«Крот» в окружении Андропова

В Канаде такого еще не случалось. Джим Беннет, третье лицо в Королевской канадской конной полиции (КККП), был публично обвинен в сотрудничестве с КГБ и с формулировкой «за связи, порочащие честь офицера КККП» уволен без права на пенсию. Тогда, в 1972 году, его травили все: коллеги по работе, политики и ведущие СМИ страны. А 21 год спустя, в июле 1993-го, правительство Канады официально признало беспочвенность предъявленного Беннету обвинения, извинилось перед ним и согласилось в качестве компенсации за причиненный моральный ущерб выплатить 150 тысяч канадских долларов.

«Вся эта чертова история была трагична с начала до конца», — комментировал правительственное заявление Джон Старнс, занимавший в те давние годы пост директора КККП и по существу отдавший одного из своих ближайших помощников на съедение недоброжелателям. Более откровенно высказался один из бывших сотрудников ЦРУ, некто Р.С, близко знавший Беннета: «С этим человеком поступили ужасно. Его уволили, от него ушла жена. Его жизнь практически закончилась на этой точке, а он — абсолютно невиновен».

Кто же затеял всю эту «чертову историю»? Кому Джим Беннет обязан ярлыком «агента КГБ»? На эти вполне закономерные вопросы ни в правительственном заявлении, ни в последовавших за ним комментариях невозможно было найти вразумительного ответа, который способен дать Владимир Августович Меднис, полковник в отставке, а в те годы — резидент КГБ в Монреале.

ПТИЦА ВЫСОКОГО ПОЛЕТА

— Джим Беннет, или, как его называли за глаза его же сослуживцы, «неистовый Джим», был одним из тех, про кого говорят: «Этому палец в рот не клади», — вспоминает Меднис. — Достаточно сказать, что он сумел поставить под контроль деятельность нашей резидентуры в Оттаве. Правда, не без нашей помощи.

Еще во время подготовки к отъезду в Канаду я, естественно, знакомился с оперативными делами. И в одном из них совершенно неожиданно для себя обнаружил копию документа ЦРУ, в котором наш резидент в Оттаве характеризовался как жадный до денег, беспринципный человек, бабник и пьяница. Вывод «цэрэушников» был однозначен: объект перспективен для вербовки. Я немедленно доложил об этом моему начальнику Олегу Калугину. Он оставил копив документа у себя, а через несколько дней возвратил со словами: «Начальству доложено». На мой вопрос, будут ли приняты какие-то меры, Калугин ответил, что, мол, «начальству виднее».

— Значит, вы работали с Калугиным?

— Да. Мы почти одновременно получили назначения. Я — начальником североамериканского направления, а он — заместителем начальника внешней контрразведки, моим прямым и непосредственным руководителем. И мы как-то сразу с ним сработались.

Практически он поддерживал все мои предложения по активизации работы против главного противника — США и их союзников по НАТО. За достаточно короткий срок нам удалось успешно провести несколько острых оперативных комбинаций против ЦРУ, приобрести ряд новых источников информации. Агентура стала действовать лучше, эффективнее. Нас ставили в пример другим. О Калугине заговорили как о молодом, перспективном руководителе, принципиальном, не стесняющимся высказывать свое мнение начальству. Вот почему меня удивила его туманная отговорка: «Начальству виднее».

— Но может быть, документ ЦРУ был умело составленной фальшивкой, запущенной для того, чтобы скомпрометировать нашего резидента?

— К сожалению, документ отражал как раз истинное положение дел. Вскоре после приезда в Монреаль я получил добытые оперативным путем документальные данные о том, что канадская контрразведка, КККП, а значит и ЦРУ, досконально знали, чем занимается каждый из наших оперативных работников в Оттаве. Агентурный аппарат резидентуры был напичкан подставами, которые в любое время могли быть, как мы выражаемся, реализованы, то есть использованы в провокациях для захвата с поличным.

Более того, с подачи ЦРУ канадским контрразведчикам даже удалось организовать специальное заседание правительства по вопросу «О деятельности в стране советской разведки». На нем был показан фильм — проведенные людьми Беннета негласные съемки разведывательных операций, осуществлявшихся сотрудниками оттавской резидентуры, а также «картинки» поведения оперсостава в быту и на досуге. Дружный хохот канадских министров вызвал, например, эпизод загородной пьянки: несколько оперативных работников, сами едва держась на ногах, бережно несли упившегося резидента и заботливо укладывали на заднее сиденье автомашины. Когда смех в зале утих, тогдашний премьер-министр Пьер Трюдо, обращаясь к членам своего кабинета, заявил, что вряд ли можно считать серьезной угрозой для безопасности Канады такого рода деятельность советской разведки, тем более что она надежно контролируется.

Но мы отвлеклись. Давайте вернемся к теме нашего разговора — к Джиму Беннету. У нас тогда не было сомнений в серьезности намерений «неистового Джима» и в отношении нашей монреальской резидентуры. Тамошняя служба наружного наблюдения вела тотальную слежку за всеми сотрудниками Генерального консульства СССР, включая членов их семей, стремясь выявить наши источники информации и агентуру. Но это было еще не все.

Рядом со зданием нашего Генконсульства возвышалась гора, довольно высокая. И Беннет самим серьезным образом взялся за проработку операции в духе фильмов про Джеймса Бонда. Идея была такая. С вершины горы в ночное время запускается дельтаплан, который, пролетая над Генконсульством, сбрасывает на крышу здания специальное зажигательное устройство. Вспыхивает пожар. В объятое пламенем здание вместе с пожарниками проникают люди Беннета и устремляются с вполне понятной целью туда, где работают шифровальщики, где расположены резидентура и сейфы с секретной документацией.

Аналогичную операцию с пожаром он провел (и, нужно сказать, небезуспешно) против консульства Кубы, а теперь вот хотел ее повторить против нас. Но почему-то у него это не получилось.

В Монреале у нас не было прямой оперативной связи с Москвой. Поэтому все информационные материалы, которые мы получали от агентуры, а также всю оперативную отчетность мне приходилось доставлять на автомобиле в Оттаву, причем в специальном самоуничтожающемся контейнере — на случай аварии или провокации. А о том, что провокации следует ожидать, сообщил один из находившихся у меня на связи агентов. Мои регулярные поездки в Оттаву давно уже вызывали подозрение у «неистового Джима». И он всерьез подумывал о том, чтобы организовать мне «случайную» аварию на трассе и посмотреть, что же я вожу из Монреаля в столицу. Еще более насторожило меня сообщение агента о том, что Беннет почти открыто заявлял: в канадской контрразведке действует «крот» — агент КГБ. И требовал от руководства КККП, чтобы на поимку этого «крота» были мобилизованы все силы и средства. Наш ценный источник оказался в числе подозреваемых, над ним нависла угроза провала. Одним словом, «неистовый Джим» стал для меня той самой костью в горле, от которой необходимо было избавиться. И как можно скорее. Но как?

ОПЕРАЦИЯ «ГРИДИРОН»

Лесли Джеймс Беннет родился в 1920 году в семье шахтера из Южного Уэльса. В мае 1940 года был призван на военную службу, которую проходил в подразделении радиоразведки на Мальте, в Италии и Египте. После окончания военной службы приехал в Лондон, где поступил в Британскую службу правительственной связи и вскоре был командирован в Стамбул. Там ему довелось какое-то время работать под началом резидента МИ-6 Кима Филби. В 1950 году Беннета перевели в Австралию, где он женился на местной гражданке по фамилии Хизер. В июле 1954 года Беннет вместе с женой перебрался в Оттаву и устроился на работу в штаб-квартиру Королевской канадской конной полиции (КККП), самой престижной в Канаде службы контрразведки.

Высококлассный профессионал, Беннет стал уверенно, ступенька за ступенькой, подниматься по служебной лестнице. К 60-м годам он уже дослужился до ранга супер-интенданта и должности заместителя начальника КККП. На него возлагалась вся работа, связанная с выявлением и пресечением «подрывной деятельности» советской разведки в Канаде.

Но если профессионализм Джима Беннета, его деловая репутация и многоплановый опыт ни у кого не вызывали сомнений, то присущая британцу самоуверенность и заносчивость, манера общения с окружающими и даже внешний вид порождали совсем иные эмоции. Длинные, как у хиппи, волосы и всегда один и тот же твидовый пиджак с нашитыми на локтях замшевыми заплатками вызывали у с иголочки одетых аккуратистов элитной королевской полиции едва скрываемое раздражение. В КККП свято чтили старые традиции и на «варягов», таких как Беннет, смотрели зачастую как на «обслуживающий персонал», которому неведома суровая школа строевой муштры.

Выбившемуся из низов сыну шахтера явно не хватало ни такта, ни выдержки в отношениях не только с подчиненными, но и с начальством. Его строгость граничила с грубостью, а настойчивость и пунктуальность — с мелочной придирчивостью. Одним словом, «неистовый Джим», что называется, достал многих. И хотя он входил в число ведущих офицеров контрразведывательных служб западного мира, появись на него компромат, в желавших реализовать его недостатка не было бы…

Один из советских дипломатов в Монреале, которого Беннет считал сотрудником КГБ, регулярно выезжал из Канады в страны Южной Америки. Решив выяснить, с кем он там встречается, «неистовый Джим» обратился в контрразведку ЦРУ с просьбой во время очередной поездки дипломата установить за ним наружное наблюдение по всему маршруту.

Случилось так, что через пару-тройку недель Беннету нанес визит Хайнц Херре, представитель западногерманской разведки (БНД) при ЦРУ. К великому удивлению Беннета, немец рассказал ему о своей поездке в Южную Америку, причем по тому же маршруту, что и советский дипломат. Со свойственной ему прямотой Беннет поинтересовался у собеседника, не пересекались ли их дороги. И хотя ответ был отрицательным, Беннет все-таки связался с ЦРУ, изложил суть разговора с Херре и подчеркнул, что у немца «лицо побелело», когда ему пришлось отвечать на «каверзный вопрос».

Не отреагировать на такой сигнал американцы не могли. И за представителем БНД было установлено негласное наблюдение, которое, однако, не выявило ничего предосудительного. Херре был чист.

Надо сказать, что службу контрразведки ЦРУ в тс годы возглавлял Джеймс Энглтон, которому везде и всюду мерещились «кроты». Сначала он навел порядок в советском отделе ЦРУ — добился перевода на несекретную работу или даже увольнения 60 из 300 сотрудников отдела, имевших российские корни или родственников в Советском Союзе. Затем взялся за Англию, Францию и прочих союзников США. Действовал с размахом: под подозрением у него оказались руководители английской разведки — МИ-5, западногерманской БНД и ряда других стран. На британского премьера Гарольда Вильсона как на «установленного агента КГБ» было заведено специальное досье под кодовым названием «Оутшиф». В причастности к советской разведке был заподозрен Вилли Брандт, занимавший в 1969 — 1974 годах пост канцлера ФРГ. Не обделил своим вниманием Энглтон и высокопоставленных соотечественников. К числу «возможных агентов КГБ» были отнесены Генри Киссинджер, советник по национальной безопасности при президенте Ричарде Никсоне, и Арманд Хаммер, создатель и многолетний президент нефтяной компании «Оксидентал петролеум». Бывший посол США в Москве Аве-релл Гарриман считался «советским агентом еще с 30-х годов».

Зацикленность Энглтона на борьбе с «кротами» переросла в паранойю после того, как он узнал, что Ким Филби, с которым он поддерживал не только служебные, но и достаточно близкие личные отношения, оказался советским разведчиком. Так что главный охотник на «кротов» не мог оставить без внимания тот факт, что Беннет, бросивший тень подозрения на благоверного Хайнца Херре, когда-то работал под непосредственным руководством Кима Филби в английской резидентуре в Стамбуле. И в 1967 году по личному указанию Энглтона служба внешней контрразведки ЦРУ завела дело на «неистового Джима» как на возможного агента КГБ, хотя никаких прямых или хотя бы косвенных улик против него не было.

Следующий шаг Энглтона — подключение к этому делу руководства КККП. В 1969 году там была создана группа из нескольких специально отобранных ветеранов, которым предписывалось в условиях строжайшей секретности тщательно проверить все оперативные дела, к которым был причастен «неистовый Джим», и дать однозначный ответ на вопрос, является ли заместитель начальника КККП советским агентом. Чтобы не вызвать подозрений у самого Беннета, его повышают в должности и назначают руководителем специально созданной службы «И» (наружное наблюдение и технические операции). Одновременно на него заводится сверхсекретное дело оперативной разработки, которая вскоре получила кодовое название «Гридирон» — «Решетка для пыток».

ИЗ РОССИИ С ПОДАРКОМ

А ничего не подозревавший «неистовый Джим» продолжал вести борьбу с резидентурой КГБ в Монреале. Стремясь во что бы то ни стало внедрить своего человека в ее агентурную сеть, он направил в Москву одного из своих проверенных агентов — В.Ш., уроженку СССР. Легенда ее поездки выглядела безупречно: желание повидаться с матерью, проживавшей в одном из южных городов России. По прибытии в Москву, В. Ш. поспешила на Лубянку, где добровольно заявила, что, мол, служит интересам канадской контрразведки, а хотела бы служить интересам своей исторической родины в лице Комитета госбезопасности. Она рассказала все, что знала о Беннете и других монреальских сотрудниках КККП и о своем задании. Чекисты благожелательно восприняли рассказ В. Ш., помогли навестить мать. Перед возвращением в Канаду порекомендовали ей приобрести (естественно, за счет Лубянки) традиционные русские сувениры и вручить их в качестве подарков тем, кто ее готовил и отправлял на задание. Это, мол, будет способствовать укреплению личных отношений, в какой-то мере повысит ее авторитет и «вообще может пригодиться в будущем». Особое внимание предлагалось уделить «неистовому Джиму» и подарить ему не расхожую побрякушку, вроде матрешки, а солидный малахитовый письменный прибор.

Вернувшись в Монреаль, В. Ш. доложила Беннету об успешном выполнении задания — она почти внедрилась в агентурную сеть КГБ в Канаде. Ей дан пароль, обусловлены места встреч, оговорены в деталях условия связи с резидентурой в Монреале.

Мечта «неистового Джима», казалось, становится явью: в агентурной сети русских у него есть свой человек! Однако ни через месяц, ни через два, ни через полгода на связь с В.Ш. никто не вышел.

«ГРИДИРОН» РЕАЛИЗУЕТСЯ…

Тем временем ЦРУ продолжало разработку по делу «Гридирон». По сведениям от нашего источника в ЦРУ, — продолжает свой рассказ Владимир Меднис, — Джим Беннет стал для Энглтона «объектом № 1», которого следовало во что бы то ни стало разоблачить. С этой целью в служебном кабинете Беннета была установлена видеоаппаратура, а в его квартире, включая спальню, — микрофоны. Однако ни то, ни другое ничего не дали, равно как и тщательный анализ всей служебной деятельности Беннета в КККП. Тем не менее Энгл-тон на этом не успокоился. По его указанию была разработана и проведена операция под названием «Встреча в пургу». Суть ее заключалась в том, что из Лэнгли в адрес Беннета с грифом «сов. секретно, только для личного сведения» была направлена шифровка о том, что в Монреаль прибывает важная персона — перебежчик из Советского Союза, который на несколько дней поселится в одной из самых дорогих гостиниц города. Беннету рекомендовалось встретиться с ним в баре отеля. Сообщались приметы перебежчика и пароль. Расчет цэрэушников был прост: если в указанное время в баре появятся русские и попытаются предпринять какие-то шаги, то станет ясно, что единственным источником, откуда русские могли получить информацию о перебежчике, является Беннет. А это уже улика.

«В наших интересах было подыграть Энглтону. Поэтому мы с одним из сотрудников консульства появились в баре гостиницы примерно за час до назначенного в шифровке времени. Оставив машину возле гостиницы, я заметил, что неподалеку припарковались «наружники». Меня это вполне устраивало. В баре мы заказали по порции виски и затеяли ничего не значащий разговор, изредка демонстративно поглядывая на часы. Далее произошло то, на что я, конечно, не мог рассчитывать: внезапно, в один миг разразилась снежная буря. Таков уж климат в Монреале! Повалил такой густой снег, что буквально в двух шагах ничего не было видно. Грех было не воспользоваться подарком природы, чтобы покинуть гостиницу незамеченными «наружниками», которые терпеливо сидели в своей машине. Именно это мы и сделали.

Несколько дней спустя один из моих источников передал, что в отчете бригады наружного наблюдения говорилось, что в гостинице они нас потеряли, и поэтому не могут сообщить, что же мы там делали. Тем не менее наше посещение гостиницы увязывалось ими с приездом перебежчика. Значит, наша задумка сработала. «Кстати, позднее это подтвердил и сам Энглтон. На проводившемся в здании посольства Канады в Вашингтоне секретном совещании представителей ЦРУ, ФБР, КККП и МИ-5 главный охотник на «кротов» в своем выступлении специально отметил, что «в ходе операции «Встреча в пургу» было зафиксировано появление на месте встречи установленного сотрудника КГБ и это является неоспоримым доказательством того, что Беннет — советский агент».

ТАЙНИКИ ДЛЯ ЦРУ

— На лучший подарок, чем операция «Гридирон», мы не могли и рассчитывать, — продолжает Владимир Августович. — Вместе с тем, было ясно, что все усилия Энглтона и его команды в конечном счете закончатся безрезультатно, если мы не подключимся к разоблачению «неистового Джима». И мы это сделали.

В один прекрасный день до сведения тех, кто непосредственно занимался «Гридироном», была доведена информация о том, что целесообразно самым тщательным образом отнестись к малахитовому письменному прибору на рабочем столе Беннета в его служебном кабинете. А мы уже давно знали, что подарок В.Ш. действительно попал на этот стол. Более того, мы даже знали, что, принимая его, «неистовый Джим» не удержался от иронического замечания: «Это мне с любовью из России».

А далее все пошло так, как мы и предполагали. Внимательно осмотрев письменный прибор, разумеется, в отсутствие хозяина кабинета, контрразведчики обнаружили в нем закладку. А в ней — заложенные еще в Москве микропленки с шифрами и инструкциями, а также описание тайников на местности и схемы их расположения. Нетрудно было представить, что после такой находки у Энглтона исчезнут последние сомнения в том, что Беннет — стопроцентный «крот».

…Один из тайников наружники нашли в таком состоянии, которое не оставляло сомнений в том, что здесь уже «поработали»: кто-то что-то вложил, а кто-то это изъял. В другом тайнике они обнаружили сообщение Беннету, в котором помимо прочего упоминалось о том, что впредь денежное вознаграждение ему будет передаваться не через тайник, а при очной встрече. Говорилось и о том, что подробные указания по дальнейшей работе мы передадим ему через третий тайник в условленное время.

Теперь дело было за мной: надо было показать, что и третий тайник, который «наружка» стала пасти денно и нощно, тоже сработал. Почти два месяца я мыкался, не зная, как перехитрить «наружников». Помог «господин случай». В Канаду с официальным визитом прибыл высокопоставленный гость из-за рубежа, на которого, как считали в КККП, могло быть совершено покушение. В этой связи все силы наружного наблюдения были брошены на обеспечение безопасности визитера, и на какое-то время тайник остался без присмотра. Этот шанс я не упустил. Тайник «сработал». Когда чуть позже «наружники» осмотрели его, то обнаружили обрывки бумаги. Эта непростительная «небрежность» со стороны КГБ позволила им узнать о том, что «крот», то бишь Джим Беннет, залег на дно в связи с угрозой провала. Связь с ним прекращалась до особого указания. Свою деятельность он также сворачивал до тех пор, пока обстановка вокруг него не нормализуется. Этой «небрежностью» мы ставили последнюю точку в деле «Гридирон».

«НЕ ОБИЖАЙТЕСЬ, МИСТЕР БЕННЕТ»

Одним из консультантов Энглтона был предатель Анатолий Голицын, бывший майор КГБ, переметнувшийся к американцам в Хельсинки в 1961 году. По свидетельству отставного «цэрэушника», некоего Д., «Голицыну показали личное дело Беннета и ознакомили с результатами оперативной разработки «Гридирон», после чего он за-явил, что считает Беннета советским шпионом».

13 марта 1972 года «неистовый Джим» был срочно вызван к генеральному директору КККП, который объявил ему о лишении допуска к секретным делам, отобрал служебное удостоверение и ключ от рабочего кабинета, а также пропуск в здание штаб-квартиры КККП. После этого ошарашенный Беннет скорее для проформы, чем для дела, был подвергнут унизительному допросу, который, разумеется, не дал никаких результатов. Тем же закончилась и проверка на детекторе лжи. Более того, «неистовый Джим» под присягой заявил, что никогда не был агентом КГБ. Но кого это интересовало?! Его имя как предателя уже во всю полоскалось на телеэкранах, страницах газет и журналов. Только самый ленивый политик отказывал себе в удовольствии вытереть ноги об «агента КГБ» и потребовать для него самого сурового наказания. Нс последнюю скрипку в этом оголтелом оркестре играли его вчерашние коллеги.

«Расследование восстановило против меня даже тех, кого я на протяжении последних шестнадцати лет считал своими друзьями, — сокрушался Беннет. — Никто из них не предложил мне совета или утешения. Моя жизнь разрушена. Что им еще от меня нужно? Да простит их Бог!»

Прекрасно понимая, что ни в Канаде, ни в Англии ему не найти никакой, даже самой низкооплачиваемой работы, Джим Беннет уехал в ЮАР и устроился там администратором брокерской фирмы. А в октябре того же, 1972 года перебрался в Австралию. (Там находилась ушедшая от него жена с двумя дочерьми.)

…«Насколько мне известно, реабилитация застала уже 78-летнего Джима Беннета в Австралии, куда он поспешно перебрался после суда, — завершает свой рассказ отставной полковник В. Меднис. — Если бы мне довелось с ним свидеться, то, думаю, он не был бы на меня в обиде. Ведь на войне, как на войне».

Слово «вербовщик» разведчики-профессионалы произносят с ударением на последнем слоге. И с неизменным уважением. Потому что «специальность» эта требует особого таланта, терпения и опыта. Какие бы достижения технической мысли ни брала на вооружение разведка, научившаяся видеть сквозь стены, подслушивать на расстоянии в несколько километров и разглядывать из космоса номера табельного оружия противника, главным остается не это. Главное — свой человек по ту сторону, носитель секретной информации, «источник», агент. Дело вербовщика — заполучить такого человека. Каждая вербовка считается удачей. А классных профессиональных вербовщиков во всех разведках мира можно пересчитать по пальцам.

СКРОМНЫЙ АС

Начальник кафедры Академии внешней разведки полковник С. вызвал к себе в кабинет старшего преподавателя Н.Г. Коротких и казенным, не терпящим возражения тоном объявил: «Мы больше не нуждаемся в ваших оперативных знаниях и опыте вербовочной работы. Ищите себе работу в другом месте». Случилось это в сентябре 1997 года.

Через пару недель у Николая Георгиевича произошел инсульт. Затем второй…

Н.Г. Коротких. Начало 50-х годов. Первая пристрелка будущего разведчика

А шестью годами раньше, в 91-м, в Швеции вышла книга «Война в мирное время (Советская угроза Северу)», которая тотчас же вызвала ажиотажный спрос во многих странах Западной Европы, в первую очередь — скандинавских.

Ее активно комментировали на ТВ, радио и в прочих средствах массовой информации. Добрый десяток страниц в этом бестселлере посвящены Николаю Георгиевичу Коротких.

Автор книги, некто Чарли Нордблум (Charlie Nordblom), основательно изучил его личность, биографию, а главное — его мастерство разведчика-вербовщика.

В отличие от начальника кафедры Академии внешней разведки полковника С., шведский исследователь проявил к Коротких безусловное уважение.

«Николай Георгиевич Коротких, — пишет Нордблум, — родился 5 января 1931 года.

Он — офицер Комитета государственной безопасности. Комитета, в котором царит строжайшая секретность. Говорит на великолепном английском с британским акцентом, приобретенным за время двухлетнего обучения в Лондонском университете в 1964–1965 годах. Из широчайшего круга своих университетских знакомых он завербовал по крайней мере одного агента, который был передан им на связь другому офицеру советской разведки, работавшему в Лондоне.

Осенью 1965 года Николай Георгиевич Коротких приехал в Копенгаген под прикрытием должности третьего секретаря советского посольства. За пять лет своего пребывания в Копенгагене Коротких создал внушительную сеть: политики, дипломаты, правительственные служащие, журналисты. И среди них был датский офицер, который передавал ему секретную информацию о НАТО и силах обороны Дании.

Незадолго перед Рождеством 1974 года Николай Георгиевич Коротких приехал в Стокгольм. Он говорил на хорошем шведском языке с легким датским акцентом, но предпочитал изъясняться на английском. Прикрытие — второй секретарь политического отдела советского посольства. Главное лицо, отвечавшее в посольстве за контакты с МИД Швеции.

Николай Коротких не без успеха пытается вербовать агентов среди дипломатов и служащих как в министерстве иностранных дел Швеции, так и в посольствах других государств в Стокгольме. В частности, говорят, ему посчастливилось склонить одного служащего консульского отдела к передаче шифров и ключей к ним. Он близко общался также с рядом чиновников в правительстве и при дворе наследного принца, в министерствах торговли и сельского хозяйства, в Институте внешней политики, приобрел друзей среди стокгольмских политиков и журналистов.

Такой вот скромный, ловкий, энергичный ас в своей профессии, офицер советской разведки. Вскоре он стал майором КГБ, а в посольстве — первым секретарем».

ХРЕСТОМАТИЯ ВЕРБОВКИ

Дотошному Нордблуму удалось разыскать «одного шведского дипломата», который достаточно подробно рассказал, как его пытался завербовать советский разведчик. Заметим, что вольно или невольно дипломат нарисовал классическую схему вербовки, за которой виден профессионал высокого класса.

«Коротких вступил со мной в контакт в МИДе. Вначале он проявил не вызывающий подозрения интерес к шведской политике в отношении той группы стран, на которых я специализировался. Это были страны, где СССР также наращивал свое влияние в 70-х годах. Он попросил ориентировку о концепции, и я передал ему несколько документов, которые мы подготовили для ООН. Позднее он получил от меня еще несколько газетных статей и ориентировку для прессы.

Когда я начал встречаться с Коротких в 1977 году, буржуазное правительство было у власти всего несколько месяцев. Русские проявляли беспокойство по поводу возможного изменения политического курса. Я пытался доказать Коротких, что внешнеполитический курс страны останется неизменным независимо от «цвета» правительства. Коротких был настроен очень скептически, прежде всего по отношению к Умеренной партии. Правда, и Народная партия вызвала у него подозрения.

Однажды он пригласил меня обедать. Это был ресторан не из разряда «люксовых», а вполне обыкновенный кабачок поблизости от МИДа. Мы откровенничали, обсуждая политику Швеции. Между нами возникла доверительная атмосфера, которая подкреплялась самой формой беседы. Коротких извинился за свой плохой шведский, который вовсе не был таким уж плохим. Поэтому мы беседовали на английском, как подобает профессиональным дипломатам. Он слушал очень внимательно и проявлял неподдельное желание понять и меня, и то, что я говорил о принципах шведской политики. Он, разумеется, всегда делал пометки в своем блокноте. Помню, как однажды он предложил мне поставить подпись на обратной стороне листка из блокнота, чтобы, как он объяснил, использовать это для финансового отчета.

Многие из моих коллег обедали или регулярно играли в сквош с дипломатами различных государств и членами шведского риксдага. Сначала я не видел никакой разницы между их контактами с западными дипломатами и моими обедами с Коротких. И я был не единственным сотрудником МИДа, с кем Коротких поддерживал контакты.

Мы обсуждали различные спорные вопросы международной политики, и мне казалось, что Коротких дает очень глубокий анализ внешнеполитических шагов СССР. А я считал, что маленькая нейтральная Швеция должна поддерживать открытые контакты как с Западом, так и с Востоком.

Полковник Н. Г. Коротких

Коротких говорил, что русскому не так легко и просто в Стокгольме.

Ему нужны помощь и совет. И он с огромной благодарностью откликался на каждую, даже маленькую услугу с моей стороны. Помнится, как он хвалил меня за мое умение разъяснять позицию Швеции, как высоко оценивал мою компетентность в глобальных вопросах международной политики! Кажется, уже на вторую встречу он пришел с бутылкой виски и блоком сигарет и сказал, что будет очень невежливо, если я откажусь принять это в знак его благодарности, что тогда случится маленький дипломатический скандал. Мне не оставалось ничего иного, как принять подарок. В конце концов шкаф у меня дома стал полон сигарет.

Мы встречались регулярно, два раза в месяц, уже в течение примерно полугода, когда Коротких пришел на очередную встречу «расстроенный до слез». Ему было поручено выступить в советском посольстве с докладом о политике Швеции в отношении одной из стран третьего мира, а он не имел ни малейшего понятия, о чем должен рассказывать. Я помог ему собрать необходимый материал. Взял для него в библиотеке министерства несколько книг и еще некоторый разъяснительный материал. Сами по себе эти материалы не представляли никакого секрета, но, дополняя друг друга, давали очень квалифицированное разъяснение вопроса. На следующий день после доклада Коротких пригласил меня пообедать. Он сиял от счастья. Посол дал высокую оценку его докладу. Меня же Коротких отблагодарил двумя бутылками американского бренди.

Позднее, в одну из суббот, я пригласил его к себе домой на кофе и пирожные. Он принес превосходную, чисто русскую куклу для моей маленькой дочери и книгу по русскому искусству для моей жены. Однако к себе домой он нас ни разу не позвал. Вместо этого несколько раз приглашал нас на коктейли в советское посольство. Он просил не звонить ему в посольство, ссылаясь на то, что его трудно застать на месте, и поэтому лучше договариваться о следующей встрече заранее. Он также сказал, что домашнего телефона у него нет.

Я бы охарактеризовал его как сообразительного и гибкого человека. И приятного. Не напряженного и не напыщенного, а спокойного и уравновешенного. Воспитанного и интеллигентного. Никогда не смеющегося, широко открыв рот, а мило улыбавшегося. Он был очень компетентный и энергичный, чувствительный и остроумный. Я думаю, что он пытался установить такие дружеские отношения, которые бы сохранились на долгие годы. Он мастерски создавал атмосферу взаимности и дружбы, в которой невозможно было не ответить услугой на услугу. Я воспринимал это как вполне нормальные отношения с иностранным дипломатом, который становится все дружелюбнее. Так было до тех пор, пока эти отношения не начали превращаться во что-то иное.

Постепенно я стал понимать, что Коротких — офицер КГБ. Вначале это было какое-то предчувствие, которое в течение довольно длительного времени медленно переросло в уверенность. И мне это показалось захватывающим. Разумный вызов. Интригующая игра, в которой, как мне казалось, я должен победить.

Прошел год, прежде чем я понял, к чему он клонит. И тогда я осознал, что мне будет очень сложно объяснить своему начальству, почему я в течение года скрывал свои контакты с Коротких и, более того, продолжал встречаться, не афишируя это перед своими сослуживцами.

Те ресторанчики, которые Коротких подбирал для наших встреч, постепенно становились все более неизвестными и потаенными. А его интерес к странам, которыми я занимался, таял на глазах. Наше обсуждение международных проблем становилось поверхностнее. Зато внутригосударственные процессы интересовали его все больше и глубже. Он очень осторожно, но настойчиво ставил передо мной все более конкретные вопросы, касавшиеся отдельных шведских политиков.

Растущий интерес Коротких стал проявлять и ко всему, что касалось лично меня. