«Грант» вызывает Москву

Глава 34

Такое на нашей земле случается не в первый раз. В 1812 году жестокое Бородинское сражение окончилось тем, что Кутузов со своими войсками отступил к Рязани, а Наполеон занял Москву. По свидетельству очевидцев, армии Наполеона входили в русскую столицу «без ликования и блеска победителей, на их нестройных колоннах лежала печать огорчения, злобы и уныния.» Для того чтобы понять, что же на самом деле в те времена произошло на войне, надо еще раз перечитать толстовские страницы «Войны и мира», рассказывающие о том, как дрались артиллеристы батареи капитана Тушина. Они тоже отступили, израненные, оставив на поле боя павших, но перед тем, как отступить, выиграли сражение. Гитлеру не дано было и этого. Весну и лето 1942 года гитлеровская армия наступала. Но впереди Германию ждала трагедия шестой армии в Сталинграде. И в это знойное лето она шла к дням своего траура, когда ее военачальники и обыватели почувствуют ужас поражения, которое неотвратимо двинется на них от Волги. Немецкие дивизии наступали ни Сталинград уже побежденными.

Что же произошло между этим летом и сталинградской зимой? Что опрокинуло все расчеты и прогнозы немецких генералов и военных наблюдателей? Они вели подсчет взятых советских городов и разгромленных дивизий, но не понимали, что в каждой дивизии была своя батарея Тушина, что в каждом городе тоже были свои батареи Тушина.

И вот почему разбитый, окровавленный южный город, о котором идет рассказ, так и не стал для оккупантов спокойным и покоренным. Заложников повесили в четверг утром. Накануне в местной газетке на первой странице было напечатано объявление о предстоящей казни.

Объявление писал сам Релинк. Он подолгу обдумывал каждую фразу и потом позаботился о том, чтобы при переводе на русский не пострадали лаконичность и точность объявления. Вызвал к себе одновременно двух переводчиков и вместе с ними отредактировал текст. Он придавал этому объявлению большое значение. Когда работал над ним, вдруг подумал о том, что это объявление является документом, оправдывающим все задуманные им террористические акции против населения.

Казнь заложников была назначена на четверг. А накануне Релинк записал в своем дневнике:

Виселицу построили ночью возле базара.

Поставили ее так, что стоило вам выйти на любое место главной улицы города, как вы видели ее.

В объявлениях казнь была названа публичной, однако там не было сказано, что население обязано на ней присутствовать. Релинк хотел приказать, чтобы на казнь явились все не занятые на работе, но против этого восстали Цах и военный комендант города. У них не было достаточно сил, чтобы обеспечить порядок на месте казни, если туда придут несколько тысяч людей, а неконтролируемая толпа может помешать казни или способствовать побегу заложников.

В это утро Шрагин вышел из дому, когда солнце было еще так низко, что не могло заглянуть на улицу, и она была окутана сумеречной дымкой. Шрагин торопился на завод, чтобы узнать, стал ли на ремонт большой военный корабль, о котором запрашивала Москва, а затем он собирался под каким-нибудь предлогом уйти с завода, чтобы присутствовать на казни.

У заводских ворот он встретил Павла Ильича Снежко. Последний раз они встречались зимой. Тогда Снежко похвастался ему, что история с краном кончилась для него благополучно, и он даже назначен бригаденфюрером и что под его началом теперь почти двести рабочих. Он был очень доволен собой. «В общем, не промахнулись мы с вами, Игорь Николаевич», — сказал он тогда.

Сейчас Снежко выглядел растерянно, в глазах у него стоял вопрос и недоумение.

— Сегодня вешают моего соседа, его взяли на улице неделю назад, — сказал Снежко, приблизив свое лицо к уху Шрагина. — Это верующий человек, он при Советах всякого натерпелся, я его знаю почти тридцать лет. Ведь так же они завтра могут схватить и меня. Ведь могут?

— Что могут, то могут, — отвечал Шрагин. Он в этот момент тоже думал о сегодняшней казни, о том, что она означает и что вызовет. И было ясно, что начатый немцами тотальный террор испугал и привел в растерянность даже тех, кто верой и правдой им служит.

Шрагин пожелал Снежко не оказаться на виселице, попрощался с ним за руку и пошел в дирекцию. В коридоре он столкнулся с адмиралом Бодеккером.

— Зайдите ко мне через пять минут, — бросил на ходу адмирал.

В приемной все было на месте, но в воздухе чувствовалась какая-то напряженность. Майор Капп говорил по телефону. Адъютант адмирала Пиц и два немецких инженера делали вид, будто ни прислушиваются к его разговору.

— Я этого не знаю, — нервно говорил по телефону майор Капп. — Но почти семьдесят рабочих не вышли на работу, и это похоже на стачку. Если учесть, что у нас начинается срочный ремонт очень важного объекта флота… — Слушая затем своего собеседника, майор Капп от нетерпения непрерывно кивал головой. — Я еще не могу сказать, что стачка, но факт я вам сообщил.

Через приемную быстро вернулся в свой кабинет адмирал Бодеккер, и Шрагин пошел за ним.

— Ну, что вы скажете об этом? — громким шепотом спросил адмирал, как только Шрагин закрыл за собой дверь.

— О чем, господин адмирал?

— Они устраивают здесь публичные казни, как в Древнем Риме, а ведь нам после этого нужно работать с местными людьми и требовать, чтобы они хорошо трудились.

— Но, может быть, как раз страх и заставит их работать лучше? — возразил Шрагин.

Адмирал удивленно посмотрел на него и промолчал. Потом сказал:

— Но вы посмотрите, что происходит. Везде мы обнаруживаем отсутствие настоящего немецкого порядка. Хорошо, пусть они вешают, но пусть не мешают нам. Возьмите историю с плавучим доком. Мы тратим деньги, вызываем специалистов из Голландии, чтобы поднять, наконец, этот док и сделать его работоспособным, а док, оказывается, румыны считают своим, и наше военное начальство до сих пор не может их переубедить.

Теперь молчал Шрагин. Очевидно, адмирал вдруг вспомнил, в каком доме живет Шрагин, с кем там общается, и решил больше не откровенничать.

— Я хотел бы на часок уйти с завода — разрешите? — спросил Шрагин.

— Идите, идите, — сразу согласился адмирал, который не успел, очевидно, придумать, зачем он приглашал Шрагина к себе.

Шрагин вышел на главную улицу, которая вела прямо к базарной площади. И сразу увидел виселицу, возле которой чернели фигуры людей. Оттуда, от виселицы, навстречу Шрагину на дикой скорости промчалась легковая машина серо-зеленого цвета.

«Неужели они идут смотреть казнь?» — думал Шрагин, двигаясь по улице вслед за другими людьми. Но он видел, скорее чувствовал, что люди стараются даже не смотреть туда, где стоит виселица. Мало ли у кого какие дела? По направлению к виселице промчались два мотоцикла. Люди, которые шли по улице, и эти серо-зеленые, думающие, что они тоже люди, существовали явно отдельно, и каждый занимался своим делом. Люди города были заняты жизнью, какой бы она у них ни была, а серо-зеленые были заняты смертью.

Шрагин подошел к базару и остановился возле силовой трамвайной подстанции, похожей на церковь. Отсюда хорошо был виден весь базар. Там, на базаре, все было как всегда и в то же время по-другому. Обычно людей сгоняла сюда нужда или жажда наживы, и всегда по лицам, по повадкам или даже по глазам можно было узнать, зачем человек пришел сюда. Но сегодня все, кто был на базаре, мрачно посматривали на виселицу, возле которой уже собралось немало серо-зеленых машин. И все люди на базаре выглядели одинаково.

Шрагин зашел в гущу базарной толпы и вместе со всеми смотрел на происходящее. Четыре крытых грузовика стояли вплотную друг к другу перед виселицей, как бы отгораживая ее от базара. Подъехали сразу три легковые машины. Среди начальства Шрагин узнал генерала Штромма и Релинка. Они держались вместе. Отойдя в сторону, разговаривали, облокотившись на афишную тумбу. Все последующее происходило быстро, четко, в каком-то странном и страшном ритме. Со слитным стуком откинулись задние стенки грузовиков. Солдаты вытолкнули из кузовов обреченных — из каждой машины по пять человек. Руки у них были связаны за спиной. Многие упали, спрыгивая с машины. Их подняли и поставили на ноги солдаты, выстроившиеся двумя цепочками от машин к виселице. По этому коридору обреченные прошли к эшафоту.

На скамейку поставили первых трех. Три солдата, сидевшие на высоких стремянках, набросили петли на шеи обреченных, в тот же момент солдаты, которые стояли внизу, выбили скамейку из-под ног казнимых, и они повисли, чуть болтнувшись от рывка или от конвульсий. А скамейку уже переставили чуть правее, и на ней — новая тройка обреченных. Все происходило быстро и неумолимо четко; и невозможно было поверить, что те трое уже мертвы.

И опять трое на скамейке. Солдаты со стремянок берутся за петли, и вдруг в глухой тишине площади раздается громкий, ясный голос:

— Всех не перевешаете! Смерть оккупантам!..

Немец на стремянке торопливо надевает петлю на кричащего кудрявого и бородатого человека, но тот делает резкое движение головой и не дается. На скамейку вспрыгивают двое солдат, они мгновенно надевают петлю на того, который кричал, спрыгивают на землю и тотчас опрокидывают скамейку.

И вот все двадцать повисли в ряд на длинной перекладине. Сначала уехали легковые машины, потом зверино взревели моторами и двинулись с площади грузовики. Солдаты построились в колонну и четким квадратом двинулись к центру города. Возле виселицы остались только четыре автоматчика.

Шрагин смотрел на окружавших его людей и не видел их лиц, он видел только белые или серые пятна и чувствовал, как вся толпа в молчаливом ужасе медленно отступает в глубину базара.

«Ваши палачи, товарищи, от кары не уйдут. Мы их знаем, мы их найдем всех до одного. До одного!» Так говорил себе Шрагин, шагая по пустынной улице, и все тело его наливалось яростью, новой силой. Сам того не замечая, он шагал все быстрее.

Глава 35

На этой улице, в лучших домах города, жили немцы, из распахнутых окон гремело радио — Берлин передавал утреннюю военную сводку. И пока Шрагин шел по этой улице, он узнал, что немецкие войска прорвались к берегу Волги и видят горящий Сталинград.

Уже вторую неделю гитлеровские армии наступали, и радио, как летом сорок первого года, с утра до вечера кричало о скорой победе. Шрагин старался меньше думать об этом, но легко сказать — не думать. Немцы повеселели. А город стал еще сумрачнее. На днях Федорчук сказал с горькой усмешкой:

— Да… Мы их ложкой по лбу, а они нас — танками, танками…

Шрагин промолчал. Он чувствовал, что не находит достаточно веских слов, чтобы рассеять настроение товарища. И разозлился: почему он должен объяснять? Все ясно! «У нас здесь свой фронт, мы солдаты и обязаны вести бой, несмотря ни на что!»

В городе положение с каждым днем осложнялось. Создавалось впечатление, будто гитлеровцы решили сопроводить наступление своих войск усилением оккупационного режима. Сразу после казни заложников почти каждую ночь в городе проводились облавы и массовые аресты. Один за другим отправлялись в Германию эшелоны угнанных в рабство. Вывозили даже тех, кто имел работу.

Шрагин прекрасно понимал, что его товарищи по группе в любой могут оказаться под ударом, и на каждую встречу со связным шел в ожиданием беды. Вот и сегодня ему предстояла такая тревожная встреча.

Пойдя в кабинет адмирала Бодеккера, Шрагин увидел его возле укрепленной на стене большой карты. Он не подходил к ней со времени московского контрнаступления наших войск. В радиоприемнике рокотали барабаны, ревели фанфары — обычная музыка после передачи военной сводки.

Адмирал жестом подозвал Шрагина и, показывая на карту, сказал:

— Слышали? Мы вышли к Волге. А?

— Поразительно, — с трудом произнес Шрагин.

Адмирал резко повернулся, внимательно посмотрел на него и сказал негромко:

— Но и столь же опасно, — он снова, прищурясь, смотрел на карту. Потом показал рукой куда-то вверх и оттуда провел в воздухе линию до Волги. — Почти три тысячи километров! Три тысячи!

— Поразительно, — тихо повторил Шрагин.

И снова адмирал внимательно посмотрел на него, и в его светло-карих глазах мелькнуло непонятное Шрагину выражение.

— Я вижу, что вы в военных делах разбираетесь не больше майора Каппа, — огорченно вздохнул адмирал. — Он заявил мне сегодня, что Германия накануне полной победы. А сейчас для Германии нет ничего опаснее непонимания, что война не только вот это… — адмирал показал на ревущий приемник, но вдруг быстро встал и выключил передачу. Вернувшись к карте, он продолжал: — Неужели действительно вы не понимаете, какая опасность в том, что коммуникации, питающие фронт, растянуты на три тысячи километров? И это когда с севера почти по всей их длине над ними висит противник и когда две ее трети — под ударами партизан? Фокусов и чудес на войне не бывает. Да, если Паулюс со своей армией задержится здесь, у Волги, хотя бы на месяц, русские должны быть идиотами, чтобы не воспользоваться такой идеальной для них возможностью сделать котел для шестой армии. Понимаете?

Шрагин озадаченно молчал, как школьник, не знающий урока. А сам в это время мысленно умолял адмирала продолжать — ведь то, что он говорил, было необычайно важно.

— Не обижайтесь, пожалуйста, — улыбнулся адмирал, приглашая Шрагина к столу. — Не вы один этого не понимаете. Вчера командующий нашей армией созывал совещание. Так даже он, знаете ли, трубил в фанфары. А ваш знакомый — господин Релинк — дошел до того, что свою деятельность здесь назвал подкреплением исторической победы с тыла. Но ничего, к счастью, более ответственные люди, чем они, там, в Берлине, об этой опасности думали еще раньше. Месяц назад, когда я летал в Берлин, мои друзья, куда более квалифицированные в вопросах войны, чем я, прямо говорили об этом, — Повернувшись к карте, адмирал продолжал: — Конечно, замысел фюрера заманчив — перерезать Россию пополам, отрезать Урал, как базу материального питания советских войск, и положить Москву и все русские силы в глухой мешок. Но вот это… — адмирал снова провел рукой в воздухе от Германии к Волге, — это очень опасное обстоятельство. Очень! — Адмирал помолчал, приглаживая ежик седых волос, и сказал с усмешкой: — Но давайте и мы с вами займемся подкреплением победы с тыла. Я прошу вас, по вашему выбору, взять трех инженеров и произвести технический осмотр силового цеха. Надо выяснить, почему завод не получает достаточно энергии. Мне говорят — саботаж. Так ли это?..

Весь день Шрагин с комиссией работал в силовом цехе, а вечером пошел на кладбище, где у него была назначена встреча со связным Григоренко. Он все время помнил услышанное от адмирала и огорчался, что сможет передать это в Москву только завтра.

Григоренко немного опоздал, и Шрагин уже начал беспокоиться, не случилось ли с ним беды, но в это время увидел связного.

— Извините, Игорь Николаевич, — стараясь справиться с одышкой, начал Григоренко. — Поехал на трамвае, а на полпути ток выключили, пришлось поднажать.

Ничего утешительного Шрагин от связного не услышал. На бойню, где работал Демьянов, почти совершенно прекратилось поступление скота, и ее, очевидно, закроют. Демьянов подыскивает новую работу, но пока безрезультатно. Зина Дымко узнала, что есть приказ — в течение трех месяцев никого не брать на работу. На бирже отдел найма закрыт. Ковалев просит по крайней мере месяц не ждать от него никаких действий, сообщает, что на железной дороге идут повальные аресты, а у него случилась беда: он дал мину одному паровозному машинисту, которого в тот же день арестовали. Правда, Ковалев уверен, что машинист не выдаст, но мало ли что. Харченко и Дымко узнали, что у них на макаронной фабрике в ближайшее время все рабочие из местных жителей будут уволены. По-прежнему без работы и Федорчук, но он считает, что, пока его Юля работает, он в безопасности. Напоминает, что взрывчатка на исходе.

Закончив сообщение, Григоренко сказал угрюмо:

— Остается еще добавить, что и подо мной земля вроде теплится.

Шрагин вопросительно посмотрел на него.

— Хозяйку мою вызывали в полицию. Мной интересовались, — пояснил Григоренко. — Правда, хозяйка говорит, что обошлось.

— Приказ всем — осторожность и еще раз осторожность, — сказал Шрагин. — Каждому продумать, как выскользнуть в случае, если облава застанет дома. Все встречи на время прекратить.

Выслушав распоряжения Шрагина, Григоренко помолчал, будто запоминая их, и вдруг сказал:

— Хочу у вас спросить… Только не серчайте, может, я чего и не смыслю. Я вот все думаю об этих повешенных. Ведь как ни верти, мы виноваты в их смерти. Или нет?

Тревога похолодила сердце Шрагина. Он понимал, что подобные опасные настроения могут возникнуть. Но он не допускал и мысли, что подобные настроения возникнут в его группе!

Шрагин смотрел на связного и в прищуре его глаз видел не сомнение, а убежденность. Эта его убежденность была тем опаснее, что он носил ее с собой на встречи со всеми товарищами по группе! Нужно было немедленно и не горячась разъяснить ему его заблуждение. А если это не удастся, Григоренко не может оставаться связным.

— Идет война, Григоренко, — спокойно начал Шрагин — представьте себе, что на фронте погибает солдат, а оставшийся в живых думает, что немец убил его товарища потому, что они вместе стреляли в него. Тогда вывод один: бросай оружие, сдавайся в плен врагу или беги с поля боя куда глаза глядят.

Шрагин внимательно наблюдал за Григоренко, который слушал его, опустив глаза и согласно кивая головой, но, как только Шрагин закончил говорить, он резко выпрямился и снова, глядя Шрагина с каким-то ехидным прищуром, сказал:

— Все же какой-то расчет должен быть. Немец вон как рассвирепел, и выходит, что мы тем взрывом и сами себя подорвали.

— Взрыв уничтожил на аэродроме более двадцати самолетов-бомбардировщиков, — продолжал Шрагин. — Сколько наших людей на фронте и в нашем тылу погибли бы от бомб, сброшенных с этих самолетов? Тысячи. А Федорчук их спас. Может, вы считаете, что эти тысячи жизней не стоят наших?

— Это правильно… это правильно… — тихо повторил связной, отрешенно смотря прямо перед собой.

