«Химия и жизнь». Фантастика и детектив. 1985-1994

^{Ант Скаландис} Добежать до булочной

— Добежал бы до булочной, — сказала жена, — в доме хлеба нет ни куска. И на вот, заодно двадцать пять рублей разменяй.

— Хорошо, — сказал я. — Два батона и половину черного? Ставь суп разогревать.

— И не задерживайся нигде!

— Ладно, Танюшка. Сейчас без четверти — в пять вернусь. Напротив только загляну. Вдруг коньяк будет без очереди.

Но я не добежал до булочной. Меня подстрелили раньше.

Сначала, еще в подворотне, остановил милиционер. Он был с огромным «демократизатором» на левом бедре и с белой почему-то кобурой — на правом.

— Сюда нельзя, — сообщил он коротко.

— Чего это? — удивился я.

— Работают там, — все также коротко и уже совсем непонятно объяснил он. Достал из кармана пачку дефицитнейших сигарет и неторопливо закурил.

Я выглянул в переулок. Он был оцеплен со всех сторон. Справа, у перекрестка, толпились какие-то люди, машины, и торчал посреди улицы невесть откуда взявшийся ларек «Союзпечать». Никогда здесь не было этого ларька.

— Вам куда? — спросил милиционер.

— Да мне до булочной только. Вон она, — я показал рукой на ту сторону перекрестка.

— В обход, — резюмировал он.

— Долго, — пожаловался я. — Жена ждет.

— Смотрите, — сказал он неопределенно.

И я рванул вдоль по переулку.

Тут-то и началась стрельба.

Толпа у перекрестка рассыпалась. Взревели моторы. Зазвенели, разбиваясь, стекла. Откуда стреляют, было непонятно. Я инстинктивно пригнулся и побежал вплотную к стене дома. Крики и выстрелы не прекращались.

Добежав до угла, я был вынужден отлипнуть от стены и, максимально ускорившись, пересечь площадь по диагонали. Я говорю «площадь», потому что это действительно маленькая площадь, с нее уходят пять переулков, а не четыре, как с обычного перекрестка. Есть такие «пять углов» не только в Ленинграде, но и в Москве.

Машина, потрепанная пятерка-«Жигули», появилась сбоку и совершенно внезапно. Взвизгнули тормоза. Я косо обернулся и вильнул в сторону, не снижая скорости бега. В этот момент грохнуло еще несколько выстрелов, и что-то толкнуло меня в плечо, а затем в голень. И я упал. Но уже через какие-то секунды был подхвачен и буквально вброшен в машину, в тот самый «Жигуленок», на заднее сиденье. А открывший переднюю дверцу спихнул водителя вправо, тот неловко завалился на бок, уронил голову на щиток, и я с ужасом увидел застывшие глаза и большую с запекшимися краями дырку во лбу. Рядом со мной плюхнулся еще один человек, по счастью, живой.

Все это происходило так быстро, что соображать было просто некогда. Да и от боли, признаться, темнело в глазах. Машина тронулась, за ней бежали сразу несколько милиционеров. Потом один из них остановился и принялся стрелять в нас с двух рук, как Бельмондо. Две или три пули щелкнули о багажник. Потом, поорав тормозами в тишине переулков, мы выскочили на Садовую и понеслись с уже совершенно безумной скоростью. Труп от резких поворотов сполз на пол.

— Едут? — спросил водитель, не оглядываясь.

— Едут, — ответил человек, сидящий рядом со мной и неотрывно глядящий назад.

Это был крепко сложенный парень лет двадцати пяти, весь «вареный».

Водитель выругался.

Мне было отчаянно больно. Я посмотрел на свое левое плечо. Рубашка промокла, из-под короткого рукава темные струйки сбегали вниз до самой кисти. Левая штанина джинсов ниже колена тоже была бордовой и прилипла к ноге.

— Дурак, — сказал «вареный», явно обращаясь ко мне, — не мог другую рубашку надеть?

— А что, — поинтересовался я, — теперь стреляют во всех, на ком красные рубашки?

— Он еще шутит! — хмыкнул водитель. Потом спросил:

— Очень больно, Кирюха?

Я догадался, что это я — Кирюха, и ответил:

— Очень.

— Сейчас приедем, — успокоил он.

Мы мчались, как сумасшедшие, и количество преследовавших нас милицейских машин возрастало на каждом перекрестке.

— Куда? — полюбопытствовал я простодушно.

— А тебе куда надо? — улыбнулся «вареный».

— Да мне вообще-то только в булочную, — признался я честно.

Они оба захохотали. Оценили юмор.

Потом от резкого поворота я на какое-то время потерял сознание, а очнулся, когда со страшным скрежетом, поцеловав стенку, мы влетели во двор и зарылись носом между двух мусорных контейнеров.

— Идти можешь? — спросил «вареный», выскочив наружу и распахивая передо мной дверцу.

— Постараюсь, — сказал я и, морщась от боли, вылез.

Но пришлось не идти, а бежать, и в подъезде я упал, сраженный одним видом крутой лестницы. Они меня подхватили, причинив еще большую боль, и понесли. Через пустую квартиру, которую «вареный» открыл ключом, мы проникли на другую лестницу, миновали старинный парадный подъезд и на улице загрузились в лимузин со шторками и затемненными окнами, кажется, «ЗИЛ». И когда глаза пообвыклись в полумраке, я увидел, что «вареного» с нами нет, тот, что был за рулем «Жигулей», сидит теперь впереди, рядом с шофером, а справа от меня располагается смуглый восточного вида человек в темных очках и строгом костюме, слева же — симпатичная девушка в короткой юбке и легкой кофточке. Ехали мы теперь не торопясь, о погоне не могло быть и речи.

— Сильвия, — сказал смуглый, не поворачивая головы, — помоги человеку. Видишь, он весь в крови.

Девушка кивнула, полезла в свою сумочку, достала скальпель и ловко распорола мне рукав рубашки и левую штанину.

— Откуда он, Гуня? — спросил смуглый у бывшего водителя «Жигулей», имея в виду, надо полагать, меня.

— С сорок пятого.

— А-а, — протянул смуглый и что-то спросил на незнакомом языке.

Никто ему не ответил, и я покрылся холодным потом: вопрос был ко мне.

— Спокойно, малыш, — сказала Сильвия, решившая, что это она сделала мне больно.

Смуглый снял очки. Белки его глаз казались ослепительными. Зрачки сливались с радужкой.

Он сверлил меня взглядом и четко, по слогам произносил фразу, звучавшую для меня полнейшей абракадаброй.

Переход на русский был внезапным:

— Ты куда бежал-то, фуцин?

Последнее слово я не понял, но понял, что врать глупо, и сказал:

— В булочную.

Здесь публика была другая — никто уже не засмеялся.

Все помолчали. Потом смуглый подытожил:

— Накладка.

— Убрать? — деловито поинтересовался тот, кого звали Гуней.

— Не здесь, — уклончиво ответил смуглый.

В этот момент Сильвия достала шприц, и, еще не почувствовав укола, я вновь потерял сознание.

Пришел в себя от ласковых поглаживаний по ноге. Боль отступала.

— Да не возись ты с ним, — ворчал Гуня. — Он уже, считай, жмурик.

— Тихо ты, он очнулся, — отвечала Сильвия.

— А я и ему скажу. Слышь, парень, ты потянул локш. Понимаешь? Дело твое — труба. Ну, не подфартило. Бывает. Так пусть девочка лучше отдохнет, чем тебя холить. А?

— Да пошел ты!.. — обозлилась Сильвия. — Проживу как-нибудь без дурацких советов. Приговоренным к смерти всегда исполняют последнее желание.

— Что же дальше-то будет? — думал я так, словно все это меня не касалось. Сознание заволакивало приторным туманом подступающей слабости. Боль уходила. Сильвия сидела у меня в ногах и доступными ей способами лечила мой измученный организм. Ее пальчики и ее губы поистине творили чудеса.

Внезапно заговорил молчавший всю дорогу шофер:

— Почти приехали. Так что судьбу этого чудака будет решать шеф. Вопросы есть?

— Вопросов нет, — кивнул смуглый.

Сильвия не имела возможности ответить, а Гуня длинно и злобно выругался.

Мне стало совсем хорошо. Не болели уже ни рука, ни нога.

— Сильвия, — прошептал я, — после этого можно и умереть.

— Дурачок, — сказала она с нежностью и тихо засмеялась. Совсем как моя Танюшка.

И мне стало безумно стыдно. Я вспомнил, что вышел всего лишь за хлебом, что она ждет меня, волнуется, злится, куда я опять пропал, наверняка думает, что стою в очереди за вином, а суп уже разогрелся, он уже кипит, и Танюшка забыла его выключить, ах, господи, он же будет невкусным, суп нельзя кипятить, и Лидочка уже пришла с тренировки и спрашивает, где папка, а папка — раненый! — сидит в правительственной машине, развлекается с чужой женщиной и едет туда, где его должны убить… Черт возьми, да сколько же времени прошло?!

Я посмотрел на часы. Прошло всего девятнадцать минут, как я вышел из дома.

— Я могу позвонить? — вопрос вырвался непроизвольно.

— Нет, — лаконично откликнулся смуглый.

— С того света позвонишь, — не удержался Гуня.

Мы тормознули в незнакомом мне районе, на тихой очень зеленой улице, у старинного особняка, окруженного высоким забором. Милиционер, вышедший из будки у входа, козырнул нам и, открывая калитку, миролюбиво спросил, показывая на меня:

— Что случилось?

— Да вот, — пояснил смуглый с обворожительной улыбкой, — шел, споткнулся, попал под колеса. Теперь уже все нормально. Спасибо.

Мы прошагали по тропинке, выложенной каменными плитами (я снова начал ощущать боль), и вошли в дом. По шикарной лестнице поднялись на второй этаж. Высокие белые с золотом двери распахнулись сами собой. Из глубины зала появился человек во фраке и сообщил, указывая на дверь в дальнем правом углу:

— Сергеев ждет вас.

Шеф оказался вопреки ожиданиям не представительным мужчиной, сидящим в окружении многих телефонов за массивным столом в просторном кабинете, а довольно молодым человеком в несолидных вельветовых брюках и свитере. А комната была небольшой и довольно скудно обставленной: компьютер, два кресла, столик, стул, пальма в кадке перед большим зашторенным окном.

— Дело сделано, — доложил шофер лимузина.

— Спасибо, ребята, — сказал Сергеев. — А это кто?

Ответил смуглый, перейдя на свой немыслимый язык. Он говорил довольно долго, а Сергеев отвечал ему, слушал вновь, качал головой и смотрел на меня заботливо и грустно.

— Всё, — сказал он наконец. — И чтобы больше я о вас никогда не слышал.

Все четверо кивнули. Сергеев нажал кнопку на дисплее, в стене открылась потайная дверь, и они ушли. Сильвия на прощание улыбнулась и трогательно помахала мне ручкой.

Сергеев нажал другую кнопку, отчего шторы разъехались в стороны, и молча подошел к окну. Я подошел вместе с ним.

За окном шумел город. Но это была не Москва. Незнакомые контуры зданий, непривычные марки машин, вывески, рекламы то ли на немецком, то ли на голландском (я не силен в языках)… И вообще там была ночь, море огней, и падал дождь. И смотрели мы на город не со второго этажа, а сильно выше. Все это было уж слишком. Удивляться не осталось сил. Нога болела, рука ныла, голова кружилась.

— Я могу позвонить? — нарушил я молчание первым.

— Отсюда — нет.

— А оттуда? — я начинал злиться.

Честно говоря, я ожидал, что он ответит мне: «Откуда оттуда? Это же видеоокно. Иллюзия». Но он сказал другое:

— Из Копенгагена? Пожалуйста. Только смысла никакого. Видите, со временем неувязка. Вы и жену-то дома не застанете. Или застанете, но вместе с собой.

И нога, и рука — все заболело у меня с новой силой. И голова заболела тоже.

— Тогда отпустите меня, пожалуйста.

— Куда?

— Домой, разумеется. Я сам возьму такси.

— Разумеется, домой… — повторил Сергеев раздумчиво.

Потом достал из кармана коробочку, вытряс на ладонь яркую капсулу и откуда-то из компьютера извлек стакан воды.

— Нате, выпейте для начала. Чего мучиться-то?

Я покорно выпил. Мне было уже все равно. И тут же почувствовал, как до дрожи щекотно из тела стали вылезать пули. Одна за другой они упали на пол, а ранки стали на глазах рубцеваться.

— Понимаете, — сказал Сергеев, — я как раз думаю над тем, как вас отправить домой.

— А что, я не могу просто выйти обратно и уехать?

— Можете. Но только мы с вами в Дании, и времени уже чуточку многовато.

— Сколько?! — я в ужасе посмотрел на часы.

Прошло всего двадцать шесть минут.

— Не берите в голову, — сказал Сергеев. — Здесь уже поздний вечер. К сожалению. По московскому времени. А вам еще два часа лету. Погодите минутку.

Он набрал какой-то номер и заговорил по-датски. Или по-немецки. Выслушал ответ. И отключился.

— Слушайте меня внимательно. Примерно через час вас отвезут в аэропорт. А в Москве, в Шереметьеве-два наш человек будет ждать вас в красном «фольксвагене». Запишите номер. Он доставит вас к дому минут на пятнадцать — двадцать позже того момента, когда вы из дома вышли. Ничего быстрее и проще предложить вам не могу. Извините.

— А как же на границе? — задал я самый важный для гомо советикуса вопрос.

— Я подготовлю вам документы, успокойтесь. Примите душ. Расслабьтесь. Я распоряжусь, чтобы вам принесли одежду, что-нибудь поесть, выпить, если хотите… Ну, и для дома. Куда вы там шли?

— В булочную, — сказал я быстро. — Так что, если не трудно, хлебушка не забудьте.

— Не забуду, — улыбнулся он. — Идите мойтесь.

Когда я вернулся в комнату, Сергеев снова разговаривал с кем-то через компьютер. На этот раз по-русски.

— Почему не уложились, можешь мне объяснить?

— Да ты пойми, дорогой мой, все очень сложно.

— Это слова. Давай конкретно. Буш дает добро?

— Буш дает. И Коль, и даже Тэтчер…

— С кем напряженка? С Ельциным?

— Ну, конечно, с Ельциным.

— Что ж, не впервой, прорвемся. Удачи тебе.

Я понял, что услышал не совсем то, что мне надо было слышать.

— Товарищ Сергеев!

Обращение прозвучало ужасно нелепо. Он обернулся. Лицо его было усталым и печальным.

— Товарищ Сергеев, те, в машине, хотели меня убить. А вы?

— А я не хочу. Почему я должен вас убивать? Потому что вы слишком много знаете? Вот бандитская логика! Но я-то не бандит! Я не боюсь разоблачения. Ну, расскажете вы про все. Кому расскажете? Жене? Жене, конечно, расскажете. А еще кому? Милиции? КГБ? Газетчикам? Телевидению? Ну, подумайте сами.

Я подумал и понял: не расскажу. И спросил:

— А вы кто? Пришельцы?

— Сами вы пришельцы! — обиделся Сергеев. — Мы тут живем раньше вас.

— Так, значит, вы боги?

— Господи, кто такие боги? Могу вам признаться честно: нет, это не я сотворил этот нескладный мир. Какие еще вопросы? У вас до отъезда двадцать минут.

— Вы управляете миром?

— Нет.

— Но вы держите его под контролем?

— Да, насколько это возможно. Так делают все, у кого есть власть.

— Но вы не даете миру погибнуть?

— Вы правильно понимаете наши цели.

— Так вы можете гарантировать, что мир не погибнет?

— Гарантию, молодой человек, может дать только страховой полис.

— Вы это серьезно?

— Абсолютно, — он достал сигареты, и мы закурили.

— Ой, а можно здесь, в Копенгагене, купить сигарет?

— Хороший вопрос. Можно.

— Какие же методы используете вы для контроля ситуации?

— Разные.

— Например, убийства?

Он пристально посмотрел на меня.

— Вы хотите знать, что случилось сегодня возле вашего дома?

— Разумеется.

— Законный интерес. Так вот. По нашему заказу московские гангстеры убрали одного человека. Мы воспользовались редким случаем: днем в центре города ведется съемка фильма со стрельбой. И наш выстрел был бы никем не замечен. Если бы не вы. Во-первых, пришлось сделать три выстрела, а во-вторых, вас оттуда пришлось увозить. Вот все.

— Нет, не все. Кто был этот человек, которого вы убили?

— Это был страшный человек.

— А те, кто его убивал, — не страшные?

— Не настолько.

— Ах, не настолько! Скажите, пожалуйста! А если я сейчас сделаюсь страшным настолько, вы и меня убьете? И вообще, часто вы убиваете людей, с вашей точки зрения страшных? Каждый день? Каждый час?

— Да помолчите вы! — Он прикурил вторую сигарету от первой и посмотрел на меня, как на незваного гостя, которого вынужден терпеть. — Что вы «рога мочите», как говорят наши друзья-гангстеры? Ну, что вы способны понять в нашем деле вот так, наскоком? Я бы вам объяснил, да некогда уже… А этот человек, труп которого вы видели в «Жигулях», да он бы… да он мог завтра всю нашу… вашу страну в крови утопить, поймите вы, черт возьми!..

— Один человек? Никому неизвестный?! Да каким образом?!

— Господи, да какая разница, каким образом! Вы что, думаете, это так сложно? И потом, кто вам сказал, что он никому неизвестен? Вы хоть про краснорубашечников-то слышали, товарищ в красной рубашке?

Я прикусил язык. Я действительно слишком многого не знал. Но дело было не в этом. И я не сдавался.

— Послушайте, а как-то по-другому нельзя было? Ну, увезти его куда-то, спрятать, подкупить?

— Санкта симплицитас! Неужели вы думаете, что я не искал другие варианты? Вы что, правда, меня бандитом считаете, которому проще всего убить человека, и дело с концом? Да я мозги себе на этом вывихнул!

И тут я понял.

— Вам нельзя было его убивать? Правильно?

— Ну, конечно, нельзя, черт вас всех подери! Конечно. Убивать вообще никого нельзя. Просто нервы иногда не выдерживают. Особенно, когда долго за такими людьми наблюдаешь… Слушайте, вам пора. Вы на самолет опоздаете, а вас жена ждет.

— У меня еще десять минут, — сказал я жестко.

— Поедете пораньше. Вам еще сигарет купить надо. Да что — сигарет! Вот вам деньги, — Сергеев протянул увесистую пачку, — купите все, что надо. Здесь это быстро можно сделать.

— Спасибо, — сказал я, ошалело глядя на незнакомые цветастые банкноты и мысленно прикидывая, сколько же тут в пересчете на доллары. — Но вы меня не сбивайте. Я спросить хотел, что вам теперь за это будет.

— За что? — вздохнул Сергеев.

— За убийство.

— Слушайте, — он закурил четвертую, по моим подсчетам, сигарету, — вы куда бежали? В булочную? Ну так и бегите в булочную. А то там хлеб кончится, жена ругать будет.

— Не хотите говорить, — обиделся я, — не говорите. А что вы меня этой булочной тыкаете? Да женой, которая ждет. Что булочная, что жена, когда тут решается судьба цивилизации?!

— Стоп, стоп, стоп! Вы что же это, дорогой мой, другим мораль читать, а сам? Какая, к черту, судьба цивилизации?! Нет, между прочим, ничего важнее, чем добежать до булочной, купить хлеба и вовремя — подчеркиваю, вовремя! — вернуться домой, чтобы жена не волновалась. Я вам это совершенно серьезно говорю. И не мочите рога, дорогой мой.

И тут вошел человек и сообщил, что машина ждет внизу. И мы накупили в магазинах много всякой всячины (в пересчете на доллары у меня оказалось две с половиной тысячи), и не опоздали на самолет компании «САС», в котором я замечательно провел время, и от Шереметьева меня с ветерком домчали до центра, и уже на Садовой мой водитель вдруг сказал: «Время пошло», — и я с удивлением обнаружил, что уже снова пять часов вечера пятнадцатого июля, как было тогда, когда я выбежал за хлебом.

На площади все так же толпились люди, милиции стало больше, но теперь я разглядел съемочную группу: оператора с камерой, ассистентов возле ларька и даже актеров с пистолетами.

И вдруг я вспомнил, как этот немыслимый Сергеев в Копенгагене уже вдогонку кричал мне:

— Пожалуйста, не забудьте, самое главное для вас — это добежать до булочной!

«Что он имел в виду? — размышлял я. — Вдруг это была просьба, очень важная просьба, имеющая буквальный смысл?»

И я сказал водителю «фольксвагена»:

— Вы не подождете минуточку? Я до булочной добегу.

Он улыбнулся и кивнул.

Нет, на этот раз в меня не стреляли. Более того, в булочной был хлеб — и черный, и белый. Еще более того, я вспомнил, что там, в Дании, забыл-таки купить хлеба. Представляете, забыл! И я был счастлив, что вспомнил теперь.

Я уже выходил из дверей булочной, когда вслед за выстрелами раздался оглушительный треск и сразу после — взрыв. Я пулей вылетел на улицу.

Люди на площади кричали и разбегались в разные стороны, от ларька «Союзпечать» остались рожки да ножки: сломанный остов, битое стекло, горы макулатуры, рядом горел покореженный грузовик, «фольксвагена» нигде не было видно.

Мне сделалось так страшно, как еще никогда в жизни. Прижимая к груди два батона и половинку черного, я побежал в самое пекло.

— Куда ты прешь, придурок?! За что тебе деньги платят?! — услышал я грубый голос сзади, и через секунду был схвачен крепкой рукой.

Еще немного, и я налетел бы прямо на камеру.

— Снимаем! Снимаем! — зычно кричал режиссер, возвышаясь над операторской тележкой. — Все отлично, ребята! Снимаем!

Детина-ассистент подтолкнул меня в безопасную зону, и я увидел красный «фольксваген». Он стоял по ту сторону перекрестка, и водитель махал мне рукой.

— Это все нам? — спросила моя жена Танюшка, когда мы втащили в квартиру последние три коробки и я попрощался с агентом Сергеева.

— Да.

— Костюм на тебе новый, — задумчиво констатировала она.

— Погоди, сейчас все расскажу, ты не поверишь.

— Конечно, не поверю. Хлеба-то купил?

— Вот, — показал я на один из пакетов, куда подпихнул хлеб.

— И сдачу принес?

— Есть немножко. — Я вытащил из кармана оставшийся ворох датских крон и сиротливо затесавшийся среди них четвертной.

— Ну вот, так и не разменял. Вечно ты что-нибудь да забудешь!

Я виновато развел руками. Потом спросил:

— Сбегать?

— Да уж не надо, — сказала жена.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{Рэй Брэдбери} Сойди ко мне в подвал

Субботняя суматоха разбудила Хью Фортнема, но он продолжал лежать с закрытыми глазами, наслаждаясь доносившимися звуками. Внизу в кухне жарится бекон — Синтия предпочитает будить мужа не криком, а запахами вкусной еды. Через коридор в ванной Том принимает душ. За окном звенят стрекозы, гудят шмели. Чей же это голос там, вдалеке, проклинает погоду, гипертонию и само время? Неужели миссис Гудбоди? Да, это она. Столп христианства, сто восемьдесят сантиметров без каблуков, замечательная садовница, вегетарианка с незапамятных времен и местный философ.

Прислушиваясь к ее крикам, он поднялся, отцепил защищавшую от комаров сетку и высунулся из окна.

— Ну вот вам! Так вам и надо! Получайте! Ха!

— Доброе утро, миссис Гудбоди!

Восьмидесятилетняя старуха застыла в облаке аэрозоля от насекомых, которое выбрасывал огромный распылитель.

— Чушь! — закричала она в ответ. — Какое там доброе! Приходится смотреть в оба за этими извергами! Чумы на них нет!

— Опять что-то случилось? — спросил он.

— Мне не хочется громко кричать, а то живо разнесут по всему свету, но… — и она подозрительно оглянулась, — но что касается летающих тарелок, я заняла первую линию обороны. Что вы на это скажете?

— Прекрасно, — ответил Форт нем. — Теперь дело за малым: открыть межпланетное сообщение и ждать гостей.

— Что их ждать, уже тут! — Она ткнула распылителем под забор. — Вот вам! Вот!

Он убрал голову. Утро занималось погожее, а у него почему-то испортилось настроение. Миссис Гудбоди, бедняжка! Всегда была воплощением здравого смысла, а сейчас? Да, старость не радость.

Зазвенел звонок. Он накинул халат. Спускаясь с лестницы, услышал чей-то голос:

— Срочная заказная бандероль! Фортнем?

Синтия возвращалась от входной двери с небольшим пакетом в руке.

— Срочная заказная бандероль твоему сыну.

Том примчался вниз как на крыльях.

— Потрясающе! Это, верно, из теплицы-лаборатории «Грибы с Великих болот»!

— Хотел бы я так же, как ты, приходить в восторг из-за какой-то бандероли, — заметил отец.

— Какой-то?! — Том яростно срывал с пакета бечеву и бумагу. — Ты что, не видел последних страниц «Популярной механики»? Ведь это они!

Всей семьей Фортнемы разглядывали маленький коробок.

— Что такое «они»? — спросил отец.

— Как что? «Из лесных болот гигантские грибы, прибыль приносящие, у тебя в подвале вырастут». Ну, вспомнил?

— Ах, да, конечно, — сказал Фортнем. — Как глупо, что делается с памятью!

— Вырастут из таких крохотуль? — Синтия покосилась на коробок.

— «За сутки гарантируется небывалый прирост грибной массы, — наизусть процитировал Том. — Высадите рассаду у себя в подвале».

Фортнем с женой переглянулись.

— Ну что ж, — сказала она, — все лучше, чем лягушки и змеи.

— Еще бы! — и Том бросился было бежать.

— Да, Том, — ласково остановил его отец, — в следующий раз, как мне кажется, сойдет и обычная почта.

— Да ну их, — сказал Том. — Что-то, видно, напутали. Заказная бандероль, да еще авиапочтой, кто себе может позволить такую роскошь? Что я, миллионер, что ли?

Дверь подвала захлопнулась.

Форт нем с интересом повертел в руках упаковку бандероли и кинул ее в мусорную корзину. По дороге на кухню приоткрыл подвальную дверь.

Том стоял на коленях и грабельками ворошил землю.

Фортнем почувствовал за собой легкое дыхание. Через плечо в прохладную тьму подвала заглядывала жена.

— Эти грибы… Надеюсь, они съедобные?

— Доброго тебе урожая, сынок! — засмеялся Фортнем.

Том глянул вверх и помахал родителям.

Фортнем захлопнул дверь и, взяв жену под руку, в прекрасном настроении прошествовал на кухню.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

В полдень Фортнем поехал за продуктами. По пути в гастроном он увидел стоящего на тротуаре Роджера Уиллиса, учителя биологии из городской школы. Они были членами одного клуба. Уиллис призывно махал рукой.

Фортнем подъехал и отворил дверцу.

— Привет, Роджер! Подбросить тебя?

Ответ Уиллиса был однозначным: он буквально впрыгнул в машину и хлопнул дверцей.

— Тебя-то как раз мне и надо. Каждый Божий день собираюсь к тебе и никак не выберусь. Ты не мог бы минут пять поиграть в психиатра? Да поможет тебе Господь!

Фортнем вел машину, искоса поглядывая на друга.

— Ладно, попробую.

Уиллис откинулся на сиденье и принялся внимательно изучать собственные ногти.

— Давай немножко проедем. Еще немножко. Ну что ж. Я хочу сказать… Что-то скверное деется на белом свете.

Фортнем беззаботно рассмеялся.

— Тоже мне новость!

— Нет, нет, ты послушай… знаешь… По-моему, происходит что-то непонятное, что-то невидимое…

— Миссис Гудбоди, — буркнул себе под нос Фортнем и осекся.

— Что миссис Гудбоди?

— Сегодня утром вещала что-то про летающие тарелки.

— Нет, — Уиллис нервно куснул сустав указательного пальца. — Летающие тарелки, — по-моему, ни при чем. Скажи, что такое интуиция?

— Сознательное восприятие того, что в течение длительного времени находилось в подсознании. Только, прошу тебя, не вздумай меня цитировать. Вот ведь тоже нашел себе доморощенного психиатра, — и он снова рассмеялся.

— Ну хорошо, хорошо. — Уиллис поудобнее устроился на сиденье. Заметно оживившись, он повернулся к Фортнему. — Именно так! Подсознание по крупице накапливает информацию. Верно? Тебе вдруг хочется сплюнуть, но как скопилась слюна, ты не знаешь. Руки пачкаются, а ты этого не замечаешь. Не чувствуешь, как на тебя ежедневно оседает пыль. Но в один прекрасный момент, когда пылинок наберется достаточно много, ты обращаешь внимание на грязь. Вот так, по-моему, работает интуиция. Какого же рода пылинки действовали на мое подсознание? Может, в ночном небе мелькнуло несколько метеоров? Или перед рассветом испортилась вдруг погода? Трудно сказать. Может, внимание привлекли какие-то цвета, запахи или стуки, которые слышны в деревянном доме в предутренней тишине? А может, мурашки на коже рук? Не знаю. Но пыли собралось достаточно. И я это вдруг понял.

— Ты понял. Ладно. Но что такое ты понял? — встревоженно спросил Фортнем.

Уиллис пристально вглядывался в свои лежащие на коленях руки.

— Я боюсь. Потом не боюсь. Потом снова средь бела дня чего-то боюсь. Прошел медицинский осмотр. Врачи говорят, я здоров, как бык. В семье — тишь да гладь. Джо — прекрасный сын и вообще парень что надо. Дороти? Просто чудо. С ней не страшны ни старость, ни даже смерть.

— Тебе всегда везло.

— Везло — не везло, сейчас не важно. Я боюсь за себя, за свою семью, а в эту минуту и за тебя тоже.

— За меня? — воскликнул Фортнем.

Он остановил машину на пустыре у гастронома и бросил на друга испытующий взгляд. Вокруг было тихо-тихо. Уиллис заговорил, и звук его голоса внезапно заставил Фортнема похолодеть.

— Я боюсь за всех, — сказал Уиллис. — За твоих и моих друзей, за друзей наших друзей, и так далее, до бесконечности. Глупо, да?

Уиллис открыл дверцу, вылез из машины, но уходить не спешил. Фортнем почувствовал, что нужно что-то сказать.

— Ну хорошо, так что будем делать?

Уиллис глянул вверх, солнце слепило глаза.

— Главное — не зевай, — медленно сказал он. — И денек-другой понаблюдай за происходящим. Все важно, всякая мелочь.

— Как все?

— Мы не пользуемся и половиной тех возможностей, которыми наделил нас Господь. От силы десятой частью. Надо бы и слышать больше, и видеть больше, больше чувствовать. Может, изменились солнечные блики на телеграфных проводах, или не так, как прежде, звенят цикады в кронах вязов. Нам бы нужно замереть и присмотреться, прислушаться — несколько дней, несколько ночей, а потом сравнить наши наблюдения. И вот тогда, если ты мне велишь замолчать, я с удовольствием это сделаю.

— Ну что ж, — сказал Фортнем не слишком серьезно. — Я готов понаблюдать. Но как я узнаю, то ли это, даже если увижу?

Уиллис во все глаза глядел на него.

— Узнаешь. Должен узнать. А иначе нам всем, всем до единого, конец, — произнес он ровным голосом.

Фортнем хлопнул дверцей и смущенно покраснел. Он не знал, что сказать.

— Хью, может, ты считаешь, что я спятил? — почувствовав его настроение, спросил Уиллис.

— Глупости! — с излишней горячностью воскликнул Фортнем. — Ты просто переутомился. На твоем месте я бы взял отпуск на недельку.

Уиллис кивнул.

— Давай встретимся в понедельник вечером.

— Когда угодно. Загляни к нам.

— Спасибо, Хью. Я приду. Если смогу.

И он удалился; скорым шагом пересек заросший сухим бурьяном пустырь и подошел к боковому входу в гастроном.

Фортнем глядел ему вслед. Двигаться не хотелось. Им вдруг овладело безразличие ко всему. Он медленно перевел дыхание, прислушиваясь к тишине. Провел языком по губам, слизывая соль. Посмотрел на свою руку, лежащую на приспущенном стекле; выгоревшие волоски зажглись на солнце золотым огнем. По пустырю вольготно разгуливал ветер. Фортнем высунулся из машины и глянул на солнце, которое ответило ему таким ослепительно ярким, умопомрачительным взглядом, что он тут же втянул голову обратно. Шумно выдохнул. Рассмеялся. И поехал прочь.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Холодный лимонад; восхитительно запотевший стакан, в котором музыкально позвякивают кубики льда. Лимонад в меру сладок и в меру кисл, в самый раз на его вкус. Сидя с закрытыми глазами в кресле-качалке на веранде, он наслаждался прохладным напитком. Сгущались сумерки. В траве стрекотали кузнечики. Синтия примостилась напротив; она вязала, с любопытством поглядывая на него; он почувствовал на себе ее взгляд.

— Что-то тебя беспокоит, — наконец сказала она. — О чем призадумался? Выкладывай.

— Синтия, что говорит твоя интуиция? Может, нам грозит землетрясение? Земля разверзнется? Или вот-вот объявят войну? А может, опасность угрожает только лютикам в нашем саду?

— Погоди. Дай сосредоточиться.

Он открыл глаза и стал наблюдать за Синтией. Теперь глаза закрыла она и замерла, словно статуя, сложив на коленях руки. Наконец улыбнулась и покачала головой.

— Нет. Ни нам, ни лютикам ничего не грозит: ни землетрясение, ни война, ни мор. Что это на тебя нашло?

— Кое-кто поговаривает о конце света. Вообще-то двое таких, но…

Со стуком распахнулись ажурные двери веранды. Фортнем вздрогнул всем телом, словно его ударили.

— Что случилось?

На веранду прошествовал Том с огородным лотком в руках.

— Прости, папа. Я тебя не задел?

— Нет, ничего. — Фортнем встал, довольный, что может прервать неприятный разговор. — Урожаем пришел похвастать?

Том нетерпеливо шагнул вперед.

— Это еще не все. Растут как на дрожжах. Побольше воды, и за семь часов — гляньте, какие выросли!

Он поставил лоток между родителями. Урожай и впрямь был просто невероятный. Сотни маленьких коричневато-серых грибочков вытягивались из влажной почвы.

— Черт побери! Потрясающе! — воскликнул Фортнем.

Синтия хотела было дотронуться до лотка, протянула руку, но тут же отдернула с тяжелым чувством.

— Не хочу тебя расстраивать, но… Среди них точно нет ядовитых?

— Можно подумать, я вас травить собираюсь? Что это — поганки?! — оскорбленно закричал Том.

— Вот именно, — тут же отозвалась Синтия, — как узнать, что они съедобные?

— Очень просто, — заявил Том. — Съесть. Останешься в живых — хорошо. А умрешь — не взыщи!

И он грубовато рассмеялся. Фортнем повеселел, но Синтию всю передернуло. Она опустилась на стул.

— Мне они не… не внушают доверия, — сказала она.

— Ну вы даете, — рассердился Том и подхватил лоток. — В этом доме тебя не могут не окатить ушатом холодной воды.

Расстроенный, мрачный, Том поплелся с веранды в дом.

— Том! — позвал отец.

— Да ладно, перебьемся. Все почему-то считают, что наши увлечения до добра не доведут. Что мы, маленькие, что ли? Ничего не понимаем?

Фортнем вошел в дом следом за Томом и увидел, как он спустил с лестницы в подвал лоток с грибами. И, хлопнув подвальной дверью, ринулся через весь дом к выходу. Фортнем возвратился на веранду.

— Нехорошо получилось. — Синтия виновато отвела глаза. — Не знаю, что на меня нашло. Я просто не могла смолчать, так и подмывало все выложить Тому.

Зазвонил телефон. Фортнем пошел в комнату и, волоча за собой шнур, вынес аппарат на веранду.

