«Глаза Сфинска» Записки нью-йоркского нарколога

Петр Немировский

ГЛАЗА СФИНКСА

Записки нью-йоркского нарколога

Герой книги, молодой человек из России, приехал в США, толком не зная, что ему здесь делать и каким способом зарабатывать на жизнь. По совету родственницы, уже давно осевшей в Нью-Йорке, он поступает на курсы наркологов и – с корабля на бал – попадает в новую, совершенно непонятную для него среду.

Поначалу не все у него идет гладко, однако со временем эта профессия, постижение причудливого и темного мира наркоманов, борьба за жизнь и спасение больных, потерянных людей становится его призванием, его судьбой.

Это произведение – не классический роман, но и не пособие по наркологии. Скорее, воспоминания специалиста, изложенные в увлекательной художественной форме. Рассказ не столько о болезни и ее лечении, сколько о людях, с которыми герою пришлось столкнуться.

Автор книги более десяти лет работает в различных наркологических лечебницах Нью-Йорка.

СОДЕРЖАНИЕ

Часть Первая

В путь, с благими намерениями

Школа наркологов. Первые впечатления

Светская львица Сильвия

Брат Марк

Сентиментальный Роберт

Весельчак Рауль

Тихоня Кевин

Предметы. Новые загадки

Трезвые студенты. Маргарет. Сколько можно прощать?

Отец Виктор. Богу Богово

Окончание школы. В мир!

Часть Вторая

Первая работа

Таинственная улыбка Лизы

Тюремный Эскулап Аркадий

Новые открытия. Не верю!

Поворот судьбы

Часть Третья

Женское лицо

Родители. Русские мамы

Доктор, вылечись сам

О доблести, о подвигах, о… СПИДе

«Спидоносец» Володя

Романсеро Хуана

Два блэка

Бычьи хвосты Майка

Часть Четвертая

Гранит науки

Под следствием

Рождение книги

Окончание колледжа

Расследование

Эпилог

Комментарии автора

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В путь, с благими намерениями

В Америку я приехал по гринкарте. Выиграл в лотерею. Без взяток и фиктивных браков. Бывает и такое. Выиграв гринкарту, посчитал, что это своего рода знак Божий. Уехал, почти не раздумывая.

В России моя жизнь как-то не складывалась. Жениться, несмотря на влюбчивый характер, мне так и не удалось. С профессией тоже было непонятно что. Сначала на полпути я бросил один институт – экономический, и поступил в другой – полиграфический, на литредактора. Сам я литературных способностей лишен, никогда не испытывал того, что называется творческим порывом, вдохновением. Однако умел работать с художественными и деловыми текстами.

Но и этот институт тоже не закончил. Влюбившись в одну женщину, оставил вуз на четвертом курсе и вместе с нею занялся бизнесом: мы открыли свое рекламное агентство. Через несколько лет, однако, пришлось признать, что бизнесмен из меня никакой. А с той женщиной расстался.

Но работать где-то надо было. Знакомый помог мне устроиться редактором в небольшом издательстве, специализирующемся на женских романах, которые, кстати говоря, под псевдонимом Любовь Удальцова писала... команда мужчин – профессиональных беллетристов. Они разбивали роман на части, и каждый должен был написать свои главы. В мою же задачу входило,собрав все в кучу, удалить нестыковки и соединить все ниточки, чтобы не было таких казусов, когда в начале романа главная героиня – низенького роста, бледная, но страстная блондинка, в середине вдруг становится высокой, румяной, но фригидной шатенкой.

Эта работа была хоть и забавна, но бесперспективна, платили сущие гроши. Стоит ли говорить, с какой радостью и воодушевлением я упаковывал вещи, собираясь в Штаты. Не сомневался, что в Америке смогу быстро определиться, ведь это страна неограниченных возможностей, и мои чисто русские качества – расхлябанность, мечтательность и склонность к вечным поискам, – там, на другой земле, в суровых условиях, засохнут, как осенняя трава. Зато взойдут и пышно расцветут все мои достоинства и задатки.

Что сказать?! Так устроен человек. Во всем винит других, среду, но только не себя! Надеется, что иные условия коренным образом изменят его жизнь, и обязательно – к лучшему.

Очутившись в Нью-Йорке, я быстро понял, что условия условиям рознь. В моем случае, это был полный провал, крушение всех иллюзий, всех надежд. Мне некуда было податься – в чужой стране, практически без денег, без законченного высшего образования, со слабым владением английским. Меня не взяли даже грузчиком в магазин.

Подобрав на улице наполовину рассохшееся кресло-качалку, я сидел в своей крохотной квартирке, в полуподвале, на окраине «столицы мира», раскачиваясь взад-вперед, и под скрипы деревянных полозьев размышлял, на какой же шаг теперь решиться. Можно было вернуться обратно в Россию, пробовать что-то искать для себя там. Российская жизнь мне уже не казалась такой безнадежной и серой, каковой я считал ее прежде, до отъезда.

К счастью, я не обманывался на свой счет, знал: стоит мне очутиться «в свободном плаванье», среди приятелей, тусовок, веселых компаний, как вся моя решимость улетучится, воля иссякнет, всё утонет в болтовне, вине, случайных знакомствах с женщинами...

Неужели всю жизнь суждено мне проболтаться дырявой шляпой? Неужели никогда не найти своего призвания? Силы, ум, знания – пусть и не выдающиеся, неужели никогда не найду им достойного применения? Словом, я грыз себя, не зная, как поступить. Чувствовал себя жалким щенком, брошенным на темной улице в чужом, незнакомом городе.

Однако в душе крепло и понимание: надо на что-то решиться. Что-то выбрать и хоть один раз довести дело до конца, каких бы усилий это ни стоило. Не поддаваться первому впечатлению. Вообще не обращать внимания на впечатления! Взявшись за плуг, да не оглядываться назад! А уж потом, пройдя весь путь, можно рассуждать, правильно я поступил или нет.

Как хорошо, что я тогда никого в Америке не знал, и меня здесь тоже не знали, да и знать, уверяю Вас, не хотели. Зато я мог не думать о том, что скажут другие, как к моему выбору отнесутся родные, близкие или даже малознакомые люди, с чьим мнением мы почему-то считаемся, даже если их не уважаем.

В Нью-Йорке жил единственный человек, к кому я мог обратиться, – дальняя родственница моей матери. Однажды я позвонил ей, и мы встретились. Местом встречи она почему-то выбрала бар. Примостившись за стойкой бара, я спросил ее совета: какую специальность себе выбрать? К тому времени я уже был настроен во имя поставленной цели принести любые жертвы и только искал тот гуж, за который взяться. Угостив меня хорошим алкогольным коктейлем, родственница, недолго подумав, посоветовала:

– Марк, стань наркологом! Лечи наркоманов и алкоголиков! – она подняла свой бокал, будто дело было уже решено и оставалось только за это выпить. – Я сама работаю наркологом почти десять лет. Это совсем несложно. Уверяю, у тебя получится.

– Но у меня же нет специального образования… Я никогда не употреблял наркотики, только бухал иногда… Правда, от наркоты погибли Джим Моррисон и Хендрикс, и Высоцкий, и тысячи, тысячи других, кого можно было бы спасти…

Пристально посмотрев на меня, она сказала:

– Послушай. В Америке, чтобы получить сертификат нарколога, нужно учиться всего лишь год. Специального медицинского образования для этого не требуется. Зарплата у наркологов, правда, не шибко высокая, но на хлеб с маслом и красной икрой хватит. А если повезет устроиться в какой-нибудь госпиталь, то будешь жить, как у Христа за пазухой, – она заказала еще один дринк, и услужливый бармен тут же налил нам из нескольких бутылок и воткнул в бокалы трубочки. – А тебе, с твоей мечтательной, увлекающейся натурой, знакомство с наркоманами будет интересно. Даже полезно.

ШКОЛА НАРКОЛОГОВ

Первые впечатления

Институт наркологов, куда я пошел учиться, находился на другом конце города, в Квинсе. (Кстати, название «Институт» звучит слишком громко, скорее, это заведение представляло собой просто школу.)

Это было место, где прилично одетому человеку и днем-то появляться нежелательно. А вечером – просто нельзя. Эстакады с грохочущими поездами, бакалейные лавки, возле которых постоянно торчат подозрительные личности в серых куртках и с капюшонами, надвинутыми на глаза; повсюду мусор, битые машины. И на одном из перекрестков – трехэтажное новенькое здание института наркологов! Моя новая альма-матер.

Приняв документы и проведя со мной короткое интервью, заместитель директора по имени Тери, благовидная, спокойная и, похоже, высокомерная белая американка, вручила мне буклет с расписанием занятий и правилами поведения в институте. Поздравила с приемом. И на прощание, раздираемая любопытством, не удержалась и спросила:

– Марк, скажите: зачем Вам это надо? Вы же интеллигентный мужчина.

– Что Вы имеете в виду? – не понял я.

– Ну, все это... Наркоманы, алкоголики… – она поморщилась.

– Они больны и я их буду лечить, – твердо ответил я, недоумевая, почему она, замдиректора, задает мне такие дурацкие вопросы и вдобавок корчит брезгливую мину.

– Понимаю, понимаю, – она задумчиво и, как мне показалось, с некоторым сожалением посмотрела на меня...

Чтобы сводить концы с концами, в свободное от учебы время я работал в супермаркете, неподалеку от своего дома. Чудом устроился туда помощником менеджера! – раскладывал товары по полкам. И, вскоре получив водительские права, еще три ночные смены в неделю крутил баранку такси.

Итак, к делу. Институт.

Впервые переступив порог аудитории, я был не на шутку озадачен. Ожидал-то увидеть за партами людей с задумчивыми, просветленными лицами, которых, как и меня, привели сюда благородные порывы творить добро и спасать погибающих.

У-у!.. А-а!..

Разглядывать, впрочем, однокурсников времени у меня не было, да и в глазах сразу потемнело. Во время лекции мне пришла в голову спасительная мысль: я просто вошел не в ту аудиторию! Дождусь окончания лекции и на переменке выясню, где мой класс, где те – благородные и утонченные.

Лекцию читал какой-то флегматичный преподаватель. Студенты постоянно отпускали шуточки, и аудитория взрывалась ураганным хохотом. Мой английский был тогда слишком слаб, тем более, я совершенно не владел уличным сленгом. Поэтому смысл большинства шуток до меня не доходил. Единственное, что я хорошо различал из сумбурного речевого потока, это «f..k!» и «sh..t!» – два ругательства, звучавших в аудитории непрестанно. Даже когда молчали все, включая преподавателя, в моих ушах гремело: «f…k!» и «sh..t!»

Студенты: мужчины – бородатые, усатые, все в татуировках, с улыбками, похожими на хищный оскал; женщины – какие-то помятые, пожеванные. Их что, всех сегодня утром выпустили из тюрьмы?

Моя догадка была недалека от истины. Но это выяснилось позже. Однако моя надежда,что я ошибся аудиторией, не оправдалась. Я попал по назначению: в тот класс и в ту группу, где специальность нарколога получали «вчерашние» наркоманы.

Для них, правда, эта учеба была бесплатной – платило государство. В Трудовом законодательстве США наркоманы и алкоголики зачислены в категорию инвалидов, поэтому имеют право на бесплатное образование в специальных и даже высших учебных заведениях.

Да-да, очень гуманно. Один, значит, должен таскать ящики в супермаркете,водить по ночам такси и на всем экономить, чтобы оплатить свою учебу, а другой – тот, кто годы кайфовал под наркотиками, – учись бесплатно. Гуманность наизнанку.

Проблема, однако, не в том, что эти деньги вроде бы несправедливо распределяются, а в том, что лишь немногие из студентов, заканчивающих подобные школы, потом устраиваются работать по специальности. Остальные же возвращаются в мир воров и проституток, откуда пришли.

Чтобы учиться в школе нарколога за государственные гранты, наркоман или алкоголик должен быть чистым – не употреблять никакую дурманящую дрянь, как минимум, три месяца.

Много это или мало? Зависит от того, как посмотреть. Три месяца чистоты – после, скажем, двадцати лет беспробудного пьянства или торчания*, это, пожалуй, немного, совсем ничего. (Все жаргонизмы и медицинские термины отделены значком – *. Их значение объясняется в конце книги – авт.)

Вообще, время в мире наркомана – категория относительная. У наркомана свой календарь. Он считает каждое свое новое рождение с того дня, часа, когда перестал употреблять отраву*. До этого его жизнь была чумная, дурная, гибельная. Жизнь настоящая началась с того дня, когда он переломался – перетерпел ломки, но никакой дряни в рот (в нос, в вену) не взял. «Мне уже – сутки. Расту».

Но его календарь с этого только начинается. Еще неделю у него будут страшно болеть суставы ног, особенно в коленях. Будет сильно тянуть спину, а в животе «летать бабочка» – такое странное ощущение, когда желудок выворачивается наизнанку.

Следующая пометка в календаре – две недели неизбежных ночных кошмаров, ужасов. Бесы ходят вокруг кровати. Бесы по ночам волокут крюками в какие-то темные глубокие ямы, в горячие озера, в смрад и огонь. Бесы. Бесы…

А как признаться кому-то, что страшно одному ночью, в кровати, в пустой комнате? Ведь не ребенок, а взрослый мужчина, тридцати пяти или сорока лет. Усы, борода, наколки. И в тюрьме сидел, и такое в жизни повидал, что не приведи Господь: умирающих в овердозе друзей, изнасилования, драки. А вот спать одному ночью в комнате – страшно. Кошмары душат. Бесы.

Днем, сидя на скамеечке в каком-нибудь шумном скверике, вспомнит вдруг этот грозный мужчина вчерашнюю бессонную ночь на мокрой от пота простыне. Подумает о ночи предстоящей и так испугается, что либо заплачет, сам не зная отчего, либо,стыдясь своей трусости, полезет в карман за мобильным телефоном, где записан номер проклятого-распроклятого барыги – торговца наркотиками.