— Мы действовали и будем действовать, — сказал Шрагин. — Я почти каждый день передаю в Москву ценную информацию, Москва знает о каждом нашем шаге. За взрыв на аэродроме Федорчук награжден орденом.

— И остальных Москва тоже знает? — спросил Григоренко.

— Конечно. В первомайском приказе нас отметят, каждого по заслугам.

— Так уж не забудьте там в молитвах своих, — неуклюже пошутил Григоренко.

— Забыть вас я не мог и думал представить к ордену, — не замечая тона Григоренко, серьезно сказал Шрагин.

— А теперь передумали?

— Пока особых оснований к этому не было. Я рад, что вы откровенно рассказали о своих сомнениях. А теперь идемте.

Представителя подполья Бердниченко на явочной квартире не оказалось. Шрагин уже имел возможность убедиться, что Бердниченко очень точный во всем человек. Значит, что-то случилось. Странно вела себя хозяйка квартиры. Она поминутно заглядывала в комнату, где находился Шрагин, точно проверяя, не ушел ли он. Если бы Бердниченко не сказал ему в свое время, что хозяйка вполне надежный человек, он уже давно покинул бы квартиру.

Подойдя к окну, Шрагин в щель между занавесками смотрел на улицу. Сумерки сгустились, и Григоренко, который должен стоять на перекрестке, уже не было видно. Вдруг на другой стороне улицы Шрагин увидел человека. Это был не Григоренко. Человек медленно шел по тротуару, смотря на дом, в котором находился Шрагин.

Шрагин решил выждать несколько минут и уходить. На всякий случай проверил, нет ли в его карманах чего-нибудь, что может его изобличить или вызвать подозрение. Он вышел в переднюю и стал надевать пальто. В это время в дверь осторожно постучали. Из кухни вышла встревоженная хозяйка, она вопросительно смотрела на Шрагина.

— Открывайте, — шепнул он и стал у самой двери за шкаф.

Хозяйка приоткрыла дверь на цепочку.

— Вам кого? — сердито спросила она.

Хриплый мужской голос произнес явочный пароль. Хозяйка сняла цепочку и открыла дверь.

— Здравствуйте… Анна Петровна, кажется… — негромко сказал вошедший человек и, осмотревшись, спросил: — Кто-нибудь есть?

Хозяйка молчала. Очевидно, этот человек был ей не известен, и она не знала, что ответить. Шрагин вышел из-за шкафа.

— А кто вам нужен?

Человек внимательно оглядел Шрагина и сказал:

— Очевидно, вы… Мне описал вас товарищ Бердниченко. Я Зворыкин.

Шрагин не раз слышал эту фамилию от самого Бердниченко и знал, что этот человек из актива подполья.

— Где он сам? — спросил Шрагин.

— Анна Петровна, куда нам с товарищем пройти? — не отвечая, обратился к хозяйке Зворыкин.

Она молча указала на дверь в комнату.

— Ваша охрана работает топорно, — устало сказал Зворыкин, садясь к столу. — Пока я понял, что за парень топает за мной как тень, я опоздал сюда к сроку.

— У него свои обязанности, — сухо заметил Шрагин и повторил свой вопрос: — Где Бердниченко?

— Он временно покинул город. У нас два провала: вчера взяты наши подпольщики Кулешов и Хоромский.

— Случайно?

— Кулешов, вроде, случайно. Был по делу на вокзале, а там облава. А вот Хоромского взяли дома. Бердниченко просил передать, что, по его мнению, и вам своих людей лучше временно вывести из города.

— Куда?

— Ориентир — деревня Смакино, а там — учитель Павел Михайлович. Он связан с партизанами и переправит ваших людей куда надо.

— Что еще? — спросил Шрагин.

— Все.

Шрагин встал.

— У вас связь с Бердниченко сохраняется?

— Будет через месяц, не раньше.

— Здесь замените его вы?

— Да.

— Возможность печатать листовки еще есть?

— Что толку — некому сочинять текст!

— Сейчас я напишу.

Шрагин сел к столу и с ходу написал листовку.

«Дорогие товарищи! — писал он быстро и без поправок. — Борьба нашего народа с заклятым врагом становится все более упорной. Москва показала героический пример, а за ней идет наш великий Ленинград, беззаветный Севастополь. В общем строю борьбы стоит и наш город, наносящий врагу свои смелые удары.

Объявленный Гитлером блицкриг провалился. Это вызвало у врагов звериный страх и звериное бешенство. Объятые страхом за свою шкуру, они надеются кровью залить огонь народной ненависти. Их цель — запугать советского человека, заставить его быть покорным рабом без родины. Не выйдет! Даже перед лицом смерти советские люди показывают высокий героизм и преданность Родине. Когда вешали двадцать заложников, на площади раздался громкий голос одного из них: „Всех не перевешаете! Смерть оккупантам!“

Этот грозный голос слышали руководившие казнью гитлеровский генерал Штромм и его сатрапы вроде Релинка. На их лицах был страх! Бойтесь, палачи! Мы всех вас знаем по именам, и вам никуда не спрятаться от расплаты!

Дорогие товарищи! Ответим на террор еще большей ненавистью к врагу! Наше дело правое! Мы победим!

Смерть немецким оккупантам!

Центр».

Шрагин передал Зворыкину листовку:

— На следующую явку придете?

— Если жив буду…

— До свидания.

— Пока.

Когда Шрагин вышел на улицу, перед ним из темноты возник Григоренко.

— Ну и переволновался я тут! — сказал он. — Этот тип колесил возле квартиры минут двадцать. Я уже решил применить финку, чтобы без шума.

Григоренко исчез в темноте.

В эту ночь Шрагин не заснул ни на минуту. Картина рисовалась ему мрачная. Мысль вывести товарищей из города поначалу он категорически отвергал, полагая, что это всех деморализует. Нет, сейчас, как никогда, надо действовать смело, энергично и ощутимо для немцев. Но единственное, что они могли бы сейчас сделать, — это провести серию диверсий. А запасы взрывчатки почти полностью исчерпаны. Москва отклонила его предложение сбросить взрывчатку с самолета, и он понимал, что действительно сброс вслепую, без оперативной радиосвязи недопустим. Правда, Москва сообщила, что попытается доставить взрывчатку с моря, но когда это произойдет — неизвестно. Нужно ждать, по крайней мере пока окончится период весенних штормов. Значит, то единственное, чем могла бы теперь заняться группа, пока исключается.

Думая обо всем этом, Шрагин постепенно склоняется к выводу, что предложение о временном выводе группы из города не лишено смысла.

Ну хорошо, группа временно покинет город, но разве это снимает вопрос о получении взрывчатки? Шрагин отлично понимал, как трудно Москве организовать доставку взрывчатки сюда, в город, и с воздуха и с моря.

Мысль о посылке курьера через линию фронта возникла и утвердилась не сразу. Поначалу она показалась Шрагину нереальной и даже несерьезной. Но постепенно его уверенность все возрастала, а сама задача казалась все более выполнимой. Шрагин уже думал о том, кого из группы послать в качестве курьера. Перебрав всех, он остановился на Харченко. За это было многое. Лучше всего курьеру идти в направлении на Киев, а Харченко уроженец тех мест, и недалеко от Киева живут его родители. В версию его похода можно включить достоверный повод — он возвращается к своей семье. При возвращении курьер должен вместе с грузом выброситься с самолета, а Харченко — единственный в группе человек, который занимался в аэроклубе парашютизмом. Наконец, у него подкупающая внешность: добродушный, открытый парень. Поход будет трудным и опасным, а Харченко уже показал и свою железную волю, и физическую силу, и умение действовать в сложном обстановке. Решено — пойдет Харченко. А на это время группу надо из города вывести.

Глава 36

У генерала Штромма появились регулярные обязанности. Главное командование СС предложило ему ежедневно информировать Берлин о работе местной СД. Он был не на шутку встревожен. Незадолго до этого номинальный начальник местной СД доктор Шпан был переброшен в Киев, и на его место никто не был назначен. Теперь СД возглавлял Релинк, который, впрочем, и при Шпане был там фигурой номер один. И Штромм подумал, не кончится ли дело тем, что начальником местной СД назначат его самого? Он этого не хотел. Работать Штромм вообще любил. Кроме того, он далеко не был уверен, что сможет работать лучше Релинка, который подвергался сейчас резким нападкам Берлина. Подставлять для битья свою спину Штромм не собирался. В самом деле, нелепо было испортить карьеру из-за того, что в этом злосчастном городе обосновалась шайка диверсантов.

Обдумав все это, генерал Штромм занял, как он полагал, хитрую позицию. Каждое утро он являлся в СД, выслушивал сообщение Релинка о делах прошедшего дня, не очень строго журил его за все еще недостаточную решительность, а когда нужно, и похваливал, а потом посылал в Берлин свои секретные реляции, в которых всячески давал понять, что Релинк вполне на месте и что сейчас, когда он, генерал Штромм, ежедневно контролирует его, робота СД становится все более эффективной.

Между тем и Релинк, в свою очередь, думал, что генерал Штромм может занять место начальника СД. Но, зная его леность, пристрастие к спокойной жизни и комфорту, он в своих ежедневных сообщениях генералу подчеркивал трудности своей работы, не забывая каждый раз сказать, что он не имеет возможности выспаться или что он вынужден прибегать к допингу, чтобы не свалиться с ног во время какого-нибудь ночного допроса. Релинк видел, что эта его тактика достигает цели, и был уже уверен, что генерал на должность начальника местной СД рваться не будет. А все, что он делал теперь, выполняя указания Олендорфа, давало ему основание надеяться, что Берлин по отношению к нему сменит гнев на милость.

В это солнечное, веселое утро генерал Штромм приехал в СД в прекрасном настроении. Прошлой ночью он говорил по телефону с Берлином, и сам Кальтенбруннер сказал ему, что работа в местной СД пошла гораздо лучше, и поблагодарил его. Надо было сейчас сообщить об этом Релинку. Генерал прекрасно понимал, что любого человека нельзя только бить, надо и похвалить когда-нибудь. В вестибюле гестапо перед ним вытянулся начальник полиции СД Цах.

— Здравствуйте, Цах, здравствуйте, — благодушно приветствовал его генерал и даже протянул ему руку. — Какие новости?

— Хорошего мало, — отрывисто ответил Цах.

— Что-нибудь случилось?

— Да так, ничего особенного, — чуть приподнял плечи Цах. — Я бы сказал, обычные неприятности.

Генерал понял, что больше Цах ничего не скажет, и стал подниматься на второй этаж.

В кабинете Релинка пахло табачной кислятиной. Пол посреди комнаты был забрызган кровью и посыпан песком.

— Я вижу, ночь была веселенькая? — беспечно сказал Штромм, здороваясь и опускаясь в кресло.

Релинк молча протянул ему надорванный лист бумаги. Это была листовка, которую писал Шрагин. Она была уже напечатана.

— Ерунда! Это теперь у них единственный способ уверить население, что они существуют! Ерунда! Агония! — громко, как обычно, произнес генерал, прочитав первые строки.

— Читайте дальше, генерал, — тихо сказал Релинк.

Когда генерал прочитал до конца, он уставился на Релинка, выпятил вперед губы и спросил:

— Ну, знаете, это уж чересчур. Откуда они меня знают?

— С ночи ломаю над этим голову, — ответил Релинк.

Генерал еще раз заглянул в листовку, точно он вдруг усомнился, что видел там свое имя.

— Да, генерал Штромм, даже два «эм», — удивленно произнес он и вдруг взорвался: — Вы понимаете, Релинк, что я должен предположить? Что красные пролезли в ваш аппарат! Да! Да! А как же иначе? Моя фамилия известна только здесь, с эстрады я не выступаю, и афиши об этом не расклеивают. В лучшем случае в вашем аппарате работают люди, у которых язык длиннее ума. Вы будете сообщать Берлину об этой прокламации?

— Мне нечего сообщать, пока я не найду тех, кто эту листовку выпустил, — холодно ответил Релинк. — И мой долг сейчас не разводить вокруг этого панику, а действовать и во что бы то ни стало найти мерзавцев. В конце концов меня радует, что здесь стоит мое имя. Если враг в наших с вами именах видит силу Германии, этим следует гордиться.

Генерал Штромм подумал, что Релинк прав. Да, да, прав. Еще сегодня ночью он, Штромм, сам сообщит в Берлин о листовке. Пусть там знают, в каком аду он здесь работает и как он своей активной деятельностью разъярил господ коммунистов.

— Какие нити в ваших руках уже есть? — деловито спросил Штромм.

— Была одна, да сегодня ночью оборвалась. Допрашивал одну девчонку. При аресте у нее в сумке обнаружили два экземпляра этой листовки. Так она такое тут устроила! Ленц не остался без глаза только случайно. А меня вот… — Релинк показал забинтованную руку. — Зубами, бешеная сучка! Ленц ее пристрелил.

— Это ошибка! — возмущенно воскликнул Штромм.

— Знаю, — сразу согласился Релинк. — И я уже объявил Ленцу, что отменяю представление его к очередной награде. Но вы должны реально смотреть на факты: подобные типы готовы на все, но они не хотят давать нам показаний. Вчера вечером убит сотрудник полиции СД. Его заколол на улице кухонным ножом шестнадцатилетний мальчишка. И тоже живьем его взять не удалось. Сам начальник полиции Цах также приговорен ими к смерти и регулярно получает об этом письменные уведомления.

— Все же рано или поздно мы доберемся до них, — против обыкновения тихо произнес генерал и решил, что пешком по городу больше ходить нельзя.

— Да, мы доберемся, — вяло согласился Релинк. — Но это путь трудный и длинный. Возьмите историю с аэродромом. По приказу Берлина мы арестовали там механика, немца Вальтера Шницлера, и отправили его в главное управление. Вчера мне позвонил Олендорф. Этот механик оказался прямым агентом красных, причем с большим стажем.

— Взрыв за ним? — спросил Штромм.

— Он не сознался, но ясно, что он был связан с диверсией. Видите, как глубока и сложна эта красная опухоль. Вчера застрелился полковник из штаба воздушной армии — некий Пинер. При обыске в его кабинете найден дневник. Это документ страшного позора. В нем ненависть к фюреру, предсказание катастрофы рейха, сочувствие русским, восхищение их борьбой. В общем, яма, полная помоев. Судя по дневнику, он написал какое-то письмо фюреру и после этого покончил с собой. Но самое любопытное знаете что? У него в столе нашли письмо того механика с аэродрома — Шницлера, в котором он просил его устроить на работу здесь у нас, на аэродроме.

— Может, он психопат? — предположил генерал Штромм.

— Увы! В штабе полковник пользовался авторитетом и имел очень широкий круг друзей, среди которых был даже заместитель командующего армией. Я всех их вызываю на допрос.

— Может быть, лучше этим делом заняться господам из абвера? — предложил Штромм. — Зачем нам брать на себя эту муть?

— Абвер занимается этим делом параллельно, — ответил Релинк. — Дело в том, что неделю назад мой сотрудник сообщил о настроениях этого полковника. И возможно, полковник почувствовал, что мы заинтересовались им. В одной из его последних записей в дневнике — проклятие гестапо.

— И вы что-нибудь уже предприняли?

— Безусловно, — ответил Релинк, хотя на самом деле он ничего не предпринимал.

— Тогда вы правы, — согласился Штромм. — Это дело может вызвать благоприятный для нас резонанс, и мы сможем еще раз обойти абвер.

— Я подготовлю донесение в Берлин, и, если хотите, мы вместе его подпишем, — предложил Релинк.

— С удовольствием.

После этого Релинк рассказал генералу о подготавливаемой новой расчистке тюрьмы, так как после облав она снова была набита до отказа. Новая облава планируется на будущее воскресенье.

Утренние обязанности генерала Штромма на этот раз явно затянулись.

Глава 37

Город начинал высвобождаться из-под серой мути позднего рассвета. Только что закончился комендантский час, но на улицах еще не было ни души. В тишине замершего города Шрагин слышал свои шаги, гулкие и тревожные. Шел он медленно, останавливался возле объявлений и афиш, в то же время тщательно просматривал улицу. И думал о своих делах. Решено окончательно: в городе остаются только он сам, радист Мочалин, «священник» Величко и Федорчук. Все остальные в ближайшие дни уйдут из города к партизанам до тех пор, пока он не даст им сигнал возвращаться. Харченко послезавтра отправляется в далекий путь через линию фронта. Он должен пробиться через фронт и потом вернуться с самолетом, который сбросит все необходимое группе. Да, все это обдумано, твердо решено, и не в его характере отменять свои решения. И все же сомнения не давали ему покоя. Поход товарищей к партизанам будет очень трудным — из города они будут уходить поодиночке; удастся ли им потом собраться всем вместе? Единственным звеном связи с партизанами сейчас является сельский учитель. Вдруг с ним что-нибудь случится в эти дни?.. А поход Харченко почти через половину страны? Надо смотреть правде в глаза — на успех у него шансов гораздо меньше, чем на гибель.

Шрагин стоял перед афишей, с которой на него смотрело курносое, лукавое, страшно знакомое лицо. «Петер», — прочитан Шрагин и даже вздрогнул. Он же совсем незадолго до войны смотрел этот кинофильм и потом любил мурлыкать про себя беспечную песенку Петера: «Хорошо, когда работа есть…» Он быстро отошел от афиши, точно встретил знакомого, с которым ему нельзя здесь встречаться.

— Хальт! Стоять! — услышал он позади.

Перед ним стояли два патрульных. Шрагин видел, что они смотрят на него не очень решительно; очевидно, их смутил его слишком благополучный вид — кожаное пальто, беличья шапка.

— Что вам угодно? — по-немецки спокойно спросил Шрагин.

— Документы, — ответил один из солдат.

— Но комендантский час кончился, — снова спокойно возразил Шрагин.

— Мы проверяем теперь в любое время, прошу вас, — совсем вежливо пояснил солдат.

Просмотрев удостоверение, солдат вернул его и приложил руку к пилотке.

— Прошу прощения…

По-прежнему неторопливо Шрагин шел дальше и снова думал о своем, и эта встреча с патрулем еще раз подтвердила правильность принятых им решений — оставаться его товарищам в городе не имея надежных документов, нельзя.

Радист Кирилл Мочалин работал теперь мотористом подсобного катера на том же заводе, где и Шрагин. Этот катер находился в распоряжении главного инженера Грифа. Когда Шрагину нужно было встретиться с радистом, он шел к Грифу и вполне обоснованно просил разрешения воспользоваться его катером.