— Хью? — послышался в трубке надтреснутый голос Дороти Уиллис. Она была чем-то напугана и словно в одночасье постарела. — Роджер не у вас?

— Дороти? Нет, он к нам не заходил.

— Пропал! Из гардеробной исчезла его одежда! Вся! — Дороти тихонько заплакала.

— Держись, Дороти! Я сейчас же иду к вам.

— Ты должен нам помочь, должен! С ним что-то случилось, — причитала она. — Сделай что-нибудь, а то мы больше не увидим его в живых!

Фортнем медленно опустил трубку на рычаг. Плач оборвался. Ночные кузнечики вдруг очень громко распелись. Он почувствовал, как у него на макушке волосы встали дыбом. Какая чушь! Так не бывает! Этого не может быть, потому что не может быть никогда. Волосы встать дыбом не могут.

Но, один за другим, волосы на голове выпрямлялись колючей щеткой.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

И правда, одежды на плечиках не было. Фортнем со стуком сдвинул плечики в сторону и, обернувшись, встретился взглядом с Дороти Уиллис и ее сыном Джо.

— Я случайно зашел сюда, — сказал Джо, — и увидел, что гардеробная пуста. Вся одежда отца исчезла.

— У нас было все хорошо, — сказала Дороти. — Мы прекрасно жили. Я не понимаю, не понимаю!

Она снова заплакала, закрыв лицо руками. Фортнем вышел из гардеробной.

— Вы не слыхали, как он уходил из дома?

— Мы играли во дворе в мяч, — сказал Джо. — Потом отец заявил, что должен на минутку выйти. А когда я пошел за ним, его уже не было!

Дороти и Джо провожали Форт нема по коридору к выходу.

— Я проверю вокзалы и аэропорт. Прости, Дороти, ты не знаешь, в семье Роджера все здоровые? — нерешительно спросил Фортнем.

— Не думай, он не сошел с умаї Мне почему-то кажется, что его похитили, — неуверенно пробормотала она.

Фортнем покачал головой.

— Как же так? Он идет домой, укладывается, выходит и встречает похитителей?

Дороти отворила наружную дверь, впуская в дом ночной ветер и ночь. Голос ее дрогнул:

— Нет. Похитители забрались в дом. У нас из-под носа выкрали Роджера! — И добавила — Случилось что-то страшное!

Фортнем шагнул в ночь. Как ни в чем не бывало стрекочут кузнечики, шелестят деревья. А глашатаи бед никак не уймутся. Миссис Гудбоди, Роджер и вот теперь Дороти. «Случилось что-то страшное!» Но что именно, черт побери? Что? Он перевел взгляд с Дороти на Джо. Джо, смахнув с глаз набежавшие слезы, медленно, очень медленно повернулся, подошел к подвалу и остановился, взявшись за дверную ручку.

Фортнем почувствовал, как у него задергались веки и как расширяются зрачки, словно бы фотографируя нечаянную сценку. Джо широко распахнул дверь в подвал и исчез. Дверь, легко стукнув, захлопнулась. Фортнем открыл было рот, но тут Дороти схватила его за руку, и он поднял на нее глаза.

— Пожалуйста, помоги, — сказала она. — Найди мне Роджера.

Он поцеловал ее в щеку.

— Я сделаю все, что в человеческих силах…

«В человеческих силах»… Господи, почему он выбрал такие слова?

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Вдох, выдох, вдох, выдох, астматический вдох, брызгающий слюной чих. Во тьме кончается кто-то? Нет. Это все еще трудится миссис Гудбоди. На пути домой Фортнема окутал тошнотворно-сладкий запах аэрозоля от насекомых.

— Миссис Гудбоди? Вы все работаете?

— Само собой, черт побери! — выпрыгнул из-за темного забора ее голос. — То пошли какие-то тли, то водяные скорпионы и короеды! И вот теперь Marasmius oreades! Господи, а как быстро растут!

— Кто растет?

— Да эти, Marasmius oreades! Но они будут иметь дело со мной! Я им еще устрою веселую жизнь. Вот вам! Вот! Вот!

Он пошел прочь от забора, позади остались дыхание распылителя и визгливый голос миссис Гудбоди. На веранде его поджидала жена — словно бы принимая эстафету у Дороти, которая пару минут назад точно так же стояла в дверях своего дома. Фортнем собрался заговорить, но тут в доме шевельнулась какая-то тень. Скрипнули половицы. Поворачиваясь, щелкнула дверная ручка.

Том исчез в подвале.

Фортнема зашатало. Это было как взрыв. Все-вдруг приобрело куцую определенность снов наяву, когда наперед знаешь каждое последующее движение, каждое, еще не успевшее сорваться с губ, слово.

Он вдруг понял, что стоит, уставившись на подвальную дверь. Синтия схватила его за руку и потащила в дом. Ее распирало любопытство.

— Что? Ах, Том? Я сдалась. Шут с ним. Грибы так много для него значат. И знаешь, когда он швырнул их в подвал, они лежали в грязи… такие жалкие, такие беззащитные…

— Вон как? — услышал он свой голос.

— Что с Роджером? — Синтия взяла его за руку.

— Да, он в самом деле ушел.

— Ох, уж эти мужчины! — воскликнула она.

— Нет, тут не то, — сказал он. — Я знаю Роджера десять лет, чуть не каждый день вижусь с ним. При таком тесном знакомстве человек весь как на ладони. И гадать не нужно, грызутся ли они с женой как кошка с собакой или не надышатся друг на друга. Роджер еще не ошутил за плечами дуновения смерти. Не кинулся в бешеную погоню за уходящей молодостью. Персики в чужом саду его не влекут. Нет-нет, я готов поставить последний доллар, что он…

За спиной у него зазвонил звонок. Разносчик телеграмм молча шагнул на веранду.

— Фортнем?

Синтия включила свет. Фортнем поспешно разорвал конверт и развернул телеграмму.

СЛЕДУЮ НЬЮ-ОРЛЕАН. УДАЛОСЬ УЛУЧИТЬ МИНУТУ, ВЫЙДЯ ИЗ-ПОД КОНТРОЛЯ. ПРЕДУПРЕЖДАЮ: НЕ ПРИНИМАЙТЕ, ПОВТОРЯЮ, НЕ ПРИНИМАЙТЕ НИКАКИХ СРОЧНЫХ ЗАКАЗНЫХ БАНДЕРОЛЕЙ, — РОДЖЕР.

Синтия подняла от телеграммы глаза.

— Не понимаю, что он имеет в виду?

Но Фортнем уже подскочил к телефону и набрал номер.

— Телефонистка? Полицию, пожалуйста. Срочно!

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

А в четверть одиннадцатого в шестой раз за вечер зазвонил телефон. Фортнем взял трубку и от удивления вытаращил глаза.

— Роджер?! Не может быть! Ты где?

— Черт побери, где я, ты знаешь не хуже меня, — беспечно и даже с каким-то удовольствием сказал Роджер. — Сюда я попал по твоей милости. Гляди, ведь я могу и обидеться.

Фортнем кивнул Синтии, и она кинулась на кухню к параллельному аппарату. Услышав легкий щелчок, Фортнем заговорил:

— Откуда же мне знать, честное слово? Я получил твою телеграмму..

— Какую такую телеграмму? — весело закричал Роджер. — Я никаких телеграмм не посылал. Еду я себе спокойно на юг, и вдруг налетает полиция, меня снимают с поезда и волокут в участок. Будь любезен, скажи, чтоб меня отпустили. Ну у тебя и шуточки.

— Но, Роджер, ты так внезапно исчез из дома…

— Да, мне действительно понадобилось срочно выехать по делам. По-твоему, это называется «исчезать»? Дороти и Джона я предупредил.

— Странно, Роджер. Ты в безопасности? Тебя никто не шантажирует? Никто не запугивает?

— Я в здравом уме и твердой памяти, действую без принуждения и никого и ничего не боюсь.

— Но, Роджер, а твои прежние страхи?

— Ерунда! Как видишь, ничего со мной не случилось.

— Да, но…

— И пожалуйста, будь паинькой, не разыгрывай из себя грозного родителя, мне пора двигаться дальше. Позвони Дороти и скажи, чтобы ждала через пять дней. Как она могла все забыть!

— Она забыла. Значит, через пять дней?

— Не больше, обещаю.

Теплый, располагающий голос, голос прежнего Роджера. Фортнем покачал головой.

— Ничего не понимаю. Ты что, сбежал от Дороти? Господи, кому-кому, а мне-то ты можешь признаться!

— Я всем сердцем ее люблю. А сейчас с тобой будет говорить лейтенант Паркер из полиции Риджтауна. Пока, Хью.

— До сви…

Но уже лейтенант взял трубку и сердито говорил что-то, говорил, говорил. Что он себе позволяет? Как смеет зря беспокоить полицию? В чем дело? Что это ему взбрело в голову? И, наконец, чего он добивается: нужно задержать или отпустить его приятеля?

— Отпустить, — умудрился вставить слово Фортнем и повесил трубку. Чудилось, он еще слышит вокзальный шум с железнодорожного узла в трехстах километрах к югу, крик кондуктора: «Займите свои места!» и тяжкое грохотанье поезда, отправляющегося в непроглядно черную ночь.

Синтия неторопливо вошла в гостиную.

— Какого же дурака мы сваляли! — сказала она.

— А представляешь, каково мне?

— Интересно, кто же тогда послал ту телеграмму и зачем?

Он плеснул себе виски и застыл посреди гостиной, уставившись на стакан.

— Хорошо, хоть с Роджером все в порядке, — наконец сказала жена.

— Где там!

— Но ведь ты сам только что сказал…

— Я ничего такого не говорил. Но коль он заверяет, что все хорошо, вытащить его из поезда и препроводить домой было бы непросто. Скорее всего, ничего бы у нас не вышло. Телеграмму он послал, а потом почему-то передумал. Но почему, почему? — Потягивая виски, Фортнем мерял шагами комнату. — Зачем было предупреждать о заказных бандеролях? В этом году всего-то была одна, та, которую сегодня утром получил Том…

Его голос дрогнул. Не успел он опомниться, как Синтия уже стояла у корзины для ненужных бумаг и тащила оттуда смятую обертку с заказной бандероли.

На почтовом штемпеле стояло: «Нью-Орлеан, Луизиана». Синтия подняла глаза.

— Нью-Орлеан. По-моему, как раз туда направляется Роджер.

Вспомнилось, как щелкнул дверной замок, и в воображении возникла картина: ручка опускается, дверь распахивается и закрывается. Другая дверная ручка повернулась, дверь отворилась, закрылась. И так же пахнуло влажной землей.

Он машинально набрал номер. Долго никто не подходил, наконец Дороти Уиллис взяла трубку. Фортнем представил, как сидит она одна, а во всех комнатах горит свет. Он поговорил с ней о том о сем, потом откашлялся и спросил:

— Дороти, может, тебе покажется глупым мой вопрос, но вы не получали на днях каких-нибудь срочных заказных бандеролей?

— Нет, — чуть слышно сказала она. И, поколебавшись, добавила — Хотя… Погоди… Третьего дня была одна. Я ведь думала, ты в курсе! Дети в нашем квартале нашли наконец занятие по душе.

— Какое занятие? — с расстановкой спросил Фортнем.

— Да что ты разволновался? Дети выращивают грибы. Что в этом дурного?

Фортнем прикрыл глаза.

— Хью? Ты слушаешь? — спросила Дороти. — Я говорю, нет ничего дурного в том, что они…

— Выращивают грибы? — наконец отозвался Фортнем. — Нет. Ничего дурного.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

И медленно опустил трубку.

Ветер шевелит занавески, словно сотканные из лунного света. Тикают часы. Глухая ночь вплыла в окна и наполнила спальню. Кажется ему, что сегодняшнее утро отдалилось на миллион лет, но по-прежнему внятно разносится в воздухе голос миссис Гудбоди. Слышит он, как Роджер изливает душу, и солнце вновь затягивается тучами. Слышит, как по телефону кроет его полицейский из южного штата. И опять — голос Роджера и замирающий вдали перестук колес на рельсовых стыках. И снова миссис Гудбоди выкрикивает из-под забора:

— Господи, а как быстро растут!

Кто растет?

— Да эти, Marasmius oreades!

Он мигом открыл глаза. Сел. И через минуту уже листал в библиотеке на первом этаже энциклопедический словарь. Указательный палец остановился на словах: «Marasmius oreades — грибы, обильно произрастают на влажных почвах летом и ранней осенью…» Он опустил руку, книга захлопнулась.

Фортнем сошел с крыльца во двор. Во мраке летней ночи вспыхнул огонек сигареты. В небе мелькнул метеор и, не долетев до земли, сгорел. Ласково шелестят деревья. Легко стукнула входная дверь. Синтия в халате подошла к нему.

— Не спится?

— Жарко, наверное.

— И совсем не жарко.

— Да, скорее прохладно, руки коченеют, — откликнулся он. Несколько раз затянулся и, не глядя на нее, сказал:

— Синтия, что если… — Он вдруг осип и замолк. — В общем, что если Роджер сегодня утром был прав? И миссис Гудбоди — тоже? Если и в самом деле случилось что-то страшное?

Он кивком головы показал на небо, усеянное мириадами звезд.

— Например, на Землю вторглись существа из других миров?

— Хью…

— Нет, погоди, позволь мне пофантазировать.

— Никакого вторжения не было, это совершенно очевидно. Мы бы обязательно заметили.

— Положим, кое-что мы все-таки замечаем, например появилось ощущение дискомфорта. Ну так как? Что нужно сделать, чтобы нас покорить? Чем могут воспользоваться инопланетяне, задумывающие вторжение?

Синтия взглянула на небо и хотела ответить, но он снова заговорил.

— Нет-нет, это не метеоры и не летающие тарелки, видимые невооруженным глазом. Может быть, бактерии? Они тоже летят к нам из космоса, так ведь?

— Да, я об этом читала.

— Каждую секунду несметные полчища бактерий, пыльцы, вирусов, спор бомбардируют нашу планету многие миллиарды лет. И сейчас мы тоже сидим под невидимым дождем. Они падают всюду: на города и поселки по всей стране, падают и к нам в палисадник.

— К нам?

— И к миссис Гудбоди. Но люди вроде нее постоянно обрызгивают растения ядами, пропалывают, рвут сорняки, сбивают поганки и мухоморы. Неземной твари трудно выжить в городе. Мешают также погода и климат. Лучше всего им, наверное, на юге: в Алабаме, Джорджии, Луизиане. Там, во влажных болотах, они могут вырасти до приличных размеров.

Тут Синтия рассмеялась.

— Ты сам не знаешь, что говоришь! Скажи еще, что теплицей или — как там ее — лабораторией, приславшей Тому бандероль с этих самых «Великих болот», управляют шестифутовые грибы с другой планеты!

— И правда, смешно получается.

— Смешно! Да это просто бред! — И она мило вскинула головку.

— Боже мой! — неожиданно разозлившись, воскликнул он. — Что-то происходит, ты это понимаешь?! Миссис Гудбоди выпалывает и травит ядом Marasmius oreades. А что такое — Marasmius oreades? Грибы. И тут же приходит заказная срочная бандероль. А что в ней? Грибы для Тома. Ты, конечно, скажешь — совпадение. Тебе этого мало? Ну что ж! Роджер боится, что вскоре может погибнуть. И через несколько часов исчезает, а с дороги присылает нам телеграмму, чтобы мы не принимали — чего? Заказных срочных бандеролей с грибами для Тома. И сын Роджера получил такую посылку. Откуда приходят эти бандероли? Из Нью-Орлеана! А куда направляется Роджер? В Нью-Орлеан! Видишь, как все связано. Не будь столько общего у разрозненных, казалось бы, фактов, я не стал бы расстраиваться. Но Роджер, Том, Джо, грибы — все сплетается в один узор!

— Не злись. — Она стала серьезной, но в глазах по-прежнему мелькала усмешка.

— Я не злюсь! — почти кричал Фортнем. Продолжать он не мог. Еще слово, и она покатится со смеху. Перекрикивать ее смех — бр-р! Он молча оглядывал дома вокруг и думал о темных подвалах, в которых соседские мальчишки, начитавшись «Популярной механики», все как один выращивают грибы — из рассады, купленной на их карманные деньги. В детстве он тоже заказывал по почте химикалии, семена, черепах, бесчисленные притирки и тошнотворные мази. Сколько же сегодня домов в Америке, где в кромешной подвальной тьме растут грибы и пестуют их в простоте душевной дети? Тысячи? Миллионы?

— Хью, — жена коснулась его руки, — у грибов, пусть даже огромных, нет ни рук, ни ног. Они не могут ни пойти на почту, ни, тем более, править миром. Давай спустимся в подвал и поглядим на твоих извергов и чудовищ.

Она втащила его в дом и потянула к подвалу, но он упирался изо всех сил и с глуповатой улыбкой тряс головой.

— Нет, нет, я знаю, что мы увидим. Ты выиграла. Чушь какая-то. На следующей неделе вернется Роджер, и мы все вместе напьемся. Беги-ка в постель, а я выпью на ночь стакан теплого молока и через минуту приду к тебе.

— Вот так-то лучше! — Она расцеловала его в обе щеки, на мгновение прижалась к нему и пошла вверх по лестнице.

На кухне он взял стакан, открыл холодильник, хотел было налить молока и вдруг замер.

В холодильнике, на верхней полке, стояла желтая мисочка. А в ней — ну конечно же! — свежесрезанные грибы!

Он простоял так, наверное, с полминуты; в морозном воздухе холодильника дыхание застывало паром; потом потянулся за миской, поднес к лицу и, почуяв грибной дух, вынес в коридор. Глянул на лестницу — на втором этаже, в спальне, возится Синтия. Он хотел окликнуть ее: «Синтия, ты поставила это в холодильник?». Но запнулся на полуслове.

И спрашивать незачем. Нет, не она.

Он водрузил миску на плоскую верхушку балясины в нижнем конце лестницы и задумался, уставившись на грибы. Вот он уже в постели, глядит, как в открытое окно сквозь занавеску просачивается лунный свет и рисует узоры на потолке. Слышит свой голос: «Синтия!». И ее ответ: «Что?». Он скажет: «Знаешь, а у грибов есть способ вырастить себе руки и ноги». «Какой такой способ? — отзовется она. — Ах ты глупенький, глупенький, ну какой же ты выдумал способ?» И он соберет все свое мужество и продолжит, несмотря на насмешки: «А что если человек, проходя через болото, срежет гриб и съест?…»

Ничего не ответит Синтия.

Попав внутрь, грибы распространятся с кровью по всему телу, займут каждую клеточку и превратят человека в… Марсианина? А коль так, зачем им собственные руки и ноги? Ведь достаточно проникнуть в чужое тело, обосноваться внутри и овладеть человеком. Джо угостил отца грибами. Роджер поел и переродился. Он сам похитил себя. В одном из последних проблесков здравого смысла, став на время самим собой, он дал телеграмму и предостерег нас от грибов по почте. Роджер, который звонил вечером, уже не был Роджером, он был в плену у того, что съел! Ну как, Синтия, все сходится, так ведь?

Нет, ответит воображаемая Синтия, нет, не сходится, не сходится, нет, нет, нет…

Из подвала послышался легкий шорох, что-то зашелестело, зашептало. Фортнем подошел и приложил ухо к подвальной двери.

— Том?

Нет ответа.

— Том, ты еще внизу?

Нет ответа.

Ждать пришлось долго. Наконец донесся голос Тома. — Да, папа!

— Уже полночь, — сказал Фортнем, с трудом удерживаясь от крика. — Что ты там делаешь?

Нет ответа.

— Я говорю…

— Приглядываю за делянкой, — наконец сказал мальчик; его голос был холоден и слаб.

— Хватит, черт побери! Немедленно вылезай! Слышишь?

Тишина.

— Том! Скажи, ты поставил грибы в холодильник? Зачем?

Прошло секунд десять, прежде чем донесся ответ.

— Это тебе и маме, мне хочется вас угостить.

Сердце подкатило к самому горлу. Фортнем отдышался и тогда только смог говорить.

— Том? Ты не… Ты случайно не ел грибы? Ты их не ел?!

— Странно, что ты спрашиваешь, — сказал Том. — Да, ел. Сегодня вечером. С бутербродом. После ужина. А что?

Фортнем схватился за дверную ручку. Теперь была его очередь молчать. Ноги были как ватные — что за ерунда! «Просто так!» — хотел он ответить Тому, но губы отказывались повиноваться.

— Папа! — ласково позвал Том. — Иди ко мне. И снова через минуту — Погляди на мой урожай.

Дверная ручка под ладонью сделалась скользкой от пота. Щелкнул замок. Фортнем тяжело дышал.

— Папа! — повторил Том.

Фортнем отворил дверь.

Внизу в подвале черным-черно. Он Потянулся к выключателю.

— Не включай. Грибы света не любят, — сказал Том, словно почувствовав, что он хочет сделать.

Фортнем убрал с выключателя руку.

Несколько раз сглотнул. Глянул вверх, на лестничную площадку. Там наверху Синтия. Наверное, нужно пойти проститься. Опять он за старое! Боже мой! Что за глупая мысль! Для опасений нет никаких причин. Так ведь?

Так.

— Том? — с деланной легкостью воскликнул он. — Не знаю, готов я или нет, но я иду!

И, ступив вниз, в темноту, закрыл за собой дверь.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

_{Перевела с английского И. М. Алексеева}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{Аэлита Ассовская, Сергей Соловьев} Горькая ягода

197… Июль. Пятница ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Говорят, у людей творческих бывает озарение. С Костей Гурко такого еще не случалось. Может быть, потому, что истинно свою тему, дело всей жизни, каким было для Флерова спонтанное деление ядер или для Коломийца, например, стеклообразные полупроводники, он не нашел. Все, что он делал раньше, на кафедре в Техноложке, а теперь здесь, в институте, было на уровне исполнительства: тему спускали «сверху», как бы сдавая в аренду кусок темы стоящего над ним шефа, строго очерчивая границы деятельности, вылезать за которые не рекомендовалось, да и особой возможности не выпадало. В общем, как-то автоматически складывалось, что аспирант или младший научный сотрудник — соискатель — обязательно должен пройти стадию интеллектуального батрачества. Сама структура лаборатории, да и не только у них в институте — насколько знал Костя, так принято было везде — предполагала, чтобы младшие работали на старших, а те, в свою очередь, на еще более старших. И защита диссертации означала не только прибавление к зарплате пятидесяти рублей, но и, прежде всего, прыжок на следующую иерархическую ступеньку, где, как острили физики, число степеней свободы несколько возрастало.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Нежданно-негаданно у Кости появилась автономия в виде личной темы, на которую больше никто в лаборатории не претендовал — работа компиляторски теоретическая, но в то же время требовавшая и собственных экспериментов, обещавшая вылиться в диссертацию, когда Костя перелопатит горы накопленной — не только им самим, но и другими авторами — информации. Как и все, связанное с ядерной физикой, лет десять назад Костина тема оказалась бы глубоко засекреченной, но теперь по старинке закрытым оставался только институт. Тема же, не обещавшая в обозримом будущем сельскохозяйственного переворота или хотя бы промышленного выхода, серьезной государственной тайны не составляла. Как понял Костя из разговора с заместителем престарелого шефа Филимоновым, теоретическая и обзорная части диссертации могли вылиться в монографию на русском языке — пока единственную по данному вопросу.

То, чем теперь занимался Костя Гурко, было чуть ли не семью барьерами отделено от практической жизни. Кому, кроме узкого круга специалистов, интересно знать, как ведет себя случайно попавшая в фотопластинку космическая частица, как она движется там, беспардонно сталкиваясь с мирно дремавшими атомами, с купеческой щедростью налево и направо растрачивая свою бесценную, долгими тысячелетиями накопленную в космосе энергию?

Сказать, что эта монография давалась Косте легко, означало бы сильно покривить душой. Уже пару лет его рабочий день был растянут вдвое. Информацию он собирал по крохам, выуживая фактик за фактиком, цифирьку за цифирькой из груды томов «Phisycai Review» и «Nuovo Cimento», которыми снабжала его институтская библиотека. О том, как он создавал свою монографию, в иное время написали бы поэму. Когда-нибудь напишут, грустно усмехался он. А что?

Сегодня, в пятницу, Костя ушел из института чуть раньше окончания рабочего дня — это ему милостиво прощалось: работоспособность его, в общем, вызывала уважение, а отказ от прошлогоднего летнего отпуска (в пользу работы над монографией) — даже некоторую озабоченность состоянием его здоровья. Побывав дома, уже с собранным рюкзаком, вместо того чтобы рвануть на Финляндский вокзал, Костя выскочил из трамвая и, стараясь сократить дорогу, проходными дворами выбрался на небольшую тенистую улочку, где помещался институт. Он почувствовал, что будет мучиться выходными, если прямо сейчас не проверит и не переложит на бумагу кое-какие возникшие у него идеи.

Рюкзак пришлось оставить у служебной двери со строгой надписью: «Посторонним вход воспрещен». Камера хранения по причине окончания рабочего дня уже закрылась.

— Я на минутку… Ладно? И рюкзачок вот брошу…

Охранник оказался «своим». Не то, чтобы он делал кое-какие уступки или поблажки, — это вообще невозможно, когда речь идет о таком важном охраняемом объекте. Просто бывший летчик (как разузнали досужие умы) был чуть меньшим формалистом, чем многие его сослуживцы Например, он не задавал, проверяя пропуск, идиотских вопросов относительно прически, бороды или очков, не заставлял сотрудников по нескольку минут стоять навытяжку, пока он изучает пропуск, дотошно сверяя изображение с оригиналом, как будто видит указанного сотрудника впервые в жизни. В общем, оставался человеком, хотя и стиснутым инструкциями, порой достаточно нелепыми. Вот и сейчас он не полез за папкой с приказами, разрешающими вечернюю работу, а, понимающе кивнув, пропустил Костю.

С представителями охраны в институте никто и никогда не пытался спорить, поскольку институт был не просто закрытым, а редкостно сверхрежимным. Выходить в мир божий полагалось с пустыми руками, портфели носили по спецразрешению лишь очень большие начальники. При случае охрана могла попросить и карманы вывернуть. Ну а если в руках у сотрудника оказывалась книга, ее с завидной выдержкой страницу за страницей просматривали, пытаясь найти, как, очевидно, рекомендовала инструкция, следы записей. И поэтому Косте приходилось работать над монографией только в институте — спасибо, хоть разрешение на вечернюю работу ему пробили, иначе монография так и осталась бы ненаписанной до скончания века.

Вертушка за Костей еще крутилась, а он уже вбегал, перемахивая сразу через несколько ступенек, к себе на четвертый этаж — институт располагался в старом, дореволюционной еще постройки, жилом здании, и каждая лаборатория занимала большую дворянскую квартиру.

Ему продолжало везти. Дверь их лаборатории оказалась неопечатанной — иначе, уходя, Косте пришлось бы возиться с повторным опечатыванием, вызывать дежурного по службе режима, что было достаточно муторной процедурой. Кто-то еще работал. Костя набрал код, и после характерного звоночка старинная дубовая дверь открылась. В конце коридора горел свет. Из фотолаборатории выглянул недоумевающий Генка Арефьев в расстегнутом белом халате, под которым не было рубашки — все-таки жара стояла приличная. Вслед за Генкой показалось остроносенькое личико Ираиды, которую мужская часть лаборатории называла не иначе как «Умная Ираида».

— Привет мученику науки, — сказала Ираида и вышла из фотокомнаты в коридор.

— Салют, бэби!

Костя успел заметить, что белоснежный, даже накрахмаленный халатик Умной Ираиды подчеркнуто перетянут в талии, а темные волосы, в обычное время заплетенные в косу, кокетливо разбросаны по плечам.

— Чаю со свежей клубникой хочешь?

— Чаю со свежей клубникой… Это как в кино… Или как в лучших домах Филадельфии…

— А также Лондона, — не очень гостеприимно добавил Генка Арефьев, откровенно показывая, что, по его мнению, третьего, надо понимать, лишнего, в этой ситуации только и не хватало.

В маленькой комнатушке, выделенной специально для Кости Гурко (в старозаветные времена здесь жила прислуга, а сейчас размещалась измерительная, где на специальных стальных опорах покоилось несколько прецизионных микроскопов, которыми, к счастью, пользовались редко), на двух свободных столах были разложены черновики Костиной монографии, чертежи, таблицы и раскрытые в нужных местах книги. Обычно, кроме Кости Гурко, сюда никто не входил. Ключ от комнаты он носил с собой, запасной висел в кабинете шефа, от услуг уборщицы Костя отказался — боялся привнесения беспорядка. По понедельникам Костя собственноручно вытирал пыль с кожаных чехлов, закрывавших микроскопы, и столов, подметал пол купленным на рынке веником.

В маленькой комнатенке, изрядно прокалившейся за день, чувствовалась застойная духота, как будто даже стены излучали тепло. Раскрытое окно свежести не прибавило, а включать вентилятор Костя поостерегся — потом всех листков не соберешь.

Итак, пятая глава. Она лежала на левом столе в неказистой папке с описанными классиками ботиночными тесемками…

Лучше было бы начать ее так — без всякого наукообразного трепа поместить сводную таблицу, включающую мировые данные о радионуклидах, и привести кривую Болитано — самый замечательный график, который Косте когда-либо доводилось видеть и которым он, его создатель — знаменитому Болитано принадлежала только идея — очень гордился. Костя даже собирался просить Генку Арефьева переснять этот график — лишняя копия не помешает. Кривая Болитано вмещала всю мировую статистику, а также личные измерения Кости Гурко, проведенные им на довоенном еще институтском циклотроне при помощи сконструированной им, считавшейся достаточно оригинальной, приставки. Костя почти три месяца выискивал в литературе иностранные данные, полгода потратил на собственный эксперимент — график получился отменный. На кривую послушно ложилось около полутысячи точек. Уникальная вещь!

Рисунка с кривой Болитано на месте почему-то не оказалось.

Костя задумчиво почесал затылок. Вообще-то он не жаловался ни на забывчивость, ни на беспорядок, в котором на самом деле была своя система. В других папках, с другими главами, хранились соответствующие этим главам рисунки. Кривая же Болитано бесследно исчезла.

Костя покачал головой, вспоминая, кому бы он мог показать ее. Выходило, что никому. Кроме Томки. Но та вообще не в счет, Что такое Томка? Во-первых, девчонка надежная. В самом прямом человеческом смысле. Надежная, потому что она была неравнодушна к Косте Гурко и ради него готова на все. Но припрятать эту кривую ей бы и в голову не пришло — Томка знала, сколько сил Костя вкладывал в свою злополучную диссертацию-монографию Наоборот, будучи «приписанной» к Косте Гурко в качестве лаборантки, она готова была, как говорится, грудью кинуться на амбразуру ради интересов своего микрошефа. Во-вторых, Томка была невероятно доверчива и простодушна, эдакая веснушчатая белобрысая хохотушка, неизменно обнажавшая свои редкие, с щелью, несколько великоватые передние зубы; на подлость органически неспособная, да и вообще сейчас не то время, чтобы подлости вершить. Правда, Томка периодически подшучивала над Костей, уверяя, что в один прекрасный день он не досчитается части своей монографии — так и хочется взять то, что плохо лежит. Однако за версту видно было, что она шутит. И вот, как в воду глядела.

Костя методически, лист за листом, просмотрел свои папки, Сомнений не оставалось, — кто-то в них покопался. Кроме кривой Болитано исчезла стоившая Косте немалых трудов сводная таблица радионуклидов и две страницы из разных мест рукописи.

Он вошел в фотокомнату.

— Чай готов, — сообщила Умная Ираида.

Вообще-то принимать пищу в стенах института категорически запрещалось — из-за вездесущих радионуклидов, но запрет этот неизбежно нарушался: мыслимо ли проводить до полусуток без маковой росинки во рту. И разумеется, тихонько протаскивали в лабораторию и пирожки, и бутерброды, и даже клубнику (не иначе как с собственного участка). Этим никто особенно не бравировал, просто физики, тоже не враги собственному здоровью, лучше представителей санитарной службы знали, где — «грязно», а где терпимо.

— Ребята, — спросил Костя, — а вы ко мне в измерительную случайно не заходили?

— Случайно нет.

— А народ когда расползся?

— Последние около шести. — Генка Арефьев сказал это не без уверенности — их с Ираидой интересовали не только совместные эксперименты в фотокомнате (они давно уже там химичили, пытаясь ввести в фотодетектор какие-то специальные добавки, чтобы сделать пластинки такими же чувствительными, как у знаменитого Болитано, который, впрочем, добился этого еще в сорок седьмом году, если Косте не изменяла память, но и возможность остаться вдвоем. Можно поручиться, что время ухода самых последних, замешкавшихся в предвыходной день сотрудников Генха засек достаточно точно.

— Что-нибудь случилось? — спросила Ираида.

— Как тебе сказать?.. Несколько страниц как будто испарились. В том числе и та кривуля, помнишь, Ген, я еще спрашивал тебя, можно ли переснять, чтобы все пятьсот точек на графике разрешить?

— Ищи. — Генка демонстративно пожал плечами.

— Все перерыл…

— Ищи, как хлеб ищут.

— Бесполезно.

— Хочешь, вместе посмотрим? — предложила Ираида.

Поверхностный осмотр лаборатории ничего не дал. Второй ключ от измерительной, как выяснилось, спокойненько висел на месте. По просьбе Кости Ираида дважды старательно перелистала содержимое всех его папок и, покачав головой, грустно сказала: «Да…»

— Знаешь, если это действительно похищено… я думаю, на такое у нас способен только один человек…

— Кто? — удивился Костя.

— Извини. Я бы не хотела торопиться…

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

На электричку, которая отчаливала от истертой многочисленными подошвами платформы в двадцать два девятнадцать, Костя опоздал. Это мало что добавило к его огорчениям — опаздывать на дачу ему случалось и раньше. И даже всегдашнее чувство вины перед женой несколько притупилось сегодняшними событиями.

Костя вздохнул и, выпив покалывающей горло газированной воды, через несколько минут вызвавшей новый приступ жажды, отправился бродить вокруг вокзала. Торговки цветами отлавливали запоздалых покупателей, пытаясь всеми правдами и неправдами всучить увядшие, смиренно сжавшиеся букеты. У Кости сработал было застарелый условный рефлекс — в случае опоздания являться домой с цветами, но, потолкавшись между толстыми усталыми тетками у цветочных лотков, он решил — букета для Светы не брать.

В поезде Костя мучительно размышлял. Никак не могла успокоиться научная жилка, растревоженная удачной гипотезой. Увы, маховик вращался на холостом ходу и оттого особенно мучительно и неистово. Костя думал про эту кривую Болитано, которую сам таинственный заокеанский Джози Болитано, американец итальянского происхождения, ученик Энрико Ферми, а теперь всеми признанный родоначальник их методики, и в глаза не видывал. Иначе — не преминул бы опубликовать. А если эту кривулю грамотно отнормировать — цены б ей не было… Черт возьми…

Кому же могли понадобиться эти страницы из его рукописи? Врагов у него вроде бы не наблюдается… Какие, к черту, враги, если люди делом заняты? И вообще — времена не те. Наконец, сегодня не первое апреля. Скорее всего виновата все же Томка, столь глупо и неудачно пошутившая. А если не она? Не Томку же имела в виду Ираида?

Все-таки ему ужасно не везло. Если бы не фантастический пожар в Технологическом институте, он бы уже три года ходил кандидатом. Но лаборатория тогда сгорела начисто — и установка Костина, и рабочие тетради, и черновик диссертации — все превратилось в пропитанную водой золу. На шефа чуть ли не уголовное дело завели, хотели из партии исключить, но в результате он отделался строгим выговором с занесением. Однако лабораторию расформировали. Старикан повел себя благородно — устроил Костю к другому старику, своему давнишнему другу, в весьма престижный, хотя и невероятно засекреченный институт. Оформление туда заняло у Кости почти год. Начинать, разумеется, пришлось с нуля. Пока вгрызался в новую тематику, пока осваивал чуждую методику, возился с установкой, набирал статистику, еще немало воды утекло. И наконец нащупал тему, которая, на удивление, пришлась ко двору.