И его «чистый» календарь на этом оборвется, толком не начавшись. А впереди ожидало еще столько интересного!..

Однако мы совсем забыли про институт и моих однокурсников, с которыми мне предстояло учиться целый год.

Светская львица Сильвия

Из всей группы (двадцать пять человек) только трое, включая меня, были не в реабилитации. О них скажу позже. Пока же представлю некоторых студентов – из «бывших».

Начну с Сильвии, так как именно с ней в первый же день учебы я очутился за одной партой.

Американка итальянского происхождения, лет сорока семи, смуглолицая, с роскошными черными волосами и большими глазами. Имела выразительные стати: узковатые плечи, высокую грудь и широкие бедра. Она неплохо сохранилась для своих лет, – думал я. Но вскоре был удивлен, узнав, что ей не сорок семь, а... тридцать девять!

У Сильвии оставался намек на былой шарм, такое слабенькое веяние прежней красоты. Не сомневаюсь, не прикоснись она к шприцу лет двадцать назад, обойди ее эта беда стороной, эта секс-бомба и сегодня сводила бы с ума табуны сластолюбивых самцов. Но в жизни, увы, условного наклонения не бывает, следует говорить только о том, что имеем сейчас, а не о том, что было бы, если бы...

Сильвия все же старалась держать марку, изображая из себя этакую львицу.Одевалась провокационно: блузки в обтяжку так, что пуговицы едва не отрывались под давлением ее грудей, юбки – короткие, платья – облегающие, декольтированные.

В первый же день занятий, на переменке, эта львица вышла на охоту, и, к моему ужасу, я был намечен в жертвы. Оставшись со мной в аудитории наедине, Сильвия принялась расспрашивать – кто я и откуда, рассказывала о себе, при этом томно вскидывая веки и наклоняясь ко мне так близко, что мы едва не касались лбами. Я и не заметил, как она завладела моей рукой, – то ли чтобы пожать ее, то ли чтобы прижать к свой груди. После второй переменки я уже знал, что Сильвия одинока, живет в квартире на первом этаже в частном доме, ее тринадцатилетняя дочка – у матери, в Нью-Джерси; десять лет назад она развелась с мужем, и сегодня после занятий совершенно свободна.

К такой скорости развития отношений я, честно говоря, не был готов. К тому же после занятий мне предстояло мчаться на другой конец города – расставлять товары по полкам в супермаркете, а в полночь меня ждала машина для ночной смены в такси.

Сильвии мои извинения показались неубедительными, особенно после того, как она узнала, что я холост. Еще несколько дней она продолжала охоту: по любому поводу очень близко ко мне придвигалась, играла пуговичкой на своей рубашке и недвусмысленно приглашала к себе в гости на чай.

Помню, ее широко раскрытые от удивления глаза, когда, выполняя вместе с Сильвией первое учебное задание, мы о чем-то заспорили. В качестве доказательств, я начал ссылаться на Достоевского, Драйзера, даже зачем-то приплел ООН и ЮНЕСКО. И чем больше я говорил, упоминая такие жуткие, далекие, как планеты, имена и названия, тем с большим ужасом смотрела на меня Сильвия. Наконец-то прозрела! Поняла, кто рядом с ней сидит. Книжный червь из России! Мечтатель! Но – принципиальный, с убеждениями.

Я, кстати, тогда обратил внимание, что ее лицо испещрено какими-то оспинками, – в тот день она была без макияжа.

Итак, прозрев, Сильвия решила исправить ошибку. Немедленно. Безотлагательно. Потратила целую неделю! Думала, что он прикидывается, хитрюга, только изображает из себя паиньку. А он в самом деле – лопух.

На следующий же день Сильвия мотыльком упорхнула на другую парту, к другому одинокому студенту. Правда, раньше я сравнивал ее со львицей, и это сравнение более точное. Вскоре она ходила с тем парнем под руку.

Все студенты и преподаватели несколько месяцев наблюдали за развитием их нежного романа, как они давали друг дружке списывать на экзаменах, как на переменах ходили вместе в кафе, как после занятий она садилась в его машину, с эдаким шиком захлопывая дверцу. Они говорили о том, что, повстречав друг друга, теперь безумно счастливы. Спасибо Богу, что Он свел их в этой аудитории!

Вместе они стали пропускать занятия. После одного такого, достаточно длительного пропуска, Сильвия, наконец, появилась: ее лицо было пергаментным, а глаза – неестественно мутными, с маслянистой поволокой.

Сильвия едва находила в себе силы сидеть за партой. То и дело подпирала подбородок руками, наклонялась, чуть ли не ложилась на парту. Казалось, она вот-вот развалится на части. Банально, но она была похожа... на смерть: с распущенными нечесаными черными волосами, гипсовым лицом, в несвежей кофточке. Тупо глядела на доску, где преподаватель что-то писал.

Только сегодня я могу представить, что она испытывала, бедная Сильвия, у которой болели все суставы, мышцы ног выкручивало, а живот сжимало и распирало. Помимо школы, она еще посещала амбулаторную наркологическую клинику. Условием ее учебы была чистота от любых наркотиков. Значит, ей было нужно как-то выпутываться и в клинике тоже. А в школе прятать свои мутные, обкумаренные* глаза от студентов и преподавателей, где все понимали – Сильвия сорвалась.

Как стыдно-то, а? Ведь все видят, что Сильвия – эта светская львица, эта вчерашняя секс-бомба, на самом деле – ни на что не годная, потная, грязная наркоманка. Еще и потянула за собой в яму бой-френда – и он тоже сорвался. И зачем она ему была нужна? Учился бы себе.

Школу она так и не закончила. Еще несколько раз срывалась, потом и вовсе перестала приходить на занятия. И государственные деньги – тысячи долларов, выделенные на ее учебу, – ушли в никуда...

Заканчивая о Сильвии, не могу не рассказать об одном эпизоде, тогда меня сильно озадачившем.

Однажды во время занятий Сильвия подняла руку, чтобы ответить на какой-то вопрос преподавателя. И неожиданно, совсем не по теме урока, начала откровенничать перед всей группой.

– Меня совратил мой отчим, когда мне было тринадцать лет. С тех пор я никогда не могла иметь нормальных отношений с мужчинами. Всю жизнь потом жила с этим позором. В семнадцать лет начала вести беспорядочную сексуальную жизнь. Я никогда не чувствовала себя нормальной женщиной, стыдилась и ненавидела себя. Я ненавидела мужчин, я их боялась. Мечтала встретить идеального мужчину и быть ему верной подругой, но жила как проститутка! Потом в моей жизни появился героин...

Я был в шоке. Не представлял, что такое возможно: молодая тридцатидевятилетняя женщина – перед малознакомыми людьми рассказывает о том, что не всегда говорят даже родным и близким! Она плакала и едва ли не перешла на крик.

Поразила меня и реакция студентов. Некоторые слушали ее внимательно, понимающе кивая головами. Другие – вполуха, а третьи, воспользовавшись паузой в лекции, украдкой достали свои iPhone.

Слушая признания Сильвии, я испытывал к ней жалость и одновременно... какую-то неприязнь. При всей правдивости ее истории (в том, что она говорила правду, сомнений у меня как раз не возникало), было что-то ненужное, даже неискреннее в ее откровении НА МИРУ. Кто ее тянул за язык? Еще и в присутствии своего бой-френда?

В недалеком будущем мне, как и любому наркологу, предстояло часто выслушивать подобные излияния совращенных женщин (и мужчин, кстати, тоже). Но тогда это вызвало удивление, недоумение.

Сегодня, вспоминая Сильвию, я думаю, что ее срывы были не случайны, как не было случайным и ее «выступление» перед группой. Она состояла как бы из двух половинок: Сильвии-наркоманки, которая «жила как проститутка», и Сильвии – совращенной девочки. Ничего другого о себе она не знала. Каждый раз, пытаясь расстаться с наркотиками, она встречалась с той опозоренной, совращенной девочкой, которую ненавидела в себе всей душой...

Что означала ее прилюдная исповедь? Было ли это своего рода шоу, попыткой привлечь к себе внимание? Или же – криком отчаянья перед новым срывом?..

Она оставила институт, и больше я никогда ее не встречал. Но Сильвии, с очень похожими историями, почти такими же повадками и судьбой, каждый день переступают порог наркологических лечебниц Америки, впрочем, как и любой другой страны.

О женщинах-наркоманках я расскажу отдельно, в свое время.

Брат Марк

Свято место пусто не бывает. Стоило Сильвии меня покинуть, как рядом со мной за парту уселся мужчина по имени Марк. Тезка. Ирландские корни. На вид – лет сорок пять, хотя в действительности, как потом выяснилось, – тридцать восемь.

Коль скоро уже второй раз упоминается несоответствие между внешностью и возрастом, скажу: все наркоманы, без исключения, выглядят гораздо старше своих лет. Кстати, в их мире бытует мнение, что героинщики выглядят моложе своих лет, якобы героин каким-то образом «замораживает» внешний процесс старения. Это очередной миф: пятидесятилетний мужчина-героинщик, если дожил до этого возраста, похож на глубокого старика.

Мне было сложно поверить, что почти все студенты в группе – мои сверстники. А они не верили, что мне тридцать пять. Укоряли за вранье, мол, я специально приписываю себе годы. Они были уверены, что мне нет и тридцати. В их словах был определенный резон: рядом с любым из них я выглядел если несыном, то юным племянником. От всех сокурсников веяло старостью, ветхостью, болезнями.

Последнее было правдой: многие из них страдали серьезными хроническими заболеваниями: гипертонией, диабетом, СПИДом. К тому же почти все они были «чистыми» от наркотиков и алкоголя только три месяца. Из их пор алкогольные и наркотические пары еще не выветрились...

Итак, Марк: хорошее телосложение, правильные, хотя и грубоватые черты лица, короткие светло-русые волосы, аккуратно зачесаны набок. Рыжеватая поросль-щетинка вокруг рта и на подбородке придавала облику Марканекую аристократичность. Он широко улыбался, показывая желтые неровные зубы. Вернее, не улыбался, а скорее, щерился.

В то время, по его словам, он разводился с женой. Работал в какой-то стационарной лечебнице помощником нарколога в ночные смены.

Марк сразу же взял надо мной опеку. Как опытный психолог, сразу раскусил, кто я такой: наивный парнишка из России. Но – «с соображением», может учиться.

Вскоре он мне признался, что когда-то «курил очень много травы*», поэтому у него теперь проблемы с памятью. Не знаю, от травы или от чего-то другого, но Марк действительно не мог запомнить многих специальных названий и терминов, которые мы, студенты, обязаны были знать. Так что, взяв шефство над своим, как он меня называл, «русским братом», Марк сделал правильный ход: на экзаменах я помогал ему и подсказывал, как мог.

Зато Марк – салют ему, салют! – был знатоком иных слов и терминов, которые не употреблялись в экзаменационных вопросах, но очень часто вылетали из уст студентов, да и преподавателей тоже: гера, кокс, шмаль, колеса* (dope, cokе, weed, booze) и прочая, прочая: короче, весь богатейший словарь американского наркомана открывал свои первые страницы, где были рассыпаны бесценные сокровища.

– А что такое гера? – спрашивал я Марка, услышав новое слово.

Марк широко улыбался, и в разные стороны разъезжалась его густая рыжеватая щетинка. Смотрел на меня с такой любовью, с какой, наверное, отец смотрит на первые шаги своего годовалого сына.

– Гера – это героин, мой друг. Такой, знаешь, серенький порошочек в маленьком целлофановом пакетике.

– А-а... А что такое кокс?

– Это кокаин. Тоже порошочек, но беленький. Обязательно запомни, мой русский брат: героинобычно колют, кокаин нюхают, – Марк загадочно проводил толстым указательным пальцем под носом, отчего его крупный носяра перекашивало на одну сторону, и все лицо страшно кривилось. – Запомнил? Не перепутаешь?

Слышалась в его голосе и добродушная ирония: в самом деле, ему приходилось рассказывать о таких вещах – трубках для курения крэка, шприцах, таблетках – о чемзнают даже школьники. Как настоящий учитель, Марк был терпелив: по нескольку раз показывал, как втягивают в ноздрю воображаемый кокс, скручивают сигарету с травой или готовят и вмазывают* героин.

Так мы и помогали друг другу в учебе.

Марк любил шутить, часто смеялся. Он был балагуром, рубахой-парнем. Что называется, весь на ладони.

Но иногда я замечал – в его глазах поселяется какая-то глубокая печаль, непонятная тоска, грусть такая пронзительная, что было больно смотреть на него, скрывающего что-то глубоко в своем сердце...

В классе нас называли «братья Марки». Мы вместе ходили во время ленча в кафе или китайский буфет. Я порой жаловался ему, что мне в этой науке многое, едва ли не все, непонятно, что, наверное, зря я полез в эту область, сел не в свои сани. Меня начала точить ностальгия. Все чаще я вспоминал дом в России, своих родителей, друзей, сад, речку, где, будучи пацаном, купался и ловил рыбу... Я чувствовал себя чужаком среди этих грубых, шумных, постоянно хохочущих над непонятными для меня шутками студентов. Они смотрели на меня как на явление диковинное, заморское, случайными ветрами принесенное в их мир.

С первых же дней между мной и Марком возникло взаимопонимание. По крайней мере, так мне казалось. Порой Марк делал верные замечания и давал мне мудрые советы, к примеру: «Ты чересчур озабочен будущим и слишком часто оборачиваешься в прошлое. Старайся жить настоящим», или: «Если не можешь решить проблему, то смирись и доверься Богу».