Так сделал он и сегодня. Мочалин принял его на борт катера у служебного причала, и они помчались на открытый рейд, где стоял ожидавший ремонта минный тральщик. Они сидели рядом в штурвальной кабине. Шрагин передал Мочалину зашифрованный текст его донесения в Москву.

— Считайте, что это уже в Москве, — сказал Кирилл, пряча донесение за подкладку форменки.

Шрагин с улыбкой смотрел на радиста: парень продолжает работать как ни в чем не бывало. Он прекрасно понимал, что мочалинские бодрость и оптимизм идут от непонимания всей тяжести обстановки. Но все равно, видя неунывающего радиста, он даже себя упрекал за излишнюю нервозность.

Катер причалил к тральщику, и Шрагин поднялся по трапу. Адмирал Бодеккер поручил ему выяснить, почему сегодня утром к тральщику вызывали пожарный катер.

Командир тральщика — молоденький худощавый офицер — принял Шрагина в своей тесной каюте. Он рассказал, что сегодня рассвете к тральщику пришвартовалось ремонтное судно, но сразу же на нем вспыхнул пожар.

— Персонал судна вел себя постыдно, — рассказывал командир тральщика. — Вместо того чтобы отойти от меня, они спустили шлюпку и бросили судно. Мы с огромным трудом оторвались от него, и я по радио вызвал пожарный катер. Пожар был ликвидирован, а судно отбуксировали к вам на заводской причал. Мне все это кажется подозрительным, — закончил командир.

— Да что вы, это же обычное дело, — убежденно возразил Шрагин. — Просто какой-нибудь Ваня бросил окурок в масляную тряпку. Это уже не первый случай. Сейчас я вернусь, доложу адмиралу, и мы пришлем к вам новое судно. А расследовать никогда нелишне.

В последнее время адмирал стал заметно равнодушнее к делам завода. Особенно после того, как все его попытки спасти плавучий док закончились тем, что док развалился пополам и утонул. Адмирал открыто иронизировал над своим, как он говорил, детским планом строить здесь корабли. Вот и сейчас, узнав о пожаре, он злобно выругался и сказал:

— Хоть бы сгорел весь завод, по крайней мере я смог бы выбраться отсюда.

Шрагин, точно не слыша его слов, сообщил, что он распорядился направить к тральщику другое судно. Адмирал кивнул и жестом пригласил Шрагина сесть.

— Я помню, что вам очень не хотелось ездить в командировки, — сказал он. — Я очень хорошо это помню. Но сейчас мне крайне необходимо послать вас в Одессу. У начальника гражданского порта в Одессе возникли какие-то трудности в отношениях с местным персоналом. Надо съездить к нему, разобраться и помочь.

Шрагин совсем не был готов к такому предложению и попросил у адмирала разрешения дать ответ завтра.

— Конечно, конечно, поговорите с женой, — по-своему понял его адмирал. — Я очень не хотел бы заставлять вас делать то, что неприятно вашей милой жене. Но все же дело, знаете, прежде всего.

Все решилось вечером.

Шрагин не собирался проводить этот вечер дома. Накануне Эмма Густавовна сказала ему, что в гостях у нее будет только доктор Лангман и Любченко. О том, что будет Лангман, она могла и не говорить. Он бывал здесь почти каждый вечер. Эмма Густавовна уверяла всех, что у Лили с доктором дружба — они оба так любят музыку. Лиля поддерживала эту версию, и в присутствии Лангмана всегда сидела у рояля. Шрагин с тревогой наблюдал за этой «музыкальной» дружбой и давно видел, что дело там не только в музыке. Неприязнь к нему Лангмана была заметней, и если посторонние находили ее естественной, то для Шрагина эта неприязнь была опасностью, так как она могла стать и неприязнью к нему со стороны Лили. Пока в их отношениях установилась безмолвная напряженность.

Шрагина очень удивило, что Эмма Густавовна пригласила Любченко.

— Вы простили Любченко ее хамство? — спросил он.

Эмма Густавовна вздохнула:

— Она так извинялась… Даже письмо прислала. В конце концов она — единственная оставшаяся здесь моя старая знакомая. И она права: у всех нас нервы не в порядке.

Шрагин не собирался вечером выходить к гостям Эммы Густавовны, но неожиданно явился генерал Штромм, от которого всегда можно услышать интересное, и он вышел к столу.

Сначала в гостиной царил беспорядочный разговор, который прерывался, когда Лиля играла на рояле. А в этот вечер она играла много и, как казалось Шрагину, очень хорошо. Когда она кончала играть, доктор Лангман беззвучно хлопал протянутыми к ней ладонями и восхищенно качал головой.

Эмма Густавовна уже накрыла стол и с умиленным лицом слушала игру дочери. Штромм явно тяготился музыкой. Как только Лиля заканчивала играть очередную вещь, он выразительно крякал и, потирая руки, жадно смотрел на стол с приготовленной закуской.

— Господа, я же совершенно забыла! — воскликнула Эмма Густавовна. — Я получила письмо от Аммельштейна, оно адресовано не только мне, но и всем вам… — Она взяла письмо, которое лежало тут же на маленьком столике, и начала читать.

Старик писал, что он тоскует по милому дому своей родственницы, но что, увы, съездить к ней еще раз у него не хватит сил. Он выражал надежду, что летом Эмма Густавовна с дочерью приедут к нему в гости. Во второй половине письма он рассказывал про дела в поместье — работать некому, у него забрали в армию последнего работоспособного мужчину. «Если так будет дальше, — писал он, — то я сам скоро возьму автомат и стану солдатом дивизии стариков под названием „Адольф Гитлер“».

— У нашего Аммельштейна, я вижу, мозги окончательно высохли, а язык болтается, как тряпка, — заметил Штромм.

Эмма Густавовна непонимающе взглянула на генерала и продолжала читать.

«Впрочем, недавно мне дали трех работников, — писал Аммельштейн. — Но они русские, и ждать от них толку не приходится. Они ленивы и ничего не умеют. Вдобавок я их боюсь. Ведь только и слышишь теперь, что эти же русские там у вас, даже в тыловых городах и среди бела дня, убивают наших соотечественников. Так что будьте осторожны и вы…»

— Я не хочу слушать эту клевету, — громогласно заявил Штромм.

— Почему вы считаете это клеветой? — невозмутимо спросил Лангман. — Аммельштейн пишет то, что ему известно, и он пишет этом своим близким, а не в «Фелькишер беобахтер».

— И все-таки это клевета, — рявкнул генерал. — Где вы последний раз видели в нашем городе красных, кроме как на виселице?..

— Да, действительно, теперь у нас как будто порядок, — сбавил тон Лангман, но тут же добавил: — Но вот в Одессе, я слышал, дела очень плохи.

— Откуда вы это взяли? — еще больше разъярился Штромм.

— Еще месяц назад мне звонил коллега, он говорил, что у них в Одессе госпиталь городской комендатуры переполнен ранеными в результате террора и диверсий красных. И я по приказу штаба армии отправил туда своего хирурга и трех младших чинов. Да, только сегодня утром я говорил по телефону с хирургом, и он снова сказал: дела дрянь.

— Ну и напрасно вы болтаете об этом по телефону, — проворчал Штромм и продолжал уже более миролюбиво: — Конечно, румыны справиться с красными не могут. У них нет нашего опыта и наших возможностей. Однако можете быть уверены, мы им поможем — порядок будет в Одессе.

В этот момент Шрагин думал о командировке в Одессу, о том, что надо на нее соглашаться. Когда в Москве планировалась операция, на случай если в этом городе Шрагину осесть не удастся, ему была дана явка в Одессе. Почему бы теперь не воспользоваться этим? Может быть, появится возможность перевести его товарищей в Одессу, а не отправлять их в опасный поход к партизанам? Его размышления прервала подошедшая к нему Любченко.

— Между прочим, как раз в Одессе есть специалист, которому вашей жене следовало бы показаться, — наклонясь к Шрагину, сказала она шепотом.

Шрагин затаил дыхание. Это ее «между прочим» прозвучало как продолжение его мысли. Пауза длилась одно мгновение, Шрагин взял себя в руки. Лиля уже давно жаловалась на боль в груди, и Эмма Густавовна безапелляционно заявляла, что у нее туберкулез. Исследования, которые были сделаны Любченко в ее больнице, ничего не показали, но Эмма Густавовна продолжала настаивать на своем. Да и сама Любченко, видимо, не желая еще раз ссориться с ней, согласилась, что, несмотря на результаты исследований, Лиле следует показаться хорошему специалисту.

— Если бы вы могли организовать поездку Лили в Одессу, — продолжала Любченко, — я написала бы письмо этому профессору. Когда-то мы вместе с ним работали, и он меня наверняка помнит.

— Большое спасибо, Мария Степановна, это обязательно надо сделать, — сказал Шрагин и в эту минуту окончательно решил — он должен ехать. Надо только попросить у адмирала Бодеккера разрешить взять с собой Лилю. Кроме всего прочего, он просто боялся теперь оставлять ее здесь одну.

Глава 38

Кирилл проснулся поздно. Все еще срабатывала морская привычка — высыпаться как следует перед вахтой. Теперь он называл вахтой встречи со Шрагиным и передачу затем на Большую землю его донесений. По расписанию эта вахта была три раза в неделю, но случались еще и авральные, сверх расписания, о которых он узнавал по сигналу в условном месте. Сегодня как раз авральная.

Солнце нахально лезло в окна, в доме вкусно пахло свежевыпеченным хлебом, из кухни доносились голоса жены и матери. «Повезло мне с Ларкой, — радостно думал Кирилл, — мировая женка получилась, даже с мамой живет душа в душу». Другой раз ему бывало даже обидно, что мать так заботлива и нежна к его Ларе. Но сейчас их негромкий разговор там, в кухне, вызвал у него блаженное ощущение дома, уюта. Он вспомнил боцмана своего парохода Арсентьича, свирепого богатыря. Однажды за ужином в камбузе, наслушавшись трепотни матросов об их приключениях на берегу, боцман вдруг сказал: «Босяки вы и бесштанники, в одном похабстве всю жизнь видите. А главная-то радость жизни на своем берегу, где у тебя дом, жена, детишки. Хватитесь, босяки, да будет поздно».

«Дураки мы были, это верно, а боцман знал, что говорил, — думал сейчас Кирилл, нежась в мягкой и теплой постели. — Вот кончится война, снова буду ходить в загранплаванья, а когда буду возвращаться, на причале меня будет ждать Ларка. Завалю ее заморскими подарками, одену, как куколку. Только бы война кончилась…»

Шрагин был доволен радистом. Он не знал, что Кирилл, встречаясь со своим лучшим дружком Ленькой, который работал в полиции, добросовестно пересказывал ему все, что слышал о войне от Шрагина. Ленька все же не мог понять, как может Кирилл сидеть сложа руки и спокойно смотреть, как берлинские гаврики поганят их родной город. Мало того, он еще катает их на катере. Кирилл отмалчивался. Шрагин запретил ему даже намекать другу на какую-то свою тайную работу.

Между тем Ленька уже действовал в одиночку. По службе в полиции у него двое суток работа, сутки — отдых. В свои свободные ночи Ленька охотился на гитлеровцев. Он стрелял их из малокалиберной винтовки. Огневую точку Ленька оборудовал в заброшенном садике около разваленного бомбой дома. Одной своей стороной сад выходил на главную улицу — там был забор, напротив, через улицу, — кинотеатр. Другая, не огороженная тропа сада выходила на параллельную улицу. С наступлением сумерек Ленька занимал огневую позицию и через дыру в заборе наблюдал за подъездом кинотеатра. Увидев там немца посолиднев, он брал его на мушку. Раздававшийся за забором выстрел не был слышен на улице, а немец падал. Ленька быстро прятал винтовку под развалинами дома, выходил садом на параллельную улицу, возвращался не спеша домой и ложился спать.

Несколько дней назад Кирилл был у Леньки в его «холостяцкой каюте» — захламленной комнатке на втором этаже старого дома, опоясанного балконной галереей.

— Трех уже чокнул, — шепотом рассказывал Ленька, и глаза его азартно горели. — Подключайся, дурень, скучать не придется.

Вспомнив сейчас об этом, Кирилл усмехнулся: «Ничего, Леня, на последней поверке ты узнаешь, что и я не спал».

Вполне довольный собой и своей жизнью, Кирилл встал с постели и начал делать гимнастику. Потом вместе с Ларкой и матерью пили чай с теплыми ржаными лепешками и разговаривали про жизнь.

Лара рассказала, как в больничной кубовой, где она работала, ночью чуть не случился пожар. И как раз она случайно заглянула угол, где стоит печка, и видит — дрова из нее вывалились и уже горит пол. Хорошо, что воды в кубовой сколько хочешь. Директор больницы обещал благодарность объявить.

— За что тебя благодарить-то? — притворно удивился Кирилл. — За то, что про печку забыла?

— Не тебе судить, — обиделась Лара.

— А ты мужу не перечь, его слово для тебя закон, — рассмеялся Кирилл.

Кирилл пошел на огород и вскопал четыре грядки. Потом обедали, сидели в палисаднике на солнышке, а около шести часов вечера мать и Лара ушли на дежурство. Кирилл не знал, куда себя девать. Вспомнил, что Ленька звал его сегодня в кино — показывают какой-то немецкий фильм с танцами и песнями, сеанс в семь часов, кончится в девять, а Шрагин придет только в час ночи. Так что времени на кино есть с походом.

В половине седьмого Кирилл был уже у Леньки. Поднявшись на балконную галерею, он увидел на двери амбарный замок, которым Ленька запирал свою каюту. «Чего это он так рано поперся?» — подумал Кирилл и бегом спустился с галереи, он надеялся найти приятеля у входа в кино. Ему бы оглянуться, когда он бежал, но он очень спешил и потому не увидел, что за ним бежали двое по обеим сторонам улицы.

Леньки у кинотеатра не было. Кирилл потолкался возле театра и пошел домой. И теперь бы ему надо было оглянуться. Впрочем, уже стемнело, и вряд ли он заметил бы тех двоих, которые снова шли за ним.

В это время его дружок Ленька с окровавленным лицом стоял посреди кабинета Релинка. Его взяли дома час назад.

Ищейкам нетрудно было установить, что все три немца, убитые из мелкокалиберной винтовки, получили пули с одного направления. И не так уж трудно было потом обнаружить и место откуда стреляли. Там, в саду, была оставлена засада. Сегодня утром Ленька шел мимо своего заветного места и увидел метнувшегося в саду человека. Он не очень встревожился, но после дежурства все же решил посмотреть, не сперли ли, случаем, винтовку. Сказать по совести, укрыта она была халтурно. Он переоделся дома и пошел к заветному месту. В саду никого не было. Кирпичи, которые закрывали винтовку в подвале сгоревшего дома, лежали так, как он их положил. Он совсем успокоился и вышел на улицу, направляясь к центру города. Походил еще около часа и тоже, не замечая за собой слежки, к шести часам вернулся домой, чтобы подождать Кирилла и вместе идти в кино. Он разжигал примус, когда в комнату ворвались полицейские СД. Одного он полоснул по харе финкой, другому бросился под ноги и сбил с ног. Но он был один. Его увезли в СД, а во дворе осталась засада. Релинк рассчитывал сломить Леньку, что называется, с ходу не дав ему опомниться. Еще не начиная допроса, он дал сигнал, и на парня обрушился град ударов плетьми. Ему выбили глаз, отсекли половину уха. Он все это выдержал на ногах и только нещадно ругался, захлебываясь собственной кровью. Потом его подвели к столу Релинка.

— Кто твои сообщники? — спросил немец.

— Никого… нет… сука двуногая, — медленно ответил Ленька.

— Называй фамилии сейчас же, иначе смерть! — закричал Релинк.

— Зря, сука, дерешь горло, сказал — никого нет.

— Добавить! — приказал Релинк.

Снова засвистели плети.

Между тем Кирилл вернулся домой. Было восемь вечера. Мать и жена на работе. Не зажигая света, он прилег в столовой на тахту матери и заснул. Проснулся в диком страхе: ему показалось, что он проспал. Было десять минут двенадцатого. Чтобы освежиться, облил себе голову холодной водой и размялся. Решил проверить радиостанцию. Задвинув засов входной двери, он спустился в подвал, прикрыв за собой люк. Там зажег свечу, открыл дверь в тайник и вошел. Воздух здесь был такой спертый, что свеча начала гаснуть. Прикрепив свечу в нише над рацией, он, махая куском фанеры, стал выгонять из тайника застоявшийся воздух. Работа почище гимнастики, даже спина взмокла, зато свеча больше не гасла. Из ящика, на котором всегда сидел, он вынул противотанковую гранату и положил ее в нишу, а из-за рации достал пистолет. Это он сам разработал такую предосторожность, хотя никогда всерьез не думал, что ему придется ею воспользоваться.

Когда он однажды показал эту гранату Шрагину, тот сказал только слово: «Разумно». Но у Кирилла тогда похолодела спина. «Неужели когда-нибудь придется эту гранату пустить в дело?..» — думал он каждый раз, вынимая гранату перед началом работы.

Кирилл подсел к рации и стал подключать концы от батареи. С удовольствием подумал о том, что скоро будет новый аккумулятор. И в это время до него донесся приглушенный стук в дверь.

Кирилл посмотрел на часы, послушал их — идут. Нет. Значит, стучит не Шрагин, тот приходит минута в минуту.

Стук повторился, но уже громче. Может быть, Ларка или мама?

Кирилл вылез из тайника, поднялся по лестнице и приоткрыл люк. Он услышал за дверью мужские голоса. Говорили по-немецки. В дверь начали бить чем-то тяжелым. С треском проломились дверные доски.

Кирилл закрыл люк, задвинул запор и спустился с лестницы. Заскочив в тайник, он взял пистолет, погасил свечу и вернулся в подвал. Над его головой грохотало. Немцы уже ворвались в дом. Грохот над головой прекратился, только поскрипывала одна половица. Очевидно, в сенцах оставили караульного. Метнулась мысль — вырваться из дома, но тотчас потолок над головой снова загрохотал. Они искали его, и это продолжалось довольно долго. Кирилл крутнул колесиком прижатой к часам зажигалки — четверть первого. Шрагин придет через сорок пять минут. Кирилл судорожно думал: что предпринять? А там, наверху, в сенцах, по-видимому, шел обыск. Вот упало с лавки ведро, вода полилась в подвал. Чем-то острым били подряд во все половицы и все ближе и ближе к люку. Вот ударили в люк. Молчание. Еще ударили, еще и еще. Затрещали доски. Кирилл поднял пистолет и три раза выстрелил вверх. Раздался протяжный крик. Загремели сапоги, и все стихло.

