии. Ежемесячно в таких кампаниях погибало 300–400 тысяч немецких солдат. 51,6% убитых немецких солдат приходилось на Восточный фронт^{525}. Немецкая армия во Вторую мировую войну потеряла солдат в три раза больше, чем в Первую мировую войну, что было связано не только с расширившимися масштабами войны, но с модернизацией оружия, а также с ошибками армейского руководства как стратегического, так и тактического свойства.