Как-то раз, во время одного такого нашего разговора, я заметил, что с Марком что-то неладное. Он вроде бы идет рядом, отзывается на мои реплики, дакает, но меня не слышит. Мы шли в буфет, и Марк почему-то постоянно отставал. Я обернулся… Это был не Марк! Не балагур и не хохмач, а изможденный старик с бледным лицом. Он еле плелся, его била дрожь: дрожали плечи, тряслась голова на напряженной шее.

– Марк, что с тобой? Ты в порядке? – встревоженно спросил я.

– Да, все о`кей. Просто не спал всю ночь, было много работы, – ответил он, отводя глаза в сторону.

Господи! Стыдно признаться, но уже видев и переломанную* Сильвию с ее маслянистыми глазами, и трясущегося бледного Марка, я лишь смутно – смутно! – догадывался, чем вызвано такое их состояние. В школе-то наркологов, где почти все студенты – наркоманы! Поразительная наивность.

Впрочем, быть может, именнонаивность, идеализм долгое время меня и спасали. Я упрямо не замечал темную сторону наркомании. В своих однокашниках я видел «хороших, но почему-то несчастных людей». Дорого же мне обошлось потом расставание со своими с иллюзиями!..

Кое-как Марк окончил институт и получил диплом. При всей своей душевной широте и открытости, он так и не впустил меня в свою личную жизнь. Говорил полунамеками о сложном, мучительном для него бракоразводном процессе, о каких-то потерянных надеждах...

После института мы некоторое время еще перезванивались, но все реже и реже. Говорить нам стало как-то не о чем. Учеба закончилась, взаимная помощь уже была не нужна, а симпатия оказалась слишком поверхностной, чтобы перерасти в дружбу. Вскоре Марк вовсе перестал отвечать на мои звонки.

...Мы встретились снова года через три после выпуска. Я работал в одной амбулаторной наркологической клинике, а он пришел туда – как пациент. Из документов, которые Марк мне вручил, следовало, что он отсидел в тюрьме полгода – за избиение своей бывшей жены. Избиение случилось два года назад, но по разным причинам приговор откладывался, и лишь в этом году судебная волокита завершилась. Марк был осужден на полгода тюрьмы, отсидел срок и сегодня освободился.

Следующая бумага мне дала ответ на причину его тяжелой грусти, которую я нередко замечал в его глазах. Марк был заражен СПИДом...

Все остальное Марк мне сообщил на словах: в тюрьме на выходе он получил направление в эту наркологическую клинику. Жить ему негде. И денег у него нет.

Внешне он был такой же: густые русые волосы, щетинка вокруг рта, правда, погуще, чем прежде, и уже не придававшая своему хозяину никакой аристократичности. Он так же широко улыбался и смотрел на меня ясными, чуточку озорными глазами.

Марк сразу почувствовал, что я уже не новичок, которого нужно учить, что героин вмазывают, а кокс внюхивают. Он видел, что его «русский брат» уже с головой окунулся в этот страшный мир отчаянных и отверженных. Я его не осуждал, не корил. Но и не жалел.

– Марк! Мой русский брат! – воскликнул он, не выказав никакого удивления от этой неожиданной встречи.

Я не уловил в его лице и тени зависти или стыда. Ведь, по сути, кто он теперь – наркоман из тюряги, зараженный СПИДом. Бомж.

Впрочем, я уже знал, что наркоманы свой стыд проявляют не так, как «обычные» люди. Невозможно представить, на какое безумие, на какой гибельный поступок порой толкает их именно стыд.

Мы обнялись, похлопав друг друга по плечам, отдавая дань традиции многих наркологических клиник, где между наркологами и пациентами царит этакая панибратская атмосфера.

– Вот так, встретились...

Марк, пока сидел в тюрьме, не употреблял наркотики. Мы коротко вспомнили студенческие деньки, учебу.

– Я еще не все потерял в жизни! Еще не полностью проигрался! – говорил он, когда я оформлял ему бумаги для приема. – У меня остались две самые главные вещи в жизни, – он вытянул вперед руку с растопыренными пальцами. – Во-первых, у меня есть жизнь, – он решительно загнул один палец. – И, во-вторых, у меня есть Бог, – загнул второй. Затем сжал кулак и потряс им в воздухе над головой так, словно только что одержал какую-то важную победу. – Жизнь и Бог! Понимаешь?!

Я одобрительно кивал головой, пораженный его стойкостью. «Вот молодчина мужик! Все потерял, всего лишился, но сохранил веру. Не озлобился, не пал духом. Имей я такой джентльменский набор, как у него, давно бы сломался».

Широко улыбнувшись (улыбка его после тюрьмы еще больше стала напоминать волчий оскал), Марк вдруг полез в свой рюкзак и, порывшись там, вытащил фотографию: мы с ним вдвоем, в институте, на выпускной церемонии. Стоим, обнявшись, с дипломами в руках. Бог ты мой, когда же это было, сколько веков назад?..

– Ва-ау!.. – протянул я. У меня такой фотографии не было. – Братья Марки! Дай мне этот снимок, я сделаю себе копию и потом тебе верну.

– Конечно, бери.

Я не расспрашивал Марка ни о его СПИДе, ни о бывшей жене. Слишком много для первого раза. Да и куда спешить, впереди еще – столько времени, – думал я.

В холле ждали вызова другие пациенты. Директор с недовольной миной уже заглянул в мой кабинет, мол, почему так долго оформляешь прием?

Я дал Марку список мест в районе, где была бесплатная кормежка для нищих и бездомных. Позвонил в один дом трезвости и договорился, чтобы ему там предоставили место.

– Это на первых порах. Потом все постепенно наладится, подашь заявление на пособие и льготную квартиру, как зараженный СПИДом… Все будет в порядке. А со временем устроишься наркологом в какую-нибудь клинику, у тебя же есть диплом и опыт работы.

Он кивал, сжимая кулак в знак полной решимости бороться и победить. И не сводил с меня улыбчивых, но несколько напряженных глаз, словно ожидая чего-то.

Я бросил взгляд на закрытую дверь. Полез в карман, вытащил оттуда две смятые двадцатки.

– Бери. Отдашь, когда сможешь.

– Сорок баксов, – взяв деньги, Марк облегченно вздохнул. Затем задумчиво наморщил лоб.

Он, конечно, знал, что наркологам, как и всем сотрудникам любой наркологической клиники, включая секретарш и уборщиков, строжайше запрещено давать пациентам какие-либо деньги. Марк бы не обиделся, если бы я не дал ему ни цента. Ему терять нечего, а у меня могут возникнуть неприятности на работе. Потому что новому пациенту-наркоману, каким бы распрекрасным и честным он ни казался, доверять нельзя. Тем более, когда речь идет о деньгах.

Думаю, Марк все-таки ожидал от меня такого поступка – благородного, но совершенно непрофессионального. У него не было ни цента. Только карточка на проезд в метро. И жизнь. И Бог...

Он спрятал доллары в карман. На нем были стоптанные кроссовки, потертые джинсы и ношеный свитер.

Мы снова обнялись, попрощавшись до следующего утра. Но Марк не появился ни на следующее утро, ни через неделю. В том доме трезвости, где я насчет него договорился, его так и не дождались. Никаких способов узнать, что с ним и где он, у меня не было.

Осталась только фотография, где мы с ним вдвоем, – студенты-дипломанты.

Что с ним случилось? Почему он исчез? Правильно ли я сделал, дав такому «хронику», истосковавшемуся в тюрьме по наркотикам, сорок долларов? Это же четыре пакетика героина или кокаина! «Кокс нюхают, героин колют. Смотри, не перепутай, мой русский брат...»

Купил ли он себе на эти деньги хот-дог и кроссовки или же проклятые пакеты? Снова завис*, заторчал, может, опять попал в тюрьму? Добро или зло? Плохо или хорошо? Когда имеешь дело с наркоманом, то наши обычные понятия вывернуты наизнанку. Все относительно. Вокруг фантомы, призраки, подобия истины…

Мне кажется, что главная причина бед Марка в его легкомыслии. Эта порочная черта очень распространена среди наркоманов и, кстати сказать, среди людей, зараженных СПИДом. Каким-то образом сочетается у них житейская сметка и непростительное легкомыслие, приносящее им столько бед...

Не знаю никаких подробностей о его страшной болезни и его уголовном деле. Не бывшая ли жена его заразила?..

А, может, он больше никогда появился в этой клинике потому, что ему было стыдно передо мной?..

Что с ним теперь? Где он? Помогай ему Бог!..

Сентиментальный Роберт

Роберт – высокий, худощавый белый американец. На вид – лет пятьдесят (значит, в действительности около сорока). Лицо чуточку вытянутое, волосы прямые, нос уточкой. Острый подбородок, узкий разрез глаз. В облике Роберта было что-то очень простецкое. Его легко можно было представить в каком-нибудь американском провинциальном городишке. Не знаю, почему он мне так хорошо запомнился. Видимо, из-за своих антиеврейских выпадов.

Как и Марк, Роберт когда-то работал помощником нарколога в реабилитационном центре для молодежи, тоже в ночные смены. По ходу скажу, что должность помощника нарколога (assistant of substance abuse counselor) – совершенно непрестижная, малооплачиваемая и практически не требует никаких специальных знаний. Звучит, конечно, неплохо. Моя должность в супермаркете, где я перетаскивал ящики и раскладывал товары по полкам, тоже звучала – помощник менеджера.

Такие должности: помощник нарколога, менеджер дома трезвости, старшина этажа в доме трезвости – самые низкие в иерархии наркологической системы. Обычно их занимают те, кто только-только перестал употреблять наркотики или алкоголь и пробует строить новую жизнь.

На занятиях в институте Роберт, при любой возможности, обрушивал камнепады обвинений на одного своего пациента-еврея, который лечился в том реабилитационном центре, где работал Роберт. Даже если это не относилось к теме урока, Роберт просил слова, вставал, длинный, как жердь, и громким прокуренным голосом произносил обличительные тирады. Уж в чем только тот еврейский паренек не был виноват! Был он и скрытным, и лживым, и хотел выпить вино на Шаббат, утверждая, что этого, де, требует иудейская традиция. Но проницательный Роберт знал, что дело не в традиции, а просто тот «хитрый еврей» хочет бухать. Еще, по словам Роберта, «хитрющий еврей» изъявлял желаниемолиться в то самое время, когда должны были проходить психотерапевтические сессии. В этом Роберт усматривал попытки пациента «умышленно уклоняться от лечения».

Как ни странно это прозвучит, смею предположить, что никаким антисемитом Роберт не был. Даже, может, евреев любил. Объяснение тут вот какое: Роберту было трудно установить контакт с упрямым и ушлым еврейским мальчиком, который два года отучился в колледже, употреблял какие-то заморские психотропные таблетки, покупая их онлайн. К тому же тот паренек был из ортодоксальной семьи: шаббаты, молитвы, строгие законы кашрута. А Роберт был обычным алкоголиком, двадцать лет кряду заливал в себя самую дешевую водку. Имел простые понятия и представления о жизни. Толком не умел пользоваться компьютером. Понять им друг друга было довольно трудно. Оттого Роберт так злился.

Помню, в середине учебного года Роберт внезапно пропал. Как внезапно пропадали и некоторые другие студенты: в один день – ни здрасьте тебе, ни до свидания. Не пришел студент. Пуста его парта. Уж дело близится к экзамену, а пропажи все нет и нет, не объявляется. Мистика, да и только.

Как я уже говорил ранее, по неопытности я еще напрямую не связывал эти внезапные исчезновения студентов с наркотиками и алкоголем.

Пройдет совсем немного времени, и уже на первой своей работе я быстро привыкну к этому явлению – внезапным исчезновениям пациентов, составляющую неизменную часть в работе любой амбулаторной наркологической клиники.

Вот уж где никогда наверняка не знаешь, встретишься ли завтра с этим человеком или нет. Прощаясь с ним сегодня, жмешь ему руку: «До завтра!» И ведь ничего не должно случиться в этот коротенький промежуток времени: с обеда сегодняшнего дня и до завтрашнего утра. Ну, ничегошеньки ничего! Пациент отправляется к себе домой или в приют, где живет. И вроде бы не предвидится никаких природных аномалий: ни землетрясений, ни ураганов, ни наводнений. Жизнь идет своим чередом, по крайней мере, до завтрашнего утра все у него расписано.

Но если речь о наркомании, то всегда имеешь дело с человеческими аномалиями, которые страшнее любых ураганов и землетрясений. Не удивляйся, если пациент, покинувший сегодня клинику в полном здравии и решимости быть чистым и трезвым до конца своих дней, завтра утром окажется где-нибудь под мостом в овердозе, или в полицейском участке.

Как же так? Хм... Ведь вроде бы все так хорошо складывалось! Парень был таким молодцом, так серьезно настроился. Держался. Ведь казалось, что...

Но долго грустить и ломать голову, почему же такое случилось, некогда. Вон уже в дверях – новые трое. Ждут приема. А что с тем, с пропавшим? Все-таки что с ним? Кто знает. Может, жив. Может, еще и объявится когда-нибудь. Вернется. Завтра. Или через год. А может...

Итак, согласно мистике этих пропаж, господин Роберт тоже внезапно исчез, и почти месяц его парта пустовала. Обычно во время лекций, когда в аудитории поднимался шум, группа едва не выходила из берегов и преподаватель не мог справиться, Роберт командовал со своей парты: «Хватит шуметь!», и его призывам почему-то внимали. Но с его исчезновением следить за порядком, получается, стало некому, и шум в аудитории стоял немыслимый. И больше никто не рассказывал истории про «хитрого еврея», никто не знал, какие новые коварные замыслы он вынашивал, пытаясь обмануть Роберта.

