«Господь да благословит решение мое...»

Глава 1 Объединенный заговор против Николая II

Императора Николая II часто осуждают за то, что, оставив столицу и отправившись в Могилев, он оставил ненадежный и бесконтрольный тыл, который и стал причиной революции. Утверждают также, что, уехав в Ставку, Николай II должен был бы оставить в Петрограде надежного «диктатора», железной рукой давившего бы смуту, пока Царь руководил организацией отпору врагу. В этих утверждениях, наверное, есть своя доля истины. Наверное, лучше было бы, если бы Царь находился в столице и руководил общим управлением государства, а на фронте смелые и опытные генералы били зарвавшихся немцев. Наверное, было бы замечательно, если бы в Петрограде боевой верный генерал, или верноподданный энергичный министр, обеспечивали бы безопасность тыла. Но в том-то и дело, что энергичные, верноподданные и просто порядочные люди стали большой редкостью в верхушке российского общества.

Многие полагают, что Царь должен был беспощадно расстреливать потенциальных мятежников, вводить жесточайшее военное положение и тем самым спасать себя и страну. Такие утверждения не принимают во внимание тот факт, что Николай II мог царствовать только над верноподданным народом. Народ, по его мнению, мог повиноваться своему Царю только на основе свободного выбора. Тот народ, который этот выбор отвергал, не мог иметь над собой Помазанника Божия. Кроме того, совершенно неверно представление, будто бы Николай II был этаким мягкотелым интеллигентом-всепрощенцем. Надо помнить, что его царствование проходило на фоне невиданной войны революционных сил против русской монархии. С 1900 по 1911 год в борьбе с революцией Царь потерял множество преданных соратников: в 1900 году террористом убит министр просвещения Н. П. Боголепов, в 1901 — министр внутренних дел Д. С. Сипягин, в 1903 — уфимский губернатор Н. М. Богданович, в 1904 — министр внутренних дел В. К. Плеве, в 1905 — великий князь Сергей Александрович, в 1906 петербургский градоначальник В.Ф. фон дер Лауниц, в 1911 году — председатель кабинета министров П. А. Столыпин. Несмотря на это, Николай II продолжал политическими и репрессивными мерами бороться с революцией. В 1906 году он подавил самое мощное антиправительственное наступление, длившееся два года. Думать, что все это совершалось без его воли и участия, так же нелепо, как и утверждать, что армией руководил Алексеев, а Царь был так, «для проформы». Достаточно посмотреть на стиль распоряжений, указаний и дневниковых записей Николая II, например, времен первой русской революции 1905–1906 годов, когда революционный террор захлестнул страну, чтобы убедиться в его твердом характере и решительности. Вот указания Императора главе правительства П. А. Столыпину: «Непрекращающееся покушения и убийства должностных лиц и ежедневные дерзкие грабежи приводят страну в состояние полной анархии. Не только занятие честным трудом, но сама жизнь людей находится в опасности. Предписываем Совету министров безотлагательно предоставить мне намеченные меры, принятые наиболее целесообразными для точного исполнения моей непреклонной воли об искоренении крамолы и водворении порядка»[390]. 24 августа 1906 года по личному приказу Николая II в стране вводится действие военно-полевых судов, призванных беспощадно бороться с терроризмом и уголовным разгулом. Историк С. А. Степанов, безо всякой симпатии к Николаю II, пишет: «Эта мера была принята сразу после серии кровавых покушений, в том числе, на самого Столыпина. Возможно, по этой причине общественное мнение связывало полевые суды с именем премьер-министра. Однако, их инициатором являлся Николай II.

Вопреки распространенному заблуждению, последний Царь не был мягким и нерешительным, по крайней мере, в делах подобного рода. Он всегда поощрял крутые меры»[391]. Узнав о восстании на броненосце «Потемкин», Государь записал в дневник: «Надо будет крепко наказать начальников и жестоко мятежников!»[392]

В письме министру внутренних дел НА. Маклакову 18 октября 1913 года Царь поддерживает его предложение дать жесткий отпор думской оппозиции и пишет: «С теми мыслями, которые Вы желаете высказать в Думе, я вполне согласен. Это именно то, что им давно следовало услышать от имени моего правительства. Лично думаю, что такая речь министра внутренних дел своей неожиданностью разрядит атмосферу и заставит г. Родзянко и его присных закусить языки. Если же, паче чаяния, как Вы пишите, поднимется буря, и боевые настроения перекинутся за стены Таврического дворца, — тогда нужно привести предполагаемые Вами меры в исполнение: роспуск думы и объявление Питера и Москвы на положении чрезвычайной охраны. Переговорите с председательствующим в Совете Министров об изготовлении и высылке мне указов относительно обеих мер. Также считаю необходимым и благонамеренным немедленно обсудить в Совете Министров статью учреждения Государственной Думы, в силу которой, если Дума не согласится с изменениями Государственного Совета и не утвердит проекта, то законопроект уничтожается. Это — при отсутствии у нас конституции — есть полная бессмыслица. Представление на выбор и утверждение Государя мнений и большинства и меньшинства будет хорошим возвращением к прежнему спокойному течению законодательной деятельности, и притом в русском духе»[393].

Где же в этих бумагах Царя хотя бы намек на мягкость и нерешительность? Где всепрощенчество? Да, последний русский Император был великодушен и милостив, но он не был слабохарактерным и трусливым, не был он и конформистом. Николай II не привык сдаваться без боя. Видимая легкость, с какой произошло его так называемое отречение от престола, на самом деле скрывает тяжелейшую и упорную схватку царя с изменившими ему генералами, политиками и общественными деятелями.

Императору Николаю II было не из кого выбирать, говоря словами Александра I, «некем брать». «Император Николай II, — говорится в книге Е. Е. Алферьева, — должен был обладать большой силой воли, недюжинной твердостью характера и весьма широким кругозором вождя, чтобы остаться непоколебимым в своем судьбоносном решении и смело принять вызов и внешних врагов и внутренних, в том числе, немощных людей своего окружения»[394]. Поэтому с такой горечью и презрением Царь говорил о думских ораторах: «Все эти господа воображают, что помогают мне, а на самом деле только грызутся между собой. Дали бы мне войну закончить». «Государь чувствовал, что может доверять лишь немногим из своего окружения», — писал великий князь Кирилл Владимирович[395]. По существу, доверять Царь мог только самому верному и бескорыстному человеку — Императрице Александре Федоровне, уповая на милость Божию. Когда великий князь Александр Михайлович, в очередной раз, начал советовать Николаю II пойти на уступки думской оппозиции и провести «либеральные» преобразования, он заметил, что в глазах царя «появились недоверие и холодность. За всю нашу сорокаоднолетнюю дружбу я еще никогда не видел такого взгляда. — Ты кажется, больше не доверяешь своим друзьям, Ники? — спросил я его полушутливо. — Я никому не доверяю, кроме жены. Ответил он холодно, смотря мимо меня в окно»[396]. Многие историки ставят это Царю в упрек: дескать, доверял «взбалмошной» жене, а умным и проницательным людям не верил. Но если посмотреть на вещи непредвзято, то неужели те, кто в годы войны, когда речь шла о жизни и смерти России, предлагал какие-то реформы, кричал о «похождениях» Распутина, занимался сплетнями и интригами, являлись теми «умными и проницательными»? Сам великий князь Александр Михайлович совершенно верно писал о той атмосфере политиканства, которая царила в русском обществе: «Политиканы мечтали о революции и смотрели с неудовольствием на постоянные успехи наших войск. Мне приходилось по моей должности часто бывать в Петербурге, и я каждый раз возвращался на фронт с подорванными моральными силами и отравленным слухами умом. „Правда ли, что Царь запил?“ „А вы слышали, что Государя пользует какой-то бурят, и он прописал ему монгольское лекарство, которое разрушает мозг?“ „Известно ли вам, что Штюрмер, которого поставили во главе нашего правительства, регулярно общается с германскими агентами в Стокгольме?“ „А вам рассказали о последней выходке Распутина?“ И никогда ни одного вопроса об армии! И ни слова радости о победе Брусилова! Ничего, кроме лжи и сплетен, выдаваемых за истину только потому, что их распускают высшие придворные чины»[397].

Возмущение великого князя понятно, непонятно только почему он, вместо того, чтобы решительно пресечь подобную зловредную болтовню и немедленно организовать ей противодействие, отправляется на фронт «с подорванными моральными силами и отравленным слухами умом». «В целом ситуация создавала ощущение, — писал великий князь Кирилл Владимирович, — будто балансируешь на краю пропасти или стоишь среди трясины. Страна напоминала тонущий корабль с мятежным экипажем. Государь отдавал приказы, а гражданские власти выполняли их несвоевременно или не давали им хода, и иногда и вовсе игнорировали их. Самое печальное, пока наши солдаты воевали, не жалея себя, люди в чиновничьих креслах, казалось, не пытались прекратить растущий беспорядок и предотвратить крах; между тем, агенты революции использовали все средства для разжигания недовольства»[398].

Великий князь Кирилл Владимирович, правда, забыл упомянуть, что в числе «мятежного экипажа» оказался и он сам, с красным бантом на груди приведший Гвардейский экипаж в распоряжение Государственной Думы, еще до отречения Государя.

В обществе, в оппозиции и даже в армии открыто обсуждали возможность цареубийства. Профессор Ю. В. Ломоносов, бывший во время войны высоким железнодорожным чиновником и «по совместительству» сторонником революции, писал в своих воспоминаниях: «Удивительно то, что, насколько я слышал, это недовольство было направлено почти исключительно против царя и особенно царицы. В штабах и в Ставке царицу ругали нещадно, поговаривали не только о ее заточении, но даже о низложении Николая. Говорили об этом даже за генеральскими столами. Но всегда, при всех разговорах этого рода, наиболее вероятным исходом казалась революция чисто дворцовая, вроде убийства Павла»[399].

То же самое пишет Мельгунов: «Речь шла о заговоре в стиле дворцового переворота XVIII столетия, при которых не исключалась возможность и цареубийства»[400].

Милюков говорил «о принудительном отречении Царя и даже более сильных мерах»[401].

С конца 1916 года до Императора начинают доходить все усиливающиеся слухи о готовящемся заговоре Гучкова.

Сам Гучков впоследствии подтверждал свое участие в организации заговора. «Из показаний А. И. Гучкова ЧСК Временного правительства, — пишет С. П. Мельгунов, — стало известно о заговоре, который перед революцией организовал Гучков. По его словам, план был таков: „…захватить по дороге между Ставкой и Царским Селом Императорский поезд, вынудить отречение, затем, одновременно, при посредстве воинских частей, на которые в Петрограде можно было бы рассчитывать, арестовать существующее правительство и затем уже объявить как о перевороте, так и о лицах, которые возглавят правительство“»[402]. Как мы видим, сценарий переворота совпал с реальными событиями.

Об участии Гучкова в заговоре пишет и Милюков: «Рядом стояли люди — и число их быстро увеличивалось, — которые надеялись предупредить стихийную революцию дворцовым переворотом, с низложением царской четы. Из них я уже указывал Гучкова»[403]. «Прогрессивный блок» согласился с планом Гучкова. Тот же Милюков пишет: «Блок исходил из предположения, что при перевороте так или иначе Николай II будет устранен с престола. Блок соглашался на передачу власти монарха к законному наследнику Алексею и на регентство — до его совершеннолетия — великого князя Михаила Александровича. Мягкий характер великого князя и малолетство наследника казались лучшей гарантией перехода к конституционному строю […]. Говорилось в частном порядке, что судьба Императора и императрицы остается при этом нерешенной — вплоть до вмешательства „лейб-гвардейцев“, как это было в 18 в.; что у Гучкова есть связи с офицерами гвардейских полков, расквартированных в столице и т. д. Мы ушли, в полной уверенности, что переворот состоится»[404].

Разумеется, «заговор Гучкова» не был плодом исключительно его инициативы, как он пытался это представить в эмиграции, когда он утверждал, что другие лидеры оппозиции, например, Родзянко и Милюков, говорили о «безнравственности» организации государственного переворота в военное время. Эти утверждения Гучкова расходятся с высказываниями последних.

Вот что, например, писал впоследствии Милюков: «Конечно, мы должны признать, что ответственность за совершающееся лежит на нас, то есть на блоке Государственной Думы. Вы знаете, что твердое решение воспользоваться войной для производства переворота принято нами вскоре после начала этой войны, знаете также, что ждать мы больше не могли, ибо знали, что в конце апреля или начале мая наша армия должна перейти в наступление, результаты коего сразу в корне прекратили бы всякие намеки на недовольство, вызвали б в стране взрыв патриотизма и ликования. История проклянет пролетариев, но она проклянет и нас, вызвавших бурю»[405].

За Гучковым и его сподвижниками незримо стоял масонский «Великий Восток Народов России» (ВВНР), дочерняя ложа «Великого Востока Франции». Меньшевик и член Верховного совета ВВНР Н. С. Чхеидзе писал: «Переворот мыслился руководящими кругами в форме дворцового переворота; говорили о необходимости отречения Николая II и замены его. Кем именно, прямо не называли, но думаю, что имели в виду Михаила. В этот период Верховным советом был сделан ряд шагов к подготовке общественного мнения к перевороту. Помню агитационные поездки Керенского и других в провинцию, которые осуществлялись по прямому поручению Верховного совета. Помню сборы денег для такого переворота»[406]. «В результате ряда организованных единым масонским центром совещаний оппозиционных деятелей, — пишет B. C. Брачев, — был разработан общий план захвата царского поезда во время одной из поездок Николая II из Петербурга (так в тексте — П.М.) в Ставку или обратно. Арестовав Царя, предполагалось тут же принудить его к отречению от престола в пользу царевича Алексея при регентстве Михаила Александровича и введения в стране конституционного строя»[407].

В конце 1916 года известный масон А. В. Оболенский спросил Гучкова о справедливости слухов о предстоящем перевороте. «Гучков, — пишет далее Оболенский, — вдруг начал меня посвящать во все детали заговора и называть главных его участников… Я понял, что попал в самое гнездо заговора. Председатель Думы Родзянко, Гучков и Алексеев были во главе его. Принимали участие в нем и другие лица, как генерал Рузский, и даже знал о нем А. А. Столыпин (брат Петра Аркадьевича). Англия была вместе с заговорщиками. Английский посол Бькженен принимал участие в этом движении, многие совещания проходили у него»[408].

О ведущей роли масонов в кадетско-либеральном заговоре пишет и Г. М. Катков: «Подготовка государственного переворота, имеющего целью устранение Николая II, — вот та область, в которой масоны сыграли наиболее заметную роль»[409]. Однако, по существу руководя подготовкой государственного переворота, ВВНР предпочитал оставаться в тени, выдавая все подготовительные действия, как «заговор Гучкова», который якобы действовал по своей инициативе.

Правящие круги Антанты фактически поддерживали этот заговор. В мае 1916 года Европу посетила русская парламентская делегация во главе с Милюковым. Жандармский генерал А. И. Спиридович сообщал, что им получены оперативные данные о том, что «во время посещения некоторых стран кое-кто из депутатов получил руководящие указания от масонского центра с обещанием моральной поддержки в борьбе с правительством», что, по мнению Спиридовича, и определило начало активной борьбы с ним левой оппозиции в конце 1916 года[410].

Начиная с конца декабря 1916 года, Император все больше узнает о поддержке правящими кругами Англии и Франции думских и великокняжеских оппозиционеров. Воейков вспоминает о своем впечатлении, которые произвела на него встреча с английским и французским послами во время новогоднего приеме 1917 года в Царском Селе: «На этом приеме послы — Бьюкенен и Палеолог — были неразлучны. На их вопрос о вероятном сроке окончания войны, я ответил, что, на мой взгляд, состояние армии настолько поднялось и улучшилось, что если ничего непредвиденного не произойдет, то с началом военных операций можно ожидать скорого и благополучного исхода кампании. Они мне ничего на это не ответили; но обменялись взглядами, которые на меня произвели неприятное впечатление»[411].

Анна Вырубова пишет: «Государь заявил мне, что он знает из верного источника, что английский посол сэр Бьюкенен принимает деятельное участие в интригах против Их Величеств и что у него в посольстве чуть ли не заседания с великими князьями по этому поводу»[412].

В конце декабря 1916 года к Николаю II явился герцог А. Г. Лейхтенбергский и умолял его потребовать от членов Дома Романовых вторичной присяги. В то же время Н. Н. Тиханович-Савицкий, член Союза Русского Народа из Астрахани, через Вырубову добился аудиенции у императрицы Александры Федоровны, на которой уверял ее, что у него есть неопровержимые доказательства об «опасной пропаганде, которая ведется союзами земств и городов с помощью Гучкова и Родзянко и других в целях свержения с престола Государя»[413]. Царь внешне не реагировал на эти предупреждения. С. П. Мельгунов считает, что причиной этого были душевные свойства царя, которые не позволяли ему подозревать в своем ближайшем окружении, и даже в думской оппозиции, такую подлость, как подготовка государственного переворота во время войны. Действительно, двуличие и ложь были неприемлемы для Николая II. Как справедливо писал С. С. Фабрицкий: «Его Величество не любил фальшивых людей, льстецов, прислуживающихся и вообще не допускал возможности лгать, так как сам абсолютно не был способен на какую-либо малейшую фальшь или ложь. Люди резкие, мнящие о себе много, думающие спасать Россию грубой и резкой правдой, весьма односторонней и подозрительной, получающие холодный отпор от Государя на свои неуместные и бестактные выходки или выступления, имели потом дерзость распускать слухи о нелюбви Государя к правде»[414].