«Один свое получил», — злорадно подумал Кирилл, и эта мысль как-то его успокоила. Вдруг там, наверху, раздался звук, похожий на барабанную дробь. То, что это через пол стреляют в него из автомата, Кирилл понял, только почувствовав резкий горячий толчок в левое плечо. Кирилл бросился в тайник, закрыл его дверцу на засов и сел на ящик. Там еще стреляли. Но ничего, тут со всех сторон укрывает толстый слой земли. Разве что через дверцу. Кирилл вскочил, осторожно снял со стола и поставил на пол рацию, стол придвинул к дверце, а сам сел на ящик в глубине ниши. Теперь немцы могут сколько хотят стрелять и через дверцу. Между тем они уже проникли в подвал и выстукивали его стены. Обнаружив дверцу в тайник, они решили прострочить ее из автомата. Пуля ударила в рацию, и в ней что-то печально звякнуло.

«Лампочку, гады, разбили», — подумал Кирилл и пожалел, что сел в нишу на ящик, а не на рацию. Он вспомнил о времени и снова чиркнул зажигалкой. Было без двадцати час. Значит, Шрагин уже идет. Надо что-то делать! Уже нельзя ждать! Нельзя допустить, чтобы схватили Шрагина! Думать мешали автоматные очереди, стук пуль, нарастающая боль в плече.

Дверь затрещала. Кирилл взял гранату, сорвал с нее предохранитель и бросил ее к двери.

Последнее, что он увидел, было оранжевое пламя, метнувшееся снизу вверх. Взрыва он уже не слышал…

Шрагин услышал взрыв, когда находился от дома Кирилла шагах в ста. Он увидел, как крыша дома распахнулась, точно книжная обложка, и тотчас весь дом охватило пламя.

Он круто повернул и, дойдя до перекрестка, прижавшись к стене дома, стал наблюдать за улицей. Оттуда, от горящего дома, доносились неразборчивые крики. Потом к центру города промчался мотоциклист, а минут через десять к горящему дому проехала пожарная машина и за ней машина «скорой помощи».

«Всё. Связи нет, — думал он, машинально идя к своему дому. — Связи нет… Связи нет…» — Он думал о главном и еще не сознавал в этот страшный момент, что не стало веселого, неунывающего Кирилла.

Глава 39

За час до полудня Федорчук и Юля вышли на улицу — ничего особенного, просто муж с женой решили прогуляться по случаю воскресного дня. Они степенно и неторопливо обойдут свой квартал и у последнего поворота пройдут мимо Григоренко. Федорчук, не останавливаясь, скажет одно только слово: «Ждет», — и они пойдут дальше, к своему дому. Там они сядут у ворот на скамеечку и будут мирно беседовать, пока не увидят вдали приближающегося Шрагина. Тогда на скамеечке останется одна Юля, а Федорчук пройдет в сад — там его пост во время встречи Шрагина с Харченко.

На эту последнюю встречу с Харченко Шрагин шел, как всегда, собранный и уверенный в правильности своего решения.

И Григоренко, стоявшему, как положено, на перекрестке, и Юле, сидевшей на скамеечке, и Федорчуку, который встретил его в садике, — всем Шрагин хотел бы сказать: «Все в порядке, дорогие друзья, мы действуем…» Но он прошел мимо них молча.

Харченко сразу угадал настроение Шрагина и тоже держался уверенно.

— Горючее заправлено, мотор проверен. Осталось включить первую скорость, — сказал Харченко, улыбаясь. Уже несколько дней специально не брившийся, он неровно зарос темной щетиной. На нем была куртка, перешитая из старого армяка, и громадные новые сапоги. Свои каштановые вьющиеся волосы он остриг под машинку.

— Маршрут похода изучили? — спросил Шрагин.

— Как стихи, даже все деревни запомнил.

— И по резервным маршрутам тоже?

— А как же… Если поход зависит от этого, считайте, что я по ту сторону фронта. А донесение у меня тут, — Харченко постучал пальцем по лбу и отдал текст донесения.

Шрагин поджег его и, когда бумага догорела, бросил в печь. И эта прошедшая в молчании простая процедура вдруг приобрела какую-то почти мистическую значимость, будто с этой исписанной бумагой сгорело все, что было периодом подготовки, и с этой минуты Харченко был уже в походе. Они долго молчали.

— Я знаю, Павел Петрович, как вам будет трудно, — первым рушил молчание Шрагин. Он хотел сказать Харченко «ты», но не мог пересилить себя. — Опасности вас ждут буквально на каждом шагу. Но земля, по которой вы будете идти, все-таки наша, родная. И наши люди вам будут помогать. И земля и люди, — Шрагин остановился, ему показалось, что он говорит совсем не теми словами, которые сейчас уместны.

— Я хочу сказать… — начал Харченко. — Для достижения цели я сделаю все. И если я все же не дойду, знайте — я погиб, как положено… каждому из нас.

— К чему этот разговор? — спросил Шрагин.

— Потеряться страшно, Игорь Николаевич, — не сразу ответил Харченко. — Какая-нибудь полицейская сволочь кончит меня в неизвестной деревушке… Даже могилы не будет. А у меня старики, я у них один-единственный.

— Вы не можете потеряться.

— Согласно плану похода я зайду к родителям Григоренко, — продолжал Харченко. — Хочу оставить у них записку, чтобы они прислали ее после войны моим старикам. Можно?

— Только сами спрячьте ее получше, — сказал Шрагин.

Пора было прощаться. Шрагин встал. За ним поднялся Харченко.

— Вам надо хорошо выспаться, — сказал Шрагин.

— Не спится что-то…

— Все будет хорошо. Только поскорее возвращайтесь, — суховато и просто сказал Шрагин, будто речь шла о мирной командировке.

— Хотелось бы там, за фронтом, погулять малость без оглядки на гестапо, — попытался шутить Харченко.

— Ладно, вместе потом погуляем, — сказал Шрагин и вдруг запоздало улыбнулся шутке Харченко. Это сразу сблизило их. Они обнялись и несколько мгновений молча стояли, прижавшись друг к другу.

— У нас очень тяжело, — сказал Шрагин, освобождаясь от объятий.

— Знаю.

— И тем больше наши надежды на ваш поход.

— Сделаю все.

— Я сообщил о вашем походе. Дано указание ждать ваших позывных военной разведке всех фронтов. Вам немедленно окажут помощь.

— Все ясно, — сказал Харченко, протягивая руку. — До свидания.

— Да, до свидания, до скорого свидания, мы вас ждем, — быстро сказал Шрагин, сильно сжимая руку товарища.

В окно Шрагин видел, как Харченко проходил через сад, как его остановил Федорчук. Они обнялись, расцеловались трижды крест-накрест, Федорчук подтолкнул Харченко в спину и потом еще долго смотрел на закрывшуюся за ним калитку.

— Дойдет, Игорь Николаевич, дойдет, — сказал Федорчук, входя в дом. — И в честь его похода я подпалю свою нефтебазу. Увидите, что не зря я упросил вас оставить меня в городе.

Федорчук рассказал о своем плане. Он уже достал несколько бутылок с горючим, предназначавшихся для борьбы против танков. Горючку, слитую в ведро, он подожжет с помощью запального шнура.

— Пока шнур сгорит, я убегу, — закончил он свой рассказ. — И не только моих следов не останется, всей базы не найдут. Там же, кроме нефти, прорва бензина, керосина.

Они тщательно обсудили план диверсии, и Шрагин утвердил его с одним лишь условием, что Федорчук приступит к делу, только когда будет уверен в успехе каждого своего шага.

Договорились о встречах и явках на ближайшее будущее. Федорчук передал Шрагину подробное донесение Юли о разговоре летчиков в ее ресторане.

— Спасибо ей большущее, — сказал Шрагин. — Она всегда очень много важного передает.

Федорчук покраснел и тихо сказал:

— Я скажу ей… — Он молча прошелся по комнате и спросил: — Когда уходят наши?

— Я еду на несколько дней в Одессу. Попробую связаться там с подпольем, — может быть, решим перебраться туда, а не к партизанам. На эти дни вы остаетесь за меня, Григоренко предупрежден. Главное — осторожность.

На рассвете Харченко отправился в поход.

Он шел с Зиной, а впереди по обеим сторонам улицы шли Дымко и Григоренко. Перед мостом Григоренко перешел через улицу, и они вместе с Дымко остановились у перекрестка, делая вид, будто читают наклеенные на стене объявления. Остановились возле них и Харченко с Зиной.

— Гляди, подходящее объявление, — Дымко подтолкнул Харченко и прочитал: — «Располагая собственным домом и желанием счастья, пожилой мужчина ищет надежную спутницу жизни». Ты располагаешь желанием счастья?

— Еще как! — отозвался Харченко.

— Значит, порядок, — улыбнулся Дымко. — И мы все располагаем. Счастливого тебе пути.

Дымко и Григоренко, не оглядываясь, пошли обратно в город, а Харченко с Зиной направились к мосту. На случай, если их остановят, у Зины очень надежный документ — справка о работе на бирже. Харченко должен был сыграть роль рабочего, которого она наняла помочь ей принести дрова.

Но они беспрепятственно миновали мост, поднялись на взлобок берега, обошли территорию лагеря и там, где дорога вырывались на степные просторы, простились. Зина вдруг заплакала.

— Ну, чего ты, дурная! — растерялся Харченко.

— Сама не знаю, — всхлипнула Зина.

Харченко обнял ее и поцеловал в щеку. Она опять заплакала. Тогда он взял ее за плечи, повернул лицом к городу, подтолкнул легонько, а сам зашагал по вязкой дороге. Минут через десять он оглянулся: Зина стояла на том же месте и махала ему платком. Он пошел еще быстрее, потом снова оглянулся. Зина все еще стояла там, но лица ее уже он не мог разглядеть, видел только белое пятнышко платка.

Сверяясь по солнцу, он шел на северо-северо-запад с расчетом сначала попасть в район Харькова. В первый день он прошел не больше тридцати километров. Весеннее солнце растопило снег, но еще не успело высушить землю. Иди по дороге, иди по целине — везде ноги по щиколотку вязнут в липкой грязи. И неотрывно гляди на зеркальные оконца луж — все равно не заметишь, как окажешься по колено в холодной воде.

Никаких опасных встреч в первый день не было. Впрочем, он старательно обходил стороной все селения. А на одиноком, затерянном в степи хуторе, куда он решился зайти попросить воды, старушка накормила его вареной картошкой и дала в дорогу еще две ржаные лепешки. Харченко сказал ей, что идет из плена к своим старикам под Киев.

— Может, и мои вот так идут домой, храни их господь, — тяжело вздохнула старушка, вытирая сухие, выплаканные до дна бесцветные глаза.

Ни одного немца Харченко пока не видел — эта полоса степного юга лежала в стороне от дорог войны. Но то и дело он читал прилепленные к телеграфным столбам краткие объявления-приказы:

Однако первые пять дней пути прошли без всяких приключений. Он шел с рассвета до темноты. Ночевал в стогах прошлогодней соломы, в заброшенных шалашиках на бахчах, а то и посреди степи на сухом взгорочке.

Если на крупномасштабной карте Украины с обозначенными на ней всеми большими и малыми дорогами нанести маршрут Харченко, он выглядел бы так, будто путник задался целью измерить расстояние между дорогами. Его маршрут был весь в мелких изломах, зигзагах, но все же неуклонно вел к Харькову.

Харченко знал, что все ближе был весенний Днепр, и с тревогой думал, как он через него переберется. И местность вокруг становилась все более обжитой, вскоре уже стало бессмысленным обходить селения. Куда бы он ни сворачивал, впереди возникали силуэты построек. Не доходя до селения километра два, Харченко брал в сторону, чтобы обойти людное место, а затем снова выходил на дорогу.

Это село он издали видел все как на ладони. Белые домики были рассыпаны на отлогом склоне. Он подошел к селу довольно близко, но не заметил ни единой живой души. У него уже кончилась еда, и он подумал, не разживется ли здесь хотя бы краюшкой хлеба. Но совсем близко от деревни, там, где уже начинались окраинные дома, Харченко взял в сторону и пошел по редкому кустарнику вдоль по-весеннему вспухшей речушки. Поравнявшись с селом, он остановился, прислушиваясь, не донесется ли оттуда какой-нибудь звук жизни.

— Дядя, ты партизан? — услышал он детский голос, который прозвучал для него как удар грома.

Он оглянулся и увидел откуда-то взявшегося мальчугана лег десяти в отцовском рваном пиджаке, который свисал ему ниже колен.

— Будь ты неладен… — тихо произнес Харченко, не в силах унять тревожно застучавшее сердце.

— Дядя, ты партизан? — снова спросил мальчишка и сделал несколько шагов назад.

— Да откуда ты взял? Я просто прохожий. Понимаешь? Иду себе и иду. Как тебя звать?

Мальчуган сорвался с места и помчался к селу, крича во весь голос:

— Партизан! Партизан! Партизан!

Харченко быстрыми шагами пошел дальше, но на повороте речушки кустарник кончался, и он увидел, что село было совсем близко. Между хатами метались кричащие ребятишки. Теперь бежать было нельзя. Харченко неторопливо шел по краю пашни. Метрах в трехстах впереди снова начинался кустарник. Только бы дойти до него.

Между двумя хатами среди кричащих ребятишек появился мужчина. В руках у него была винтовка. Он быстро пошел наперерез Харченко. Ребятишки бежали сзади. Харченко видел, что до кустов ему не успеть, но продолжал идти неторопливо.

— Эй, дядя, стой! — крикнул мужчина.

Харченко остановился. Между ними было не больше ста шагов. Харченко уже видел, что в руках у мужчины не винтовка, а толстая палка.

— Кто такой? — крикнул мужчина.

— Путник, до дому иду, — ответил Харченко.

— А где твой дом?

— На Харьковщине.

Они с минуту молчали, разглядывая друг друга.

— Партизан! Партизан! — закричали ребятишки.

— Дураки вы, если я партизан, — сказал Харченко, и эта его простецкая фраза, сказанная с неподдельным огорчением, видимо, успокоила мужчину, и он подошел еще ближе. Теперь их разъединяла только узкая полоска пашни. Харченко уже видел, что мужчине лет сорок, у него рыжая клочковатая бородка, а под густыми бровями чуть светятся маленькие колючие глазки, близко сведенные к мясистому носу.

— Следуй, — строго сказал мужчина и мотнул головой в сторону села.

— А кто ты такой, чтобы приказывать? — спокойно спросил Харченко.

— Я у полиции помощник, — не без гордости ответил мужчина и повторил: — Следуй туда, и все.

— За что? Я мешаю тебе, что ли? — слезно взмолился Харченко.

— Следуй, а то тревогу подыму. — Мужчина вынул из кармана свисток и поднес его ко рту.

Они вошли в хату. Женщина, оторвавшись от стирки, поглядела на них сердито:

— Делать нечего, хуже маленьких, в игру играет.

— Не твоего ума дело, — цыкнул мужчина и показал Харченко на скамейку у окошка. — Сидай там и говори, кто такой.

Харченко обстоятельно, не спеша снял с плеча пустой рюкзак, положил его на пол возле ног, снял кепку, расстегнул ворот рубашки и спросил:

— Тебе как надо знать: во всех подробностях или как?

— Говори, кто такой и чего тебе здесь надо.

Харченко начал рассказывать, что его старики жили на Харьковщине. Он назвал село, где они жили, и объяснил, где оно находится. Между прочим, в этом селе как раз жили родители Григоренко и планом похода было предусмотрено их посещение. Все об этом селе ему подробно рассказал Григоренко.

«Помощник полиции» слушал Харченко очень внимательно и когда он закончил рассказ, облегченно вздохнул:

— Знаю я, случаем, то село, так что ты, вроде, правду говоришь.

— Что же это оружие тебе вручили такое холодное? — спросил Харченко, показывая на палку.

— Берданку обещали.

— Ему еще имение в придачу сулили, — подала насмешливый голос его жена.

— Ну, так вот… — продолжал рассказ Харченко. — Меня из плена выпустили. Есть на то и документы. Предъявить?

— Давай для порядка.

Мужчина так долго читал справку, что Харченко уже начал беспокоиться. Он заметил, что, глядя в бумажку, мужчина медленно шевелит губами, — очевидно, ему трудно было читать.

Вернув, наконец, справку, он промямлил:

— Документ как надо.

— В нем только про одно не сказано, — почесывая затылок, сказал Харченко. — Что я уже двое суток ничего не жрал.

— Оксана, дашь чего?

— Да ты что, заместо берданки окорок, что ли, получил? — сварливо отозвалась женщина, но тут же поставила перед Харченко чугунок с отварной картошкой и положила толстый ломоть хлеба.

Харченко ел и расспрашивал хозяина о жизни. Но тот, видимо, не хотел вдаваться в подробности или скорее всего боялся говорить при жене, с которой у него были разные взгляды на жизнь.

— Живем, как все, — сказал он, кося глаза на жену. — Ждем, когда станет лучше.

— Ну ладно. Как говорится, спасибо этому дому, пойдем к другому, — сказал Харченко. — Спасибо за приют да за ласку, — Он встал и протянул хозяину руку. — А тебе за справедливую службу…

Харченко шел по селу. До самой окраины за ним бежали ребятишки, и, даже когда село было уже далеко позади, он все еще слышал их крики:

— Партизан! Партизан!..

Наконец Харченко добрался до стоящего на Днепре города Крюкова. На другом берегу разыгравшейся половодьем реки был город Кременчуг. Несколько часов Харченко изучал, как лучше и безопасней переправиться на тот берег. Ни одной лодки на реке он не видел, а на единственном железнодорожном мосту безостановочно шагали часовые.

Вскоре Харченко уже знал, что пользоваться лодками в черте города запрещено, но, так как многие крюковские жители работают в Кременчуге, их по утрам на ту сторону отвозят на машинах по железнодорожному мосту, там на рельсах постланы доски.

Ранним утром Харченко в толпе шедших на работу крюковчан благополучно перебрался на ту сторону Днепра.

Глава 40

Шрагин просил разрешения взять с собой в Одессу жену, чтобы показать ее там профессору, и адмирал Бодеккер отнесся к этому вполне благосклонно, даже упрекнул его:

— Как можно было ждать для этого служебной командировки? Командировка — вещь случайная, а жена-то у вас одна на всю жизнь, — сказал он укоризненно.

В Одессу с завода после ремонта уходил служебный катер, и адмирал предложил Шрагину воспользоваться им.