Приблизительно через месяц Роберт объявился – истощавший, позеленевший лицом, нос из-за впалости щек казался еще длиннее. Во время ленча, по дороге в кафе, я случайно оказался с ним рядом. Без всякой задней мысли спросил, где он так долго пропадал. Роберт на миг смутился, вероятно, пораженный моей бестактностью, – зачем наступать человеку на больную мозоль? И без того сгорает со стыда.

– Я пострадал из-за плохих людей. Я люблю помогать людям, но я очень наивный человек. И многие этим пользуются, – ответил он загадочно.

– Ты что, помогал кому-то строить дом? Или помогал по бизнесу? – не унимался я, не в силах отвести взгляд от его осунувшегося лица. Кажется, его еще немного потряхивало.

– Да-да, именно по бизнесу. Помогал одному бизнесмену, – ответил он, улыбнувшись. Видимо, ему понравилась эта новое, оригинальное определение запоя.

...Он все-таки дотянул до финиша и получил диплом. Администрация школы не грешила повышенной строгостью, и многим студентам делались поблажки. Но даже при всей мягкости преподавателей, при всех их «хождениях навстречу», из двадцати пяти студентов в группе только семнадцать получили дипломы. Остальные же мистически исчезли, попросту говоря, сорвались. Причем сорвались не на недельку-другую, а основательно, так, что больше не могли учиться.

На выпускную церемонию Роберт пригласил своего сына. Сын учился в колледже. С женой Роберт был давно в разводе, сыноммного лет не занимался. Очень нервничал – придет ли?

О, как ему хотелось, чтобы сын не отмахнулся от его приглашения, чтобы простил папочке и его водку, и уход из семьи, и все остальное.

– Сын, сын... Придет ли? Нет, он ведь очень занят, у него сейчас сессия. Еще у него проблемы с герл-френд... Но я сам виноват, что его бросил. Я когда-то его бил... Ах, я никому не нужен, никому! – Роберт не находил себе места.

Он даже придумал план: чтобы я позвонил герл-френд его сына (она была русской) и поговорил с ней насчет выпускной церемонии Роберта.

Не забуду его – с дипломом в руках, в костюме и при галстуке. Вид имел весьма импозантный. Каждый из выпускников должен был произнести прощальную речь. Очередь дошла до Роберта.

– Хватит шуметь! Хватит шуметь! – закричали, смеясь, студенты, подбадривая его.

Подняв над головой диплом, Роберт стал что-то говорить прокуренным и пропитым, но все еще зычным голосом. Не сводил глаз с сидевшего напротив сына – тот все-таки пришел и герл-френд с собой привел!

Однако голос его вскоре задрожал и пресекся. Он вдруг зарыдал и выбежал из аудитории...

Весельчак Рауль

Не могу не рассказать о Рауле – пуэрториканце с огромным животом и наколками на толстой шее и идеально круглой, идеально выбритой голове. Рауль был душой группы, самым веселым и колоритным студентом.

Он был прирожденный лидер, такие всегда находятся в центре внимания, любят, когда им поклоняются, но при этом имеют свое «я», а не только угождают публике. Для таких натур очень важен вопрос выбора, по какому пути идти, по какую сторону решетки находиться? Такие Раули, если выбирают путь криминальный, причиняют много горя окружающим, преступления их тяжки и жестоки. Но случается, что в их душах происходит переворот, светлое начало берет верх, и тогда вчерашний заматерелый преступник превращается в убежденного борца за законность и справедливость.

В то время, обучаясь в школе наркологов, Рауль уже направил свою жизнь «в правильноерусло»: работал в одном агентстве с трудными подростками из молодежных банд. Криминализированным подросткам нужны именно такие наставники, как Рауль, – образцы для подражания. Он нес в себе живой дух братства. А ведь именно духбратства, неправильно понятый, зачастую и приводит подростков в молодежные банды.

Рауль предложил создать фонд – для тех студентов, у кого не было денег на еду, одежду и мелкие бытовые нужды. Некоторые из них еще обитали в домах трезвости и приютах. Студенты с этим предложением согласились.

Кто сколько мог, жертвовали в тот фонд. Кассу держал Виктор – студент-священник. Если кому-то из студентов не хватало денег на жизнь, он обращался к Виктору и брал в долг с условием вернуть в будущем, по возможности.

К сожалению, этот благотворительный фонд просуществовал недолго. Кто-то из студентов пожаловался в администрацию, попросту говоря, настучал. Сказал, что деньги из фонда якобы берутся на наркотики.

Стукачество, или, если выражаться официальным языком, сотрудничество с властями, в среде наркоманов – не редкость, этот вопрос для них очень болезненный. Стукачом может оказаться твой кореш, с которым ты вчера кололся или обворовывал магазин; или наркодилер, у которого ты сегодня утром купил наркоту. Даже подружка, с которой ты хорошо протащился* у нее дома, может тебя заложить – родителям или полиции.

С полицией сплошь и рядом сотрудничают наркоторговцы, помогая отлавливать «своих» же. Помощь ли это правоохранительным органам? Или стукачество? В наркологических клиниках пациенты порой сообщают администрации про других пациентов, если те употребляют или продают наркотики. Стукачество ли это? Или все-таки помощь администрации?

В среде наркоманов стукачество на словах осуждается. На деле же встречается сплошь и рядом.

…Вернемся, однако, к благотворительному фонду, учрежденному Раулем. Неизвестно, потратил ли кто-либо из студентов взятые оттуда деньги на наркотики, но Рауля и Виктора вызвали к директору и попросили, во избежание ненужных недоразумений, фонд закрыть. И филантропическое движение на этом прекратилось.

У Рауля было семеро детей, причем все – от одной жены. Он был толковым парнем, хорошо соображал и относительно легко тянул учебную программу. Кстати, имел и несомненные актерские задатки. На занятияхнам часто давали игровые задания с различными ролями. И Рауль здорово импровизировал, входя в образ то прокурора, то тюремного надзирателя, то подростка из молодежной банды. Понятно, материал для реприз брал не из фильмов, а из самой матушки-жизни. Когда он исполнял какую-то роль, то весь класс дико, до коликов, хохотал. И преподаватели тоже. Закончив сценку, Рауль тоже закатывался от смеха, при этом еще и «играл» своим огромным животом, напрягая различные группы мышц, и его живот под свободной, навыпуск, футболкой ходил волнами.

Меня он, не без легкой иронии, называл: «мой трезвый друг», что в той среде звучало несколько обидно. При всем своем богатом жизненном опыте, Рауль все же не мог меня раскусить, понять, что я за птица. В этом случае, личный опыт ему как раз мешал:

– Я русских хорошо знаю. Сука! – в подтверждение своих слов он произносил ругательство, почему-то самое распространенное в Штатах среди других русских ругательств. – Русские – очень образованная нация. Помню, в тюрьме они постоянно читали журналы и книги в то время, когда все другие заключенные качали свои бицепсы в спортзале. Русские очень дружны между собой: ваши зэки «подогревали» друг друга деньгами, делились наркотой. Но вы, русские, высокомерны, упрямы и всегда себе на уме, – утверждал Рауль, с хитроватым прищуром глядя на меня и потряхивая рукой с толстыми, тоже в наколках, пальцами.

Я возражал. Если мы, русские, высокомерны, то это от ущербности! Мы дружны между собой? Ха! Да мы пожираем один другого как пауки в банке! А то, что мы, сука, упрямы, – да, это правда…

Рауль уверял, что умеет медитировать – «подключаться к Космосу». По его словам, именно «контакт с Космосом» когда-то помог ему справиться с наркотическим безумием. Не знаю, шутил он или говорил правду. Наркоманы, как правило, не шутят, когда речь идет о том, что помогло им остановиться,

Для «подключения к Космосу» Раулю даже не требовалось уединение. На переменке, несмотря на шум и хохот окружающих,он мог вдруг заявить: «Всё, мне срочно нужно подключиться». Садился на заднюю парту в аудитории. Не обращая ни на кого внимания, закатывал к потолку свои большие, как утиные яйца, глаза и надолго замирал, водрузив руки на живот…

В день выпуска, на церемонию вручения дипломов, пришла его жена, тоже пуэрториканка, броско одетая и хорошо сохранившаяся – при таком-то муже и семерых детях! Привела с собой всех семерых. Младшенькие ползали, как котята, по широким плечам Рауля, и он ласково снимал их, взяв «за шкирку».

Его жена попросила слова. Произнесла пылкую речь:

– Вас ждут на улице! Там… – и указала рукой в окно аудитории.

Там, на нью-йоркской улице, перед бакалейными лавками топталисьмолодые афроамериканцы и латиноамериканцы, исподлобья глядя на прохожих и в нос повторяя, как мантру: «Weed-weed... Dope-dope... Coke-coke**»; с потерянным видом бродили какие-то истощавшие типы, а на скамейках лежали пьяные бомжи. И среди этого убожества и запустения проезжала дорогая машина, в которой сидели наркоторговцы в кожаных куртках, обвешанные золотом...

– Вы нужны там! Вас там ждут! Вы сами знаете, как вы там нужны! – восклицала жена Рауля, указывая в окно. Слезы заблестели у нее на глазах.

Все присутствовавшие в аудитории студенты посерьезнели, улыбки сползли с их лиц. Быть может, впервые за много лет они ощутили себя не изгоями общества, не отбросами, не ворами и проститутками. Даже не студентами. А а миссионерами, которым скоро предстояло выполнять необычайно трудную и часто безблагодарную миссию...

Тихоня Кевин

Загадка Кевин. Понять его не мог никто. Он был воистину Terra Incognita в нашей веселой группе, где после откровений Сильвии о том, что ее когда-то совратили, поток публичных признаний уже не прекращался вплоть до самого выпуска.

Так, к окончанию, вся группа знала, кто из студентов был когда-то совращен, кто и сколько лет сидел в тюрьме, у кого СПИД, в кого стреляли...

Слушая эти признания, я порой тоже испытывал сильное желание встать перед всеми и в чем-то признаться. Мне тоже хотелось прилюдно распахнуть душу, ошарашить всех. А потом, по-мужски хмуро дернув желваками, сесть за парту. Но, увы, ничего,холодящего душу, что могло бы прозвучатьдостойно на фоне других выступлений, я в своей биографии не находил. По сравнению с историями однокурсников все мои грехи и проблемы казались сущей чепухой.

Со временем у меня появилась возможность глубже изучить природу этих публичных откровений.

Все наркоманы и алкоголики в США, когда-либо лечившиеся от этой болезни, сталкивались с психотерапией – групповой или индивидуальной, где открытое признание является одним из ключевых факторов лечения и едва ли не главным условием успеха. В наркологических клиниках врачи постоянно взывают к пациентам: «Не молчите! Не держите в себе никаких секретов! Не храните никаких тайн!»

Наркоманы очень любят тайны. Любят тень, полумрак. Они ненавидят свет. Не снимают солнцезащитных очков даже вечером зимой. Надвигают на глаза козырьки бейсболок. Накрывают головы капюшонами в солнечную погоду. Носят темную одежду. Предпочитают машины с тонированными стеклами. Свет – их главный враг. Наркоманы – люди ночные, «ноктюрновые», как ночные бабочки. Но на свет не летят, а удаляются от него, как от своего злейшего врага. Им нужно прятать и прятаться, даже если в этом нет необходимости, создавать из ничего тайны и уносить эти тайны в сумрак своей больной души, чтобы там взращивать чудовищ...

Но, к сожалению, прилюдные покаяния тоже не являются гарантией успеха. Дело в том, что к подобным откровениям человек... привыкает. Трудно совладать со стыдом и признаться в чем-то неприглядном в первый раз. Во второй. В третий. В четвертый – уже легче. В пятый – начинает входить в привычку.

Пользы такие признания уже не приносят. Скорее, вред. Ведь это выглядит так эффектно, так щекочет нервишки – вдруг встать перед всеми и брякнуть: «Меня в отрочестве совратили», или: «В меня три раза стреляли, я был трижды ранен, но чудом выжил». Во как!

К тому же, как мастера сочинять, наркоманы нередко кое-что в этих историях-откровениях изменяют, приукрашивают, снабжают драматическими подробностями, чтобы звучало похудожественней, как в романе или кино. (Для писателей и киносценаристов, испытывающих дефицит в творческом вдохновении, любая наркологическая клиника может стать неисчерпаемым источником сюжетов в самых разных жанрах – от мыльной оперы до боевика.)

Что же касается Кевина, то он как раз держал язык за зубами с первого и до последнего дня. Отвечал только по делу, лаконично и без всякой театральщины.

На вид ему было около тридцати семи. Американец норвежского происхождения. Коротко подстрижен, всегда опрятен. Педантичен. Вежлив. Охотно поддерживал беседу.

Учеба давалась Кевину легко, во всяком случае, он с первого раза сдавал все экзамены, и я никогда не замечал, чтобы он пытался списывать. Сам он тоже списывать никому не давал, но на это в Америке, в отличие от России, не сердятся.

Но всеобщее раздражение и едва ли не злость вызывало его упорное нежелание ответить на вопрос: употреблял ли он наркотики? Вопрос этот Кевину задавали с первого и до последнего часа его пребывания в институте. Спрашивали его об этом все – сначала студенты, потом и некоторые преподаватели. Но Кевин загадочно молчал.

Отвечал ли он у доски, скажем, по фармакологии или какому-нибудь другому предмету, всегда кто-либо изыскивал возможность задать ему вопрос, к теме совершенно не относящийся: «Все-таки скажи: ты – из бывших? Ты торчал?»

Кевин пожимал плечами, на его лице изображалось какое-то странное сожаление. Он словно задумывался над этим вопросом: торчал ли он? Да, вопрос не из легких...

– Не могу ответить. Извините. Это мое личное дело, – наконец, говорил он со вздохом, и все в аудитории устремляли на него гневные взгляды.