Костя сделал доклад на лабораторном семинаре. Ребята выслушали с интересом. Заместитель шефа Григорий Федорович Филимонов, по прозвищу Филимон, вел себя в общем благожелательно. Д. В., как всегда, дремал. Костя подозревал, что он многого не понял из его доклада: поотстал от жизни, едва ли он сейчас что-либо читает, просто стрижет профессорские купоны — своего рода пожизненная рента. Основные новости ему регулярно докладывает Филимон, взявший на себя добровольную обязанность референта престарелого шефа лаборатории. Филимон говорил как-то, что «подковывает» шефа с удовольствием, даже считает это приятным долгом. В свое время Д. В. что-то сделал для Филимона (что именно, история умалчивала, видимо, помог, пользуясь связями, с защитой диссертации; Филимона, поговаривали, дважды проваливали на предзащитах в институтском совете, Це исключено, из снобизма: местные киты не могли простить ему диплома педвуза). И Филимон, естественно, чувствовал себя по гроб обязанным шефу. Впрочем, не один Филимон. У Кости тоже коготки увязли. Взял же Д. В. его на работу в трудную для него минуту и до сих пор относился к нему, как к своему протеже. Как издавна принято на Руси — на добро следует отвечать добром.

В общем, Костина жизнь в науке была не слишком богата свершениями, жизнь рабочей лошадки со скромной зарплатой, не без горечи называемой в институте «мэнээс — 105». Но хуже хронического безденежья изматывали его невозможность предпринять что-то решительное и подсознательно ощущаемая обреченность.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Когда Костя сошел с поезда, над сосновым редколесьем зависла бледно-розовая полоска — все что осталось от дотлевшего уже заката. В лесочке, через который вела кратчайшая дорога к дачному поселку, густел сизый туманный сумрак. Над болотистой низиной нудно звенели жадные до крови комары. Надвигающаяся темнота порождала странное ощущение, как будто находишься в пустыне, где ниоткуда — ни сбоку, ни сверху, ни снизу не приходится ждать помощи или защиты.

Настроение было более чем скверное. И Светка не станет сдерживать свое неудовольствие его поздним возвращением. Вот уж действительно: пришла беда — отворяй ворота. Все одно к одному. Он решил, что завтра же с утра обойдет всех своих — благо садоводство коллективное. Вдруг и в самом деле нашелся какой-нибудь шутник. А начать надо с Томки. И нечего тянуть до завтра. Можно и сегодня. Сейчас.

Поселок уже спал. Немногочисленные собаки почуяли одинокого пешехода и методически облаивали его, когда он попадал на территорию, которую та или иная псина считала своей вотчиной. Особенно старалась небольшая, известная свой сварливостью лайка Юна, хозяйка которой Люсинда Симонова считалась подругой Костиной жены. Юна готова была сорваться с привязи, и, хотя Костя постарался поскорее проскочить мимо симоновского дома, он был замечен Люсиндой, которая вышла на крыльцо, чтобы посмотреть, кто это вызвал приступ гнева ее собаки. Костя недолюбливал Люсинду (очевидно, это чувство было обоюдным), и сейчас ему особенно не хотелось с ней общаться, поэтому, надеясь остаться неузнанным, он юркнул в ближайший проулок, искренне сожалея, что кусты за забором не разрослись еще достаточно густо.

Томкина дача темнела в глубине участка. Костя осторожно, без стука, открыл калитку и, стараясь, чтобы под ногами не скрипел песок, приблизился к крайнему окну (он знал, что там Томкина комната) и негромко постучал по стеклу, моля Бога, чтобы проснулась Томка, а не ее родители.

В просвете между занавесками появилось бледное и испуганное кругленькое Томкино лицо. Она напряженно вглядывалась в темноту, потом, узнав Костю, открыла окно и высунулась, придерживая руками широкую горловину просторной ночной рубашки.

— Что случилось?

Костя сел на подоконник и шепотом рассказал Томке, что произошло сегодня вечером в лаборатории.

Она сокрушенно покачала головой и тихо сказала: «Ну как ты мог такое подумать на меня, Костик?».

— А помнишь, ты еще пошутить хотела?

— Да не хотела я пошутить. Это так, к слову пришлось… — Томка шмыгнула носом.

— А кто мог?

— Не знаю… Если честно… Ну мы же нормальные люди… Никто не мог.

— Но ведь и я сам не мог себе навредить… Я же не кретин все-таки… Ну, ладно… Только не реви… Извини, что разбудил.

— Вот Филимон обрадуется, — неожиданно произнесла Томка.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

197… Июль. Суббота⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Утром Костя проснулся позже обычного, не чувствуя себя отдохнувшим. Побаливала голова. В доме стояла непривычная тишина. В саду — тоже. Он выглянул в окно. Светка, облачившись по случаю исключительно солнечного утра в ярко-красный купальник, ковырялась в огороде.

— Привет труженикам полей! Дождичка не предвидится?

— Физкультпривет! — отозвалась Светка. — Типун тебе на язык…

— А наши где?

— Наши давно на озере. Питайся и пойдем.

— Пойдем-то пойдем… Только я сначала… Свет, не обижайся, ладно? Надо кое к кому заскочить…

— Опять — двадцать пять.

— Ну в связи с этой пропажей…

— Не понимаю, почему ты так переживаешь. У вас же из института не вынесешь ничего. Все найдется в понедельник.

— Знаешь, я же все перерыл. Исчезновение налицо. А восстановить — едва ли возможно. Я даже не представляю, как это можно сделать. Литературу по пятидесяти источникам собирал…

— Я говорила тебе, что ты когда-нибудь погоришь на своей неаккуратности. Хочешь ценный совет? Зайди к Дмитрию Владимировичу. Во-первых, раз уж такое случилось, он должен быть в курсе. А во-вторых, он хоть и старый, но вовсе не маразматик. А это как раз тот случай, когда его жизненный опыт может пригодиться. А вообще как знаешь… К обеду придешь?

— Приду, конечно. — В голосе Кости однако не чувствовалось уверенности. — Куда я денусь?

— Поешь хоть. Оладьи на столе, клубника на блюдце под полотенцем, — сказала Света снисходительно. — И не забудь запереть дверь.

Чтобы унять головную боль, Костя сварил себе кофе, съел без особого удовольствия несколько оладий. Поел клубники, уже пустившей сок, отчего палоцы стали липкими и розовыми.

Когда, облизывая пальцы, Костя вышел в огород, Светы уже не было — похоже, она все-таки обиделась и прямо так, в купальнике, не заходя в дом, отправилась на пляж.

Действуя в соответствии с не раз слышанным правилом: «Выслушай, что говорит жена, и поступай наоборот», Костя и не подумал идти к Д. В. — к этому визиту нужно еще внутренне подготовиться. А начать следовало бы с Боба Мамалыгина — благо он живет практически рядом, всего через два дома от них. Боб — парень ушлый и вполне может дать дельный совет, если, конечно, сам не замешан в исчезновении злополучного графика.

На «ранчо» Боба разрешалось заходить без приглашения и предупреждения в любое время суток. Калитка, без каких-либо запоров, свободно болталась в обе стороны. Дверь наполовину застекленной веранды была приоткрыта. Входя, Костя споткнулся о гантели, валявшиеся на полу среди опилок, и, поджав ушибленную ногу, тихо выругался. Боб всегда чем-нибудь увлекался. В данное время культуризмом. Поэтому повсюду у него были разбросаны тяжеловесные символы его нового хобби — гантели, гири, блины от штанги. Даже в лаборатории у него имелась двухпудовая гиря.

— Это ты, Костик? — Боб отличался невероятным умением угадывать человека по малейшему производимому им шуму. — Поднимайся, — его голос доносился откуда-то сверху.

Держась за стенку и прихрамывая, Костя вскарабкался в темноте по довольно крутой, без перил, лестнице. Боб, лоснящийся от пота, стоял в маленькой комнатке и ритмично растягивал некое сооружение, напоминающее гигантский эспандер. Нижний конец снаряда Боб прижимал ногами, а верхний крепился к своего рода коромыслу, которое держалось на его плечах.

— Что случилось, Костик? — не прекращая качаться, ласково спросил Боб.

— Да вот.. — и Костя снова рассказал свою историю. — Как ты думаешь, кому это могло понадобиться?

— Ты еще спрашиваешь? ЦРУ, мой дорогой, ЦРУ! Кому же еще нужны наши паршивые диссертации? Во всяком случае, не народному хозяйству.

— Кто же тогда у нас шпиён? — Даже сейчас Костя не мог без улыбки слушать Боба и против своего желания подхватил его тон.

— Да кто угодно. Уборщица, например. Ты видел, в какой болонье она щеголяет вне стен института? Не по зарплате, друг мой Костик, не по зарплате. Или Д. В. — его могли завербовать в первую мировую войну, поскольку во время Великой Отечественной он и носа из Казани не высовывал. А умная Ираида? Как она чешет по-английски! С чего бы это? А Бергенсон, милейший и тишайший Исаак Моисеевич? У него двоюродная тетка за границей! Или возьми нашего уважаемого Филимона. Типичный резидент! Откуда у него опережающая информация? Он ведь всегда все знает заранее. Когда еще никто ничего не знает. Небольшая делегация на конгресс в Токио. Академик Н. из Оптического института, профессор В. из Физтеха и наш Фнлимоша, хотя он всего лишь скромный катээн, да еще по другой тематике. А ведь и у нас, слава Богу, академиков хватает…

— Но при чем здесь опережающая информация?

— Да при том, что он за полгода до официального приглашения с японским разговорником разгуливал…

Костя погрустнел. В глубине души он ждал серьезной моральной поддержки, а не откровенного ерничества. Впрочем, Боб это Боб.

— Что ты мне посоветуешь?

— Не возникать, голубчик. — В голосе Боба прорезались умело скопированные интонации шефа. — А вообще надо избавляться от комплексов. Сходи к Д. В., если тебе так неймется…

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Похоже, Костя чего-то недопонимал в этой жизни. Он не мог, например, объяснить ту настойчивость, с которой ему рекомендовали просить помощи и совета у старого шефа. Даже Светка, которая видела Д. В. от силы дна раза в жизни и в институтских делах мало что смыслила, и та настойчиво посылала его каяться шефу. И это несмотря на его глубокую, как Косте казалось, старость и фактическую недееспособность. О каком научном руководстве лабораторией можно говорить, если информацию шеф получал не из специальной литературы, а из уст Филимона? Настораживало и другое: те, кто были в курсе Костиных неприятностей, так или иначе упоминали имя Филимона (кроме, разумеется, Светки, но зато включая и совсем еще зеленую Томку) и ненавязчиво предостерегали Костю. Но Филимон был Костиным руководителем, к работе относился с интересом и благожелательно. Во всяком случае, так было вначале, О том, что Филимон мог войти в измерительную и без Костиного ведома взять график и несколько страниц рукописи, даже подумать было трудно. Зачем? Все, что нужно, Костя и так показал бы Филимону и обсудил бы с ним.

Разумеется, зайти к Григорию Федоровичу просто необходимо, хотя бы для соблюдения субординации: чтобы поставить его в известность о происшествии. Но сначала Костя решил нанести визит Бергенсону.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

В научных исследованиях тот не участвовал, но работал в лаборатории с первых послевоенных лет, когда институт реэвакуировали из Казани. Исаак Моисеевич занимал должность старшего инженера. Это был человек другого, нежели Костино, поколения, бывший фронтовик. Но на правах постоянного партнера по шахматам (Бергенсон чаще всего проигрывал, но в бой бросался с юношеским азартом) Костя мог позволить себе заглянуть к Бергенсону в выходной и, как он считал, поговорить достаточно откровенно.

Участок Бергенсонов производил впечатление кукольного королевства. Вокруг покрашенного веселой желтой краской небольшого домика с верандочкой, празднично блестевшей ромбовидными цветными стеклами, располагались аккуратные, невероятно ухоженные прямоугольнички грядок, нежно зеленевших листьями салата, топорщившихся перьями зеленого лука и желтыми соцветиями пустившегося в рост укропа. Каждый кустик клубники опирался да специально воткнутую Y-образную ветку, чтобы ягоды не лежали на земле. За домом шелестели листьями низкорослые, молодые еще яблоньки. А перед крыльцом раскинулся маленький — чуть больше метра в поперечнике — бассейн, бортики которого хозяева выложили старательно подобранными серыми камнями. Около бассейна стояли две небольшие желтые скамейки, между которыми торчал вкопанный в землю круглый одноногий стол с шахматной доской: помимо игры с партнерами, Бергенсон увлекался шахматными задачами, некоторые из них он составлял сам и очень гордился, если их удавалось опубликовать в юношеских журналах. Вергенсоны, как известно было Косте, жили в огромной перенаселенной коммунальной квартире, и классические шесть соток стали для них своего рода отдушиной.

К дому вела посыпанная битым кирпичом дорожка, по обе стороны которой поднимались цветы.

На ступеньках крыльца сидела жена Бергенсона Фая и затянутыми в хирургические перчатки руками перебирали чернику. Все считали, что жена у Бергенсона красавица. Фая и в самом деле была хороша: точеное лицо, изящные ухоженные руки, матово-смуглая без малейшего изъяна кожа, пышные черные волосы и синие глаза. Фая казалась Косте ровесницей, хотя она заведомо была старше. Но говорят, что настоящая красота возраста не имеет. Любила ли она своего мешковатого и давно облысевшего Бергенсона, никто не знал, но, безусловно, гордилась причастностью своего мужа к миру науки. С друзьями и коллегами мужа была неизменно вежлива и предупредительна. Исаака же Моисеевича, которому почти в каждой публикации, выходящей из стен лаборатории, расточали фимиам типа: «Авторы считают своим приятным долгом выразить глубокую благодарность…», считала серьезным ученым. Работала Фая в зубной поликлинике, где имела репутацию неплохого стоматолога, говорили, что она лечит «без боли». Так ли это, Костя затруднялся сказать, зубы у него пока не болели, но Света по протекции Бергенсона как-то лечилась у Фаи и осталась весьма довольна.

Костя по своему обыкновению смутился при виде Бергенсоновой супруги и спросил, где в данное время пребывает Исаак Моисеевич.

— Сашенька, — пропела она, — к тебе гости…

— А, это вы, Костя… Милости просим. Пойдемте в дом. На улице слишком жарко. — Бергенсон показал на влажный носовой платок, прикрывавший его лысину.

Костя поднялся на веранду Первое, что ему бросилось в глаза, — шахматная доска с позицией, очень похожей на ту, что стояла на доске около игрушечного бассейна.

В доме, на «своей территории», Исаак Моисеевич казался немного хитроватым, а может быть, чуть ироничным, во всяком случае, не столь предупредительно покладистым, каким он был на работе.

Маленькая комнатка, куда пригласил Костю Бергенсон, дышала прохладой. Недавно вымытый крашенный пол блестел непросохшими полосками воды. Выходившие на теневую сторону раскрытые окна затягивала тончайшая зеленоватая капроновая сетка. Стол украшала ваза с огромными садовыми ромашками.

— Как жизнь молодая? — спросил Исаак Моисеевич, снимая с лысины нагревшийся платок. — Вы чем-то озабочены… Или мне показалось?

Слушая Костю, Бергенсон задумчиво покачивал головой.

— Если кто-то взял, то надо думать, кому это нужно?

— Мне кажется — никому… Мне бы лично и в голову не пришло.

— Эх, Костя, Костя… Мне бы ваши годы, вашу энергию и здоровье ваше, тему бы, как у вас, например, или любую другую, какую дадут, и я бы тоже написал диссертацию, пальчики оближешь…

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

А Исааку больно, вдруг мелькнуло у Кости. До сих пор он жил в мире, где существовала некоторая заданность. Предопределенность судьбы, что ли. Что на роду написано. Одному — быть профессором и стричь купоны, когда в науке ты уже ничего не можешь сделать. Другому — лаборантом, не помышляющим о генеральских погонах. Как Томка, например. Или сидеть на ставке механика всю жизнь. Или на инженерной должности. Без малейших перспектив. Просто находиться у врат науки, куда могут войти другие. Богом что ли отмеченные или имеющие пригласительный билет. А ты им прислуживаешь; установочку — пожалуйста, измерения — рутинные, разумеется, — сделайте одолжение. Тома, Катя. Машенька вам помогут. Обслужат. Кафтанчик подадут. Может быть, сапоги с усталых ног стянут. И должны быть счастливы при этом: не кому-нибудь, а Ее Величеству Науке прислуживают. Ну вот Томке, например, кажется, что вся жизнь у нее впереди, успеет и научиться чему-нибудь, тогда, может быть, и ее в науку втащат. Верность институту у них уважают. И что Бергенсону остается? До самой пенсии помогать зеленым юнцам, пороху не нюхавшим, делать диссертации? А он чем хуже? Да, физмат еще до войны окончил, успел учителем физики поработать. И на заданную тему вполне сносное сочинение мог бы написать. Дайте только тему…

— Ну что вы, Исаак Моисеевич, вы же прекрасный специалист. На вас же все наши физики только и держатся.

— Так-то оно так… А что касается вашей пропажи, если вы, конечно, сами никуда не засунули, — Костя энергично замотал головой, — то, может быть, кто-то взял без злого умысла, по недомыслию… Понадобилась бумага…

— Кому она могла понадобиться?

— Да кому угодно…

Костя почему-то вспомнил сентенции Боба относительно шпионов ЦРУ.

— Надо же смотреть, что берешь…

— Вот именно… Это только одна версия. А вообще, Костя, вы успешно работаете, не жалея сил, как теперь говорит молодежь, вкалываете. Кому-то может не понравиться ваш темп.

— Кому, например?

— Вот об этом вы сами должны подумать.

— Но не Филимону же…

Бергенсон вынул из покрытого крахмальной накидкой комода чистый носовой платок и вытер им лицо и шею.

— Я вам ничего не говорил, Костя. Но вот посудите сами. Григорий Федорович — катээн, Ираидочка — химик, кандидат, несмотря на молодость. Остальные работают, но медленно, не торопясь. Вы же уверенно тянете на «физмат наук». В некотором смысле это более престижно.

— Ну естественно, — согласился Костя.

— И ваша монография… Это весьма существенный момент. Ею заинтересуются там… — Бергенсон показал в неопределенном направлении, имея в виду, очевидно, североамериканский континент. — Болитано — это фигура… И вы отдаете ему должное. И книгу вашу, возможно, захотят издать и там…

— И вы хотите сказать, Исаак Моисеевич, что Филимон меня таким образом может остановить?

— Повторяю, Костя, я вам ничего не говорил. Я просто думаю, что если ваши бумаги похитили, то едва ли вы их найдете.

У Кости пересохло в горле. Он заметил на комоде банку с настоем ленивого, напоминающего медузу, «чайного гриба».

— Можно попить? — спросил Костя, облизывая губы.

— Конечно… Фаечка!

И Фая тут же появилась со стаканом холодной кипяченой виды. Она была уже без хирургических перчаток, в голубом сарафане, открывающем ее роскошные плечи.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Евгения Романовна, профессорша, подтянутая дама неопределенного возраста, в полотняном платье спортивного покроя и эстонской кепочке с пластмассовым козырьком, трудилась, сидя на корточках, в огороде. Там, среди прочей традиционной зелени, выделялись высокие, увенчанные зонтиками стебли борщевика. Как поговаривали в лаборатории, профессор был посажен на особую диету, которую для него специально разработала супруга. Видимо, рациональное питание несколько тяготило Д. В., поскольку в лаборатории, когда ему преподносили стакан крепкого чаю (вопреки домашним инструкциям!), он с откровенным удовольствием попивал чаек, не отказывался и от «а ля шефа», как называли в лаборатории коктейль, а точнее, настойку на остатках неизрасходованного и припрятанного спирта. «А ля шеф» был одной из славных и стойких лабораторных традиций, его регулярно приготовляли и употребляли по случаю любых торжеств.

Увидев Костю, Евгения Романовна несколько тяжеловато выпрямилась, отложила в сторону маленькую детскую лопатку, служившую ей садовым инструментом, и вытерла тряпочкой испачканные землей руки. Поздоровавшись, Костя извинился за вторжение и поинтересовался, дома ли Дмитрий Владимирович.

— Да. Проходите, пожалуйста. Я провожу вас.

Шеф, в вышитой косоворотке, не выглядел замученным жарой. Костю он встретил, как всегда, ласково.

— Проходите, голубчик, присаживайтесь…

Только Д. В. с Женечкой, так шеф называл свою супругу, умудрились не превратить домик в садоводстве в своеобразный склад разношерстной, ненужной в городе мебели, а внесли туда солидный профессорский уют, корнями уходящий в далекое и незнакомое Косте прошлое. В доме Д. В. все было основательно, как бы рассчитано на века.

Костю пригласили на веранду, служившую, по-видимому, летним кабинетом Д. В., и усадили в глубокое кожаное кресло.

— С чем пришли, голубчик? — И, не давая Косте ответить на вопрос, Д. В. обратился к супруге. — Женечка, не соберешь ли ты чаю?

Евгения Романовна понимающе кивнула.

Не прошло и десяти минут, как она, постучав в дверь, появилась на веранде с подносом, где стоял пузатый заварочный чайник, два стакана в потемневших от времени серебряных подстаканниках и небольшая тарелка с ломтиками «сезонного», как объяснила хозяйка, черничного пирога.

Профессор поцеловал Женечкино запястье.

Рассказ Кости, который Д. В. слушал, не перебивая (временами он отпивал глоток из своего стакана), возымел довольно странное действие. Во всяком случае, Костя ожидал иной реакции. Отошедшие в прошлое суровые годы оставили Д. В. с репутацией либерала и по мере возможностей заступника несправедливо обиженных. Говаривали, что после печально известной сессии ВАСХНИЛ он взял к себе в лабораторию (на должность не то механика, не то лаборанта) кого-то из потерявших работу «вейсманистов-морганистов». Старожилы видели даже помеченные грифом секретности институтские отчеты за те годы: Д. В., оказывается, разрабатывал тему (разумеется, закрытую) о биологическом действии ионизирующего излучения. Трудно сказать, означала ли эта тематика определенную степень гражданского мужества Д. В. — с одной стороны, физикой у нас во все времена заправляли достаточно умные и дальновидные люди, с другой — то, что делали физики, было очень нужно властям.

Для Кости явилось полной неожиданностью, что Д. В., лауреат Сталинской премии и вообще гордость института, повидавший в жизни такое, о чем Костиному поколению и в голову не приходило, крайне встревожился. Он встал. Костя тоже попытался приподняться из своего глубокого кресла, но был остановлен: «Сидите, сидите, голубчик…» Д. В. отпер маленьким ключиком резную дверцу старинного серванта и извлек оттуда бутылку французского коньяка и две серебряные стопочки.

— Между прочим, это отличное средство от всех жизненных неприятностей. Коньяк в доме нужно обязательно иметь — на черный день. Послушайте старика. В крайнем случае — хорошую водку.

Шеф осторожно налил по стопочке, убрал коньяк в сервант и сказал: «Ну что же… С Богом…»

— А теперь к делу. Это очень серьезно, Константин Иванович. Очень. Если в этом разбираться, то прежде всего встанет вопрос о нарушении вами режима секретности.

— Но я ничего не выносил из института и ничего не разглашал.

Д. В. кивнул, останавливая Костю.

— Не в этом дело, поверьте мне, голубчик. Вы же работаете в исключительно режимном институте. И об этом не следует забывать ни при каких обстоятельствах. Уверяю вас, не я выдумал подобные правила, но ваша диссертация, казалось бы, плод исключительно вашего труда, не может считаться вашей собственностью.

— Но почему же? — удивился Костя.

— А потому, голубчик, что и в диссертации, и в монографии вы использовали закрытые для широкой публики материалы. И все это в пропавших листках содержалось. С точки зрения спецотдела, вы нарушили инструкции. С режимными органами, знаете ли, шутки плохи.

— Но у меня на самом деле нет никаких секретных данных…

— Это неважно, голубчик. В другое время за такие дела по головке не погладили бы.

И хорошо, если голова на плечах уцелела бы. Не так давно, знаете ли, у нас все листы в рабочих тетрадях были пронумерованы, И слово «уран» ни писать, ни произносить не разрешалось…

— Это уж слишком, Дмитрий Владимирович, — произнес Костя, — это же абсурдно. Как же тогда работать?

— Как и прежде, до первого эксцесса, голубчик. До первого. А им является ваше происшествие. Вы кому-нибудь об этом рассказывали?

Костя помялся.

— Я спрашивал, может быть, кто-нибудь случайно зашел в комнату и взял эти листы и график… Случайно.

— Константин Иванович, голубчик, ну посудите сами, может ли кто-нибудь случайно зайти в закрытую комнату — ее еще и отпереть нужно. И взять — опять-таки случайно — несколько страниц из рукописной научной работы?

Д. В. покачал головой.

— Кстати, была ли ваша комната опечатана?

— Нет, мы этого никогда не делали. Понимаете, Дмитрий Владимирович, у меня первая реакция сработала: спросить, не брал ли кто-нибудь.

— Реакция, конечно, вполне естественная, но не в режимном институте. Если дело начнут раскручивать, то есть если официально объявить о пропаже, то могут быть очень большие неприятности.

— Значит, не искать?

— Нет, почему, же? Искать, но молча. О таком деле просто неприлично рассказывать всем и каждому.

— А если это… — Костя помялся, вспомнив версию Боба, — дело, предположим, рук иностранной разведки?

— Разведки? Едва ли… Научный шпионаж идет по другим темам. А у вас при всем при том, голубчик, работа все-таки секрета не представляет и скоро будет опубликована. Она даже не принципиально новая. И оборонного значения не имеет. Хотя, конечно, всякая информация может быть использована по соответствующему назначению. Шпионаж — едва ли, — повторил шеф.

Но Костя заметил, что Д. В. не на шутку разволновался. Его пергаментно-бледные щеки заметно порозовели. Впрочем, может быть, это просто от коньяка.

— Честно говоря, голубчик, я даже не знаю, что теперь делать. Единственно возможный совет — не пороть горячку. И ни с кем эту пропажу больше не обсуждать. А впрочем… Проконсультироваться с Григорием Федоровичем я вам настоятельно советую.

Д. В. предложил еще чаю, но Костя поспешил проститься, сославшись на Свету, которая его ждет. Профессор вежливо проводил Костю до калитки.

Возвращаясь от Д. В., Костя почему-то подумал, что предстоящая встреча с Филимоном ничего хорошего не сулит. Тем не менее он сделал небольшой крюк и прошел мимо дома Филимона. И с облегчением отметил, что серой «Волги» во дворе не наблюдалось. Следовательно, хозяин скорее всего отсутствовал.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Через ограду своих шести соток Костя заметил трехколесный велосипед сына с широкими красными шинами, стоящий около крыльца. Значит, с озера уже вернулись.

На веранде теща кормила Димочку.

— Здравствуйте, Елена Алексеевна. Привет, ребенок! А где Света?

— У себя наверху, — сухо кивнув, сказала теща.

Димочка насупленно посмотрел на отца, приоткрыв измазанный киселем рот.

Костя стал подниматься по лесенке, ведущей в их «светелку». Похоже, в его отсутствие что-то произошло.

Светин вид, холодный и отчужденный, подтвердил Костины предчувствия.

— Привет!

Света промолчала.

— Извини, я, правда, не успел на озеро… Так и не искупался…

Света пожала плечами и отвернулась к окошку.

— Вы что, уже пообедали?

— Нет, тебя ждали… — В голосе жены чувствовалась неприкрытая ирония.

— А что стряслось? Ты с мамой поссорилась?

— Сам прекрасно знаешь, что случилось…

Теперь пожал плечами Костя.

— Допустим, мы интеллигентные люди, — медленно произнесла Света, — но врать-то зачем?

— А кто у нас, извините, врет?

— Поднял панику из-за своих дурацких листочков — мол, в институте задержался. А сам целый вечер болтался по поселку. И тебя видели.

— Ах вот оно что!

Ай да Люсинда! Заметила и не преминула доложить и заложить. Браво! Ах, она мужа подруги видела поздно вечером, спешившего в сторону, противоположную дому. Черт бы побрал эти коллективные садоводства, где каждый шаг на виду!..

Надо сказать, что в последнее время отношения Кости с женой складывались не совсем гладко. Света отчаянно ревновала Костю к той институтской жизни, которая была скрыта от нее, Костя пропадал на работе, а денег, увы, кот наплакал. Если бы не сбережения Светиного отца, умершего два года назад, им бы не видать дачи как собственных ушей. Своими силами домик им было не поднять. Так и жили бы в палатке на голом участке — как Боб Мамалыгин в героическую эпоху освоения садоводства. Сделать мужественный жест и поехать во время отпуска куда-нибудь на шабашку — так у них поступали многие, тот же Боб к примеру, — Костя не мог себе позволить: монография. «Есть у меня мужик или нет…», — грустно говорила временами Света.

Эта ее ревность «не по делу» всегда раздражала Костю. Что он — из породы тех мужиков, что с первой встречной могут изменить родной жене? И почему какой-то случайной Люсинде, всем известному треплу, она верит больше, чем собственному мужу? Светкино возмущение породило в нем ответную волну.

— Извини, — сказал он сухо. — Я, конечно, догадываюсь, кто поделился с тобой соображениями о моей нравственности. Я действительно был на работе допоздна. Как сердце чуяло… С рюкзаком вернулся. Мы с Генкой и Ираидой — ты ее знаешь — вместе искали. Но я не желаю, чтобы ты устраивала мне какие-то проверки. Или ты мне веришь, или нет… Выбирай. А после приезда в поселок я очень хотел заглянуть к кому-нибудь из наших — вдруг действительно подшутили. Но я только прошел мимо Филимоновой дачи — все-таки он мой шеф! А его дома не было, судя по машине, как и сейчас. И в окнах темно.

Про визит к Томке он не сказал. Удержался. Осознал чуть ли не шестым чувством, что тогда для Светы не существовало бы никаких аргументов. Вот и пришлось оставить при себе эту маленькую тайну.

Света повернулась и пристально посмотрела на мужа.

— В самом деле?

— Представь себе! А я, грешным делом, думал, что моя жена мне доверяет. — Эти слова получились убедительно горькими, они-то и растопили лед.

Света покачала головой и положила руку на Костино плечо в знак примирения.

— Пойдем, покормлю тебя. Мы-то с мамой уже пообедали.

— А меня у шефа пирогами с черникой угощали. Д. В. даже рюмашечку поставил.

— Ну, это нам еще предстоит. И пироги, и рюмашечка.

— Каким образом?

— Вечером мы приглашены к Симоновым.

— Может быть, без меня?

— И не думай. Если я приду одна, пересудов не оберешься.

— А по какому поводу у Симоновых прием? Ничего не говори, я сам догадаюсь. Где календарь? Может быть, сегодня день взятия Бастилии?

— Мимо, — засмеялась Света.

— Тогда именины любимой собаки.

— Не угадал. Всего лишь седьмая годовщина их с Никитой свадьбы.

— Это, конечно, серьезный повод…

Остаток дня до вечера Костя посвятил семье. Было решено освободить тещу от надзора за Димкой. Жара во второй половине дня давила невыносимо. Поэтому втроем отправились на озеро. Там Света смело подставила и без того загорелую спину жарким солнечным лучам и, спустив бретельки купальника, углубилась в чтение Агаты Кристи — в оригинале, разумеется.

Костя играл с Димкой. Рыли каналы и строили крепости из песка. Но желаемого контакта с сыном у Кости не получилось, хотя смешно было ожидать какого-то понимания от ребенка. Димка капризничал: папа строит из песка не то и не так, как бабушка. Димкина слезливость доканала — вот, что значит тещино воспитание. Впрочем, виноват сам — запустил сына с этой проклятой диссертацией. Элементарно проглядел. И уж совсем стало горько, когда он вспомнил, что и диссертацию вполне может проглядеть…

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Супруги Гурко несколько опоздали. Гости в основном уже собрались. На крыльце маячил загорелый до медной красноты Боб Мамалыгин, в шортах и рубашке навыпуск, раздувавший угли в самоваре. Неподалеку от клумбы с гладиолусами виднелась отполированная лысина Бергенсона, который беседовал с Умной Ираидой. Волосы у Ираиды по обыкновению были заплетены в косу, перевязанную в тон сарафану розовой лентой.

Фаечка Бергенсон осматривала под руководством Люсинды огород. Костя издали заметил ее эрмитажной красоты профиль и поднятые в высокой прическе, открывавшей шею, волосы.

Бергенсон не без удовольствия поглядывал на супругу.

Праздник предназначался, что называется, для среднего звена, люди типа Филимона не входили в число близких друзей или знакомых Симоновых, равно как и зеленая еще поросль — вроде Тамары Мальковой.

Гостям подавали фирменный коктейль «Черный кот» (на базе институтского спирта). Вынесенный на воздух стол был уставлен пирогами с разнообразной летней начинкой — ревень, малина, черника. Пироги, надо отдать должное Люсинде, сегодня прямо-таки таяли во рту. Женщины наперебой интересовались секретами приготовления теста. Но, по-видимому, Люсинда немного не договаривала — Свете, по крайней мере, воспроизвести что-то подобное никогда не удавалось.

Подойдя к Косте с простеньким (дачным) бокальчиком, из которого торчала соломинка, Люсинда светским тоном — будто это не она вчера вечером выслеживала его — осведомилась:

— Ну как, удалось что-нибудь найти?

— Что именно? — столь же светски поинтересовался Костя.

— Что там у вас в лаборатории увели?

— Что с возу упало, то пропало, — нежно произнес Боб Мамалыгин.

На невозмутимо красивом личике Фаечки Бергенсон мелькнула тень интереса.

— Ничего серьезного, — сказал Костя.

— Ну не скажите, — сказал Боб.

Кто же тут предатель? — подумал Костя. Светка? Ее предательство состоит в том, что он, Костя, не нашел в душе жены сочувствия в трудную для себя минуту. Но едва ли природное достоинство позволит Свете обсуждать дела своего мужа даже с Люсиндой.

Фаечка — та безусловно получила информацию от своего мужа, только и всего. Значит, Бергенсон наболтал? А он весьма осторожен, если не сказать труслив. Как же он воевал? Интересно, его брали с собой в разведку?

Или Боб? Уж этот-то — трепло порядочное.

Когда Светха пустилась обсуждать какие-то сельскохозяйственные проблемы с Фаечкой, Костя подошел к Ираиде, крутившей в руках бокал с недопитым коктейлем.

— Мне кажется, что слишком много внимания привлекает эта моя пропажа, — тихо сказал он.

— Ну, в этом ты сам немного виноват.

— ДэВэ очень обеспокоен, даже испугался…

— Его можно понять. Он все-таки зависит от Филимона и боится его.

— Ну да?

— А ты не знал? Святая простота… От Филимона можно чего угодно ожидать. Он вроде черного ящика. У меня ведь тоже был конфликт с Филимоном перед самой защитой. Он вдруг взял и написал от имени лаборатории отрицательный отзыв. Черным по белому. Дескать, мои результаты не вызывают доверия. Правда, в конце положенные слова имелись: соискатель, мол, заслуживает искомой ученой степени. Но главное-то было сказано раньше. Ученый совет, конечно, всерьез этот документ не принял — Филимона здесь знают. И мою работу тоже… Но ведь он куда угодно может написать, в том числе и в ВАК. Пока проверят, сколько воды утечет. Москва далеко… Может, чем-то ты его задел?

…Вечер прошел довольно весело. О Костиных бедах больше не вспоминали.

И Света не дулась, ее настроение заметно улучшилось под действием «Черного кота».