Было тихое утро. Высокое нежно-голубое небо казалось продолжением неподвижного морского простора. Где-то далеко горизонтом прошел пароход, оставив после себя серую полосу дыма, по которой только и можно было угадать линию горизонта.

Шрагин и Лиля сидели в открытом кормовом отсеке, за спинами у них клубилось развороченное винтами море. Команда катера состояла из румын — штурвального и механика. Штурвальный, насмешливый паренек со стрельчатыми усиками, в лихо сбитом на ухо берете, то и дело с нагловатой улыбкой поглядывал на Лилю и всячески рисовался перед ней. Механик только изредка высовывался из грохочущей утробы катера, чтобы тревожно и быстро оглядеть небо и снова исчезнуть. Он, видимо, боялся самолетов.

Катер шел метрах в трехстах от берега, повторяя все его изгибы. Наверное, штурвальный тоже помнил о самолетах и предпочитал маршрут под прикрытием берега.

Лиля очень обрадовалась поездке в Одессу, но вчера она вдруг сообщила, что вместе с ними хочет ехать доктор Лангман, у него тоже какие-то дела в Одессе. Шрагин категорически отказался брать его с собой — поездка носит служебный характер, это не увеселительный пикник.

— Я понимаю, вас выводят из равновесия наши дружеские отношения с ним, — сказала Лиля.

— Мне не хотелось бы обнаружить, что дружба с этим немцем стала для вас дороже святого дела, к которому я считаю вас причастной, — резко сказал Шрагин, решив поставить все точки над «и».

Больше они об этом не разговаривали.

Сейчас Лиля молчала, кутаясь в шерстяной плед — было довольно прохладно. Шрагин видел, что настроение у нее плохое. И выглядела она очень плохо: бледное лицо, синие крути под глазами, бескровные губы. Она действительно больна, и нервы у нее, должно быть, напряжены до предела. Ему стало жалко ее. Конечно же, ей выпало очень тяжелое и, наверное, непосильное испытание, во всяком случае, она к нему никак не была подготовлена.

Шрагин встретил ее усталый, рассеянный взгляд.

— Вы все же молодец, Лиля, — улыбнулся он.

— Что? — будто проснулась она.

— Я говорю: вы молодец, Лиля.

— Перестаньте, — поморщилась она.

Шрагин положил свою руку на ее холодную белую руку.

— Я отлично понимаю, как вам тяжело, — сказал он сурово. — Мне, Лиля, тоже нелегко. Всем, кто борется с фашистами, нелегко, и многие уже отдали свою жизнь. А вы прямо из консерватории попали в ад. Но уже скоро год, как вы достойно выдерживаете это тяжелое испытание. Это именно так, Лиля, я говорю совершенно искренне.

Лиля слушала, смотря на него широко открытыми, испуганными глазами.

Штурвальный оглянулся, игриво подмигнул Шрагину, но в ответ наткнулся на такой надменный и злой взгляд, что улыбка мгновенно слетела с его лица.

Солнце поднялось уже довольно высоко, и теперь потемневшее море резко отделялось от неба чертой горизонта. А справа проплывал берег — желто-бурый, холмистый. Лиля, отвернувшись, смотрела в море. И вдруг она неожиданно повернулась к Шрагину и спросила, высоко подняв голову:

— А что вы скажете, если я выйду замуж за Лангмана?

— Во-первых, он женат, — спокойно ответил Шрагин. — Во-вторых…

— Я уеду в Германию к его матери, — не дала ему договорить Лиля. — Она не признает его жены, а у нее там где-то на юге свой домик.

— Вы его любите?

— Боже мой! — рассмеялась Лиля. — Какое это может иметь значение в этом, как вы сами сказали, аду? — Она снова повернулась к морю.

Шрагин подождал, думая, что она скажет что-то еще, но она молчала.

— Это уже решено? — подвинувшись к ней, спросил Шрагин.

— Нет, — не оборачиваясь, ответила Лиля.

— Умоляю вас, не торопитесь, — сказал Шрагин. — Представьте, в каком положении вы окажетесь, когда наши солдаты однажды постучатся в тот домик на юге Германии. Что вы им скажете? Как все объясните? А то, что наши солдаты однажды туда придут, — это неизбежно!

Она не повернула головы.

— Во всяком случае, вы обязаны заблаговременно предупредить меня, — продолжал Шрагин. — Мне же тогда надо будет найти другую квартиру. Я не хочу…

— Не беспокойтесь, — прервала она его гневно. — Если до сих пор ничего такого не случилось, то только потому, что существуете вы.

— Спасибо, Лиля.

Катер круто развернулся и помчался к берегу. Из утробы катера высунулся механик. Он крикнул что-то штурвальному, а тот без слов показал рукой в небо. Шрагин посмотрел вверх и увидел три самолета. Три звездочки на блекло-голубом листе неба. Они летели очень высоко и наискось от берега к морю.

«Наши!» — сердце у Шрагина забилось частыми толчками. Он взял Лилю за локоть. Она обернулась, и глаза ее удивленно расширились: никогда еще не видела у него такого лица — его серые глаза сияли радостью, и ей казалось даже, что они были влажны. И такой его счастливой улыбки она тоже никогда не видела. Шрагин тихонько сжал ей локоть и, глядя в небо, туда, где летели самолеты, сказал тихо:

— Наши.

Они вместе следили за самолетами, и Шрагин видел, что она тоже волнуется.

— А может, вы ошиблись? — не отрывая глаз от неба, тихо просила Лиля.

— Наши, наши! — прошептал он ей в самое ухо.

Катер в это время зашел за торчавший из моря громадный каменный валун. Механик выключил мотор. Теперь ясно был слышен далекий звонкий гул самолетов. Выскочивший на палубу механик зацепился багром за утес и подтащил катер к нему вплотную. И он и штурвальный следили за самолетами.

— А где же ваша храбрость, моряки? — по-немецки крикнул Шрагин.

— Мы уже имели с ними дело, — ответил штурвальный на плохом немецком языке.

— Не будут они тратить бомбы на ваш линкор, — насмешливо сказал Шрагин.

— Мы же из-за них на ремонте были, — добавил механик, идя на удалявшиеся к горизонту самолеты.

— Не будем же мы стоять здесь, пока у русских весь бензин кончится, — сказал Шрагин, смотря на часы.

Но только когда самолеты скрылись, будто растаяли в бездонном небе, механик оттолкнулся от утеса, спустился в утробу катера и запустил мотор. Теперь катер шел, прижимаясь еще ближе к берегу.

И вот уже показался дачный пригород Одессы. Сначала домики лепились к берегу поодиночке, но вскоре они пошли более густо. Берег становился круче и выше. Но нигде не было видно ни живой души. Крутая волна, отброшенная катером, стелилась на пустынный пляж.

Незаметно начался город. Катер оторвался от берега и пошел мористее, а когда впереди открылась очерченная молом одесская бухта, он взял курс прямо на город.

— Я высажу вас на служебном причале! — крикнул штурвальный.

Шрагин кивнул.

Когда до причала оставалось шагов двести, Шрагин увидел там целую толпу немцев. Они стояли возле старой шаланды, с которой на берег сходили какие-то люди. Их обыскивали и строили в шеренгу, перед которой прохаживался высокий гестаповец в черном мундире.

— Не бойтесь, держитесь независимо, — шепнул Лиле Шрагин.

Катер пришвартовался рядом с шаландой, и тотчас к нему подбежал немецкий офицер.

— Кто такие? — кричал он, тараща глаза.

— Потерпите минутку, и мы вам представимся, — спокойно отозвался Шрагин, помогая Лиле сойти на берег. Он неторопливо достал из кармана свои командировочные документы и молча протянул их подошедшему гестаповцу. Но тот читать их не стал, сунул небрежно в карман и приказал солдатам:

— К майору Крафту!

Солдат сделал выразительное движение висевшим у него ни груди автоматом. Шрагин взял под руку Лилю, и они пошли впереди солдата.

— Что случилось? Почему? — шепотом спросила Лиля; лицо у нее стало совсем белое, как бумага.

— Сейчас узнаем, не бойтесь, — сказал ей Шрагин и крепче сжал ее локоть.

Он понял, что возмущаться и спорить на причале бессмысленно. Тут действует безотказная машина, и управляет ею совсем не тот гестаповец, который взял документы, он их даже не посмотрел. По документам Шрагин был инженер-инспектор при адмирале Бодеккере, который посылал его в Одессу со специальным служебным поручением. Отдельный документ говорил, что инженер-инспектора сопровождает его жена, которая едет в Одессу показаться специалисту по легочным болезням. К этому документу прилагалась справка о болезни Лили, подписанная начальником медицинской службы восемнадцатой армии. Эту справку дал доктор Лангман. Документы были очень надежные. И все же Шрагин немного тревожился.

Их привели к небольшому дому из белого камня, где у входа стоял часовой. Солдат ввел их в тесную комнатку, приказал стать к стене, а сам стал у двери. За дверью в следующей комнате слышались возбужденные мужские голоса. Дверь распахнулась, и на пороге показался рослый гестаповец в расстегнутом черном кителе. Он удивленно посмотрел на Шрагина, еще более удивленно на Лилю, застегнул китель. Затем он вопросительно посмотрел ни солдата. Тот вытянулся, щелкнул каблуками, но не произнес ни звука. Гестаповец повернул назад и захлопнул дверь.

Прошло еще минут десять, и в ту же комнату прошел гестаповец, который на причале взял у Шрагина документы. Вскоре он выглянул из двери:

— Пройдите.

В комнате было четыре человека. Тот, который выходил в расстегнутом кителе, сидел за столом. Очевидно, он был главный, в его руках Шрагин увидел свои документы.

— Вы говорите по-немецки? — обратился к Шрагину гестаповец.

— Да, но когда со мной разговаривают, — ответил Шрагин и с усмешкой посмотрел на гестаповца, отобравшего у него документы.

— В его обязанности не входит разговаривать, — улыбнулся главный и деловито спросил: — Вам, вероятно, нужен номер в отеле?

— Я надеюсь, что об этом позаботился начальник порта господин Нельке, — ответил Шрагин.

Главный гестаповец набрал номер телефона.

— Господин Нельке? Здесь Вилли Крафт. Вы ждете кого-нибудь от адмирала Бодеккера?.. Ах, он где-то пропал?.. — гестаповец подмигнул Шрагину. — Так вот, мы позаботились, чтобы этого не произошло. Пришлите машину и отвезите своих гостей в отель. Торопитесь, у меня, дела. — Гестаповец положил трубку. — Все в порядке, — обратился он к Шрагину. — Прошу не обижаться, такая уж у нас работа. Извините, мадам, — гестаповец поклонился Лиле. — Должен заметить, мадам, что с вашей прелестной внешностью болеть просто неразумно.

Лиля механически улыбнулась.

За ними приехал сам начальник порта Нельке. Это был совсем молодой человек, наверное, ровесник Шрагина. У него было холеное красивое лицо, статная спортивная фигура, от него веяло благополучием и легкомыслием.

— Везу вас в девятнадцатый век, — весело говорил он по дороге в отель. — Просто удивительно, как русским в этом безвестном миру городе удалось сохранить отель из французской провинции времен Бальзака.

— Нам нужны две комнаты, — сказал Шрагин и, заметив удивление Нельке, пояснил: — Жена больна, ей нужно рано ложиться спать, а у меня могут быть поздние служебные дела.

— Будут две комнаты! — воскликнул Нельке так радостно, словно для него было большим счастьем выполнить эту просьбу гостей.

Им предоставили две большие смежные комнаты. Лиля хотела уйти к себе отдохнуть, но Нельке горячо запротестовал.

— Это ужасно! Это невыносимо! Внизу уже накрыт стол, нас ждут, — говорил он с таким умоляющим видом, что Лиля обещала спуститься в ресторан чуть позже.

Стол был накрыт в отдельном кабинете, и действительно, там, кроме Нельке, ждали еще четыре человека — все в штатском. Начальник порта представил их Шрагину. Двое оказались инженерами какой-то румынской строительной фирмы.

— Доктор Хакус, имперский банк, — чуть поклонясь, сказал о себе третий. У него была могучая фигура борца и удлиненное, лошадиное лицо.

Четвертый буркнул свою фамилию так, что ее нельзя было разобрать, и принялся ощупывать Шрагина маленькими цепкими глазами.

Тотчас начался обед, причем совсем русский обед, даже с супом. И конечно, икра, водка, тосты и беспорядочные разговоры. Шрагин прекрасно понимал, что он совсем не та фигура, ради которой устраивался бы такой обед. Но в чем же тогда дело? Что за всем этим стоит? Одно блюдо сменяло другое, водку сменило вино, но за столом по-прежнему ни слова о деле. А когда пришла Лиля, все еще больше оживились. И начались тосты.

— За семью!

— За жен! — кричал Нельке, подняв бокал с вином и, обращаясь к Лиле, торжественно произнес: — За вас, в которой мы видим своих далеких и любимых жен.

Обед закончился, и Нельке подал Лиле руку.

— А теперь отдых, отдых… — и, повернувшись к Шрагину: — Все дела — завтра.

Шрагин и Лиля поднялись к себе. Лиля устало опустилась в кресло. И тотчас зазвонил телефон. Шрагин взял трубку и услышал голос доктора Лангмана:

— Не удивляйтесь, господин Шрагин, и не делайте ненужных предположений, — сказал он. — Просто у меня тоже дела в Одессе, и заодно я решил помочь вашей жене поскорее попасть на прием к профессору. У меня машина, и я могу сейчас за ней заехать.

К удивлению и радости Шрагина, Лиля сослалась на усталость и, поблагодарив Лангмана за внимание, попросила его не беспокоиться. Она сама найдет профессора. Положив трубку, она ничего не сказала и ушла в свою комнату.

— Я часок погуляю, — сказал ей вслед Шрагин.

Глава 41

Шрагин решил пройтись по городу, выяснить, нет ли за ним слежки, и если нет — сейчас же сходить по явочному адресу, который он получил еще в Москве. Это было рискованным шагом — идти на явочную квартиру спустя год. Мало ли что могло случиться за это время! Но идти было нужно. Если квартира в порядке, он получит связь с одесским подпольем, а может, и с действующей здесь оперативной группой чекистов. И в конце концов это, и только это, было его главным делом в Одессе. Сначала он постоял у подъезда гостиницы, не без удивления наблюдая безмятежную жизнь улицы. Смуглолицый чистильщик сапог, колотя щетками об ящик, сыпал прибаутки, зазывая клиентов. По тротуару и на бульваре фланировали люди, и не только военные. Где-то поблизости захлебывались скрипки румынского оркестра. В спокойном голубом небе сияло катившееся к горизонту солнце. И море под ним тоже сияло.

Шрагин пошел по аллее Приморского парка и вышел к знаменитой лестнице, увековеченной в фильме «Броненосец „Потемкин“». Присев там на скамейку, он любовался предвечерней панорамой порта. Слежки не было. Пока не стемнело, он проверил это еще и еще. И тогда направился к явочной квартире.

Это был двухэтажный дом, низ — каменный, верх — деревянный. Вход со двора. По гремучей железной лестнице Шрагин поднялся на второй этаж и остановился перед дверью с табличкой «кв. 3». Над верхней дверной притолокой в стене торчал гвоздь с кусочком проволоки — это был условный знак, что явочная квартира в порядке.

Он постучал в дверь два раза сильно и два раза потише. Прошло минут пять, прежде чем дверь открылась и Шрагин увидел заросшего сивой щетиной мужчину в красной майке и пижамных полосатых штанах.

— Вам кого? — хрипло спросил мужчина.

— Простите, пожалуйста, но я хотел бы узнать, когда вернется Елизавета Петровна? — негромко произнес Шрагин условную фразу. На лице у мужчины возникла целая гамма переживаний: испуг, удивление, недоверие.

— Елизавета Петровна возвращается сегодня, вы можете ее… Пождать… — запинаясь, произнес он, наконец, ответную фразу пароля.

Они прошли в маленькую захламленную комнату, в которой стояла смятая, неубранная постель, единственный стул и стол, на котором лежали книги и остатки еды. Книги лежали и на подоконнике и на полу возле кровати. Шрагин помнил, что хозяин квартиры должен быть не то журналистом, не то редактором, а может быть, даже писателем. Москва тогда точных сведений о нем не имела.

— Давайте знакомиться, — улыбнулся Шрагин, протягивая руку хозяину квартиры. — Игорь Николаевич.

— Здравствуйте, Игорь Николаевич, — пробормотал он, пожимая руку Шрагина своей холодной рукой. — А я… меня зовут… Алексей Михайлович. Вы садитесь, пожалуйста. Вот сюда, — Он пододвинул Шрагину стул, а сам сел на кровать.

— Ну, как у вас идут дела? — спросил Шрагин.

— Какие там дела… — вяло сказал Алексей Михайлович. — Никаких дел я не знаю. — Он ловким и привычным движением выхватил из-под кровати бутылку с румынской водкой — цуйкой и поставил ее на стол. — Не хотите?.. Для бодрости.

— Спасибо, от глотка не откажусь, — заставил себя улыбнуться Шрагин. Ему хотелось поскорее, любым способом установить контакт с этим человеком, хотя все в этой комнате и сам этот человек вызывали у него тревогу.

Они выпили за встречу, выпили по очереди из одного захватанного, мутного стакана.

Алексей Михайлович тут же снова налил в стакан водку и протянул его Шрагину.

— Я пас, — отказался Шрагин.

— А я приму… для бодрости… — Алексей Михайлович изобразил подобие улыбки и одним глотком осушил стакан. Он поперхнулся и, прикрыв рот ладонью, сказал: — Будь оно неладно все это… — и тут же протянул руку к бутылке, но Шрагин отставил ее.

Алексей Михайлович растерянно посмотрел на него и вдруг заговорил быстро, обиженно:

— О какой работе вы спрашиваете? Какая работа? Меня же как оставили здесь? Я беспартийный, тихо работал корректором в многотиражке. А меня почему-то вызывают в НКВД и говорят: «Останетесь в городе. Постарайтесь устроиться к немцам в газету. Это, говорят, приказ Родины, и отказаться нельзя, а когда потребуется — к вам придет человек» Я и остался. В газете-то у немцев я служу. Как и прежде, корректором. Не подличаю, конечно, жалованье от них имею, на цуйку хватает. А человек обещанный так и не появился. Вот вам и вся моя работа.

— А вам тогда, в НКВД, никаких адресов не дали? — спросил Шрагин.

