«Кайнок»

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Категоричность экспертов из НТО обязывала потребовать у Козазаева объяснения. А Корней Павлович медлил. Ведь такая точно бумага для самокруток оказалась у Якитова! И принес ее неизвестный бородач.

Пирогов бродил по перевалу, по Каменной седелке, таился сутками близ места, указанного Якитовым, в надежде натолкнуться на подозрительного бородача или его следы.

Но бородач не появлялся и, уходя последний раз, будто проплыл по воздуху.

А осень брала свое. На Семинском перевале лежал прочный снег, и однажды измученный Пирогов увидел, что сам наследил кругом, конечно, вспугнул бородача, если тот и появлялся здесь.

Плохо скрывая досаду, Корней Павлович, едва вернулся в Анкудай, тотчас приказал вызвать Козазаева в отдел и собственноручно написал повестку…

«Итак, — рассуждал он, ожидая Павла, — бородач не пришел на свидание с Якитовым. Значит, сначала рассмотрев в Федоре одного поля ягоду и решив положить его в свой кузов, неизвестный вдруг что-то заподозрил и скрылся.

Что же вспугнуло его? Якитов не помнил, чтобы они договорились о времени встречи. Бородач не хотел рисковать и надеялся отыскать Федора, когда захочет этого сам. Очевидно, он рассчитывал понаблюдать за встреченным издалека, увериться в его безысходности и только потом приблизить к себе.

Может, он узнал об аресте Якитова, что вполне вероятно, если идти от первой версии. Присмотревшись к Федору, неизвестный увидел, как тот завернул в село и долго не возвращается. Узнали, принес ли повинную — для бородача означало разоблачение, и он залег в нору, приготовленную под зимовье.

Конечно, все это лишь предположения, удручающе правильные, логичные, но именно тем и тревожные. Все здесь получалось как по-писаному, и только оставалось расшифровать действующих лиц. Одним из них был неизвестный бородач с Семинского перевала. Вторым…

Корней Павлович прикрыл глаза, вспоминая встречу с Козазаевым, каждое его движение, голос, чуть взвинченный, вызывающий тон. Тогда Пирогов объяснял эту заносчивость сознанием превосходства фронтовика перед тыловым лейтенантом, живущим среди стариков и баб.

А что, если история с Якитовым…

Козазаев вошел, шумно бухая сапогами. Корней Павлович слышал, как он замедлил шаг против дежурной, гоготнул и затопал дальше. После случая с Якитовым Пирогов дважды проведывал Павла дома и между ними обозначились простецкие отношения.

Ступив в кабинет, Козазаев вскинул здоровую левую руку к виску, но, взглянув на сидевшего за столом лейтенанта, почувствовал его нерасположение к трепу и погасил дурашливые искорки в глазах.

Пирогов молча кивнул на приветствие, взглядом указал на стул. Павел настороженно сел.

— Чего сердитый такой, лейтенант? — спросил без всякого интереса. — Повестку ахнул, весь дом переполошил.

— Дело к тебе особой важности, — медленно начал Корней Павлович. — Три недели назад на повороте в Ыло были убиты мужчина и женщина…

Пирогов сделал паузу и так же, не выдавая интереса к поведению Павла, смотрел перед собой.

— Слышал, вся деревня об этом гудит, — отозвался Павел. Тишина паузы усиливала его настороженность.

— Тем лучше, значит, для тебя это не открытие. Так вот, убийцы скрылись, замели следы, но все-таки оставили важную улику…

— Мой адрес… — иронично уточнил Павел. Медлительность Пирогова, с какой тот начинал разговор, видимо, действовала ему на нервы.

— Окурок…

— И что из этого?

— А вот что…

Корней Павлович потянул ящик стола, достал телеграмму научно-технического отдела.

— Взгляни.

Козазаев привстал, по-жеребячьи изогнул шею: телеграмма слегка вздрагивала в руках Пирогова, а главное, была «вверх ногами».

— Ну и что? — спросил он, садясь на место.

— Второй листок бумаги был твоим.

— Моим?