Экий тихоня! Хитрец! По нему же видно, что он – наш, нарик, торчок. Или – алкаш, бухарик. Зачем же корчит из себя трезвенника? Чего стыдится? Здесь же все свои! Или он хочет быть выше нас? Гордец! Притворщик! Он ведь из такого же теста, как и мы, из такого же грязного, продажного, пропащего мира, откуда и мы! А вдруг... нет?

Кевин работал в одной амбулаторной клинике. По образованию был учителем, но почему-то год назад, отказавшись от карьеры преподавателя, подался в наркологию. В той клинике, где он сейчас работал, начальство потребовало, чтобы Кевин получил диплом нарколога.

Не знаю, кому как, но мне Кевин казался обычным молодым мужчиной, образованным, с хорошими манерами. Не столкнись я с ним в этой школе, мне бы и в голову не пришло выпытывать у него, наркоман ли он.

Еще мне была совершенно непонятна та страсть, та настырность, с которой мои сокурсники пытались вывести Кевина на чистую воду, добивались от него ответа на такой, по сути дела, пустяковый вопрос.

О, мои наивные представления! Как мог я не понимать, что существуют два мира: мир наркоманов и мир нормальных, как сами наркоманы говорят, людей. Кто разделил эти миры? Кто провел жирную черту, вернее, вырыл ров между ними? Сами ли наркоманы, однажды переступившие ту черту? Или мир нормальных людей изверг из себя этих больных, опасных, непонятных типов, которые не хотят жить по законам общечеловеческого общежития?

Наркоманы – этосвоего рода братство, община, орден, куда принимают всех, в любом возрасте – румяных подростков и дряхлых стариков, мужчин и женщин, с высшим образованием и полных неучей. Там встречаются люди работающие, семейные, еще пока. Люди добрые, мягкие, сентиментальные. А встречаются и настоящие звери.

Внутри этого братства, этого ордена нет взаимной любви. Там часто друг у друга воруют, там презирают друг друга, предают, убивают. Но, повторяю, любой, перешагнув черту наркозависимости, хочет он того или нет, вступает в это братство. По какому-то особому нюху он распознает своего собрата по несчастью. Ему достаточно мимолетного взгляда, одного слова, интонации голоса, едва заметного движения губ или брови собеседника, чтобы определить, – передо мной брат. Торчок, который поймет меня, как никто другой на Земле.

Да-да, незнакомый, впервые встретившийся наркоман, кем бы он ни был, богачом или бедняком, умным или полным тупицей, поймет меня лучше, чем моя мать, жена, дети. Он, а не они, отлично знает, что такое ломки, отчаяние, презрение к себе.

Он, этот случайный встречный, испытал то же, что и я. Какую бы должность он ни занимал, какую бы ни имел специальность, каким бы паинькой ни казался, он все равно врал. Врал не один раз и не два. Врал долгие годы. Врал всем вокруг: жене, родителям, детям. Боссу и коллегам на работе. Друзьям. Соседям. Священнику. Себе.

Потому что другого выхода у него не было. Нельзя быть наркоманом и не врать.

Если ты наркоман или алкоголик, то пакет героина или полпинты водки на весах твоего больного сердца перевесят все на свете: и благополучие семьи, и профессиональную карьеру, и собственное здоровье, и собственную жизнь. В этой точке пролегает черта, отделяющая наркомана от остального, «нормального» мира.

Мир «нормальных» наркоману враждебен. Наркоманов не любят. Их боятся. Им не верят. Их выгоняют из дому и увольняют с работы. У них отнимают детей. Их преследует полиция. Их сажают в тюрьмы, судьи, стучат молотками, вынося им суровые приговоры.

Весь мир против них.

Поэтому вопрос к Кевину – наркоман ли он? – не такой уж праздный, а самый что ни на есть первостепенный, ключевой, который следует понимать так: «Ты наш или их?» Если «их», тогда тебе, мистер Кевин, наше официальное почтение и уважение. Если же ты «наш», тогда ты наш брат.

В то время я еще не догадывался, каких усилий, какого профессионального мастерства и человеческого сострадания потребуются, чтобы войти в этот закрытый орден, в это страшное братство, куда принимают безо всяких разговоров и условий только своих, будь они даже отпетыми негодяями. Но пришлых, из «нормального» мира, будь они ангелоподобными, впускают туда с большой осторожностью.

Интересно, что такое чутье, такое трудно постижимое чувство родства наркоманов и алкоголиков, лежало в основе возникновения в тридцатые годы прошлого века движения «Анонимные Алкоголики» («АА»), а потом и «Анонимные Наркоманы» («АН»). Это движение, начавшееся в США, впоследствии распространилось по всему миру, спасло и продолжает спасать сотни тысяч людей.

Можно в двух словах вспомнить основателя этого движения – Билла Уилсона, хронического алкоголика, не раз попадавшего в белой горячке в психбольницу. От Билла отказались все врачи, считая его безнадежным, когда однажды он познакомился с другим – таким же, как и он, «безнадежным» алкоголиком. Около часа они делились друг с другом своими алкогольными секретами. И расстались в тот вечер убежденные, что алкоголики могут не только друг другу наливать, не только друг друга хоронить, но и друг друга спасать. Так зародилось это движение...

Все же порой, хоть и редко, случается, что чутье даже проницательного, многоопытного наркомана/алкоголика дает сбой. Иногда даже он ошибается. Или не может определить, кто же перед ним: свой или чужой? Торчок или нет?

Так было и с Кевином. Его никто не мог раскусить. Он не отрезал себя от студенческой группы, но и не сливался с ней. Ни ваш, ни наш. Ни с нами, ни с ними. Ни свой, ни чужой. Понимай как хочешь. А еще лучше – поменьше интересуйся другими. Больше занимайся собой.

...Как я уже говорил, на церемонии вручения дипломов каждый из выпускников должен был произнести спич. Выступления Кевина ждали с особым интересом. Знали, конечно, что он немногословен. Но его меткие комментарии, колкие, порой язвительные шутки, неожиданные взрывы смеха выдавали в нем человека темпераментного, возможно, дерзкого, скрывающего под маской настоящее лицо. Надеялись, что он, наконец, откроется. Снимет маску.

Накануне церемонии ажиотаж вокруг Кевина возрос еще больше. Загадка сфинкса должна быть разгадана! На перекурах велись жаркие дебаты. Большинство все-таки склонялись к мнению, что Кевин – наш, из торчков. Правда, мнения разделились по другому важному вопросу: какой наркотик он употреблял? Одни считали, что торчал на героине: «Так умело маскироваться может только опытный героинщик». Другие уверяли, что Кевин – из алкашей, что у него и образ мыслей, и даже походка алкоголика. Третьи возражали: «Нет же, Кевин – типичная «таблеточная голова», набитая транквилизаторами».

Кто же прав?

...Получив диплом, Кевин произнес короткую речь.Поблагодарил преподавателей. Пожелал удачи всем однокурсникам. Упомянул о проблемах, которые есть у каждого. И, к всеобщему разочарованию, умолк.

– Ке-вин, Ке-вин, Ке-вин… – кто-то из студентов, кажется, это был Рауль, стал вполголоса скандировать имя Кевина, ритмично ударяя ладонью по парте.

Его поддержали. Через минуту вся аудитория – студенты, даже приглашенные на церемонию охранники и уборщики, требовательно стучали в такт ладонями по партам.

– Ке-вин!.. Ке-вин!..

Он растерялся, впервые за все время учебы. Стал озираться, словно в поисках пути к бегству.

– Ке-вин!!.. Ке-вин!!!.. – грохотала аудитория.

Кевин часто заморгал и, низко опустив голову, выдавил:

– Yes...

– Брат! Что же ты молчал все это время?! Зачем же так мучил себя и нас?!..

Предметы. Новые загадки

Учебная программа включала десять предметов. Изучение каждого предмета длилось около месяца, затем – экзамен, и новый предмет. Чтобы получить диплом, нужно было успешно сдать, как минимум, семь экзаменов из десяти. В кабинет директора всегда стояла очередь просителей, находившихся на грани вылета. Не помню, чтобы кого-то отчислили по неуспеваемости, всех как-то тянули.

Но теория – всего лишь теория. «Мертва теория, лишь древо жизни вечно зеленеет», – некогда изрек великий Гете, и применительно к наркологии эта фраза верна особенно.

В конце концов, в нашей школе готовили не будущих профессоров и академиков. Здесь учились вчерашние воры, проститутки и драгдилеры, страдающие наркозависимостью, и за их учебу платило государство, чтобы они смогли работать и помогать таким же, как они.

И тот, кто поначалу проваливал один экзамен за другим, путался, не зная, в каком из квадратиков экзаменационного листа поставить «крестик» в ответ на каверзный вопрос, возможно, вскоре стал отличным наркологом, с глубоким пониманием природы этой болезни.

Предметы были самые разные: психология и психиатрия, фармакология, семейные отношения, трудовая этика – все в контексте наркомании и алкоголизма. То есть, наркозависимость рассматривалась под различными углами зрения, в разных аспектах.

Преподаватели в доступной форме объясняли теорию. Практически все в их объяснениях для меня звучало ясно и убедительно. В отличие, кстати, от большинства моих однокашников, которым теория в голову никак не шла: они без концапереспрашивали, и преподавателям приходилось разжевывать для них едва ли не каждое слово.

Я с некоторым сочувствием и высокомерием поглядывал на своих будущих коллег. Вот же тугодумы!

Но мое высокомерие всезнайки тут же улетучивалось, когда кто-нибудь из них, не выдержав условностей казенного книжного языка, переходил на язык нормальный – уличный, на котором говорят наркоманы и алкоголики в крэк-хауз, участках полиции, клиниках.

И тогда они обсуждали не придуманных книжных героев, а себя. Кто-то сетовал на то, что жена ему по-прежнему не верит: «Стоит под дверью туалета и слушает, что я там делаю». Кто-то возмущался, что его подружка тоже ему не верит: когда он приходит к ней, она, прежде чем поцеловаться, всовывает ему в нос палец, в обе ноздри поочередно, проверяя, нет ли там крупинок кокаина. Одна студентка жаловалась на своего бой-френда, который не разрешает ей ходить на группы «Анонимных Наркоманов», ревнует и подозревает, что она, бывшая проститутка, там занимается «старыми делами».

Короче, когда начинался разговор настоящий, взаправдашний, а не теоретический, я вжимался в парту, с ужасом думая о том, что скоро получу диплом и должен буду лечить тех, о ком не имею ни малейшего представления...

Трезвые студенты. Маргарет. Сколько можно прощать?

В нашей группе лишь трое не принадлежали к «бывшим»: священник Виктор, я и Маргарет.

Однокурсники относились к нам по-разному: Виктора очень уважали, ко мне относились со снисхождением и некоторым любопытством, а вот Маргарет откровенно не любили, даже, не побоюсь этого слова, ненавидели. И она им платила той же монетой.

Островитянка с Карибских островов, Маргарет была миловидна, любила яркую одежду, для макияжа тоже использовала яркие тона. Кожа у нее имела тот неповторимый темно-янтарный отлив, который так часто волнует белых мужчин.

Ей было чуть больше тридцати. О своей личной жизни, в отличие от большинства остальных студентов, Маргарет не распространялась, ограничившись признанием, что она – мать-одиночка.

Общую антипатию к ней вызывало не то, что она – из «трезвых, а, значит, чужая. В причинах этой вражды я долго не мог разобраться. А то, что вражда – глухая, непримиримая – существовала, сомнений не оставалось.

Студенты постоянно отпускали в адрес Маргарет обидные шуточки. В каждом их слове, обращенном к ней, сквозила злая ирония. Ее называли то «наша святая мамочка», то «лучший друг всех американских детей». Этой травлей с особенным усердием занимался Рауль: иногда останавливался напротив Маргарет и, глядя на нее своими яйцеобразными навыкат глазами, громко допытывался, неужели за всю свою жизнь она ни разу не попробовала спиртное или не покурила траву? «О-о, дай мне поцеловать твою руку, святая женщина...» – театрально восклицал он и, подняв руки к небу, вдруг начинал исполнять «танец» своего огромного живота. Вся аудитория взрывалась хохотом, выражая тем самым солидарность с Раулем.

Маргарет, надо отдать ей должное, была дама с бойцовским характером. В душе наверняка испытывала досаду и злость, но виду не подавала. Хоть и была невысокого роста, смотрела на всех свысока. Отвечала на обидные высказывания не менее язвительно. Но с актерским мастерством, острословием и хамством Рауля соперничать не могла.

Со временем я догадался о причине вражды. Работа! Маргарет работала в агентстве по защите детей. (Это агентство и направило Маргарет в наш институт на повышение квалификации.) Она защищала детей от родителей, подобных тем, кто сейчас с нею вместе сидел за одной партой!

Вскоре я столкнулся поближе с такими агентствами, выступал на судах как нарколог, где моих пациентов лишали родительских прав. Только тогда я понял, что для большинства студентов Маргарет являлась не симпатичной девушкой с Карибских островов, как воспринимал ее я, а представителем власти. Представителем того самого мира, который их преследовал долгие годы, заставлял лечиться, таскал по судам, отнимал у них детей.

Но причина вражды Маргарет и группы, подозреваю, лежала глубже. Что-то личное, какая-то душевная травма мучила, терзала ее. Быть может, ее бывший муж – отец ее ребенка, тоже был наркоманом и причинил немало горя ей и ребенку?

Так уж повелось, что в наркологических лечебницах, в агентствах по защите детей и прочих, им подобных, работают не случайные люди, а те, кто каким-то образом столкнулся и испытал на себе последствия этой беды.

– Знаешь, Марк, я их терпеть не могу, – однажды призналась Маргарет, когда после занятий мы оказались вместе в одном вагоне метро.

– Кого не можешь терпеть? – не понял я.