— Как же, дали, дали, целых два, — закивал он головой. — Прихожу по одному, говорю пароль: «Я от Ивана Ивановича. У вас продается швейная машина?» А в ответ на меня таращат глаза: «Какая машина? Какой Иван Иваныч? Вы, говорят, чего-то напутали…» Я стал спорить: мол, ничего я не напутал. Тогда меня просто шуганули по матери. По второму адресу я и вовсе не пошел, одного хватит.

— Дайте мне второй адрес.

— Ради бога: Южная улица, двадцать семь, квартира пять.

— Какой пароль?

— Да тот же — про машинку, только не от Ивана Ивановича, а от Ивана Петровича.

— Ответ?

— «Иван Петрович предупредил вас, что машинка требует ремонта? Посмотрите ее сами».

«Да, гвоздь с проволочкой на месте, а больше-то ничего нет», — думал Шрагин.

— Вы не думайте, я не гад какой-нибудь, — нарушил молчание Алексей Михайлович. — Вы дайте мне задание, так я с радостью. Оставался-то я вслепую, но за год такого тут насмотрелся… Я ведь сам пробовал. Вычитывал однажды газетную полосу, гляжу — фраза: «Честный труд во имя великой Германии» в слове «труд» опечатка: вместо «д» стоит «п». Так я не выправил, газета так и вышла: «честный труп во имя великой Германии», ну и что? Никто этого даже не заметил. Бумага — рвань, печать слепая… — Он помолчал и продолжал с непонятной улыбкой: — Игорь Николаевич, не так мы все это представляли, не так…

— Вы по себе, Алексей Михайлович, не мерьте, — миролюбиво заметил Шрагин. — От того, что совершают у вас люди, сидящие в катакомбах, у гитлеровцев мороз по коже.

Алексей Михайлович поднял голову, и в глазах его Шрагин увидел обиду.

— Зачем вы так, Игорь Николаевич? — тихо спросил он печальным голосом. — Я же ничем себя еще не запоганил, а если я эту цуйку пью, так куда же мне деться? — Помолчав, он спросил все так же печально: — Так что же, я вам действительно нужен?

— В данном состоянии — нет, — ответил Шрагин. — Могу вам только посоветовать: возьмите себя в руки и поймите — однажды вам придется ответить на вопрос, что вы делали для своего народа, когда он обливался кровью. Ловили опечатки в дерьме, пили цуйку, что еще? Что еще, Алексей Михайлович? Подумайте об этом, пока не поздно.

Когда Шрагин вышел на улицу, было уже темно. Надо было обдумать, идти ли по явочному адресу, который он сейчас получил. Надо идти. Надо. Малейшую возможность установить связь с местным подпольем он обязан использовать.

Именно обязан.

Глава 42

Шрагин уже понял, почему начальник одесского порта Нельке встретил его с такой предупредительностью. Его втягивали в грандиозную аферу, план которой был, однако, совсем несложным. Нельке представит в Берлин данные о том, что нуждается в большом ремонте. Представитель немецкой городской администрации (он присутствовал на обеде) подтвердит данные Нельке. Ремонт брала на себя румынская строительная бригада. (Два ее представителя тоже сидели тогда за обеденным столом.) Ремонтные работы будут произведены на копейки — для виду, а вся огромная сумма, ассигнованная на ремонт, делится между участниками аферы. Шрагин тоже получает довольно крупный куш. За это от него требуется только одно — добиться, чтобы после его доклада о поездке в Одессу адмирал Бодеккер послал в Берлин шифровку, поддерживающую необходимость ремонта.

— Вы же абсолютно ничем не рискуете, — уговаривал его Нельке, когда они на другой день после осмотра порта вдвоем обедали в ресторане гостиницы. — Допустим даже, что наш план провалится, тогда вы скажете, что вы такая же жертва обмана с нашей стороны, как и все берлинское начальство. Мы можем обойтись и без вашей помощи, но все же шифровка Бодеккера хорошо сцементирует все это дело. Вы понимаете меня? — Нельке в упор смотрел на Шрагина своими красивыми веселыми глазами.

— Я все понимаю, — улыбнулся Шрагин. — Но дайте мне подумать.

— Сколько вы будете думать?

— Пять минут.

— Тогда я пойду позвоню по телефону и через пять минут вернусь.

Нельке ушел.

Шрагин мгновенно принял решение. Он не считал, что все это провокация, подстроенная специально против него, но на всякий случай нашел нужным предусмотреть и такой вариант. Он вырвал листок из блокнота и написал на нем: «Иду на предложенную Нельке аферу, чтобы впоследствии ее разоблачить». Записку он засунул в ботинок под ступню. В случае чего он ее предъявит в оправдание своих действий.

Вернулся Нельке.

— Ну? — весело спросил он.

— Я с вами, — так же весело ответил Шрагин.

— Я не ошибся, вы — человек дела! — воскликнул Нельке и долго тряс руку Шрагина. — За обед уже уплачено. Мне надо мчаться в порт. Вот здесь, у моего стула, портфель. Возьмите его, там половина вашего гонорара, остальное — после шифровки Бодеккера.

Нельке крепко пожал руку Шрагина, поблагодарил его и спросил, сколько он еще собирается пробыть в Одессе. Шрагин сказал, что Бодеккер поручил ему помочь наладить какие-то дела администрации с местными рабочими порта.

— Считайте, что все это налажено! — воскликнул Нельке и весело продолжал: — Все дело в том, что мы добивались именно вашего приезда. Видите, как крепко у нас поставлено дело. Мы провели разведку в лагере вашего адмирала и установили всех из его окружения, с кем он считается. Затем мы выбрали вас и придумали посильную только вам проблему отношений с местными рабочими. Вот и все. Ловко спланировано?

— Ничего не скажешь, — улыбнулся Шрагин. — Тогда я в Одессе пробуду еще дня два, для виду, так сказать, да и жена за это время устроит свои дела.

— Прекрасно. За гостиницу уплачено, а на все остальное денег у вас хватит, — веселился Нельке, показывая на портфель. — Когда вы решите возвращаться, позвоните мне насчет машины. До свидания, коллега, сердечный привет вашей обаятельной супруге.

Лили в номере не было, она еще утром отправилась к профессору. Шрагин решил дождаться ее и по телефону заказал для нее обед.

Лиля пришла подавленная, растерянная. Профессор подтвердил, что у нее в легких очаг, и хотя он небольшой, но находится в активном состоянии. Необходимо усиленное питание, полный покой, а лучше всего — поехать в специальный санаторий. Лиля заплакала, ушла в свою комнату и лежала там ничком на постели.

— Успокойтесь, я сделаю для вас все, что смогу, — утешал ее Шрагин. — Я напишу рапорт адмиралу Бодеккеру. И доктор Лангман, ведь он…

— Ни в коем случае! — возмущенно прервала его Лиля. — Не знаю, как вы, а я рада, что до сих пор ничем ему не обязана.

— Я тоже этому рад, — успокаивал ее Шрагин. — И думаю, что адмирал для меня все сделает.

Верная своему характеру, Лиля вскоре успокоилась, а узнав, что Шрагину нужно пробыть в Одессе еще два дня, вдруг сказала:

— Я уеду сегодня с Лангманом. Мне здесь очень тоскливо.

— У вас на неделе семь пятниц, — усмехнулся Шрагин.

— Эта услуга его не велика, — сказала Лиля.

— Вы уже виделись? — спросил Шрагин.

— Да, когда я была у профессора, он туда приехал. И кстати, он предложил устроить меня в какой-то знаменитый санаторий у них в Германии. Но я категорически отказалась.

В конце дня Лангман зашел за Лилей.

— Не беспокойтесь, я вожу машину отлично, — сказал он. — Кроме того, со мной едет еще мой врач.

До наступления сумерек Шрагин сходил в разведку по тому адресу, который он получил от Алексея Михайловича. На тихой улице он увидел утопающий в акациях маленький домик, производивший впечатление надежности, покоя и уюта. Шрагин твердо решил — как только стемнеет, он сюда придет.

В темноте та тихая улочка выглядела уже опасной: здесь в любом месте могла таиться невидимая засада. И домик тоже не казался погруженным в надежный покой. Он настороженно смотрел на улицу своими темными окнами. Целый час Шрагин, укрывшись в темноте, вел за ним наблюдение — ни звука, ни малейшего шевеления. Надо идти.

Шрагин наискось пересек улицу, поднялся на крыльцо домика и отрывисто постучал в дверь. Долго ничего не было слышно, потом что-то заскрипело за дверью, раздался лязг запора, и дверь приоткрылась.

— Вам кого? — спросил из щели невидимый человек.

Шрагин сказал парольную фразу.

В ответ — молчание: секунда, другая, третья… Целая минута молчания, но дверь оставалась приоткрытой. Шрагин стиснул в кармане рукоятку пистолета. И в это время он услышал нужный ответ.

И вот он уже сидит за столом в маленькой душной комнатке, еле освещенной мерцающим огоньком коптилки. По другую сторону стола напротив него — плечистый мужчина в матросской тельняшке, с благообразным лицом Николая-угодника, с железными очками на носу. Шрагин уже знал, что его зовут Андрей Прокофьевич.

— Да, кинули вы мне под ноги гранатку… — пощипывая бородку, тихо говорил Андрей Прокофьевич. — Пароль-то уже полгода, как изменен. Лежит под ногами граната, шипит, а что делать — не знаю. По всем законам я должен был послать вас к чертовой матери, а с другой стороны, — Он вынул из-за голенища нож и показал его Шрагину: — Вот на него я, на случай, и положился. А где же вы этот пароль получили?

Шрагин рассказал про Алексея Михайловича.

— Первичные кадры, — вздохнул Андрей Прокофьевич. — Мы только в январе узнали, что он оставлен, понаблюдали за ним, видим — пустое место, и решили — от греха подальше — пароль изменить.

Шрагину повезло отчаянно. Андрей Прокофьевич был активным участником подполья и имел возможность связать Шрагина с нужными людьми.

Два дня подряд Шрагин в условленный час приходил к памятнику Ришелье, ждал положенные двадцать минут и уходил.

И только на третий день Андрей Прокофьевич пришел. Они отправились в Приморский парк.

— Встретиться с вами не могут… пока… — сказал Андрей Прокофьевич. — Но если у вас есть какое-нибудь сообщение в Москву, можете передать через меня… в незашифрованном виде. Вы не обижайтесь, у них здорово поставлена конспирация.

— А у вас? — улыбнулся Шрагин.

— Сами видели, принял вас по старому паролю, — сказал Андрей Прокофьевич, будто оправдываясь. — Потери все время, каждый человек здесь у нас на вес золота. Тяжело дался нам первый год, ох, тяжело! — снова вздохнул он.

Шрагин слушал своего собеседника и в это время продумывал текст донесения в Москву, которое он теперь же должен передать Андрею Прокофьевичу. На первый раз он никаких сведений в донесение не включит. Он тоже обязан думать о конспирации. В конце концов он написал на клочке бумаги:

Андрей Прокофьевич взял у Шрагина донесение и спрятал его за подкладку в рукав пиджака.

— Передам через четыре дня, — сказал он. — Раньше возможности нет.

Они распрощались, как давние хорошие друзья, и Шрагин ушел в гостиницу.

Вернувшись из поездки в Одессу, Шрагин, не заходя домой, поехал прямо на завод. С портфелем, набитым деньгами, он вошел в кабинет адмирала Бодеккера и по-военному отрапортовал о выполнении задания.

— Знаю, знаю, — адмирал вышел из-за стола. — Нельке мне уже позвонил и сообщил, как прекрасно вы справились со своими обязанностями. Садитесь. Ну, как там у них дела?

— Нельке, по-моему, прекрасный организатор и хорошо знает свое дело.

В ответ Бодеккер только хитро прищурил один глаз и ничего не сказал. Что могло это означать? То, что Шрагин задумал сделать, было очень рискованно, но если все сойдет так, как он рассчитывал, это, кроме всего прочего, еще больше укрепит его положение при адмирале. И все же он решил пока не торопиться и попытаться получше выяснить отношение адмирала к Нельке.

— Вы так смотрите, как будто сомневаетесь в чем-то? — спросил Шрагин.

— Вы сказали: «Нельке — прекрасный организатор», — улыбнулся адмирал. Потом прибавил: — «Хорошо знает свое дело». Так вот, я бы подчеркнул слово «свое». Да, свое дело он знает отлично.

Шрагин удивленно и непонимающе смотрел на адмирала и ожидал, что он скажет еще. Бодеккер перестал улыбаться, переложил на столе какие-то бумаги и спросил сухо:

— Работы было много?

— Совсем наоборот. Если говорить откровенно, моя поездка была совсем не обязательна.

Теперь уже адмирал удивленно смотрел на Шрагина.

— Но Нельке опасался, что весь его местный персонал не сегодня-завтра объявит забастовку.

— Я не заметил там ничего похожего. Мне показывали объекты, требующие капитального ремонта, а об этом даже разговора не было.

— Вот как? — поднял брови адмирал и продолжал, будто размышляя вслух: — В высшей степени странно, что необходимость ремонта возникла спустя год после нормальной, а главное, совсем ненапряженной работы порта. Странно, очень странно.

— Но, может быть, необходимость ремонта возникла теперь из-за увеличения нагрузки? — предположил Шрагин.

— Ерунда! Какая нагрузка? В связи с усилением действий советской авиации морские перевозки сокращаются.

— Могли увеличиться каботажные перевозки.

Адмирал гневно посмотрел на него:

— У них уже есть проект ремонта?

— Я видел смету на миллион семьсот тысяч шестнадцать марок.

— Трогательно!

— Что трогательно?

— Трогательны эти шестнадцать марок, — пояснил адмирал и надолго замолчал. — Я не хотел бы говорить об этом, — нарушил он наконец молчание, с трудом заставляя себя говорить, — но вынужден… именно вынужден. Дело в том, что Нельке на флоте — человек случайный, и он… делец, причем в худшем понимании этого слова… Я прошу вас ответить мне честно: вы видели объекты, представленные к ремонту?

— Видел.

— Они действительно разрушены?

Шрагин молчал.

— Отвечайте! — строго потребовал адмирал.

— Я установил, что мое молчание стоит довольно дорого.

— Я вас не понимаю.

— Хотите знать, сколько стоит мое молчание? Извольте, — Шрагин поднял с пола портфель, расстегнул его и высыпал на стол кучу банкнот. — Это только половина цены. Вторую половину суммы я получу, когда добьюсь вашей поддержки планов Нельке.

— Я так и знал, — тихо произнес адмирал, грузно осев в кресле. — Сколько здесь?

— Не считал.

— Почему вы взяли деньги?

— Я еще не пользуюсь у вас таким доверием, чтобы в подобной ситуации не думать о вещественных доказательствах, — ответил Шрагин.

— Но каковы мерзавцы! — воскликнул адмирал. — Сейчас, когда Германии приходится напрягать все свои силы, когда фюрер в каждой речи призывает немцев выполнять до конца свой долг, эти гангстеры решили грабить Германию. Позор! — Адмирал с ненавистью взглянул на деньги и вызвал майора Каппа.

— Пусть узнает, чем занимаются мерзавцы в мундирах!

Майор Капп с первых же слов Шрагина понял, какая эффектная и многообещающая история попадает ему в руки. Он с плохо скрываемой радостью выслушал Шрагина и попросил сейчас и подробно написать обо всем, что произошло в Одессе.

— Вы, господин Шрагин, сделали огромное дело, — говорил Капп. — Ваша заслуга не будет забыта.

— Я представляю его к награде, — объявил адмирал.

Скандальное дело об афере в одесском порту хотя и не было предано широкой огласке, но стало известно очень многим. О нем был издан секретный приказ главного управления имперской безопасности, в котором сообщалось, что участники аферы подвергнуты беспощадному наказанию. В этом приказе превозносили заслуги майора Каппа, но о Шрагине и даже об адмирале Бодеккере не было ни слова. Никакого ордена Шрагин не получил, хотя адмирал свое слово сдержал и послал документы в Берлин. Шрагину выдали только денежную премию в размере трехмесячного оклада. А как только он получил канал связи с Москвой через Одессу, он передал туда сообщение обо всей этой истории, и она мгновенно стала достоянием советской, а потом и иностранной печати. Эта сенсация была тем более скандальной, что она совпала с публичным заявлением Гитлера о том, что теперь все немцы от руководителей государства до последнего крестьянина — с неописуемым энтузиазмом отдают все, что имеют, своей армии и победе.

«Гитлера опровергают его же жулики» — так озаглавила сенсацию одна английская газета.

Но зато уж совсем непредусмотренным трофеем Шрагина в этой истории стала группа работников главного управления СД, которые были сняты с постов и отправлены на фронт. Им было предъявлено обвинение в разглашении одесского дела.

Глава 43

Релинк вылетел в Берлин получать орден. Он прекрасно понимал, что орден этот, что называется, очередной, а не за какие-то конкретные заслуги и вызывают его только потому, что статут ордена требует вручения его в столице. Вскоре после победы над Францией ему довелось присутствовать на такой церемонии. Она происходила в актовом зале управления имперской безопасности в присутствии офицерского состава. Стены из черного дуба. Голубые офицерские мундиры. Ордена вручал Герман Геринг. Он был в белоснежном кителе. Поздравительные речи произносили элегантный густобровый Мартин Борман и, как всегда непроницаемый, Генрих Гиммлер. В заключение все пели «Хорст вессель», глядя на гигантский флаг со свастикой. Теперь Релинк ставил себя на место счастливчиков, которые получали тогда ордена, и, конечно, волновался.

Релинк приготовил к поездке не только новый китель, но и подробный доклад о своей деятельности за последний год, и то, как будет принят доклад начальством, волновало его все-таки гораздо больше, чем церемония получения ордена.

В Берлине он покажет доклад прежде всего своему непосредственному шефу Отто Олендорфу и если получит его одобрение, тогда передаст доклад в секретариат рейхсминистра.

На всякий случай Релинк вез с собой два варианта доклада: один — более победоносный, другой — поскромнее, — мало ли как там, наверху, сегодня настроения?

В победоносном варианте доклада были такие выражения: «Мы сломили сопротивление города…», «Организованные действия подполья уже в прошлом…», «Перед нами остались лишь разрозненные одиночки…». В более скромном варианте доклада таких категорических утверждений уже не было, но перечисленные конкретные факты деятельности СД убедительно показывали: за год сделано немало.

