«Господь да благословит решение мое...»

Глава 1 Великий князь Николай Николаевич (Младший) и военные поражения русской армии летом 1915 года

Шел третий год Мировой войны. Никогда еще Россия не сталкивалась с таким упорным и сильным врагом, как германская армия. Первые русские победы 1914 года в Восточной Пруссии и Галиции не привели к решительному успеху, а летом 1915 года над русской армией нависла угроза катастрофы. Германские войска под общим командованием генерал-фельдмаршала фон Гинденбурга, воспользовавшись своим подавляющим превосходством в тяжелой артиллерии, обрушили на русские войска ураганный огонь, сметавший одну их позицию за другой. Фронт в районе Горлицы был прорван, и немцы устремились в пределы Царства Польского и прибалтийских губерний. В августе вся русская Польша была в руках противника, были оставлены крепости Брест-Литовск и Новогеоргиевск. В этих условиях взгляды русских людей с надеждой были устремлены на Верховного Главнокомандующего великого князя Николая Николаевича, которого считали выдающимся полководцем. От него ждали твердости духа и скорейшего исправления сложившейся тревожной ситуации. Однако, этим надеждам не суждено было сбыться.

История знает множество мифов. Эти мифы бывают иногда настолько живучи, что их воспринимают как истину. Мифы эти, конечно, создаются конкретными людьми ради конкретных целей, но затем они начинают жить сами по себе, и бороться с ними бывает крайне нелегко. К числу таковых относится миф о «выдающемся полководце великом князе Николае Николаевиче». Великий князь всегда противопоставлялся Царю, их сравнивали, желая принизить и всячески умалить роль Императора Николая II в управлении войсками. Возражения и протесты против подобных утверждений тонули в панегириках, воздаваемых великому князю Николаю Николаевичу. Причем, авторами этих панегириков были люди, перед авторитетом которых невольно отступали на второй план разоблачители. Вот лишь некоторые из них. Генерал А. А. Брусилов: «Верховным Главнокомандующим был назначен великий князь Николай Николаевич. По моему мнению, в это время лучшего Верховного Главнокомандующего найти было нельзя. Это человек, всецело преданный военному делу, и теоретически и практически знавший и любивший военное ремесло»[25]; генерал Ю. Н. Данилов: «Великий Князь Николай Николаевич! Кто не слышал этого имени? Первый русский Верховный Главнокомандующий в период участия России в мировой войне. Лицо, стоявшее во главе огромной пятимиллионной армии; человек, имевший на своей ответственности задачу защиты огромного государства, составлявшего 1/6 часть всей суши земного шара. Через ряды этой армии за все время командования ее Великим Князем прошли, по крайней мере, еще столько же миллионов людей, собранных со всех концов России. Подчиненную ему армию он умел вести к победам; ее достоинство он умел сохранить и в период тяжких неудач. Великий Князь Николай Николаевич поражал всех, впервые его видевших, прежде всего своей выдающейся царственной внешностью, которая производила небывалое впечатление. Чрезвычайно высокого роста, стройный и гибкий, как стебель, с длинными конечностями и горделиво поставленной головой, он резко выделялся над окружавшей его толпой, как бы значительна она ни была. Тонкие, точно выгравированные, черты его открытого и благородного лица, обрамленные небольшой седеющей бородкой клинышком, дополняли его характерную фигуру»[26].

Между тем, исторические факты неумолимо свидетельствуют об огромной личной ответственности великого князя Николая Николаевича и его штаба за провал успешно начатой кампании 1914 года и за кровавое отступление 1915 года. Именно под руководством великого князя Россия оказалась весной-летом 1915 года перед угрозой военного поражения, при командовании великого князя были оставлены обширные территории империи, несомненно, великий князь способствовал хаотичному и бездумному исходу сотен тысяч мирного населения, что резко ухудшило внутреннее положение в государстве. Объективные исторические факты безоговорочно свидетельствуют, что только после отстранения великого князя от верховного командования ситуация была стабилизирована, а в 1916 году стала резко меняться в лучшую сторону.

Ниже мы постараемся рассмотреть, к чему привело русскую армию руководство великого князя Николая Николаевича, в какой обстановке Император Николай II принял решение возглавить русскую армию и каковы были причины того, что Царь лично возглавил свои войска. Но вначале дадим краткие биографические сведения о великом князе Николае Николаевиче.

Великий князь Николай Николаевич-младший родился 18 ноября 1856 года в семье великого князя Николая Николаевича-старшего. Великий князь Николай Николаевич-младший приходился племянником Императору Александру II и двоюродным дядей Императору Николаю II. Великий князь окончил Николаевское инженерное училище и Академию Генерального Штаба. Во время русско-турецкой войны 1877–78 годов он состоял при главнокомандующем русской армии, своем отце, а по окончании войны командовал лейб-гвардии Гусарским полком. В 1895 году великий князь был назначен генерал-инспектором кавалерии, и в этой должности он пробыл до 1905 года. С 1905 он — командующий войсками гвардии и Петербургского военного округа. Как и все члены Дома Романовых, он получил хорошее военное образование, был прекрасным наездником и хорошим кавалерийским начальником. Именно при деятельном участии великого князя в России был принят хороший кавалеристский устав. «Следует отдать должное великому князю: он сделал много для воспитания и приведения в порядок нашей кавалерии. При нем она могла считаться одной из лучших в мире», — писал генерал А. А. Мосолов[27].

О заслугах великого князя как кавалерийского начальника писал даже такой его непримиримый враг, как генерал В. А. Сухомлинов: «Как инспектор кавалерии, Николай Николаевич действительно, оказал большие услуги армии. Сам он был хороший и выносливый ездок»[28].

Но уже тогда подчиненные отмечали грубость, нетерпимость и мелочность великого князя Николая Николаевича, его огромное самомнение и стремление доминировать во всем. Эти его качества выявились в полной мере тогда, когда великий князь начал активно вмешиваться во внутренние дела государства. Великий князь Александр Михайлович дает следующую характеристику своему двоюродному брату: «Мой двоюродный брат Николаша был превосходным строевым офицером. Не было равных ему в искусстве поддерживать строевую дисциплину, обучать солдат и готовить строевые смотры. Как все военные, привыкшее иметь дело со строго определенными заданиями, Николай Николаевич терялся во всех сложных политических положениях, где его манера повышать голос и угрожать наказанием не производила желаемого эффекта. Из всех членов императорской семьи великий князь Николай Николаевич имел самое большое влияние на наши государственные дела. Он отличался редкой честностью, но ограниченностью ума, был превосходным строевым офицером, но никудышным политиком»[29].

Эти вмешательства великого князя Николая Николаевича отражались самым негативным образом на государственных делах. После того, как Император Николай II под давлением своего дяди подписал Манифест 17 октября 1905 года, хотя внутренне и был противником этого манифеста, великий князь был фактически отстранен Государем от дел внутренней и внешней политики. Былое доверие к дяде сменилось в душе Государя настороженностью. Генерал А. Л. Поливанов писал в своем дневнике 5 июля 1908 года: «Всеобщее внимание обратило на себя холодное отношение Государя и Императрицы к великому князю Николаю Николаевичу»[30]. В 1906 году великий князь Николай Николаевич возглавил Совет Обороны. Николай Николаевич предлагал полностью перестроить армию, в частности, уничтожить резервные войска и ввести единообразие военной организации для всей армии[31]. Великий князь предлагал нацеливать армию на наступательную войну. При этом он был горячим сторонником Франции и Англии и противником Германии. Эти свои чувства он переносил на вопросы политики, что грозило самыми непредвиденными осложнениями. П. А. Столыпин говорил про великого князя Николая Николаевича: «Удивительно он резок, упрям и бездарен. Все его стремления направлены только к войне, что при его безграничной ненависти к Германии очень опасно. Понять, что нам нужен сейчас только мир и спокойное дружное строительство, он не желает и на все мои доводы отвечает грубостями. Не будь миролюбия Государя, он многое мог бы погубить»[32].

Великий князь любил публично заявлять о своих воинственных намерениях. Немецкий историк Вернер Бемельбург писал: «Осенью 1912 года великий князь Николай Николаевич, который присутствовал на больших французских маневрах, как представитель империи царей, поднял на прощальном ужине свой полный бокал шампанского и воскликнул под восторженные аплодисменты французских офицеров: „Я пью за нашу общую будущую победу! До встречи в Берлине, господа!“»[33] В воспоминаниях графа С. Ю. Витте мы находим подтверждение этим словам. Витте пишет, что еще во время русско-японской войны великий князь Николай Николаевич носился с мыслью начать войну против Германии и Австро-Венгрии. Мысль эта была тем более бессмысленной и вредной, что в конфликте с Японией германский кайзер Вильгельм был на стороне России, исходя, конечно, из германских интересов. Между тем Витте пишет: «Было решено, что главнокомандующим армией, которая должна будет идти против Германии, будет великий князь Николай Николаевич, а главнокомандующим армией, которая будет действовать против Австрии, будет военный министр генерал-адъютант Куропаткин. Между великим князем Николаем Николаевичем и Куропаткиным уже начали происходить всевозможные разногласия по вопросам этой войны. Куропаткин во многом не соглашался с великим князем, причем, я несколько раз слышал от Куропаткина самые отрицательные отзывы относительно проектов Николая Николаевича и вообще относительно его различных способностей как военного. Что касается оценки великого князя Николая Николаевича как человека, очень мягко выражаясь, самоуверенного и неуравновешенного, с весьма малым запасом логики, я был в этом отношении совершенно согласен с Куропаткиным»[34].

Адмирал И. К. Григорович писал в своих воспоминаниях о 1912 годе, когда кризис на Балканах чуть не вовлек Россию в войну: «Я мечтал отдохнуть, даже заказал себе билеты на два-четыре месяца за границу, но меня не пустил Государь Император. В Черном море завязываются военные осложнения на Балканском полуострове. Его Величество просит обождать, так как военная партия требует вмешательства, это именно великий князь Николай Николаевич, которому все равно, готов флот или нет, лишь бы начать войну с готовой армией (без артиллерии и проч.)»[35]

Записи адмирала Григоровича в 1914 году еще более тревожные. Он пишет, что военные «действительно втянут нас в войну и очень скоро. Недаром Николай Николаевич все хлопочет о морской демонстрации у Бургоса, хорошо, что Государь не соглашается»[36].

В этих строках, также, как и в воспоминаниях дочери Столыпина, мы снова сталкиваемся с бездумной воинственностью великого князя, которая неизменно находит отпор в лице Императора Николая II.

Историк Д. Чавчавадзе также подтверждает «воинственность» великого князя, который «всегда ненавидел немцев, и его радовала перспектива войны с ними…»[37]

Однако, при всей своей воинственности великий князь Николай Николаевич военным ремеслом заниматься не любил. «На практике, — говорится в книге современных российских военных историков „Первая Мировая война“, — своими полномочиями Николай Николаевич пользовался весьма своеобразно. Он не пожелал участвовать в русско-японской лишь потому, что не ладил с адмиралом Е. И. Алексеевым, поставленным Царем наместником на Дальнем Востоке. В 1910 году он отказался руководить подготовленной русским Генеральным штабом стратегической военной игрой, которая была фактически сорвана. Официальной причиной отказа послужили разногласия между великими князем и военным министром на цели и замысел военной игры»[38].