– Всех их – наркоманов и алкоголиков. Как вспомню... – ее большие, с широким разрезом глаза заблестели. Она печально хмыкнула. Однако удержалась от дальнейших откровений. – Ты слишком добрый, Марк. Извини, что говорю тебе это. Но ты совершенно не понимаешь, с кем имеешь дело. Ты им веришь. Я не сомневаюсь, что на работе ты их будешь жалеть. Я тоже когда-то жалела. Все прощала, была ему нянькой... А этого делать нельзя.

Вот он, один из самых главных вопросов! «Ты их жалеешь. Ты им прощаешь. А этого делать нельзя». Вот в чем был камень преткновения, вот из-за чего она враждовала со всеми однокурсниками. Для себя Маргарет однажды и навсегда решила: им нельзя верить. Их нельзя жалеть. Нельзя им прощать.

С таких твердых, предельно четких позиций Маргарет защищала детей от их родителей-наркоманов. И, наверняка, приносила больше вреда, чем пользы, и родителям, и их несчастным детям.

У меня же, признаюсь, на этот вопрос ответа нет до сих пор. Посадите за стол десять специалистов и задайте им вопрос: «Как долго можно прощать наркоману? Где предел доверия к нему?» И вы услышите десять совершенно разных ответов. И все они, – от самого мягкого и гуманного до самого сурового, будут звучать одинаково убедительно.

«”Господи! Сколько раз прощать брату моему, погрешающему против меня? До семи ли раз?” – спросил Христа апостол. Иисус говорит ему: “Не говорю тебе: «до семи», но до седмижды семидесяти раз”». К сожалению, апостол не спросил Иисуса, сколько можно прощать наркоману. До каких пор ему верить? И наркология поныне блуждает в потемках, шарахаясь из одной крайности – предельной жесткости, в другую – мягкосердечия и бесхребетности. Сколько раз нужно прощать наркоману, Господи? Один раз или семь? Или семижды по семь и еще столько же?..

Ни уговоры, ни угрозы не помогают. Почему?

Объяснений несколько. Можно посмотреть с точки зрения обычной человеческой психологии: пока мне прощают, пока не иссякло чье-то терпение, пока у меня нет крайней нужды что-либо менять, можно жить по старинке. А когда прижмет, тогда и будем думать. Так устроен любой человек. Тем более, наркоман, который, при всем разнообразии своей бурной жизни, сопряженной с постоянными передвижениями по городу, сменой приятелей, арестами и частыми попаданиями в самые невероятные истории, по своей природе весьма консервативен.

Еще одна причина: помимо физиологической тяги, удерживает страх. Страх любых изменений. Страх неудачи. Страх выползти из своего мрачного мирка. В этом опасном мирке хоть и больно, зато все знакомо. К боли тоже можно привыкнуть.

Есть еще одна сторона дела: попав в американскую Систему лечения от наркозависимости, наркоман сразу же смекает, что Система эта не так плоха, в ней можно замечательно лавировать.

Столько нарколечебниц открыто! Сотни, тысячи клиник по всей стране! Клиники самого разного типа: амбулаторные и стационарные, отделения детоксификации и лечебницы с религиозным уклоном, клиники с интенсивным или умеренным курсом лечения. Клиники, откуда исключают за одно употребление, за один укол или «внюхивание», и клиники, где пациентам дают шприцы и брошюры с инструкциями, как колоться, чтобы уменьшить риск возникновения абсцессов и заражения СПИДом. Welcome! Добро пожаловать!

Да, наркозависимость – болезнь, и ее нужно лечить. Болезнь эта обходится обществу в миллиарды долларов. Очень дорого. Не считая покалеченных судеб.

В гуманистический мотив лечения неизменно вплетается мотив финансовый: все эти лечебницы существуют благодаря болезни наркоманов. С потерей пациента они теряют деньги.

Система нарколечения в США – это целая индустрия, в которой задействованы сотни тысяч людей и оборачиваются миллиарды долларов. Наркоманы же, обладающие поразительной способностью приспосабливаться к новым условиям, сохраняя старые пороки, так же быстро приноравливаются и к этой Системе. Узнают, в каких клиниках помягче подходы и не такие жесткие правила, где администрация руководствуется больше финансовыми, а не лечебными мотивами. Где всегда и с большой легкостью дадут «еще один шанс». И еще один шанс. И еще. Если же в этом месте с ним уже не хотят нянчиться, запас доверия и терпения исчерпан, то на соседней улице, через дорогу – точно такая же клиника, и там его возьмут с большой охотой. Welcome. Добро пожаловать. Ведь он принесет туда не только свою болезнь, но и карточку медстраховки, котораяоплачивает лечение. И с ним будут дальше нянчиться.

А потом можно вернуться в туклинику, откуда ушел месяц назад. Попроситься обратно. Дескать, в прошлый раз у меня не получилось, «я тогда не был(а) готов(а). Но в этот раз – шутки в сторону, решил(а) завязать раз и навсегда». Как же такому отказать? Не дать шанс? А вдруг в этот раз и в самом деле – шутки в сторону?Может, сейчас – тот уникальный момент, когда наркоман настроился самым решительным образом?

Отец Виктор. Богу Богово

В своем рассказе я уже не раз упоминал Виктора – пуэрториканца пятидесяти пяти лет. Студенты называли его «отцом». Виктор и в самом деле имел троих детей: двое из них были взрослыми и жили отдельно, а третий – подросток – с родителями. Но отцом Виктора называли из-за его священнического сана.

Несколько лет в рамках миссионерской деятельности Виктор окормлял католические приходы в Швейцарии и Португалии. Стало быть, знал не только о жизни своих пуэрториканских собратьев в Нью-Йорке, но имел представления и о том, как живут европейцы, и чем они отличаются от жителей США.

Вернувшись из Европы, Виктор должен был стать настоятелем одного прихода в Гарлеме, но интриги в епархии помешали этому. Виктор обращался к епископу, прихожане составили петицию и собрали подписи, но должность пастыря все-таки досталась не ему. Погоревав, он решил, что на то Воля Божья. Нужно было где-то работать, и Виктор подался в наркологию, спасать, как он выражался, одержимых бесовской болезнью. Один из его духовных чад был директором небольшого реабилитационного центра и взял Виктора к себе на работу. Но с условием, что он получит специальное наркологическое образование.

Вот так Виктор-священник стал наркологом,пас души словесных овец. Нарко-овец.

С первых же дней Виктор проявил ко мне симпатию. А когда узнал, что я по вероисповеданию христианин, православный, то искренне обрадовался, проникшись ко мне даже любовью.

Невысокого роста, средней комплекции. Походка его была забавна – словно у медвежонка. Его черные, с проседью волосы были зачесаны назад, открывая невысокий, изрезанный морщинами, лоб. Черные аккуратные усики, подобно щеточке, были коротко подстрижены. Когда улыбался, то его лицо как-то вмиг светлело и добродушно расплывалось. Но он мог быть и строгим, особенно когда вещал и проповедовал.

Я никогда не видел его в церкви во время проповеди, но несколько раз на занятиях, когда речь заходила овере, Виктор произносил такие пламенные речи, с такой страстью твердил, что наркомания – болезнь духовная, что даже преподаватели-атеисты не смели ему возражать.

А студенты слушали Виктора, раскрыв рты, боясь пропустить хоть слово.

– Наркоман – человек слабый, зато болезнь его чудовищно сильна, и без помощи Бога ее не одолеть. Наркоман обманет кого угодно, даже себя, убедит себя в том, что ему обязательно нужно пойти к наркодилеру. Никто его не сумеет уличить во лжи. Единственный голос, который нельзя заглушить, который всегда будет звучать в его душе, это глас Божий. И этот голос прогремит: «Врешь! Не иди к барыге, а займись спасением души! Открой молитвенник и молись!» – и, поправив очки, Виктор переходил на тон религиозной проповеди.

Он верил в то, что говорил. Веру подделать нельзя, притвориться верующим невозможно. Люди это чувствуют. Лицемера быстро изобличат.

Среди студентов Виктор пользовался безграничным доверием. Я уже говорил о том, что, когда по предложению Рауля, был создан фонд взаимопомощи для «голодных и необутых», то единогласно решили, чтобы собранные деньги хранились у Виктора.

Надо сказать, что при всех достоинствах проповедника, учебная программа, теория давалась Виктору тяжело, экзамены он сдавал со скрипом, едва перекатываясь с семестра на семестр, даже завалил два экзамена.

Мы поддерживали с Виктором связь и после окончания института. Он сохранил живой интерес ко всему новому, особенно ко всему, что имело отношение к религии. Однажды, по его просьбе, я привел Виктора на службу в русскую православную церковь. Он смиренно отстоял всю литургию, тихонько напевая псалмы по-испански...

Я давал Виктору советы по психиатрии и психологии, что мне хорошо давалось и все больше привлекало в работе. Виктор же стал для меня духовным наставником, опорой, когда я переживал духовные кризисы.

До сих пор я не имел опыта поверять не самому близкому человеку свои сокровенные чувства и мысли. Но я вступал в новый мир, где требовалось бОльшая степень открытости и доверия к людям.

При каждой нашей встрече, будь то в кафе или парке, Виктор расплывался в улыбке и светлел лицом. А прощаясь, принимал серьезный вид, поправлял очки и говорил:

– Теперь, Марк, давай помолимся о нас, о наших родных и близких, и обо всех наших пациентах.

Мы оба читали «Отче наш»: Виктор – по-испански, я – по-русски.

Окончание школы. В мир!

Хотел написать шаблонное: «незаметно время пролетело», но рука останавливается. Время-то пролетело, год долой. Это так. Но незаметно ли?

Забыть ли те тряские вагоны метро, в которых приходилось добираться из одного конца города в другой – в школу, а оттуда – на работу: в супермаркет или в такси, где меня ждали старенький хозяйский «Шевроле», рация и бессонная ночь?

В промежутках между занятиями и работой нужно было выкраивать время на чтение учебников и конспектов, на писание работ по заданным темам, на подготовку к экзаменам.

А думать? Размышлять обо всем новом, с чем ранее никогда не сталкивался? Пытаться найти ответы на тьмы вопросов, начиная с простых: как же все-таки курят этот чертов крэк? Как он выглядит? Как порошок? Нет, говорят, в виде каких-то камешков... Заканчивая вопросами более сложными: что же это за люди, наркоманы? На вид как будто такие же, как все – руки, ноги, голова. Но что-то в них странное, какие-то они другие...

Ну и, конечно, не раз и не два спрашивал себя:правильный ли я сделал выбор? Не ошибся ли, доверившись словам родственницы, что, дескать, стать наркологом – проще простого? Не лучше ли было выбрать что-нибудь спокойное, «интеллигентное»? Скажем, работу учителя или библиотекаря?

Ничего, думал я, вот окончу школу, не бросать же на полдороге, получу диплом, месяц-другой поработаю в какой-нибудь клинике. А там решу.

Когда сомнения начинали одолевать и сотни разных – то ласковых, то грозных – голосов твердили: «Уходи... бросай», я вспоминал данную себе клятву: довести хоть одно начатое дело до конца. К тому же я тогда считал, что нескольких месяцев работы в наркологической лечебнице мне будет вполне достаточно, чтобы во всем разобраться и понять, стоит ли посвящать жизнь этой профессии.

Хоть плачь, хоть смейся! Какими мы порой кажемся себе мудрыми, когда строим очередной план на будущее. Как уверены в том, что учли все нюансы, все взвесили, согласовали со своими возможностями, со своей душой.

Проходят годы и, оборачиваясь назад,разводишь руками. Если бы мне сказали тогда, и если бы я бы знал, что... Жизнь ломает все наши планы. Но – что удивительно! – жизнь дает гораздо больше, то, чего мы и не предполагали…

Да, диплом дался мне нелегко.Чего таить? Пришлось икраснеть, когда вызывали к доске, а я не мог даже понять, о чем меня спрашивают.

В течение года я не прочел ни одного романа, не взял в руки ни одну любимую книгу. Только учебники. Прощайте, герои Чехова и Достоевского. Прощайте, братья Карамазовы и дядя Ваня. Прощайте! Здравствуй, героин, кокаин, марихуана и метадон! Здравствуйте, рихэбы и детоксы! Приветствую вас, полицейские и офицеры прокуратуры! Героин колют, кокаин нюхают. За год я это выучил назубок. И получил «отлично» на экзамене. Спасибо, Марк, мой американский брат! Спасибо. Thank you.

Художественная литература, прежняя работа в издательстве, привольная жизнь в России – все это мне теперь казалось далеким, нереальным, словно и не существовавшим никогда...

Но каких бы усилий ни стоило мне получить заветный диплом, все же не могу их сравнить с тем – не побоюсь этого слова – титаническим трудом, затраченным для этой же цели моими однокурсниками. В конце концов, что мне? Ну, не досыпал. Ну, порой сгорал от стыда. Ну, терзался сомнениями.

А каково им, вчерашним? Тем, кто десять, пятнадцать, двадцать лет кряду убивали свои мозги, тело и душу алкоголем и наркотиками? Тем, кого по ночам наверняка прошибал холодный пот ломок (физические ломки длятся до полугода). Некоторые мои однокурсники жили не у себя дома, не в окружении любящих родных, а в приютах и домах трезвости, где частые драки, воровство. После занятий я ехал на работу или домой, а они – в клиники, где должны были показываться на глаза врачам, продолжать свое лечение.

Многие из них были больны серьезными хроническими болезнями. Разводились с супругами, ходили по судам, пытаясь сохранить или вернуть родительские права.

Спору нет, диплом нарколога был мне дорог, однако по значимости его все же нельзя было поставить рядом с дипломом экономиста или литературного редактора (которых я, кстати говоря, не имел, когда-то в России легкомысленно бросив два института). Словом, у меня были свои мерки для сравнения.

Иное дело – мои «одноклассники»: почти треть из них не смогли дотянуть до финиша, мистически исчезнув, попросту говоря, – сорвались, «зависли», «заторчали», «ушли под стакан», – выбирайте любое выражение.

У тех, кто все-таки дотянул до финиша, не было никакого другого образования, кроме школьного или GED (эквивалент школьного аттестата зрелости). Причем добрая половина из них эти свои GED получали не в обычных школах, а в тюрьмах.

И вот такие, вчерашние уголовные, отверженные, падшие, вдруг нашли в себе силы – подняться. Целый год посещали занятия, выполняли домашние задания, сдавали экзамены. Немыслимо! Многие из них сами не могли поверить, что совершили такое.

Да, все они еще были «сырыми», не только профессионально, но и психологически. У большинства сохранялись повадки вчерашних торчков: они часто ссорились, по поводу и без заходились в истерике, гневе. Были и такие, кто ходил в деканат стучать на однокурсников и преподавателей, флиртовал (один случай с Сильвией чего стоит – медовый месяц для обоих закончился срывом и отчислением со школы).

И вот им завтра предстояло появиться в клиниках и госпиталях Нью-Йорка, чтобы не лечиться, а лечить. Лечить активных наркоманов и алкоголиков, тех, с кем еще вчера вместе кололись и пили водку! Они должны были учить наркоманов, как правильно жить, как себя вести в обществе и, самое главное, как не употреблять наркотики. Они?!..

ххх

...Это был незабываемый солнечный день. Вся аудитория была украшена цветами и воздушными шарами. Студенты-выпускники в костюмах и нарядных платьях, все чистенькие, благоухающие духами и дезодорантами. Бесконечные похлопывания по плечам, шутки, хохот.

Знакомили друг друга со своими родственниками. Жен и мужей, увы, пришло не много. В основном – сестры и братья, друзья. Дети Рауля носились из угла в угол, заползали под парты. Горделивый Роберт познакомил меня со своим сыном и его русской герл-френд, которая, надо сказать, на этом празднике чувствовала себя не в своей тарелке. Но улыбалась. Мой «американский брат Марк» представил меня своей сестре, а священник Виктор – своему боссу.

Разумеется, пришли и преподаватели, директор и вся администрация. Вручали дипломы. Каждый выпускник произносил речь – прощальную, благодарственную. Многие, не договорив до конца, начинали плакать. Никто не скрывал своих чувств. Как я потом понял, – не умели скрывать. Да-да, не удивляйтесь: при всей изворотливости, лживости, наркоман не умеет скрывать свои чувства. Особенно светлые чувства, которые ему так плохо знакомы...

Мне диплом вручала миссис Тери – замдиректора, та самая, которая год назад, принимая меня в институт, спросила: «Марк, зачем вам это нужно?» В институте она следила за посещаемостью и дисциплиной, но, в основном, имела дело с бумагами. Студенты не шибко любили Тери за сухость и формализм, предпочитая обращаться напрямую к директору, который был человеком более либеральным.

В прощальной речи я тоже поблагодарил преподавателей и студентов. Смотрел на сидевшую напротив миссис Тери, всегда бесстрастную, рассудительную, испытывая к ней какое-то смешанное чувство презрения и жалости. Как может она работать с людьми, которых презирает? Еще и замдиректора! – думал я, глядя, как она сдержанно хлопает в ладоши и принимает от студентов цветы. Мне показалось, что в ее облике сквозит что-то от холоднокровной ящерицы.

Одной из последних микрофон взяла студентка по имени Барбара. Низкорослая, коротконогая, склонная к полноте пуэрториканка. Во время занятий Барбара ничем не выделялась, была немногословна, держалась в тени. Она не была наркоманкой, но сидела в тюрьме, поэтому в группе ее считали «своей». О себе Барбара особо не распространялась, публичных откровений не делала, драматических историй из своей жизни не рассказывала. Разве что часто упоминала маму, которую очень любила. Интерес к Барбаре у группы был невелик.

Когда она взяла микрофон, на многих лицах изобразилась досада. Мол, сейчас придется выслушивать эту скучнейшую Барбару, которая наверняка не будет ни рыдать, ни петь, ни выбегать в слезах из аудитории. Уж лучше бы отказалась от речи.

Барбара некоторое время молчала, глядя в окно. Затем стала тихо говорить, сделав несколько шагов по аудитории:

– Вот моя история. Мой муж был драгдилером, продавал крупные партии наркотиков, и я ему помогала. Мужа застрелили, и я решила вести его бизнес, – говорила Барбара, не переставая медленно ходить от стены к стене и глядя перед собой так, словно не видела ни цветов, ни блестящих шаров. – Через два года меня накрыло ФБР. У меня были конфискованы крупные партии кокаина и метадона. Прокурор запросил максимум – двадцать пять лет, по «Закону Рокфеллера», но судья сжалился, и мне дали пятнадцать, без права досрочного освобождения, – она все ходила, и тихо лилась ее речь в этом притихшем, каком-то перепуганном зале.– Но такой мягкий приговор судьи обозлил меня еще больше. Я наладила наркобизнес в тюрьме. Я видела, как людей убивают из-за наркотиков и как они умирают от овердоз, но меня это не трогало. Сама я не употребляла, лишь несколько раз укололась, из любопытства, и изредка курила траву. Однажды меня протестировали на СПИД и обнаружили вирус. Я вышла в тюремный дворик, долго там сидела. Я поняла, что это Божья кара за все зло, которое я причинила людям. Я решила покончить с собой. Но потом мне сделали повторный тест, и оказалось, что произошла ошибка: перепутали мой тюремный номер с номером другой женщины. С тех пор я каждый день прошу у Бога прощения...

Барбара все ходила, от стены к стене, как, наверное, ходила все пятнадцать лет, проведенных в тюремной камере.

– На прошлой неделе меня взяли работать в прокуратуру. Пока что волонтером. Я буду там запечатывать и отправлять конверты и складывать некоторые бумаги в папки. Во время интервью кто-то вызвал офицера, и он ненадолго вышел. Оставил меня одну в своем кабинете. На вешалке висел его плащ. Но он мне поверил. Работник прокуратуры поверил. Мне?!Когда я пришла домой и рассказала об этом маме, она меня крепко обняла и сказала, что Бог возвращает мне Свою любовь...

Когда Барбара закончила, в аудитории долго царила гробовая тишина. Впервые – так долго – за весь учебный год. Лица у всех были задумчиво-хмурыми. В истории Барбары каждый, так или иначе, узнавал свою жизнь. Никто не плакал.

Кроме одной только «бессердечной» замдиректора Тери.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ПЕРВАЯ РАБОТА

Амбулаторная наркологическая клиника, в которой мне предстояло работать, находилась в неплохом районе Бруклина. Конечно, не в престижном Бруклин Хайтс. Однако и не на опасной окраине.

Директор – итальянка лет сорока, по имени Франческа. Невысокая, гармонично сложенная, правда, с чуточку узковатыми бедрами для такой роскошной, высокой груди. Франческа имела дар сразу расположить к себе, создать доброжелательную атмосферу во время разговора. А могла быть и жесткой, а то и просто хамкой. Улыбка ее была очаровательна.

Спасибо моей дальней родственнице, «дорогой тетушке», – помогла устроиться в это место. Правда, моя зарплата была точно такая же, что и на прежней должности – подсобника в супермаркете, а если точнее, даже на 25 центов в час ниже. И на 50 центов в час ниже зарплаты водителя такси.

Ничего, утешал я себя. Как говорят в Америке: главное – в самом начале поставить ногу в щель приотворенной двери. Встать на первую ступеньку, а там... Карьера, должность, перспектива. Само собой, деньги.

Нужно добавить, что, к моему разочарованию, за несколько месяцев до окончания института я выяснил, что полученный с такой кровью и потом диплом нарколога – по сути дела, еще только бумажка, хоть и с золотистой печатью. Этот диплом давал лишь право на... получение настоящего диплома. А для этого требовалось отработать три года в лицензированной наркологической лечебнице и потом сдать сложнейший профессиональный экзамен из трехсот вопросов. И только тогда... Словом, характерная для Америки ситуация: прикладываешь титанические усилия, чтобы взобраться на одну ступеньку, а потом оказывается, что эта ступенька сама по себе ничто и нужна только для того, чтобы поставить ногу на следующую...

Итак, первая работа.

Клиника, ставшая для меня новой землей, имела дело со специфическим контингентом. Ее пациентами были не обычные торчки – junky. И не студенты колледжей. И не добровольно пришедшие. Пациентами были, в основном, наркоманы, отправленные на принудительное лечение судом. Досрочно освобожденные из тюрем или получившие условный срок взамен на согласие лечиться.

С восьми утра и до восьми вечера, вплоть до закрытия наружных дверей, шел безостановочный поток.

Вдобавок, руководство недавно открыло два дома трезвости: купили два небольших здания, расположенных, конечно, не в престижном Бруклин Хайтс, а в неблагополучном Бушвике. Кое-как привели те дома в порядок, чтобы в каждом из них можно было разместить по сто человек. Жить там должны были те, кому после освобождения из тюрьмы некуда было податься, кого уже не ждали родные, от кого отказались жены и дети.

Утром, ровно в восемь ноль-ноль, к зданию подкатывали вэны, груженные пациентами, – их привозили из домов трезвости, пропускали через несколько групповых психотерапевтических сессий и отвозили обратно. А к клинике подъезжали вэны с новыми пациентами. Конвейер был налажен от и до, с максимальной экономией: не было ни одного свободного места ни в машинах, ни в залах, где проходили сессии.

В регистратуре сидели девочки-секретарши,беспрерывно ставили «галочки» в учетных карточках пациентов. Под каждой «галочкой» наркологи ставили подписи в таких количествах и в таких темпах, что руки немели. Бухгалтеры отправляли счета за предоставленные лечебные услуги в государственную компанию медстрахования.

Небольшая клиника гудела как улей: У-у... У-у...

С утра в ожидании приема в коридорах сидели только что освободившиеся из тюрьмы, с рюкзаками и старыми сумками на колесиках. Некоторые из них уже были под кайфом, умудрившись по дороге повидаться с наркодилером.

У-у... У-у...

Вспоминал ли я свои юношеские грезы, тревожившие мое воображение год назад? Когда-то, поступая в школу наркологов, я предполагал, что в недалеком будущем меня ждут встречи с художественными натурами, со звездами, страдающими от наркозависимости: Джим Моррисон, Владимир Высоцкий, Джими Хендрикс!..

Вот уж поистине все относительно в этом мире! С какой грустью я теперь вспоминал своих милых однокурсников! Почему я когда-то столь опрометчиво причислил их к уличной шпане, к хулиганам и уголовникам! Ай-яй-яй! Какими добрыми, отзывчивыми, благовоспитанными они мне теперь казались! Пузатый артист Рауль, загадочный тихоня Кевин, сентиментальный Роберт! Мой «американский брат» Марк! Где вы? Как же я, невежда, не смог оценить ваших достоинств? Да вы же, оказывается, были лучшими из лучших, первыми из последних. Самыми способными и упорными, сумевшими подняться на первую ступеньку из такой грязи!

Все нынешние пациенты сливались для меня в одно размытое лицо. Независимо от их расы и национальности. Среди них были афроамериканцы, белые, латиноамериканцы. Но чем-то все они были похожи друг на друга. Убогой ли одеждой? Огрубевшими лицами? Повадками? Прокуренными, испитыми голосами?

Больше всего меня поразили не их манеры и не внешний вид. Поразило содержание их речей. Нет, никто из них не орал и не призывал к насилию. Они никому не угрожали. Отнюдь нет. Скорее, их речи напоминали речи... философов, мыслителей.

Ну, разве что, в пылу выступлений, они порой крепко ругались, как бы настойчиво я ни призывал их к нормативной лексике. Зато как здраво они рассуждали о жизни! Говорили о том, что нужно управлять своими эмоциями и всегда слушать голос разума. Верить в Бога, жить в мире и гармонии с собой и людьми. Не замечать соринку в глазу другого, а стараться вытащить бревно из глаза собственного. Не загадывать о далеком будущем, но и не предаваться излишней скорби о днях прошедших. Правильно питаться, соблюдать правила личной гигиены. А главное, вот что самое главное, о чем все они говорили хором и порознь: не употреблять наркотики и не пить алкоголь! Ведь это же такое зло! Этот проклятый героин, проклятые кокс, крэк, трава, водка. «Если бы не эта отрава, я бы не развелся с женой, не потерял работу, не сел в тюрьму. Имел бы семью, работу, квартиру, машину. Был бы человеком. А теперь кто я? Пустое место. Е…й торчок, junky! Живу в приюте. Должен раз в неделю отмечаться в прокуратуре. Сдавать и там, и здесь мочу на анализы. Покупать еду по продуктовой карточке для нищих. И все из-за чего? Из-за кокса и водки. Но теперь-то я твердо стал на путь исцеления. Буду во всем соблюдать меру, слушать голос разума, жить в гармонии...»

Приблизительно так, в таком духе, звучали их речи.

Но почему же эти мыслители полжизни просидели в тюрьмах? Почему они, так рьяно осуждая наркотики, употребляли их десятки лет? Как согласовать их речи, исполненные гуманистического пафоса, с их уголовными преступлениями? С их обозленными лицами?..

Я припоминал обороты и фразы моих недавних однокурсников. Они говорили то же самое. Причем слово в слово! Мой американский брат Марк, не он ли столько раз советовал мне «во всем соблюдать меру; не загадывать о далеком будущем, а жить настоящим; всегда слушать голос разума и т. д.»? Уж не из одного ли источника мудрости почерпнуты эти советы? Быть может, существует свод универсальных правил, своего рода «Катехизис для наркомана», желающего излечиться?