Фабрицкому вторит флигель-адъютант царя Мордвинов: «Государю были противны всякая игра, всякие замаскированные ходы, всякая неискренность, необходимая, якобы, для пользы дела. Он предпочитал молчать, вместо того, чтобы подобными фразами или поступками скрывать свое действительное отношение к вопросу, как то умеют делать ловкие политики […]. Но только самовлюбленные, поверхностные натуры могут не иметь сомнения и высказывать свои непогрешимые выводы с решительностью и жестокостью сильной воли, недоступной для более вдумчивых и деликатных. Сильная воля — это свойство, присущее не всякому. Всякий знает, что можно быть ограниченным, злым и преступным человеком и обладать выдающейся силой воли»[415].

Но тем не менее, видимая пассивность Царя не объясняется только его благородным характером. Хотя Николай II не представлял себе всю опасность складывающейся ситуации, не знал о готовности военной верхушки поддержать переворот, тем не менее Царь прекрасно был осведомлен о подрывной деятельности оппозиции. Представлял себе он и ту враждебность русского общества к существующему строю. Но Царь понимал, что любые репрессивные превентивные действия по отношению к оппозиции, без коренных изменений на фронте, вызовут такую волну негодования, что могут привезти к серьезным потрясениям, которые недопустимы во время войны. Перед Николаем II вставала дилемма: либо поставить на первое место укрепление власти путем резких и раздражающих действий и тем самым мешать войне с внешним врагом, либо, несмотря ни на что, стремиться в первую очередь к победе над внешним врагом, как бы не обращая внимания на врагов из Думы. Царь полагал, что государственный переворот невозможен, так как ему верна армия. Следует признать, что тактика Царя имела свою логику: балансируя на тонкой дорожке над пропастью революции, Николай II надеялся пройти по ней осторожными и медленными шагами, ставя главной целью победу в войне. Н. Н. Яковлев, в творчестве которого интересные открытия сочетаются с сильным влиянием большевистской агитации, писал в своей книге: «А царь? Что же он? Почему не следует советам императрицы, да не ее одной? Что он так „кроток“? […] Почему он медлил на рубеже 1916–1917 годов? Частично, вероятно, потому, что не верил в близкую революцию, да и не ставил высоко „революционеров“ поневоле, типа Милюкова, с которым звала расправиться царица. Главное заключалось в том, что самодержец полагал, — время подтвердить его волю еще не настало. Он видел, что столкновение с оппозицией неизбежно, знал о ее настроениях (служба охранки не давала осечки и подробно информировала царя), но ожидал того момента, когда схватка с лидерами буржуазии произойдет в иных, более благоприятных условиях для царизма. Николай II перед доверенными людьми, — бывшим губернатором Могилева (где была Ставка) Пильцем и Щегловитовым: нужно повременить до начала весеннего наступления русских армий. Новые победы на фронтах немедленно изменят соотношение сил внутри страны и оппозицию можно будет сокрушить без труда. С чисто военной точки зрения надежды царя не были необоснованны. Как боевой инструмент, русская армия не имела себе равных, Брусиловский прорыв мог рассматриваться как пролог к победоносному 1917 году»[416].

Собственно, это подтверждают и строчки Императрицы Александры Федоровны, которая в письме мужу от 16 декабря 1916 года писала: «Многие будут вычеркнуты из будущих придворных списков — они узнают по заключении мира, что значило во время войны не стоять за своего Государя!»[417].

О том, что заговорщики торопились с переворотом и понимали, что успешные действия на фронте сделают его невозможным, говорят их собственные высказывания. Милюков говорил, что новые успехи на фронте «сразу в корне прекратили бы всякие намеки на недовольство», Терещенко и генерал Крымов всячески торопили с переворотом, говоря, что иначе будет поздно. После же победы им неминуемо пришлось бы отвечать за свои преступные намерения и действия. Поэтому им необходимо было сделать все, чтобы перетянуть генералитет на свою сторону и вместе с ним совершить государственный переворот.

Между тем, Николай II был уверен в преданности армии. Он был убежден, что все заговорщические планы думцев обречены, так как он через армию полностью контролирует положение. Эта уверенность Николая II и была причиной того видимого спокойствия, с какой Император принимал известия о различных заговорах. Если бы эта уверенность была бы оправданной и генералитет оставался бы предан Царю, то действия монарха полностью соответствовали бы историческому моменту, но в том-то и дело, что военная верхушка уже давно была заодно с заговорщиками. Вся трагичность этого ошибочного мнения о преданности армейской верхушки ярко обозначена в письме Государя жене от 17 декабря 1916 года. Отвечая на обеспокоенность Государыни по поводу возможного вмешательства военных в политические дела, Николай II пишет: «Как ты можешь думать, что генералы на военном совете станут обсуждать политические вопросы? Послушал бы, как кто-нибудь из них затронул бы такую тему в моем присутствии!»[418] Генералы политические вопросы обсуждать с Царем и не собирались: они уже вовсю занимались политикой — готовили государственный переворот.

Таким образом, можно с уверенностью сказать, что к началу 1917 года против Николая II сложился и окончательно оформился заговор масонско-буржуазно-либеральной оппозиции. «Главной скрипкой» в этом заговоре был Гучков. Само существование заговора особенно не скрывалось его организаторами, что придавало заговору некоторую несерьезность, опереточность.

Вполне возможно, что эта несерьезность также ввела Царя в заблуждение. Гучков много говорил о заговоре, но не говорил, что делается для его осуществления. Милюков писал: «Мы знаем, что в планах Гучкова зрела идея дворцового переворота, но, что, собственно говоря, он сделал для осуществления этой идеи, не было известно»[419].

Милюков хорошо знал, что грядет государственный переворот. Поистине зловеще звучат строки его воспоминаний о визите Николая II в Государственную Думу в конце 1916 года: «Отойдя несколько шагов от нашей группы, Николай вдруг остановился, обернулся, и я почувствовал на себе его пристальный взгляд. Несколько мгновений я его выдерживал, потом неожиданно для себя… улыбнулся и опустил глаза. Помню, в эту минуту я почувствовал к нему жалость, как к обреченному. Все произошло так быстро, что никто этого эпизода не заметил. Царь обернулся и вышел»[420].

Профессор А. Ф. Смирнов пишет: «В тревожной военной обстановке Прогрессивный блок и стоящие за ним силы были полны решимости перехватить в свои руки управление страной, потеснив или убрав Императора. Они интересовались не реформами, а властью»[421].

Таким образом, к концу 1916 года против Николая II был организован заговор, инициатором которого были «Прогрессивный блок» и верхи буржуазии, поддерживаемые Антантой. В. И. Ленин, который хорошо разбирался в политических заговорах и переворотах, писал: «Если поражения в начале войны играли роль отрицательного фактора, ускорившего взрыв, то связь англо-французского империализма с октябристско-кадетским капиталом России явился фактором, ускорившим этот кризис путем прямо-таки организации заговора против Николая Романова. […] Если революция победила так скоро и так — по внешности, на первый поверхностный взгляд — радикально, то лишь потому, что в силу чрезвычайно оригинальной исторической ситуации слились вместе, и замечательно „дружно“ слились, совершенно различные потоки, совершенно разнородные классовые интересы, совершенно противоположные политические и социальные стремления. Именно: заговор англо-французских империалистов, толкавших Милюкова и Гучкова с К° к захвату власти в интересах продолжения империалистической войны […]. Англо-французский империалистический капитал, в интересах продолжения и усиления этой бойни, ковал новые дворцовые интриги, устраивал заговор с гвардейскими офицерами, подстрекал и обнадеживал Гучковых с Милюковыми, подстраивал совсем готовое новое правительство, которое и захватило власть» […][422].

Но никакой заговор был бы невозможен, если бы армия оставалась верна Царю и присяге. Поэтому оттого, с кем она будет, зависел исход готовящегося государственного переворота.

Глава 2 Роль русского генералитета в заговоре против Николая II

Февральскую революцию иногда называют «революцией генерал-адъютантов», намекая на решающую роль, которую сыграл генералитет в государственном перевороте зимы 1917 года. Между тем, генерал-адъютанты были людьми, наиболее приближенными к особе Императора и потому наиболее уважаемыми в русской армии. «Генерал-адъютант! — писал Ф. Винберг. — Со времени учреждения этого звания, оно считалось особливо почетным, особливо дорогим отличием: Царь награждал им тех своих генералов, которым особливо доверял, которых принимал в свою близость. Звание это, вместе с почетом, налагало и большую ответственность, и большие нравственные обязательства на тех, кто имел счастье носить на своих погонах генерал-адъютантские вензеля»[423].

Но именно высшее офицерство, опора русской монархии, сыграло ведущую роль в ее гибели.

Роль Императорской Ставки в случившихся событиях 1917 года чрезвычайно важна, так как от позиции русского генералитета зависело очень многое, если не все. Как верно писал А. Я. Аврех: «Значение ставки определялось уже самими масштабами войны, поставившей под ружье миллионы людей и потребовавшей крайнего напряжения всех материальных и духовных сил страны […] Ставка была фактически вторым правительством не только на театре военных действий, но и в столице»[424]. При этом, ведущие сотрудники Ставки были хорошо осведомлены о готовящемся перевороте. «Касаясь заговорщицкой деятельности Гучкова и его „кружка офицеров“, то о них хорошо знала Ставка, но мер для пресечения Гучкова не принимала», — писал полковник В. М. Пронин[425].

Разразившиеся в феврале 1917 года события в Петрограде не были неожиданностью для верхушки генералитета, как и не были они неожиданностью для министерства внутренних дел и Охранного отделения полиции. Адмирал Бубнов писал: «Верховное командование, несомненно, знало о нарастании революционного настроения в столице. Об этом его постоянно осведомляли тревожные донесения охранного отделения, в которых прямо говорилось, что близится революция. То, что генерал Алексеев не предусмотрел столь очевидной опасности, как революция, которая угрожала его оперативному замыслу, и не принял против этого соответствующих мер, значительно умаляет его полководческие способности и лежит на его ответственности»[426].

Генерал Алексеев и ряд генералов Ставки были активно вовлечены в политические интриги в начале 1916 года, когда началась их обработка со стороны либерально-общественных кругов. Но связи думской оппозиции и генералитета существовали с давнего времени. «Связь Думы с офицерством, пишет генерал Деникин, — существовала давно. Работа комиссии государственной обороны в период воссоздания флота и реорганизации армии после японской войны протекала при деятельном негласном участии офицерской молодежи. А. И. Гучков образовал кружок, в состав которого вошли Савич, Крупенский, граф Бобринский и представители офицерства, во главе с генералом Гурко. По-видимому, к кружку примыкал и генерал Поливанов, сыгравший впоследствии такую крупную роль в развале армии»[427].

Один из самых главных и активных врагов Императора Николая II, А. И. Гучков, хорошо понимал всю необходимость установления контроля над армейской верхушкой для успеха государственного переворота.

Гучков открыто заявил об этом еще до войны, во время своего пребывания во Франции: «В 1905 году, — заявил он, — революция не удалась потому, что войско было за Государя… В случае наступления новой революции необходимо, чтобы войско было на нашей стороне; поэтому я исключительно занимаюсь военными вопросами и военными делами, желая, чтобы, в случае нужды, войско поддерживало более нас, чем Царский Дом»[428].

Слова Гучкова не были пустым звуком. Являясь председателем военно-промышленного комитета, он вошел в тесную связь со многими генералами и находился в хороших отношениях с великим князем Николаем Николаевичем. Это влияние Гучкова на представителей армейской верхушки усилилось с началом войны.

Можно с уверенностью сказать, что к моменту создания «Прогрессивного блока» у его представителей имелись совершенно определенные планы на заговор против Царя, с целью ограничения его власти. В этом, кстати, и была истинная подоплека дела Мясоедова. Он являлся лишь пешкой, орудием в игре Гучкова, который тем самым бил по министру Сухомлинову, а с еще более дальним прицелом — по Императору. Ведь если рядом с министром был предатель, которому министр благоволил, значит предателем являлся и сам министр, а министр-предатель не может находиться в правительстве Его Величества.

С началом же Мировой войны и неудачами на фронте общение думцев и генералов все возрастало. Гучков и другие пытались склонить на свою сторону генералитет. «Незадолго до Февральской революции, — писал Н. В. Некрасов в своих показаниях НКВД СССР, — начались и росли связи с военными кругами. Была нащупана группа оппозиционных царскому правительству генералов и офицеров, сплотившихся вокруг А. И. Гучкова (Крымов, Маниковский и ряд других), и с нею завязалась организационная связь»[429].

Фактически это было продолжением несостоявшегося «тихого» переворота, который был предотвращен Царем в конце августа 1915 года, когда он принял верховное командование. Как писал Г. М. Катков: «Гучков и его заместитель Коновалов обрабатывали Алексеева в Ставке, а Терещенко, глава киевского военнопромышленного комитета, прилагал все усилия к тому, чтобы повлиять в том же духе на Брусилова, главнокомандующего Юго-Западным фронтом»[430]. В январе 1916 года, по приглашению Алексеева, Ставку посещают князь Г. Е. Львов и московский городской голова М. В. Челноков — известные своей оппозиционностью Николаю II. При этом Львов из вагона не выходил, а к нему ходил Алексеев, который имел с ним «с глазу на глаз беседу в течении около часа»[431]. Имеется ряд мнений, что с этого времени начинается участие Алексеева в готовящемся заговоре по свержению Николая II. С. П. Мелыунов писал: «К осени 1915 года между новыми „союзниками“ (Алексеевым и Львовым П. М.) была установлена договоренность уже о действиях.

А. Ф. Керенский, который впоследствии о намечавшихся планах мог знать непосредственно от Львова, во французском издании своих воспоминаний говорит, что план заключался в аресте Царицы, ссылке ее в Крым и в принуждении Царя пойти на некоторые реформы, то есть, очевидно, согласиться на министерство „доверия“ во главе со Львовым. […] В ноябре один из доверенных Львова, по поручению последнего, посетил Алексеева.

Произошла такая приблизительная сцена. Во время приема Алексеев молча подошел к стенному календарю и стал отрывать листок за листком до 30 ноября. Потом сказал: передайте князю Львову, что все, о чем он просил, будет выполнено. Вероятно, на 30 ноября и назначалось условленное выступление»[432].

Лемке в своей книге пишет о том, что Алексеев стал участником заговора еще в ноябре 1915 года. «Вчера Пустовойтенко, — пишет он 9 ноября 1915 года, — сказал мне: „Я уверен, что в конце концов Алексеев будет просто диктатором“. Не думаю, что это было обронено так себе. Очевидно, что-то зреет… Да, около Алексеева есть несколько человек, которые исполняют каждое его приказание, включительно до ареста в Могилевском дворце… По некоторым обмолвкам Пустовойтенко, мне начинает казаться, что между Гучковым, Коноваловым, Крымовым и Алексеевым зреет какая-то конспирация, какой-то заговор, которому не чужд и Михаил Саввич (Пустовойтенко)»[433].

В воспоминаниях М. Лемке, маленького военного чиновника, случайного человека в армии, человека абсолютно некомпетентного в военных вопросах, подвергаются несправедливой критике действия всех сотрудников Ставки, кроме Алексеева, действия которого, напротив, превозносятся. Здесь следует сказать о той странной деятельности, которую Лемке проводил в Ставке. Лемке, бывший эсер, будучи причисленным к штабу Верховного Главнокомандующего, как сам признает, для чего-то делал копии всех секретных документов, к которым имел доступ и отправлял их в Петроград, где «хранил их в надежном месте». С какой целью он это делал, Лемке не говорит. При этом совершенно непонятно, по какой причине Алексеев очень ценил Лемке и постоянно в нем нуждался. Более того, во время визитов Николая II в штаб, Лемке находился за ширмой и слышал все, о чем говорил Царь своему начальнику штаба. Ф. Винберг писал: «Лемке пробыл в Ставке 8 месяцев, с 25-го сентября 1915 г. по 2-ое июля 1916 г! Из различных источников в штаб стали доходить сведения о том, что такое представлял собой Лемке. Начальника штаба стали уговаривать с ним расстаться; но он упорствовал. Наконец, генерал Воейков и другие внушительно объяснили генерал-адъютанту, что в штабе Государя Императора нельзя терпеть эсера. […] Скрепя сердце, пришлось Алексееву расстаться со своей „правой рукой“[434]». 15 июня 1916 года Алексеев подает Николаю II секретную докладную записку с предложением ввести в стране военную диктатуру. Записка была совершенно секретная. Каково же было удивление Алексеева, когда 24-го июня 1916 года Родзянко во время своего визита в Ставку показал ему копию этой записки и спросил: «Верна ли она?» Алексеев «признался, что он, действительно, подал Государю такую записку, но настойчиво добивался, кто передал секретную бумагу? И говорил, что не может он воевать с успехом, когда в управлении нет ни согласованности, ни системы и когда действия на фронте парализуются неурядицей тыла»[435]. Возникает вопрос: при чем здесь «неурядицы тыла», когда ближайший помощник Алексеева имел доступ к секретным документам и делал с них копии, отправляя их в Петроград?

Одной из главных причин, по которой генералы так легко оказались на стороне заговорщиков, были их общие масонские связи. Н. Н. Берберова в своей книге «Люди и ложи» говорит о масонских корнях Алексеева и части генералитета, как об одной из причин их участия в львовско-гучковском заговоре: «Мы знаем теперь, — пишет она, — что генералы Алексеев, Рузский, Крымов, Теплов и, может быть, другие были с помощью Гучкова посвящены в масоны. Они немедленно включились в его „заговорщицкие планы“. Все эти люди, как это ни странно, возлагали большие надежды на регентство (при малолетнем царевиче Алексее) великого князя Михаила Александровича, брата царя»[436].

Как пишет B. C. Брачев, «главную ставку масонские заговорщики делали на армию»[437].

Осуществлению этого заговора, как считают некоторые, помешала почечная болезнь Алексеева, заставившая его слечь в постель.

Гучков в эмиграции отрицал однозначную поддержку генералитетом его заговора. Он писал, что остается в неуверенности относительно того, «удалось ли бы нам получить участников заговора в лице представителей высшего командного состава, скорее была уверенность, что они бы нас арестовали, если бы мы их посвятили в наш план»[438]. Однако, верить Гучкову на слово нельзя. Он мог, по разным соображениям, не желать освещения темы участия военных в перевороте. Многие факты его отношений с военными, в частности, с Алексеевым, свидетельствуют, скорее, об обратном.

14 февраля 1916 года Гучков пишет письмо Алексееву, в котором просит принять его помощника А. И. Коновалова, для того, чтобы «сделать доклад о всех сторонах деятельности Центрального военно-промышленного комитета и получить важные для комитета ваши указания». Последняя фраза от такого известного лица, как Гучков, об «указаниях» не могла не польстить Алексееву. Так был сделан первый пробный шар со стороны Гучкова на возможность контактов с Алексеевым. Алексеев этот шар принял. Теперь заговорщики могли начинать тихонько подводить генерала Алексеева к нужным им действиям. Начинается переписка сначала между Алексеевым и Родзянко, в котором Алексеев жалуется, что в армии все плохо, а затем между Алексеевым и Гучковым.

Императрица узнала об этой переписке и написала Царю в Ставку 18 сентября 1916 года: «Теперь идет переписка между Алексеевым и этим негодяем Гучковым, и он пичкает его всякими гнусностями, предупреди его, тот такой умный негодяй»[439]. Для Государя это было полной неожиданностью. Он пишет в ответном письме: «Откуда ты знаешь, что Гучков переписывается с Алексеевым? Я никогда раньше не слыхал об этом»[440]. Николай II вызвал к себе Алексеева и спросил его, переписывается ли он с Гучковым? Алексеев сказал Царю, что «нет, не переписывается». Но Гучков сам предал огласке свое письмо Алексееву. «Очевидно, Гучков решил пустить в ход письмо от 15 августа, не спрашивая согласия Алексеева, чтобы заставить его действовать. Это, несомненно, поставило Алексеева в невыносимое, с моральной точки зрения, положение, и его замешательство должно было ужаснуть Государя. Вполне возможно, что ухудшение здоровья Алексеева и его отъезд в Крым в ноябре 1916 года объяснялись, во всяком случае отчасти, моральным перенапряжением, испытанным в результате этого инцидента. Должно быть, те же причины определили его поведение в момент отречения 1-го и 2-го марта 1917 года», пишет Г. М. Катков[441].

Главной целью Гучкова было убедить Алексеева в необходимости «Ответственного министерства» и в том, что без него страну ожидает полный крах, и тем самым втянуть его в свой заговор против Николая II. В своих письмах Гучков всячески поносит главу Императорского правительства Б. В. Штюрмера и обвиняет его в измене. Цель ясна: убедить Алексеева в необходимости заменить «изменника» и «ставленника Распутина» на «прогрессивного патриота». Подобных писем было несколько, так как Штюрмер докладывал Императору: «Гучков рассылает, а также представил генералу Алексееву письма с противоречащим истине изложением моего отношения к вопросу о премировании заводов, работающих на оборону. Письмо же на мое имя генерала Алексеева, признающего, что тайное толкование есть результат досадного недоразумения, остается неопубликованным. При таких условиях, обвинение мое должно быть признано опровергнутым и восстановить истину может только один генерал Алексеев, который, однако, этого не делает»[442].

Между тем, возможно, Алексеев страшился создавшегося положения и, по свойству своей натуры, мог колебаться, сомневаться и даже пытаться отказаться от своего участия в заговоре. Его отъезд в Крым похож на бегство. Перед отъездом Алексеев передал исполнение своих обязанностей генералу, В. И. Гурко. В ходе этой передачи два генерала вели долгий разговор друг с другом. «О чем они говорили с глазу на глаз, — писал адмирал Бубнов, — при передаче должности останется навсегда тайной, которую они оба унесли в могилу. Но факт тот, что с назначением Гурко появились, неизвестно откуда взявшиеся слухи, что он, если ему не удастся повлиять на Государя, примет против него какие-то решительные меры»[443].

Связи Гучкова и Алексеева не прекращаются и в Крыму. А. И. Деникин пишет: «В Севастополь к больному Алексееву приехали представители некоторых думских и общественных кругов. Они совершенно откровенно заявили, что назревает переворот. Как отнесется к этому страна, они знают. Но какое впечатление произведет переворот на фронте, они учесть не могут. Просили совета. Алексеев в самой категорической форме указал на недопустимость каких бы то ни было государственных потрясений во время войны, на смертельную угрозу фронту, который, по его пессимистическому выражению „и так не слишком прочно держится“, и просил во имя сохранения армии не делать этого шага. Представители уехали, обещав принять меры к предотвращению готовившегося государственного переворота. Не знаю, какие данные имел Михаил Васильевич, но он уверял впоследствии, что те же представители вслед за ним посетили Брусилова и Рузского и, получив от них ответ противоположного свойства, изменили свое первоначальное решение»[444].

Эти воспоминания Деникина вызывают большие сомнения в своей точности. Во-первых, если Алексеев так категорически отказался вести любые разговоры о государственном перевороте, если он был по мнению того же Деникина «мудрый и честный патриот», то почему он немедленно не сообщил Николаю II о грозящей опасности? Сделать это ему велел его долг военнослужащего и верноподданного. Во-вторых, вызывает большое сомнение самостоятельность принимаемых решений Рузским и Брусиловым о поддержке заговорщиков. Несмотря на то, что последние знали колеблющуюся натуру начальника штаба, Алексеев пользовался у них большим авторитетом. Согласиться на такой рискованный шаг, как участие в перевороте, направленном против царя, без согласия Алексеева, хотя бы пусть и молчаливого, означало бы поставить себя в крайне щекотливое положение. Здесь хочется привести слова генерала Н. И. Иванова об Алексееве: «Алексеев человек с малой волей, и величайшее его преступление перед Россией — его участие в совершенном перевороте. Откажись Алексеев осуществлять планы Государственной Думы, Родзянко, Гучкова и других, я глубоко убежден, что побороть революцию было бы можно, тем более, что войска на фронте стояли спокойно и никаких брожений не было. Да и главнокомандующие не могли бы и не решились бы согласиться с Думой без Алексеева»[445].

Поражает та детальная осведомленность о заговоре, которую проявлял сам генерал Деникин: «В состав образовавшихся кружков входили некоторые члены правых и либеральных кругов Государственной Думы, прогрессивного блока, члены Императорской фамилии и офицерство. Активным действиям должно было предшествовать последнее обращение к Государю одного из великих князей… В случае неуспеха, в первой половине марта предполагалось вооруженной силой остановить Императорский поезд во время следования его из Ставки в Петроград. Далее должно было последовать предложение Государю отречься от престола, а в случае несогласия, физическое его устранение. Наследником предполагался законный правопреемник Алексей и регентом Михаил Александрович»[446]. Обратим внимание, с какой поразительной осведомленностью Деникин описывает готовящийся государственный переворот и с какой легкостью говорит об убийстве своего Царя, которому он приносил присягу на Евангелии!

Генерал Данилов тоже пишет о заговоре со знанием посвященного человека: «Возможен был двоякий переворот: путь дворцовый и революционный. Первый выход казался менее болезненным и менее кровавым. К тому же, по мнению некоторых лиц, сочувствовавших дворцовому перевороту, обеспечивалась возможность сохранения монархического принципа»[447].

Интересную сцену приводит в своей книге «Крушение империи» М. В. Родзянко. В январе 1917 года, то есть за месяц до роковых событий, произошла встреча думцев, во главе с Родзянко, и генералом Крымовым, доверенным лицом Алексеева. Родзянко пишет, что главной целью этой встречи была просьба Крымова «дать ему возможность неофициальным путем осветить членам Думы катастрофическое положение армии и ее настроения». Однако разговор, который повел Крымов, сводился не к этому. «С волнением слушали доклад боевого генерала. Грустной и жуткой была его исповедь. Крымов говорил, что пока не прояснится и не очистится политический горизонт, прока правительство не примет курса, пока не будет другого правительства, которому бы там, в армии, поверили, — не может быть надежд на победу. Войне определенно мешают в тылу, и временные успехи сводятся к нулю. Закончил Крымов приблизительно такими словами: „Настроение в армии такое, что все с радостью будут приветствовать известие о перевороте. Переворот неизбежен и на фронте это чувствуют. Если вы решитесь на эту крайнюю меру, то мы вас поддержим. Очевидно, иных средств нет. Все было испробовано как вами, так и многими другими, но вредное влияние жены сильнее честных слов, сказанных Царю. Времени терять нельзя“. Крымов замолк, и несколько минут все сидели смущенные и удрученные. Первым прервал молчание Шингарев: „Генерал прав — переворот необходим… Но кто на него решится?“ Шидловский с озлоблением сказал: „Щадить и жалеть его нечего, когда он губит Россию“. Многие из членов Думы соглашались с Шингаревым и Шидловским: поднялись шумные споры. Тут же были приведены слова Брусилова: „Если придется выбирать между Царем и Россией — я пойду за Россией“. Самым неумолимым и резким был Терещенко, глубоко меня взволновавший. Я его оборвал и сказал: „Вы не учитываете, что будет после отречения Царя… Я никогда не пойду на переворот. Я присягал… Если армия сможет добиться отречения пусть она это делает через своих начальников, а я до последней минуты буду действовать убеждением, но не насилием“».

Если отбросить всю демагогию Родзянко, то смысл встречи с Крымовым заключался в том, что верхушка армии подталкивала Родзянко и остальных на осуществление государственного переворота, заверяя последних, что они могут в этом на нее рассчитывать. По поводу генерала Крымова интересные сведения приводит Мельгунов: «Милюков, — пишет он, — в своих воспоминаниях писал: „Из сообщения М. И. Терещенко после самоубийства генерала Крымова стало известно, что этот „сподвижник Корнилова“ был самоотверженным патриотом, который в 1917 году обсуждал в тесном кружке подробности предстоящего переворота. В феврале уже намечалось его осуществление“»[448].

Сам Терещенко так говорит о роли генерала Крымова: «Я не могу не вспомнить последних месяцев перед революцией, когда генерал Крымов оказался тем единственным генералом, который из великой любви к родине не побоялся вступить в ряды той небольшой группы лиц, которая решилась сделать государственный переворот. Генерал Крымов неоднократно приезжал в Петербург и пытался убедить сомневающихся, что медлить больше нельзя. Он и его друзья сознавали, что если не взять на себя руководство дворцовым переворотом, его сделают народные массы, и прекрасно понимали, какими последствиями и какой гибельной анархией это может грозить. Наконец, мудрые слова искушенных политиков перестали нас убеждать, и тем условным языком, которым мы между собой сносились, генерал Крымов в первых числах марта был вызван в Петроград из Румынии, но оказалось уже поздно»[449].

Генерал Деникин тоже подтверждает роль генерала Крымова, как активного организатора заговора. Он называет Крымова «одним из инициаторов предполагавшегося дворцового переворота»[450] и пишет, что «Крымов был вызван своими единомышленниками с фронта в Петроград к 1-му марта, но петроградское восстание изменило ход событий»[451].

Исследователь О. А. Платонов пишет, что Крымов «предлагал осуществить убийство Царя на военном смотру в марте 1917 года. Генералу Крымову, пользовавшемуся репутацией решительного человека, отводилась большая роль в еще одном варианте заговора. Как рассказывал масон Н. Д. Соколов, в феврале 1917 года в Петрограде, в кабинете Родзянко, было совещание лидеров Государственной Думы с генералами, на котором присутствовали генералы Рузский и Крымов. На совещании приняли решение, что откладывать дальше нельзя, что в апреле, когда Царь будет ехать из Ставки, его в районе, контролируемом командующим фронтом Рузским, задержат и заставят отречься. Генералу Крымову отводилась в этом заговоре решающая роль, он был намечен в генерал-губернаторы Петрограда, чтобы решительно подавить сопротивление со стороны верноподданных Царя»[452].

Весьма своеобразен и «монархизм» адмирала Колчака. В своих показаниях адмирал, которому Царь поручил подготовку важнейшей военно-морской операции, говорил: «Для меня было ясно, что монархия не в состоянии довести эту войну до конца и должна быть какая-то другая форма правления, которая может закончить эту войну». Впрочем, Колчак тут же противоречит самому себе, когда говорит далее: «Я не могу сказать, чтобы я винил монархию и самый строй, создавший такой порядок; я откровенно не могу сказать, чтобы причиной была монархия, ибо я думаю, что и монархия могла вести войну. При том же положении дела, какое существовало, я видел, что какая-нибудь перемена должна быть, и переворот этот я, главным образом, приветствовал, как средство довести войну до счастливого конца»[453]. Разобраться в словах адмирала крайне тяжело: сплошная путаница. То «монархия не в состоянии довести войну до конца», то тут же «монархия могла вести войну», и опять «я приветствовал переворот, как средство довести войну до счастливого конца». Зачем же нужен переворот, если монархия и сама может довести войну до победы? Создается впечатление, что неблаговидная роль Колчака в февральском перевороте не давала ему возможности четко и ясно сформулировать свои ответы по поводу переворота.

В истории февральских событий практически не изучена роль генерала А. А. Маниковского. Между тем, он сыграл немалую роль в осуществлении переворота. Генерал Маниковский был начальником Главного Артиллерийского Управления. По сведениям Н. Н. Берберовой он состоял вместе с Алексеевым, Рузским и Поливановым в масонской «Военной ложе». В. В. Шульгин писал о нем: «Генерал Алексей Алексеевич Маниковский был талантливый человек. Что он делал со своим „Главным артиллерийским управлением“, я хорошенько не знаю, но в его руках казенные заводы, да и частные (например, мы отобрали у владельцев огромный Путиловский завод и отдали его в лен Маниковскому) — делают чудеса. У него запорожская голова, соединение смелости и хитрости»[454].

Запомним этот важный факт: ведущие заводы Петрограда находились в руках генерала Маниковского. Ему был передан в подчинение самый крупный и самый, кстати, революционный завод столицы. В. В. Кожинов в своем интересном исследовании пишет: «„Хлебный бунт“ в Петрограде, к которому вскоре присоединились солдаты „запасных полков“, находившихся в столице, был специально организован и использован главарями переворота. Не менее важно и другое. На фронте постоянно испытывали нехватку снарядов. Однако, к 1917 году на складах находилось 30 миллионов (!) снарядов, примерно столько же, сколько было всего истрачено за 1914–1916 годы (между прочим, без этого запаса артиллерия в гражданскую войну 1918–1920 годов — когда заводы почти не работали — вынуждена была бы бездействовать). Если учесть, что начальник Главного артиллерийского управления в 1915-феврале 1917 гг. А. А. Маниковский был масоном и близким сподвижником Керенского, ситуация становится ясной»[455].

Генерал Маниковский в глазах заговорщиков из «Прогрессивного блока» был призван играть крупную роль. Милюков писал, что были предложения «объявить Думу Учредительным собранием и передать власть диктатору (генералу Маниковскому)».[456]

Генерал Маниковский был в хороших отношениях с руководителями военно-промышленных комитетов, в которых главную роль играли люди Гучкова. Владел Маниковский и ситуацией на заводах, в рабочих коллективах. О том, что он знал о настроениях среди рабочих, говорит то обстоятельство, что Маниковский докладывал о них Государю. Николай II писал жене 5 ноября 1916 года: «Вчера я принял славного Маниковского, начальника артилл. управления. Он рассказал мне много относительно рабочих, об ужасной пропаганде среди них и огромных денежных суммах, раздаваемых для забастовок — и что, с другой стороны, этому не оказывается никакого сопротивления, полиция ничего не делает, никому дела нет до того, что может случиться! Министры, как всегда, очень слабы — вот и результат»[457].

В данном случае Николай II, хорошо разбиравшийся в людях, был введен в заблуждение «славным» Маниковским. Дело в том, что, будучи одним из посвященных в планы государственного переворота, Маниковский прекрасно знал, кем распространяются листовки и призывы к забастовкам. Рассказывая, якобы с тревогой, об этом Царю, Маниковский отводил подозрение царя от истинных заговорщиков и переводил его на беспомощность министров.

Таким образом, генерал Маниковский мог сыграть не последнюю роль в координации действий заговорщиков и руководителей рабочих выступлений.

Не менее интересной представляется роль в заговоре против Императора генерала М. Д. Бонч-Бруевича. Сам генерал в своих воспоминаниях свою осведомленность о заговоре не отрицал, хотя от прямого участия открещивался: «Легковерные люди, — писал он про себя и своих соратников, имен которых не называет, — мы полагали, что достаточно заменить последнего царя кем-либо из его многочисленных родственников, хотя бы тем же великим князем Михаилом Александровичем, командовавшим с началом войны Кавказской туземной дивизией, и династия обретет былую силу. Мысль о том, что, пожертвовав царем, можно спасти династию, вызвала к жизни немало заговорщических кружков и групп, помышлявших о дворцовом перевороте. По многим намекам и высказываниям я мог догадаться, что к заговору против последнего царя, или по крайней мере к людям, сочувствующим заговору, принадлежат даже такие видные генералы, как Алексеев, Брусилов и Рузский. В связи с этими заговорами называли и генерала Крымова, командовавшего конным корпусом. Поговаривали, что к заговорщикам примыкают члены Государственной Думы. О заговоре, наконец, были осведомлены Палеолог и Джордж Бьюкенен»[458].

Однако, генерал Бонч-Бруевич лукавит, когда пишет, что о заговоре «лишь догадывался». Бонч-Бруевич был весьма близок к антицарским силам. Причем, в отличии от Алексеева или Поливанова, Бонч-Бруевич был близок не только с Гучковым. Один из видных руководителей русской контрразведки приходился родным братом видному большевику В. Д. Бонч-Бруевичу, с которым, как он сам писал, был всегда близок. Через своего брата генерал Бонч-Бруевич имел неплохие контакты с большевистским руководством. Причем, трудно сказать, кто играл в этих контактах большую роль: генерал или его брат большевик. Сам генерал Бонч-Бруевич писал: «Я не был от них (т. е. от большевиков — П.М.) так далек, как это могло казаться. Мой младший брат, Владимир Дмитриевич, примкнул к Ленину и ушел в революционное большевистское подполье еще в конце прошлого века. С братом, несмотря на разницу в мировоззрении и политических убеждениях, мы всегда дружили и, конечно, он много сделал, чтобы направить меня на новый и трудный путь»[459].

Если генерал Бонч-Бруевич участвовал в заговоре генералитета против Николая II, то он мог вполне опираться на помощь своего брата Владимира, который во время февральских событий был в Петрограде. В воспоминаниях последнего мы встречаем любопытный эпизод, который может служить косвенным подтверждением подобного сотрудничества двух братьев. В. Д. Бонч-Бруевич пишет: «25 февраля 1917 года ко мне явилась группа кубанских казаков, служивших в то время в Петрограде и стоявших со своим полком где-то за Невской заставой, пришедших на мою квартиру в полном вооружении, только без карабинов. Это были представители секты „Новый Израиль“. Расспросив меня относительно моего мнения о событиях в Петрограде, заявили мне, что они клянутся употребить все усилия в своих сотнях, как лично, так и через своих товарищей, чтобы ни в коем случае в рабочих не стрелять и при первой возможности перейти на их сторону. Так как из них я знал только одного, а пришло их одиннадцать человек, и так как они поняли, что я им не очень-то доверяю, то они, в знак доказательства своей принадлежности к секте новоизраильтян, вдруг встали и все отдали мне земной поклон по особому израильскому сектантскому способу, — поклон рыбкой, — которым, по преданию, кланялись друг другу первые христиане, в знак покаяния и всепрощения. Я, конечно, знал эти „тайны“ хорошо исследованной мной секты. „Истинно говорю тебе, — сказали они, целуя меня, это требовалось по обычаю: после поклона совершалось „целование любви“, — как другу нашего вождя Василия Семеновича (Лубкова), и скажи об этом всем своим товарищам — стрелять не будем, а перейдем на сторону народа“»[460].

В этом отрывке много интересных деталей, которые дают представление о том, насколько приобрели влияние в армии разные тайные организации и течения, но нас интересует следующий вопрос: кто направил казаков именно к большевику Бонч-Бруевичу? Ведь, вопреки советской официальной историографии, большевистская партия никакой заметной роли в февральских событиях не сыграла, сам В. Бонч-Бруевич называл роль большевиков в феврале «малозначительной», у всех на слуху были имена Родзянко и Гучкова, а имена большевистских лидеров были практически не известны. Почему же казаки-сектанты идут, несмотря на весь риск, не к Гучкову или Керенскому, а к малоизвестному Бонч-Бруевичу? Здесь необходимо отметить, что В. Бонч-Бруевич, по необъясняемым им причинам, был исследователем и большим знатоком русского сектантства, им написано несколько книг по этому вопросу. Необходимо отметить также, что его брат, генерал Бонч-Бруевич, как контрразведчик не мог не интересоваться и не знать о русском сектантстве, тем более, что оно приобрело определенное влияние в армии и было, по своей сути, антиправительственным. Не исключено, что В. Бонч-Бруевич собирал свои сведения о русских сектах по заданию своего брата и при его содействии. Не исключено, что и казаки пришли к Бонч-Бруевичу с ведома и согласия брата-генерала.

Отправляясь на лечение в Крым, Алексеев оставил вместо себя генерала В. И. Гурко. Дочь Алексеева в своей книге пишет: «За несколько дней до отъезда отца Государь спросил, с кем отец считает возможным временно заменить его. Отец назвал генерала Василия Иосифовича Гурко. Почему? Во-первых, потому, что знал его, как человека безусловно преданного Государю, а затем — и вполне подходящего для этой должности»[461]. Как генерал, Гурко, был «безусловно предан Государю», мы сможем хорошо убедиться ниже. Генерал Гурко подвергся такой же обработке со стороны Гучкова, как и Алексеев. Кроме того, он хорошо знал Гучкова по англо-бурской войне, в которой Гучков принимал участие в качестве добровольца на стороне буров, а Гурко был русским военным агентом в Оранжевой республике. «Старшие военачальники — и в первую очередь, ближайший сотрудник Государя — генерал Алексеев — были на стороне оппозиции, и Родзянко мог на них вполне положиться: под их генерал-адъютантскими мундирами скрывались думские ливреи», — писал Керсновский[462].

Глава 3 Использование великого князя Николая Николаевича в заговоре

В то же самое время заговорщики посещают великого князя Николая Николаевича с аналогичным предложением, которое они делали Алексееву. Ставка на великого князя Николая Николаевича продолжала делаться думской оппозицией все время после его отстранения от должности. В народе и среди солдат постоянно распространялся слух о «незаслуженно обиженном великом князе», который один де болеет за судьбы России. Сам Николай Николаевич, который не забыл Царю отстранение его от командования, не только не противодействовал этим слухам, но, наоборот, всячески им содействовал. Все чаще от него слышали скрытые угрозы царствующей чете. Причем, главной мишенью великий князь, следуя методам думской оппозиции, выбирал императрицу: «Ведь странно, что все, даже социалисты, его (т. е. Государя — П.М.)лично любят. Они мне сами говорили, что у него чудное сердце, прекрасная душа, он умный, симпатичный, но! Ее терпеть больше не могут. Она его погубит однозначно. Боюсь, чтоб с ней плохо не обошлись»[463]. Нападки на Императрицу, как, впрочем, и на Т. Е. Распутина, преследовали совершенно конкретную цель: не затрагивая на прямую царского имени, которое несмотря на все старания его врагов продолжало оставаться свято в глазах народа, разрушать эту святость, возводя клевету на наиболее близких или наиболее преданных Царю лиц. Государыня и Распутин были весьма «удобными» целями: первая объявлялась «немкой» и «шпионкой», второй — «хлыстом», «развратником», «пьяницей» и тоже «шпионом». В народе распространялся миф о том, как страной правит «безграмотный мужик» и «сумасшедшая», которыми пользуются германские агенты, появился миф о «распутинском окружении» и так далее. Эти нелепые и нечистоплотные мифы подхватывались не только левыми и либеральными депутатами из Государственной Думы, но и генерал-адъютантами Его Величества и даже великими князьями, в том числе и великим князем Николаем Николаевичем. Все с восторгом повторяли «героический» ответ Николая Николаевича Распутину, просившему разрешения приехать в Ставку: «Приезжай повешу», но никому в голову не приходила мысль, а была ли такая просьба со стороны Распутина и отвечал ли в действительности на нее великий князь? Но русское общество это не интересовало: оно хотело верить в эти легенды, как хотел в них верить великий князь Николай Николаевич, как хотел в них верить генерал Алексеев, генерал Рузский и другие. Спиридович приводит слова одного предводителя дворянства, камергера и монархиста: «Идем к развязке, все порицают Государя. Люди, носящие придворные мундиры, призывают к революции. Правительства нет. Голицын — красивая руина. Протопопов — паяц. Императрицу ненавидят, как сторонницу Германии. Я лично знаю, что это вздор, неправда, клевета, я-то этому не верю, а все верят! Чем проще член Думы по своему социальному положению, тем больше в это верит… Все, раз навсегда, решили и поверили, что Она „немка“ и стоит за Германию. Кто пустил эту клевету, не знаю. Но ей верят. С Царицы антипатия переносится на Государя. Его перестали любить. Его уже НЕ ЛЮБЯТ. Не любят, наконец, за то, что благоволит к Протопопову: ведь трудно же понять, как Он — Государь, умный человек, проправивший Россией двадцать лет, не понимает этого пустозвона… И все хотят его ухода… хотят перемены. А то, что Государь хороший, верующий, религиозный человек, дивный отец и примерный семьянин, — это никого не интересует. Все хотят другого монарха… И если что случится, вы увидите, что Государя никто не поддержит, за Него никто не вступится»[464].

После взятия русскими войсками Эрзурума в феврале 1916 года произошел один инцидент, который генерал Носков был склонен считать случайностью, но который в свете всего происшедшего навряд ли представляется таковым. Генерал Носков пишет, что его удивил холодный тон телеграммы Николая II, посланной им великому князю в ответ на его телеграмму, где он сообщал о взятии турецкой крепости: «Холодный тон царского ответа удивил всех. Вместо горячего и родственного адреса — официальные слова „Ваше Высочество!“, вместо выражения радости — несколько слов благодарности. Лишь несколько человек знали причину этого. Вот она: редактор телеграммы великого князя, скорее всего, сам телеграфист, забыл сопроводить подпись великого князя надписью „генерал-адъютант“, и получилось, что подпись была просто „НИКОЛАЙ“. В таком виде она появилась в газетах. Только Царь имел право на такую подпись. На следующий день утром генерал Воейков сказал мне, войдя в мой кабинет:

Какую оплошность вы допустили вчера! И так как я не понял, добавил: Ну, вы вчера дали в газеты телеграмму великого князя с подписью „НИКОЛАЙ“! Государь крайне этим недоволен»[465].

Был ли случай с телеграммой действительной оплошностью редактора, или это был злой умысел, но он очень хорошо ложился в общую канву возвеличивания великого князя Николая Николаевича в ущерб имени Николая II.

Князь Львов, через своего представителя Хатисова, предлагал великому князю занять российский престол[466]. «9-го декабря, — пишет Мельгунов, Львов развил перед собранием план дворцового переворота с целью свержения Николая II и замены неспособного монарха великим князем Николаем Николаевичем. „Воцарение“ Николая Николаевича должно было сопровождаться образованием ответственного министерства»[467]. Позднее, уже после событий февраля 1917 года и всего произошедшего, Данилов писал, так же, как Деникин про Алексеева, что великий князь с «возмущением отверг это предложение». Но сам же на с. 323 упомянутого сочинения писал, что «великий князь, получив сведения о начавшемся в Петербурге революционном движении и образовании временного правительства, поручил Хатисову оповестить Тифлисский гарнизон о своем сочувствии народному движению, о чем лично объявил на приеме у себя и лидерам революционных партий, которые, в свою очередь, заверили его о своем к нему доверии». Марк Ферро пишет: «На Новый год великому князю Николаю Николаевичу, направленному командовать армией на Кавказ, через городского голову Тифлиса предложили занять место Николая II, как только все будет подготовлено. Великий князь отказался, считая, что „в разгар войны страна этого не поймет“, однако, не осудил эту мысль и не предупредил об этом царя»[468].

Но многие объективные факты говорят о том, что великий князь, в целом, согласился с планом Львова и его разговоры, «что страна не поймет» были лишь колебаниями, вызванными опасениями за личную безопасность. С. П. Мельгунов, который встречался и разговаривал по этому поводу с Хатисовым, пишет: «Хатисов был уполномочен вступить в переговоры с Николаем Николаевичем и ознакомить его с проектом дворцового переворота и выяснить, как великий князь отнесется к этому проекту и возможно ли будет рассчитывать на его содействие. В случае согласия Хатисов должен был бы прислать условную телеграмму: „Госпиталь открыт, приезжайте“.

На мой вопрос, как реально предполагалось произвести переворот, Хатисов пояснил, что Николай Николаевич должен был утвердиться на Кавказе и объявить себя правителем и царем».

Этот отрывок наводит на следующие размышления. Хатисов говорит о перевороте, как о деле легком и, в общем, не сложном. От всего плана Львова веет авантюризмом и легкомыслием. Сам заговор какой-то опереточный, несерьезный. В самом деле, чего стоит одно только положение, что великий князь будет «утвержден на Кавказе, где провозгласит себя правителем и царем». Львов как будто не принимает во внимание тот факт, что Царь, оставаясь в Ставке среди генералитета, объявит великого князя бунтовщиком и велит, скажем, генералу Юденичу, его арестовать. Почему генерал Юденич не должен выполнить приказ своего Государя? Затем, если же все-таки к великому князю примкнут какие-то войска, то начнется гражданская война, что в условиях войны внешней приведет Россию к военному поражению. Царь будет вынужден ввести диктатуру, распустить Думу, арестовать оппозицию, в том числе, и самого Львова. Что же, Львов и великий князь этого не понимали? Или этого не понимали те силы, которые стояли за Львовым?

Ответ на это дает следующее свидетельство: «По словам Хатисова, Львов говорил, что у него есть заявление со стороны генерала Маниковского, что армия поддержит переворот. Предполагалось Царя арестовать и увезти в ссылку, а Царицу заключить в монастырь, говорили об изгнании и возможности убийства. Совершить переворот должны были гвардейские части, руководимые великими князьями. Какова могла быть при таких условиях судьба Наследника? На это как будто бы не давался определенный ответ. Скорее „воцарение“ Николая Николаевича знаменовало собой смену „династии“, а не „регентство“»[469].

Вот они, ключевые слова: «армия поддержит переворот». Все заговоры: и Гучкова, и Львова, и великих князей — ничего бы не значили, если бы не поддержка армии. Львов и Гучков могли планировать свои заговоры только при полной уверенности, что Царь не сможет опереться на войска, что они — под полным и надежным контролем поддерживающих переворот генералов. Армия, в лице высшего командного состава, а конкретно в лице генерал-адъютантов, не только поддерживала свержение Царя, но и, более того, выступала ведущей силой. Генерал-адъютанты приняли идею думской оппозиции о свержении Николая II и «ответственного министерства», поверив в их ложь о том, что без этого Россия не выиграет войны. Армия полагала, что ее участие в политической жизни страны необходимо, что к ней не прислушиваются, что Царь не собирается допускать ее к управлению государством. Думские же заговорщики это участие им гарантировали. Генерал-адъютанты думали, что, убрав Николая II, они поставят «своего царя», а кто им будет: великий князь Николай Николаевич, великий князь Михаил Александрович, или малолетний наследник Алексей Николаевич — им было абсолютно неважно, так как за спиной такого царя в любом случае стояли бы они. При этом генерал-адъютанты полагали, что, обладая военной силой, они смогут держать под контролем либералов. Они не могли себе представить, что их используют «в темную», и что та военная мощь, на которую они возлагали такие надежды, в скором времени рассеется, как дым, а сами они станут исполнителями разрушительной энергии тех самых господ из Думы, которых они презирали и которых они собирались держать в узде, и которые на их глазах разрушат до основания русскую армию.

Великий князь Николай Николаевич был одним из генерал-адъютантов, притом наиболее амбициозным. Его самолюбию льстила мысль стать «вождем всей земли русской». В то же время он не был уверен в успехе предприятия. Эти колебания нашли отражение во встречах великого князя с Хатисовым. «В Тифлисе, — пишет Мельгунов, — во время новогоднего приема, Хатисов изложил великому князю „проект Львова“. Предложение не вызвало протеста со стороны Николая Николаевича. Николай Николаевич сделал лишь два возражения: ему представлялось „неясным, не будет ли народ оскорблен в своих монархических чувствах насильственным свержением монарха с престола; затем он хотел бы более определенно уяснить себе вопрос о том, как в случае низвержения Николая II отнеслась бы к этому событию армия“. Николай Николаевич просил „два дня на размышление“. Хатисов указывал, что немаловажное значение имел одновременный приезд в Тифлис (30 декабря) инкогнито великого князя Николая Михайловича со специальной целью посвятить Николая Николаевича в те суждения, которые перед тем имели между собой 16 великих князей по поводу критического положения и роли Императора. Через два дня Хатисов встретился с Николаем Николаевичем и узнал от него, что великий князь решил уклониться от участия в заговоре, мотивируя свой отказ мнением генерала Янушкевича, что армия настроена монархически и не пойдет против Царя. Передавая всю эту эпопею, надо подчеркнуть, что, по словам Хатисова, до сведения Николая Николаевича в эмиграции было доведено, что предполагается опубликовать рассказ Хатисова. Великий князь не протестовал. В последующей личной беседе с ним в Шуаньи Хатисов услышал подтверждение правильности рассказанного и сочувственное отношение к тому доверию, которое великий князь в свое время оказал левым общественным деятелям. Николай Николаевич готов был признать теперь, что его отказ был ошибочен»[470].

Мотивировка отказа великого князя от участия в заговоре представляется сомнительной. Неужели генерал Янушкевич знал о настроениях армии больше, чем великий князь, бывший Верховный Главнокомандующий? Неужели без Янушкевича он не знал, что армия «настроена монархически»? Разве для этого ему нужно было брать два дня на размышления? А сам Хатисов, который знал, что Львовым получен мандат от армейской верхушки на переворот, неужели он не мог довести это до сведения великого князя? Возможно, ответом на эти вопросы служит приезд великого князя Николая Михайловича в Тифлис и встреча его с Николаем Николаевичем. О том, что он туда приезжал и имел беседы с великим князем Николаем Николаевичем, пишет не только Мельгунов со слов Хатисова. Об этом же, правда, почему-то не называя Николая Михайловича по имени, пишет и генерал Данилов: «Приблизительно в это же время, — пишет он, — в Тифлис совершенно инкогнито прибыло одно высокопоставленное лицо, высланное из Петербурга, которое, видимо, ознакомило Великого Князя Николая Николаевича с суждениями, имевшими место в среде царской фамилии по поводу той рискованной политики, которая велась царствующим Императором и которая грозила гибелью России»[471].

Ясно, что речь идет о великом князе Николае Михайловиче, высланном Царем из столицы за недопустимые высказывания об Императрице Александре Федоровне. Сама личность великого князя Николая Михайловича, яркого историка, оригинала, блестящего офицера, неустанного критика всего и вся, атеиста, масона и сторонника реформ, придает его тифлисским встречам с великим князем Николаем Николаевичем особую остроту. Тем более, что оба великих князя терпеть не могли друг друга. Мы уже приводили уничижительные слова Николая Михайловича по поводу полководческих способностей своего родственника-главнокомандующего. Николай Николаевич платил ему тем же. Генерал Данилов в панегирике своему бывшему начальнику, как может, старается очернить имя великого князя Николая Михайловича, к тому времени расстрелянному большевиками. Он обвиняет его и в двуличности, и в политических амбициях, и в моральной нечистоплотности, и в зависти к великому князю Николаю Николаевичу. Но среди прочего Данилов приводит одни очень характерные слова Николая Михайловича, сказанные им Царю во время войны о своем родственнике: «Популярность его вовсе не идет на пользу Престолу или престижу Императорской фамилии. При возможности всяких смут после войны, надо быть начеку и наблюдать зорко за всеми ходами для поддержания сей популярности»[472].

В другом месте Данилов приводит слова Сазонова, сказанные им великому князю Николаю Михайловичу, что «все Великие Князья (за исключением все возраставшей популярности Великого Князя Николая Николаевича, несмотря на его удаление на Кавказ), потеряли любовь и уважение русского общества»[473].

Как известно, «прогрессивный блок» наиболее приемлемой для себя считал кандидатуру великого князя Михаила Александровича в качестве регента. Князь Львов, со своей стороны, хотел видеть на престоле Николая Николаевича и с ним поэтому неоднократно велись беседы. Великий князь был популярен и в политических кругах Антанты, которые имели большое влияние на думских заговорщиков. Естественно, что амбициозные и недалекие члены Дома Романовых, а таковых было перед закатом Империи множество, были не в восторге от подобного возвеличивания великого князя Николая Николаевича. Подыгрывая заговору и всячески интригуя против Николая II, великокняжеские кланы хотели видеть на престоле своих представителей. Особенно в этом была замечена великая княгиня Мария Павловна (старшая), которая мечтала сделать своего сына великого князя Кирилла Владимировича — Императором. На крайний случай великокняжеская семья была готова на воцарение наследника цесаревича Алексея Николаевича при регентстве великого князя Михаила Александровича, но видеть на престоле самолюбивого и плохо скрывающего к ней свое презрение великого князя Николая Николаевича она не хотела. Скорее всего, «съезд» 16 великих князей, о которых говорит Мельгунов, постановил довести до сведения великого князя Николая Николаевича свое отрицательное отношение к его кандидатуре в качестве «правителя и царя». Иначе трудно объяснить, почему для встречи с Николаем Николаевичем в Тифлис отправился один из самых нелюбимых последним великих князей, и почему Николай Николаевич после встречи с ним так резко отказался от своего участия в заговоре.

Однако, как только до Кавказа дошли известия о февральской революции и отречении Государя, «герцог С. Г. Лейхтенбергский (пасынок великого князя Николая Николаевича) был экстренно командирован в Батум на специальном миноносце для свидания с Николаем Николаевичем. Эта миссия была секретная и настолько срочная, что командиру миноносца дано было предложение „сжечь котлы, но полным ходом доставить герцога к отходу батумского поезда“. Тогда ходили слухи, что в контакте с Балтийским флотом и некоторыми войсковыми частями Черноморский флот должен был перейти в Батум и там, и по всему побережью, произвести демонстрацию в пользу Николая Николаевича, и доставить его через Одессу на Румынский фронт и объявить Императором, а герцога Лейхтенбергского — наследником»[474].

Были такие планы относительно великого князя Николая Николаевича у морского командования или нет, сказать трудно, но ясно, что если они и были, верхушка армии их не поддержала. Для Алексеева и его соратников возвращение Николая Николаевича означала бы возвращение его генералов (Данилова, Янушкевича и др.), которые начали бы наводить свои порядки. Для Алексеева, который с трудом выправлял результаты их «выдающегося» командования в 1914–15 годах, и который рассчитывал на свою ведущую роль в новой расстановке сил, — появление битых генералов во главе с великим князем было совсем нежелательно. У Алексеева были свои планы и «свой» заговор.

Глава 4 Николай II в западне

Император Николай II не знал, до какой степени дошло общение между группой Гучкова и его генералами. В условиях с каждым днем растущей изоляции он мог лишь догадываться о каких-то проявлениях этого общения, но общей картины представить не мог. Он не мог себе представить, что обласканный и возвышенный им генерал, человек, с которым они проработали два тяжелых года, человек, с которым они вместе готовили общие стратегические операции и приближали победу, сможет предать его. Тем не менее, Николай II почувствовал опасность.

Анна Вырубова писала, что Государь «высказывал сожаление, что в Петрограде и Царском Селе нет настоящих кадровых войск (в Петрограде стояли резервные полки), и выражал желание, чтобы полки гвардии поочередно приходили в Царское Село на отдых, думаю, чтобы, в случае нужды, предохранить от грозящих беспорядков. Первый приказ последовал Гвардейскому Экипажу выступить с фронта в Царское Село, но почти сейчас же получил контрордер от временного начальника штаба Верховного Главнокомандующего генерала Гурко, заменившего больного генерала Алексеева. Насколько я помню, командир Экипажа испросил тогда дальнейших приказаний Государя через дворцового коменданта. Государь вторично приказал Гвардейскому Экипажу следовать в Царское Село, но, не доходя Царского, снова Экипаж был остановлен высшими властями под предлогом, кажется, карантина, и только после третьего приказания Его Величества прибыл в Царское Село. Государь вызвал и другие гвардейские части. Так, например, он приказал уланам Его Величества следовать в Царское. Но Государь рассказывал, что приехавший генерал Гурко под разными предлогами отклонил приказание Государя»[475].

Иван Солоневич пишет по этому поводу: «Генералы не могли места найти для запасных батальонов на всем пространстве Империи. Или места в столице Империи для тысяч двадцати фронтовых гвардейцев. Это, конечно, можно объяснить и глупостью; это объяснение наталкивается, однако, на тот факт, что все в мире ограничено, даже человеческая глупость. Это была измена. Заранее обдуманная и заранее спланированная». «В половине февраля, — писал министр внутренних дел Протопопов, — Царь с неудовольствием сообщил мне, что приказал генералу В. И. Гурко прислать в Петроград уланский полк и казаков, но Гурко не выслал указанных частей, а командировал другие, в том числе, моряков гвардейского экипажа (моряки считались революционно настроенными)»[476].

Об этой измене пишет и великий князь Александр Михайлович: «Каким-то странным и таинственным образом приказ об их отправке в Петербург был отменен. Гвардейская кавалерия и не думала покидать фронт. Я вспомнил о генералах-изменниках, которые окружали Государя»[477].

В. Н. Воейков писал в своих воспоминаниях: «Государь мне сообщил о выраженном им генералу Гурко желании безотлагательно вернуть в Петроград с фронта одну из двух кавалерийских дивизий. Почему-то это желание царя генералом Гурко исполнено не было, и вместо гвардейской кавалерии он прислал в мое распоряжение в Царское Село находившийся на фронте батальон гвардейского экипажа»[478].

Перед Царем все более разверзалась пропасть. Как писал адвокат Н. П. Карабчевский: «Бедный Царь ездил в Ставку и обратно, сжимал в объятиях неразлучного с ним любимого сына и — увы! — не чувствовал и не сознавал, что под его ногами уже звучит зловещая пустота. Незримой для него подземной работой пропасть подкопана была уже под его ногами. Еще шаг, другой, — и уже безразлично, твердый или осторожный, — и подкоп неминуемо обрушится, и пропасть поглотит его».[479]

В середине февраля 1917 года, прервав проводимое им лечение почечной болезни, в Ставку поспешно вернулся генерал-адъютант Алексеев. Официальным объяснением этой поспешности было желание последнего непосредственно руководить подготовкой предстоящего летнего наступления. Это объяснение не выдерживает критики. Наступление намечалось на лето 1917 года и непосредственного присутствия начальника штаба в Ставке за 3 месяца до его начала не требовалось. Тем более, что и находясь в Крыму, Алексеев продолжал руководить его подготовкой. Дочь Алексеева пишет: «По свидетельству генерала М. Борисова, генерал Гурко „все важнейшие меры обязан был докладывать Государю, не иначе, как с получением из Севастополя мнения генерала Алексеева“. В декабре 1916 года генерал Алексеев, уже вставший с кровати, послал план действий на 1917 год, который и был утвержден»[480]. Зачем Алексееву ехать в Ставку, поспешно, не долечившись, если план кампании уже им утвержден?

Прибыв в Могилев, Алексеев стал немедленно настаивать, чтобы Николай II вернулся в Ставку. «Из имеющихся источников, — пишет Г. М. Катков, — неясно, почему Алексеев настаивал на личном присутствии Верховного Главнокомандующего. Баронесса Буксгевден, в то время фрейлина императрицы, в своих мемуарах совершенно определенно говорит, что Государь выехал по телеграфной просьбе генерала Алексеева, не зная, в чем именно заключается спешное дело, требующее его присутствия. Это обстоятельство обретает известное значение в связи с показаниями Гучкова Муравьевской комиссии, что дворцовый переворот намечался на март и что для осуществления его предполагалось захватить Императорский поезд по дороге между Петроградом и Могилевом. Была ли просьба Алексеева (он мог и не знать, что эта просьба передана Царю) частью подготовки к перевороту? Во всяком случае, в этот момент никаких особо важных решений в Ставке, как будто, не принимали, и, судя по письмам Николая II жене, он надеялся скоро закончить текущие дела и вернуться в Петроград. […] В свете последующих событий отъезд Императора в Могилев, предпринятый по настоянию Алексеева, представляется фактом, имевшим величайшее бедствие»[481].

Подруга императрицы Александры Федоровны Лилия Ден вспоминала: «Однажды вечером перед обедом тетушка (которую всегда приводили в ярость сплетни, порочившие Государыню Императрицу) позвонила мне и попросила тотчас же приехать к ней. Я застала ее в чрезвычайно возбужденном состоянии.

Рассказывают ужасные вещи, Лили, — воскликнула она. — Вот, что я должна тебе сказать. Ты должна предупредить Ее Величество.

Затем, уже более спокойным тоном, продолжала:

Вчера я была у Коцебу. Среди гостей было множество офицеров, и они открыто заявляли, что Его Величество больше не вернется со Ставки»[482].

Так генерал-адъютанты расставили западню для Императора. Осталось только его туда заманить.

Глава 5 Отъезд Императора Николая II в Ставку

22 февраля 1917 года Император Николай II выехал в Ставку из Царского Села. Накануне Государь осмотрел только что отстроенную в русском стиле трапезную в Федоровском городке. «Ему показали древние иконы и иконостасы из подмосковной церкви царя Алексея Михайловича, настенную живопись трапезной и несколько сводчатых палат. Царь несколько раз повторял: „Прямо сон наяву не знаю, где я: в Царском Селе или в Москве, в Кремле“. Потом он прошел в остальные комнаты. В гостиной он сел в мягкое кресло, долго рассматривал картину, на которой был изображен старый паровоз и несколько вагонов, показавшихся из-за поворота. „Так бы и сидел в этом уютном кресле, забыв о всех делах, да, к сожалению, они все время о себе напоминают“»[483].

Старый паровоз и несколько вагонов! Они уже показались из-за поворота. Какое мрачное предзнаменование в свете всего последующего! Через день они унесут Императора в Могилев, чтобы через две недели привезти его обратно уже узником, обреченном на крестный путь и мученическую смерть. 22 февраля на перроне Царскосельского вокзала, под звон Федоровского Государева собора, Император Николай II простился с Императрицей и отправился в Ставку. Все было как обычно: почетный караул при отъезде, как всегда составлено «Дело о путешествии Его Величества в действующую армию»[484]. В нем — «список лиц, сопровождавших Его Величество». Идут имена: министр двора граф Фредерикс, адмирал Нилов, дворцовый комендант Воейков, свиты генерал-майор Граббе, свиты генерал-майор граф Нарышкин, флигель-адъютант Мордвинов, герцог Лейхтенбергский, лейбхирург Федоров и так далее. На деле стоит дата: «начато 22.02.1917». Это дело не имеет даты окончания.

Отъезд Государя в Ставку был неожиданным. Полковник Мордвинов писал: «Во вторник 21 февраля 1917 года вечером […] я получил от командующего Императорской главной квартиры, графа Фредерикса, указание, что согласно высочайшему повелению, я назначен сопровождать Государя в путешествии в Ставку. […] Отбытие Императорского поезда из Царского Села было назначено около трех часов дня, в среду 22 февраля. Это уведомление было для меня неожиданным. Я накануне только что вернулся из Царского Села с дежурства по военно-походной канцелярии, и тогда еще не было никаких разговоров об отъезде. Внутреннее политическое положение было в те дни особенно бурно и сложно, ввиду чего Государь все рождественские праздники, весь январь и большую часть февраля, находился в Царском Селе и медлил с отбытием в Ставку»[485].

Дворцовый комендант Воейков свидетельствовал: «В 5 часов был кинематограф в Круглом зале Александровского дворца. […] Когда кончился сеанс, я проводил Государя в его кабинет. По пути Его Величество обратился ко мне со словами: „Воейков, я решил в среду ехать на Ставку“. Я знал, что Государь имел намерение ехать, но думал, что момент этот — не подходящий для его отъезда, и поэтому спросил, почему он именно теперь принял такое решение, когда на фронте, по-видимому, все спокойно, тогда как здесь, по моим сведениям, спокойствия мало и его присутствие в Петрограде было бы весьма важно. Государь на это ответил, что на днях из Крыма вернулся генерал Алексеев, желающий с ним повидаться и переговорить по некоторым вопросам; касательно же здешнего положения Его Величество находил, что, по имеющимся у министра внутренних дел Протопопова сведениям, нет никакой причины ожидать чего-нибудь особенного».2[486]

Но неужели Николай II решил срочно ехать в Ставку только из-за того, что генерал Алексеев хотел поговорить с ним «по некоторым вопросам?». Понятно, что либо Алексеев собирался сообщить Государю что-то весьма важное, настолько, что требовался немедленный отъезд царя в Ставку, либо у Государя были иные причины для этого внезапного отъезда. На интересные выводы нас наталкивает целый ряд обстоятельств, предшествовавших отъезду Государя.

То, что Николай II уезжал срочно, по причине какого-то важного дела, видно из воспоминаний Вырубовой, которая пишет, что накануне отъезда «Государь пришел очень расстроенный. […] Пили чай в новой комнате за круглым столом. На другой день утром, придя к Государыне, я застала ее в слезах.

Она сообщила мне, что Государь уезжает. Простились с ним, по обыкновению, в зеленой гостиной Государыни. Императрица была страшно расстроена. На мои замечания о тяжелом положении и готовящихся беспорядках Государь мне ответил, что прощается ненадолго, что через несколько дней вернется»[487].

То же самое пишет другая подруга Императрицы Александры Федоровны Юлия Ден: «Государь намеревался остаться с семьей, но однажды утром, после аудиенции генералу Гурко, он неожиданно заявил:

— Завтра я уезжаю в Ставку.

Ее Величество удивленно спросила:

— Неужели ты не можешь остаться с нами?

— Нет, — ответил Государь. — Я должен ехать»[488].

Таким образом, мы видим, что на срочный отъезд Царя в Ставку повлияли два человека — генералы Алексеев и Гурко, то есть фактически два главнокомандующих. Чем они мотивировали необходимость такого скорого отъезда, до сих пор остается загадкой, но то, что этот отъезд был частью какого-то большого общего плана, не вызывает сомнений.

Около 19-го-20-го февраля великий князь Михаил Александрович приехал к Царю и убеждал его уехать в Ставку, так как «в армии растет большое неудовольствие по поводу того, что Государь живет в Царском и так долго отсутствует в Ставке»[489]. Конечно, Николай II знал, насколько его брат подвержен различным влияниям, чтобы прислушиваться к его советам, но сам факт того, что великий князь озвучивал чьи-то мысли с такой настойчивостью, внушая Царю мысль об отъезде, говорит о многом.