Витте весьма негативно высказывался в отношении личности великого князя Николая Николаевича и его военных способностей: «Я его считаю человеком крайне ограниченным, но не дурным и честным, безусловно преданным Государю, имеющим некоторые военные способности. Он натворил и, вероятно, еще натворит много бед России, но способен приносить пользу»[39].

Оставим на совести Витте слова о «преданности Государю» великого князя, тем более, что сам же Витте в других местах своих воспоминаний их и опровергает. Важно другое: Витте явно негативно оценивает великого князя Николая Николаевича, называя его в других местах воспоминаний «тронутым» человеком, с «зайчиком в голове». Можно было бы скептически отнестись к словам Витте, так как нет, наверное, ни одного современного ему государственного или военного деятеля, за исключением, пожалуй, Императора Александра III, о котором граф не высказался бы отрицательно. Самый умный и безгрешный человек в воспоминаниях Витте — это сам Витте. Но подобные же мнения о великом князе Николае Николаевиче мы встречаем и у других действующих лиц той эпохи. Так, генерал Мосолов пишет о «крайне узком кругозоре и весьма невозвышенной душе» великого князя.

Тем не менее, для людей, близко его не знавших, особенно военных, великий князь был олицетворением воинской доблести. Подкупали его грозная внешность, строгость и высшее военное образование. На великого князя также падал луч славы его отца — победителя турок. Все это делало великого князя Николая Николаевича популярным в войсках и в народе. Однако, авторитет его в войсках не был таким уж непререкаемым. Американский историк Д. Чавчавадзе относящийся с большой симпатией к великому князю, пишет, что он «серьезно занялся военной карьерой и был единственным из военных князей, служившим в чине капитана в Генеральном штабе. Отца великого князя любили, сам же Николай Николаевич не был популярен в армейских кругах из-за несгибаемости, консерватизма и приверженности строгой дисциплине, но его ценили за то, что он был отличным служакой»[40].

М. Лемке писал, что «до войны отношение к Николаю Николаевичу было двойственное; армия относилась к нему довольно сдержанно, особенно те части, в которые он в свое время приезжал не в духе, прогонял их с матерной бранью с места смотра и т. п., но ценили его элементарную честность, знание службы, умение подчиняться долгу, прямоту и серьезное отношение к своим обязанностям, порицая, однако, распущенность, крикливость, несдержанность»[41].

Князь Владимир Трубецкой писал о своих впечатлениях о великом князе Николае Николаевиче: «Великий князь выглядел на коне весьма эффектно. Несмотря на то, что он обладал огромнейшим ростом и чрезмерно длинными ногами, у него была та идеальная, несколько кокетливая „николаевская“ посадка кавалериста старой школы, посадка, которая так красила всадника, сливая его с конем в нераздельное и гармоничное целое. Одет был Николай Николаевич в китель защитного цвета с золотым генерал-адъютантским аксельбантом и простой походной ременной амуницией. На голове у него была по-кавалерийски заломленная мятая, защитного цвета, фуражка, на ногах длинные рейтузы с яркими красными лампасами. В то время он был уже в годах, однако, все еще выглядел моложаво. Его лицо, заканчивающееся книзу небольшой бородкой, было загорелое и неправильное. Оно не было красивым, но надолго врезалось в память, потому что оно не было обыкновенным военным лицом пошлого генерала. Это было совсем особенное лицо очень большого начальника-вождя — властное, строгое, открытое, решительное и, вместе с тем, гордое лицо. Взгляд его глаз был пристальный, хищный, как бы всевидящий и ничего не прощающий. Движения — уверенные и непринужденные, голос — резкий, громкий, немного гортанный, привыкший приказывать и выкрикивающий слова с какой-то полупрезрительной небрежностью. Николай Николаевич был гвардеец с ног до головы, гвардеец до мозга костей. И все-таки второго такого в гвардии не было. Несмотря на то, что многие офицеры старались копировать его манеры, он был неподражаем. Престиж его в то время был огромен. Все трепетали перед ним, а угодить ему на учениях было нелегко»[42]. В этом отрывке, в общем-то, весьма положительном для великого князя, тем не менее просматриваются те его черты, которые впоследствии будут играть немалую роль в военных неудачах: «полупрезрительное» отношение к людям, «хищность» и беспощадность. Однако, если бы эти черты сочетались в великом князе с огромным военным дарованием, если бы его презрительность к людям была бы презрительностью Наполеона, а его «хищность» была бы хищностью Мольтке, то о них можно было бы забыть, сославшись на оригинальность гения. Но в том-то и дело, что за образом «отличного служаки» скрывался весьма посредственный стратег, но об этом до начала Мировой войны знали немногие.

26 июля 1908 года Император Николай II упразднил Совет Государственной Обороны, высказав при этом следующие соображения: «Государь сказал: „Когда я учреждал СГО, я думал объединить с военным и морским делом вопросы политические и финансовые, что не удалось. Нет надобности в таком постоянном учреждении, его надо собирать, когда надо, из тех же лиц или других“. Я вставил: „Желательно под председательством Вашего Императорского Величества“. — „Конечно, вообще я думаю более взять военное дело в свои руки, но разве я мог сделать это в эти три года“»[43]. Этот отрывок из дневника Поливанова убедительно свидетельствует, что Николай II задолго до Первой мировой войны считал необходимым лично возглавлять вооруженные силы.

1 августа 1914 года началась война с Германией. Император сам хотел встать во главе армии. Строго говоря, он и так был во главе ее, так как по Законам Российской Империи «верховное начальствование над военными силами Империи сосредотачивалось в особе Государя Императора». Речь, таким образом, шла о должности Верховного Главнокомандующего, который, если только эту должность не занимал сам царь, все равно подчинялся монарху. Решение Государя возглавить армию в 1914 году вызвало серьезные возражения со стороны Совета Министров, члены которого были убеждены в необходимости присутствия Царя в столице во время войны. Взвесив все «за» и «против», Император согласился с мнением главы правительства. Однако, Николай II вовсе не считал свое решение не принимать верховного командования окончательным. Наоборот, он лишь отсрочил его. Адмирал Григорович вспоминал: «В Петербурге собирались частые Советы Министров под председательством Государя, и на первом из них Его Императорское Величество выразил желание стать во главе войск, но решительно все министры высказались против этого желания, доказывая Императору, что все возможные неудачи, которые могут быть всегда, свалятся на Него, как на главного виновника. Молчал лишь один И. Л. Горемыкин. В конце концов, Государь с нашими доводами согласился, но указал, что впоследствии еще раз этот вопрос обсудит»[44].

Начальник штаба генерал Н. Н. Янушкевич уведомлял в циркуляре от 20 июля 1914 года командующего Северо-Западным фронтом генерала Жилинского: «Государь Император повелел быть Его Императорскому Высочеству Великому Князю Николаю Николаевичу Верховным Главнокомандующим, впредь до того времени, когда Его Императорскому Величеству благоугодно будет вступить в предводительство вооруженными силами лично»[45].

Встал вопрос, кого назначать на высокую военную должность. Царь не хотел назначать на нее великого князя Николая Николаевича, так как был весьма низкого мнения о его военных способностях. «В начале войны, — пишет великий князь Александр Михайлович, — Царь не хотел вверить Верховное командование русской армией дяде Николаше, прекрасно сознавая, что его военный дилетантизм быстро поблекнет перед военным гением Людендорфа и Макензена»[46].

Генерал В. А. Сухомлинов пишет в своих воспоминаниях, что после состоявшегося совещания, на котором министры, включая, по его собственным словам, и его самого, уговаривали Николая II не принимать на себя верховное командование, он поехал с очередным докладом к Царю в Петергоф. «Когда я вошел в кабинет Государя, то он встретил меня со словами: „И вы пошли против меня — так я вас назначаю Верховным Главнокомандующим“. Я никак не ожидал ничего подобного». Сухомлинов поинтересовался: «Какое положение при этом будет великого князя Николая Николаевича?» Государь мне ответил словами: «Он будет командовать шестой армией»[47].

Это же подтверждает в своих воспоминаниях русский военный деятель, бывший в 1905–09 гг. военным министром, А. Ф. Редигер: «По первоначальным предположениям, бывшим до объявления войны, Верховным Главнокомандующим должен был быть Государь. Он уже в то время, когда я был министром, говорил мне, что в случае войны он ни за что не останется вновь в тылу, а непременно будет сам командовать армиями, не потому, что считал себя полководцем, а потому, что, по его убеждению, при этом устраняются многие затруднения и трения, не говоря уже о том, что он любил войска и военное дело и предпочитал быть во время войны в армии, а не в тылу. Между тем, при объявлении войны верховное главнокомандование было поручено великому князю Николаю Николаевичу, правда с оговоркой, что это делается временно, пока Государь сам не примет командования»[48]. «Я лично не ожидал ничего хорошего от назначения Его Высочества Верховным Главнокомандующим», — писал генерал Мосолов[49].

В результате, из-за непринятия Царем верховного командования возникла раздвоенность власти, которая, при амбициях великого князя, впоследствии привела к военно-политическому кризису. Это признают многие, даже те, кто с большим почтением относились к великому князю Николаю Николаевичу. Так, адмирал А. Д. Бубнов пишет, что Николай II «вопреки предположениям, не принял на себя верховного командования вооруженными силами, и, таким образом, исчезла даже самая возможность полного единства действий обоих органов власти, мыслимая лишь при объединении их обоих в одних руках»[50].

Справедливости ради надо сказать, что некоторые решения великого князя в ходе Первой мировой войны были весьма смелыми и благотворными для вооруженных сил. Так, например, лишь поддержка великого князя спасла в 1914 году чудо русской авиационной мысли самолеты Сикорского «Илья Муромец» от незаслуженного забвения, так как некоторые летчики и даже сам командующий русской военной авиацией великий князь Александр Михайлович считали эти самолеты непригодными для использования в военных целях[51].

Конечно, было бы неправильно сваливать всю ответственность за случившееся на одного великого князя Николая Николаевича. Безусловно, были причины объективного характера. «Многое в этой войне вышло за пределы человеческого разумения, — писал С. П. Мельгунов, — и, конечно, причины военных неудач были сложнее, нежели злая воля отдельных людей»[52].

К объективным причинам относится катастрофический недостаток снарядов, вызванный недостаточными объемами оборонной промышленности, просчетами военного министерства, нарушением экономических связей с Германией. После первых же боев начавшейся войны великий князь с тревогой осознал всю нехватку артиллерийских снарядов в русской армии. 21 сентября 1914 года он писал императору: «Уже около двух недель ощущается недостаток артиллерийских патронов, что мною заявлено было с просьбой ускорить доставку. Сейчас генерал-адъютант Иванов доносит, что должен приостановить операции на Перемышле и на всем фронте, пока патроны не будут доведены на местных парках хотя бы до ста на орудие. Теперь имеется только по двадцать пять. Это вынуждает меня просить Ваше Величество повелеть ускорить доставку патронов»[53].