Эта смутная догадка впоследствии оказалась верной. Но тогда четкого ответа у меня не было. Как не мог ответить я и на другой вопрос: куда и почему постоянно исчезают эти люди? Ведь они же находятся под прокурорским надзором. Тем, кто самовольно бросит лечение, грозит возвращение в тюрьму. Что же они – опять скитаются по городу, опять нюхают, курят, колются, пьют? Но ведь еще вчера, вот здесь, на этом самом месте, они так умно, так красиво толковали о вреде наркотиков. Неужели врали? Притворялись?

Вопросы, вопросы...

Таинственная улыбка Лизы

Мы делили с ней офис.

Ее родители давным-давно приехали в Штаты из Сицилии, а Лиза родилась в Америке. Смуглолицая, с черными, как вороново крыло, жесткими волосами, широким разрезом темно-карих глаз и чувственными губами, которые она красила яркой помадой. Впрочем, ее макияж, хоть и яркий, был выдержан в одном тоне. В манере одеваться Лиза пыталась подражать светским дамам, но до этого уровня не дотягивала, в ее «светскости» сквозила некоторая вульгарность.

Голос у Лизыбыл зычный, смеялась тоже оченьгромко. Сложена была несколько непропорционально, природа, создавая ее, допустила небольшие перекосы: ее бедра были слишком узкие, ноги – худощавые, зато плечи и талия – широкие. Но Лиз все-таки обладала вкусом, не зря же была итальянкой: подбирала одежду такого фасона, чтобы скрыть все свои внешние диспропорции. Несмотря на свои пятьдесят пять, могла порой нарядиться очень даже «секси» – явиться в декольтированном платье, приоткрывавшем ее пышную грудь.

Лиза обладала горячим темпераментом – сидеть долго на одном месте, да еще и молча, ей было крайне трудно. Ее постоянно куда-то несло, ее обуревала жажда деятельности. Жажда разговора. Жажда откровений.

Еще не закончилась моя первая трудовая неделя в этой замечательной клинике, как я уже знал про Лизу очень многое, из ее же уст. А если чего не знал, то лишь потому, что у нас все-таки было не так много свободного времени, к тому же разговоры на личные темы между сотрудниками очень не нравились директрисе Франческе. Директриса имела странную привычку ходить по коридорам и заглядывать в окошки в дверях – как идет лечение пациентов? Франческу выводило из равновесия, когда нарколог сидел в кабинете один, без пациента!Ведь нужно делать визиты, визиты...

Вот что я узнал о Лизе. Ее родители, приехав в Нью-Йорк, открыли небольшую пиццерию, работали там от зари до зари, чтобы прокормить детей и дать им пристойное образование. Брату и сестре Лизы собранные родителями деньги действительно понадобились на учебу в колледжах. Что же касается Лизы, то она начала употреблять наркотики с пятнадцати лет и с превеликим трудом окончила среднюю школу. Родителям не раз приходилось выкупать ее под залог из тюрем и тратиться на адвокатов. Не помню, называла ли она мне точную цифру, сколько раз была арестована и сколько сидела. Во всяком случае, не раз и не два. По словам Лизы, последний раз ее арестовали полтора года назад, прямо в клинике, где она тогда работала. Вывели в наручниках из офиса и повезли прямиком в полицейский участок. Но тот арест был связан с ее прошлым: в прокуратуре «висело» ее какое-то незакрытое дело, и они там спохватились спустя много лет.

Аресты и посадки Лизы были,в основном, за владение наркотиками. (В США уголовно наказуемо не употребление, а хранение наркотиков, что, в принципе, одно и то же: разве можно употреблять наркотики, не владея ими? – авт.)

Но были у нее судимости и за квартирные кражи, в которых она участвовала вместе со своим бывшим мужем, судя по всему, большим авантюристом. Он втягивал женушку во всевозможные криминальные приключения. Каким-то непонятным образом в промежутках между арестами и госпиталями они с мужем умудрились заиметь двух дочерей. Ко времени моего знакомства с Лизой ее дочери уже выросли и жили со своими семьями.

Муж Лизы погиб от овердоз, а она долго боролась со своей наркоманией: лечилась, срывалась, попадала в полицию, снова лечилась – то принудительно, то добровольно. Кругом-бегом, борьба эта заняла у нее почти двадцать пять лет – четверть века! Наркологом Лиза работала около десяти лет, в различных лечебницах. В эту, где мы с ней встретились, устроилась незадолго до меня, поэтому тоже здесь была новичком.

Мы с ней сразу почувствовали взаимную симпатию. По словам Лизы, ей нравилось во мне «простота сердца». Мол, хоть и интеллигентный, не на улице вырос, и умные книги читал, но не задается.

Она живописно, с юмором и самоиронией рассказывала мне о своем прошлом, не упуская важных, по ее мнению, подробностей.

Вот, скажем, такая история: они с мужем обворовывали одну квартиру. Он влез туда через окно, а Лиза стояла на крыше четырехэтажного дома – чтобы принимать украденные вещи. Дело было зимой, было жутко холодно, началась пурга. Лиза прождала мужа Бог весть сколько времени, окоченела. Чтобы согреться, прыгала по крыше, хлопая себя по плечам. Не могла понять, почему так долго муж не появляется, и с какой стати к дому подъехало несколько полицейских машин с включенными мигалками...

Оказывается, муженек, роясь в чужих ящиках, обнаружил там... шприцы и морфий! И, конечно же, решил тут же, на месте, попробовать. И так затащился, что не заметил, как нагрянули хозяева. А те вызвали полицию.

Описывая этот случай, Лиза возмущалась поведением мужа, дескать, как некрасиво он тогда поступил, думая лишь о собственном кайфе, а не об оставленной на крыше жене. Но больше она обвиняла не мужа, а себя, посмеиваясь над своей доверчивостью.

Да-да, несмотря ни на что, она искренне считала себя наивной и доверчивой женщиной. Верила, что именно из-за этого «дефекта ее характера» у нее в жизни столько проблем.

В этом Лиза как раз была типичной представительницей своего племени: практически все наркоманы искренне полагают, что они наивны, что их очень легко обмануть. Дескать, они настрадались из-за своей доверчивости. Но, натерпевшись от людей, поняли – в этом мире никому вообще доверять нельзя.

Все люди злы и хитры, пользуются доверчивостью наркоманов. Звучит как анекдот!

Сначала я думал, что они шутят. Как может тот, кто столько раз в своей жизни врал, обворовывал родных, нарушал клятвы, был арестован, сидел в тюрьме, – как такой человек может быть наивным?

Но со временем, постоянно слыша то же самое от разных пациентов, я стал задумываться: может, они правы? Ведь не могут же они все дружно, не сговариваясь, врать – о своей наивности и доверчивости.

Наивность, доверчивость – не самое верное слово о свойстве, которое наркоманы имеют в виду. Их проблема – в неумении разобраться в природе сложных человеческих отношений. Да, наркоманы тонкие психологи – употребление наркотиков способствует развитию у них интуиции и редкой наблюдательности. Беда в том, что свою интуицию и наблюдательность они используют только в одном направлении.

Но когда речь идет о вопросах, касающихся не добычи денег на наркотики и их употреблении, а об отношениях на работе, в семье, в обществе, наркоманы ведут себя как подростки: либо безгранично доверяют тем, кому доверять нельзя, либо, наоборот, враждуют с теми, от кого зависит их же благополучие. У них есть только два цвета – черный и белый. Нет оттенков и полутонов, которые обычно присутствуют в палитре сложных отношений между людьми. Они как бы шарахаются из угла в угол, сердятся, злятся на себя и на всех. Вконец запутавшись, разорвав со всеми отношения, неспособные спокойно и здраво разобраться в оценках, «уходят в глухую оборону». Убеждают себя в том, что они жертвы, а вокруг одни враги. И начинают с этим миром (с Вами, читатель) вести войну.

Тут уж все становится на свои места: да, я наркоша. Но сами-то вы кто? Такие же притворщики, как и я. Даже хуже меня. Вы создали мир с красивыми словами, но волчьими законами. И я теперь тоже буду жить по волчьим, законам. Хватит быть овцой на заклание. Я буду волком.

Приблизительно такую жизненную философию непримиримой вражды со всеми создает себе наркоман. Философия эта в корне неверная. Зато теперь все просто и понятно – who is who…

Вернемся, однако, к таинственной Лизе.

Она рассказывала мне, что когда-то родители запирали ее дома, чтобы она не могла выйти на улицу, где ждали друзья-подружки. Но страсть к наркотикам придавала ей сил и толкала на любые геройства: Лиза разбивала стекла, чтобы выпрыгнуть из окна, торговала наркотой, танцевала в стиптиз-клубах. Трижды ее ловили на улице кредиторы и конкуренты, приставляя ко лбу пистолет...

Слушая Лизу, я представлял себе улицы Нью-Йорка времен ее юности, районы, где когда-то обитали итальянцы, приехавшие из полуголодной послевоенной Сицилии. Родители вкалывали до седьмого пота в пиццериях и пекарнях, а их дети… – одни шли в колледжи (как наша директриса Франческа), другие становились уличной шпаной, хулиганьем, пополняли ряды знаменитой итальянской мафии в Нью-Йорке. И в Лизе, несмотря на ее уже немолодой возраст и трудовой стаж, еще заметно проглядывала «непутевая девчонка», выросшая и изуродовавшая свою жизнь на тех нью-йоркских улицах.

Когда мы с ней подняли планку взаимного доверия еще выше, она мне показала тонкие шрамы на своих руках – «дорожки» от абсцессов. И на ее смуглых, еще крепких ногах, от лодыжек и до колен, тоже белели эти «боевые дороги».

В отношениях с коллегами Лиза была крайне неровная: видела в них то верных друзей, ходила с ними на ленч, откровенничала, то вдруг резко меняла о них мнение, записывая в список недругов.

Была она, конечно, не из робкого десятка. Помню, как-то вечером, глубокой осенью мы вместе возвращались с работы, шли к сабвею. Была мерзкая погода – слякоть, дул промозглый ветер. Мы разговаривали о работе, ругали нашу директрису, с которой Лиза начала конфликтовать:

– Это же не лечебница, а е...й бизнес! – возмущалась она. – Никто не думает о пациентах. Марк, я знаю, что ты никогда не торчал. Но попробуй поставить себя на их место: они только вчера освободились из тюрьмы. У них нет ни специальности, ни образования, ни денег. Ни черта у них нет! Не забывай, что они – хронические наркоманы и алкоголики, двадцать четыре часа в сутки их мучает желание употреблять. Они всех ненавидят и никому не верят. И все-таки – надеются. А теперь скажи, как к ним относятсяв нашей клинике? Как к скотам!

Потом Лиз направила критику на нашу директрису, считая Франческу виновницей такого ужасного положения вещей. Больше всего ей не нравилась любовь Франчески к модным тряпкам. Ее возмущение имело под собой основания: директриса частенько в рабочее время уезжала куда-то на своем новом сверкающем джипе и через пару часиков возвращалась с огромными пакетами фирменных бутиков. На работу Франческа являлась вся расфуфыренная, и ее дорогие шмотки уж слишком выделялись на фоне лохмотьев наших пациентов.

Мы свернули на боковую улицу, чтобы срезать путь. Делать этого не следовало. На Лизе в тот вечер было красное шерстяное пальто, под мышкой держала сумочку, словом, имела вид дамы, идущей на раут.

Дальше все произошло, как... Нет, в кино или романах такие эпизоды давно не впечатляют – слишком мелко. Кому сегодня интересно читать о попытке банального уличного ограбления, когда какой-то хулиган вознамерился отнять у женщины сумочку, в которой лежали двадцать долларов, карточка на проезд в метро и косметичка?

Но в данном случае интерес вызывает не хулиган, а Лиза. Скажу честно, я бы в такой ситуации свою сумку отдал без сопротивления. Бог с ней, с сумкой. Кто знает, что на уме и что в кармане у того отчаянного парня – нож или пистолет?

...Лиза успела вцепиться в свою сумочку, уже очутившуюся в руках грабителя. Словно дикая кошка, кинулась к нему и с ходу заехала парню коленом между ног. Он, надо сказать, опешил, не ожидая от почтенной дамытаких бойцовских качеств. Вернув себе сумочку, Лиза тут же пустила в ход высвободившуюся руку и, что еще страшнее, – свой язык. Она дала настоящий бой, обрушив на грабителя такую отборную ругань, какую я не слышал ни от одного пациента, доставленного из тюрьмы. Мало того, она еще и погналась за ним!

Отбежав, парень остановился и ответил ей – издали – тоже бранью.

– Иди лечись в клинику, f...ing junkу (е...й торчок)! – крикнула ему Лиза напоследок, даже в такой ситуации помня о своем профессиональном долге.

ххх

«Американского брата» Марка я считал своим первым учителем, но сам ученик тогда находился в первом классе, если не в детском саду. Лиза же стала моей второй учительницей этой сложнейшей науки – наркологии. Пыталась донести до меня то, о чем не пишут в специальных книгах. Многое из того, что мне прежде казалось неважным, на самом деле заслуживало особого внимания. О существовании некоторых вещей я вообще не подозревал.

Так, посмотрев известный фильм «Славные парни» (Goodfellas) – об итальянской мафии в Америке, с Робертом Де Ниро в главной роли, я спросил:

– Почему от одного из героев фильма, когда он начинает торговать наркотиками, отворачивается вся мафиозная семья? Неужели лучше заниматься рэкетом?

Лиза растолковала: проблема не в том, что герой стал торговать наркотиками, а в том, что он торговал именно героином, и, что самое ужасное, сам начал подтарчивать*.

У итальянской мафии, оказывается, крайне негативное отношение к героину. Считается, что тот, кто прикасается к героину, становится абсолютно ненадежным, легко нарушает традиции. С таким нельзя иметь ни деловых, ни личных отношений.

– Но почему же героин? – не унимался я. – Какая разница? А что, тот, кто нюхает кокаин или пьет водку, более надежен?