И вот на служебном самолете штаба восемнадцатой армии Релинк отбыл в Берлин. Когда самолет приближался ко Львову, он был обстрелян из леса партизанами. Крупнокалиберная пуля вывела из строя один из двух моторов. Самолет стал быстро терять высоту и снова был обстрелян с земли. Один из летчиков был ранен, а офицер, фельдъегерь штаба восемнадцатой армии, убит. После первого обстрела, обернувшись с переднего кресла, фельдъегерь сказал что-то Релинку, и тот согласно кивнул, хотя из-за шума моторов ничего не расслышал.

А после второго обстрела Релинк сам наклонился к фельдъегерю и прокричал:

— Неужели нельзя навести здесь порядок?!

Но тот не повернулся — он был мертв.

Релинк узнал об этом только во Львове, когда самолет совершил неуклюжую посадку и от тряски тело офицера свалилось на пол. Релинка напугала не только смерть сидевшего рядом с ним человека, но и равнодушие, с каким на львовском аэродроме отнеслись к случившемуся, и то, как раненный в руку летчик, смотря на убитого офицера, сказал с мрачной насмешкой:

— Ему уже лучше, чем нам, не так ли?

Пока ремонтировали самолет, Релинк бродил по аэродрому, уже стыдясь своего страха и предвкушая, как он будет рассказывать берлинским чиновникам об этом эпизоде: «Он сидел рядом со мной, буквально рядом…»

Но ему не пришлось рассказывать про это. В управлении имперской безопасности подобные истории никого не интересовали, более того, Релинк обнаружил, что и сам он и его доклад тоже никого не интересуют. Когда он вошел в кабинет Олендорфа, тот даже не сразу его узнал, а потом холодно предупредил, что очень занят. Релинк отдал ему скромный вариант доклада, тот, не читая, сунул его в стол и спросил отчужденно:

— Ну, как дела?

— Разные, — растерянно начал Релинк.

— Очевидно, вы работаете неплохо, — снисходительно сказал Олендорф. — Генерал Штромм заявил, что ему там у вас нечего делать, и благодаря этому он уже приземлился здесь.

— Мне будет не хватать его опыта, — лицемерно сказал Релинк, жалея, что вручил не тот вариант доклада.

— Я уверен, вы справитесь, — сказал Олендорф, глядя часы.

— Вы не знаете, когда мне вручат орден? — спросил Релинк. — Я бы не хотел задерживаться в Берлине.

— Какой орден? — удивился Олендорф и сразу вспомнил: — Ах да, один момент. — Он набрал номер телефона и сказал: — У меня находится Релинк. Да, да, тот самый. Он не хотел бы задерживаться в Берлине, а ему должны вручить орден по годовому приказу рейхсминистра. Хорошо, я пришлю его к вам. — Олендорф положил трубку и сказал вставая: — Идите в управление кадров, начальник ждет вас. Все-таки дня два я на вашем месте пробыл бы в Берлине, подышал его воздухом, — Держа Релинка за руку, он подталкивал его к двери. — Перед отъездом зайдите ко мне, договорились?

Релинк вышел в сумрачный коридор и долго стоял, потрясенный сознанием своей незначительности и ненужности.

Дежурный офицер провел Релинка в кабинет заместителя начальника управления кадров. У самого начальника шло какое-то важное совещание.

Молодой шарообразный полковник встретил Релинка с четко отработанной почтительностью. Он выкатился из-за стола, улыбаясь всем своим круглым отечным лицом:

— Здравствуйте, здравствуйте! Прекрасно, прекрасно! Растет наша когорта славных, растет, — сыпал он слова, как горох, высоким голосом, смотря на Релинка серыми равнодушными глазами, пронизанными кровяными жилками. Потом он пошел к сейфу, достал оттуда коробочку, вернулся к столу и нажал кнопку звонка. Тотчас в кабинет вошел молодой человек с белым мертвым лицом в офицерском кителе без знаков различия. В руках у него был фотоаппарат с блицлампой. Он стал спиной к окну и поднял аппарат к глазам.

— Пожалуйста, сюда, — показал полковник на стоптанное место ковра. Он вынул из коробочки орден и пальцем прижал его к груди Релинка. Блеснула блицлампа. Полковник сунул коробочку и орден в карман кителя Релинка и протянул руку: — Поздравляю, поздравляю, — и снова блеснула блицлампа.

Фотограф вышел из кабинета. Полковник сел за свой стол. Вошел дежурный офицер. Он вручил Релинку пухлый конверт.

— Это положенная к ордену денежная награда от рейхсминистра, — официально произнес он. — В отеле «Адлон» вам отведена комната номер тридцать девять, талоны на питание получите у портье.

— Желаю хорошо повеселиться, — сказал полковник.

Дежурный офицер элегантным жестом показал Релинку на дверь.

Релинк медленно шел по коридору. Мимо него пробегали деловито озабоченные и очень значительные офицеры, исчезавшие за многочисленными дверями. Здесь шла работа, к которой он не имел никакого отношения. И вероятно, то, что он делал, тоже никому здесь не было нужно. Он чувствовал себя раздавленным, усталым.

И вдруг он испугался того, что свободен от всяких дел. Чем заняться?

Он отыскал в записной книжке телефоны двух своих друзей по офицерской школе. Телефоны не отвечали. И тут Релинк вспомнил, что генерал Штромм, переезжая в Берлин, оставил ему свой здешний телефон, и позвонил ему из комнаты дежурного офицера.

— Здесь Штромм, — услышал он знакомый голос.

— А здесь Релинк.

— О, вы в Берлине? Где остановились?

— Отель «Адлон», комната тридцать девять. Я хотел бы вас видеть.

— Вечер свободный?

— Абсолютно, и есть куча денег.

— Ждите меня в двадцать один ноль-ноль.

Глава 44

Вечером Релинк и генерал Штромм сидели в аляповато-роскошном ресторане отеля.

— Почти как в Париже, помните? — спросил генерал Штромм.

Релинк не ответил. Нет, это не было похоже на Париж, и главное, совсем не похоже на то, что он видел здесь раньше.

Они уже начали вторую бутылка коньяку, но разговор, который нужен был Релинку, пока не получался.

— Надеюсь, вы довольны моим бегством от вас, хо-хо? — против своего обыкновения громыхать басом тихо говорил Штромм. — Признайтесь, мое присутствие там действовало вам на нервы.

— Нисколько, — ответил Релинк. — Я всегда нуждался в вашем опыте и авторитете.

— Врете, вы боялись меня, — заявил Штромм, но не категорически и наступательно, как всегда, а как-то безразлично. — Но вы мне давно нравитесь, Релинк. Я бы с удовольствием перетащил вас в Берлин. Я уже не гаффеноберст, хо-хо, я начальник отдела в имперском управлении. Не шутите, хо-хо!

— Перетащите, сделайте одолжение, — шутливо поклянчил Релинк.

— Пока не могу, хо-хо! Я же удрал от вас с мотивировкой, что вы там не нуждаетесь в опеке.

Релинк натянуто улыбнулся. Конечно, после всего, что он пережил в Берлине за один этот день, для него было бы счастьем вырваться из далекого русского города, а значит, и из своей неопределенности или даже ненужности. Но он не верил Штромму и к его словам серьезно относиться не мог. Сейчас его интересовало другое. Он очень ясно чувствовал, что в Берлине все изменилось, будто за год, пока он не был здесь, случилось нечто, чего он не знает.

— Гораздо хуже, что у нас начинают сдавать нервы, — сказал Штромм.

— Разве есть от чего?

Штромм взглянул на Релинка насмешливо:

— А у вас не сдают?

— Пока не замечал.

— Поздравляю вас, — наклонил голову Штромм. Он налил себе коньяку, выпил. — Берлину позарез нужны люди с крепкими нервами. Я доложу о вас фюреру.

— Мои нервы в распоряжении рейха, — подхватил шутку Релинк.

— Нет, Релинк, — покачал головой Штромм. — Берлину действительно нужны люди с крепкими нервами, но не с такими крепкими, как у вас, а то сам рейхсминистр рядом с вами будет выглядеть неврастеником, — генерал Штромм придвинулся к Релинку вплотную. — Неужели вы не понимаете, что господа военные подвели нас, всех нас: фюрера, вас, меня, всех, кто доверил им войну? Мы с вами — верная гвардия фюрера — взяли на себя самую тяжкую работу, а эти лощеные что? Фюрер дал им все: катаются в «мерседесах», адъютанты открывают дверцы, со всех сторон орденами обвешаны, а оказалось-то, что кишка у них тонка.

— А вы не преувеличиваете? Намеченный прорыв к Волге с отсечением Москвы от юга и Сибири.

— Вот, вот! — перебил его Штромм злорадным шепотом. — Они всех втянули в эту игру: на стене — карта, радио передает сводки главного командования, а вы втыкаете флажки. Но вы же не знаете, что, вкалывая булавки в карту, вы стоите по колено в крови, в немецкой крови, Релинк! — генерал нервным движением руки расстегнул карман кителя, вытащил оттуда бумажку и, бережно развернув ее, положил перед Релинком. — Читайте.

Это было стандартное извещение о героической гибели во ими победы на русском фронте Вилли Штромма.

— Для этого я растил сына, да? — шепотом спросил генерал.

Они долго молчали. Релинку было жутко. Все, что он услышал от генерала, он уже слышал и раньше, и вообще в их среде недоверие к высокопоставленным генералам было традиционным. Но сейчас впервые он почувствовал, что за этим недоверием стоит нечто определенное, — может быть, уже непоправимое несчастье.

— Вот, дорогой мой Релинк, куда завели нас «мерседесы» и белые перчатки, — сказал Штромм. Он уже взял себя в руки и был совершенно трезв. — Я же видел, вы бьетесь там, в своей дыре, как истинный солдат нашей гвардии. Я это искренне говорю, но видел также, как все ваши усилия уходят в песок. Вы наносите удар вперед, а в это время вас бьют в спину. И знаете, почему нет конца вашей драке? Да потому, что и русские уже понимают, что мы завязли в болоте. Попомните мое слово, вам будет еще хуже.

В это время джаз оборвал музыку, и офицер громко объявил с эстрады:

— Внимание! Внимание! В городе объявлена воздушная тревога, просьба пройти в бункер.

В ответ раздались насмешливые выкрики, хохот, свист. Официанты заметались по залу с белыми листиками счетов.

Несколько человек уже шли к выходу. Поднялся и Штромм.

— Проводите меня.

Перед отъездом Релинка принял Отто Олендорф. Олендорф прочел его доклад и целиком одобрил его.

— Вы очень правильно пишете о видоизменении сопротивления, — сказал он. — Мне показалось только, что вы не определили до конца природу этого нового в тактике нашего врага. Она отражает общее положение нашей борьбы во всем ее, я бы сказал, всемирном масштабе. Мы вступили в фазу затяжной и очень тяжелой борьбы; это состязание на выносливость всех сил и нервов в том числе. Сейчас не время выяснять, что привело нас к этому.

— Я вижу свою задачу в одном, — сказал Релинк, почувствовав, что Олендорф ждет от него ответа. — Уничтожать врага беспощадно, умело, каждый день.

— Именно так, Релинк! — ответил Олендорф. — Но я особенно подчеркнул бы ваше слово «умело»! А главную, всеобъемлющую задачу вы прекрасно сформулировали сами — уничтожение. — Олендорф поднял палец. — Но — умело, Релинк. И последнее: я представил вас к повышению в звании, а затем буду ставить вопрос об утверждении вас начальником СД города.

— Спасибо, — скромно, с достоинством произнес Релинк.

— Преданность и умение Берлин видит и ценит. — Олендорф встал и своим знаменитым красивым движением поднял руку. — Хайль Гитлер!

Релинк вскочил и тоже выбросил руку.

— Хайль Гитлер!

В эту минуту все как будто стало на свои места, но — как будто и только в эту минуту.

Глава 45

Никогда не было так плохо, как в это второе лето войны. Нет связи с Москвой. Ничего не известно о Харченко. Ушедшие к партизанам товарищи вторую неделю ничего не сообщают. Оставшиеся в городе Федорчук и Величко по очереди ежедневно проверяли «почтовые» ящики, через которые могла прийти весточка, — они были пусты. Гестаповцы продолжали свирепствовать. Последнее время даже Шрагин с его документами на улице чувствовал себя неуверенно: ищейки СД хватали кого попало. На днях они арестовали даже немецкого инженера, — им, видите ли, показалось подозрительным, что инженер вечером слишком медленно шел по улице. Адмиралу Бодеккеру пришлось ехать к Релинку выручать своего инженера.

Понесшее большие потери подполье действовало разрозненно, со многими подпольщиками была потеряна связь. И все-таки борьба патриотов продолжалась. Но иногда нельзя было установить, кто действует. С недавнего времени в городе стали регулярно появляться рукописные листовки. По содержанию они были трогательно-наивными, но написаны с явно юношеским пылом. Чья это была работа — неизвестно. «В общем, это работа наша», — говорил себе Шрагин и был прав. Конечно же, всех этих неизвестных патриотов позвали за собой боевые дела подполья и чекистской группы.

Возле заводских ворот стояла легковая машина с шофером в гестаповской форме. На заводе явно что-то случилось, раз «черные» появились в такую рань. Шрагин, не заходя в заводоуправление, направился к стапелю, где ремонтировался минный тральщик. То, что происходило на этом объекте, очень его тревожило. По графику ремонт тральщика должны были закончить еще в прошлую субботу, но график давно был сорван. Несколько дней назад работавший в ремонтной бригаде Павел Ильич Снежко, улучив удобный момент, подошел к Шрагину.

— Неладно тут, Игорь Николаевич, бригада нарочно заваливает ремонт, — сказал он шепотом.

А позавчера сам адмирал Бодеккер, просматривая, как обычно, в конце дня сводку о ходе ремонтных работ, вдруг спросил у Шрагина, не кажется ли ему подозрительной затяжка ремонта тральщика. В общем, вся эта история могла кончиться плохо, тем более что последние два дня возле тральщика вертелся майор Капп. Шрагин ничего предпринять не мог — ни он, ни руководители подполья не знали, кто организует этот саботаж. Последние дни Шрагин буквально не отходил от ремонтников, пресекая каждую неуклюжую попытку саботажа. Он рассчитывал, что организаторы саботажа поймут, наконец, что лезут на рожон, и станут действовать умнее и осторожнее. В конце концов этот объект не стоит того, что из-за него могло произойти.

Сейчас Шрагин еще издали увидел на причале толпу людей. Когда он подошел, рабочие расступились. На земле лежал Снежко. В спине у него торчал самодельный финский нож. Один гестаповец, сидя на корточках, осматривал труп. Другой — это был Релинк — разговаривал с адъютантом адмирала Пицем. Шрагин подошел к ним и, не здороваясь, спросил:

— Что тут случилось?

Релинк резко обернулся на его голос:

— А! Доброе утро, господин Шрагин. — На лице Релинка вспыхнула и тотчас погасла холодная улыбка. — Все ясней ясного — убит человек. Весь вопрос в том, кем и почему он убит.

Шрагин подозвал руководителя ремонтной бригады. Из толпы вышел низкорослый, сухонький, точно запеченный на солнце, мужчина лет пятидесяти.

— Доложите, как это произошло, — строго приказал Шрагин.

На лице бригадира появилось крайнее удивление.

— Как произошло, нам неведомо. Вчера после смены, когда все уходили, я позвал его, — бригадир кивнул на труп. — А он промолчал и остался на объекте. Это все видели… Я знал, что под конец смены у него шалил пневматический молоток, и подумал, он остался его наладить. А сегодня к шести приходим, а он вот лежит… И все его карманы вывернуты наизнанку…

Релинк, видимо, понял, что сказал бригадир, и обернулся к Шрагину:

— В общем, все ясно — ограбление. Прикажите им работать.

В заводоуправлении из кабинета адмирала Релинк позвонил в СД и приказал прислать на завод медицинского эксперта. Положив трубку, он откинулся на спинку адмиральского кресла и бесцеремонно разглядывал сидевшего перед ним Шрагина.

— Ну, что вы скажете об этом?

— Могу только предположить. Этого Снежко очень не любили рабочие.

— За что? — спросил Релинк.

— Он им порядком насолил. Прошлой осенью он оказался косвенным виновником в потоплении подъемного крана.

— Я помню эту историю, — заметил Релинк.

— Недели две он был тогда под угрозой серьезного наказания, потом выяснилось, что главный виновник — немецкий инженер, уже не помню его фамилию, его тогда же отчислили с завода.

— Его фамилия Штуцер, — продемонстрировал Релинк свою безотказную память.

— Да, да, Штуцер. Так вот, когда угроза для Снежко миновала, он начал всячески выказывать свою преданность немецкой администрации. Но у русских есть хорошая пословица: «Заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет». Так и этот Снежко. Три дня назад на тральщике был адъютант адмирала Пиц. Снежко ему нашептал — а как он шептал, все видели, — что покраска палубных построек произведена без предварительной грунтовки. Пиц сообщил это мне, и я заставил рабочих в нескольких местах снять краску. Но грунтовка была сделана. Тогда я, знаете, подумал, не затеяно ли все это, чтобы затянуть ремонт, и буквально взял этого Снежко за горло. За покраску соскобленных мест рабочие, естественно, ничего не получили. Немного раньше Снежко сообщил майору Каппу, будто крановщик и трое рабочих хотели свалить кран с рельсов. Майор Капп остановил работы и целый день вел следствие. За этот день рабочие тоже не получили ни копейки, а подозрение не подтвердилось. Были и другие случаи.

Релинк выслушал Шрагина очень внимательно и даже несколько раз наклоном головы как бы выразил согласие с ним. Но потом сказал:

— Мне остается только добавить, что Снежко подозревал на тральщике саботаж и сигнализировал об этом. Более того, я считаю себя виновным в его смерти. Я очень занят и не смог оперативно отозваться на его сигнал. Но мне интересно: вы окончательно отказались от мысли о возможности саботажа?

— Я допускаю возможность саботажа, — спокойно ответил Шрагин. — Это постоянный и логический фактор, и, кстати, вы напрасно вините себя в смерти Снежко, — вы просто не в силах быть всюду, где может возникнуть опасность саботажа.

Релинк вынужден был проглотить это, по возможности не морщась, и он явно не сразу нашел, что ответить. И вдруг спросил:

— А разве вы не несете ответственность за организацию работ?

— По должности я лицо наблюдающее.

— А по совести?

Шрагин, смотря в глаза Релинку с открытой неприязнью, сказал:

— У вас есть основания подозревать, что моя совесть не чиста? Тогда этот разговор должен продолжаться в вашем служебном кабинете.