Интересны действия министра внутренних дел А. Д. Протопопова в момент, когда он узнал об отъезде Государя. Воейков вспоминал, что после того, как услышал от Царя решение ехать в Ставку, он связался по телефону с Протопоповым. «„Александр Дмитриевич, — сказал я ему, — Государь решил в среду ехать на Ставку. Как ваше мнение? Все ли спокойно, и не является ли этот отъезд несвоевременным?“ На это Протопопов, по обыкновению по телефону говоривший со мной на английском языке, стал мне объяснять, что я напрасно волнуюсь, так как все вполне благополучно. При этом он добавил, что в понедельник или во вторник, после доклада у Государя, заедет ко мне и подробно расскажет о происходящем, чтобы меня окончательно успокоить. После этого телефона я поехал к графу Фредериксу, вполне разделяющему мое мнение о несвоевременности отъезда Государя из Петрограда. В понедельник А. Д. Протопопов в Царском Селе не был, приехал во вторник вечером. Заехав после Дворца ко мне, он клялся, что все обстоит прекрасно, и нет решительно никаких оснований для беспокойства, причем обещал, в случае появления каких-либо новых данных, немедленно известить меня. На этом мы расстались. Оказалось, что А. Д. Протопопов, ручавшийся Государю, Императрице и мне за полное спокойствие в столице, вернувшись из Царского Села, в тот же вечер якобы рассказывал окружавшим его о том, сколько энергии он потратил на уговоры Государя не уезжать на фронт. Он рассказывал даже подробности доклада Его Величеству, подкрепляя свои слова изображением жестов, которыми Государь встречал его мольбы. Он говорил, что умолял Императрицу повлиять на Его Величество и уговорить его не ехать на Ставку. Для меня этот факт остается загадкой, так как Государь мне подтвердил сам, что министр внутренних дел Протопопов не видел никакого основания считать его отъезд несвоевременным. Где говорил А. Д. Протопопов правду — в Царском Селе или в Петрограде?»[490]

Действия министра внутренних дел наталкивают на мысль, что он, вольно или невольно, подыгрывал тем, кто любой ценой хотел отъезда Императора из Петрограда. Все приведенные выше факты говорят о том, что к февралю 1917 года против Николая II созрел заговор, для осуществления которого требовался обязательный отъезд Царя в действующую армию. Казалось бы, это противоестественно, ведь, давая возможность Царю уехать в армию, заговорщики как бы сами давали в его руки грозный механизм подавления этого самого заговора и любого бунта. Но в том-то и дело, что к февралю 1917 года верхушка армии была уже против Царя, и прежде всего, это касается генерала Алексеева.

Марк Ферро пишет по поводу отъезда Николая II в армию: «У Царя появилось предчувствие, что что-то замышляется, по крайней мере, в армии, после того, как брат Михаил сообщил ему о недовольстве в Ставке по поводу его длительного отсутствия. Царь, со своей стороны, знал о том давлении, которое хотели на него оказать союзники во время конференции в январе в Петрограде. Ему было известно, что английский посол сэр Джордж Быокенен поддерживает тесные отношения с Гучковым, Милюковым и великими князьями»[491].

23 февраля 1917 года Император Николай II прибыл в Ставку. «Для встречи Государя на вокзал Могилева прибыли: генерал-адъютант Алексеев, генерал-адъютант Иванов, адмирал Русин, генерал Клембовский, генерал Кондзеровский, генерал-лейтенант Лукомский, генерал-лейтенант Егоров, состоящий при штабе Походного Атамана генерал от кавалерии Смегин, протопресвитер о. Шавельский, губернатор и высшие начальствующие лица штаба Верховного Главнокомандующего», — говорится в книге пребывания Его Величества в Армии за февраль 1917 года[492]. Император отправился в штаб для очередного доклада о положении на фронте. Распорядок работы Императора по приезде в Ставку ничем не отличался от обычного. Об этом свидетельствуют записи камер-фурьерского журнала: «23.02. 1917. Четверг. В 3. 15 м. дня Его Величество в сопровождении министра Императорского Двора и особ Свиты отбыл на проживание в Губернаторский дом. В 3. 30 м. дня Его Величество изволил посетить Свой Штаб, возвратился в 4 ч. 40 мин. дня; 24. 02. 1917. Пятница. Государь посетил Свой Штаб и по возвращении от 12 ч. 15 м. принимал Начальника Бельгийской миссии генерала барона де Риккель; 25.02. 1917.

Суббота. От 10 утра Его Величество изволил посетить Свой Штаб. От 2 Государь в сопровождении Особ Свиты прогуливались на моторах. В 18–00 Государь отбыл ко всенощной в церковь Штаба»[493].

Началась обычная жизнь Ставки. Тем временем, в Петрограде вовсю уже шли беспорядки. Об этих беспорядках Царь узнал 24 февраля из разговора по прямому проводу с императрицей. «Телефонист мне передал, — пишет Дубенский, — что только что окончился разговор Государя (из его кабинета) с Императрицей в Царском, длившийся около получаса. По телефону узнал, что сегодня, 24-го февраля, в Петрограде были волнения на Выборгской стороне»[494]. Однако ни характер, ни серьезность этих выступлений Государыня оценить еще не могла и, скорее всего, сообщила Царю о том, что волнения незначительные. 24 февраля она высылает Государю письмо в Ставку: «Вчера были беспорядки на Васильевском острове и на Невском, потому что бедняки брали приступом булочные. Они вдребезги разбили Филиппова и против них вызывали казаков. Все это я узнала неофициально». Тоже самое она писала в письме 25 февраля: «Это хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, — просто для того, чтобы создать возбуждение, и рабочие, которые мешают другим работать»[495]. Из писем видно, что Государыня также не была проинформирована о подлинных событиях. Иначе почему она, Императрица Всероссийская, узнает о них «неофициально»?

Как бы там ни было, но из первых, дошедших до него сообщений, Николай II не мог составить себе подлинного представления о событиях в Петрограде. «Государь, вероятно, не все знал, так как он был совершенно спокоен и никаких указаний не давал», — пишет Дубенский. Император был целиком поглощен событиями на фронте: «Государь внимательно следил за сведениями, полученными с фронта за истекшие сутки, и удивлял всех своей памятливостью и вниманием к делам»[496].

25 февраля Император совершил прогулку на автомобиле. «В субботу 25 февраля, — пишет Мордвинов, — была наша последняя продолжительная прогулка с Государем по живописному могилевскому шоссе к часовне, выстроенной в память сражения в 1812 году, бывшего между нашими и Наполеоновскими войсками. Был очень морозный день, с сильным леденящим ветром, но Государь, по обыкновению, был лишь в одной защитной рубашке, как и все мы, его сопровождавшие. Его Величество был спокоен и ровен, как всегда, хотя и очень задумчив, как все последнее время»[497].

Таким образом, мы видим, что, несмотря на создавшуюся в Петрограде опасную обстановку, ни Николай II, ни окружавшие его люди свиты почти ничего о ней знали, вернее, они не знали о масштабах волнений. За все первые дни событий ни одной официальной телеграммы о масштабах происходящего Государь не получил. 25 февраля в Петрограде пролилась первая кровь: на Знаменской площади был убит полицейский поручик Крылов, пытавшийся вырвать флаг у демонстранта, казаки отказывались разгонять мятежную толпу, провокаторы кидали бомбы в мирных людей и кричали, что это дело рук полиции, уже были выброшены лозунги «Долой Самодержавие!», а Государь обо всем этом ничего не знал. Как верно пишет О. А. Платонов: «В это последнее пребывание Государя в Ставке было много странного: в Петрограде творились страшные дела, а здесь царила какая-то безмятежная тишина, спокойствие более обычного. Информация, которая поступала Государю, шла через руки Алексеева. Сейчас невозможно сказать, в какой степени Алексеев задерживал информацию, а в какой степени эта информация поступала искаженной из Петрограда. Факт тот, что фактически до 27 числа Государь имел искаженное представление о происходившем в Петрограде»[498].

Тем не менее, он был обеспокоен событиями в Петрограде. 25 февраля, вечером, он посылает командующему Петроградским военным округом генералу Хабалову телеграмму: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. НИКОЛАЙ». Генерал Хабалов, то ли из-за растерянности, то ли из-за того, что боялся вверенных ему частей, то ли по каким-то другим причинам не предпринял ничего, чтобы исполнить недвусмысленный приказ царя. Как говорил сам Хабалов: «Эта телеграмма, как бы вам сказать? — быть откровенным и правдивым: она меня хватила обухом… Как прекратить „завтра же“…». 26 февраля, в воскресенье, в Петрограде наступило затишье, и Хабалов отправил Царю телеграмму, что беспорядки прекратились. Но не успела эта телеграмма дойти до адресата, как они возобновились с новой силой. Между тем, как Царь получил известие, что в городе все спокойно. Одновременно до Царя дошли сведения, что «забастовкой пекарей», как поначалу воспринимались события в Петрограде, воспользовалась Государственная Дума и ее председатель Родзянко, которые, как писал Воейков, «открыто вынесли свою революционную деятельность из стен Таврического дворца». 26 февраля в камер-фурьерскому журнале появляется запись: «26.02. 1917, воскресение. Сего числа в „Собрании указаний и распоряжений Правительства“ был опубликован Высочайший указ „О роспуске Государственной Думы и Совета с назначением срока их созыва не позднее апреля 1917 года, в зависимости от чрезвычайных обстоятельств“. Совет Старейшин Государственной Думы постановил не расходиться и всем оставаться на своих местах»[499].

Налицо был уже не просто бунт толпы, но государственный переворот. Между тем, до Царя доходили совершенно иные сведения. Министр внутренних дел Протопопов продолжал дезинформацию Николая II. В. Н. Воейков пишет: «На следующий день, (т. е. 25 февраля — П.М.)в субботу, я получил от А. Д. Протопопова телеграмму с извещением, что в городе беспорядки, но все клонится к их подавлению». В тот же день генерал А. И. Спиридович, находившийся в Царском Селе, отправил Воейкову полученные сведения из департамента полиции: «Ничего грозного во всем происходящем усмотреть нельзя; департамент полиции прекрасно обо всем осведомлена потому не нужно сомневаться, что выступление это будет ликвидировано в самое ближайшее время»[500]. Думается, что деятельность Родзянко по умалчиванию событий и телеграммы Протопопова, их искажающие, имели под собой одну цель — ввести Государя в заблуждение, с целью его дезориентировать и дать возможность революционному процессу принять такие широкие масштабы, которые позволили бы Государственной Думе начать шантаж Царя с требованием Ответственного министерства. Во всяком случае, таковы были планы Родзянко. Что же касается Гучкова, Милюкова, с одной стороны, и Керенского и Чхеидзе — с другой, то те преследовали свои, хотя и разные, но далеко идущие цели.

Родзянко начал забрасывать Ставку своими тревожными телеграммами лишь 27 февраля, и в этих телеграммах уже слышится шантаж. Телеграммы он почему-то посылал на имя командующего Северным фронтом генерала Рузского. «Волнения, начавшиеся в Петрограде, принимают стихийный характер и угрожающие размеры. Основы их — недостаток печеного хлеба и слабый подвоз муки, внушающий панику; но главным образом, полное, недоверие к власти, неспособной вывести страну из тяжелого положения. […] Правительственная власть находится в полном параличе и совершенно беспомощна восстановить нарушенный порядок. России грозит унижение и позор, ибо война при таких условиях не может быть победоносно окончена. Считаю единственным и необходимым выходом из создавшегося положения безотлагательное призвание лица, которому может верить вся страна и которому будет поручено составить правительство, пользующееся доверием всего населения»[501]. Ясно, что это «доверенное лицо» должен был быть либо сам Родзянко, либо князь Львов. Тот же самый шантаж и в телеграмме, посланной в Могилев: «Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт, продовольствие и топливо пришли в полное расстройство. Растет общее недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы этот час ответственности не пал на Венценосца»[502]. (К слову сказать, Родзянко слал свои телеграммы, не будучи уже председателем Государственной Думы, которая была к тому времени распущенной, а будучи, в глазах Царя, бунтовщиком, отказавшимся исполнить Высочайшую волю. Государь не ответил ему на телеграмму).

Телеграммы Родзянко кричали о революции и об угрозе династии. Естественно, что Николай II не верил Родзянко, а верил генералу Алексееву. А что же Алексеев и другие генералы? Фактически, они поддержали шантаж Родзянко. Рузский в начале посетовал: «Очень жаль, что с 24 по 27 февраля не удосужились сообщить о том, что делается в Петрограде. Надо думать, что и до 24 были признаки нарождающегося недовольства, грозящего волнениями, а также и об агитации среди рабочих и гарнизона Петрограда. Обо всем этом тоже не потрудились, может быть и с целью, сообщить на фронт»[503]. В последнем Рузский был абсолютно прав. Но как действовал сам он — генерал Рузский? Он посылает Царю телеграмму, в которой говорится: «Ставка. Его Императорскому Величеству Государю Императору. Почитаю долгом представить на благовоззрение Вашего Величества полученную мною от председателя Государственной Думы телеграмму, указывающую на грозное положение в столице и внутри Государства, вызывающее тревогу за судьбу Родины. […] Ныне армия заключает в своих рядах представителей всех классов, профессий и убеждений, почему она не может не отразить в себе настроения страны. Поэтому дерзаю всеподданнейше доложить Вашему Величеству о крайней необходимости принять срочные меры, которые могли бы успокоить население, вселить в него доверие и бодрость духа, веру в себя и в свое будущее. Эти меры, принятые теперь, накануне предстоящего оживления боевой деятельности на фронте, вольют новые силы в армию и народ для проявления дальнейшего упорства в борьбе с врагом; позволяю себе думать, что при существующих условиях репрессивные меры могут скорее обострить положение, чем дать необходимое, длительное удовлетворение»[504].

Фактически, это была полная поддержка требований Родзянко. Алексеев же пока своего мнения не высказывал. Во всяком случае, это мнение нигде не отражено. Но бесспорно, что Алексеев вел самые тесные переговоры с Родзянко и тот в своих планах опирался именно на него. Главной же целью Родзянко было — «Ответственное министерство». Скорее всего, нажимая на Рузского и Алексеева, Родзянко рассчитывал, что они смогут вырвать у Царя именно это решение.

О том, что именно линия Родзянко на «ответственное министерство» активно внедрялась в умы военнослужащих, хорошо видно из дневника полковника И. А. Артабалевского, из лейб-гвардии Стрелкового полка. Описывая февральские события 1917 года, Артабалевский приводит слова нижних чинов своего полка: «Подпрапорщик Дирегин: „У генерала Хабалова войск нет, господа все за Думу. Если уж господа с Думой, то нам тоже надо идти с нею. Наше дело простое мужику господ слушаться. Им виднее“.

Унтерофицер Шикун: „Я и раньше в мирное время честно служил Престолу и Отечеству в нашем батальоне. На войне тоже, благодаря Господу Богу, не подгадил. Теперь желаю также послужить Государю и Отечеству. Истинно говорю вам, что сослужить эту службу мне способно только под началом Родзянко. Он со своими за Веру, Царя и Отечество. А правительство — сами знаете какое, изменническое. Царя обманывает, Родину предает. Нету у меня никакой веры на него. Когда бы не великий князь Николай Николаевич, так России давно бы уже конец подошел. Никак невозможно простить членам правительства, что они доверие Царское так обманули“»[505].

Совершенно ясно, что унтер-офицер Шикун до всего, им сказанного, сам по себе не додумался. Он лишь повторяет чьи-то слова, ловко ему вложенные голову, в истинность которых, впрочем, он поверил. Как мы видим, солдаты данного полка выступали не против Царя, а за него, но против старого правительства и за смену этого правительства правительством Родзянко и Думы. Артабалевский продолжает дальше свои записи: «Стрелки и все прочие воинские чины постановили и утвердили лозунг, с которым они выступили против старого правительства: „Царь, новое правительство, война до победы“. С этим пошли в Государственную думу. С трудом пробрались в Екатерининский зал. Все битком набито самой разношерстной публикой. К нам сейчас же вышел Родзянко и сказал короткую речь с призывом к порядку, на которую ответили: „Ура!“ и здравицей „первому гражданину России“. Узнав от меня лозунг, с каким мы пришли, он заметно просветлел лицом. Я пробрался в комнату рядом с той, в которой заседал Исполнительный комитет Государственной Думы. Тут ко мне подошел один из членов Думы, высокий с черной бородой, изысканно одетый. Кто это был, мне узнать не удалось. Он мне сказал, что Император Николай II, вероятно, будет принужден передать престол своему сыну — Цесаревичу Алексею, а за его малолетством опекуншей будет Императрица Александра Федоровна, а регентом великий князь Михаил Александрович. В этот момент в разговор вмешался Милюков. Не думал, что он произведет на меня такое отталкивающее впечатление — хитрой, двуличной лисы. Бегающие за стеклами pince-nez глаза не внушали мне никакого доверия. Хитро поглядывая то на меня, то по сторонам, он интересовался узнать у меня об отношении стрелков к великому князю Михаилу Александровичу. Я ему ответил, что не понимаю его вопроса. Ежели Государь найдет нужным передать престол другому, то наш долг служить новому Государю. На это Милюков ничего не ответил и, неприятно хитро улыбнувшись, отошел от меня»[506].

Из этих дневниковых записей Артабалевского хорошо видно, что лозунг, с каким вышла на улицы армия («Царь, новое правительство, война до победы»), был аналогичен требованиям Родзянко и Думы. Именно внешний монархизм последних обманул войска, которые считали, что выступают за Царя и народ против изменников старого правительства. Но из этого же отрывка видно, как думская оппозиция, в данном случае в лице Милюкова, была готова сменить монархические лозунги, которые использовались с целью обмана армии, когда они стали уже не нужны. Родзянко, в данном случае, использовался заговорщиками «в темную». Монархической ширмой Родзянко заслонял тех оппозиционеров, которые стремились к свержению монархии как таковой, а не конкретно Николая II. Этот «монархизм» Родзянко ввел в заблуждение заговорщиков-генералов, которые были готовы идти на свержение Николая II и на «ответственное министерство», но большинство которых, безусловно, были против свержения монархии. Именно этим заблуждением объясняется то обстоятельство, что генералы Ставки поддержали с таким рвением тот шантаж Царя, с каким выступил Родзянко: сохранение трона в обмен на «ответственное министерство».

Однако неправильно было бы думать, что все воинские части придерживались подобного лозунга, и что в армии проводилась единственно линия Родзянко. Мы уже приводили отрывок из воспоминаний В. Бонч-Бруевича о сектантах-казаках, которые ему обещали «в народ не стрелять». Свое обещание казаки сдержали полностью. «Я наверное знаю, — продолжал писать В. Бонч-Бруевич, — что этот казачий полк один из первых был признан ненадежным. Это кем-то из их среды около Николаевского вокзала 27 февраля был смертельно ранен жандармский офицер, командовавший площадью и требовавший, чтобы казаки очистили площадь и стреляли в народ»[507]. (Речь идет об убийстве полицейского поручика А. Крылова, мужественно пытавшегося противостоять мятежной толпе и убитого одним из казаков в тот момент, когда он выхватывал красный флаг из рук демонстранта).

Но все же главным в поведении армии было желание «не стрелять в народ», которым ловко воспользовались демагоги из Думы с целью шантажа Императора.

Но Николай II на шантаж не поддался. Родзянко через перепуганного князя Голицына, последнего председателя Императорского правительства, пытается выбить у Царя назначение «независимого» главы правительства. В ответ Николай II телеграфирует князю Голицыну: «О главном начальнике для Петрограда мной дано повеление начальнику моего штаба с указанием немедленно прибыть в столицу. То же относительно войск. Лично вам предоставляю все необходимые права по гражданскому управлению. Перемены в личном составе при данных обстоятельствах считаю недопустимыми. НИКОЛАЙ»[508]. Одновременно Император принял решение вернуться в Царское Село, так как почувствовал ненадежность генералитета. Заговорщики прекрасно понимали, что, если Царь вернется в Петроград, революция будет подавлена. С их стороны начинается обработка великого князя Михаила Александровича. Ему, брату Императора, Родзянко и Голицын (председатель правительства!) внушают идею объявить себя регентом и, приняв командование над всеми войсками, назначить князя Львова главой правительства. Великий князь Михаил Александрович не был человеком государственного ума, не имел выдающихся государственных способностей, но предателем своего Царя он тоже не был. Он отказался выполнять предложения Родзянко. Но одну вещь последний все же убедил сделать великого князя. По наущению Родзянко великий князь Михаил Александрович направляет Императору телеграмму с предложением освободить нынешний состав Совета министров и назначить председателем нового совета — Львова. В конце телеграммы великий князь убеждает царя, опять-таки по наущению Родзянко, не приезжать в Царское Село. Император отвечает отказом и начинает организовывать подавление мятежа.

В 10 часов 25 минут вечера 27 февраля генерал Алексеев отправил телеграмму генералу Данилову: «Государь Император повелел генерал-адъютанта Иванова назначить Главнокомандующим Петроградским Военным округом; в его распоряжение, возможно скорее, отправить от войск Северного фронта в Петроград два кавалерийских полка по возможности из находящейся в резерве 15-й кавалерийской дивизии, два пехотных полка из самых прочных и надежных, одну пулеметную команду Кольта для Георгиевского батальона, который едет из Ставки. Нужно назначить прочных генералов, так как, по-видимому, генерал Хабалов растерялся, и в распоряжение генерала Иванова нужно дать надежных, распорядительных и смелых помощников. […] Такой же силы отряд последует с Западного фронта, о чем иду говорить с генералом Квецинским.

Глава 6 Роль генералитета в отречении Николая II

Минута грозная, и нужно сделать все для ускорения прибытия прочных войск. В этом заключается вопрос нашего дальнейшего будущего»[509].

Как видим, Николай II, посылая генерала Н. И. Иванова, прекрасно оценивал сложившуюся обстановку и хорошо осознавал ее опасность. Он понимал, что решающим этапом в водворении порядка станет его личное присутствие в столице. Этим объясняется его решение, принятое 27 февраля, выехать в Петроград.

Генерал-адъютант Алексеев пытался уговорить Царя не покидать Ставку, но тот остался верен своему решению. 27 февраля Император объявил В. Н. Воейкову, что уезжает и приказал сделать все распоряжения для отъезда. Исполнив приказ, Воейков «доложил Государю, что он может сейчас же ехать ночевать в поезд, что все приготовлено, и что поезд может через несколько часов идти в Царское Село. Затем я прошел к генералу Алексееву предупредить о предстоящем отъезде. Я его застал уже в кровати. Как только я сообщил ему о решении Государя безотлагательно ехать в Царское Село, его хитрое лицо приняло еще более хитрое выражение, и он с ехидной улыбкой слащавым голосом спросил у меня: „А как же он поедет? Разве впереди поезда будет следовать целый батальон, чтобы очищать путь?“ Хотя я никогда не считал генерала Алексеева образцом преданности Царю, но был ошеломлен как сутью, так и тоном данного им в такую минуту ответа. На мои слова: „Если вы считаете опасным ехать, ваш прямой долг мне об этом заявить“, генерал Алексеев ответил: „Нет, я ничего не знаю; это я так говорю“. Я его вторично спросил: „После того, что я от вас только что слышал, вы должны мне ясно и определенно сказать, считаете вы опасным Государю ехать или нет?“ — на что генерал Алексеев дал поразивший меня ответ: „Отчего же? Пускай Государь едет… ничего“. После этих слов я сказал генералу Алексееву, что он должен немедленно сам лично пойти и выяснить Государю положение дел: я думал, что если Алексеев кривит душой передо мной, у него проснется совесть и не хватит сил лукавить перед лицом самого Царя, от которого он видел так много добра»[510].

Но Воейков ошибался. Совесть позволила Алексееву спокойно смотреть, как поезд унесет Императора в расставленную западню, откуда уже Государю было не выбраться. Все было просчитано и разыграно на уровне образцового начальника штаба. В 2 часа 10 минут ночи Николай II принял в своем поезде генерала Иванова и дал ему последние указания. «Генерал Иванов вошел в вагон вместе с Государем и оставался долго у Его Величества», — вспоминал Мордвинов[511]. В 17 часов 28 февраля царский поезд вышел из Могилева в Царское Село[512].

Ораторов Думы в Петрограде охватывает паника при одной мысли, что поезд дойдет до столицы. Во-первых, придется отвечать за содеянное, а во-вторых, все надежды на захват власти рухнут. Выход был один: любой ценой не допустить Царя в столицу. С. И. Шидловский писал: «Временною властью были приняты все меры, чтобы не допустить его (Николая II — П.М.) в Петроград из опасения личного его появления». Между тем, открытое противодействие означало прямой мятеж, который нельзя было бы прикрыть демагогической заботой «о судьбах династии»[513].

Не допустить Царя в Петроград было возложено на А. А. Бубликова. Именно Бубликов создал ложную информацию о том, что железнодорожный путь возле Луги перерезан революционными войсками, и путь на столицу отрезан. Но Бубликов был лишь исполнителем. «Подлинными организаторами погони, — пишет Брачев, или правильнее, блокирования царского поезда и предательского направления его в Псков — прямо в руки заговорщика Н. В. Рузского — был член Верховного совета Великого Востока народов России Н. В. Некрасов. […] Самое поразительное в этой истории — так это удивительная синхронность действий А. А. Бубликова и ближайшего окружения царя, которое сумело-таки изменить первоначальный курс его поезда и повернуть на запад — на Псков, где якобы под командованием генерала Н. В. Рузского еще оставались надежные части Северного фронта. Это, как скоро выяснилось, была ловко подстроенная заговорщиками западня, так как именно Рузский как раз и являлся одним из деятельных участников готовящегося на апрель 1917 года государственного переворота. Ничего этого, разумеется, Царь не знал, и вечером 1 марта 1917 года его поезд благополучно прибыл в Псков»[514].

Между тем, Родзянко, который вплоть до 28 февраля считал себя «вождем восставшего народа», постепенно вытесняется более энергичными и решительными деятелями, уже требовавшими отречения царя от престола. Родзянко боялся пойти на это. Он пребывал в полной растерянности. Родзянко вновь обращается за помощью именно к военным.

Безусловно, все предшествующие годы, объективно подрывая, как только возможно, царскую власть, камергер М. В. Родзянко не хотел свержения монархии. Он только хотел, чтобы его предложения, которые так ценились «передовым» и «просвещенным» обществом, были услышаны Царем. Но Царь никак не хотел к ним прислушиваться. И Родзянко, слепо повторял и передавал Царю предостережения и угрозы тех, кто ловко использовал его амбиции для осуществления своих целей, главной из которых, как он считал, было создание «Ответственного министерства». Н. А. Маклаков в письме Николаю II определял Родзянко так: «Родзянко, Ваше Величество, — писал он, — только исполнитель, напыщенный и неумный, а за ним стоят его руководители, гг. Гучковы, кн. Львов и другие систематически идущие к своей цели. В чем она? Затемнить свет Вашей Славы, Ваше Величество, и ослабить силу значения святой, истинной и всегда спасительной на Руси идеи самодержавия»[515].

П. Н. Милюков по-существу писал то же самое: «По своему положению Родзянко выдвигался на первый план в роли рупора Думы и общественного мнения. „Напыщенный и неумный“, — говорил про него Маклаков. „Напыщенным“ Родзянко не был; он просто и честно играл свою роль. Но мы его знаем: он вскипал, надувался сознанием своей великой миссии и „тек в храм“. „Неумен“ он был; в своих докладах, как и в своих воспоминаниях, он упрощал и утрировал положение — вероятно, под влиянием Гучкова. Паникерство было ему свойственно»[516].

Накануне отъезда царя в Ставку, во время Высочайшей аудиенции, Родзянко вновь повторил это требование и, видя раздражение царя, он, якобы, сказал: «Вы, Ваше Величество, со мной не согласны, и все останется по-старому. Результатом этого будет революция и такая анархия, которую никто не удержит»[517]. Естественно, что одним из лидеров этой революции Родзянко видел себя. Но вот когда эта революция наступила, оказалось, что быть вождем «восставшего народа» председатель Государственной Думы Его Императорского Величества абсолютно не способен. Оказалось, что и сам он не очень-то стал нужен тем, кто долгие годы постоянно льстил и возвеличивал его. Родзянко оттесняли от дел решительно и неумолимо. Как-то неожиданно оказалось, что и столь любимое им требование Ответственного министерства больше не актуально, а говорят уже об отречении от престола. Откуда-то появился какой-то Исполнительный Комитет, требовавший уже вообще свержения монархии.

В этих условиях перепуганный Родзянко вновь пытается найти опору в генерале Алексееве. «Обнаружив, что во Временном Комитете Государственной Думы положение его изолировано, — пишет Г. М. Катков, — Родзянко, естественно, пытался в своей претензии на власть опереться на какую-либо реальную силу. В предшествующие дни он имел тесные контакты с военными, это толкнуло его искать поддержки в главнокомандовании»[518]. Именно на Алексеева была возложена роль главного уговорщика командующих фронтами, с целью убедить их, что только уступки Думе могут спасти положение. При этом Алексеев, вольно или невольно, их дезинформировал. До вечера 28 февраля посылаемые им телеграммы командующим фронтами содержали тревогу и опасения по поводу того, что творится в Петрограде. Так, 28 февраля Алексеев информировал генералов: «Мятежники во всех частях города овладели важнейшими учреждениями. Войска под влиянием утомления и пропаганды бросают оружие, переходят на сторону мятежников, или становятся нейтральными. Все время на улицах идет беспорядочная стрельба; всякое движение прекращено; появляющихся офицеров и нижних чинов с оружием разоружают. Сообщая об этом, прибавляю, что на всех нас лег священный долг перед Государем и Родиной сохранить верность долгу и присяге»[519].

Но уже вечером того же 28 февраля Алексеев посылает генералу Иванову, отправленному Государем в Петроград подавить мятеж, телеграмму совершенно иного содержания: «Частные сведения говорят, что 28 февраля в Петрограде наступило полное спокойствие. Войска, примкнув к Временному правительству в полном составе, приводятся в порядок. Временное правительство под председательством Родзянки, заседая в Государственной думе, пригласило командиров воинских частей для получения приказов по поддержанию порядка. Воззвание к населению, выпущенное Временным правительством, говорит о незыблемости монархического начала в России, о необходимости оснований для выбора и назначения правительства. Ждут с нетерпением прибытия Его Величества в Царское, чтобы представить ему все изложенное и просьбу принять это пожелание народа. Если эти сведения верны, то изменяются способы ваших действий, переговоры приведут к умиротворению, дабы избежать позорной междоусобицы, столь желанной нашему врагу, дабы сохранить учреждения, заводы и пустить в ход работы.[…] Доложите Его Величеству все это и убеждение, что дело можно привести к хорошему концу, который укрепит Россию»[520].

Нет нужды доказывать, что телеграмма Алексеева абсолютно не соответствовала действительности. 28 февраля в городе была полная анархия. Солдаты разбрелись по казармам, генерал Хабалов оказался в полном одиночестве в изолированном Адмиралтействе. Все его действия не только ни к чему не приводили, но еще более подчеркивали полную беспомощность. Объявленное им в Петрограде осадное положение, напечатанное на афишах, никто не смог прочитать, так как не было клея и их разбросали по улицам, где они были подхвачены ветром и затоптаны толпою в снег. 28 февраля вечером генералы решили прекратить всякое сопротивление. Министры уже сдались давно. Самое удивительное, что сопротивляться было некому. Были толпы народа, легко разгоняемые при наличии войск, был беспомощный и несостоятельный Временный Комитет Государственной Думы, в страхе ожидавший развязки событий, столь им ранее желаемых. Но уже появился Исполнительный Комитет Петроградского Совета, самовольно занявшего одно из крыльев Таврического дворца, и все более и более забиравший власть у Родзянко. Этот Комитет требовал свержения монархии. Поэтому утверждения Алексеева о «незыблемости монархического начала», которое проявило, якобы, Временное правительство, также не соответствуют действительности. Цель Алексеева была ясна — ни в коем случае не допустить со стороны генерала Иванова решительных действий по подавлению бунта. Г. М. Катков считает, что это решение Алексеев принял, будучи обманутым Родзянко, который выдавал желаемое за действительное. Навряд ли это так. Алексеев, который Родзянко иначе как «болтливым индюком» не называл, не мог пойти так легко на поводу у него. Скорее всего, Алексеев, который уже давно играл ту же роль, что и Родзянко, роль осуществителя чужих целей, дал себя убедить, так как тоже считал «Ответственное министерство» выходом из положения. Доказательством этому служит тот факт, что 1-го марта Алексеев посылает фактически задержанному в Пскове Николаю II проект манифеста, в котором говорится: «Его Императорскому Величеству. Ежеминутно растущая опасность распространения анархии по всей стране, дальнейшего разложения армии и невозможность продолжения войны при создавшейся обстановке настоятельно требуют немедленного издания высочайшего акта, могущего еще успокоить умы, что возможно только путем призвания ответственного министерства и поручения составления его председателю Государственной Думы. Поступающие сведения дают основание надеяться на то, что думские деятели, руководимые Родзянко, еще могут остановить всеобщий развал и что работа с ними может пойти, но утрата всякого часа уменьшает последние шансы на сохранение и восстановление порядка и способствует захвату власти крайне левыми элементами. Ввиду этого усердно умоляю Ваше Императорское Величество на немедленное опубликование из Ставки нижеследующего манифеста…»[521]. Далее следует проект манифеста, в котором учреждается «ответственное министерство». Если учесть, что Рузский в Пскове требовал от Государя то же самое, складывается вполне ясная картина давления на Царя со стороны генералитета с требованием именно «Ответственного министерства», то есть очевидно, что генералитет проводил линию Родзянко.

Николай II, отправляясь в Псков, не очень-то надеялся на Рузского. Его приезд в Псков был вынужденным шагом. Генерал Лукомский писал: «Что, собственно, побудило Государя направиться в Псков, где находился штаб Главнокомандующего Северного фронта, генерала Рузского, а не вернуться в Ставку в Могилев? Объясняют это тем, что в бытность в Могилеве при начале революции — он не чувствовал твердой опоры в своем начальнике штаба генерале Алексееве и решил ехать к армии на Северный фронт, где надеялся найти более твердую опору в лице генерала Рузского»[522]. Полковник Мордвинов возражает против этого утверждения: «К генералу Рузскому и его прежнему, до генерала Данилова, начальнику штаба генералу Бонч-Бруевичу Его Величество, как и все мы, относились с безусловно меньшим доверием, чем к своему начальнику штаба, и наше прибытие в Псков явилось вынужденным и совершенно непредвиденным при отъезде. Государь, стремясь возможно скорее соединиться с семьей, вместе с тем стремился быть ближе к центру управления страной, удаленному от Могилева»[523].

Тем не менее, Николай II рассчитывал на Рузского. Рузский командовал войсками огромного фронта и Царь, если Рузский был бы верен присяге, оказался бы не только в полной безопасности, но и получил бы мощное средство по подавлению мятежа. «Когда „блуждающий поезд“ приближался к Пскову, пишет Г. М. Катков, — пассажиры его надеялись, что приближаются к тихой гавани, и что личное присутствие Императора произведет магическое действие. Государь был вправе ждать, что главнокомандующий Северным фронтом первым делом спросит, какие будут приказания. Однако, произошло совсем другое»[524].

Псков встретил Государя мрачно. «Будучи дежурным флигель-адъютантом, пишет полковник А. А. Мордвинов, — я стоял у открытой двери площадки вагона и смотрел на приближающуюся платформу. Она была почти не освещена и совершенно пустынна. Ни военного, ни гражданского начальства (за исключением, кажется, губернатора), всегда задолго и в большом числе собирающегося для встречи Государя, на ней не было. Где-то посередине платформы находился, вероятно, дежурный помощник начальника станции, а на отдаленном конце виднелся силуэт караульного солдата. Поезд остановился. Прошло несколько минут. На платформу вышел какой-то офицер, посмотрел на наш поезд и скрылся. Еще прошло несколько минут, и я увидел, наконец, генерала Рузского, переходящего рельсы и направляющегося в нашу сторону. Рузский шел медленно, как бы нехотя, и, как нам всем показалось, нарочно не спеша. Голова его, видимо, в раздумье была низко опущена. За ним, немного отступя, шли генерал Данилов и еще два-три офицера из его штаба»[525].

Что же сказал генерал Рузский, оказавшись в вагоне? Поддержал ли он своего Государя, подтвердил ли свою готовность исполнить свой долг перед ним? Ничего подобного. «Теперь уже трудно что-нибудь сделать, — с раздраженной досадой говорил Рузский, — давно настаивали на реформах, которые вся страна требовала… не слушались… теперь придется, быть может, сдаваться на милость победителя». Встретившись с Императором, Рузский высказал соображение, что надо соглашаться на «Ответственное министерство». Можно себе представить горечь Николая II, который, вместо опоры, встретил в лице Рузского очередного своего противника. Николай II высказал мысль, что он не может пойти на этот шаг, что он хранит не самодержавие, а Россию. В ответ он услышал почти требование Рузского «сдаваться на милость победителя». Только теперь перед Царем стала проясняться вся глубина заговора. «Когда же мог произойти весь этот переворот?» — спросил он Рузского. Тот отвечал, что «это готовилось давно, но осуществлялось после 27-го февраля, т. е. после отъезда Государя из Ставки»[526]. «Перед Царем встала картина полного разрушения его власти и престижа, полная его обособленность, и у него пропала всякая уверенность в поддержке со стороны армии, если главы ее в несколько дней перешли на сторону врага», — пишет генерал Дубенский[527].

С этого момента Император окончательно понял, что он в ловушке и что он ничего не может предпринять. Д. С. Боткин, брат расстрелянного с Царской Семьей в Екатеринбурге лейб-медика Царской Семьи, писал в 1925 году: «Революция началась задолго до того дня, когда А. И. Гучков и Шульгин добивались в Пскове отречения Государя. Как теперь установлено, Государь фактически был узником заговорщиков еще до подписания отречения. Когда Царский поезд остановился на станции Псков, Государь уже не был его хозяином. Он не мог направлять свой поезд согласно его желанию и усмотрению, и самая остановка в Пскове не была им намечена. Генерал Радко-Дмитриев говорил впоследствии, что если бы Государь, вместо того, чтобы ожидать в своем вагоне думских делегатов из Петербурга, сошел бы на станции Псков и поехал в автомобиле по направлению расположений войск вверенной ему армии, события приняли бы совсем иной оборот. Несомненно, что прием Государем г.г. Гучкова и Шульгина в штабе Радко-Дмитриева носил бы иной характер и имел бы совершенно иные последствия; но остается под вопросом: мог ли Государь осуществить свой отъезд на автомобиле со станции Псков? Мы не должны забывать, что вся поездная прислуга, вплоть до последнего механика на Царском поезде, была причастна к революции»[528].

Когда читаешь воспоминания членов царской свиты о событиях февраля 1917 года, то невольно поражаешься какой-то их беспомощности и обреченности. Никто из них и не пытался действенно помочь монарху, хотя бы морально поддержать его, а все надеялись на «авось», на «чуточную мечту». В этих условиях, единственным, кто продолжал сопротивляться и отстаивать монархию, был сам Николай II. В 1927 году вышла цитируемая нами книга «Отречение Николая И» со вступительной статьей М. Кольцова. Кольцов был тогда в стане победителей, тех, кто истреблял Романовых «как класс», кто всячески клеветал и унижал память последнего Царя. Тем более для нас интересен тот неожиданный вывод Кольцова, когда он пишет о Николае II: «Где тряпка? Где сосулька? Где слабовольное ничтожество? В перепуганной толпе защитников трона мы видим только одного верного себе человека — самого Николая. Нет сомнения, единственным человеком, пытавшимся упорствовать в сохранении монархического режима, был сам монарх. Спасал, отстаивал царя один Царь. Не он погубил, его погубили»[529].

Лишь после того, как великий князь Николай Николаевич и все командующие фронтами: генералы Алексеев, Брусилов, Эверт, Сахаров, Рузский, адмирал Колчак прислали ему телеграммы или передали их устно «со слезными» просьбами отречься, он понял: все — круг замкнулся. Архимандрит Константин (Зайцев) писал: «Чуть ли не единственным человеком, у которого не помутилось национальное сознание, был Царь. Его духовное здоровье ни в какой мере не было задето тлетворными веяниями времени. Он продолжал смотреть на вещи просто и трезво. В столице, в разгар войны — Великой войны, от исхода которой зависели судьбы мира! — возник уличный бунт! Его надо на месте подавить с той мгновенной беспощадностью, которая в таких случаях есть единственный способ обеспечить минимальную трату крови. Это было Царю так же ясно, как было ему ясно при более ранних столкновениях с общественным мнением, что во время войны, и притом, буквально, накануне конечной победы над внешним врагом, нельзя заниматься органическими реформами внутренними, ослабляющими правительственную власть. Царь был на фронте во главе армии, продолжавшей быть ему преданной. Так, кажется, просто было ему покончить с бунтом! Но для этого надобно было, чтобы то, что произошло в столице, было воспринято государственно-общественными силами, стоящими во главе России, именно как „бунт“. Для этого надобно было, чтобы Царь мог пойти усмирять столичный „бунт“, как общерусский Царь, спасающий Родину от внутреннего врага, в образе бунтующей черни грозящего ее бытию! Этого как раз и не было. Между бунтующей чернью и Царем встал барьер, отделивший страну от ее Богом Помазанного Державного Вождя. И встали не случайные группы и не отдельные люди, а возникла грандиозная по широте захвата коалиция самых разнокачественных и разномыслящих групп людей, объединенных не мыслью о том, как сгрудиться вокруг Царя на защиту страны, а — напротив того, мыслью о том, как не дать Царю проявить державную волю: мыслью о том, как — страшно сказать! — спасти страну от Царя и его Семьи. Что же было делать Царю? Укрыться под защитой оставшихся ему верных войск и идти на столицу, открывая фронт внутренней войны и поворачивая тыл фронту внешнему? Достаточно поставить этот вопрос, чтобы понять невозможность вступления Царя на этот путь. Государь внезапно оказался без рук: он ощутил вокруг себя пустоту. Вместо честных и добросовестных исполнителей своих предначертаний он уже раньше все чаще видел „советников“ и „подсказчиков“, в глазах которых „Он“ мешал им „спасти“ Россию!»[530] «Падение Императора Николая II, — пишет протоиерей отец Александр Шаргунов, — было, несомненно, результатом столкновения между монархией и русской элитой. Поскольку причиной этого конфликта явились глубокие различия в философском подходе, можно утверждать, что Император потерял свой трон и жизнь из-за своего религиозного мировоззрения и народной ориентации. Другой поразительной особенностью Николая II как Императора было его исключительное чувство долга и ответственности. Эта черта видна во всех его действиях, но ради краткости достаточно будет сосредоточиться на его наиболее судьбоносных решениях. После военных поражений 1915 года Николай II принял верховное командование над русскими вооруженными силами. В отравленной политической атмосфере того времени он тем самым подвергал себя громадному риску, связывая свое пребывание на троне с исходом войны. Следует подчеркнуть, что этот риск был очевиден для всей русской элиты, и совершенно ясно, что и для самого Императора. Много критики было высказано по поводу действий Императора как Верховного командующего. Но неоспоримым фактом является то, что покуда он занимал этот пост, русская армия была способна устоять перед лицом врага, обладавшего значительным техническим и организационным преимуществом. Само отречение может рассматриваться как акт долга: самые близкие ему люди (командующие армией и „монархисты“) говорили, что он должен уйти ради Отечества. Николай II пожертвовал своим Императорским троном, хотя он ясно понимал, что после этого он будет зависеть от милости своих врагов»[531].

Вопрос о степени участия и осведомленности генералов в перевороте и свержении Царя до сих пор остается открытым. Целый ряд исследователей, иногда совершенно противоположных взглядов, как например, Катков и Аврех, считают недоказанным факт подготовки генералами переворота. Катков считает, что Алексеев примкнул к перевороту только 1-го марта. Аврех вообще полагает, что осторожный Алексеев находился лишь в «верноподданнической оппозиции». Однако, есть целый ряд обстоятельств, заставляющих полагать, что Алексеев и другие представители генералитета знали о готовящемся перевороте заранее и заранее ему способствовали. Адмирал Нилов говорил Дубенскому 2-го марта 1917 года: «Ведь знал же этот предатель Алексеев, зачем едет Государь в Царское Село. Знали же вес деятели и пособники происходящего переворота, что это будет 1-го марта, и все-таки, спустя только одни сутки, т. е. за одно 28 февраля, уже спелись и сделали так, что Его Величеству приходится отрекаться от престола. […] Эта измена давно подготовлялась и в Ставке и в Петрограде. […] Давно идет ясная борьба за свержение Государя, огромная масонская партия захватила власть и с ней можно только открыто бороться, а не входить с ней в компромиссы»[532].

Мы уже писали о связях Алексеева с Гучковым, Львовым и Родзянко. Мы уже приводили слова Воейкова о «хитром взгляде» Алексеева, которым он провожал Царя в путь в Царское из Могилева, его «провидческие» слова о том, что «придется путь расчищать», а ведь все это было до 1-го марта.

Но будучи втянутыми в этот переворот, генералы до конца не представляли себе его последствий. Они воображали, что он введет их в состав новой власти, которая должна была по заслугам оценить их помощь. На деле все оказалось с точностью наоборот. После целого ряда унижений они были отвергнуты новыми властителями, которые чурались их. Дальнейшая судьба генералов-заговорщиков была трагична и поучительна.

Великий князь Николай Николаевич, «коленопреклоненно» умолявший Царя отречься, побыл в должности главнокомандующего несколько дней, после чего с оскорбительной формулировкой отправлен в отставку «как Романов».

Генерал Алексеев, после короткого взлета на пост главнокомандующего, был отставлен Временным правительством. «Рассчитали, как прислугу», — жаловался он. На его глазах те, кому он помог прийти к власти, развалили армию и погубили ее, приведя, своей бездарностью, к власти большевиков. «Я оказался неудобным, — сокрушался отставленный генерал, — неподходящим тем темным силам, в руках которых, к глубокому сожалению, безответственно находятся судьбы России, судьбы армии. Не ведая, что творят, не заглядывая в будущее, мирясь с позором нации, с ее неминуемым упадком, они, эти темные силы, видели только одно, что начальник армии, дерзающий иметь свое мнение, не нужен, что русская армия не имеет права сидеть, сложа руки, в окопах, а должна бить неприятеля и освобождать наши русские земли, занятые противником, для них неудобен и нежелателен. Меня смели…»[533]. Но даже тогда, видя, что делают с Россией «темные силы», у Алексеева не прозвучали слова раскаяния за то, что именно он и его соратники сыграли решающую роль, чтобы вырвать Россию из рук законного царя и отдать в те самые «темные руки».

Свои дни Алексеев закончил одним из инициаторов братоубийственной войны, скончавшись в Екатеринославе от тифа.

Генерал Брусилов тоже ненадолго оказался во главе армии «свободной России». Бывший генерал-адъютант Императора, он ездил на митинги, где выступал под красными знаменами перед солдатами, убеждая их идти радостно на смерть во имя свободы, и те же солдаты прогоняли его под свист и улюлюканье. Столкнувшись с постоянным вмешательством самовлюбленного Керенского в военные дела, Брусилов, по старой памяти, в резкой форме пытался указать последнему на недопустимость подобного. Но перед Брусиловым был уже не тактичный и спокойный Государь, а истеричный и резкий «министр-председатель». Он немедленно снял Брусилова с его поста. После Октябрьского переворота, на службе у большевиков, Брусилов написал письмо к врангелевским офицерам в Крыму с предложением сдаться, лично гарантируя им жизнь и свободу. Когда же большевики их всех расстреляли, то для Брусилова это был тяжелый моральный удар, который он переживал остаток дней и который свел его преждевременно в могилу.

Генерал Деникин смог также вскоре убедиться в «мудрости» новой власти. Видя кругом развал государства и армии, вызванные «великой и бескровной революцией», он вместе со своим боевым товарищем генералом Лавром Корниловым, тем самым, который в марте 1917 года по приказу Временного правительства арестовал в Александровском дворце Императрицу Александру Федоровну, выступил против Временного правительства. Арестованный Керенским, он бежал на Дон и принял участие в братоубийственной войне. Неумелое командование Деникина — одна из главных причин неудачи Белого дела, и после кровавой новороссийской катастрофы он сдал командование и уехал за границу.

Генерал Крымов, храбрый боевой командир и одновременно посредник между думскими заговорщиками и армией в деле организации государственного переворота, после неудачи Корниловского выступления, в котором он принимал участие, покончил с собой.

Как писал А. А. Керсновский: «Так дали себя обмануть честолюбивым проходимцам генерал-адъютанты Императора Всероссийского. Невежественные в политике, они приняли за чистую монету все слова политиканов о благе России, которую сами любили искренне. Они не знали и не догадывались, что для их соблазнителей благо России не существует, а существует лишь одна-единственная цель — дорваться любой ценой до власти, обогатиться за счет России… Самолюбию военачальников то льстило, что эти великие государственные мужи — „соль земли русской“ — беседуют с ними как с равными, считают их тоже государственными мужами. Им и в голову не пришло, что от них скрыли самое главное. Что удар задуман не только по Императору Николаю II (которого все они считали плохим правителем), а по монархии вообще. Что их самих используют лишь как инструмент, как пушечное мясо, и что они, согласившись по своему политическому невежеству продать своего Царя, сами уже давно проданы теми, кто предложил им эту сделку с совестью.

Обманутые общественностью военачальники сыграли роль позорную и жалкую. Лично для себя они, правда, ничего не искали. Ими руководило желание блага России, ложно понятого. Они полагали, что благоденствия Родины можно добиться изменой Царю. Их непростительной ошибкой было то, что они слишком стали считать себя „общественными деятелями“ и недостаточно помнили, что они — прежде всего — присягнувшие Царю офицеры»[534].

2 марта 1917 года Император Николай II отрекся от Престола. Свершилось то, чего так долго ждало «передовое общество»: «Признали Мы за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с Себя Верховную власть». «В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена, и трусость, и обман!» — записал Император в своем дневнике. «Отвергнутый страной, покинутый армией, которую он так любил, отчужденный от своей семьи, Император Николай II остался один; не на кого ему было больше опереться, не на что ему было больше надеяться — и он, во имя России, отказался от Престола», — писал адмирал А. Д. Бубнов[535].

Уинстон Черчилль писал о Николае II: «В управлении государствами, когда творятся великие события, вождь нации, кто бы он ни был, осуждается за неудачи и возносится за успехи. Дело не в том, кто проделывает работу, кто начертывает план борьбы, порицание или хвала за исход довлеют тому, на ком авторитет Верховной власти и ответственности. Почему отказывать в этом суровом испытании Николаю II? Бремя последних решений лежало на нем. На вершине, где события превосходили разумение человека, где все неисповедимо, давать ответы приходилось ему. Стрелкой компаса был он. Воевать или не воевать? Наступать или отступать? Идти вправо или влево? Согласиться на демократию или держаться твердо? Вот — поля сражений Николая II. Почему не воздать ему за это честь? Николай II в глубокой скорби остался непоколебим. Он видел так же ясно, как и другие, возрастающую опасность. Он не знал способа ее избежать. По его убеждению только самодержавие, создание веков, дало России силу продержаться так долго наперекор всем бедствиям. Ни одно государство, ни одна нация не выдерживали доселе подобных испытаний в таком масштабе, сохраняя при этом свое строение. Изменить строй, отворить ворота нападающим, отказаться хотя бы от доли своей самодержавной власти — в глазах Царя это означало вызвать немедленный развал. Досужим критикам, не стоявшим перед такими вопросами, нетрудно пересчитывать упущенные возможности. Они говорят, как о чем-то легком и простом, о перемене основ русской государственности в разгар войны, о переходе самодержавной монархии к английскому или французскому парламентскому строю… В марте Царь был на престоле; Российская империя и русская армия держались, фронт был обеспечен и победа бесспорна. Несмотря на ошибки, большие и страшные, тот строй, который в нем воплощался, которым он руководил, которому своими личными свойствами он придавал жизненную искру — к тому моменту выиграл войну для России. Вот его сейчас сразят. Вмешивается темная рука, сначала облеченная безумием. Царь сходит со сцены. Его и всех его любящих предают на страдание и смерть. Его усилия преуменьшают; его действия осуждают; его память порочат… Остановитесь и скажите: а кто же другой оказался пригодным? В людях талантливых и смелых; людях честолюбивых и гордых духом; отважных и властных — недостатка не было. Но никто не сумел ответить на те несколько вопросов, от которых зависела жизнь и слава России. Держа победу уже в руках, она пала на землю заживо, как древний Ирод, пожираемая червями».