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

^{Борис Штейман} Больше всех надо

⠀⠀ ⠀⠀

Утром Варей долго не мог встать. Раньше его всегда будила теща. Милая глупая старушка. Уже давно отзвенел будильник, а глаза все никак не открывались. Сквозь полудрему он ощутил затекшую за ночь спину да напряженные расширенные вены на ногах. Снова он опоздает на службу, вяло подумал Варей. А опаздывать нельзя… Он представил хмурый взгляд Никанорыча. Усмехнулся. Никанорыч с удовольствием дал бы ему, Варею, по зубам за опоздания, если бы не был так дисциплинирован и если бы Варей не был так нужен, так, черт его возьми, незаменим! А кругом треск, звон, идет борьба, всеобщая, всенародная, за дисциплину. Везде! А уж у них и говорить нечего, все приходят за полчаса, а иные за час до начала. Соревнуются — кто раньше. Конечно, Варей — случайный человек в Управлении, случайный. И как насмешка ведомства над собой, Варей — один из лучших специалистов. Это говорит за то, что ведомству не чужда самоирония и даже юмор. Так объяснил это Варею Марк, сотрудник вычислительного центра Управления. Тоже, кстати, совершенно случайный человек, даже, может быть, более случайный, чем Варей. За раскрытые дела Варея иногда поощряют ценными подарками. Вот за последнее незаконченное дело наградили именным будильником. С надписью: «Тебе, славный Варей! От нас». Не без намека, конечно.

Варей наконец спустил ноги с дивана. Последнее время он никак не может выспаться, в этом все дело. У него совершенно расстроился сон. Он превратился после развода в настоящего невротика. Ему приснился бульвар, на котором прошло его детство. Варею никогда не снились места, в которых он проживал сейчас, а только те, из ясно-туманного далека. Один конец бульвара заканчивался станцией метро. Вот там-то и разместились военные машины с солдатами. Все были при деле. Одни быстро развертывали радиостанцию, другие бежали с пакетами и донесениями. Обычная армейская суета. Гражданские лица двумя тоненькими ручейками втекали и вытекали из метро. Варей сидел за рулем огромного грузовика-вездехода и сквозь лобовое стекло кабины наблюдал за происходящим. «Военные взяли верх… или же какие-то странные учения, маневры в центре города», — потом, как обычно, проанализировал он сон, бредя в туалет. Варей любил раздумывать над снами, видениями и галлюцинациями. Но самое невероятное состояло в том, что его старенькая машина, которую он продал несколько лет тому назад, во время развода, тоже стояла на бульваре, неподалеку, около деревьев. И Варей прекрасно ее видел через стекло. Причем заехать на бульвар и поставить там машину было не просто нарушением, а чем-то до того неслыханным, вопиющим, что и представить-то невозможно Да и заехать туда можно только в одном месте, около метро, так как остальные выходы с бульвара оканчивались ступенями. Но метро отрезано солдатами. «Значит, я поставил машину в неположенном месте раньше, чем начались события», — определил довольный выстроенной логической цепочкой Варей, умываясь.

Варея терпели на службе за уникальное чутье. «В своей прошлой жизни я был охотничьей собакой, поэтому у меня и болят ноги», — каждый раз думал Варей, выходя из дома. Он ненавидел район, в котором теперь жил. Окинул взглядом одинаковые длинные девятиэтажные панельные коробки. И стал смотреть под ноги на темный шероховатый асфальт. Обратно, в центр, дороги не было. Там теперь жили другие люди…

Потом хлопнула дверь кабины, и рядом с Вареем уселся прапорщик и приказал ему разворачиваться. Варей включил скорость и стал медленно подавать машину назад. Было страшно узко. Сзади мешали деревья.

— Давай! Давай! Веселей! — насмешливо подбадривал его прапорщик.

«Мной командует прапорщик! — с каким-то непонятным удовлетворением подумал во сне Варей. — Дожили!.. А с другой стороны, мне вполне может быть лет эдак двадцать?» — резонно предположил он.

Варей до конца вывернул руль. Но не хватило каких-нибудь миллиметров, и он задел свою машину На крыле его любимого и одновременно ненавидимого за старость автомобиля появилась неглубокая, но длинная вмятина-царапина.

— Так ему и надо! — одобрил прапорщик. — Обнаглели частники! Уже на бульваре, где с детьми гуляют, машины ставят! — возмутился он.

— Не ему, а мне! — строго поправил его Варей, решив немного сконфузить прапорщика.

Потом зазвенел будильник, и он не смог досмотреть сон.

Варей спустился в подземный переход. «Видимо, дали отбой… — предположил он. — Поэтому мы стали разворачиваться… Или же… Во всяком случае, был приказ. А это уже неплохо само по себе», — засмеялся он.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

В конце перехода, уже перед самым входом в метро, длинноволосый неопрятный парень продавал проездные билеты. «Высокий, бледный, очки, нервное лицо… — привычно отметил Варей. — Что-то здесь не то… Не пойму что, но не то… Какое-то несоответствие. Уж больно внутренне подобран, насторожен…» Варей остановился неподалеку и решил немного понаблюдать за парнем. «Опоздаю еще на пять минут. А надо хотя бы пару часов за ним последить. Вот она несвобода… Черт ее побери! — разозлился вдруг Варей. — Даже этого не могу себе позволить! Послать бы эту службу!» Он наклонился, как будто у него развязался шнурок. Парень с напряженным безразличием скользнул по нему взглядом. Варей приподнялся и сделал шаг в сторону. Парень, видимо, что-то заподозрил и решил доказать Варею, что он самый что ни на есть настоящий продавец проездных билетов, а не какой-нибудь там случайный в этом деле человек. Как раз подошла женщина, протянула деньги. Парень небрежно выхватил из стопки билет, но локтем случайно задел лежащие на столике деньги и сбросил их на пол. Нагнулся, чтоб поднять, и уронил на ноги женщины складной столик. «Ловок, ничего не скажешь… Занятный экземпляр! — подумал, удаляясь, Варей. — Такие ребята часто выводят на след, совершенно не подозревая об этом… Но разве объяснишь это нашим остолопам?.. Я и сам-то не могу понять, почему он меня заинтересовал… Показалось, почудилось, это не объяснение. Хорошо еще, что он весь подземный переход не развалил своим рвением. Такого ловкача можно смело брать на полставки, а проявит себя в паре-тройке дел, так и на целую не грех!» — улыбнулся Варей, устремляясь в метро.

Настроение немного улучшилось. Варей толкнул двери Управления, предъявил пропуск, вбежал на свой этаж и вошел в кабинет начальника.

— Привет, Никанорыч! — на подъеме произнес Варей. — Любопытного парня встретил по дороге. Хорошо бы его привлечь!

— Сколько сейчас время? — процедил в ответ Никанорыч.

— Времени, — машинально поправит Варей,

— Что? — тихо переспросил Никанорыч.

— Минут пять десятого. — Варей решил не дразнить Никанорыча и мягко добавил: — У тебя же есть часы.

— Ладно, не будем, — сдержался Никанорыч. — Скажи, почему мы должны привлечь твоего парня? Кто он?

— Он продает проездные в подземном переходе. Выбрал превосходное место наблюдения. Уверен, он будет нам полезен.

— Ты уверен? — прищурился Никанорыч и снова сдержался: — Ладно, не будем. Возьми в сейфе серую папку. Генерал поручил тебе срочно разобраться! Связано с прошлым делом.

Варей достал тоненькую папочку и пошел к себе. «Зачем я дразню Никанорыча? — размышлял он по дороге. — Прекрасный работник, настоящий служака, к тому же мой начальник, Я его сильно раздражаю. У него могут отказать тормоза, и он срубит сук, на котором сидит. Ну и черт с ними! Неизвестно, кто кому больше надоел. Открою кооператив. Буду выслеживать неверных жен и мужей».

Варей заперся у себя в кабинете. Открыл папку. С фотографии на него взглянул бородатый мужчина, слегка прищурив близорукие глаза. «На два года моложе меня, — отметил Варей и стал внимательно разглядывать бородача. — Приятное интеллигентное лицо, располагает к себе», — подытожил он первые впечатления. Стал читать короткую справку. «Поступил в университет на три года позже меня. Сплошные совпадения. После окончания работал в НИИ. Потом… потом перешел в Союззаготпушнину Так. Это интересней. Проходил свидетелем. Подозревался в организации подпольной фабрики. Оправдан за недостаточностью улик. Где находится в настоящее время, неизвестно. Непонятно, как связан с теми друзьями. Никаких зацепок!»

Варею после окончания университета предложили работу в Управлении. Ничего странного в этом не было. Прекрасная анкета и диплом с отличием, Варей для порядка немного поломался и согласился. Еще бы не согласиться, это было его заветной мечтой, его делом. Он закрыл папку, запер кабинет и пошел к генералу. Иногда он обращался через голову непосредственного начальника прямо к самому. Еще и это не мог ему простить Никанорыч.

Секретарь доложил:

— Иван Еремеевич! К вам Варей.

— Пропусти!

Прошел Варей по пушистому ковру. Сделал глуповатое лицо. Поздоровался.

— Ну, здравствуй, здравствуй, Варей! — приветливо пророкотал в ответ генерал, оторвавшись от лежащих на большом столе важных документов. — Легок на помине. Только что про тебя вспоминал. И как думаешь, по какому поводу? А?

— Не могу знать! — отчеканил Варей.

— Да ладно притворяться! — засмеялся Иван Еремеевич. — Ну, давай, отгадывай, хитрая твоя душа!

Задумался Варей. Вспомнил недавний сон.

— Наверное, какие-то учения предстоят! — ляпнул наугад.

— Ну, ты даешь! — довольно развел руками генерал — Конечно, не совсем. Но, как говорится, квадрат накрыл. — Немного помолчав, объяснил: — Думаю семинар организовать. Наберем с десяток ребят, из молодых, способных. А ты поделишься своим методом! Как?

— Я — всегда пожалуйста. У меня секретов нет, — охотно согласился Варей. — Вот, кстати, отличного парня встретил сегодня по дороге. В подземном переходе билеты продает. Может быть нам полезен. Просто уверен.

— Откуда такая уверенность? Мало ли кто что продает, — генерал внимательно посмотрел на Варея, улыбнулся.

— Да вот показалось, Иван Еремеевич, — и вдруг, почувствовав какую-то напряженность, не соответствующую моменту, Варей дал задний ход. — А вообще-то, мало ли чего покажется. Да и Никанорыч вот тоже сильно сомневается…

— Нет, брат, я в это «показалось» очень верю. Хотя и убедиться лишний раз никогда не мешает. А на Никанорыча сердиться грех. Сам подумай, кто мы без никанорычей? Начальники да таланты! Представь, что получится. Жуть, бардак! — засмеялся довольно, зажмурился. — А никанорычи — это цемент, порядок. Каждого надо использовать на своем месте. Учитывая, конечно, индивидуальные возможности. Владеть, так сказать, кадровым маневром… Вот для этого и нужно начальство. Понятно? — снова засмеялся. — Кстати, рыбак отличный. У всех пусто, а Никанорыч на уху всегда натаскает. Просто уникум!

— Все понятно, — откликнулся Варей, не совсем понимая, с чего это вдруг такой доверительный разговор.

— А раз понятно, то и хорошо. И потом учти, Никанорыч — из глухой деревни, приличного образования не получил, а верить ему можно на все сто, не подведет. Ну, да ведь ты не за этим пожаловал! Выкладывай, только побыстрей!

— Я вот… насчет этого дела… — замямлил нарочито Еарей. — Ведь никаких зацепок. Ну, даже если я его раскопаю… А дальше что? Никанорыч сказал, что он как-то связан с компанией Митрохина… Но после того, как исчез Савченко, порвалась последняя ниточка.

— Все правильно. Есть сведения, что он связан с Митрохиным. Думаю, не случайно они в одно время работали в Заготпушнине. Остается надеяться, что кое-что проявится по ходу дела. Еще есть вопросы?

«Вопросы-то есть. Например, кто надоумил раскручивать «бородача»?» — подумал Варей, но спрашивать не стал, а лишь коротко ответил:

— Никак нет!

— Ну, хорошо. Иди, трудись и не тяни, а то крупная рыба вся на дно заляжет. — И, как бы невзначай вспомнив, добавил: — Как ты считаешь, что в нашем деле главное?

— Главное — это доверие, — усмехнулся Варей.

— Верно! Сообразительности тебе не занимать, — довольно подтвердил генерал. — А почему? Да потому, что другого выхода нет. Ведь, что ни говори, а чужая душа — потемки. Доверие — это второй цемент в нашей работе. А мы тебе доверяем! — веско закончил Иван Еремеевич. — Ну, ладно, все! — И опустил голову в разложенные на столе важные документы.

«Мы — это звучит… Но кто ж интересно эти «мы»? — подумал, хмыкнув, Варей и мудро рассудил: — А «мы» — это значит «они!» — и мысленно очень многозначительно поднял высоко вверх указательный палец правой руки и немного им потряс.

Засел в своем кабинете Варей. Снова внимательнейшим образом изучил папку. Какая-то тонкая игра началась после митрохинского дела. Задел он кого-то. Кто подсунул генералу бородача? Тут никаких случайностей быть не может. И что это за многозначительные разговоры? Начинает постепенно охватывать раздражение Варея. Не привык он быть пешкой в чужой игре. «Спокойно, спокойно, меньше эмоций, — успокаивает себя Варей. — Выигрывает тот, кто располагает большей информацией».

Спускается Варей в вычислительным центр. Набирает запрос. Присаживается в ожидании ответа. Чуть мерцают лампы дневного света. Мягко жужжат машины. Быстро перемещаются сотрудники в белых халатах. Сонливость овладевает Вареем…

Наконец раздается стрекот печатающего устройства. Выползает неторопливо бумажная лента. Читает внимательно Варей. Тут и дата вступления в комсомол, и размер ботинок, и много другой нужно-ненужной чепухи. А в конце неожиданно крупным шрифтом: «Мы так тебя любим, Варей! Ну, просто… как родного сына!». Открывает от изумления рот Варей. «Не может быть!». Мотает головой, пытается отогнать наваждение. Снова читает, вытаращив глаза. Да, нет, все точно! «Может быть, шуточки Марка?» — предполагает он. А тут как раз и Марк идет навстречу, распахнув руки для объятий. Легок на помине.

— Твоя работа? — сурово осведомляется Варей, строго указывая на возмутительный текст.

— Я тут ни при чем, — смеется Марк. — Недавно установили компьютеры нового поколения. Любят они пошутить над клиентами, имеют такую слабость! Да и программы еще не успели отладить.

— Доиграешься ты у меня! — грозит Варей. — Скажи спасибо, что попался тебе такой безудержный либерал, как я! Другой бы тебе врезал за такие шутки!

Складывает Варей аккуратно бумажную ленту и прячет в карман, интересуется с напускной серьезностью:

— Над всеми шутят?

— Только над теми, кто понимает, — отвечает Марк.

— Ну, тогда ладно, — милостиво кивает Варей.

Возвращается к себе. «Плюнуть надо на все! С высокой башни!» — решает Варей. Подходит к окну, хочет плюнуть. Но окна не открываются, кондиционеры. И плюет Варей в корзину для бумаг. Но эффект не тот. И осознает он, что найти бородача — дело чести. Профессиональный долг! «Так любим… как родного сына…» — машинально повторяет Варей и вспоминает своего отца. Тот всю жизнь прослужил в конной милиции и дослужился до приличного чина, до майора. В отставку вышел с хорошей пенсией. Купил в деревне крепкий дом, обзавелся хозяйством. Отец, как полагал Варей, догадывался о некоторой несправедливости судьбы, которая поздновато выпустила его на свет божий. Но все же отец успел застать и боевых лошадей, и настоящие служебные конюшни. А не только цирк да ипподром. Где будут маяться те, другие, которые придут еще позже и которым вообще не повезет. Это вам не сто, двести лет назад… Ну, да чего там говорить!

Отец всегда громко стучал сапогами, когда входил в дом, и звенел шпорами. Работу свою любил и считал общественно значимой. Под старость очень горевал, что в конной милиции произошли большие сокращения. Помнил Варей пышные, желтые от табака усы да выпуклые голубые глаза. Иногда отец приносил с собой седло и шумно клал его у стены длинного коридора их коммунальной квартиры. Соседи каждый раз отворяли двери и высовывали любопытные лица. Когда отец удалялся, Григорий Семенович обязательно говорил с нарочитым уважением:

— Натуральна кожа! Вещь! — И покачивал в умилении головой.

— Конечно, натуральная! Ишь, как воняет! Он скоро портянки будет на кухне сушить! Я вам говорю! — непременно откликалась Пелагея Федоровна.

В жизни Варея были три периода отношения к службе отца. В первом, детском, он гордился отцом. Ему нравился исходящий от него лошадиный запах. Иногда отец брал его с собой, усаживал впереди себя на лошадь. Это было верхом блаженства! В школьные годы, особенно в старших классах, Варей стыдился отца. Его тошнило, когда отец за обедом с упоением рассказывал, как они «вытесняли» или «захватывали в кольцо» не в меру разгоряченных после футбольных матчей болельщиков. В школе Варей учился отлично и школьной элитой был признан. В какой-нибудь заурядной профессорской семье своего приятеля-одноклассника он говорил, что его отец — зоолог, специалист по лошадям. И все окружающие безразлично кивали головой: «Зоолог так зоолог. Нам без разницы. Мы либералы и люди самых широких взглядов. Да хоть бы старьевщик или, скажем, конный милиционер. Нам-то что!». В студенческие годы ему было наплевать, кто его отец. Варей унаследовал от него непокорный чуб. Как ни стригся, все равно через пару недель образовывался чуб. Это было досадно, так как в моде в то время были совершенно другие прически.

Варей достал из кармана листок с информацией, отыскал в нем адрес бывшей жены бородача Лидии, записал в журнал, что отбывает в местную командировку, вызвал дежурную машину и спустился к подъезду.

Машина петляла по узким переулкам старой части города. Шофер оказался неопытный и никак не мог найти нужный адрес. Наконец Варей отпустил машину и пошел пешком. Начинало темнеть. Он прекрасно знал этот район. Но то ли сильно изменилось все за последнее время, то ли Варей заблудился в трех соснах… Пройдя двумя проходными дворами, он неожиданно уперся в нужный дом. Поднялся на третий этаж. Постоял перед выкрашенной коричневой масляной краской дверью. Ему почудилось, что за дверью кто-то стоит и тихо дышит. Тогда он на цыпочках опустился вниз и вышел во двор. Сел на скамеечку неподалеку от детских качелей. Прикинул, где могут находиться окна квартиры. И стал наблюдать за желтыми неплотными занавесками. Ему показалось, что это окно совершенно непохоже на остальные. Окружающие Варея предметы — соседние дома, одинокое черное дерево посреди двора — вдруг начали еле заметно двигаться по кругу. Даже темное, покрытое облаками небо неторопливо поползло в сторону со своего насиженного места. Варею сделалось не по себе. Идти в квартиру почему-то страшно не хотелось. Он стал тянуть время, убеждая себя, что в любых учебниках рекомендуется провести сначала тщательное наружное наблюдение. Занавеска отодвинулась. Показалась женская фигура и стала смотреть во двор. Дальше ждать уже было нельзя. Варей решительно вошел в подъезд.

Дверь открыла женщина. Приятной наружности, стройная, крепкая, занимается спортом, темные блестящие волосы, глаза серые, легкий румянец, чуть выше среднего роста, возможно, примесь восточной крови. Взглянула вопросительно.

— Здравствуйте, — улыбнулся открыто и доброжелательно Варей. — Петр Константинович дома?

— Нет, он уже давно здесь не живет, — сухо ответила женщина.

— Какая жалость! — воскликнул Варей. — И где ж его можно найти?

— Не знаю! — попыталась закончить разговор женщина.

— Что же теперь делать?! — запричитал Варей. — Я проездом, из глубинки. Учились вместе, в университете. Так хотелось повидаться! Вы разрешите зайти на секундочку?

— Ну, проходите, — неохотно разрешила женщина.

Настороженно заходит Варей. Уж больно легко удалось проникнуть в квартиру. Без умолку болтает какую-то чепуху, сыплет шутками-прибаутками. Осматривается. Обычная квартирка средней руки. Каких много. Да… средний достаток, а женщина очень ухоженная, не совсем вписывается. А может быть, развод фиктивный? Чтоб имущество сохранить при конфискации? И, подвергая сомнению, оглядывает обстановку — телевизор в углу, сервант, тахту — разве это имущество? Может, действительно одна? Скучает…

Рассказывает Варей трогательно-печальную повесть о своем босоногом, сиротском, полуголодном детстве. Затягивает противника в расположение своих частей. Женщина улыбается, включается постепенно в разговор. «Зачем все же я ей нужен? Понятно, что неотразим и прочее. А все-таки?» — напряженно размышляет Варей и переключается на кооперативы. Предлагает создать свой небольшой, заработать кучу денег и махнуть куда-нибудь, ну, скажем, по пустыне на верблюдах, как какие-нибудь там туареги.

— В пустыню… — мечтательно повторяет женщина. — Это было бы здорово.

Нравится Лидия Варею, нравится… «Чем же это, интересно? Обычная бабенка, — спрашивает себя он и сразу же отвечает: — А всем!»

Переходит Варей на тему сахарного песка и самогоноварения. Сетует на нерадивых членов общества.

— Намек поняла. Кофе хотите? Или вы на сон грядущий не потребляете? — улыбается Лида.

— Какой уж там сон! — сетует на тяжелую судьбу Варей. — Премного благодарен да и только!

Весьма соблазнительно покачивает бедрами Лидия, удаляясь на кухню. Знает, что смотрит ей вслед Варей.

— А я вас уже где-то видел! — кричит он ей вдогонку.

— В очереди за песком, — хохочет в ответ женщина.

«Нет, не в очереди, — бормочет Варей. — А вот где, не помню, ведь важно это, очень важно. А вспомнить не могу, потому что не высыпаюсь! — неожиданно раздражается он. — Проклятая служба!» Быстро встает, подходит к книжным полкам. Внимательно пробегает глазами по корешкам книг и видит внизу сбоку, на видном месте, пачку фотографий. Не торопясь, перебирает Варей фотографии: Лида с бородачом на морском побережье, несколько групповых, видимо, семейных, старушки у подъезда, дети на лесной лужайке. Отбирает несколько штук и засовывает их в карман. В том числе — с импозантным стариком в инвалидной коляске, снятую «Поляроидом». «На память…» — приговаривает Варей и подходит к окну. Совсем темно уже на дворе. Кажется ему, что сидит кто-то у детских качелей на скамейке. Там, где недавно сидел Варей, и смотрит на него. «Очень даже может быть! — раздельно и четко выговаривает про себя Варей. — Главное, раньше времени не брать в голову…»

Несет хозяйка кофе. И кажется Варею еще привлекательней. «Так бы и набросился!» — щурится он. «А приличия? Ты же на службе, в конце концов! Не забывайся!» — останавливает его внутренний оппонент. «Набросился бы, наплевав на приличия!» — отвечает ему, смеясь, Варей. «А в кофе уже снотворное небось подмешано», — остужает его оппонент.

— А в кофе небось уже снотворное буль-буль? А? — смеется Варей.

— Два снотворных, — отвечает серьезно Лида. — Себе тоже.

— Вот это по-нашему. Чтоб не ошибиться, — помогает он расставлять на столе чашки.

— Вы где остановились? — интересуется Лида.

— Нигде, — смущенно отвечает Варей. — Думал, у Петра… Да ерунда, где-нибудь перекантуюсь.

Ну, вот что, — решительно говорит Лида. — Есть раскладушка. Постелю на кухне.

— Да неудобно как-то… одно беспокойство… — мямлит Варей. Очень хочется ему подойти к окну и проверить, есть ли наблюдение за домом или почудилось.

— Давайте потушим свет и посмотрим во двор, — простодушно предлагает он.

— Давайте! — охотно соглашается Лида. — Вы не совсем? Да? А может, у вас шпиономания?

— Скорей второе, — довольно смеется в ответ Варей. — Просто это мое самое любимое занятие в свободное время еще с детских послевоенных лет.

— Чудак… — качает головой Лида.

Тушат свет, подходят к окну, во дворике никого. «Успел уйти. — Обнимает Варей Лидию и думает: — Каких шикарных баб стали вербовать! Просто уму непостижимо!»

— Ты такой милый… и наивный, — шепчет в темноте Лидия. — Мне тебя почему-то немножко жаль… так, чуть-чуть, — тихо смеется женщина, поблескивают в темноте глаза.

«А мне тебя», — хочет ответить Варей, но не говорит, не стоит дразнить по пустякам. Вдруг еще обидится? Можно и спугнуть.

Утром Варей незаметно выскальзывает из дома. Делает вид, что не хочет компрометировать молодую женщину. Мол, соседи, слухи, разговоры… Хотя, конечно, вряд ли ее здесь кто-нибудь знает.

На работу приходит за десять минут до начала. Ловит удивленный взгляд Никанорыча. Берет из сейфа пистолет. И идет со всеми в тир. Раньше иногда отлынивал, а теперь в первых рядах. Бах-трах-бах-трах. Гремят выстрелы. Движутся стремительно вдалеке темные силуэты с белыми кружками на груди. Или появятся неожиданно на миг и исчезнут. Все уже снова разбрелись по кабинетам, а Варей все стреляет. Уже рука онемела, дрожит. Недоволен результатами, раньше лучше получалось.

— Немного рука вяловата, а так вполне, — хвалит его инструктор. — Чувствуется специалист.

Возвращается к себе Варей, а по дороге заносит фотографии Марку. Просит его отдать их на экспертизу и забрать результаты.

— Все хитрим и никому не доверяем, — комментирует Марк странную просьбу. — Ладно уж, сделаем вам великое одолжение!

Решает Варей сводить Лидочку в парк культуры и отдыха. Есть такая форма времяпрепровождения с женщинами. Аттракционы, комнаты смеха, мороженое, колесо обозрения. Дешево и беззаботно. Как дети. Мужчинам кажется, что женщинам это должно очень нравиться. А на самом деле неизвестно, нравится такое слабому полу или же они идут на это из вежливости.

Только забрались они в кабину колеса обозрения, как заприметил Варей внизу на лавке молодого человека, можно сказать, почти еще мальчика, но по виду уже сильно испорченного, безразлично покуривающего сигаретку и перекладывающего все время ноги в синих «вареных» джинсах с одной на другую. Сомнений нет, «пасут» Варея и его спутницу. «Надо бы спросить у Лидии, — думает Варей, искоса озорно посматривая на попутчицу, — вот сейчас она по заданию или уже просто так?» Не позволяет Варею мужская гордость думать, что только по заданию. Наверно, фифти-фифти. «А вот я сам, к примеру, как? — задает себе встречный вопрос он. — То-то и оно! И нечего! Еще успею испортить себе настроение!» — решает он.

Плавно движется им навстречу земля. Выходят они, не торопясь, из кабинки, а мальчонки на лавке уже нет. Как будто и не было. А вокруг так безмятежно. И дети шныряют, и голуби переваливаются, и небо в крошечных облачках.

Рассказывает Лидия, какой замечательный человек Петр Константинович. Как жили они душа в душу. И все у них было. Вот только командировки постоянно и все дольше и дольше. А потом и вовсе исчез. Но деньги присылает. В общем, незаурядный человек, да и только!

— Я более незаурядный! — гордо произносит Варей и смеется довольный.

— Это еще нужно доказать, — отвечает мягко Лида и опять как-то жалостливо смотрит на Варея.

Берет его под руку и восклицает:

— О! Пушка?!

— Удивилась? — вопрошает Варей и смотрит испытующе.

— Нисколько, — вяло и даже с некоторой печалью отвечает Лидочка. — Я сразу поняла, что ты за гусь. Как только зашел. Вас, легавых, за версту видно.

— Не легавых, а борзых! — поправляет Варей. — Открою тебе один маленький секрет.

Чувствует он, как напряглась непроизвольно женская рука. Выдерживает Варей паузу и добавляет солидно:

— В прошлой своей жизни… — снова останавливается, — я был борзой! — изрекает торжественно и добавляет доверительно: — Оттого и вены на ногах болят. Учти, ты первый человек, которого я посвящаю в эту сокровеннейшую тайну. Даже жена моя бывшая про это не догадывалась. Чувствуешь, какое тебе оказано доверие?!

— Доверие — страшная штука, — вторит умудренно Лидок, чуть поджав по-старушечьи края губ. — Такая тяжесть порой, что не приведи Господь!

Быстро катится время. Кажется, что только зашли в парк с целью увеселения. И вот уже залегли вокруг сумерки. Темно и не очень уютно стало в парке, несмотря на хорошее освещение аттракционов и дорожек, густо посыпанных мелким красным, неужели на самом деле битым кирпичом? — сомневается Варей.

Просит Варей разрешения ненадолго покинуть Лидочку. Ну, а вечером обязательно к ней.

— Смотри! Буду ждать! — грозит шутливо пальчиком Лидия.

Усаживает Варей Лиду в такси. Машет рукой вслед, улыбается нежно. Но только отъезжает машина, сразу же сползает улыбка с лица. Заходит Варей в телефонную будку. Звонит Марку. Бубнит деланно недовольным голосом Марк.

— Приезжай! Ничего особенного, но кое-что есть.

И хотя не терпится Варею узнать это «кое-что», решает немного пройтись пешком, обдумать ситуацию. Впереди, у большого магазина, группа возбужденных людей. Дефицит», — предполагает он и, только подойдя поближе, понимает, «наперсточники» дурят простаков. Пока вовсю идет игра между своими. Заманивают. Четверых своих быстро насчитал Вапей. Изображает азарт и возбуждение высокий крепкий малый с переломанным носом, рвет с шеи золотую цепочку:

— Давай! Стольник! Девяносто шестая проба!

— Ха! — отвечает, не глядя, катала, быстро гоняя черный шарик по картону. — Дешевка! Бижутерия!

— На! Посмотри! Вон проба! Ну? Дай отыграться! — Длинный подносит к его лицу цепочку.

— Ладно, — цедит сквозь зубы катала. — Полтинник.

— Давай! — соглашается длинный.

— Это что? — изумляется один необыкновенно наивный зевака. — Пятьдесят копеек?!

— Копеек, — передразнивает его другой искушенный зевака, удивленный такой поразительной наивностью. — Пятьдесят рублей!

Снова движется шарик под ловкими руками каталы. Отыгрывает пятьдесят рублей длинный А Варея подталкивает локтем другой свой, быстроглазый, юркий парнишка, подначивает:

— Слушай! Ну, давай пополам! Ну, давай! Верное дело!

Отмахивается Варей от назойливого компаньона. «Где же, интересно, болтается патрульный? — думает он. — И сколько ему вручили за отсутствие?» И вдруг видит он среди своих того со скамейки в «вареных» джинсах. Безразлично скользит он взглядом по Варею. Резко отталкивает Варей загораживающего обзор юркого парнишку и, показывая катале пятидесятирублевую бумажку, коротко бросает:

— Играю! Пятьдесят!

— Поехали! — соглашается тот.

Быстро перемещаются руки над картоном. Поднимает катала один из наперстков, под ним черный шарик. Мол, убедитесь, люди добрые, честная игра, никакого мошенничества! Толкает больно в бок Варея быстроглазый мальчишка, пытается отвлечь, сбить с игры. Хочется Варею слегка, по-отечески двинуть его рукояткой пистолета по шее, но удерживается он от противоправного действия, да к тому же и непедагогично это. Только катала отрывает руки от наперстков, как Варей накрывает башмаком один из наперстков и говорит резко:

— Здесь! Открывай!

Поднимает катала наперсток, есть под ним черный шарик, бросает быстрый косой взгляд на юркого парнишку, протягивает Варею пятьдесят рублей. Не глядя берет Варей деньги и видит изумленное лицо охотничка в «варенках». «Что и требовалось доказать!» — констатирует Варей.

— Тебе везет! Давай еще! Я в доле! Давай! Не дрейфь! — не отстает от него юркий мальчишка.

— Брысь! — страшно оскалясь, шепчет ему Варей, поворачивается и идет к троллейбусной остановке.

Заходит Варей в Управление, поднимается к Марку.

— Есть кое-какие пустяки, — с напускным равнодушием говорит Марк. — Даже и не знаю, стоит ли тебе на них отвлекаться?

Молчит выжидательно Варей. Пусть наиграется вволю Марк. И как его только взяли в Управление?! Видимо, и на кадры бывает проруха. Поправляет Варей пистолет под мышкой. Непривычно. И понимает, почему отец иногда приносил домой седло. Просиживает, небось, с утра до вечера на базаре в старом синем милицейском кителе со споротыми нашивками и погонами да продает картошку величиной с кулак. Лишь иногда уставится мутными глазами на какую-нибудь ядреную румяную бабенку да буркнет что-нибудь невнятное в прокуренные усы. «Ишь, старый черт! А туда же!» — откликнется довольная бабенка. «У-у! — замычит тихо отец. — Я тебя!» «Тебя, тебя! — передразнит со вздохом молодуха, — Гриб трухлявый».

Достает Марк фотографии и объясняет назидательно:

— Видишь, старушонки перед подъездом позируют. Так учреждение это типа специализированного санатория для восстановления здоровья. Для ветеранов! Ну, а старикан этот на колесах… Ну, это, знаешь, как бы тебе сказать…

— Да, не тяни ты, ей богу! — сдается Варей.

— То-то! В общем, повезло тебе крупно! Вот что! А повезло потому, что пришел сразу ко мне. Другой бы потребовал, сам знаешь что, а я нет! Бескорыстно, старина! Из чистого энтузиазма! Крепкий это старик! Крупный авторитет преступного мира! Можно сказать, крестный отец!

— Та-ак… Забавно… — протяжно выдыхает Варей и думает: «Кажется, все предложенные наживки я заглотнул и по-прежнему отстаю на пару ходов».

— Короче, есть подозрение, что сейчас не у дел. Преклонный возраст и прочее, но… сам понимаешь, — разводит руками Марк и уже серьезно добавляет: — Могу, если нужно, помочь!

— Да, пока вроде не надо. Это потом, если… — морщит задумчиво лоб Варей.

«Не зря такой подарок получил за прошлое дело, — вспоминает он будильник. — Оборвалось все тогда довольно странно. Возможно, хвост от большого зверя оказался».

Поздним вечером бредет Варей по аллеям парка. Неожиданно открываются взору старинные санаторные строения. «Не хуже парижского Дома инвалидов!» — восхищается он.

Идет по полутемному коридору. Разбрелись престарелые по своим норам «Вполне можно было на завтра отложить. Вот и Лида обидится…» — сомневается он. Никак не может найти подходящего места. Все не то. Вроде и кресла в холлах удобные, и диваны ничего себе. А не лежит душа. Наконец попадает Варей в переход, а из него в поликлиническое отделение. Белеют слабо двери кабинетов. Неожиданно расширяется коридор, образуя большую нишу. Два кресла, диваа «Ну, наконец, что нужно!» — облегченно вздыхает он, плюхается на диван. Ставит рядом сумку с едой да и газетами для чтения. «Какое отличное место! А каким чудесным плюшем обит диван! И кадка с небольшой пальмой так кстати. Просто редкое место! Пожалуй, нигде за последнее время я не чувствовал такого покоя, — решает удовлетворенно Варей. — Жаль только нет настольной лампы, — думает он, засыпая. — Как славно».

Мгновенно просыпается Варей. Уперлось в спину чуть повыше лопатки дуло. «Попался, идиот!» — мелькает стремительно мысль. «Кажется, без глушителя», — пытается определить Варей свое ощущение. Видимо, придется поднять руки вверх да сдаться на милость победителя, если такая у него имеется. Но никаких команд не поступает. И решает он сидеть смирно и ждать.

— Разбудила я тебя, голубочек? — звучит над ухом ласковый женский голос. — Ишь как славно устроился! >

«Плох я стал, совсем плох! — корит себя Варей. — Швабру от пистолета уже не могу отличить!».

Присаживается рядом уборщица. Смотрит на него с умилением. Не старая еще, под пятьдесят.