Говоря о причинах неудач русской армии, нельзя также забывать о той психологической и профессиональной неготовности к мировой войне, как войне совершенно новой, не похожей на другие войны, которая была свойственна всем армиям мира, включая русскую. Эта неподготовленность к войне нового типа стала причиной многих военных неудач. «С точки зрения ведущих военных специалистов эпохи, — пишет А. Уткин, — война должна была продлиться примерно шесть месяцев. Предполагалось, что она будет характерна быстрым перемещением войск, громкими сражениями, высокой маневренностью; при этом едва ли не решающее значение приобретут первые битвы. Ни один генеральный штаб не предусмотрел затяжного конфликта»[54].

Этими же причинами, во многом, был вызван и так называемый «снарядный голод». «Снарядный и патронный голод, — писал выдающийся советский стратег маршал Б. М. Шапошников, — являл собой яркий пример того, как необходимо правильно определять характер будущей войны и в зависимости от него устанавливать нормы нужных боевых запасов и порядок их пополнения. Мировая война с очевидностью показала, что удовлетворить потребности армии в патронах и снарядах одной военной промышленностью невозможно, необходима мобилизация гражданской промышленности»[55].

То же самое писал и А. Ф. Редигер: «В моем распоряжении нет данных для того, чтобы винить Сухомлинова в том, что он не увеличил до войны норм запаса. Притом, кажется, и во Франции эта норма была не больше нашей, так что и там не предвидели чрезвычайного расхода снарядов»[56].

Говоря о руководстве войсками великим князем Николаем Николаевичем, необходимо отметить, что под его началом русская армия блестяще провела Галицийскую битву 1914 года, взяла Львов и нанесла тяжелое поражение австро-венграм. Надо также помнить, что немцам так и не удалось в 1914 году добиться решающих успехов над русскими ни под Варшавой, ни под Лодзью, наоборот, все эти попытки были отражены, и немцы сами едва избежали окружения.

Однако, отлично зная всю остроту нехватки снарядов в артиллерии, всю маломощность отечественной промышленности, великий князь продолжает приводить в жизнь свой замысел «глубокого вторжения в Германию». Ранней весной 1915 года начинается штурм Карпат и новое вторжение в Восточную Пруссию. Эти операции, независимо от того, что одна из них завершилась блестящим русским успехом, а вторая неудачей, привели к растрате последних запасов артиллерийского парка, и лето 1915 года Россия встретила фактически без боеприпасов для тяжелой артиллерии.

Тем не менее, несмотря на объективные причины, в вопросах большой стратегии, в способности ведения современной войны, великий князь был явно не на своем месте. С самого начала войны действия русской Ставки характеризуются неразберихой, неслаженностью действий, отсутствием должного взаимодействия родов войск. Излишняя самоуверенность приводила к ненужным потерям, а совершенно непонятная робость не давала нашим войскам закрепить достигнутую победу. Как писал военный историк А. А. Керсновский: «Наши победы были победами батальонных командиров. Наши поражения были поражениями главнокомандующих».[57]

Когда обстановка требовала стратегического отступления с целью сохранения войск, великий князь придерживался губительной тактики «Ни шагу назад!»; когда же эта обстановка требовала остановиться и закрепиться на позициях, великий князь беспорядочно отступал, уничтожая имущества и посевы своего населения. Крайне негативно сказывалась на успехе боевых действий постоянная оглядка главнокомандующего на западных союзников. Идя на поводу у командования союзных войск, великий князь не сумел воспользоваться сложившейся благоприятной обстановкой на фронтах, особенно на Юго-Западном, и упустил возможность добиться решительного успеха над Австро-Венгрией уже в 1914 году.

Как писал полковник Генерального Штаба П. Н. Богданович: «В лице великого князя Николая Николаевича главнокомандующий союзными армиями заслонил собою русского главнокомандующего»[58].

В своих воспоминаниях Э. Н. Гиацинтов, бывший во время Мировой войны офицером русской армии, писал: «Главнокомандующим был великий князь Николай Николаевич, который, как я считаю, был более французом, чем русским, потому что он мог пожертвовать русскими войсками совершенно свободно только с той целью, чтобы помочь французам и англичанам»[59].

Ту же мысль мы встречаем и у генерала Н. Н. Головина «Верховный Главнокомандующий Великий Князь Николай Николаевич со свойственным ему рыцарством решает стратегические задачи, выпадающие на русский фронт не с узкой точки зрения национальной выгоды, а с широкой общесоюзнической точки зрения. Но эта жертвенность стоит России очень дорого»[60].

Генерал Спиридович крайне негативно отзывался о военных способностях великого князя: «Николай Николаевич, — писал он, — величина декоративная, а не деловая»[61].

Того же мнения придерживался командир 3-го корпуса генерал Н. А. Епанчин: «Во время Мировой войны во главе славного русского воинства стоял не великий Суворов, а ничтожный Великий Князь Николай Николаевич»[62]. «При такой чудовищной войне нашли кому поручить судьбу русских воинов!» — писал о своем родственнике великий князь Николай Михайлович[63].

Отсутствие больших военных талантов сочеталось в великом князе с взбалмошной и крайне самоуверенной натурой «К великому князю Николаю Николаевичу, — вспоминал Гиацинтов, — я всегда чувствовал большую антипатию. Очень высокого роста, носящий всегда форму Лейб-Гвардии Гусарского Его Величества полка с большим плюмажем на меховой шапке, он был необыкновенно груб, резок и очень строг. Он был большой интриган»[64].

Большой почитатель великого князя священник Георгии Шавельский писал: «При внимательном же наблюдении за нельзя было не заметить, что его решительность пропадала там, где ему начинала угрожать серьезная опасность. Это сказывалось и в мелочах, и в крупном: великий князь до крайности оберегал свои покой и здоровье; на автомобиле он не делал более 25 верст в час, опасаясь несчастья; он ни разу не выехал на фронт дальше ставок Главнокомандующих, боясь шальной пули; он ни за что не принял бы участия ни в каком перевороте или противодействии, если бы это предприятие угрожало бы его жизни и не имело абсолютных шансов на успех; при больших несчастьях он или впадал в панику, или бросался плыть по течению, как это не раз случалось во время войны или в начале революции»[65].

Об этом же пишет враждебно настроенный по отношению к Царю французский историк М. Ферро: «Репутация великого князя была, безусловно, несколько завышена. Близкие ему люди вспоминали, как он под предлогом того, что является крупной мишенью, проявлял осторожность и держался подальше от фронта. Николай II был значительно храбрее. В хронике, снятой англичанами, есть кадры, где Царь навещает раненых солдат на передовой. Он возвращается туда снова и снова, словно хочет принести себя в жертву, но ни одна пуля, даже самая шальная, его ни разу не задела»[66].

Великому князю было свойственно бояться ответственности. Он всегда искал виноватых за собственные ошибки. Так было в деле Мясоедова, когда по его приказу был казнен, обвиненный в шпионаже, человек, которого даже военно-полевой суд отказался признать виновным. Так было и в деле по обвинению в шпионаже военного министра Сухомлинова. Поддерживая обвинения в адрес этих лиц, великий князь тем самым как бы указывал обществу и армии «истинных» виновников того, что русские войска под его началом проигрывают войну. С. П. Мельгунов верно писал: «Можно считать неоспоримо доказанной не только невиновность самого Мясоедова, но и то, что он пал жертвой искупления вины других. На нем, в значительной мере, отыгрывались, и, прежде всего, отыгрывалась Ставка»[67].

Упустив возможность решающих успехов над Австро-Венгрией в 1914 году, великий князь и возглавляемая им Ставка, не считаясь со сложившейся военной обстановкой и доходившими до них разведданными о готовящемся крупном наступлении противника, продолжали планировать глубокие удары вглубь Германии. Между тем, Император Николай II предлагал совершенно иной план развития военных действий. Этот план предполагал нанести в 1915 году решающий удар по Австро-Венгрии и Турции, проведя одновременно десантную морскую операцию с целью захвата черноморских проливов. Глядя из сегодняшнего дня, можно с уверенностью сказать, что если бы к этому плану прислушалось руководство Ставки, ход войны мог бы быть совершенно иным.

19 апреля 1915 года Гинденбург обрушил на русских свой сокрушительный удар. Под ударами германской артиллерии русские войска несли тяжелые потери, оставляя пядь за пядью территорию империи.

Генерал Н. Н. Головин, в общем, весьма снисходительный к Ставке и лично к великому князю Николаю Николаевичу, в своих научных военных изысканиях дал точные сведения о том, что произошло с русской армией летом 1915 года под руководством Верховного Главнокомандующего великого князя Николая Николаевича. Ставка, пишет Головин, «слишком поздно решилась на отвод наших армий вглубь страны. Это запоздание стоило много лишних жертв. В этом легко убедиться, если вспомнить цифры потерь русской армии за этот период. В летнюю кампанию 1915 года Русская Армия теряет убитыми и ранеными 1 410 000 человек, т. е. в среднем 235 000 в месяц. Это рекордная цифра для всей войны. Средняя величина потерь в месяц для всей армии равняется 140 000. Пленными в ту же кампанию Русская Армия теряет 976 000 человек, то есть по 160 000 человек в среднем в месяц. Если же взять только май, июнь, июль и август, то для каждого из этих четырех месяцев потеря пленными в среднем возрастает до 200 000. Среднее же таковое число в месяц для всей войны исчисляется в 62 000 человек»[68].

Британский военный агент в Петрограде подполковник А. Нокс доносил в Лондон: «Силы русской армии велики только на бумаге. К несчастью, действительная сила составляет лишь одну треть штатной. Шестьсот пятьдесят тысяч ружей — вот все, что имеет сейчас Россия для защиты своей границы от Ревеля до Черновиц, протяжением в 1000 миль. Весь вопрос в недостатке ружей»[69].

В этих условиях великий князь Николай Николаевич впал в состояние, близкое к панике.

Священник Георгий Шавельский вспоминал о поведении великого князя в тяжелые дни весны-лета 1915 года: «Ко мне в купе быстро вошел Великий Князь Петр Николаевич. „Брат вас зовет“ — тревожно сказал он… Я тотчас пошел за ним. Мы вошли в спальню Великого Князя Николая Николаевича. Великий Князь полулежал на кровати, спустивши ноги на пол, а голову уткнувши в подушки, и весь вздрагивал. Услышавши мои слова: „Ваше Высочество, что с вами?“ — он поднял голову. По лицу его текли слезы.