— Однако разговаривать с вами, не позавтракав, дело нелегкое. Вы же должны понимать, какая у меня должность. Я всегда, везде вместе со своей должностью, — улыбнулся Релинк.

Они простились, казалось, довольные друг другом. Но каждый из них долго и придирчиво вспоминал этот разговор.

Шрагин еще раз убедился, что Релинк — очень опасный противник. На душе у него было тревожно, как у человека, который только что прошел по опасной горной тропе и еще ощущает холод пропасти.

Релинк после этого разговора испытывал к Шрагину только возросшее любопытство: перед ним был редчайший, если не единственный, экземпляр советского человека, которому, по всем данным, он должен был доверять без всякого сомнения. Но одновременно он не мог отказаться от чисто профессиональной привычки смотреть на Шрагина глазами следователя. У него, что называется, в крови было любимое выражение рейхсминистра Гиммлера: «По утрам мне хочется допросить самого себя». Да, Релинку очень хотелось бы допросить этого странного инженера, именно странного и, во всяком случае, единственного в своем роде. Послушная и четко организованная память подавала ему воспоминания о его первом разговоре со Шрагиным в том немецком доме с глупой хозяйкой-немкой. Тогда Шрагин очень убедительно объяснил природу своего поведения. В одесском деле он оказался правоверней немцев. И вот этого-то Релинк не мог допустить и тем более понять. Он решил немедленно дать приказ своему агенту Марии Любченко усилить наблюдение за Шрагиным.

Шрагин и Величко сидели на скамейке в прохладном сумраке церкви, возле аляповатой иконы, изображающей идущего по воде Христа.

— Напишите эту листовку сами, у меня нет времени, — говорил Шрагин. — Смысл такой: на заводе убит некто Снежко. Его смерть поучительна. Он остался в городе, считая, что, если не лезть в политику, можно жить в ладу и с оккупантами. В заботах о собственной шкуре он, как и следовало ожидать, стал предателем и попросту агентом гестапо. Патриоты вынесли ему смертный приговор и привели его в исполнение. Вечный позор изменникам, вечная слава патриотам Родины! Понятно?

— Чего ж тут не понять, — отвечал Величко. — Одним гадом меньше — воздух стал чище.

Простившись с Величко, Шрагин сделал большой крюк по городу. Ему нужно было попасть на улицу, где на кирпичном заборе мог оказаться условный знак о том, что в город пришло сообщение от товарищей, ушедших к партизанам. Почти ежедневно Шрагин проходил здесь, но знака не было. А сейчас еще издали он увидел возле забора знакомую фигуру Григоренко. От предчувствия беды Шрагин невольно замедлил шаг.

Они поздоровались, как могли это сделать случайно встретившиеся знакомые, и медленно пошли вместе.

— С ночи стою тут вместо метки, до того дошел, Игорь Николаевич, бога молил, чтобы вы пришли… — нервно начал Григоренко.

С походом к партизанам ничего не вышло. К условному месту сбора, недалеко от лесной балки, где действовали партизаны, все добрались благополучно. Но сразу же попали в засаду. Карательный батальон СС и рота гражданской полиции со всех сторон блокировали партизанский район. Во всех селениях и на хуторах были устроены посты. Партизаны, заранее узнав о карательной экспедиции, покинули лесную балку и разошлись по своим деревням. И ни к одному из них нельзя было найти дорожку. Население деревень бдительно оберегало своих партизан. Учителя, который должен был связать чекистов с партизанами, на месте не оказалось — он тоже ушел от облавы и где-то скрывался. Григоренко и Демьянов рискнули заночевать в деревне, как им показалось, у вполне надежного человека, а он ночью привел в дом полицаев. Он, очевидно, принял их за полицейских шпиков и решил «выслужиться». Позже, когда он понял, что произошло, он пытался исправить дело, начал подтверждать все, что они ему говорили, и даже прибавлять к этому свои неуклюжие хитрости. Тогда полицаи заподозрили и его самого. Демьянов заявил полицаям, что и Григоренко бежали из города, чтобы их не увезли в Германию. Очевидно, полицаи на этот случай имели какую-то инструкцию, потому что сразу же без всякого допроса отправили их обратно в город. Ночью они бежали. Григоренко четверо суток окольными путями шел в город. Что с Демьяновым, он не знал, во время побега они потеряли друг друга.

Вид у связного был плохой. Лицо осунулось, от былой его лихости и следа не осталось.

— Идите к Федорчуку, — приказал Шрагин, — Скажите, я приказал, чтобы он приютил вас на первое время. Приведите себя в порядок. Скажите ему, чтобы он по-прежнему следил за сигнализацией, но был очень внимателен. Есть опасность, что кто-нибудь вернется с хвостом наблюдения. Когда немного оправитесь, будете ходить на сигналы. Я с вами пока встречаться не буду. Все донесения — через почтовый ящик на кладбище.

— Ясно, Игорь Николаевич, — чуть пободрее сказал Григоренко.

Шрагин шел домой, погруженный в тревожное раздумье: что будет с его товарищами, когда все они вернутся в город? Положение у них будет еще более сложным, чем раньше: на прежние места работы им идти нельзя — как ответить на вопрос, где они пропадали, нарушив к тому же строжайший приказ, запрещающий покидать город без особого на это разрешения? А на улице их каждую минуту могут встретить прежние сослуживцы.

Нужно было найти какой-то выход. Шрагин остро чувствовал личную ответственность за судьбу каждого своего товарища.

Глава 46

Шрагин вышел с завода и сразу увидел Григоренко. Он стоял под дождем по ту сторону земляного кургана, некогда бывшего цветочной клумбой. Они встретились взглядами, и Григоренко медленно пошел к ближайшей улице.

— Федорчук просит вас немедленно прийти к нему, — тихо сказал Григоренко, когда Шрагин поравнялся с ним.

— Что случилось?

— Прибыл связной из Одессы.

— Буду через час.

Шрагин ускорил шаг и пошел дальше, а Григоренко свернул в переулок. Считая положение Федорчука наиболее прочным, Шрагин оставил одесским товарищам его адрес, но последние дни он уже не верил, что этот адрес понадобится. Не замечая дождя, Шрагин энергично шагал по улицам города. Он зарезервировал себе час для того, чтобы прийти к Федорчуку, когда стемнеет, и чтобы продумать донесение в Москву — он уже был уверен, что его связь с Москвой через Одессу налажена и что связной прибыл именно с этой радостной вестью.

Федорчук поджидал Шрагина у ворот своего дома.

— Странэньки курьерчик пожаловал, — сказал он, здороваясь.

— Чем?

— Сейчас увидите.

Они вошли в дом, и из-за стола навстречу Шрагину поднялся мальчуган лет шестнадцати. У него был вид беспризорника двадцатых годов: сбившиеся в комья грязные волосы, на плечах — пиджак, свисающий до колен, на ногах — подвязанные бечевкой опорки.

— Меня зовут Боря, — степенно сказал он сиплым голосом и тут же скороговоркой выпалил пароль, который Шрагин оставил одесскому подпольщику Андрею Прокофьевичу.

— Здравствуй, Боря, — Шрагин сжал жесткую ладошку мальчика. — Ну, рассказывай, с чем пришел.

— Ответный пароль, — строго потребовал Боря, высвобождая руку.

Шрагин сказал ответную фразу пароля, и тогда Боря успокоился:

— Так-то лучше будет.

Он вынул из драной подкладки пиджака спичечную коробку и отдал ее Шрагину:

— Там все, что надо.

И действительно, в спичечной коробке было все, что было нужно Шрагину, более того — в ней было все, о чем он мог только мечтать.

Прежде всего он прочитал шифровку из Москвы:

Нетрудно догадаться, что значила для Шрагина эта шифровка и с каким волнением он ее читал. В это самое трудное время Москва встала рядом с ним.

И коробке была еще записка от Андрея Прокофьевича.

«Все, как видите, прояснилось, — писал он. — Податель сего будет постоянным связным. Передавайте ему ваши шифровки для Москвы. Паренек он трижды проверенный, надежный. Он будет приходить к вам два раза в месяц. Числа и прочие условия установите сами. Мы все желаем вам успехов.»

На этот раз Боря унес подробную шифровку Шрагина о положении группы, о том, что происходит в городе, и накопившиеся за время отсутствия связи разведывательные данные.

Боря запрятал спичечную коробку в недрах своего пиджака и сказал:

— Я пошел. Через двенадцать дней буду как часы.

Шрагин с Федорчуком не успели даже толком с ним попрощаться.

— Что Москва шлет? — осевшим голосом спросил Федорчук.

Шрагин прочитал ему шифровку. Федорчук слушал, склонив свою большую кудлатую голову над лежавшими на столе пудовыми кулаками, стиснутыми до белизны в суставах. Потом он долго молчал, справляясь с волнением, и, наконец, сказал негромко:

— Игорь Николаевич, дайте «добро» на мою операцию, все уже налажено до последней мелочи.

— Расскажите.

И правда, все у него было тщательно продумано, выверено, подготовлено для диверсии на нефтебазе. С наступлением темноты он возьмет ведро и отправится к открытому резервуару с нефтью. Чтобы не вызвать подозрения у часовых, он каждый вечер ходил туда с этим ведром, принося в нем нефть для растопки печи в дежурке. Но на этот раз в ведре будут лежать три бутылки с противотанковой горючкой. К одной из бутылок присоединен бикфордов шнур, кольцами уложенный на дне ведра и прикрытый куском асбеста. Шнур сгорает ровно за девять минут. Федорчук подожжет шнур еще в дежурке и быстро пойдет к цели. Он оставит ведро на краю открытого резервуара и быстро вернется в дежурку. Взрыв первой бутылки подожжет остальные, разбросает горящую жидкость. Сперва от нее вспыхнет нефть в открытом резервуаре, а затем раздуваемый ветром, пожар неминуемо охватит всю территорию нефтехранилища, в том числе и гигантские закрытые баки с бензином.

Все было хорошо продумано, но все-таки Шрагин «добро» ему не дал. Ему показалось, что Федорчук, загоревшись идеей ответить Москве своей операцией, излишне этим взволнован и может допустить опасную в таком деле торопливость.

— Подождем, Александр Платонович, — сказал Шрагин и, видя, как вспыхнул Федорчук, добавил: — Давайте подгадаем ваше дело к Октябрьскому празднику. Договорились?

Федорчук молчал, было видно, что он не согласен.

Вернувшись домой, Шрагин с досадой вспомнил, что сегодня суббота, а это значит, что у Эммы Густавовны гости. А вот и сама она в присланном ей Аммельштейном ярко-зеленом кимоно, похожая на попугая с перебитыми крыльями.

— Как прекрасно, что вы пришли! — проворковала она. — Идите скорее к столу. Вилли прислал настоящие, самые настоящие сардины.

Вилли — это Аммельштейн.

В последнее время Эмма Густавовна непременно тащила Шрагина в гостиную. После того как генерал Штромм покинул город, ее приемы сильно поблекли. Высокопоставленных, вызывающих у нее трепет гостей обычно приводил генерал. Теперь гостей приводил доктор Лангман, и в застольных беседах образовался абсолютно не интересный Шрагину медицинский уклон. Дружба Лили и с Лангманом продолжалась. Устроить ее в санаторий ему не удалось. Но он доставал ей какое-то редкое лекарство, и Лиля последнее время чувствовала себя значительно лучше.

На этот раз в гостиной, кроме Лангмана, были уже знакомые Шрагину начальник военного госпиталя Грейнер и окончательно помирившаяся с хозяйкой дома Любченко.

После ужина Лиля ушла к роялю, диван и кресло заняли Лангман, Грейнер и Эмма Густавовна, за столом остались вдвоем Шрагин и Любченко.

Когда Лиля начала играть, Любченко наклонилась к Шрагину и тихо сказала:

— Я прошу извинения за мою бестактность… тогда, — говорила она, не глядя на Шрагина и будто слушая музыку. — Но, рассчитывая на вашу порядочность, я хочу сказать вам, что я тогда была искренна. Я просто еще не знала толком, кто вы. А теперь Эмма мне все объяснила.

Шрагин молчал, смотря на играющую Лилю.

— Вы любите музыку? — спросила Любченко.

Шрагин еле заметно кивнул. В это время у него в душе звучала своя радостная музыка.

— А для меня в этой обстановке музыка нечто нереальное, но вместе с тем она зовет вернуться в человеческое состояние. — Послушав немного музыку, она спросила тихо: — Вы читали листовку про счет, который всем нам предъявят в свой час?

— У меня нет времени заниматься чтением этой литературы, — не взглянув на нее, ответил Шрагин.

— Мне эту листовку дал больной, — доверительно, будто не замечая тона Шрагина, продолжала Любченко. — Дал и говорит: «Вы, доктор, не беспокойтесь, за вас мы слово замолвим, когда наши придут.» — Любченко многозначительно посмотрела на Шрагина.

Шрагин молчал, напряженно обдумывая то, что слышал.

— А как хотелось бы стать полезной, если бы вы только знали, — продолжала Любченко. — Иду по больнице, вижу свободные койки и думаю: я могла бы на этих койках спрятать наших людей. Подписываю справку очередному больному, который уходит домой, и думаю: а я могла бы такую спасительную справку дать здоровому, которому она нужна гораздо больше, чем тому обреченному больному.

— Вот что, Мария Степановна, — прервал ее Шрагин. — Вы играете с огнем, и я очень рекомендую вам прекратить эту опасную для вас игру. Естественно, я не хочу, чтобы в моей семье из-за вас были неприятности. Поэтому я сейчас ничего не слышал. Понимаете? Однако я категорически требую в нашем доме эту муть не разводить. Иначе я все-таки приму меры, и тогда прошу на меня не пенять.

Любченко поднялась, сжав тонкие накрашенные губы, и, как в прошлый раз, не говоря ни слова, ушла.

Эмма Густавовна видела, что уходит ее подруга, но только потом, поняв, что она ушла совсем, обеспокоенная, подошла к Шрагину:

— Что у вас опять произошло?

— То же самое, — спокойно ответил Шрагин. — Эта ваша знакомая почему-то упорно хочет привести в ваш дом несчастье. Разговоры, которые она здесь затевает, попахивают тюрьмой.

— Боже мой! — воскликнула Эмма Густавовна. — Надо же ее знать! Она вечно болтает всякую чушь! Потому я ей простила и тот случай. Я ее просто не слушаю.

— Это могут услышать другие, — строго сказал Шрагин. — И тогда однажды вас спросят, почему в вашем доме ведутся разговоры, за которые по немецким законам полагается смертная казнь. Что вы ответите?

— Нет, нет, — еле слышно прошептала она испуганно и вдруг разозлилась: — Я не допущу, я скажу ей сама!

Шрагин, не дослушав ее, ушел в свою комнату. Он совсем не был уверен, что поступил с Любченко правильно, но вести себя иначе он не имел права.

В это время Любченко медленной шаткой походкой приближалась к своему дому. Опять она не сумела выполнить приказ Релинка. Только вчера он внезапно вызвал ее на встречу и приказал более активно прощупать Шрагина. И это Релинк научил ее заговорить с ним о пустых койках в больнице и о справках. А что из этого вышло? Теперь она уже не сможет ходить в этот дом, а Шрагин, чего доброго, донесет на нее в гестапо, и тогда за все придется расплачиваться ей.

Она долго не могла попасть ключом в замочную скважину от волнения, но, когда вошла в квартиру и очутилась в неизменном мире своих вещей, успокоилась, села в кресло и взвесила все спокойно: «Да нет же, все вышло очень хорошо. Мне приказали более активно прощупать Шрагина, я это сделала. Я же не виновата, что он искренне предан новому порядку. Он даже угрожал мне доносом… И рассказать Релинку нужно все именно так, как это было на самом деле.»

Глава 47

В дежурке было три сторожа. Один из них — Федорчук, старший по ночному дежурству. Перед сумерками он послал одного проверить ворота, а другого — противопожарные средства. Пока они ходили, он уложил в ведро бутылки с горючкой и шнур. Ведро поставил под лавку у своих ног. Когда вернулись рабочие, промерзшие на холодном ветре, Федорчук сказал:

— Сейчас погреемся. Наложите в печку уголь, а я сбегаю за нефтью.

Он взял ведро, вышел в сенцы из дежурки и поджег шнур. Ветер бил ему в спину, точно подгонял: скорей, скорей. Он перебежал по мосткам через отстойную яму, на когда до первого резервуара оставалось несколько шагов, раздался оглушительный взрыв, и весь охваченный огнем Федорчук упал.

Он даже не успел сообразить, что произошло. А случилось то, чего он боялся: бикфордов шнур нужно было уложить в ведре спиралью, так, чтобы нигде кольца шнура не соприкасались. Десятки раз он репетировал эту укладку. Так он уложил шнур и сегодня, но, очевидно, когда бежал, от тряски спирали шнура сдвинулись, огонь перешел с одного витка на другой, и срок, отпущенный на сгорание шнура, сократился.

Пожарная команда прибыла быстро. Она без особого труда сбила пламя, бушевавшее на месте взрыва, и обнаружила безжизненное, обгоревшее тело Федорчука. Спустя несколько минут он был доставлен в больницу, и здесь выяснилось, что он еще жив. В больницу приехал Релинк.

— Он вряд ли придет в сознание, — сказал ему врач. — Он не только обгорел, у него вырваны внутренности.

То, что Релинк увидел на постели, ужаснуло даже его, и он сам понял, что этот обугленный человек не заговорит, но распорядился сделать ему укол.

После укола Федорчук приоткрыл страшные, обгоревшие глаза, еле заметно двинулся телом и умер.

Релинк вернулся в гестапо, куда уже были доставлены оба дежуривших с Федорчуком сторожа и три солдата военной охраны. До рассвета Релинк бился с ними, пытаясь получить доказательства, что погибший был диверсантом, но оба сторожа категорически отвергали эту мысль. Они говорили, что Федорчук самый добросовестный рабочий смены, а когда он бывал старшим по дежурству, строже его не было — всю ночь гоняет по базе проверять то, что уже сто раз проверено. Они высказали предположение, что Федорчук наступил на подброшенную кем-то мину. Солдаты совсем ничего не могли сказать — они несли внешнюю охрану базы.

На всякий случай Релинк отправил сторожей в тюрьму, а солдат — в военную комендатуру. Ему было ясно одно: совершена диверсия, и насколько она удалась, не имеет никакого значения. Город о ней уже знает, а именно в этом и есть самые неприятные последствия.

Уже под утро Релинк записал в своем дневнике.