— Небось приехал издалека навестить кого? И правильно сделал, голубочек! Посмотришь, как они, родимые, хорошо здесь устроены. А это местечко, где ты прилег, ну не чудо ли? А? Скажи, голубочек!

— Чудо, — охотно подтверждает Варей.

— Я и сама, бывало, приду сюда, сяду и сижу себе, сижу. Ну так здесь покойно! Просто слов нет!

Всех подозревает Варей. И уборщицу тоже.

— А где здесь, мамаша, умыться можно? — спрашивает он строго.

— А и пойдем, покажу. И туалет здесь отличный! Сам увидишь. Все голубым кафелем заделано. Пойдем, голубочек.

Умылся Варей, почистил зубы, перекусил. Достал газету, раскрыл и посматривает изредка поверх. Появляются различные люди; врачи, медсестры, престарелые, инвалиды, посетители. Хлопают дверями, снуют туда-сюда. Идет своя, обычная для этих мест жизнь. Начинает Варей потихоньку вживаться в новую обстановку. Уже нервирует его большая очередь к невропатологу. Полчаса как ушла, а сказала, сейчас приду. На консультацию! Ничего себе консультация! Стучится Варей к заведующей:

— Людей назначали! Они пришли! А врача полчаса нет на месте!

— Не полчаса, — поправляет твердо заведующая, — а всего только двадцать пять минут. Хорошо, разберемся, — закругляет она беседу.

Возвращается Варей на свое место, а его ждут с нетерпением.

— Ну? Что сказала?

— Разберется, — успокаивает он очередь и усаживается поудобней.

Вдруг грозный быстрый стук каблуков в коридоре. «Заведующая, — довольно думает Варей. — Решила все-таки разобраться». А это оказывается махонькая девочка, несется стрелой по коридору. Видать, засиделась. Совсем отвлекся Варей, потому что невмоготу все время в напряжении быть. Уже и обеденное время проскочило. Снова перекусил он кое-чем из своих припасов. «Неужели прокол? — начинает точить червячок сомнения. — Неужели все это я насочинял своим, прямо скажем, нездоровым воображением? Спокойно, спокойно! Еще надо подождать… Если место точно вычислил, то непременно сегодня все развяжется! Они рассчитывают на меня, я — на них. Так что все вроде бы должно совпасть».

Задремал Варей, и вдруг будто кто-то толкнул сзади. «Опять уборщица пугает?» — поду мал с улыбкой, повернул голову и увидел справа трогательное шествие. Бородач торжественно катил, видимо, к невропатологу, предположил Варей, крестного отца, склоняя голову и внимательно того слушая. Мгновенно переложил Варей пистолет на колени и прикрыл его сверху газетой. Любит Варей осматриваться и сейчас не удержался, взглянул быстро налево, и не зря. За колонной в белом халате стоял продавец проездных билетов с тщательно уложенными длинными волосами. Вспыхнула в голове Варея картинка: «Подземный переход… Смахивает локтем деньги… Падает стол… Женщина!..» Это же Лидия, Лидка подходила покупать проездной! Ха! То-то напоминала кого-то сзади! Ай да Варей, ай да лопух! Зачем же здесь продавец?! Полсекунды, четверть на размышление! Встал на свое место продавец! Должен он закрыть прошлое дело! Меткий выстрел из-за колонны в шею. Вдруг пуленепробиваемые жилеты?! В кого? А кто уцелеет! Того и убрать! Уж у него-то с глушителем! Зря пренебрег помощью Марка!

Резко скатывается Варей с дивана и прячется за кадушку. Стреляет в тот же миг продавец, обмякает тело крестного отца в кресле-каталке. Стреляет несколько раз подряд бородач, не разобравшись, в то место, где сидел Варей. Дымятся неровно края отменной плюшевой обивки. Стреляет Варей в бородача. Все ясно, из ревности перестреляли друг друга! Ловко придумано! Падает раненый бородач за кресло-каталку. Стреляет продавец, заливает левый глаз Варея теплая жидкость. «Неужели ранил, сволочь?! Да нет, из цветка вода», — думает Варей и вываливается со стуком из-за кадушки. Выскакивает из-за колонны продавец, прячется за выступ стены и добивает хладнокровно бородача. Оглядывается, проверяет, все ли в порядке с Вареем. Открыт теперь продавец. Стреляет с двух рук Варей, промахнуться нельзя, уж профессионал-продавец не промажет. Падает, как подкошенный, продавец, глухо ударяется голова о паркет. Встает Варей, проводит по лицу рукой. Кровь!!! Овладевает им слабость, мешком валится на диван. Только слышит, как сквозь сон:

— Что же это делается, голубочек?! Ай-ай-ай! Потерпи, я сейчас… — осматривает быстро всех перебитых уборщица и с криком: — Ох ты, прости господи! Да, как же так?! — спешит вниз по лестнице, а потом и вовсе из богоугодного заведения к близстоящей телефонной будке.

Соскальзывают дрожащие пальцы с телефонного диска. Стучат мелко зубы. Наконец соединилось.

— Ваня! Тут такое было! Я так испугалась!

— Спокойней, скокойней, — рокочет знакомый голос. — Тебя никто не слышит?

— Нет, Ванечка! Никто! Я из автомата! Все сделала, как ты велел! Они друг друга перебили! Представляешь?

— Варей?

— Нет! Только ранило. Кажется, несильно! А остальные все пострелялись!

— Молодец! Все отлично сделала! Идя теперь домой. Мне больше не звони! Я к тебе вечером заеду.

И сразу же в трубке коротко: ту-ту-ту…

Любит генерал сам чистить свой парадный мундир. Маленькая щеточка порхает по безупречно чистому серому сукну. Последние пылинки послушно улетают. Блестят орденские планки.

Снова звонит телефон. Снимает, не торопясь, трубку Иван Еремеевич. Слышит взволнованный голос Никанорыча:

— Докладываю! Варей всех перещелкал!

— А сам? — для вида интересуется Иван Еремеевич.

— Слегка зацепило. Сейчас в больнице. Дней через десять вернется в строй. Что делать?

— Все отлично, голубочек! — довольно щёлкает пальцами генерал.

— Отлично? — не понимая, переспрашивает Никанорыч.

— Вот именно, голубочек! Наш сотрудник блестяще завершил начатую операцию! Разгромил верхушку мафии! Будем присваивать внеочередное!

Падает солнечный свет, оживляет темные краски, проникает в глубину старинных живописных полотен. Торжественно висят они в не менее старинных массивных рамах. Теплеет взгляд генерала. «Что ни делается на этом свете, все к лучшему, — думает он не без цинизма. — Уж и так некуда вешать. Да и время другое на дворе. Свежий ветер. Что ж, будем честно бороться, не щадя живота, с организованной преступностью. Именно так!»

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Немного знобит Варея. Температура… Одна ниточка осталась. Лидочка… Но уже знает наперед Варей, что и здесь обрыв. Скорее всего только с продавцем была связана. Он ее привел на квартиру и дал фотографии. Больше она ничего и не знает. Да и не станет он. Наваливается тяжелый сон-бред. Снова Варей на бульваре своего детства, сидит в грузовике-вездеходе. Тянутся двумя тоненькими ручейками прохожие. Горят ослепительно юпитеры. Видимо, съемки какого-то фильма. А он в главной роли… бумажного солдатика, забывшего свою роль… Просыпается Варей весь в поту. Трогает рукой забинтованную голову и думает: «Кажется, мне действительно больше всех надо».

⠀⠀ ⠀⠀

_{Рисунок М. Георгиева}

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

^{Ара Багдасарян} Экспериментатор

В холодильнике одиноко мерз кусочек засохшего и умудренного старостью сыра. Зеленый уже, отметил про себя С. Б., с отвращением кроша сыр.

Никаких иных съестных припасов в квартире не оказалось. С. Б. понуро вернулся в холл и, разбежавшись, попытался протаранить входную дверь. Результат акции был минусовым — дверь осталась незыблемой, а собственное тело заныло и стало медленно наливаться синяками. С. Б. это не только чувствовал, но и грустно лицезрел, встав к зеркалу в полный рост, ибо одежды на нем были только собственный, не особенно густой волосяной покров и кусок бурого лейкопластыря на шее, защищающий то ли фурункул от дополнительной инфекции, то ли посторонний взгляд от неаппетитного зрелища. В сущности, С. Б. не надеялся вышибить дверь, даже особенно и не желал. Куда б он подался в таком виде — неодетый и местами синий? В незнакомом городе иностранной, а потому враждебной державы… Может, правда, не державы, а просто государства. Возможно, неприсоединившегося и доброжелательно-нейтрального. Но мудрый тезис о том, что любое государство, гражданином которого ты не являешься, — иностранное, был в свое время впитан им с молоком матери (как натуральной, так и — родины) и надежно прикрыт пионерским галстуком.

…Голый, без денег, без знания языка и обычаев…

С. Б. прошел в комнату, неловко завалился в кресло перед грохочущим телевизором, с извращенным сладострастием потрогал фурункул через пластырь и предался любимому времяпровождению: самобичеваниям с ретроспекциями.

«Ну ладно, ну нашел ты, идиот, в подъезде эту портативную симпатичную коробочку, ну приглянулась она тебе (хотя вроде не мальчик уже, чтобы тащить домой всякую дрянь), ну сунул-таки ее в карман… Ну?! А зачем, спрашивается, на газовой плите грел?! Еще чугунную сковороду под нее аккуратненько подложил, паршивец. Зачем же тогда обратно под краном ее остужал? Чем объяснить твое мудрое решение — гвозди в нее забивать?!

Семнадцать штук! Все, что осталось после неудачной попытки ремонта книжной полки. Бедная коробочка на робота-ежика стала похожа»…

В самокритичном порыве С. Б. сорвал с шеи пластырь, поднес к близоруким глазам и, тщательно осмотрев его с обеих сторон, осторожно прилепил на место.

«…Ладно, поизмывался над находкой, да и выкинул бы ее в мусоропровод. Так нет же! Решил, мерзавец, эту мученицу наэлектризовать, патлы свои поганые ею расчесывать. Шляпки гвоздей за волосы цепляются — и больно, и утраты невосполнимые, а я знай себе вожу ею по дурной голове. Потом, кажется, «синим светом» облучал, в морозилке минут десять держал, разрисовал фломастером (специально за оранжевым к соседу ходил), шепотом, в доверительном таком тоне, произнес: «Котлеты надо готовить играючи»… Да, точно, так и было. Вот как раз после этих слов я потерял сознание и очнулся уже здесь».

С. Б., не вставая с кресла, ногой дотянулся до телевизора и большим пальцем переключил программу. Крутили очередной глупый, банальный, дешевый триллер. Погони там всякие, загадочные исчезновения, кошмары, насилие на каждом шагу. Дребедень всяческая…

С. Б. свернулся калачиком и уже в уютной полудреме задался последним вопросом: «Но почему все-таки я предварительно разделся?».

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

^{Павел Кузьменко} Флуктуация ⠀⠀ ⠀⠀

Пес-рыцарь Адальберт фон Цубербиллер получил специальной дубиной по голове и упал с лошади на коварное ледяное покрывище. При этом он успел подумать: о гнусные штеттинские халтурщики! Не шлем, а консервная банка, клянусь святым Онуфрием! Потом на него всей своей бронированной тушей села подраненная рыцарская кобыла, и Адальберт опять подумал: прощай, любимая Марта и очаровательные белокурые близняшки Брунгильдочка и Ригондочка, и замечательное поместье в 10 тысяч квадратных локтей на берегу хладноструйной реки. Сразу после этого треснул весенний лед, и черная вода Чудского озера растворила смертельную пасть.

Хлопая ладонями по плавающему серому крошеву и отплевываясь, Адальберт фон Цубербиллер вскричал на немецком языке:

— О, эти хитрые русские! Ну надо же было устроить сражение именно 5 апреля 1242 года…

— Поелику бяшеть глаголющу… — отвечали с другого берега хитрые русские.

И рыцарь быстро пошел ко дну, подумав при этом: если выкарабкаюсь из этой передряги, вот, слово чести, поставлю свечу в собственный рост в церкви святого Онуфрия Рюгенбахского, закажу тройной молебен о спасении души и отпишу соседнему монастырю половину своего имения.

Как часто говорит наука, человек, оказываясь в смертельной опасности, находит в себе невероятные силы, его организм изыскивает неожиданные резервы, и соломинка вытягивает утопающего, после чего в руках у него оказывается палка в тот единственный раз, когда она стреляет. Уже на темном холодном дне, сдавливаемый собственным доспехом, теряющий последний воздух из легких, Адальберт нащупал продолговатый металлический сосуд и тянущийся из него гофрированный шланг с пластмассовой штуковиной на конце. Ведомый уже не разумом, а безусловным инстинктом, рыцарь догадался сунуть загубник туда, куда и надлежит, и повернуть рукой вентиль на баллоне противосолонь. Также наощупь он обнаружил сложенный вчетверо надувной спасательный плотик с запасом еды и питьевой воды, а также картой-миллиметровкой окрестностей.

Спустя пару часов, когда все уже закончилось, Адальберт фон Цубербиллер всплыл и, где подгребая, где перепрыгивая со льдины на льдину, добрался до своего берега. На той же неделе ему довелось в Ревеле сесть на датское пассажирское судно и, спустя полмесяца, благополучно прибыть в Любек, а там до родного Рюгенбаха один конный переход. Рыцарь был благородным человеком и сдержал свое слово — то есть поставил свечу в собственный рост, заказал тройной молебен и отписал монастырю 5 тысяч квадратных локтей.

Умереть ему удалось только во время эпидемии моровой язвы, свирепствовавшей в Европе в 1255 году. Но так до конца жизни крестоносец и не догадался, откуда тогда на дне Чудского озера взялись акваланг и спасательный плотик.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

^{Виктор Пелевин} Жизнь и приключения сарая Номер XII

⠀⠀ ⠀⠀

Вначале было слово, и даже, наверное, не одно — но он ничего об этом не знал. В своей нулевой точке он находил пахнущие свежей смолой доски, которые лежали штабелем на мокрой траве и впитывали своими гранями солнце, находил гвозди в фанерном ящике, молотки, пилы и прочее — представляя все это, он замечал, что скорей домысливает картину, чем видит ее. Слабое чувство себя появилось позже — когда внутри уже стояли велосипеды, а всю правую сторону заняли полки в три яруса. По-настоящему он был тогда еще не Номером XII, а просто новой конфигурацией штабеля досок, но именно эти времена оставили в нем самый чистый и запомнившийся отпечаток: вокруг лежал необъяснимый мир, а он, казалось, в своем движении по нему остановился на какое-то время здесь, в этом месте.

Место, правда, было не из лучших — задворки пятиэтажки, возле огородов и помойки — но стоило ли расстраиваться? Ведь не всю жизнь он здесь проведет. Задумайся он об этом, пришлось бы, конечно, ответить, что именно всю жизнь он здесь и проведет, как это вообще свойственно сараям, — но прелесть самого начала жизни заключается как раз в отсутствии таких размышлений: он просто стоял себе под солнцем, наслаждаясь ветром, летящим в щели, если тот дул от леса, или впадая в легкую депрессию, если ветер дул со стороны помойки; депрессия проходила, как только ветер менялся, не оставляя на его неоформившейся душе никаких следов.

Однажды к нему приблизился голый по пояс мужчина в красных тренировочных штанах; в руках он держал кисть и здоровенную жестянку краски. Этот мужчина, которого сарай уже научился узнавать, отличался от всех остальных людей тем, что имел доступ внутрь, к велосипедам и полкам. Остановясь у стены, он обмакнул кисть в жестянку и провел по доскам ярко-багровую черту. Через час весь сарай багровел, как дым, в свое время восходивший, по некоторым сведениям, кругами к небу; это стало первой реальной вехой в его памяти — до нее на всем лежал налет потусторонности.

В ночь после окраски, получив черную римскую цифру — имя (на соседних сараях стояли обычные цифры), он просыхал, подставив луне покрытую толем крышу.

Где я, — думал он, — кто я?

Сверху было темное небо, потом он, а внизу стояли новенькие велосипеды; на них сквозь щель падал луч от лампы во дворе, и звонки на их рулях блестели загадочней звезд. Сверху на стене висел пластмассовый обруч, и Номер XII самыми тонкими из своих досок осознавал его как символ вечной загадки мироздания, представленной — это было так чудесно — и в его душе. На полках с правой стороны лежала всякая ерунда, придававшая разнообразие и неповторимость его внутреннему миру. На нитке, протянутой от стены к стене, сохли душица и укроп, напоминая о чем-то таком, чего с сараями просто не бывает — тем не менее они именно напоминали, и ему иногда мерещилось, что когда-то он был не сараем, а дачей, или по меньшей мере, гаражом.

Он ощутил себя и понял, что то, что ощущало — то есть он сам, — складывалось из множества меньших индивидуальностей: из наземных личностей машин для преодоления пространства, пахших резиной и сталью; из мистической интроспекции замкнутого на себе обруча; из писка душ разбросанной по полкам мелочи вроде гвоздей и гаек… В каждом из этих существований было бесконечно много оттенков, но все-таки любому соответствовало что-то главное для него — какое-то решающее чувство, и все они, сливаясь, образовывали новое единство, огороженное в пространстве свежевыкрашенными досками, но не ограниченное ничем; это и был он. Номер XII, и над ним в небе сквозь туман и тучи неслась полностью равноправная луна… С тех пор по-настоящему и началась его жизнь.

Скоро Номер XII понял, что больше всего ему нравится ощущение, источником или проводником которого были велосипеды. Иногда, в жаркий летний день, когда все вокруг стихало, он тайно отождествлял себя то со складной «Камой», то со «Спутником», и испытывал два разных вида полного счастья.

В этом состоянии ничего не стоило оказаться километров за пятьдесят от своего настоящего местонахождении и катить, например, по безлюдному мосту над каналом в бетонных берегах или по сиреневой обочине нагретого шоссе, сворачивать в тоннели, образованные разросшимися вокруг узкой грунтовой дорожки кустами, чтобы, попетляв по ним, выехать уже на другую дорогу, ведущую к лесу, через лес, а потом — упирающуюся в оранжевые полосы над горизонтом; можно было, наверное, ехать по ней до самого конца жизни, но этого не хотелось, потому что счастье приносила именно эта возможность. Можно было оказаться в городе, в каком-нибудь дворе, где из трещин асфальта росли какие-то длинные стебли, и провести там весь вечер — вообще, можно было почти все.

Когда он захотел поделиться некоторыми из своих переживаний с оккультно ориентированным гаражом, стоящим рядом, он услышал в ответ, что высшее счастье на самом деле только одно, и заключается в экстатическом единении с архетипом гаража — как тут рассказывать собеседнику о двух разных видах совершенного счастья, одно из которых было складным, а другое зато имело три скорости…

— Что, и я тоже должен стараться почувствовать себя гаражом? — спросил он как-то.

— Другого пути нет, — отвечал гараж, — тебе это, конечно, вряд ли удастся до конца, но у тебя все же больше шансов, чем у конуры или табачного киоска.

— А если мне нравится чувствовать себя велосипедом? — высказал Номер XII свое сокровенное.

— Ну что же, чувствуй — запретить не могу. Чувства низшего порядка для некоторых предел, и ничего с этим не поделаешь, — сказал гараж.

— А чего это у тебя мелом на боку написано? — переменил тему Номер XII.

— Не твое дело, говно фанерное, — ответил гараж с неожиданной злобой.

Номер XII заговорил о надписи, понятно, от обиды — кому не обидно, когда его чувства называют низшими? После этого случая ни о каком общении с гаражом не могло быть и речи, да Номер XII и не жалел. Однажды утром гараж снесли, и Номер XII остался в одиночестве.

Правда, с левой стороны к нему подходили два других сарая, но он старался даже не думать о них. Не из-за того, что они были несколько другой конструкции и окрашены в тусклый неопределенный цвет — с этим можно было бы смириться. Дело было в другом — рядом, на первом этаже пятиэтажки, где жили хозяева Номера XII, находился большой овощной магазин, и эти сараи служили для него подсобными помещениями. В них хранилась морковка, картошка, свекла, огурцы — но определяющим все главное относительно Номера 13 и Номера 14 была, конечно, капуста в двух накрытых целлофаном огромных бочках. Номер XII часто видел их стянутые стальными обручами глубоководные тела, выкатывающиеся на ребре во двор в окружении свиты испитых рабочих. Тогда ему становилось страшно, и он вспоминал одно из высказываний покойного гаража, по которому он временами скучал: «От некоторых вещей в жизни надо попросту как можно скорее отвернуться», — вспоминал и сразу следовал ему. Темная, труднопонимаемая жизнь соседей, их тухлые испарения и тупая жизнеспособность угрожали Номеру XII, потому что само существование этих приземистых построек отрицало все остальное и каждой каплей рассола в бочках заявляло, что Номер XII в этой вселенной совершенно не нужен; во всяком случае, так он расшифровывал исходившие от них волны осознания мира.

Но день кончался, свет мерк, Номер XII становился велосипедом, несущимся по пустынной автостраде, и вспоминать о дневных ужасах было просто смешно.

Была середина лета, когда звякнул замок, откинулась скоба запора, и внутрь Номера XII вошли двое — хозяин и какая-то женщина. Она очень не понравилась Номеру XII, потому что непонятным образом напомнила ему все то, чего он не переносил. Не то чтобы от женщины пахло капустой, и поэтому она производила такое впечатление — скорее наоборот, запах капусты содержал сведения об этой женщине; она как бы овеществляла собой идею квашения и воплощала ту угнетающую волю, которой Номера 13 и 14 были обязаны своим настоящим.

Номер XII задумался, а люди между тем говорили:

— Ну что, полки снять, и хорошо, хорошо…

— Сарай — первый сорт, — отзывался хозяин, выкатывая наружу велосипеды, — не протекает. А цвет-то какой!

Выкатив велосипеды и прислонив их к стене, он начал беспорядочно собирать с полок все, что там лежало. Тогда Номеру XII стало не по себе.

Конечно, и раньше велосипеды часто исчезали на какой-то срок, и он умел закрывать возникавшую пустоту своей памятью. Потом, когда велосипеды ставили на место, он удивлялся несовершенству созданных ею образов по сравнению с действительной красотой велосипедов, запросто излучаемой ими в пространстве. Так вот, пропав, велосипеды всегда возвращались, и эти недолгие расставания с главным в собственной душе сообщали жизни Номера XII прелесть непредсказуемости завтрашнего дня. Но сейчас все было по-другому: велосипеды забирали навсегда.

Он понял это по полному и бесцеремонному опустошению, которое производил в нем носитель красных штанов — такое было впервые. Женщина в белом халате давно уже ушла куда-то, а хозяин все копался, сгребая инструменты в сумку, снимая со стен жестянки и старые клееные камеры. Потом почти к двери подъехал грузовик, и оба велосипеда вслед за набитыми до отказа сумками покорно нырнули в его разверстый брезентовый зад.

Номер XII был пуст, а его дверь открыта настежь.

Но, несмотря ни на что, он продолжал быть самим собой. В нем продолжали жить души всего того, чего лишила жизнь: и хоть они стали подобны теням, но по-прежнему сливались вместе, чтобы образовать его. Номер XII, вот только для сохранения индивидуальности требовалась вся сила воли, которую он мог собрать.

Утром он заметил в себе перемену — его не интересовал больше окружающий мир, а все, что его занимало, находилось в прошлом, перемещаясь кругами по памяти. Он знал, как это объяснить: хозяин, уезжая, забыл обруч, оставшийся единственной реальной частью его нынешней призрачной души — и поэтому Номер XII теперь сильно напоминал себе замкнутую окружность. Но у него не было сил как-то к этому отнестись и подумать: хорошо ли это, плохо ли? Все заливала и обесцвечивала тоска. Так прошел месяц.

Однажды появились рабочие, вошли в беззащитно раскрытую дверь и за несколько минут выломали полки. Не успел Номер XII прочувствовать свое новое состояние, как волна ужаса обдала его, показав, кстати, сколько в нем еще оставалось жизненной силы, нужной, чтобы испытывать страх.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

По двору к нему катили бочку. Именно к нему. Даже на самом дне ностальгии, когда ему казалось, что ничего хуже случившегося с ним не может и присниться, он не думал о такой возможности.

Бочка была страшной. Она была огромной и выпуклой, она была очень старой, и ее бока, пропитанные чем-то чудовищным, издавали вонь такого спектра, что даже привычные к изнанке жизни работяги, катившие ее на ребре, отворачивались и матерились. При этом Номер XII видел нечто незаметное рабочим: в бочке холодело внимание, и она мокрым подобием глаза воспринимала мир. Как ее вкатывали внутрь и крутили на полу, ставя в самый центр, потерявший сознание Номер XII не видел.

Прошло два дня, и к Номеру XII стали понемногу возвращаться мысли и чувства. Теперь он был другим, и все в нем было по-другому. В самом центре его души, там, где когда-то покоились омытые ветром рамы, теперь пульсировала живая смерть, сгущавшаяся в бочке, которая медленно существовала и думала; мысли эти теперь были и мыслями Номера XII. Он ощущал брожение гнилого рассола, и это в нем поднимались пузыри, чтобы лопнуть на поверхности, образовав лунку на слое плесени, это в нем перемещались под действием газа разбухшие трупные огурцы, и это в нем напрягались пропитанные слизью доски, стянутые ржавым железом. Все это было им.

Номера 13 и 14 теперь не пугали его, наоборот — между ними быстро установилось полубессознательное товарищество. Но прошлое не исчезло полностью — оно просто было оттеснено и смято. Поэтому новая жизнь Номера XII была двойной. С одной стороны, он участвовал во всем на равных правах с Номерами 13 и 14, а с другой — где-то в нем скрывались чувства — сознание ужасной несправедливости того, что с ним произошло. Но центр тяжести его нового существа лежал, конечно, в бочке, которая издавала постоянное бульканье и потрескивание, пришедшее на смену воображаемому шелесту шин.

Номера 13 и 14 объясняли ему, что все случившееся — элементарный возрастной перелом.

— Вхождение в реальный мир с его заботами и тревогами всегда сопряжено с некоторыми трудностями, — говорил Номер 13,— совсем новые проблемы наполняют душу.

И добавлял ободряюще:

— Ничего, привыкнешь. Тяжело только сперва.

Четырнадцатый был сараем скорее философского склада (не в смысле хранилища), часто говорил о духовном и скоро убедил нового товарища, что раз прекрасное заключено в гармонии («Это раз», — говорил он), а внутри — и это объективно — находятся огурцы или капуста («Это два»), то прекрасное в жизни заключено в достижении гармонии с содержимым бочки и устранении всего, что этому препятствует. Под край его собственной бочки, чтоб не вытекало, был подложен старый философский словарь, который он часто цитировал; словарь же помогал ему объяснять Номеру XII, как надо жить. Все же Номер 14 до конца не доверял новичку, чувствуя в нем что-то такое, чего сам Номер XII в себе уже не замечал.

Постепенно Номер XII и вправду привык. Иногда он даже чувствовал специфическое вдохновение, новую волю к своей новой жизни. Но все-таки недоверие новых друзей было оправданным: несколько раз Номер XII ловил быстрый, как луч из замочной скважины, проблеск чего-то забытого и погружался тогда в сосредоточенное презрение к себе — чего уж говорить о других, которых он в эти минуты просто ненавидел.

Все это, конечно, подавлялось непобедимым мироощущением бочки с огурцами, и скоро Номер XII начинал недоумевать, чего это его так занесло. Постепенно он становился проще, и прошлое все реже тревожило его, потому что трудно стало догонять слишком мимолетные вспышки памяти. Зато бочка все чаще казалась залогом устойчивости и покоя, как балласт на корабле, и иногда Номер XII так и представлял себя — в виде теплохода, вплывающего в завтра.

Он стал чувствовать присущую своей бочке своеобразную доброту. Огурцы теперь казались ему чем-то вроде детей.

Номера 13 и 14 были неплохими товарищами, и главное — в них он находил опору своему новому. Бывало, вечером они втроем, молча, классифицировали предметы мира, наполняя все вокруг общим пониманием, и когда какая-нибудь недавно построенная рядом будка содрогалась, он думал, глядя на нее: «Глупость… Ничего, перебесится — поймет…» Несколько подобных трансформаций произошло на его глазах, и это подтвердило его правоту лишний раз. Испытывал он и ненависть — когда в мире появлялось что-то ненужное: слава Богу, так случалось редко. Шли дни и годы, и казалось, уже ничего не изменится.

Как-то летним вечером, оглядывая свое нутро, Номер XII натолкнулся на непонятный предмет: пластмассовый обруч, обросший паутиной. Сначала он не мог взять в толк, что это и зачем. Бочка в нем дремала, и какая-то другая его часть осторожно перебирала нити памяти, но все они были давно оборваны и никуда не приводили. Однако ведь было же что-то? Или не было? Сосредоточенно пытаясь понять, о чем же это он не помнит, он на секунду перестал чувствовать бочку и как-то отделился от нее.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

В этот самый момент во двор въехал велосипед, и ездок без всякой причины дважды прозвонил звоночком на руле. И этого хватило — Номер XII вдруг все вспомнил.

⠀⠀ ⠀⠀

Велосипед. Шоссе. Закат. Мост над рекой.

⠀⠀ ⠀⠀

Он вспомнил, кто он на самом деле, и стал наконец собой — действительно собой. Все связанное с бочкой отпало, как сухая корка, он почувствовал отвратительную вонь рассола и увидел своих вчерашних товарищей, Номеров 13 и 14, такими, какими они были. Но думать об этом не было времени — надо было спешить, потому что он знал, что проклятая бочка, если он не успеет сделать того, что задумал, опять подчинит его и сделает собой.

Бочка между тем проснулась, поняла, и Номер XII ощутил знакомую волну холодного отупения: раньше он думал, что это его отупение. Проснувшись, бочка стала заполнять его, и он ничем не мог ответить на это, кроме одного.

Под выступом крыши шли два электрических провода. Когда-то они проходили через вырез в доске, но уже давно выбились из него и теперь врезались оголенной медью в дерево, на палец друг от друга. Пока бочка приходила в себя и выясняла в чем дело, он сделал единственное, что мог — изо всех сил надавил на эти провода, использовав какую-то новую возможность, появившуюся у него от отчаяния. В следующий момент его смела непреодолимая сила, исшедшая из бочки с огурцами, и на какое-то время он просто перестал существовать. Но дело было сделано — провода, оказавшись в воздухе, коснулись друг друга, и на месте их встречи вспыхнуло лилово-белое пламя. Через секунду где-то выгорела пробка, и ток в проводах пропал, но по сухой доске вверх уже подымалась узкая ленточка дыма, потом появился огонь и, не встречая на своем пути никакого препятствия, стал расти и подползать к крыше.

Номер XII очнулся после удара и понял, что бочка решила уничтожить его. Он сжал все свое существо в одной из верхних досок крыши и почувствовал, что бочка не одна — ей помогали Номера 13 и 14, которые давили на него снаружи.

Очевидно, — со странной отрешенностью подумал Номер XII, — для них сейчас происходит что-то вроде обуздания помешанного, а может — прорезавшегося врага, который так ловко притворился своим… Додумать не удалось, потому что бочка, всей своей гнилью навалившись на границу его существования, удвоила усилия. Он выдержал, но понял, что следующий удар будет для него последним, и приготовился к смерти. Но шло время, а нового удара не было. Тогда он несколько расширил свои границы и почувствовал две вещи. Первой был страх, принадлежавший бочке, — такой же холодный и медленный, как все ее проявления. Второй вещью был огонь, полыхавший вокруг и уже подбиравшийся к одушевляемой Номером XII части потолка. Пылали стены, огненными слезами рыдал толь на крыше, а внизу горели пластмассовые бутылки с подсолнечным маслом. Некоторые из них лопались, рассол в бочке кипел, и она, несмотря на все свое могущество, погибала. Номер XII расширил себя по всей части крыши, которая еще существовала, и вызывал в памяти тот день, когда его покрасили, а главное — ту ночь: он хотел умереть с этой мыслью. Сбоку уже горел Номер 13, и это было последним, что он заметил. Но смерть не шла, а когда его последнюю щепку охватил огонь, случилось неожиданное.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Завхоз семнадцатого овощного, та самая женщина, шла домой в поганом настроении. Вечером, часов в шесть, неожиданно загорелась подсобка, где стояли масло и огурцы. Масло разлилось, и огонь перекинулся на соседние сараи — в общем, выгорело все, что могло. От двенадцатого сарая остались только ключи, а от тринадцатого и четырнадцатого — по нескольку обгоревших досок.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Пока составляли акты и объяснялись с пожарными, стемнело, и идти было страшно, так как дорога была пустынной, и деревья по бокам стояли, как бандиты. Завхоз остановилась и поглядела назад — не увязался ли кто следом. Вроде было пусто. Она сделала еще несколько шагов и оглянулась — кажется, вдали что-то мигало. На всякий случай она отошла в сторону, за дерево, и стала напряженно вглядываться в темноту, ожидая, пока ситуация прояснится.

В самой дальней видимой точке дороги появилось светящееся пятнышко. Мотоцикл! — подумала завхоз и крепче вжалась в дерево. Однако шума мотора слышно не было. Светлое пятно приближалось, и стало видно, что оно не движется по дороге, а летит над ней. Еще секунда, и пятно превратилось в совершенно нереальную вешь — велосипед без велосипедиста, летящий на высоте трех или четырех метров. Странной была его конструкция — он выглядел как-то грубо, будто был сколочен из досок — но самым странным было то, что он светился и мерцал, меняя цвета, то становясь прозрачным, то зажигаясь, до нестерпимой яркости. Не помня себя, завхоз вышла на середину дороги, и велосипед явным образом отреагировал на ее появление. Он снизился, сбавил скорость и описал над головой одуревшей женщины несколько кругов, потом поднялся вверх, застыл на месте и строго, как флюгер, повернул над дорогой. Провисев там мгновение или два, он тронулся наконец с места, разогнался до невероятной скорости и превратился в сверкающую точку в небе. Потом она исчезла. Придя в себя, завхоз заметила, что сидит на середине дороги. Она встала, отряхнулась и, совсем позабыв… Впрочем, Бог с ней.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

^{А. Закгейм} Афраллер

⠀⠀ ⠀⠀

Пальмы сгибались под ветром. Стекла в заведении Родриго угрожающе звенели. Но теперь это не страшно: сезон ураганов кончился, кончился очень рано, и наступило время, которое Кшиштоф Ковальски любил больше всего. Уже можно нормально ходить по улицам, а нашествие туристов еще не началось. Слава Богу, ему уже не надо кидаться за любым грошом, и в этот недолгий период затишья можно позволить себе чуточку расслабиться.

Правда, вот уже несколько лет в такое время на него нападал зуд подведения жизненных итогов — занятия заведомо бессмысленного и порождающего не так уж много счастливых воспоминаний. Да, он лишен даже того, что есть у большинства: сладостных воспоминаний детства. Родился в трюме парохода, который увозил его родителей из Польши, раздавленной Гитлером и Сталиным. Непонятно почему родители поселились в глухом углу Новой Англии, где их католическое вероисповедание вызывало нескрываемую неприязнь соседей-протестантов и злую агрессивность соседских детей. Несмотря на это (а может быть, именно поэтому), он вырос поляком и католиком; хотя для всех окружающих он был Крисом, но для себя — только Кшиштофом. А в Польше удалось побывать только в сорок семь, и слишком многое там оказалось не таким, как виделось в мечтах…

Детство окончилось в двенадцать лет. Мать умерла и совершенно неожиданно для всех отец, шумный жуир, впал в глубокую депрессию и покончил с собой. Пришлось оставить школу и зарабатывать на жизнь. В пятьдесят восьмом году оказалось, что у него довольно бойкое перо (правду сказать, не перо, а машинка), и с тех пор его удел — несладкая доля провинциального журналиста. Где он только не побывал — во Вьетнаме и Иране, Судане и Нигерии, Парагвае и Гаити, Гренландии и Антарктиде… Сотрудничал в сорока газетах двадцати семи штатов, а изредка — ив зарубежных. И вот, наконец, после четверти века такой жизни, обрел тихое пристанище.

«Сан Фелипе — государство на одноименном острове. 27 тыс. жителей. Языки: испанский, английский. Сельское хозяйство (тропич. фрукты), туризм». Вот и все, что знал Кшиштоф, когда крохотный самолетик высадил его и еще трех пассажиров на столичном аэродроме — лужайке сто на пятьсот ярдов. Владелец очередной газеты, в которой Ковальски числился уже обозревателем, пару раз отдыхал здесь, после чего поручил сделать рекламу острову. Реклама, видимо, удалась. Босс, купивший на острове два отеля, был доволен. А Кшиштоф решил осесть здесь. Хороший климат, если не считать сезона ураганов. Большинство жителей — католики. Нашлась и работа: в редакции «Сан Фелипе миррор» он стал вторым человеком, в здешней глуши оказалось нетрудно блеснуть опытом. А главное — покой. Очень спокойный остров, особенно когда туристов не слишком много. Последние же пять лет он почти обрел семью. Почти…

Размышления Кшиштофа прервал папаша Родриго.

— Крис, вас хочет видеть молодой человек.

Молодой человек оказался невысокого роста негром лет тридцати.

— Сэр, мне сказали, что вы — лучший на острове журналист. Я — Джим Свази, корреспондент «Ист Лондон пост» из Южной Африки. Не могли бы вы немного помочь мне?

— Если можно, зовите меня Крис. Не знаю, лучший ли я журналист, но во всяком случае тертый. У меня как раз затишье, так что я — к вашим услугам.

— Спасибо, Крис. Если позволите, сразу перейду к делу. Моих читателей очень интересуют взаимоотношения европейцев и африканцев в вашей стране. Ходят слухи, что здесь у вас все в порядке.

— Не думаю. Впрочем, давайте расскажу, как я эти отношения вижу. А вы уж решайте, насколько они хороши. По мне, так не очень, хотя и далеко не плохи. Пожалуй, я сказал бы так: у нас — добровольный, традиционный апартеид. Белые и африканцы легко общаются; как правило, доброжелательны друг к другу. Расистов лично я не встречал. Но живут почти все раздельно. Это сложилось издавна — белые и черные кварталы; никто не препятствует африканцу поселиться на Принс Уильям Сквер, но там он будет чувствовать себя не так удобно, как на Секонд Стрит. Даже любовь… Достаточно часто можно увидеть белого парня с африканской девушкой. Редко, но бывает и наоборот: девушка — белая, ее друг — африканец. Если у таких пар рождаются дети, почти никто не считает это чем-то страшным.

Но в официальный брак вступают свои со своими. Исключений почти нет.

(Почему ты не женишься на Марии? Боишься связать себя? Или дух разделения рас все же пустил росточек в твоей душе? Но об этом ты не расскажешь. Стыдишься? Или еще не додумал до конца?)

— А мулаты?

— За малыми исключениями они чувствуют себя африканцами. И живут соответственно.

— А школы?

— Здесь закон тверд. Полное равноправие и никакой сегрегации. Все учатся вместе.

— А как дела с высшим образованием?

— Я не знаю точно, как с теми, кто едет в заграничные университеты. В нашем университете Сан Фелипе семьсот студентов. Африканцев около двух третей — так же, как во всей стране. Из ста преподавателей шестьдесят — африканцы.

— А аспиранты?

— Я как раз собирался завтра утром навестить профессора Кокрена. Это наше светило; не исключено, что одна из ближайших Нобелевских премий по химии — его. Он человек общительный и мой приятель. Поедемте со мной, посмотрите, как работают его аспиранты. Сейчас их семеро, трое — темнокожие.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

11 марта

Эйб Кокрен поморщился, когда я рассказал суть дела. Для него этой проблемы попросту нет, ему-то абсолютно безразличен цвет кожи и неприятны разговоры на эту тему. Но он, конечно, понял, что Джима это волнует.

— Видите ли, мистер Свази, я допускаю, что в каких-то деталях способности европейца и африканца могут различаться. Например, люди вашего континента замечательно бегают, это знает каждый, кто интересуется спортом. Удивительно, но я не могу назвать ни одной области, где по природным данным так же выделяются европейцы. Преимущества цивилизации, больше возможностей проявиться — это да. Врожденных же преимуществ я не знаю, хотя почему бы им и не быть? Впрочем, все это — отдельные детали. В целом мы все разные, но место рождения, ни ваше, ни ваших предков, главного не определяет. Что же касается научных способностей, здесь нужен целый букет задатков, из которых один сильнее у англичанина, другой — у готтентота, третий — у еврея, а четвертый — у бирманца, поэтому всякие подобные рассуждения абсолютно бессмысленны. У меня в позапрошлом году защитил диссертацию Питер Браун, ирландец. Скоро его имя прогремит в мировой науке. А сейчас заканчивает работу Антуан Рифо, гаитянин. Когда приехал, химии почти не знал. Теперь же обогнал всех — талантлив поразительно. Провел такое исследование… Впрочем, вряд ли вам интересны химические подробности.

— Профессор Кокрен, мне очень интересно. Постараюсь понять: в колледже я был третьим по химии.

— Прекрасно. Извините, если я вас обидел. Дело вот в чем. Антуан взялся изучать биологически активные вещества одного здешнего кустарника, Pseudorosa robusta. Выяснил, что их очень много и они высокоэффективные. А главное, не знаю даже, как он догадался, обнаружилось странное единообразие. Одна и та же реакция бензоилирования, которая живому растению, по-видимому, чужда, резко усиливает действие многих из этих соединений, причем химически совершенно непохожих. Каков здесь смысл, он пытается сейчас понять. В любом случае это прекрасная и перспективная работа.

— Спасибо, профессор. Я очень…

Закончить Джим не успел. Распахнулась дверь, и из соседней лаборатории вывалился Антуан Рифо. Секунду мы ошарашенно глядели, как он корчится на полу, потом кинулись к нему. Лицо Антуана было страшно. Оно раздулось до такой степени, что, казалось, сейчас лопнет кожа. Цвет лица был ярко-коричневый. Никогда не думал, что негр может так покраснеть. Огромные глаза Антуана изчезли под разбухшими веками. Сиплое дыхание прерывалось стонами.

— Свази, помогите вынести его на воздух! А вы, Крис, звоните в «скорую». Быстро!

Я успел только назвать адрес девушке из «скорой», как услышал крик Эйба:

— Крис! Без вас я не справлюсь!

Я подбежал. Джим выпустил Антуана и сел на пол. Его лицо на глазах краснело и отекало. Пришлось тащить двоих. Хорошо, что «скорая» приехала сразу.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

20 апреля

Эйб позвонил мне утром и попросил зайти в два часа. В кабинете, где я не был с того суматошного мартовского дня, сидели все аспиранты и Джим Свази. Эйб выглядел торжественно, как всегда, когда он волнуется.

— Джентльмены, совершенно случайно обнаружен любопытный факт. Мистер Ковальски, вы были здесь тогда, 11 марта. Не показалось ли вам, что произошло нечто странное?

— Показалось. Антуан и Джим сильно отравились, а мы с вами — почему-то нет.

— Совершенно верно. Антуан получил вещество, которое обладает удивительными свойствами. Оно практически не действует на европейцев, а для африканцев — сильнейший аллерген. Несколько слов для вас, Ковальски. Наука знает вещества, по-разному действующие на разных людей. Есть такие, которые примерно для шестидесяти процентов человечества безвкусны, а для остальных сорока — страшно горьки. Собственно, любой аллерген действует лишь на некоторых, а для остальных безразличен. Сверхчувствительность к разным веществам может передаваться по наследству. Но столь мощное действие и такой тип генетической обусловленности, пожалуй, обнаружен впервые. Антуан, — повернулся он к Рифо, — нужно готовить статью для «Нейчур». Продукт я бы назвал афраллер — аллерген для африканцев.

В этот момент поднял руку Свази.

— Извините меня, профессор, я не должен вмешиваться в научное обсуждение. Но мой печальный опыт, которого, к счастью, нет у вас, подсказывает: в ваши руки попало страшное оружие. И лучше, если о нем никто не узнает. Слишком большой соблазн для тех, кому унизить, ударить, замучить негра — удовольствие.

— Мистер Свази, я понимаю ваши чувства и уважаю их, но думаю, вы неправы. Понять работу Рифо сможет лишь высокообразованный человек, а такой Человек не станет использовать ее во зло. К тому же в нашей стране нет расовых конфликтов.

— Профессор Кокрен, — ввязался я в разговор, — вы на дюжину головы выше нас в науке. Но вы недостаточно хорошо представляете, какими подлецами могут быть люди. В этом, пожалуй, мы со Свази разбираемся лучше. Я очень жалею, что Рифо получил этот проклятый афраллер. Более того, я жалею, что об этом знают по меньшей мере десять человек — все, кто здесь сидит. Вы кому-нибудь еще говорили?

— Больше никому. Но не слишком ли…

— Не слишком, — перебил я профессора не очень вежливо. — В руках тех, кто здесь находится, — бомба. Свази прав. И взорваться она может от любой неосторожности. Мы все должны поклясться, что никому никогда ни при каких обстоятельствах не проболтаемся.

— Ковальски, я привык доверять вашей житейской мудрости. Но боюсь, что все не так просто. Нельзя безнаказанно противостоять развитию науки. Ее цель истина. Быть может, именно здесь — ключ к победе над аллергией, к раскрытию механизмов иммунитета. Имеем ли мы право прятать этот ключ?

— Профессор, есть истины, которым сегодня не время появляться в этом страшном мире. Вспомните об атомной бомбе. Поверьте, речь идет о смертельной опасности.

Эйб молчал несколько минут. Мы ждали. Наконец он заговорил:

— Ладно, я подумаю. Пока прошу всех строго соблюдать тайну.

Ожидать большего было невозможно. Эйб — человек до крайности упрямый. Но я надеялся, что он в конце концов поймет, а остальные ему подчинятся.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

7 мая

Я всегда недолюбливал Арта Бентли. Мне казалось, что подобный образ мыслей остался в далеком прошлом: презирать всех окружающих только потому, что твой папаша стоит двадцать миллионов, хотя ты сам не стоишь ни гроша. Для Арта же это — главный принцип жизни. Но он труслив и до поры до времени не очень высовывался. Поэтому то, что сказал мне инспектор Редфорд, было не только страшно, но и неожиданно.

— Крис, я хочу посоветоваться с вами, но нужно, чтобы газеты пока молчали. Дело неприятное и темное. Это молодой Бентли. Часов пять назад у папаши Родриго какой-то парень не очень почтительно с ним заговорил. Тогда Бентли что-то вытащил из кармана и бросил в его сторону. Что — никто не заметил, и мы ничего не нашли. После этого парню стало плохо, его всего раздуло, и он еле дышал. Другие негры тоже стали задыхаться. А сам молодчик — хоть бы хны. Медицина сбилась с ног. Но доктор со «скорой» припомнил похожий случай двухмесячной давности, к которому вы имели какое-то отношение. Еще врачи сказали, что это острая аллергия, тяжелых последствий быть не должно.

— Тони, все это скверно до крайности. Не дай Бог, если это действительно то, о чем вспомнил док. Но я не могу сразу ответить вам. Дайте мне час времени. И чтобы этот час за мной никто не следил. На ваше слово я положусь.

— Хорошо. Час я подожду. Но лучше полчаса.

Я побежал к Эйбу и рассказал ему все. Жалко было смотреть на него. Он сразу же помчался в полицию, так что Редфорд не ждал и получаса. А я провел мерзейший вечер и бессонную ночь.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

10 мая

Второй случай нападения с афраллером. Сара Сидни, мулатка, сумела сама дотащиться до больницы. Кто ее отравил, не знает. Пьяный парень привязался и уговаривал ехать к нему. Когда она отказалась, сунул ей под нос тряпочку.

Арт Бентли заявил, что он в ресторане ничего не бросал. Адвокаты у него лихие, и Редфорд сомневается, хватит ли доказательств для передачи дела в суд. Мы с инспектором и Эйбом решили, что скрывать больше нечего, и я написал первую статью.

Эйба больше всего мучает мысль, что во всем этом виноват кто-то из его аспирантов. А выяснить кто — он не может. Да и не стал бы, даже если бы и мог. Таков Эйб.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

12 мая

Часов в девять вечера компания забулдыг, из тех, кто в прихвостнях у Арта Бентли, отправилась на Секонд Стрит «травить негров». Я примчался минут через десять. Пьяны они были, как свиньи. Поэтому мне без труда удалось начистить рожи шести или семи, заработав лишь царапину на щеке перочинным ножом. Орали они гнусно, грозили мне, «защитнику ниггеров», смертью. Ну, этих-то я не боюсь. Они слишком трусливы и слишком глупы. Но какая гадость этот афраллер! Мерзавцы получили возможность мучить людей, зная, что те не могут ответить. Хорошо, хоть полиция действовала как надо, и очень скоро семнадцать негодяев оказались в кутузке. А сорок отравленных — в больнице.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

13 мая

На сей раз установить, какой подонок применил афраллер, не удалось. Рано утром на одной из пальм в конце Авенвда Сервантес он укрепил довольно остроумно склеенное бумажное устройство, из которого порошок афраллера потихоньку высыпался и разносился ветром. Двадцать шесть человек поражены.

Клара Санчес (ее отравили вчера) умерла: очень слабое сердце.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

17 мая

Антонио Лопес, мулат с Секонд Стрит, застрелил некоего Алека Макферсона, когда тот напал с афраллером на группу прогуливавшихся негров. Потом сам заявил в полицию.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

18 мая

Партия Латина внесла в парламент законопроект «Об особой мере ответственности за применение средств, отравляющее действие которых связано с расой». Увы, дохлый номер. По конституции этого благословенного государства решения в парламенте принимаются только большинством в 75 процентов — как нигде в мире. Очень демократично и благородно. Простое большинство не может навязать свою волю меньшинству. Но в серьезных случаях это полностью парализует парламент. А в данном наверняка: партия Джосии Бентли имеет почти 30 процентов голосов. Предстоит множество пустопорожних речей — и все.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

24 мая

Дебаты в парламенте продолжаются.

За неделю — восемь нападений с афраллером, сто три пострадавших. Вчера снова была стрельба, на этот раз — с двух сторон. Убитых нет, раненых пятеро.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

25 мая

Епископ обратился ко всем гражданам с призывом к миру. Господи, хоть бы подействовало!

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

31 мая

Неделя прошла спокойно. Боюсь надеяться.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

4 июня

Пока — спокойно.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

10 июня

Неужели пронесет? Боже мой. Матерь Божья, пошлите им мудрость и спокойствие!

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

13 июня

Все рухнуло.

Сегодня — день святого Антония Падуанского, любимый праздник на острове. Мы с Марией пошли в собор.

Кошмар начался в разгар литургии. Кто, какой негодяй решился на такое? Или он не верует? Или душа его погублена настолько безнадежно, что он не боится уже никакого кощунства?

В соборе было много негров. Обезумев от удушья, они метались, ломая мебель и давя других. В дверях образовалась такая свалка, что я понял — там не пробиться. Мария с огромным трудом выдавливала из себя сиплый шепот:

— Ничего, ничего, Кшиштоф. Я — ничего, потерплю.

Я потащил ее к окну, да еще левой рукой прихватил какого-то мальчика лет трех. Его совсем ослепшая мать уцепилась за полу моего пиджака и брела, пошатываясь, сзади. Счастье, что один из витражей оказался достаточно низко. Я вышиб его кулаком, здорово порезавшись. Мария спрыгнула вниз удачно и сумела поймать мальчика. Его мать, видимо, вывихнула ногу. Так что до госпиталя мне пришлось тащить ее и сына на руках, а Мария шла сама Позже, вечером, я стоял перед Марией на коленях и целовал стопы ее ног.

— Прости меня, окаянного. Мария, Мария, позволь мне назвать тебя женой.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

20 июня

Сегодня мы обвенчались.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

22 июня

В редакцию пришло письмо: «Организация «Черная оборона» сообщает, что ею задержан в качестве заложника Артур Бентли. Если белые негодяи продолжат нападения с афраллером, Бентли будет казнен». Мы дали экстренный выпуск.

Джосия рвет и мечет. Я твердо знаю, что ему наплевать на своего отпрыска, они друг друга терпеть не могут. Но здесь задето то, что этот старый содомит называет своими принципами. Вдобавок он еще и глуп: предъявил иск газете.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

26 июня

Люди Бентли похитили епископа. Предлагают обменять на Арта.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

28 июня

В редакцию пришел Диего Мендоса с объявлением: «Готов субсидировать производство афраллера». И это Мендоса, автор закона о равенстве рас, билля о равноправном образовании! Негры острова считали его святым.

И вот вчера нашлась среди них мразь, для которой святость — пустое слово. Они зверски убили внука Мендосы — якобы в отместку за похищение епископа.

Смотреть на беднягу было невыносимо. Он поистине обезумел от горя. Весь стухший, красный, глаза вылезли из орбит и налились кровью, волосы растрепались — что осталось от образцового аристократа! С маниакальной настойчивостью он твердил:

— Сеньор Ковальски, я не буду обсуждать причины, по которым вы — за негров. Но вы заблуждаетесь. Они не люди. Я знаю, что говорю, я это выстрадал. И во имя человеколюбия вы обязаны, обязаны, обязаны помочь мне. Отныне и вовеки у меня не будет иной цели в жизни, как мстить им.

Несчастный!

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

30 июня

Идиотски-романтическая история как жалкая пародия на то, что я когда-то читал в романах. Среди отравленных в день святого Антония оказался сын Стивена Хатчинсона Хатчинсон решил, что жена изменяла ему с темнокожим. Вчера вечером он с горя напился, разрядил в нее пистолет и кинулся сводить счеты с неграми. Не знаю, где ему продали афраллер, но у него сразу же начался тяжелейший приступ. Оказывается, это он передал гены своему отпрыску, видно, кто-то из его предков был африканцем. К счастью, жену удалось спасти. У Хатчинсона острый психоз.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

1 июля

Шеф срочно вызвал меня.

— Крис, беда Эйб Кокрен покончил с собой.

У меня потемнело в глазах.

— Крис, я понимаю, как тебе скверно. Но нужно делать дело. И дело неприятное. Президент Льюис очень просил меня, чтобы в сообщении о смерти Эйба не упоминался афраллер. Льюис сейчас в труднейшем положении. Он пытается как-то сгладить ситуацию. Мы все понимаем, что именно эта страшная история подкосила Эйба, но Льюис боится, как бы разговоры об этом не оказались последней горошиной, переворачивающей накренившийся корабль.

Голова моя шла кругом. Эйб… В последнее время у него не было никсго ближе меня. И я видел, как он мучается. Неужели я упустил его потому, что в эти дни слишком был занят Марией? Долг мой, наверное, состоял в том, чтобы быть с ним неотлучно?

И что делать сейчас? Вправе ли я ради политики президента (хоть и отношусь к нему неплохо) скрывать тяжкую тайну моего друга?

Будь что будет.

— Ладно, шеф, я постараюсь.

Доктор Бустаманте принял меня сразу.

— Док, скажу откровенно. Мне необходимо найти мотив самоубийства Кокрена, не связанный с этой мерзостью — афраллером.

Я объяснил ему все: Бустаманте — человек умный и порядочный. Он думал минуты две, я напряженно ждал.

— Хорошо. У профессора Кокрена могла быть еще одна причина покончить с собой, хотя он вряд ли знал о ней. У него — тяжелейший рак легких. Но форма такая, что он вряд ли что-нибудь чувствовал. В любом случае жить ему оставалось месяцев пять.

— Спасибо, доктор. Для нашей газеты сойдет.

Как спокойно лицо Эйба!

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

24 августа

Мария беременна.

6 октября

Бустаманте отыскал меня в редакции.

— Мистер Ковальски, странные и тревожные обстоятельства. Пока это не для печати, но вам надо бы знать. За последний месяц обнаружено двенадцать случаев рака легких в такой же форме, какая была у Кокрена.

— А почему это нужно знать мне?

— Мне кажется, что здесь — какая-то связь с афраллером. Вы причастны к этой истории с самого начала. К тому же вы из тех, кто не проболтается и не станет паниковать. Очень прошу вас пройти в нашем госпитале обследование. И сеньору Ковальски.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

8 октября

В наших легких чисто. Но доктор настоятельно просил повторить обследование через два месяца. Мы согласились.

Какое несчастье! Стоило одному мерзавцу выпустить злого духа, и все благополучие Сан Фелипе рухнуло. Я давно уже не пишу здесь о каждом преступлении, связанном с афраллером: хватает того, что пишу в газете. А статистика такова. За пять месяцев, с 7 мая, было 107 нападений с афраллером. Поражено приблизительно 1500 человек. Двадцать семь умерли, из них девять затоптаны в соборе. Человек сорок тяжело болеют. В перестрелках и при террористических актах убиты семеро, ранены двадцать два человека. Образовалось не менее дюжины террористических групп. Захвачено семнадцать заложников.

Сегодня освободили епископа. Арта Бентли две недели назад обменяли на двух негритянских девушек. Арт, похоже, повредился в уме. А обе девушки изнасилованы. Сейчас в заложниках осталось одиннадцать человек.

Четыре драки между школьниками с причинением увечий — выправятся ли когда-нибудь души этих детей? По оценкам, экономический ущерб за пять месяцев — тринадцать миллионов: полный срыв туристического сезона, сожженные дома, взорваны два моста и главное нефтехранилище.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

5 декабря

Бустаманте снова пригласил меня и Марию на обследование.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

12 декабря

Пальмы сгибаются под ветром. В этом году сезон ураганов начинается очень рано. Похоже, последний раз я сижу в заведении папаши Родриго. Через день-другой сюда не доберешься. А через пару месяцев я отправлюсь на кладбище. Боже мой! Справедлива кара Твоя. Чего еще можно было ожидать? Не спрашивай, по ком звонит колокол. Если дьявольское измышление тяжко поражает одну часть рода человеческого, оно губит и остальных. Иначе быть не может.

Афраллер, вызывающий у африканцев аллергию, — сильнейший канцероген для тех, кто аллергии не подвержен.

Господи Иисусе! Матерь Божья! Святой Антоний! Спасибо вам за утешение: род Ковальских не пресечется на Земле. В тайне чрева Марии — мое продолжение, защищенное ее темной кожей, защищенное муками, которые она перенесла в Антониев день. Спасибо и доктору Бустаманте: я даже знаю, что там — двойня и что оба — мальчики.

Я не успею увидеть их в этой жизни! Боже! Еще и еще повторяю: справедлива кара Твоя. Быть может, тяжесть ее искупит мой грех: то, что я принадлежу к подлому роду белых, посмевших измываться над людьми только потому, что те на них не похожи, измываться, думая, что это останется безнаказанным.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

_{Рисунок В. Адамовой}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{Кир Булычев} Утешение

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Изобретатель машины времени Матвей Сергеевич Ползунков, будучи человеком относительно молодым и, как говорится, не от мира сего, когда не работал — не знал, на что себя употребить. А в его жизни, как и в жизни любого человека, возникали моменты и даже периоды вынужденного безделья, как, например, вечер 6-го марта прошлого года, когда домашний компьютер сломался, а институт был до утра закрыт. Можно было поехать к маме, у которой он не был уже три месяца, но у мамы всегда было скучно, и надо было общаться с отчимом. Можно было позвонить Людмиле, но Людмила так хотела его на себе женить — нет, не из-за его научных достижений и благополучия, а потому что жаждала с ним спать. И это тоже было скучно.

Поэтому, отказавшись от изъезженных путей, Матвей Сергеевич пошел по улице Герцена и в нескольких шагах от площади Восстания увидел на Доме литераторов объявление о том, что сегодня там писатель Леонид Ларин читает свои рассказы о прошлом, а устраивает этот вечер общество «Мемориал», целям которого Матвей Сергеевич глубоко сочувствовал, хотя никто из его родственников от репрессий не пострадал, а отец погиб на фронте в мае 1945 года в возрасте двадцати лет, на четвертый день после свадьбы со связисткой Семеновой, которая и стала потом матерью Матвея Сергеевича.

Матвей Сергеевич вошел в Дом литераторов, сдал на вешалку пальто и был встречен двумя прозрачными бабушками в школьных платьях с белыми воротничками, которые обрадовались его приходу. От такой встречи Матвей Сергеевич решил, что зал будет пуст и Леонид Ларин будет читать свои рассказы лишь ему и двум прозрачным бабушкам.

Матвей Сергеевич ошибся, потому что зал был почти полон, если не считать пустых мест спереди, в третьем и четвертом рядах, видно, припасенных для литературного начальства, которому было недосуг сюда прийти.

Леонид Ларин, вышедший на сцену точно в девятнадцать часов, оказался прямым пожилым мужчиной с лицом, склонным к улыбке, даже когда оно было совершенно серьезным. Такими же оказались и его рассказы. Они повествовали о вещах страшных и вещах обыкновенных, о жизни в лагерях и ссылке и, наверное, были бы, безусловно, трагичны и безысходны, если бы и в них не было всегдашней легкой улыбки автора, которая, конечно, и спасла его, и не только позволила выжить там, встретить высокой красоты женщину и жениться на ней, но и остаться моложавым, подтянутым и легким в походке.

Сидя в том зале, Матвей Сергеевич не аплодировал и ничем не показывал своего одобрения, потому что это казалось ему неуважением к Леониду Ларину, ведь не аплодируют в церкви священнику, а в лесу — пению птиц. Его не оставляло забытое детское опасение, что рассказы вот-вот кончатся и ему скажут, что пора домой, пора спать.

Так и случилось, сразу после того как Ларин прочел рассказ о жене президента нашей страны, которая стирала белье в лагерной прачечной, тогда как ее супруг, покорный тирану, раздавал ордена палачам и подписывал смертные приговоры другим женам и мужьям.

Выйдя на улицу, Матвей Сергеевич долго стоял у входа в Дом литераторов, словно поклонник, ожидающий любимую певицу. Но все разошлись, а Ларина он не дождался, видно, тот остался в ресторане или вышел другим путем.

Матвей Сергеевич внимательно следил в «Вечерней Москве», не будут ли объявлены другие выступления Ларина, потому что он бы с удовольствием туда пошел, но в газете таких объявлений не было. Тогда Матвей Сергеевич, отличавшийся логическим складом ума, предположил, что Ларин не занимается чтением своих рассказов профессионально, а делает это лишь по просьбе людей из «Мемориала». Рассудив так, Матвей Сергеевич отыскал телефон «Мемориала», и там ему ответила очень любезная женщина, которая подтвердила его подозрения и даже помогла узнать, где через две недели Ларин будет выступать вновь.

Выступление было дневное, в городской библиотеке, в пользу инвалидов, и Матвею Сергеевичу стоило немалых трудов туда вырваться. По парадоксальной причине: он сам назначил на это время совещание с поставщиками, деликатное и неимоверно трудное. И вдруг пренебрег им и к полному изумлению его сотрудников и соратников переложил переговоры на недалекого заместителя, который обязательно их провалит.

На выступление Ларина Матвей Сергеевич шел как на свидание. Он хотел даже купить букет цветов, но смутился, представив себя идущим по проходу с букетом — нескладного, худого и сутулого. Застыдился и букета не купил.

Ларин отвечал на записки, удивляясь их однообразию. На этот раз в зале библиотеки народу было куда меньше, и в основном — пожилые женщины. Ларин обратил внимание на худого, плохо подстриженного человека и даже подумал, что лицо его чем-то знакомо. То ли встречал его когда-то раньше, то ли уже видел на собственном выступлении.

Этот худой человек сидел серьезно, неподвижно, будто принимал лечебную процедуру, во время которой рекомендуется не двигаться. Выделив его лицо из ряда иных лиц, Ларин уже посматривал на него, но ничего более интересного в поведении слушателя не заметил и даже почему-то подумал, что это мог быть наблюдатель из КГБ, собирающий, например, сведения для доклада о состоянии общественного мнения.

Второй встречей с Лариным Матвей Сергеевич не был удовлетворен, но не потому что рассказы ему приелись или автор стал менее привлекателен, — на самом деле, хоть он и не мог себе в этом признаться, его подсознательно волновал результат переговоров в институте и предчувствие их провала. Что и случилось.

В мае, после третьего выступления, Матвей Сергеевич набрался смелости и подошел к Ларину. В тот день Ларин плохо себя чувствовал и очень беспокоился о жене, которой сделали операцию. Он сам с трудом досидел до конца собственного вечера, отменить который помешала лишь совестливость и всегдашнее чувство ответственности перед людьми, от него каким-то образом зависящими.

Матвей Сергеевич почувствовал состояние Ларина и, подойдя к нему, предложил довезти до дома. Ларин с благодарностью согласился. У подъезда клуба «Металлист», где выступал Ларин, Матвея Сергеевича в тот день ждала служебная серая «Волга». Это удивило Ларина, среди его знакомых и друзей почти не было людей со служебными серыми «Волгами», и он, понимая, что как-то надо поддерживать разговор, хотя бы из благодарности к человеку, везущему его домой, спросил, где тот работает. Матвей Сергеевич ответил, что в институте. Это была чистая правда, которая не удовлетворила Ларина, но он ничем не показал этого.

Для Матвея Сергеевича посещения выступлений Ларина стали обязательными, как для иного человека — посещение церковной службы. Ларину даже бывало неловко от того, что он читает те же рассказы, с теми же интонациями и даже одинаково шутит по поводу удручающе одинаковых записок. Он привык уже видеть Матвея Сергеевича и считал его чем-то вроде дворового сумасшедшего, безобидного и не очень надоедливого: не тронь, он и промолчит.

А Матвей Сергеевич был влюблен в Ларина. В его писательский талант, в стать его стройной фигуры, в его голос и главное — в сдержанную улыбку. Наверное, психоаналитик объяснил бы эту привязанность последствием безотцовщины и бесконечным внутренним одиночеством талантливого человека, вынужденного зачастую притворяться банальным ради того, чтобы сдвинуть с места свое великое дело. Ведь никто, даже ближайшие сотрудники, не верили в успех их предприятия, и с каждым месяцем все труднее было доставать ассигнования, в первую очередь валютные.

Матвей Сергеевич настолько сжился с миром Ларина, с лагерями, сибирский зимой, вышками над колючей проволокой, голодом, холодом и смертями, что порой просыпался ночью будто в бараке, и даже открыв глаза, не мог отделаться от видения. И страшнее всего ему было не за себя — если бы не дело, он бы вообще себя не берег, — а за Ларина, которого считал куда более тонкой и благородной натурой, а значит, человеком, которого надо оберегать.

Один раз, уже в августе, ему удалось оказать Ларину небольшую услугу. Матвей Сергеевич услышал, подойдя к Ларину после выступления, как тот сказал какой-то пожилой даме из «Мемориала», что послезавтра уезжает во Францию по приглашению издателя и что трепещет перед этой поездкой, потому что за границей никогда не был. К тому же такси никак не вызовешь, а жена еще слаба после операции. Дама из «Мемориала» вздыхала и искренне сочувствовала, но была бедной женщиной и ничем помочь не могла. Тогда Матвей Сергеевич, который в тот вечер был без машины, потому что считал неудобным использовать ее в позднее время, подошел к Ларину, спросил, когда у того самолет, и сказал тоном, не терпящим возражений, что отвезет своего кумира на аэродром. Ларин был благодарен и не мог отказаться от такой любезности. Потом, дома, его жена смеялась, что наконец-то Леонид обзавелся настоящим поклонником. И скоро к нему в двухкомнатную блочную квартирку будут приходить ходоки, как ко Льву Толстому.

В назначенное время машина была у подъезда, Матвей Сергеевич поднялся, помог перенести вещи, они поехали. Погода была плохая, шел дождь. Ларин спрашивал жену, откуда ему знакомо лицо Матвея Сергеевича, может, она помнит, а Матвей Сергеевич смеялся, что его лицо приелось Ларину и тому кажется, будто они встречались раньше.

И тут случилась беда.

Спустило колесо, потом сломался домкрат, а машины пролетали мимо и не хотели останавливаться, потому что все спешили в аэропорт. В результате Матвей Сергеевич пережил, не признавшись никому, приступ стенокардии, а к самолету они, изволновавшись, устав от убежденности в провале французской поездки, приехали за двадцать минут до отлета.

Вялый молодой таможенник, отлично зная, что каждая минута на счету и пожилые люди не смогут бегать по коридорам, с добрым служебным садизмом потребовал открыть чемодан и стал пересчитывать матрешек, бутылки шампанского и прочие вещи, что везли Ларины в подарки людям, которых знали а Париже.

И вот тогда, не в силах более терпеть это издевательство, Матвей Сергеевич, наблюдавший за процедурой из-за ограды, сметая все на своем пути, вылетел в таможенный зал и закричал, обращаясь и к тому вялому молодому таможеннику, который досматривал Лариных, и ко всем таможенникам и пограничникам аэропорта:

— Вы читали «Жену президента»? Нет, скажите — вы читали «Жену президента»? В «Огоньке»?

— Читал, — сказал таможенник. — Кто не читал?

— А теперь вы хотите, чтобы человек, который написал этот рассказ, который провел в сталинских лагерях почти двадцать лет, — вы хотите, чтобы он опоздал на самолет? Вы преступник! Да!

Пауза, наступившая после этого взрыва, была недолгой — может быть, секундной, но казалось, что она тянется вечно. И нарушил ее начальственный голос, прогремевший со стороны:

— Семенов, а ну пропустить товарища писателя!

А молодой таможенник, уже сам спеша, засовывал обратно в чемодан вещи, защелкнул его и сказал:

— Я понимаю, вы не думайте, у меня же дядя сидел, я ваши произведения читал!

Таможенный начальник взял чемодан, чтобы они успели на самолет, и повел Лариных к пограничному контролю, а на Матвея Сергеевича больше никто не обращал внимания, и он, страшно подавленный своим поступком, вернулся к машине, где его ждал такой же удрученный и виноватый шофер, и сказал ему: «Вроде обошлось», — и до Москвы больше не произнес ни слова. Шофер тоже молчал.

Когда Ларин вернулся из Парижа, Матвей Сергеевич не явился на его вечер в Доме литератора, и Ларин был удивлен, что тот не подошел к нему. А Матвей Сергеевич все не мог пережить позора — ведь по его вине с писателем случился такой казус. Да и вел он себя нетактично, и, наверное, Ларин сердится на него.

В то же время Матвей Сергеевич видел определенную историческую справедливость в запомнившейся картинке: грузный таможенный чин ведет к границе, поддерживая под локоть, бывшего заключенного, выкинутого и чуть не убитого этим обществом. Ах, если бы человек мог знать заранее, что его ждет! И, заглянув в будущее, увидеть, что справедливость в конце концов обязательно торжествует! Может, тогда садист-следователь поостерегся бы избивать старую женщину, а лжесвидетель лгать и подличать? И с глубокой горечью Матвей Сергеевич понимал, что многие годы в тюрьме, лагерях, ссылке его кумир Леонид Ларин мог лишь смутно надеяться на смерть Сталина, но не на смерть эпохи. И ждал лишь худшего… И никто не мог придти к нему и сказать: Дорогой Леонид! Все обойдется! Ты еще пройдешь под руку со своей прекрасной женой по Лазурному берегу во Франции. Правда, лучше бы вам это сделать сейчас, но и в преклонном возрасте Лазурный берег очарователен, не так ли?

…Ларин сам позвонил Матвею Сергеевичу. Когда-то раньше тот сообщил ему, как называется его институт. Ларин нашел телефон и позвонил. Не видя Матвея Сергеевича более месяца, он решил, что тот в обиде: ведь человеку пришлось из-за него кричать и волноваться в Шереметьеве.

Матвей Сергеевич, несмотря на то что в институте шли испытания и сам он трое суток уже не спал, был счастлив звонку. Он обещал, как только станет свободнее, обязательно навестить Ларина. Когда ходовые испытания завершились, Матвей Сергеевич пришел на встречу писателя с читателями по поводу выхода в свет его новой книги. Во время выступления Ларина спросили, каково после стольких лет страданий переносить теперь писательскую популярность. На что тот с юмором рассказал об истории в аэропорту, в которой, правда, Матвей Сергеевич совсем не выглядел глупым. Больше всего смеялись, когда Ларин изобразил таможенного начальника.

Не подойдя к Ларину после встречи, потому что торопился в институт, Матвей Сергеевич вдруг понял, что его поступок вовсе не плох и не смешон, — он всего-навсего отражение нашего глупого, трагического и смешного времени.

В последующие две недели он не забывал о писателе, но института не покидал — проходили пробные запуски. Сначала на десять минут, затем на полчаса, наконец — на год. В прошлое и будущее улетали крысы и кошки, то исчезали, то возвращались — обо всем этом можно было бы прочесть в специальной, но пока засекреченной литературе.

К нашему рассказу это не имеет отношения до того дня, когда, подобно врачу, привившему себе чуму, в машину времени не вошел ее создатель, директор НИИВП, действительный член АН СССР, генерал-лейтенант Матвей Сергеевич Ползунков, о чем его мама Нина Сергеевна, конечно же, не знала, иначе бы она этого не пережила.

Благополучно прошли три путешествия — в недалекое прошлое, недалекое будущее, и наконец наступил момент испытания максимальных возможностей машины, на чем настаивал министр обороны.

Разумеется, все знали (хотя министр обороны этому не верил), что ничего в прошлом изменить нельзя, да и не надо, потому что от этого непредсказуемо изменится настоящее. Но если действовать осмотрительно, то последствия поступков постепенно нивелируются.

В ночь перед основным запуском Матвей Сергеевич не спал.

Он думал о собственной ответственности перед человечеством и о том, что обязательно найдутся силы, желающие манипулировать историей. Это будет трагедией для всей Земли, и невинные жертвы этих манипуляций будут проклинать именно его — Матвея Ползункова. И будут правы, хотя не будь Ползункова, через полгода нашелся бы кто-то другой.

Если человек имеет хоть малую возможность уравновесить причиненное им зло каким-нибудь добрым поступком, он обязан к этому стремиться. И надеяться, что сумма добрых дел в конечном счете перевесит гирю подлости. А Матвей Сергеевич заранее решил, какое доброе дело он совершит.

Опасаясь, что его не поймут, а не поняв, захотят помешать, Ползунков проводил основной эксперимент, не поставив в известность министра и своих коллег. Он отлично использовал нашу страсть к засекречиванию всего, вплоть до имени покойной тещи командующего военным округом, и ввел в курс дела, и то не полностью, лишь экипаж своего вертолета и Людмилу.

Вертолетчики подготовили машину и взяли в штабе карты нужного района к северу от Воркуты, Людмила раздобыла на бабушкиной даче — месте их недолгих и неуютных встреч — потрепанный дедушкин ватник, штаны, в которых тот копал картошку, и ветхие сапоги. У мамы, ничего не объясняя, Матвей Сергеевич реквизировал треух, которым раньше натирали пол.

Именно в таком виде Матвей Сергеевич вышел из дома на рассвете 5-го ноября и уверенно прошел к ожидавшей у подъезда машине. Охранник хотел было обезвредить бродягу приемом самбо, но вовремя узнал генерал-лейтенанта.

Вертолет Ползункова был комбинированной машиной, могущей превращаться в ракету и достигать скорости в две тысячи километров в час. Поднявшись на борт и поздоровавшись с изумленными пилотами, Ползунков отметил на полетной карте точку, в которой вертолет должен опуститься ровно через два часа.

Вертолет снизился посреди обширной старой вырубки на берегу Малого Воронца. Сыпал редкий снег, и ветер был ледяным. Ватник совсем не грел. Ассистенты и охранники вытащили на берег мобильную модификацию машины времени, схожую с будкой телефона-автомата, и подключили ее к блоку питания. Несусветно одетый директор института вошел в будку и на глазах у всех растворился в воздухе. В его распоряжении было десять минут — через десять минут сеанс связи кончался, и исполнитель рисковал остаться в прошлом навечно.

Но ни один из помощников и наблюдателей, собравшихся у вертолета, не знал, куда и с какой целью полетел Ползунков.

Они ждали начальника, приготовив термос с горячим чаем.

Стояла глубокая осень. Ночью ударил крепкий мороз, а сейчас, к десяти утра, хоть и потеплело, но все еще было градусов семь-восемь ниже нуля.

Будучи внимательным читателем Ларина, Матвей Сергеевич отлично знал обстоятельства, давшие повод к появлению на свет рассказа «Случай на Воронце».

Он знал, что вечером 4-го ноября 1947 года садист-начальник лагеря приказал троим заключенным отнести за двадцать километров плакаты и лозунги к тридцатой годовщине Октября, потому что на восьмой шахте требовался праздничный агитматериал. Шли они без конвоя, деваться было некуда — единственная дорога вела к шахте. Из рассказа известно, что дошел до поста один Леонид Ларин, который очень любил одну молодую красивую женщину, ставшую потом его женой, и он не мог нанести ей, поседевшей в том мире, еще один непереносимый удар. И он шел к тому посту, как будто шел к ней. Его спутники с полпути повернули назад и замерзли. Такая вот случилась простая история.

Искушенному читателю несложно теперь понять ход рассуждений Ползункова.

Чем долее он ходил на выступления Ларина, тем более проникался сочувствием и жалостью к нему, тем тяжелее ему было сознавать масштабы двадцатилетней казни, которой подвергся незаслуженно и жестоко этот умнейший и талантливый человек, подобно миллионам других таких людей. И возможно, не случись встречи с Лариным, Матвей Сергеевич изобретал бы свою машину на год или два дольше — именно подсознательная вначале и вполне осознанная с ходом времени надежда каким-то образом помочь Ларину, заставила Ползункова торопиться. Вначале он предполагал, что сможет как-то помочь Ларину бежать или, скажем, подменить того в лагере, спасая незаурядный талант… Было много планов, но невозможность изменения прошлого заставила от них отказаться.

Матвей Сергеевич знал уже, что не сможет увести с собой Ларина, что не сможет даже дать ему теплые сапоги или полушубок — отнимут и еще накажут! Он не может сделать ничего! Ничего ли?

Матвей Сергеевич давно уже догадался, что он сделает.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

…Леонид Ларин тупо считал шаги, зная, что умрет в этой тайге, потому что сил не осталось, мороз не утихал, пальцы рук и ног были отморожены, но тяжелый рулон плакатов и лозунгов выбросить было нельзя — на них многократно были написаны самые дорогие слова: «Сталин» и «Партия»… Ларин шел и считал шаги, сбивался и снова считал…

И в этот момент он услышал голос:

— Простите, Леонид Борисович.

Ларин решил, что у него снова начинается бред, — бред начинался раньше, может, час, может, два назад, казалось, что наступило лето и можно остановиться, прилечь, отдохнуть и сладко заснуть…

— Леонид Борисович, — сказал человек, похожий на зэка, но не зэк. Наметанный за долгие жестокие годы глаз Ларина сразу разгадал в нем ряженого, человека, лишенного страха — страха замерзнуть, страха попасться охране, страха подохнуть от голода… Встреченный в лесу человек не был голодным, он никогда не был голодным, он не представлял себе, что такое голод, и хоть он был худ и костляв — это была иная худоба и иная костлявость. Сколько можно встретить по лагерям умирающих от голода, но вовсе не худых, а распухших сизощеких доходяг… И главное — он был чисто выбрит.

— Леонид Борисович? — неуверенно повторил встреченный человек.

И тогда Ларин понял, что ему предстало видение, разновидность бреда, ибо здесь не может быть никого, знающего отчество Ларина.

И все же Ларин остановился. И сразу сбился со спасительного счета шагов.

— Простите, что я остановил вас, — сказал Матвей Сергеевич, — но мне нужно сообщить вам нечто очень важное.

— Вы мне кажетесь? — спросил Ларин.

— Ничего подобного! У вас все будет в порядке! У вас все будет в порядке! Я не могу долго оставаться с вами, — глаза доходяги радостно сияли. — Но я должен сказать, что до шахты остался всего километр и через час вы там будете. И даже пальцы у вас останутся целы. Честное слово, я знаю.

Ларин почувствовал раздражение против этого Луки-утешителя, который сбил его с размеренного шага, могущего спасти в морозной тайге. Какой километр? Неужели еще целый километр? А он так надеялся, что шахта откроется за поворотом.

— Но я о другом! Я о главном! Вы доживете до освобождения!

Ларин пошатнулся под грузом тяжелого рулона с плакатами и пошел дальше.

Человек шел рядом.

— Я не могу вам помочь, — говорил он быстро, будто робея. — Я скоро должен отсюда уйти, но я вам скажу самое главное…

Ларин старался вернуться в привычный спасительный ритм — шаг-секунда-шаг-секунда — он пошел дальше, скользя по обледенелой тропе. Молодой человек говорил быстро и восторженно:

— Вы выйдете отсюда. Все будет хорошо. Вы женитесь на Лике, вы будете с ней в Париже, слышите — в Париже! Да слушайте меня, я сам видел! Представьте себе — на таможне вас не пускают в Париж. Вы меня слышите? На таможне вас не пускают, а я говорю: это ж Ларин, который написал «Жену президента»! И тогда открываются все ворота! Я не шучу, мне сейчас хочется плакать — сегодня самый трудный день вашей жизни, но ваша жизнь будет долгой и счастливой!

Ползунков скользил, спешил, дыхание сбивалось, а Ларин считал шаги и думал: ну почему эта сука не поможет нести рулон? Он понимал, что этот человек — фантом, рожденный его умирающим воображением, но сердился на него.

За поворотом, далеко впереди, он увидел дымок и копер шахты.

А увидев, забыл о нелепом спутнике.

Человек остался у поворота и кричал вслед:

— А я вас сразу узнал! Вы не отчаивайтесь, я даю честное слово!

Академик Ползунков поднялся на борт вертолета. Следом за ним подняли кабину времени. Он подумал — как странно, прошло больше сорока лет, а мне он показался старым, хотя был моложе меня…

Матвей Сергеевич откинулся назад.

Все в вертолете молчали.

Наконец полковник Минский спросил:

— Перемещение получилось?

— Получилось, — ответил директор.

Он должен будет запомнить, думал Матвей Сергеевич. — Он не может не запомнить эту встречу. Теперь ему станет легче терпеть лишения. И по мере того, как будут сбываться предсказания незнакомца, он поймет и поверит…

Вернувшись в Москву и вновь включившись в упорную работу, Матвей Сергеевич был счастлив.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Он знал, что если ему выпало сделать в жизни хоть одно доброе дело — то он его сделал. Он знал, что теперь, пускай с улыбкой, пускай с долей недоверия, Ларин будет вспоминать странного человека на тропе и его предсказания. И пускай не до конца, но все же научится верить в собственное доброе будущее.

Академик Ползунков был счастлив.

После доклада на правительственной комиссии осунувшийся Ползунков пришел на торжественный вечер «Мемориала» в Дом кино. Ларин увидел его еще до начала и обрадовался.

— Куда вы пропали? — сказал он. — Мне вас не хватает. Я привык к вам.

— Вы говорили, что мое лицо вам знакомо. Вы так и не вспомнили, откуда? — спросил академик.

— Нет, не вспомнил. А вы?

— А я вспомнил! — торжествующе воскликнул академик.

— Тогда признавайтесь, не томите, мне скоро на сцену.

На Ларине был новый костюм и красный галстук. Наверное, из Парижа.

— Вспомните ноябрь сорок седьмого года, как вы несли на восьмую шахту плакаты?

— Конечно помню, — сказал Ларин и взглянул на часы. — Я же об этом написал рассказ. Двое повернули назад и погибли, а я… а меня вела Лика. — Ларин смущенно улыбнулся. Он не любил громких слов.

— Помните человека, которого вы там встретили?

— Где?

— В тайге, в конце пути, недалеко от шахты?

— Если там кто и был, я его не заметил — я считал шаги. Это очень помогает.

— Там был я, — сказал академик. — Я был в ватнике. Я вам рассказал про Париж, про то, как вы будете жить потом… после лагеря.

Зазвенел звонок. Ларину было пора на сцену. Он сразу потерял интерес к собеседнику.

— Вы не можете забыть! — академик готов был заплакать.

— И сколько же вам тогда было лет? — спросил Ларин, делая шаг к сцене. — Два года? Три?

Он засмеялся, махнул рукой и ушел.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

_{Рисунок В. Адамовой}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{Дмитрий Булавинцев} Агония

— Я могу сообщить вашему Большому собранию лишь то, что уже заявлял в ходе так называемого следствия. Мое имя — Ниридобио. Я — социолог, так, пожалуй, для вас доступнее. Но это не совсем так, поскольку я изучаю общества, находящиеся на низших ступенях организации. Так что, следуя вашей системе понятий, я скорее ботаник или, в крайнем случае, зоолог.

— Уж не утверждаете ли вы, Ниридобио, — Председатель явно нервничал, — что перед вами стадо безмозглых баранов, которое вы, господин социолог, изучив, так сказать, вольны определить на убой?!

— Я не понимаю причины подобного всплеска эмоций. Я повторяю, что изучаю низшие организации себе подобных, а ваше общество как раз таковым и является. Что же касается убоя, об этом, поверьте, никто не помышляет. В этом нет смысла: ваша социологическая природа такова, что, находясь на низшей ступени развития, вы уже ориентированы не на прогресс, а на самоуничтожение.

Председатель остановил тяжелый взгляд на группе ученых. Словно ожидая этого сигнала, со скамьи поднялся Философ.

— В ваших рассуждениях, Ниридобио, как мне показалось, присутствует одно противоречие: если вы, как утверждаете, являетесь нам подобным, мне непонятно, почему, изучая общества себе подобных, вы именуете себя зоологом. Чем в данном случае вы отличаетесь от моего коллеги Социолога?

— Тем же, чем живая клетка тела человека, построившего пруд, отличается от живущей в этом пруду амебы, полной решимости определить его периметр. Совокупность амеб представляет собой хаос, совокупность же клеток означает разум. А разум, изучающий амеб, согласитесь — не социолог.

— Совокупность, возможно… Но не вы как единица! Клетка не может утверждать, что она — человек.

— Клетка — нет, но человек, имея ее в виду, вправе заявить: «Это я»! Ведь человеческая клетка движима разумом, в то время как движение амебы — лишь реакция на внешнее раздражение. Есди вы целенаправленное действие приписываете человеческому разуму, будьте любезны согласиться и с тем, что этому действию будет подчиняться любая точка его тела. Кстати, я не даром упомянул о желании амебы измерить периметр пруда. Эта аналогия, предполагающая наличие у нее разума, еще в большей степени иллюстрирует то, чем я отличаюсь от вашего коллеги. Мое общество надразумно. Мы — единая структура разумных «клеток», которые, хотя внешне и подобны вам, не мыслят себя вне единства. Мы надразумны и, следовательно, имеем основание объективно судить о низших обществах разрозненных индивидуумов.

— Вы настаиваете на том, что наше общество не является связной системой индивидуумов. Сравниваете наше развитие с хаотическим движением простейших… Но так ли это? Разве у нас отсутствует система законов, прав и обязанностей, гражданской ответственности, морали в конце концов?

— Моя картинка с прудом имела целью лишь доходчивую иллюстрацию. Суть же эволюции заключается в поисках идеальной структуры. Вы и сами можете проследить эту немудреную цепочку: разве появление той же самой живой клетки не явилось результатом идеальной структуры атомов? И вслед за этим — рождение нового качества: живой материи. На этом природа не останавливается. Те же поиски идеальной структуры, но уже новых кирпичиков мироздания. Какие только немыслимые комбинации не возникали на этом пути! Неприспособленные отмирали сами собой. Но финал оправдывал издержки: эволюция нащупала новую идеальную модель — человеческий мозг, внеся в природу новое качество — разумное начало. Мыслящие существа продолжают тот же извечный поиск совершенной структуры: первобытные общины, племена, государства, федерации… Это пока то, что доступно вашему наблюдению. Далее — межпланетные ассоциации, галактические союзы. Финал — и это далеко не финал — их идеальное сообщество: мир над-разумного. Вам его не охватить и тем более не оценить. Амеба не в состоянии поприветствовать человека, присевшего отдохнуть у пруда.

Зал загудел, словно каждому из присутствующих всунули в рот по дудочке. Впрочем, часть собравшихся не имела понятия, что такое амеба и о чем, собственно, идет речь. Философ побледнел.

— Я так понял, что вы даже не инопланетянин… Вы, что, сосуществуете с нами?

— Не более чем вы, сосуществующие с флорой и фауной.

— Которая частично поступает к нам в пищу?!

— Вопрос не стоит так… Вы, как бы это сказать… Ядовиты, что ли…

— Кто это ядовит?! — выдавил из своей дудочки Председатель.

— Структура вашего общества нестабильна, — спокойно продолжал Ниридобио, — нарушены связи, ядро теряет опору… Вы уничтожаете себя изнутри и весьма преуспели в этом.

— Но мой Бог! — Философ всплеснул обеими руками. — Если вы надразумны, так вмешайтесь же, черт возьми!

— Молчать! — рявкнул Председатель.

— Ампутация всегда болезненна, — пожал плечами Ниридобио. — Да и мы — не боги, исход может оказаться тем же: летальным. Я не рискую прописывать рецепты — это может лишь приблизить конец.

— Послушайте, Философ, — сказал Председатель, — если вы сейчас же не прекратите пороть отсебятину, попирая известные вам устои, я лишу вас слова… — затем, выдержав паузу, добавил, — и навсегда.

— Хорошо, хорошо, — согласился Философ, озираясь на онемевший зал. Потом, поежившись, вновь обратился к Ниридобио:

— Но человеческая клетка, извините, безлика. В отличие от амебы. Преимущество последней — свобода движения, тогда как удел первой — жесткость структуры. По-вашему, что, категория «свободы» является менее прогрессивной, нежели, пусть абстрактные, но «узы»?

Председатель ликовал и готов был простить Философу его дерзость. Хотя он и не понял в деталях суть возражения, но своим прямолинейным умом постиг, что обвиняемому — а иначе он себе не мыслил Ниридобио — предъявлялся почти что приговор: его мир отрицал свободу, тогда как мир Председателя отрицал узы.

— Браво! — рассмеялся Ниридобио. — По-вашему, телу человека и его мозгу следовало бы рассыпаться во имя провозглашаемой вами свободы?

Философ казался сконфуженным.

— Я не это имел в виду…

— А что?

— Вероятно, лишь категории…

— Которыми мыслит ваш Председатель?

— А что, может быть, я мыслю как-то не так? — оскалился упомянутый.

— Бог с вами, как мыслите, так и мыслите. А мне, извините, претит, что, возможно, умнейший среди здесь собравшихся вынужден лгать самому себе, защищая упомянутые вами бредовые устои.

— Вот что, Ниридобио, — Председатель нажал на одну из клавиш, расположенных на пюпитре, перед которым он сидел, и в считанные секунды ступени, рассекающие зал на рваные лоскуты, были заполнены автоматчиками, — вот что, милейший, не слишком ли много вы позволяете себе в чуждом вам мире?

— Ну, это просто смешно, Председатель: по-вашему, если я решительно раздвигаю заросли осоки, я многое позволяю себе в «чуждом мне мире»?

— А если эта осока обеспечит вам тюремный паек?!

— Думаю, я вас правильно понял, вы собираетесь заключить меня под стражу. Но вы, очевидно, забыли, что я неподвластен ни вам, ни окружающей вас паутине. Если я и был кроток в ходе следствия, то, поверьте, лишь потому, что был в нем заинтересован. Теперь слушайте: ни изощреннейшие пытки, ни коварная пуля, выпущенная в мой висок из-за угла, не достигнут цели. Имейте в виду: я не одиночка, противопоставивший себя вашему миру. За этим собранием наблюдает все наше сообщество. И мы, я повторяю, мы вольны решать его исход. Путь первый: уничтожить вас в считанные миллисекунды. Путь второй: владея тайнами пространства и времени, поиграть с вами в кошки-мышки. Что вы предпочитаете?

— Я предпочитаю не связываться с вами, Ниридобио, — рассудил Председатель, нервно поигрывая клавишами пюпитра, — надеюсь, мы не наскучили вам своим присутствием?

— Как? Разве вы откажете себе в удовольствии задержать меня?

— А зачем вас? — усмехнулся Председатель и, обращаясь к автоматчикам, коротко приказал:

— Взять Философа!

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

_{Рисунок А. Анно}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{Гарольд Ролзит} Колодец

Кэлвин Спиндер допил кофе, утерся рукавом, не спеша набил трубку махоркой и, чиркнув спичкой по столу, принялся раскуривать, громко причмокивая.

Дора Спиндер едва притронулась к завтраку. С опаской взглянув на благоверного, она робко кашлянула и, поскольку тот не нахмурился в ответ, тихо спросила:

— Будешь сегодня копать колодец, Кэлвин?

Маленькие глазки с голыми красными веками уставились на нее. Словно не расслышав вопроса, муж произнес:

— Убери со стола и ступай за мной. Будешь вытаскивать землю наверх.

— Хорошо, Кэлвин, — прошептала Дора.

Прочищая горло, Кэлвин откашлялся: его острый кадык ходил словно поршень под красной шелушащейся кожей, дряблыми складками висящей на шее. Минуту спустя он вышел из кухни, озлобленно пнув рыжего кота, разлегшегося на пути.

Дора смотрела вслед мужу, в тысячный раз силясь понять, кого он ей напоминает. Нет, не соседей, а кого-то другого, но ужасно знакомого. Порой ей казалось, что разгадка совсем близко, — особенно остро она чувствовала это в те минуты, когда Кэлвин начинал откашливаться, дергая кадыком, — но каждый раз что-то мешало. Свою недогадливость она мучительно переживала. Впрочем, Дора почему-то была уверена, что рано или поздно ответ придет к ней. Очнувшись, она поспешно стала убирать со стола.

Посередине двора между домом и амбаром рыхлая горка земли окружала устье колодца. Кэлвин подошел к краю и с отвращением заглянул в яму. Лишь крайняя необходимость вынудила его заняться этой работой. Выбора не было: либо вырыть собственный колодец, либо возить воду тоннами с фермы Норда Фишера за полмили отсюда. С тех пор как пару недель назад высох его старый колодец, Кэлвин не переставал изумляться жажде своего убогого стада. Овцы выпивали столько воды, что ему приходилось ежедневно ездить на поклон к Норду, — занятие малоприятное, ибо тот в последнее время стал грубо намекать, что вода, мол, тоже стоит денег.

В нескольких футах от края колодца Кэлвин вкопал прочную железную стойку, к которой была привязана веревочная лестница. Она понадобилась, когда глубина колодца превысила длину всех деревянных лестниц, имевшихся в хозяйстве Кэлвина.

Сейчас, по его расчетам, глубина колодца достигала небывалых пятидесяти — шестидесяти футов. Кэлвин все-таки надеялся, что рыть осталось совсем немного. Больше всего он боялся наткнуться на скальный пласт — тогда придется раскошеливаться на бурильную установку. А таких расходов ни его заначка, ни его кредит не выдержат.

Кэлвин взял бадью с привязанной к ней веревкой и сбросил в колодец. Вытаскивать ее наверх с землей было обязанностью Доры.

Чертыхаясь, Кэлвин выколотил трубку и полез вниз по веревочной лестнице. К тому времени, когда он спускался на дно колодца и наполнял первую бадью землей, Дора уже должна была ждать сигнала, чтобы тащить землю наверх. Если же она опоздает, то может горько пожалеть об этом.

Некоторое время Дора наблюдала за приготовлениями хозяина, а потом засуетилась, замешкалась на кухне и едва успела к колодцу вовремя.

Напрягаясь изо всех сил, Дора вытянула груз наверх, опрокинула бадью и, опорожнив, вновь опустила в колодец. Ожидая вторую, она разворошила содержимое первой: земля влажная, как обычно на глубине, но не более того.

Дора была по-своему религиозна. Вытягивая каждую десятую бадью, она торопливо шептала молитву, чтобы хоть на этот раз появилась вода. Докучать Богу чаще она считала бестактным и даже изменяла слова в молитвах, чтобы не раздражать Всевышнего одной и той же просьбой.

Вот и теперь она прошептала:

— Пожалуйста, Господи, пусть на этот раз хоть что-нибудь произойдет… Ну, пожалуйста, сделай что угодно, только бы мне не таскать больше эти тяжести. Я не выдержу больше, Господи!

И в то же мгновение что-то случилось. Едва бадья достигла дна колодца и веревка в ее руках ослабла, как снизу донесся отчаянный вопль и веревочная лестница дернулась.

Дора упала на колени и, вглядываясь в темноту колодца, крикнула:

— Кэлвин, что с тобой? Ты жив?

Внезапно из-под земли появился Кэлвин. Он вылетел, как пробка из бутылки, и упал на землю. В первый момент Дора не узнала мужа. Его обычно красное, словно обваренное, лицо сейчас было изжелта-зеленым. Он весь трясся и задыхался.

Должно быть, сердечный приступ, решила Дора, едва совладав с радостью, нахлынувшей на нее.

Кэлвин лежал на спине, тяжело дыша. Постепенно он начал приходить в себя. При обычных обстоятельствах он бы не удостоил жену и словечком, но сейчас ему, похоже, хотелось выговориться.

— Ты знаешь, что случилось там, внизу? — произнес он дрожащим голосом. — Знаешь? Земля у меня под ногами вдруг провалилась. Я остался стоять в воздухе, и если бы не успел схватиться за последнюю ступеньку лестницы… Да я бы летел тысячу футов без остановки!

Кэлвин продолжал что-то бормотать, но Дора не слышала его. Ее охватил благоговейный страх — вот, значит, как сбылась ее молитва: раз колодец стал бездонным, то и вытаскивать из него землю уже не нужно.

Кэлвин, собравшись с духом, подполз к краю колодца и заглянул в него.

— Что ты собираешься делать, Кэлвин? — робко поинтересовалась Дора.

— Что собираюсь делать? Узнать, какой глубины теперь стала эта дыра. Притащи-ка фонарь из кухни.

Дора кинулась в дом. Когда она вернулась, Кэлвин уже распутывал огромный моток веревки.

Привязав фонарь, он включил его и стал опускать в колодец. Вытравив около ста футов веревки, Кэлвин остановился и посмотрел вниз. Тусклый далекий огонек, и ничего больше. Новые сто футов, потом еще и еще… Искорка в колодце давно погасла, а пухлый моток веревки похудел до тощего клубка.

— Почти тысяча футов, — прошептал Кэлвин озадаченно, — а дна не видать.

Он потянул веревку назад, но она натянулась и не шла вверх.

— Должно быть, зацепилась, — пробормотал Кэлвин и дернул ее. Ответом ему был такой резкий рывок из-под земли, что Кэлвин чуть не выпустил веревку из рук.

— Эй! — завопил он. — Веревка… того, сама дергается!

— Что ты, Кэлвин, — урезонила его Дора.

— Заткнись. Говорю тебе, там, внизу, кто-то есть.

Он снова потянул веревку на себя, и снова ответный рывок чуть не выдернул ее из рук. Кэлвин привязал конец к металлической стойке и сел рядом обдумать случившееся.

— Ничего не понимаю, — произнес он, обращаясь скорее к самому себе, а не к Доре. — Кто может быть там под землей, на глубине тысячи футов?

Спустя несколько минут он еще раз, но уже осторожно, потянул веревку. Неожиданно она подалась, и Кэлвин стал лихорадочно выбирать ее из колодца. Вот и конец появился, но без фонаря. Вместо него был привязан мешочек из материи, смахивающей на кожу.

Негнущимися пальцами он развязал мешочек и вытряхнул на ладонь слиток желтого металла и свернутый листок пергамента. Слиток был небольшой, но тяжелый. Кэлвин вытащил складной нож и поковырял металл острием лезвия. На слитке осталась глубокая царапина.

— Золото, — выдохнул Кэлвин. — Не меньше фунта золота… За ржавый фонарь. Они, наверное, сумасшедшие там, внизу!

Он сунул слиток в карман и развернул пергамент. С одной стороны лист был исписан мелкими непонятными значками. Кэлвин повертел его, ничего не понял и, скомкав, бросил на землю..

— Иностранцы, — заявил он. — Теперь я не удивляюсь, что они чокнутые. Зато главное мне ясно: им нужны фонари.

— Но, Кэлвин, — рискнула подать голос Дора, — как они оказались там, внизу? В наших краях сроду не было шахт.

— Ты что, ни разу не слыхала о секретных шахтах, что роет правительство? — презрительно бросил Кэлвин. — Должно быть, я наткнулся на одну из них. Сейчас же поеду в город и накуплю побольше фонарей, а ты хорошенько следи за колодцем, да смотри, никого не подпускай к нему.

С этими словами он направился к грузовичку, приткнувшемуся возле амбара, и через пару минут пикап уже дребезжал по шоссе.

Дора подобрала листок пергамента, расправила его. Ни один значок на бумаге ни о чем ей не говорил. Все это выглядело очень странно. Если правительство вело под землей какие-то секретные работы, то как там оказались иностранцы? И зачем им нужны фонари? Почему они готовы платить за старый фонарь целое состояние?

Внезапно Доре пришла мысль, что люди там, внизу, наверное, и не догадываются, что здесь, наверху, говорят по-английски. Он поспешила в дом и перерыла все ящики в старом расшатанном столе Кэлвина в поисках карандаша и бумаги. Попутно ей подвернулся маленький растрепанный словарик. Дора отправилась на кухню писать письмо иностранцам, прихватив с собою словарь, ибо правописание не входило в число ее добродетелей.

Устроившись за кухонным столом, она составила перечень вопросов: кто там, внизу? зачем они там? почему они заплатили так дорого за старый фонарь?

На полдороги к колодцу Дора вдруг подумала, что подземные жители наверняка голодны. Она пошла на кухню и завернула в чистую салфетку каравай хлеба с изрядным куском ветчины, а в своей записке добавила, что извиняется за столь скромное угощение, но лучшего у нее нет. Тут ей пришло в голову, что иностранцы под землей наверняка плохо знают английский, и словарик будет им неплохим подспорьем, если они захотят ответить ей. Вместе с едой Дора завернула книгу и все уложила в бадью.

Чтобы опустить ее на глубину в тысячу футов, потребовалось достаточно много времени, но наконец веревка ослабла. Она выждала несколько минут И легонько потянула конец. Веревка вверх не шла. Дора присела на кучу земли и стала ждать. Теплое солнышко грело ей спину, и Дора разомлела, наслаждаясь ничегонеделанием. Можно не волноваться, Кэлвин вернется не скоро. Уж она-то знала, что ничего на земле — и под землей тоже — не удержит Кэлвина от посещения всех городских кабаков, и от забегаловки к забегаловке категория времени будет становиться для него все менее значимой. Дора даже сомневалась, что муж вернется к завтрашнему утру.

Спустя полчаса она вопросительно подергала веревку, но та не подалась. Ну что ж, Дора не спешила. Так редко ей выпадали минуты безделья. Обычно, уезжая в город, Кэлвин наваливал на нее кучу дел, сопровождая каждое поручение угрозой разделаться с ней, если она что-то перепутает или не выполнит.

Выждав еще полчаса, Дора снова дернула за веревку. Снизу ответили резким рывком, и она стала выбирать ее. На этот раз бадья оказалась тяжелее обычного. Дора дважды отдыхала, прежде чем вытянула ее наверх.

— Боже милостивый! — ахнула она, заглянув внутрь. На дне лежало около дюжины желтых слитков и листок пергамента. — Кажется, они там умирают с голода.

Дора развернула послание, ожидая опять увидеть непонятные значки.

— Вот те раз! — воскликнула она, разглядев английский шрифт на бумаге — печатные буквы, точь-в-точь, как в словаре.

Шевеля губами, Дора начала медленно читать:

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

«Ваш язык поистине варварский, но посланная вами кодовая книга помогла нашим ученым дешифровать его. Что вы делаете наверху? Как вам удалось решить проблему выживания под лучами смертоносного света? В наших преданиях сохранились сведения а расе, обитающей на поверхности, но до сих пор здравый смысл не позволял нам доверять этим легендам. Мы бы и до сих пор в этом сомневались, если бы наши приборы не зарегистрировали, что отверстие над нами ведет к смертоносному свету.

Примитивный источник лучей смерти, который вы послали нам, свидетельствует о низком уровне развития вашей науки. Ваш фонарь заинтересовал нас лишь как курьез примитивной расы. Мы послали вам золото не в обмен на него, а из чистой любезности.

Еда, которую вы называете «хлеб», непригодна для нашей пищеварительной системы, но «вветчи-на» поистине великолепна. По всей видимости, это — мясо какого-то существа. Мы готовы обменять на двойную массу золота все, что вы можете послать нам. Шлите немедленно. Также ждем от вас краткую историю вашей расы, и подготовьте ваших ученых, какие бы они ни были глупые, к контакту с нами.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Глэр, Мастер».

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

— Боже мой, — воскликнула Дора. — Ну и строгие же начальники там, внизу. Слава Богу, у меня хватит ума больше не связываться с ними. Если я пошлю им еще ветчины, Кэлвин обязательно заметит пропажу.

Дора отнесла золотые слитки к клумбе петуний за домом и зарыла их в мягкий чернозем. Она не обращала внимания на шум машины, приближающейся по трассе на большой скорости, до тех пор, пока автомобиль не поравнялся с домом и пронзительное кудахтанье не перекрыло рев его двигателя. Дора поспешила к калитке, уже зная, что произошло. В смятении она смотрела на тушки четырех белых леггорнов, разбросанные вдоль дороги. Недосмотрела! Теперь Кэлвин рассвирепеет и изобьет ее до полусмерти.

Страх вывел Дору из оцепенения. Если спрятать тушки птиц, Кэлвин может подумать, что похозяйничала лиса. Дора поспешно подобрала мертвых цыплят и рассыпанные на асфальте перья. Теперь никто не догадается о случившемся.

Дора принесла цыплят во двор, раздумывая, куда бы их припрятать. Неожиданно ее взгляд упал на отверстие колодца, и решение пришло само собой.

Через час четыре цыпленка, ощипанные, выпотрошенные и аккуратно разделанные на куски, ушли под землю.

Опять Дора сидела на солнышке, наслаждаясь бездельем. Снова в ответ на ее сигнал веревка отозвалась подергиванием из-под земли. Но на этот раз бадья показалась ей тяжелой как никогда. Дора даже испугалась, что веревка не выдержит и лопнет. Из последних сил она вытянула бадью из колодца. В ней было с полсотни слитков золота и короткая записка:

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

«Наши ученые придерживаются мнения, что посланное вами мясо принадлежит существу, которое вы называете «цыпленок». Великолепная пища. Мы никогда не пробовали ничего более нежного. Выражая наше одобрение, посылаем вам премиальные. В вашей кодовой книге упоминается о существе, похожем на цыпленка, но большем по размерам. Его называют «индейка». Пришлите нам индейку незамедлительно. Повторяю, пришлите индейку незамедлительно.

⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Глэр, Мастер».

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

— Господи, — вздохнула Дора. — Они, кажется, съели цыплят сырыми. Где же я, будь им неладно, возьму индюшку?

Она зарыла золото с другой стороны клумбы с петуниями.

Кэлвин вернулся на следующий день около десяти утра. Его глазки были налиты кровью, а лицо покрыли красные пятна. Складки кожи под подбородком свисали еще ниже. Ну кого же он ей так напоминает? Но разгадка по-прежнему ускользала.

Кэлвин вылез из пикапа. Дора сжалась от страха, но хозяин слишком устал, чтобы ругаться с супругой. Он мрачно осмотрел дыру в земле, снова сел за руль и подогнал грузовик к колодцу. В кузове машины стояли лебедка и большой барабан со стальным тросом.

— Собери-ка чего-нибудь пожрать, — бросил он на ходу Доре.

Та поспешила на кухню готовить яичницу с ветчиной. Каждую секунду она ждала, что появится Кэлвин и с помощью тумака осведомится, почему до сих пор не готов завтрак. Но, похоже, Кэлвину было не до еды. Дора вышла позвать его к столу и удивилась, как много тот успел сделать. Над колодцем на стальном тросе висела бочка из-под бензина с обрезанным верхом. Трос был перекинут через железный брус, который опирался на крепкие металлические стойки, врытые по бокам колодца.

— Завтрак готов, Кэлвин, — позвала его Дора.

— Заткнись, — буркнул Кэлвин в ответ.

От лебедки с электромотором он протянул кабель к столбу электропередач во дворе. Затем он стал перекладывать из кузова Машины в бочку какие-то коробки.

— Целая сотня фонарей, — хихикнул он. — Пятьдесят пять центов за штуку. А, ерунда… Один кусочек золота с лихвой окупит расход.

Кэлвин включил лебедку, и вдруг Дора поняла, что сейчас произойдет. Ведь там, под землей, фонари не были нужны.

Бочка пошла вниз, от трения о металлический брус трос пронзительно завизжал. Кэлвин достал из кузова банку масла и щедро полил им барабан.

Вскоре трос ослаб и провис. Кэлвин выключил лебедку.

— Даю им час, чтобы погрузить золото, — объявил он и пошел на кухню к остывшему завтраку.

Дора не могла справиться с оцепенением. Страшно даже представить, что будет, когда фонари вернутся назад вместе с оскорбительной запиской на английском языке. Кэлвин узнает о золоте и наверняка убьет ее.

Кэлвин неторопливо ел, а Дора суетилась по дому, изо всех сил отгоняя мысль о том, что ей вскоре предстоит.

Наконец Кэлвин взглянул на стенные часы, широко зевнул и выбил трубку. Не обращая внимания на Дору, он направился к колодцу. Дора шла следом, несмотря на страх, ноги сами несли ее туда.

Лебедка уже наматывала трос, когда она подошла к колодцу. Ей показалось, что прошло всего несколько секунд, прежде чем из колодца появилась бочка. Широкая ухмылка на лице Кэлвина, поставившего бочку на краю колодца, в одно мгновение сменилась выражением крайнего недоумения. Его кадык завибрировал, и снова Дора попыталась вспомнить, кого же он ей напоминает.

Кэлвин начал глухо хрипеть, словно заблудившийся теленок. Он опрокинул бочку, вывалив ее содержимое. На земле бесформенной кучей лежали фонари, помятые, с разбитыми стеклами.

Чудовищным пинком Кэлвин разметал кучу по всему двору. Один из фонарей с привязанной к нему запиской приземлился у ног Доры. Либо Кэлвин совсем ослеп от ярости, либо решил, что там написана такая же абракадабра, как и в первый раз.

— Эй, вы, там, внизу! — заорал он в колодец. — Вы, грязные свиньи! Я порешу вас всех. Вы еще пожалеете о своих проделках. Да я вас… Я вас…

Он ринулся в дом, а Дора торопливо схватила записку.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

«Вы еще глупее, чем мы думали, — читала Дора. — Ваши примитивные источники лучей смерти нам не нужны. Мы уже написали вам об этом. Мы хотим индейку. Немедленно пошлите нам индейку.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Глэр, Мастер».

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Дора смяла записку в кулаке, когда Кэлвин выскочил во двор с двустволкой в руке. В первый момент она решила, что муж обо всем догадался и решил застрелить ее.

— Пошали, Кэлвин, — взмолилась она.

— Да замолчи же, — гаркнул тот. — Ты видела, как я обращался с лебедкой. Сумеешь так же?

— Да, конечно, но что ты?..

— Слушай. Я собираюсь спуститься вниз и прикончить этих грязных иностранцев. Ты опустишь меня, а затем поднимешь. — Он схватил Дору за плечо и тряхнул. — А если что-нибудь не так сделаешь, я и тебя прикончу. Слышишь?

Дора молча кивнула.

Кэлвин положил дробовик в бочку, сдвинул ее с края колодца и, повиснув на тросе, осторожно залез в нее.

— Дашь мне час погонять этих крыс там, внизу, а затем поднимешь наверх, — сказал он.

Дора включила лебедку, и бочка исчезла в колодце. Когда трос ослаб, она остановила мотор. Целый час Дора молилась, чтобы Кэлвин не нашел тех людей внизу и не стал убийцей.

Ровно через час она включила лебедку. Мотор отчаянно взревел, а трос так натянулся, что казалось вот-вот лопнет.

Дора изумленно раскрыла рот, когда бочка появилась на поверхности. Кэлвина в ней не было. Дора выключила мотор и кинулась к бочке, ещё надеясь, что Кэлвин спрятался, присев на корточки. Но Кэлвина не было. Вместо него в бочке лежала горка золотых слитков, а поверх нее — листок знакомого белого пергамента.

— Боже милостивый! — вырвалось у Доры. Она не могла даже примерно оценить сокровище, но поняла, что оно огромно. Нагнувшись над бочкой, она осторожно взяла записку. Медленно, шевеля губами, она прочла:

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

«Даже изысканный букет мяса цыпленка не может сравниться с ароматом и вкусом живого индюка, которого вы прислали нам. Должны признаться, что наше представление об индейках было несколько иным, но сейчас это неважно. В награду снова посылаем вам премиальные. Умоляем вас прислать еще индюка как можно скорее.

Глэр, Мастер».

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Дора перечитала записку еще раз.

— Вот те раз! — воскликнула она наконец. — Вот те раз…

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

_{Перевод с английского С. Кутепова}

_{Рисунок А. Кукушкина}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{Микаэл Мелконян} Издержки успеха

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Я пил обычную чашечку утреннего глюкса в своей конторе на шестом астероиде Альдебарана слева, когда через стеклянную дверь ввалился долгожданный клиент. В том, что это клиент, а не случайный посетитель или грабитель, не было ни малейших сомнений — выдавали взволнованно трясущиеся защечные мешки. Мне, межгалактическому детективу со световым стажем, не составило труда мгновенно определить, что он житель планеты Кросс-хоупер из округа дальних радиосолнц. Особь, осчастливившая меня своим визитом, занимала достойное место в иерархической лестнице своего общества. Об этом говорили многочисленные и хорошо выдубленные чучела брыков, украшавшие посетительскую грудь. (Брыки — это низшие существа, обитающие на планетах дальних радиосолнц, и похожи они больше всего на разумных крупсов с Тюльки. Несколько меньше брыки напоминают гиппопотамов с Земли, поскольку намного превосходят их размерами.) Звали клиента Грп, о чем свидетельствовала прибитая к груди дощечка.

Клиентодержатель принял размер и форму, удобные для монозадого полицефала, и Грп радостно упал в него, обмахиваясь верхними губами. Я не очень люблю кроссхоуперианцев. Трудно сказать почему. Может быть, за их исключительно развитые телепатические способности, а может быть, просто за неприятную манеру потеть липким и едким синим веществом. К тому же они страшно обидчивы. Вот и сейчас пришлось поставить мыслимые и немыслимые мозгоблоки, чтобы Грп часом не обиделся — хороший клиент нынче дорог, а у таких типов деньги водятся.

Я обратился к гостю и спросил, какая нужда привела его в мою скромную контору. Обильно поливая все вокруг синим потом и продолжая колыхаться, Грп рассказал, что вчера, когда он спокойно, никого не трогая, трансмигрировал по третьему межгалактическому коридору, из бокового отростка на него набросился квакальщик, сбил с ног, обругал на чистейшем линго и сорвал с груди лучшее чучело брыка из имевшихся в наличии. И вправду, почетное место на широкой груди Грпа было свободно. Клиент жаждал вернуть чучело, найти обидчика и воздать тому по заслугам. Законное желание.

Нужно сказать, что вес субъекта в кроссхоуперианском обществе определяется не только количеством носимых брыков. Но, имея гипертрофированные понятия о чести, кроссхоуперианцы большое значение придают эксцессам вроде происшедшего с Грпом. Главная голова Кроссхоупера дала Грпу три дня, чтобы смыть пятно позора. Происшествие было из ряда вон выходящим. Никто в Галактике никогда не видел, чтобы квакальщики, спокойные газообразные рептилии, вели себя подобным образом.

Как известно, экстраординарные события расследовать легче всего, и я сразу же сказал, что берусь за дело. Грп понимал всю важность расследования и оставил щедрый задаток. Мы договорились, что в случае успеха он пригонит мне два спальных вагона бульверизатора. Грп ещё долго бы благодарно щелкал подгузниками и заливал синькой контору, если бы я его не выкинул с помошью ультразвуковой сирены. Удобная штука, и никто не остается в обиде, поскольку она к тому же отбивает последние кадры памяти.

Поручив подсказывателю отскрести успевший застыть грповский пот, я придвинул к себе холодный глюкс.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Я, частный детектив Даго, не люблю действовать наобум и форсировать события. Мой метод заключается в том, что расследование следует вести мягко, без нажима, не напрягаясь, — и вам всегда будет сопутствовать успех. Вот и сейчас, я спокойно взял любимый старый гравиневод и отправился на поверхность астероида половить всякую всячину, путешествующую в межзвездной пустоте. Сидение с неводом успокаивает и настраивает на размышления, а самое главное — часто попадается что-нибудь, помогающее разгадке. Нужно только уметь по мелочам, оказавшимся в ваших сетях, восстанавливать картину происходящих во Вселенной событий.

Шел сильный метеоритный дождь, иногда переходящий в град Увертываясь от крупных осколков, я уселся в свой любимый кратер и закинул невод.

Не прошло и получаса, как невод почти заполнился. Там было несколько осколков разбившегося недавно корабля — они станут попадаться ещё долго; совершающая круиз возмущенная чета девятиногов с промышленной планеты Чикаго, которых я тут же освободил с извинениями; куча газетных обрывков, тряпья и окурков — следы деятельности неаккуратных человекообразных; клетка с невидимым декоративным скорпионом; несколько фальшивых алмазов с подпольных мануфактур Альгамбры; компутатор производства неизвестной мне фирмы; куча дохлых мопсов; дешевая ядерная зажигалка; золотистая чешуйчатая рыба, напоминающая воблу; фотография рок-звезды с металлических и запет; неизвестный мне семигранный предмет и початый ящик контрабандного бульверизатора.

Не задумываясь, я вернул космосу газеты, обрывки, окурки и осколки, а все остальное понес в глубь конторы, чтобы изучить в спокойной обстановке. Бульверизатор прибыл весьма кстати и занял подобающее место в погребке; компутатор был почти новый и даже работал, но я быстро понял, что он построен на основе системы логики Алогичных миров, и поэтому отдал его подсказывальщику. Он любит такие штуки. Фотография рок звезды была запачкана зеленой губной помадой, и, не найдя в ней больше ничего интересного, я ее выкинул. Клетку с пустотой и алмазы я припрятал — их можно было поменять на что-нибудь стоящее. (Ловля космического мусора — довольно выгодное дело, хотя и хлопотное.) Забавная золотистая вобла понесла всякую чушь про исполнение желаний, называя меня милым стариком. На всякий случай я ее отпустил — чтоб не связываться. Ядерная зажигалка оказалась бомбой — это я выяснил, когда нажал на кнопку. Пока меня регенерировали, а страховая компания отстраивала астероид и контору, я вспомнил, что такие устройства используют Кровавые Сестры из Тоталитарной системы (странно, мне казалось, что я их укокошил в прошлый раз).

Оставалось рассмотреть только семигранник и дохлых мопсов, когда в контору врезался одноместный звездолет с юной венерианской туристкой, судорожно вцепившейся в пульт управления. Как всегда в таких случаях, я прикинулся полисменом и содрал с нее штраф за управление звездолетом в несовершеннолетнем состоянии. Когда я проводил юную леди и вернулся в контору, то обнаружил пропажу семигранника. Он словно сквозь астероид провалился, и даже подсказывальщик не знал, куда тот подевался. Я бы и забыл про семигранник, но было в нем что-то такое, что заставило меня подойти к визуализатору и воссоздать его в воображаемом пространстве. Надо сказать, что воображаемое пространство ничем не хуже, чем наше, или ваше, или то, которым пользуются эти чудаки с Ванды. Предметы в нем получаются почти как настоящие, правда, выглядят чуть более расплывчато. Воссоздав семигранник, я повертел его в разных направлениях и понял, что именно меня насторожило. Это был контейнер. Не спрашивайте меня, почему я так подумал. Я привык доверять собственной интуиции и опыту. (Позднее я понял, что же натолкнуло меня на мысль о контейнере. Внутри семигранника что-то бултыхалось, когда я его вертел.) Для того чтобы вскрыть предмет, находящийся в воображаемом пространстве, необходимы воображаемые орудия взлома. Представив наковальню, я положил на нее семигранник и изо всех сил стукнул по нему воображаемым молотом.

Из обломков семигранника выпал труп.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Несколько световых столетий назад, когда я был еще относительно молод, но уже достаточно знаменит, мне довелось участвовать в симпозиуме сыщиков-программистов. Симпозиум проходил на планете Коллизеум — лучшей планете в мире. Среди нескольких поколений философов было модно доказывать, что это место воплощает глобальный рай — ведь уже тогда, благодаря фундаментальным работам Баллоуна, знали, что у любой мыслящей расы есть своя концепция рая. Баллоун же показал, что найдется ровно одна мыслящая раса, не имеющая своей концепции ада. Это экспериментально подтвердилось, когда в одном из нью-йоркских общественных туалетов обнаружили колонию мыслящих вирусов, которые охотно вступили в контакт с представителями комиссии по новым контактам. Вирусы оказались исключительно вирулентными, но расспрашивать их было бессмысленно — они не понимали вопроса. Комиссия до сих пор тяжело больна. К сожалению, колонию нельзя было уничтожить, поскольку это нарушило бы Упорядоченность Вселенной и дискредитировало бы Баллоуна лично…

Коллизеум, будучи воплощением глобального рая, стал излюбленным местом проведения конференций сыщиков-программистов по глобальным меткам и переменным. И вот, во время блестящего доклада Слокума на тему «Присваивание имен Любимых меткам программы и их влияние на подсознательную компиляцию», райские звуки проникли сквозь стены конференц-холла. То пели райские деревья, и, несмотря на то, что пели они простую песнь крестьян-корчевателей, у всех присутствующих, независимо от расы и вероисповедания, на глаза навернулись слезы безмятежной радости. (Безусловно, в переносном смысле. Каждый радуется по-своему. Кто льет слезы, кто приклеивается к ближайшей поверхности, а кто начинает усиленно поглощать кальций из соседей.)

Воображаемый труп, лежащий на столе, принадлежал молодому, но уже половозрелому райскому дереву с Коллизеума. Я многое повидал на своем сыщицком веку, но этот труп пробрал меня до печенок (всех тринадцати). Музыкальные деревья обычно живут вечно и за просто так не путешествуют по Вселенной в семигранной таре.

Контора, заваленная дохлыми мопсами, с появлением дерева и вовсе стала напоминать похоронное бюро. Пришлось осмотреть мопсов и, убедившись в отсутствии в них чего либо достопримечательного, выкинуть большую часть в окно. Наблюдая за медленно удаляющимся в черную пустоту косяком мопсов, я размышлял о выкорчеванном дерене, бриках, райской музыке и законах кроссхоуперианской чести.

Во всем этом, несомненно, скрывался ключ к разгадке.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Пообедать я решил в маленьком китайском ресторанчике в туманности Андромеды. Там собиралась интеллигентная публика и одеться следовало соответственно. Я подобрал в платяном шкафу облик солидного ганнимедянина, причесался, быстро поймал такси и прибыл в ресторан в 27.00 по среднемировому.

За ближним к зимнему саду столиком сидел спрут небольших размеров, евший комплексный обед. При виде меня он радостно зачмокал присосками. Это был старый плут в мошенник Сус, по профессии продавец информации. Я подсел к нему и заказал подкатившему официанту фрикадельки с трюфелями, которые хорошо усваиваются телами ганнимедян. Вообще-то я предполагал отведать восхитительных гигантских каракатиц, которых чудно готовят у дядюшки Цоя, но в складывающейся ситуации это было бы нетактично.

Непринужденная обстановка настраивала на благодушно-деловой лад. Тихо звучала музыка, стелился синий андромедский туман; слева страстно пускали побеги сидевшие в удобных кадках представители разумных форм растительной жизни, шокируя тем самим пожилую миллионершу с Лошади-5; неподалеку мирно торговались рабовладельцы: кто-то лениво палил из базуки на заднем дворе. За столом поразительно похожий на ихтиозавра шофер грузового такси в униформе ел уже восьмой апельсин и довольно метко обстреливал зернышками группу сбежавших с урока гимназисток. Гимназистки игриво ржали.

Беседа началась с расспросов о здоровье родственников и близких, плавно перешли на недавний скандал вокруг сенатора Дулье-третьего, которого застукали та незаконным подслушиванием мыслей политических противников; легко коснулась недавнего чемпионата мира по нардам; оплакала ничейную смерть шахмат — недавно теоретики доказали, что при абсолютно правильной игре белых и черных партия к 34 ходу не может не прийти к ничьей. Лишь после всего этого наша беседа мягко и ненавязчиво подвинулась к вопросам, представляющим, как теперь принято говорить, обоюдный интерес.

Я доел последний трюфель, достал баночку с фимиамом, закурил и сказал Сусу, что занимаюсь новым делом. Он сделал вид, что ничего об этом не знает; я сделал вид, что поверил, но при этом хитро подмигнул. Сус сдался и сказал: «Пойдем выйдем». Это означало: «Есть сведения». Вокруг было слишком много ушей, поэтому мы прыгнули во встроенный в ресторан бассейн, хотя в нем и плавала подозрительного вида акула.

В ходе дальнейшей беседы была установлена плата, которую Сус хотел получить за совет. Я пообещал ему достать дефицитные черные чернила, а также заплатить за обед. Вынырнув из бассейна и расплатившись, мы вышли на воздух, и там Сус мне посоветовал.

Что и говорить, совет стоит чернил! Я всегда поражался футуристическим способностям Суса. Он, конечно, не мог знать всего, что будет, и обладал только способностью очерчивать контуры будущих событий. Но зато как очерчивать! (Когда контуры пересекаются, появляется конкретное предсказание. Класс футуриста как раз в том и состоит, чтобы почаще пересекать контуры. Этим они отличаются от кубистов.) Да, старый Сус по-прежнему один из лучших в своем ремесле.

С ним стоило тепло распрощаться, что я и сделал, завидев подъезжающее такси. Спрут ловко всосался в кабину и улетел. Не успев пролететь и двух парсеков, такси взорвалось. Я не встревожился, потому что в эпоху всеобщей регенерации погибают только дегенераты. Далее происходили следующие события. Выяснилось, что генетический код Суса в Нейтральном Галактическом Архиве гнусно выкраден, а Обязательная Копия и Йельском филиале изменена ровно на одну молекулу. То, что регенерировало из этой копии, выглядело настолько ужасно и так напугало всех присутствующих, что тут же было обращено обратно в код. Никто не помнил, какую именно молекулу изменили, а Главного Профессора сразил приступ белой горячки, поэтому восстановление Суса отложили до лучших времен.

Не знаю, как у вас, а у меня припрятана третья, запрещенная законом копия. Своя, разумеется, не Суса же!

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Следующим подъехал частник. Я никогда не езжу на частниках, но в некоторых случаях они безопаснее. Я спокойно добрался до конторы. В конторе было тихо и спокойно. Уже принесли вчерашнюю почту и гороскоп. Он сулил неприятности на работе, богатую сексуальную жизнь с раком и советовал остерегаться семиголовых форм жизни. Подсказывальщик забавлялся с компутатором. На столе уже дымился ароматный глюкс.

Совет, данный мне Сусом, гласил: «Послушай, не будь ослом, съезди в Рай». Он не мог сказать большего, бедняга, его уничтожили даже за эти слова. Страшно подумать, что бы с ним сделали, скажи он все.

Поездка в Рай, даже когда туда ходят рейсовые звездолеты, дело нешуточное, особенно если тут замешана чертовщина, — я позволял медленно течь своим мыслям по извилинам и глюксу по пищеводу. Встроенный в стену экран визуализатора предусмотрительно воплощал мысли в наивно-примитивные растровые изображения. Подсказывальщик запрограммировал его на стиль Антона Ласевича — великого художника-точкиста. Визуализатор замешкался с показом фразы «замешана чертовщина», но достойно выпутался, изобразив декоративную бетономешалку в форме мифологического черта.

Что тут замешана чертовщина, — позволил я мыслям течь дальше, — сомнений нет. (Визуализатор написал слово «сомнения» и зачеркнул жирной черной чертой. Ему всегда с трудом давались абстрактные образы.) Безумный квакальщик, срывающий с груди кроссхоуперианца лучшего брыка. (Прибор показал, как все это происходило.) Это первый зарегистрированный случай безумства квакальщика, а потому он, возможно, свидетельствует о том, что это был не квакальщик. Стаи дохлых мопсов, летающие по Вселенной. Труп дерева в семиграннике, его прибытие и исчезновение. (На экране был я, с глупым видом сидящий в кратере. В невод попадают девятиноги, газеты, семигранники, рыбы и прочая дрянь. Я тяжело переваливаю через край кратера, шагаю в контору и вываливаю добычу на стол. Дальше бомба, я разлетаюсь на куски, регенерация, юная венерианка, я выхожу ее проводить, семигранник еще лежит, правда, его почти заслоняет тушка крупного мопса, и вдруг этот мопс оживает, хватает в пасть семигранник и растворяется.)

Это первый зарегистрированный случай оживления и растворения мопса, а потому, возможно, это был не мопс. Убийство Суса. (Визуализатор позволяет себе вольность и показывает аквалангиста, закалывающего гарпуном Суса.) Необходимо ухватиться за какой-нибудь конец. (Визуализатор показывает неприличную картинку, но быстро спохватывается и изображает меня в виде Тезея, ищущего в глубине темной пещеры нить и одновременно отбивающегося от злобного Минотавра.)

«Что же, — подумал я, — эта картинка не так уж далека от истины».

Визуализатор тактично затемнил экран.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Все эти необычные события и передряги настолько вывели меня из колеи, что я почти забыл о своем обычном восьмичасовом послеобеденном сне. Утомленный, я незаметно для себя задремал, а проснулся от неясного внутреннего импульса. Внимательно прислушавшись к себе, я локализовал его происхождение. Импульс возник в районе четвертого длинно-кошачьего нейрона. Надо сказать, лично у меня позывы, исходящие от кошачьих нейронов, говорят, что пора развлечься. Немного поразмыслив, я пришел к выводу: небольшая прогулка мною заслужена. Залез в центральный межгалактический туннель и отправился на Ривьеру.

Как всегда, в парке было многолюдно и шумно. Самая большая толпа собралась у павильона, где экспонировались чудовища, только что полученные с одной из новых планет. Чудовища издали казались забавными, и я протолкнулся поближе к клетке.

Одно из них выглядело странно знакомым и к тому же хитро подмигивало желтым глазом, но я убедил себя — мне это только померещилось. Толпа внезапно запричитала и заволновалась. Оказалось, неуклюжая гигантская сумчатая мышь случайно задавила розового карликового слона с Гнома-4. Эти мыши очень неловки, и их терпят в приличных домах за то, что они лучшие в галактике эмпатические психоаналитики.

Почти столько же народу собралось у аквариума со странным существом. Как гласила надпись, то была глубоководная ясновидящая рыба, обычно обитающая в системе Плутоновского водопровода, а ныне гастролирующая по Вселенной. Рыба быстро и деловито обслуживала желающих узнать свое будущее. Те отходили, удовлетворенные.

Я обогнул экзотеррариум, отверг предложение отведать аппетитнейших сырых тарантулов, убежал от шарлатана, предлагавшего определить и устранить причины моих забот по глубине ушных впадин, увернулся от глуповатого ковбоя, торговавшего сладостями вразнос, и долго убеждал заблудившегося детеныша-гуманоида, что я не его бабушка. До павильона, куда я направлялся, было уже рукой подать, и я различил надпись «Баня».

Мутус сидел в позе задумчивого орангутана и тщательно жевал банан, оглядывая окружающих проницательными серыми радарами. Увидев меня, он чуть приподнял голову, легкий мускусный запах благожелательности немедленно окутал меня, укачал и понес куда-то по спирали. Телепатический контакт был полным. Ривьера осталась далеко позади, и тысячи образов захлестывали меня со всех сторон. Мутус внезапно развернулся и — зашвырнул меня в Ниагарский водопад, а потом, не давая опомниться, провел через семь слоев солнечной магмы, освежил циркулярным метеоритным потоком, отгладил теплым паровым катком, окунул в метановую прорубь, покрасил волосы хорошей иранской хной и, наконец, завернув в мягкую простыню, вернул в кресло массажной. Я сидел среди других красных, потных и счастливых клиентов и пил пенистый холодный будвайзер. Настроение медленно, но верно улучшалось.

Сидевший справа отдыхающий взглянул на меня и доброжелательно рыгнул. Я вежливо покачал ногой в ответ. Отдыхающий поднялся, подошел ко мне, вручил сложенную вдвое бумажку, прижал палец к глазному яблоку в знак взаимной сопричастности и исчез во входном люке.

На бумажке было начертано: «Оставьте это дело» — и нарисован семиугольник.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Когда я уселся в салоне первого класса, вылетавшего рейсом Ривьера — Рай, в кресле справа оказалась летучая мышь неопрятной наружности. «Успела», — проскрежетала она и засмеялась, показав ряды хищных желтых зубов. Пристегнувшись ремнями, я постарался закрыть глаза и расслабиться, но попробуйте сделать это, когда на вас кровожадно пялится летучая мышь. В голову лезли различные мысли, в частности воспоминания о том, как после возвращения с Ривьеры я сидел в конторе, заново прокручивая все последние события на экране визуализатора. Выжав из бедного прибора всю его разрешающую способность, я увидел, что мопс, похитивший семигранник, и квакальщик, сорвавший с грповской груди лучшего брыка, вовсе не мопс и не квакальщик. На экране (хвала инженерам, создавшим это чудо техники!) в последнюю наносекунду перед исчезновением они обрели-таки свой истинный облик — маленького сморщенного существа в черном плаще. Мопс и квакальщик — это было так, напускное. Я где-то читал… Мимикрия — вот точное название.

До сих пор я так и не решил, надо ли мне стремиться в Рай. Либо нечистая сила устранит меня еще по дороге (при этой мысли соседка справа осклабилась, довольная), либо я долечу и, даже если раскрою тайну убийства поющего дерева, вряд ли это поможет найти пропавшее чучело брыка, а тем паче заставить существо в черном плаще превратиться обратно в квакальщика и принести Грпу свои извинения. Перспективы не очень радостные, а тут еще кровожадная летучая мышь…

Чтобы не видеть четырех рядов острых зубов, я повернулся налево и уставился в иллюминатор. Чернота успокаивала. И тут до меня дошло, что я не вижу звезд. Я протер глаза и иллюминатор — звезд не было видно по-прежнему. Внезапно я понял, что мы никуда не летим — не было обычной дорожной тряски. Разношерстные пассажиры начали преображаться, кто увеличиваясь, а кто и уменьшаясь в размерах и стандартизируясь в точные копии моей соседки. Сильно запахло серой. Неизвестно откуда появился сморщенный тип в черном плаще, тот самый, что прикидывался квакальщиком и мопсом. При его виде мыши отряхнулись и выстроились в строгую шеренгу. Я сидел в кресле и завидовал собственному хладнокровию, когда сморщенный подошел ко мне и сказал: «Ваша карта бита, Даго».

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

«Ваша карта бита», — сказал тип в черном плаще, сморкаясь в носовой платок. Из носа у него текло непрерывно. «Мы могли бы вас уничтожить со всеми потрохами и нелегальными копиями генокода, — продолжал он, хлюпая носом. — Мы буквально все знаем о вас. Наши досье полнее, чем были в легендарном КГБ».

Тип достал откуда-то из складок своего плаща пачку сигарет, сделав эффектную паузу, медленно сорвал обертку, скатал ее в комочек и легким движением когтя отправил в мою сторону. Я вынес унижение достойно, даже не моргнув. Достав сигарету черным щупальцем, он предложил ее мне. Я сказал, что не курю (это было неправдой), но ни в коем случае не отказался бы от хорошей чашечки глюкса (это было правдой). «Глюкс вы будете пить в Раю», — пошутил сморщенный, и вся шеренга летучих мышей смачно заржала, обмениваясь фразами вроде: «Как он ему вдарил» и «Ну наш старикан дает». Сделав глубокую затяжку, тип продолжал: «Мы могли бы вас уничтожить, Даго. Но мы добры лишь потому, что нам понравились ваша настойчивость и смелость, проявившаяся в нуль-реакции на предупреждения. И кроме того, мы ведь деловые люди, Даго. Вы можете нам понадобиться. И если вы готовы отдать нам часть своего опыта и знаний, — тип сделал широкий жест рукой, как бы показывая, насколько велики, по его мнению, мои опыт и знания, — то мы за ценой не постоим. Мы умеем ценить нужных людей, Даго. Ну так что, вы согласны?». Я ответил, что, безусловно, согласен, если будут соблюдены мои моральные принципы. В шеренге летучих мышей послышался громкий шепот: «Его моральные принципы, вы слышали?» — и иронические смешки. — Ну что же, — сказал тип. — В таком случае с вами желает побеседовать сам господин Верзивул. Будьте добры, наденьте этот антирадиационный костюм и пожалуйте за мной в топку».

Спускаясь по крутым железным ступеням, я думал о том, как же я был наивен, приняв этот дьявольский корабль за пассажирский. «Ты шляпа, — сказал я себе. — Вряд ли твои способности понадобятся кому-нибудь, кроме нечистой силы». В машинном отделении предо мной предстала следующая картина: в ядерной печке, удобно облокотившись о стержни реактора, нежился благообразный седовласый джентльмен в форме подполковника гвардерианской армии. В неяркой синеве свечения он выглядел буднично, гуманоидоподобно. Подняв голову, он уставился на меня суровым взглядом шерифа и произнес, слегка картавя: «Так вот вы какой, голубчик. А я представлял вас совсем другим».

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Тут он почему-то засуетился, начал что-то искать среди регулирующих стержней, нашел бумажку, прочитал, засунул обратно и, просияв, сказал: «Ну ладно, поскорее к делу. Мы не потребуем от вас слишком много, милейший. Небольшие дружеские услуги, я бы сказал, гмм… консультационного характера, что ли. У вас ведь есть дружок в полиции Ближних Миров, голубчик? Ну и славненько, ну и чудненько».

Глаза Верзивула подернулись туманной пеленой, и он продолжал медленнее и как бы нараспев: «Дружище Даго, наша организация катастрофически теряла влияние. Ангелы, эти гнусные мелкие людишки, теснили нас по всем галактикам. Все наши беды начались с того, что они ворвались в законно принадлежащий нам игорный дом на Каллисто, дебоширили, грязно, с нашей точки зрения, ругались, распугали публику, разбили карточный столик и два стула. Моральный ущерб оказался еще больше. Потом они отбили у нас сеть супермаркетов и закусочных, которыми мы владели с незапамятных времен».

Мирный тон подполковника совершенно не соответствовал событиям, о которых он рассказывал. «Мимикрия», — подумалось мне. Тем временем печальное повествование продолжалось: «Ангелы вели себя все нахальнее: наносили удар за ударом и скрывались на своей защищенной территории — в Раю, где упивались победами под пение райских деревьев. Вы ведь знаете, — он снял фуражку, вытер лоб, вздохнул, — что нечистая сила не может проникнуть в Рай? Это противоречило бы теории Баллоуна, черт бы его побрал. Мы пытались его подкупить, но он заявил, что для него наука — превыше всего. Вы ведь знаете эту вздорную теорийку? С тех пор как нашли эти вирусы в Нью-Йорке, Баллоун совсем зазнался. Сейчас, — продолжал он, сверяясь с бумажкой, — наш индекс популярности — наинизший за последний отчетный период. Пришлось принимать срочные меры. Мы обратились к футуристам, и физикам, и владельцам информации — да, да, именно к Сусу. Потом, правда, пришлось его убрать — он слишком много знал. Так вот, Сус сказал, что видит опасение в разрушении какой-то зелени и каких-то корней. Мы не могли понять, что бы это могло значить, пока не получили информацию, выкраденную у физика-теоретика Иванова. Иванов утверждает, что уничтожение любого конечного элемента Рая приведет к нарушению его экстерриториальности.

Это было уже что-то. Таким образом, сопоставляя и анализируя, нам пришлось пойти на убийство дерева. Мне было его жаль — я любил слушать их пение. Вы помните ту песнь? — и Верзивул запел неожиданно приятным тенором. Закончив петь, он сказал: — Кстати, вы знаете, что деревья поют теперь только тяжелый рок? Как вы думаете, это их форма выражения скорби по погибшему товаришу? Не знаете? Ну и ладно. А чучело брыка? Ну с этим все совсем просто».

Он порылся в ворохе угольев и достал отлично выделанное чучело крупного брыка. «Просто у меня к ним слабость, — сказал Верзивул и, улыбнувшись, ласково потерся о тушку шекой; потом продолжил уже совсем другим, фанфарно-торжественным тоном: Теперь мы можем проникать на их территорию. Завтра мы планируем нанести этим негодяям сокрушительный удар в их логове. В семь ноль-ноль по среднерайскому времени».

Выдержав паузу, подполковник опять сказал: «Вы свободны, Даго. Когда понадобитесь, вас позовут. Бидон, проводите господина Даго до его астероида и смотрите, никаких телесных повреждений». Он даже пожал мне на прощание рукав антирадиационного костюма.

Наконец-то я узнал, как зовут сморщенного типа в плаше.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Дальнейшие события внешне складывались как нельзя лучше. Подручные Бидона разыскали квакальщика-токсикомана, который за пару пакетов веселящего газа согласился извиниться перед Грпом и стерпеть пару пощечин. Неотличимая копия утерянного чучела брыка заняла законное место на широкой груди добродушного кроссхоуперианца. Сородичи были в восторге, Грп одержал убедительную победу на выборах в местное Управление художественной самодеятельностью. Я получил свой бульверизатор.

Дело об убийстве дерева успешно замяли с помощью моего друга из полиции Ближних Миров. Друзья-деревья погоревали-погоревали и, оставив тяжелый рок, вернулись к песенному фольклору, вызвав тем самым небольшую серию студенческих волнений на одной из металлических планет.

Все выглядело как прежде, но время от времени стали меня посещать безответные вопросы. Согласно теории Баллоуна, теперь, после исчезновения глобального Рая, нарушилась целостность Вселенной. Значит, как зловеще предрекал Баллоун, энтропия будет бесконечно возрастать, необратимо подталкивая мир к всеобщему коллапсу? Вряд ли это отразится лично на мне, я уже стар, и все-таки…

Вчера я не нашел своего любимого китайского ресторанчика в туманности Андромеды. Он бесследно пропал вместе со всей туманностью. Пришлось обедать сырыми тарантулами на Ривьере. А сегодня я вышел из межгалактического туннеля там, где всю жизнь находилась Ривьера, и обнаружил только компанию парящих в пустоте университетских профессоров во главе с Баллоуном. Профессора с жаром спорили о возможном развитии событий.

А самое обидное заключалось в том, что когда мне надоело слушать о «коллаптическом континууме» и «вакуумных хвостах» и я повернулся, чтобы уйти, то не обнаружил меж галактического туннеля. На месте входного люка стоял нанюхавшийся квакальщик и смеялся.

Может, кто-то подскажет, как мне теперь попасть обратно в свою контору?

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

_{Рисунок В. Меджибовского}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