„Батюшка, ужас!“ — воскликнул он. — „Ковно отдано без бою… Комендант бросил крепость и куда-то уехал… крепостные войска бежали… армия отступает… При таком положении, что можно дальше сделать?! Ужас, ужас!..“ И слезы еще сильнее полились у него».[70]

Даже апологеты великого князя, такие, как, например, председатель Государственной Думы М. В. Родзянко, были вынуждены признать: «Вера в в.к. Николая Николаевича стала колебаться. Нераспорядительность командного состава, отсутствие плана, отступление, граничащее с бегством, — все доказывало бездарность начальника штаба при Верховном — генерала Янушкевича»[71]. (Вывод Родзянко о Янушкевиче, как о главном виновнике происходящего, абсолютно нелогичен, но очень характерен для Родзянко.)

Великий князь Андрей Владимирович писал в своем дневнике: «Алексеев был уже готов отдать и Ригу, ставя этим Петроград прямо в опасное положение. Он, по-видимому, не понимает обстановки и не отдает себе отчета о важности некоторых районов. У него опасная мания отхода»[72].

Генерал А. И. Спиридович свидетельствовал: «На фронте все неблагополучно. Отступление наших войск продолжается».

Отчаянное настроение было у генерала А. А. Поливанова: «Назад, назад и назад… Над всеми царит генерал Янушкевич… Никакой почин не допускается… Печальнее всего, что правда не доходит до Его Величества… Повторяю, господа, Отечество в опасности. Военные усилия ухудшились и усложнились. В слагающейся обстановке на фронте и в армейских тылах можно каждую минуту ожидать непоправимой катастрофы. Армия уже не отступает, а попросту бежит. Ставка окончательно потеряла голову»[73].

Последствием этих панических настроений командования стали бездумное отступление, якобы по образцу 1812 года, и еще более бездумная высылка приграничного еврейского населения вглубь России, за отдельные случаи шпионажа в пользу немцев, которая сопровождалась приказами великого князя о взятии еврейских заложников. Эти меры великого князя против евреев носили совершенно неадекватный характер, были жестокими и несправедливыми. Видный руководитель кайзеровской военной разведки Вальтер Николаи, допрошенный советской контрразведкой в апреле 1945 года, показал, что во время Первой мировой войны приграничное еврейское население действительно использовалось немцами для вербовки агентуры. «Но, должен пояснить, — говорил дальше Николаи, — что это были низшие слои еврейского населения, не обладавшие большими возможностями для разведывательной службы, а представляли малозначительные сообщения о России»[74]. Массовое выселение евреев, бездумное и хаотичное, несло только вред армии и государству, причем вред, гораздо более тяжкий, чем вред от отдельных случаев еврейского шпионажа. Прибывающие в места нового проживания, евреи пользовались свободой передвижения. Озлобленные и обворованные, они пылали жгучей ненавистью к императорскому строю, и вскоре стали отличным материалом для революции.

Воейков весьма скептически отзывался о руководстве великого князя: «Великий князь, будучи неуравновешенным, поддавался впечатлениям минуты; никогда не имея определенного плана действий, он, под влиянием многочисленных советчиков, нередко отдавал, как говорят французы, „ordre“ (приказ), „centre ordre“ (отмена), тем самым создавал „desordre“ (путаница). Особенно много жалоб поступало на его распоряжения по эвакуации Царства Польского. Несмотря на неоднократные обращения по этому поводу Совета Министров к штабу Верховного Главнокомандующего, продолжалось полнейшее разграбление нашими отступавшими войсками мирного населения, разгром богатейших усадеб с историческими дворцами и совершенно ненужные выселения местных жителей, приводившие польский край к полному разорению и к наводнению центральных губерний России насильно эвакуируемыми из черты оседлости евреями»[75].

Дороги были забиты беженцами, брошенными на произвол судьбы, среди них началась эпидемия тифа. Ставка более не контролировала ситуацию. Одного удара германских частей по русской дивизии было достаточно, чтобы обратить в бегство целую армию.

Керсновский, рисуя сложившуюся летом 1915 года картину, пишет: «В результате всех неудач Ставка потеряла дух. Растерявшись, она стала принимать решения явно несообразные. Одно из них — непродуманная эвакуация населения западных областей вглубь России — стоило стране сотен тысяч жизней и превратило военную неудачу в сильнейшее народное бедствие. Ставка надеялась этим мероприятием „создать атмосферу 1812 года“, но добилась как раз противоположных результатов. По дорогам Литвы и Полесья потянулись бесконечными вереницами таборы сорванных с насиженных мест, доведенных до отчаяния, людей. Они загромождали и забивали редкие здесь дороги, смешивались с войсками, деморализуя их и внося беспорядок. Ставка не отдавала себе отчета в том, что, подняв всю эту четырехмиллионную массу женщин, детей и стариков, ей надлежит позаботиться и об их пропитании. Организации Красного Креста и земско-городские союзы спасли от верной смерти сотни тысячи этих несчастных. Множество, особенно детей, погибло от холеры и тифа. Уцелевших, превращенных в деклассированный пролетариат, везли вглубь России. Один из источников пополнения Красной гвардии был готов. Прежнее упорство — „Ни шагу назад!“ — сменилось сразу другой крайностью — отступать, куда глаза глядят. Великий князь не надеялся больше остановить врага западнее Днепра. Ставка предписывала сооружать позиции за Тулой и Курском. Аппарат Ставки стал давать перебои. В конце июля стало замечаться, а в середине августа и окончательно выяснилось, что она не в силах больше управлять событиями. В грандиозном отступлении чувствовалось отсутствие руководящей идеи. Войска были предоставлены самим себе. Они все время несли огромные потери и в значительной мере утратили стойкость. Врагу были оставлены важнейшие рокадные линии театра войны, первостепенные железнодорожные узлы: Ковель, Барановичи, Лида, Лунинец. На Россию надвинулась военная катастрофа, но катастрофу эту предотвратил ее Царь»[76].

Один из очевидцев тех событий писал уже в эмиграции в 1941 году: «Для объяснения обстоятельств, при которых Императору пришлось самому принять общее командование армией, мы позволим себе сделать некоторое отступление. После нанесения удара макензеновской фалангой 3-й армии под Горлицей, русские войска, начиная с весны 1915 г. до самой осени 1915 г., находились в полном, беспорядочном отступлении. В результате чего враг проник далеко вглубь коренной русской земли, захватил лучшие мощные железнодорожные магистрали и богатейшие области, штабы растерялись, и руководство армиями расстроилось. Получилось полное впечатление краха. Армия, преследуемая энергичным противником, не отступала, а бежала, бросая по дороге материальную часть и огромные склады продовольствия и фуража, взрывая форты сильнейших крепостей и оставляя без одного выстрела прекрасно укрепленные позиции. Штабы давали только один приказ: „назад и как можно скорее и дальше назад“. Нужно было какое-то крупное решение. И вот в этот момент Государь принял на Себя всю ответственность за дальнейшую судьбу Отечества»[77]. Император Николай II не мог спокойно смотреть на то, что происходит с его горячо любимой армией. Он понимал, что великий князь не справляется с возложенной на него задачей.

Надо сказать, что это было очевидно не только императору. Это понимали многие военные, это понимали многие члены правительства, а также и сам великий князь. «Бедный Н., - писал Николай II императрице Александре Федоровне в письме от 11 мая 1915 года, — плакал в моем кабинете и даже спросил, не хочу ли я его заменить более способным человеком. Я нисколько не был возбужден, я чувствовал, что он говорит именно то, что думает. Он все принимался меня благодарить за то, что мое присутствие успокаивало его лично».[78]

Не правда ли, вырисовывающаяся картина не совпадает с расхожими фразами о «слабом царе» и «сильном великом князе»? «Летом 1915 года, — вспоминает А. А. Вырубова, — Государь становился все более и более недоволен действиями на фронте великого князя Николая Николаевича. Государь жаловался, что русскую армию гонят вперед, не закрепляя позиций и не имея достаточно боевых патронов. Как бы подтверждая слова Государя, началось поражение за поражением; одна крепость падала за другой, отдали Ковно, Новогеоргиевск, наконец, Варшаву. Я помню вечер, когда императрица и я сидели на балконе в Царском Селе. Пришел Государь с известием о падении Варшавы; на нем, как говорится, лица не было. Он почти потерял свое всегдашнее самообладание. „Так не может продолжаться, — воскликнул Он, ударив кулаком по столу, — я не могу сидеть здесь и наблюдать за тем, как разгромят мою армию; я вижу ошибки, — и должен молчать. Сегодня говорил мне Кривошеий, — продолжал Государь, — указывая на невозможность подобного положения“. […] После падения Варшавы Государь решил бесповоротно, без всякого давления со стороны Распутина или Государыни, встать Самому во главе армии; это было единственно его личным, непоколебимым желанием и убеждением, что только при этом условии враг будет побежден»[79].

С. Мельгунов пишет в своей книге: «Царь будто бы сказал однажды: „Все мерзавцы кругом! Сапог нет, ружей нет — наступать надо, а отступать нельзя“»[80].

Настроения в правительстве также явно толкали Императора Николая II к принятию этого решения. Так, министр Кривошеин заявил, что «ставка ведет Россию в бездну, к катастрофе, к революции» и высказал мысль, что если бы Верховным Главнокомандующим был Государь, то это было бы благом, так как вся власть, военная и административная, сосредоточилась бы в одних руках[81]. Министр иностранных дел Сазонов говорил, что в Ставке распоряжаются «безумные люди», а военный министр Поливанов постоянно твердил, что «Отечество в опасности».

Великий князь Андрей Владимирович писал в своем дневнике: «К нам в штаб приехал Ф. Ф. Палицын. Ф.Ф. крайне недоволен, что Ник. Н. дали титул „верховного“. „Это никуда не годится, — говорил Ф.Ф. — Нельзя из короны Государя вырывать перья и раздавать их направо и налево. Верховный Главнокомандующий, верховный эвакуационный, верховный совет — все верховный, один Государь ничего. Подождите, это еще даст свои плоды. Один Государь Верховный, ничто не может быть, кроме него“»[82].

Таким образом, категорическая необходимость смены Верховного Главнокомандующего и его штаба осознавалась, по существу, всеми слоями общества. Нависшая военная катастрофа и неспособность Ставки под руководством великого князя Николая Николаевича ее предотвратить стали главной причиной того, что Император Николай II принял решение самому встать во главе Вооруженных Сил империи. «Император Николай II имел полное право сделать логический вывод о том, что русские общественные круги желают, чтобы Монарх в своем лице совместил Управление страной и Верховное Главнокомандование», — писал генерал Н. Н. Головин[83].

В принятии этого решения сказались также и личные качества императора, о которых хорошо пишет дворцовый комендант генерал В. Н. Воейков: «Самыми главными чертами Государя были его благородство и самоотверженность. Ими объясняется решение царя принять на себя верховное командование армией, дух которой был поколеблен неудачами и которую он хотел воодушевить своим присутствием, думая, что в такие трудные для Родины дни он должен взять ответственность и пожертвовать собой»[84].

Современный историк А. Н. Боханов пишет: «Сам факт принятия командования в столь сложное время говорит о большом личном мужестве Николая II, подтверждает его преданность монаршему долгу»[85].

Но кроме военной составляющей, была еще одна, не менее важная, причина, побудившая царя отстранить великого князя.

Анна Вырубова пишет: «Государь рассказывал, что великий князь Николай Николаевич постоянно, без ведома Государя, вызывал министров в Ставку, давая те или иные приказания, что создавало двоевластие в России»[86].

Адмирал Бубнов, которого никак не заподозришь в нелояльности в Николаю Николаевичу, писал: «Когда стало очевидным, что верховное управление страной не способно справиться со своей задачей и его деятельность может привести к поражению, великий князь — во имя спасения родины отказался от чрезмерной осторожности и начал выступать с решительными требованиями различных мероприятий, но вскоре за этим был смещен»[87].

Писатель Э. Радзинский приводит слова близкой подруги императрицы Александры Федоровны Лили Ден: «Если бы Царь не взял места Н.Н., летел бы с престола»[88].

Великий князь Андрей Владимирович писал в своем дневнике: «Можно пока лишь строить догадки о том, что Ники стали известны какие-то сведения относительно Н.Н.»[89].

Гиацинтов в своих воспоминаниях пишет о великом князе Николае Николаевиче: «Он не очень почтительно относился к Государю и хотел играть роль и как будто даже претендовал на то, что он может заменить Государя и быть Николаем III. Не знаю, насколько это верно, но твердо убежден и знаю по источникам, которые я теперь прочел, что он участвовал в заговоре дворцового переворота вместе с нашими левыми деятелями, среди которых главную роль играли Гучков, Милюков, Керенский, князь Львов и, к сожалению, наш генералитет, включая даже генерал-адъютанта Алексеева, хитрого, косоглазого генерала, очень умного, хорошего стратега, но абсолютно не верноподданного»[90].

Наконец, сам Государь, перед отстранением великого князя, сказал, похлопывая рукой по папке с какими-то бумагами: «Здесь накопилось достаточно документов против великого князя Николая Николаевича. Пора покончить с этим вопросом»[91].

Не участвуя напрямую в заговоре, великий князь Николай Николаевич всячески интриговал в его пользу, изображая из себя покровителя либерализма в России, друга Думы и так далее. О тесных связях великого князя и «прогрессистов» и о том, что он разделял их взгляды, свидетельствует также генерал Ю. Н. Данилов, сам союзник «Прогрессивного блока»: «В период войны, пишет он, — войдя в более близкое соприкосновение с действительностью и испытывая все возраставшую тревогу за самую возможность при создавшихся условиях довести войну до благополучного конца, великий князь Николай Николаевич имел основания еще более утвердиться в мысли о необходимости принятия мер к возбуждению во всем русском народе необходимого „пафоса“ путем закрепления за ним дарованных ему политических прав и сближения власти с общественными силами… Желая сделать попытку спасения положения, великий князь открыто высказался в пользу течения, уже давно возникшего в пределах Совета Министров и находившего необходимым коренным образом изменить взятую политику путем привлечения к власти общественных сил и духовного сближения с народом. Движение это, как известно, возглавлялось Главноуправляющим Земледелием А. В. Кривошеиным и поддерживалось Министром Иностранных дел С. Д. Сазоновым»[92].

Таким образом, имеется ряд косвенных доказательств того, что великий князь Николай Николаевич был замешан в каких-то действиях, прямо или косвенно направленных против царствующего императора.

В. Н. Воейков писал: «Вмешательство Ставки в дела гражданские в ущерб делам военным стало все возрастать. Корень этого зла лежал в том обстоятельстве, что, когда писалось положение о Верховном Главнокомандующем на случай войны на нашем Западном фронте, предполагалось, что во главе армии будет стоять лично сам Государь. При назначении Верховным Главнокомандующим великого князя Николая Николаевича вопрос этот был упущен из вида, чем и воспользовался генерал Янушкевич, чтобы от имени великого князя вмешиваться в вопросы внутреннего управления. Это породило ненормальные отношения между Ставкой и верховным правлением государства; некоторые из министров, желая застраховать свое положение, ездили на поклон в Барановичи, где получали предписания, часто противоречащие Высочайшим указаниям. Немалую роль играли в ставке и журналисты, за ласковый прием платившие распространением путем прессы популярности великого князя, искусно поддерживаемой либеральными кругами, в которых он стал сильно заискивать после пережитых им в 1905 году волнений»[93].

В. Н. Воейков приводит слова прославленного полководца М. Д. Скобелева про великого князя Николая Николаевича-младшего, сказанные в 1877 году: «Если он долго проживет, для всех станет очевидным его стремление сесть на русский престол. Это будет самый опасный человек для царствующего императора»[94].

В Государственном Архиве Российской Федерации есть еще один интересный документ. Это германская фальшивая прокламация с текстом «воззвания» Императора Николая II к русским солдатам. Некоторые положения этой фальшивки поразительно совпадают с подлинными обстоятельствами и событиями ближайшего будущего. Вот текст этой прокламации: «Солдаты! В самых трудных минутах своей жизни обращается к вам, солдатам, ваш Царь. Возникла сия несчастная война против воли моей: она вызвана интригами великого князя Николая Николаевича и его сторонников, желающих устранить меня, дабы ему самому занять престол. Ни под каким видом я не согласился бы на объявление сей войны, зная наперед ее печальный для матушки-России исход; но коварный мой родственник и вероломные генералы мешают мне в употреблении данной мне Богом власти и, опасаясь за свою жизнь, я принужден выполнять все то, что они требуют от меня. Солдаты! Отказывайтесь повиноваться вашим вероломным генералам, обращайте ваше оружие на всех, кто угрожает жизни и свободе вашего царя, безопасности и прочности дорогой Родины. Несчастный ваш Царь Николай II»[95].

Конечно, целью немцев была дезорганизация русской армии, внесение смятения в ее ряды, всеми силами они пытались посеять недоверие солдат к их командованию. Но создается впечатление, что неизвестный автор этой прокламации был хорошо осведомлен о подлинном положении дел в верхах русского правительства и армии. Верно, что Николай II не хотел войны, верно также, что великий князь Николай Николаевич был сторонником военных решений и как мы знаем из событий февральского переворота, верно, что генералы и «коварный родственник» будут мешать Царю в «употреблении данной ему Богом власти», сыграют видную роль в его устранении, будут угрожать «жизни и свободе» императора. О действенности этой прокламации свидетельствует тот факт, что великий князь Николай Николаевич был вынужден 7 января 1915 года выпустить по этому поводу приказ, в котором писал: «Всякий верноподданный знает, что в России все беспрекословно повинуются, от Верховного Главнокомандующего до каждого солдата, единой Священной и Державной воле Помазанника Божия, нашего горячо обожаемого Государя, который един властен вести и прекратить войну»[96]. «Решение Николая II, — писал Г. М. Катков, взять на себя Верховное Главнокомандование было, по-видимому, его последней попыткой сохранить монархию и положительным актом предотвратить надвигающийся шторм. Мы видели, как глубоки были изменения в составе и организации армии после первого года войны. Решительный шаг Государя подавал какую-то надежду на восстановление традиционной связи между монархией и армией. Николай II справедливо считал, что, занимая пост Верховного Главнокомандующего, он сможет возродить, усилить личную преданность ему генералитета, офицерства и простых солдат. События 1916 года — удачи на фронте, возродившийся дух армии — казалось, подтверждали его ожидания. Однако, существовал фактор, который он явно недооценивал: решимость лидеров общественных организаций и думской оппозиции внушить офицерской элите свои политические идеи и получить поддержку армии в проведении конституционных реформ. На деле же они просто лишили монархию ее единственной защиты против революции — армии»[97].

Глава 2 Думская оппозиция, министры и Ставка: смычка в борьбе за власть

Члены русского правительства, министры Его Величества, видя, что творится на фронтах, были весьма критически настроены в отношении великого князя Николая Николаевича и в отношении его стратегии. Так, министр иностранных дел С. Д. Сазонов говорил, что в Ставке «просто безумные люди […] распоряжаются», военный министр А. А. Поливанов считал, что «логика и веление государственных интересов не в фаворе у Ставки», министр земледелия А. В. Кривошеин заверял, что «если „верховным“ был бы сам Император, тогда никаких недоразумений не возникало бы, и все вопросы разрешались бы просто вся исполнительная власть была бы в одних руках»[98]. Позже Кривошеин высказался о Ставке еще более определенно: «Ставка ведет Россию в бездну, к катастрофе, к революции».

В этой обстановке, когда страна катится «к бездне, к катастрофе и революции», единственно возможным решением было принятие Императором верховного главнокомандования. Никто другой, кроме него, не смог бы сменить великого князя в должности Верховного Главнокомандующего. Фактически министры рекомендовали ему то же самое (вспомните слова Кривошеина). Налицо была всеобщая паника и стопор, причем, не только в Ставке, но и в правительстве. Управляющий делами Совета министров А. Н. Яхонтов так характеризовал состояние членов правительства в те дни: «Всех охватило какое-то возбуждение. Шли не прения в Совете министров, а беспорядочный перекрестный разговор взволнованных, захваченных за живое русских людей! Век не забуду этого дня переживаний. Неужели все пропало!.. За все время войны не было такого тяжелого заседания. Настроение было больше, чем подавленное. Разошлись, словно в воду опущенные»[99].

В то время, как взволнованные, подавленные, захваченные за живое, члены правительства переживали и обсуждали, Царь действовал. Он принял решение возглавить войска. 6 августа 1915 года военный министр Поливанов объявил Совету министров волю императора. Сделал он это вопреки тому, что Государь сообщил ему о своем решении по секрету и просил никому не говорить пока об этом. Поливанов не только сообщил о решении монарха, но и предварил его следующими словами: «Как ни ужасно то, что происходит на фронте, есть еще одно гораздо более страшное событие, которое угрожает России». После этого он сообщил о решении Царя. Настроения министров разом изменились. «Это сообщение военного министра, — писал Яхонтов, — вызвало в Совете сильнейшее волнение. Все заговорили сразу, и поднялся такой перекрестный разговор, что невозможно было уловить отдельные выступления. Видно было, до какой степени большинство потрясено услышанной новостью, которая явилась последним оглушительным ударом среди переживаемых военных несчастий и внутренних осложнений»[100].

Первой реакцией министров была обида: как такое решение приняли без них? Как писал Яхонтов: «Значит, Совету нет доверия»[101].

Мнения министров о принятии командования Царем стали диаметрально противоположны тем, что они высказывали еще накануне. Тот же Кривошеин, еще недавно ничего не имевший против принятия Николаем II верховного командования, теперь стал придерживаться совершенно противоположного мнения: «Ставятся ребром судьбы России и всего мира, — писал он. — Надо протестовать, умолять, настаивать, просить — словом, использовать все доступные нам способы, чтобы удержать Его Величество от бесповоротного шага. Мы должны объяснить, что ставится вопрос о судьбе династии, о самом троне, наносится удар монархической идее, в которой и сила, и вся будущность России»[102].

Эти слова Кривошеина были общим мнением министров императорского правительства. Особняком стоял лишь его председатель — граф И. Л. Горемыкин. Горемыкин, хотя и считал вредным принятие Царем верховного главнокомандования, тем не менее категорически заявил: «Я не считал для себя возможным разглашать то, что Государь мне повелел хранить в тайне. Если я сейчас говорю об этом, то лишь потому, что военный министр нашел возможным нарушить эту тайну и предать ее огласке без соизволения Его Величества. Я человек старой школы, для меня Высочайшее повеление — закон. Когда на фронте почти катастрофа, Его Величество считает священной обязанностью Русского Царя быть среди войск и с ними либо победить, либо погибнуть… Он, отлично понимая этот риск, тем не менее, не хочет отказаться от своей мысли о царственном долге»[103].

События обострились еще больше после заседания Совета министров в Царском Селе 20 августа, на котором присутствовал Император Николай II. Анна Вырубова так вспоминала об этом: «Ясно помню вечер, когда был созван Совет Министров в Царском Селе. Я обедала у Их Величеств до заседания, которое назначено было на вечер. За обедом Государь волновался, говоря, что какие бы доводы ему ни представляли, он останется непреклонным. Уходя, он сказал нам: „Ну, молитесь за меня!“ Помню, я сняла образок и дала ему в руки. Время шло, императрица волновалась за Государя, и когда пробило 11 часов, а он все не возвращался, она, накинув шаль, позвала детей и меня на балкон, идущий вокруг дворца. Через кружевные шторы, в ярко освещенной комнате угловой гостиной, были видны фигуры заседающих; один из министров, стоя, говорил. Уже подали чай, когда вошел Государь, веселый, кинулся в свое кресло и, протянув нам руки, сказал: „Я был непреклонен, посмотрите, как я вспотел!“ Передавая мне образок и смеясь, он продолжал: „Я все время сжимал его в левой руке. Выслушав все длинные, скучные речи министров, я сказал приблизительно так: Господа! Моя воля непреклонна, я уезжаю в ставку через два дня! Некоторые министры выглядели, как в воду опущенные!“»[104]

Казалось бы, все предельно ясно: Император Всероссийский, Верховный Главнокомандующий теперь уже прямо, без всяких оговорок объявляет своим министрам свою непреклонную волю. Долг и прямая обязанность членов правительства были немедленно принять эту волю к сведению и делать все, от них зависящее, чтобы помочь Царю успешно вывести страну из тяжелейшего положения.

Но на самом деле все вышло по-другому. Не успел Император Николай II уехать в Ставку, как в Совете министров начались делаться еще более радикальные предложения. Морской министр И. К. Григорович заявил, что раз уговоры на Царя «не подействовали», то надо обратиться к нему с письменным докладом, где изложить мнение Совета министров. Министр иностранных дел Сазонов в самых решительных выражениях одобрил это предложение Григоровича. Горемыкин заявил: «Значит, признается необходимым поставить Царю ультиматум — отставка Совета министров и новое правительство». Слова Горемыкина вскрыли истинный смысл слов Сазонова, имел ли он его в виду или нет, и вызвали у министра иностранных дел приступ гнева: «Его Императорскому Величеству мы не ставим и не собирались ставить ультиматума, — почти крикнул он. — Мы не крамольники, а такие же верноподданные своего Царя, как и Ваше Высокопревосходительство. У нас не бывает ультиматумов, у нас есть только верноподданнические чувства». Далее начались разъяснения, что означают эти «верноподданнические чувства», которые в устах царских министров выглядят довольно странно, если не сказать большего.

Министр внутренних дел князь Н. Щербатов: «Мы все непригодны для управления Россией при слагающейся обстановке… И я, и многие сочлены по Совету министров определенно сознают, что невозможно работать, когда течения свыше заведомо противоречат требованиям времени».

Государственный контролер П. А. Харитонов: «Если воля Царя не вредна России, ей надо подчиниться, если же вредна — уйти. Мы служим не только Царю, но и России».

Военный министр Поливанов, на слова Щербатова, что нельзя пускать Императора в заведомую опасность, заявил, что пускать его нельзя, «хотя бы пришлось применить силу»[105].

Обер-прокурор Святейшего Синода А. Д. Самарин: «Трудно при современных настроениях доказать совпадение воли России и Царя. Видно как раз обратное»[106].

Вообще все напоминало самый настоящий мятеж министров против своего императора. В ответ на эти речи Горемыкин спокойно разъяснял, что «для него Царь и Россия — неразделимые понятия, что в его понимании существа русской монархии воля Царя должна исполняться, как заветы Евангелия, что он, пока жив, будет бороться за неприкосновенность царской власти».

Совещание 21 августа закончилось крайне нервно. Яхонтов писал: «Кризис вскрылся, нервность страшная. Много приходилось мне видеть Совет министров в неофициальной обстановке, но ничего подобного никогда в заседаниях не происходило»[107].

Почему поведение и оценки министров так резко поменялись при известии о решении императора, в чем причина этого категорического неприятия царского решения? Почему министры, вопреки логике и их собственному мнению, с такой настойчивостью боролись с решением царя?

Советский историк А. Я Аврех тоже задается этим вопросом. Он справедливо, пишет, что «этот вопрос тем более уместен, что и правительство, и „общественность“ все время жаловались на то, что назначение Николая Николаевича верховным главнокомандующим, приведшее к разделению власти на военную и гражданскую, создало страшный хаос в управлении, а тот же Поливанов признавал, что Николай Николаевич был не подготовлен к своему посту»[108]. Далее Аврех пишет о тех доводах, которые приводили министры, объясняя свое поведение, и, опять-таки, справедливо замечает, что «совершенно очевидно, что, если бы дело заключалось только в этих причинах, реакция не была бы столь болезненной и острой»[109].

В чем же была причина, по мнению Авреха? Тут он делает два вывода. Первый вывод весьма сомнителен: «…главная причина состояла в страхе, что с переменой командования в Ставке восторжествует распутинское влияние». Здесь Аврех повторяет абсолютно беспочвенную легенду о якобы существующем влиянии Г. Е. Распутина на внешнюю и внутреннюю политику Императора Николая II. Сазонов, да и другие члены правительства, много лет работавшие рядом с Императором, конечно хорошо знали, что Царь принимает решения самостоятельно и что Распутин был совершенно ни при чем. Так, в июле 1914 года, когда Россия неумолимо сползала к всеобщей войне, Император согласился с Сазоновым и объявил о всеобщей мобилизации, хотя, как хорошо известно, Распутин был горячим противником войны и написал Государю записку, умоляя его не начинать мобилизации. Можно здесь приводить еще множество примеров, когда Царь поступал вопреки мнению Распутина, о которых Сазонов не мог не знать, хотя и твердил о «роли распутинского кружка». Так что версия об опасении со стороны членов правительства «распутинского влияния» представляется весьма сомнительной.

Вторая же версия Авреха вообще уникальна по своей невероятности и относится, скорее, к области курьезов. Аврех считает, что причиной выступления министров стало их незнание марксистского подхода к историческим событиям. «Обладай министры марксистским представлением о ходе событий в стране, — пишет дальше Аврех, — они бы расценили данный факт как часть общего процесса прогрессирующего падения роли официального правительства, процесса, ускоренного войной и разложением царизма. Но поскольку они не обладали подобным представлением, то усмотрели в решении царя лишь стечение нескольких несчастливых субъективных обстоятельств»[110].

Нет смысла доказывать всю комичность этой версии. Подобным образом можно утверждать, что Наполеон проиграл войну, потому что не читал Гегеля.

Эмигрантский исследователь Г. М. Катков затрудняется ответить на вопрос о причинах министерского демарша. Он пишет: «Трудно понять, что было подлинной причиной этой чрезвычайно эмоциональной — теперь можно бы даже сказать иррациональной — реакции на решение, которое, в конце концов, было достаточно мотивированно и вполне соответствовало статусу монарха. Кроме того, ведь и сам Совет в течение нескольких недель добивался перемен в Верховном Главнокомандовании. С Государем во главе армии координация действий Ставки и гражданского управления, по всей вероятности, улучшилась бы»[111].

Один из главных участников событий, министр иностранных дел Сазонов, в своих воспоминаниях не высказал ничего принципиально нового, помимо того, что он говорил на заседаниях Совета Министров: «Когда очередь дошла до меня, я высказал мысль, что функции Верховного Вождя всех вооруженных сил Империи гораздо шире, чем обязанности главнокомандующего, так как они охватывают не только фронт, но и глубокий тыл армии, куда глаз главнокомандующего не в силах проникнуть […] Я прибавил, что совмещение этих двух функций в одном лице рисковало развить значение одной из них в ущерб другой […] Я полагал при этом, что Верховный Вождь военных сил Империи должен был, по означенным соображениям, пребывать в центре государственного управления, не покидая его в такую ответственную минуту»[112].

Таким образом, ни Аврех, ни Катков, ни ряд других исследователей, ни сами участники этих событий (Сазонов, Кривошеий) не дают убедительных объяснений поведению министров. Но в их трудах, особенно у Каткова, очень много интересного материала, позволяющего сделать определенные выводы. Истинная причина министерского демарша заключалась в первую очередь вовсе не в том, что Император Николай II принял решение возглавить армию. Во всяком случае, те люди в правительстве, которые были инициаторами этого шага, а это в первую голову Сазонов, Поливанов и Кривошеин, руководствовались иными мотивами, сумев навязать свою волю кабинету.

Для того чтобы понять это, надо перенестись в Государственную Думу, которая была главным противником императорского правительства.

9 августа 1915 года в Государственной Думе был образован так называемый «Прогрессивный блок». Во главе этого «Прогрессивного блока» стояли либеральные оппозиционеры, многие из которых были личными врагами Государя. Ведущими лидерами блока были кадет П. Н. Милюков, октябрист А. И. Гучков, прогрессист А. И. Коновалов. Позже к ним примкнули националисты В. В. Шульгин, В. А. Бобринский, В. Я. Демченко. На основе этого блока сформировалась программа центра. Блок высказал готовность оказать содействие царскому правительству, но при условии, что это правительство будет возглавляться «лицом, пользующимся доверием общественности». То есть в основе программы лежало главное требование кадетской партии — требование «ответственного министерства». Правда, оно было смягчено и обличено в формы «министерства, облеченного общественным доверием». Но то, что это был простой тактический ход, ясно подтвердил сам П. Н. Милюков уже весной 1916 года, когда сказал: «Кадеты вообще — это одно, а кадеты в блоке — другое. Как кадет, я стою за ответственное министерство, но, как первый шаг, мы по тактическим соображениям ныне выдвигаем формулу — министерство, ответственное перед народом. Пусть мы только получим такое министерство, и оно силою вещей скоро превратится в ответственное министерство. Вы только громче требуйте ответственного министерства, а мы уж позаботимся, какое в него вложить содержание»[113].

В новое правительство должны были войти сторонники либеральных реформ, которые до проведения конституционной реформы должны были взять руководство страной в свои руки. Николай II совершенно справедливо счел этот блок враждебным и стремящимся к власти и отказался вступать с ним в какие-либо контакты. «У Царя, — пишет исследователь О. А. Платонов, — были точные сведения об антигосударственном характере деятельности руководителей Прогрессивного блока, полученные агентурным путем русскими спецслужбами»[114].

Позиция председателя правительства Горемыкина вначале вселила в сердца сторонников «прогрессивного блока» надежду на быстрый успех. Выступая на заседании Государственной Думы, премьер заявил, что «правительство испытывает нравственную потребность управлять не иначе, как в полном единомыслии с законодательными учреждениями»[115].

При этих словах, ранее просто немыслимых в устах Горемыкина, раздались возгласы: «Браво!»[116]

Но при этом И. Л. Горемыкин заявил, что во время войны не следует произносить никаких программных речей по общей политике. Во время войны, заявил Горемыкин, «нет места никаким программам, кроме одной победить»[117].

Создание «Прогрессивного блока» Горемыкин встретил враждебно, назвав его «организацией, стремящейся к захвату власти». Его полностью поддержал А. А. Хвостов, который заявил: «Призывы, исходящие от Гучкова, левых партий в Государственной Думе, явно рассчитаны на государственный переворот».

Происшедшие после создания «Прогрессивного блока» события явно свидетельствуют об их подготовленности и организации. Они преследовали ту самую цель, о которой говорил Горемыкин, а именно: захват власти, первым этапом которого должно было стать создание «кабинета общественного доверия». Не успели организаторы блока объявить о его создании, как на следующий день, словно по команде, предложения «Прогрессивного блока» поддерживаются Московской городской думой, Земгором, военно-промышленными комитетами и целым рядом городских провинциальных дум. Естественно, в этих условиях блоку было очень важно склонить на свою сторону членов правительства.

Не прошло и четырех дней после создания блока, как в газете «Утро России», издаваемой близким к блоку П. П. Рябушинским, появился список лиц, которых блок хотел бы видеть в составе «Ответственного министерства». Кроме известных имен: Милюкова, Гучкова, Коновалова, в этом списке числились две фамилии министров императорского правительства — военного министра Поливанова и министра земледелия Кривошеина. Чем же заслужили эти два министра царского правительства такую признательность либеральных оппозиционеров? Думается, что ключевой фигурой здесь был военный министр Поливанов. Поливанов еще до войны был тесно связан с самым революционно настроенным членом блока Гучковым, о котором Хвостов говорил, что тот «способен, когда представится возможность, взять командование батальоном и маршировать в Царское Село». «Несомненно, — пишет Катков, — контакты Поливанова и Гучкова имели место. Они были тесно связаны политически, как выяснилось непосредственно после Февральской революции»[118].

Министр земледелия А. Н. Наумов писал: «У генерала Поливанова установилась тесная дружба с Александром Ивановичем Гучковым, состоявшим продолжительное время главным руководителем думских работ по рассмотрению военных вопросов. Дружба эта привела к двум результатам: с одной стороны, она отняла от генерала Поливанова симпатии Государя, лично не расположенного к Гучкову; с другой, впоследствии вовлекла Алексея Андреевича в совместную революционную работу с Гучковым […] У него (у Поливанова — П.М.) нередко происходили трения с высшими сферами, которые завершились в 1916 году его отставкой. После этого Поливанов был настроен чрезвычайно оппозиционно к личности Государя, что, надо думать, и натолкнуло его на еще большую близость с Гучковым»[119].

Яхонтов писал, что «за Поливановым всегда чувствовалась тень Гучкова», более того, военный министр один раз даже пригласил Гучкова на заседание Совета. «Не понимаю, чего добивается Поливанов, — записывает Яхонтов. — Он всех науськивает и против Великого Князя, и против принятия командования Государем, и против Ивана Логгиновича. Уж не своего ли друга любезного г. Гучкова он ладит в спасители Отечества?»[120]

Еще до официального оформления «Прогрессивного блока», в ходе дебатов на Советах старейшин Государственной Думы, кадет Милюков и прогрессист Ефремов высказались за скорейшее создание Кабинета общественного доверия. Во главе этого кабинета предлагалась кандидатура А. В. Кривошеина, а министром иностранных дел — Сазонова[121].

Кривошеин был в тесных контактах с Поливановым. На заседании 20 августа Кривошеин заявил, в присутствии Государя и министров, что в военное время во главе правительства должен стоять военный министр, прямо намекая на Поливанова. «Сомнительно, — пишет Катков, — чтобы Кривошеин, выдвигавший Поливанова на пост премьер-министра, был вполне искренен. Он знал, что Поливанов не пользуется доверием Государя из-за личных связей с Гучковым. Весьма возможно, что, дебатируя кандидатуру Поливанова, Кривошеин заботился о своей собственной кандидатуре»[122].

Скорее всего, С. Д. Сазонов, обладая, как и Кривошеин, определенной информацией через Поливанова, также «заботился о собственной кандидатуре». Сам Сазонов в своих воспоминаниях отрицал свои амбиции главы правительства: «Наше собрание не осталось в тайне, и на другой день газеты „Речь“ и „Колокол“, совершенно различных направлений, поместили статьи, упоминавшие о ходивших в городе слухах о трех кандидатурах на пост Председателя Совета министров: Кривошеина, Поливанова и меня. Не знаю, подвергались ли обсуждению первые две кандидатуры. Что касается меня, то о ней никто не говорил и возможность ее мне никогда не приходила в голову»[123]. Но вся логика событий и целый ряд свидетельств даже союзников и почитателей Сазонова говорят о том, что министр иностранных дел лукавит. Сам Сазонов не отрицает своих действий в пользу общественного правительства, что, в сущности, являлось первой целью Прогрессивного блока: «В секретных заседаниях Совета, — пишет он, — мы, — и я, может быть, чаще и откровеннее других моих товарищей, за исключением обер-прокурора Св. Синода А. Д. Самарина, горячего патриота и убежденного монархиста — возвращались к вопросу о передаче власти „правительству общественного доверия“, давая понять Горемыкину, что в таком правительстве ему не могло быть места»[124].

Итак, Сазонов, что бы он позже ни писал, в те дни был на стороне Прогрессивного блока, он даже пользуется его терминологией («правительство общественного доверия»). Сам тон Сазонова похож на тон человека, захватывающего власть, а не на министра Его Величества. «Горемыкину в правительстве не место». А кому тогда место? Сазонов не говорит, и может создаться впечатление, что Сазонов просто собирается отстранить Горемыкина. Однако, это не совсем так. Сазонов пишет про Горемыкина: «Глубокий эгоист, но по природе умный, он давно уже понимал, что он являлся в наших глазах главной помехой для вступления правительства на новый путь, которого требовали интересы России и настоятельность которого предстала с особенной силой перед всеми в момент мирового кризиса 1914 года»[125]. То есть Горемыкин являлся препятствием для осуществления планов министерской оппозиции по фактическому изменению государственного строя России. Отсюда Горемыкин — и «эгоист» и «главная помеха». Но кто же придет на смену Горемыкину? Сазонов этого имени не называет. Но нелепо же думать, что министры-оппозиционеры ведут борьбу за правительство без его главы и без министров! Безусловно, эти кандидатуры были, и, скорее всего, Сазонов занимал среди них не последнюю роль. Причем, безусловно, эти кандидатуры совпадали, в целом, с «теневым кабинетом» «Прогрессивного блока», если не были им же и составлены. Этим же объясняется та настойчивая борьба Сазонова, какую он вел с Горемыкиным именно за сотрудничество с «Прогрессивным блоком».

Вот суть аргументов Сазонова на заседании 26 августа: Сазонов: «Люди, болеющие душой за родину, ищут сплочения наиболее деятельных нереволюционных сил страны, а их объявляют незаконным сборищем и игнорируют. Это опасная политика и огромная политическая ошибка. Правительство не может висеть в безвоздушном пространстве и опираться на одну только полицию. Я буду повторять это без конца».

Горемыкин: «Блок создан для захвата власти. Он все равно развалится и все его участники между собой переругаются».

Сазонов: «А я нахожу, что нужно во имя общегосударственных интересов этот блок, по существу умеренный, поддержать. Если он развалится, то получится гораздо более левый. Что тогда будет? Кому это выгодно? Во всяком случае, не России».

Горемыкин: «Я считаю самый блок, как организацию между двумя палатами, неприемлемым. Его плохо скрытая цель — ограничение царской власти. Против этого я буду бороться до последних сил»[126].

Как мы видели из предыдущих строк и как сможем еще более убедиться из последующих, так называемый «Прогрессивный блок», действительно, стремился к ограничению царской власти и лично Императора Николая II. Мог ли этого не знать Сазонов? Сомнительно. Он мог не знать о тонкостях, мог не знать о деталях, не догадываться, до какой степени могут пойти «прогрессисты» в их борьбе с Царем, но то, что этот блок стремится к полноте власти, министр иностранных дел не знать не мог, ибо был тесно связан с блоком через Поливанова, лично встречался с представителями блока, а самое главное, был в доверительных отношениях с дипломатами Антанты, прежде всего, с английскими, которые, как мы убедимся позже, находились в тесных контактах с лидерами блока.

В доказательство подобных утверждений приведем записи дневника великого князя Андрея Владимировича. Великий князь пишет, что незадолго до того, как Николай И объявил свое решение принять командование, он и великий князь Борис Владимирович встречались с Сазоновым, который с тревогой говорил о положении дел на фронте и полной дезорганизации командования. «К счастью, приводит дальше великий князь слова Сазонова, — всему этому скоро будет положен конец. Государь сам вступит в командование армией. Государь уже давно этого хотел, но долго колебался и, наконец, решился». Сазонов высказал при этом некоторое опасение, что всякая неудача падет на Государя и даст повод его критиковать. Ввиду этого ему хотелось знать мнение Бориса, какое впечатление это произведет на войска. Борис высказался весьма категорично, что это произведет огромный эффект на армию, подымет ее нравственный элемент и будет встречено с большим энтузиазмом. При этом он добавил, что уход Н.Н. произойдет совершенно незамеченным. […] «Я тоже присоединился к мнению Бориса, что впечатление на армию будет огромное, и это имеет, кроме того, еще и другое преимущество, что армия почувствует ближе своего Государя, что, при некотором шатании умов, будет иметь свои плоды. И Сазонов должен был согласиться, что существовавшее двоевластие в России — вещь не только нежелательная, но прямо вредная. Продолжаться такое положение не может, и положить конец этому может только принятие Государем лично командования»[127].

Этот отрывок красноречиво свидетельствует, что вся патетика Сазонова на заседании Совета Министров, все его крики о «смертельной опасности» решения Государя — не более чем политический демарш, не имеющий ничего общего с истинными убеждениями Сазонова. Кроме того, не исключено, что, встретившись с великими князьями, министр иностранных дел пытался их испытать на предмет лояльности решению Царя и верности великому князю. Убедившись в том, что даже «Владимировичи», семья амбициозная и честолюбивая, категорически высказывается в пользу решения Императора, Сазонов был вынужден ретироваться и признать спасительными действия Николая II.

Кривошеин и Поливанов, со своей стороны, не могли не знать, что «прогрессисты», в случае отказа Императора пойти на их требования, готовы прибегнуть к более решительным действиям, поставив монарху ультиматум, что они кстати и попытались сделать в ноябре 1915 года. Для этого необходимо было влияние в армии, что при командовании великого князя Николая Николаевича и Янушкевича, при всем их своеволии, было возможным: великий князь приглашал министров к себе в Ставку, Сазонов и великий князь находились в самых теплых отношениях. Вспомним также и то, что в обществе постоянно муссировались слухи о том, что великий князь готовит заговор против царя, что он будет Николаем III и так далее. Великий князь не только не мешал им, но и способствовал их распространению. Хотя лично великий князь навряд ли был способен к каким-либо заговорам, когда их результат не был известен.

Главная причина того, почему министры Его Величества так воспротивились решению своего царя, заключалась в том, что в правительстве появились люди, которые считали возможным идти на соглашение с «Прогрессивным блоком», видели себя среди будущего «ответственного» правительства, считали возможным, по крайней мере, ограничение самодержавной власти императора, что отвечало задачам думской оппозиции и крупной буржуазии и находило понимание и поддержку со стороны Верховного Главнокомандующего великого князя Николая Николаевича и генерала Данилова. Произошла смычка между «прогрессистской» оппозицией, ведущими министрами правительства и верхушкой Ставки. Эта смычка была направлена против Императора Николая II, и он эту смычку разорвал единственным простым решением. «Решение Государя, — считает Катков, обмануло надежды блока на реформу правительства и разочаровало министров, надеявшихся установить с блоком рабочее соглашение»[128].

Однако, думается, что Катков в данном случае смягчает оценки. Не «надежды блока на реформу» были обмануты царем, а сорвана первая фаза государственного переворота, намеченного на 1915 год.

Современник тех событий писал: «Великий князь Николай Николаевич являлся стержнем, вокруг которого плелась вся интрига против личности русского Монарха. Сделавши эту предпосылку, станет совсем понятно, почему так цинично взбунтовались министры, когда узнали о желании Государя сослать вел. князя на Кавказ, и конечно, наивные доводы ген. Данилова о том, что эти министры боялись неопытности Царя в роли Главнокомандующего, не заслуживают внимания. Эти министры, по всей вероятности, боялись не за армию и Россию, а за провал заговора, в котором, как выяснилось впоследствии, они играли видную роль»[129].

Великий князь Андрей Владимирович записал в своем дневнике: «Кривошеин орудует всем и собирает такой кабинет министров, однотипных и одинаково мыслящих, который был бы послушным орудием у него в руках. Направление, взятое им, определяется народом, как желание умалить власть Государя. Об этом очень открыто говорят почти все»[130].

Вот почему министры решились на свой отчаянный шаг. Решено было бороться всеми имеющимися средствами, чтобы заставить Царя изменить свое решение. Было решено начать бить рядом, как это было в случае с Сухомлиновым, в случае с Мясоедовым, так же как это было в случае с Распутиным, Вырубовой, как это будет потом с Протопоповым, Штюрмером и так далее, и так далее. Тогда, в августе 1915 года, жертвой был выбран Председатель Совета министров граф И. Л. Горемыкин, который твердо воспротивился «министерской забастовке».

После первого столкновения с Горемыкиным, 27 августа, произошла тайная встреча членов кабинета с представителями блока. На этой встрече обе стороны пришли к общему выводу, что при нынешнем главе кабинета никаких конституционных перемен произойти не может, а значит, Горемыкин должен уйти. Это стало стратегическим маневром министерской оппозиции и полностью соответствовало целям «Прогрессивного блока».

Уже 28 августа, на следующий день после встречи с представителями блока, министры переходят в агрессивное наступление. Главным вопросом обсуждения становится вопрос о перерыве сессии Государственной Думы. В принципе, и Горемыкин, и члены правительства были за перерыв. Но Горемыкин хотел это сделать твердо и резко, объявив главной причиной этого перерыва действия «Прогрессивного блока». Министры выступали за мирный перерыв, согласованный с Председателем Государственной Думы М. В. Родзянко, который накануне устраивал самые настоящие драматические сцены с выбеганием из Мариинского дворца с криками: «В России нет больше правительства». При этом министры постоянно проводили мысль, что этот перерыв обязательно должен сопровождаться и изменениями в составе правительства, угодными Думе. Кривошеин прямо говорил на заседании: «Что мы ни говори, что мы ни обещай, как ни заигрывай с Прогрессивным блоком и общественностью — нам все равно не поверят. Ведь требования Государственной Думы и всей страны сводятся к вопросу не программы, а людей, которым вверяется власть. Поэтому, мне думается, что центр наших суждений должен бы заключаться не в искании того или другого дня роспуска Государственной Думы, а в постановке принципиального вопроса об отношении Его Императорского Величества к правительству настоящего состава и к требованиям страны об исполнительной власти, облеченной общественным доверием. Пускай Монарх сам решит, как ему угодно направить дальнейшую внутреннюю политику, по пути ли игнорирования таких пожеланий или же по пути примирения, избрав во втором случае пользующееся общественными симпатиями лицо и возложив на него образование правительства»[131].

Сазонов пугал Горемыкина сценами ужаса на петроградских улицах, массовыми выступлениями рабочих, которые произойдут в случае, если Дума будет распущена. «Улицы будут залиты кровью, — кричал он, — и Россия будет ввергнута в пропасть. Разве это нужно! Это ужасно! Во всяком случае, я открыто заявляю, что я совершенно не отвечаю за ваши действия и за роспуск Думы при создавшихся обстоятельствах!»[132]

На что Горемыкин спокойно ответил: «Дума будет распущена в назначенный срок, и никакой крови не будет».

Сазонов, уходя, сказал про Горемыкина: «Я не хочу с этим безумцем прощаться и подавать ему руку. Он сумасшедший, этот старик». Поливанов, по словам Яхонтова, держал себя по отношению к Горемыкину «совершенно неприлично».

Императрица Александра Федоровна писала Императору Николаю II 6 сентября 1915 года: «Сазонов больше всех кричит, волнует всех (даже если его совсем не касается), не ходит на заседание Совета Министров — это ведь неслыханная вещь! Я это называю забастовкой министров»[133].

Результатом этого совещания стало знаменитое письмо министров Царю. Письмо это было подписано восемью министрами: Харитоновым, Барком, Кривошеиным, Сазоновым, Щербатовым, Самариным, Игнатьевым и Шаховским. Общий смысл письма сводился все к тому же: повторялась просьба к Царю не возглавлять армию. Но заканчивалось оно следующими словами: «Находясь в таких условиях, мы теряем веру в возможность с сознанием пользы служить Вам и Родине». В условиях самодержавной России это было неслыханным демаршем, граничившим с некоей формой мятежа. Именно так его расценил и Царь. 15 сентября по его приказу министры выехали к нему в Ставку. Там их ждал весьма холодный прием. Министров не только никто не встретил на перроне вокзала, не только не подали экипажей, а завтракать им пришлось в буфете вокзала, но их и не позвали к Высочайшему обеду. Наконец, министров вызвали к Государю. Император резко заявил, что «совершенно не понимает, как министры, зная, что его воля к принятию командования непреклонна, тем не менее позволили себе» написать это письмо. «Все мы получили нахлобучку от Государя Императора за августовское письмо и за поведение во время августовского кризиса», — сказал после встречи с Царем И. Л. Горемыкин[134]. Далее начались те же бесконечные споры между министрами и Горемыкиным, но уже в присутствии Императора. Тогда Николай II встал и сказал: «Так как мы ни до чего договориться не можем, то я приеду в Царское Село и этот вопрос разрублю»[135].

26 сентября Император Николай II прибыл в Царское Село, и сразу же были отправлены в отставку Самарин и Кривошеин. Затем, в течение декабря 1915 года и по июль 1916 года, все правительство было отправлено в отставку. Последними, как ни странно, были уволены самые главные «забастовщики» среди министров: Поливанов (март 1916) и Сазонов (июль 1916). Это объясняется тем, что Поливанов должен был закончить возглавляемую им работу по организации военного снабжения, а Сазонова всецело поддерживали союзники, чьи интересы тот хорошо умел отстаивать. Насколько западные союзники, прежде всего англичане, ценили С. Д. Сазонова, видно из того, что еще накануне его отставки английский посол Бьюкенен направил Николаю II письмо с возражениями против нее, что само по себе было неслыханно.

Бьюкенен писал: «Английское посольство, Петроград, июль 6/19 1916. Секретно. Ваше Величество всегда мне разрешали говорить откровенно обо всех делах, которые могут в прямом смысле или косвенном, влиять на успешный конечный исход в этой войне, и на заключение мира, который будет гарантией от ее возобновления в последующие годы. Вот я и осмеливаюсь почтительно это сделать. Я действую полностью по своей личной инициативе и со всей личной ответственностью, и я должен просить прощения у Вашего Величества за этот шаг, который, я знаю, не соответствует дипломатическому этикету. Упорные настойчивые слухи, доходящие до меня, свидетельствуют о намерении Вашего Величества освободить от своих обязанностей министра иностранных дел господина Сазонова. Так как я не осмеливаюсь просить аудиенции, я решаюсь обратится к Вашему Величеству с личной просьбой и прошу взвесить те важные последствия ухода господина Сазонова, которые могут повлиять на такой важный вопрос, как продвижение к победе в войне. С господином Сазоновым мы работали вместе в течение шести лет в тесном контакте, и я всегда рассчитывал на его поддержку превратить военный союз между нашими странами в этой войне в постоянный. Трудно преувеличить услуги, которые он оказывал делу союзных правительств своими тактом и умением, которые он проявил во время очень трудных переговоров, которые велись накануне войны. Я не могу скрыть от Вашего Величества те чувства, которые я ощутил при известии о его отставке. Я, конечно, могу вполне ошибаться, и может быть, господин Сазонов, которого я давно не видел, собирается уйти в отставку из-за своего здоровья. Тогда я буду весьма сожалеть об этом. Я еще раз прошу Ваше Величество извинить меня за это личное послание. Бьюкенен»[136].

Отправляя Поливанова в отставку, Император указал, что недоволен его связями с Гучковым и возглавляемым им военно-промышленным комитетом. «Деятельность последних, — писал император, — не внушает мне доверия, а руководство Ваше этой деятельностью в моих глазах недостаточно властно»[137].

Таким образом, правительство, на которое делала ставку кадетско-октябристская оппозиция в своих стремлениях ограничить царскую власть, прекратило существование. Вслед за оппозиционными министрами свой пост главы правительства потерял и лояльный Царю И. Л. Горемыкин. Он был отправлен в отставку в январе 1916 года и заменен Б. В. Штюрмером. Новый кабинет министров был встречен общественностью еще более враждебно, чем кабинет Горемыкина. Частые смены министров делали работу правительства нервной с постоянной оглядкой на Думу, что, в свою очередь, во многом способствовало той вопиющей беспомощности, какую проявило императорское правительство в февральские дни 1917 года.