— Может, я не так выразился. Второй листок был из твоего кармана.

— В телеграмме не названа моя фамилия. А раз так, то мне следует сейчас подняться и уйти.

— Ишь ты, прыткий. А ведь мы еще ни словом не обмолвились о деле.

— Ничего себе, — расширил зрачки Козазаев. — Обвинил меня в убийстве, и, оказывается, это еще цветочки.

Нет, нет и нет! Этот парень здесь ни при чем. Он кипит, клокочет гневом. Он сейчас действительно встанет и уйдет.

…Ну разве повел бы себя так преступник, разве не начал бы защищаться, предупреждая следующее разоблачение. А этот принимает тон и подыгрывает. Только суше и злей смотрит. И белее нос, как это бывает в минуты наивысшего напряжения.

Надо отступать. Надо отходить на исходную. Но где она? Он, Пирогов, сам разрушил ее. Да, надо потянуть время. Не утратить инициативу, но успокоить парня.

— Я должен быть с тобой откровенен. Дело действительно тревожное. В районе, в горах, действует организованная банда, по моим предположениям, пять-шесть человек. Имеются факты нападения на машины на Чуйском тракте, грабежа в селах, вот — убийство. У банды, как мне кажется, есть свой человек в селе, который снабжает их по мелочам. Скажем, табаком, бумагой. Вспомни, у Якитова самосад и такая точно бумага, как у тебя. Как «бычок». Уловил мысль?

— Не пойму, при чем тут я?

— Ну, допустим, что бумагой с Якитовым поделился ты.

— Знаешь что… — от неожиданности Павел не находил слов.

— Ты не злись, я ведь сказал — допустим. Так вот, если не ты, то кто же? Припомни, ты ни у кого не брал бумагу на закрутку?

— Нет! Не брал! — жестко оборвал Павел, но это состояние было знакомо Пирогову: упрямство переросло в вызов.

— Ладно. Ты не брал. Но, может, давал кому?

Козазаев молчал. Облокотясь здоровой рукой о колено, он смотрел в одну, видимую только ему, точку на полу. Худое крупное лицо сделалось жестким, не похожим на живое энергичное лицо того, парня, что ворвался сюда несколько минут назад.

— Ты напрасно сердишься, Павел, — продолжал Пирогов. — Если бы я не верил тебе, — будь спокоен, нашел бы способ узнать все сам. А я верю тебе. Слышишь, — верю. Но мне казалось, что ты облегчишь дело. Возможно, где-то, когда-то твои пути случайно перекрестились с человеком, который мне нужен. Слышишь? Ты приехал и встретил старого знакомого. Вы закурили. Не знаю, что еще… Ты мог дать ему книгу. Свою книгу. У тебя же есть. Я видел. Он взял…

Будто не слыша, Козазаев обхватил голову здоровой рукой, согнул еще ниже, чтобы скрыть болезненную гримасу.

— Он взял… Ты не помнишь такого?

— Ни черта он не брал, — отозвался Павел. — Ни черта не брал.

Он вдруг распрямился. Лицо его было бледным, но в глазах появились нетерпеливые огоньки.

— Слушай, лейтенант. Я и вправду приехал — и он пришел. Многие приходили, и он. Не друг, не сосед — недалеко живет. Про войну, про всякое там завел… Потом мы закурили. У него был кисет и бумажка. Вот так, книжечкой, аккуратненько. А когда ушел, книжечка… да, осталась. Он взял кисет, а книжечка осталась. Но я не думаю… Я бы не подумал…

— Кто он?

— Так ведь… Тьфу, черт! Конечно же, он забыл, а я прихватил на радости.

— Кто? Кто он?

— Сахаров же.

— Это какой Сахаров? — ахнул Пирогов. — Какой из себя?

— Да не молодой уже. За шестьдесят. Крепкий такой. Борода — во!..

— Борода, говоришь, — оживился Пирогов. Он теперь ясно представлял, о ком речь идет, и едва сдерживал изумление от такой новости. — Так вот, дружище, Якитову дал табак и бумагу бородач, похожий на твоего.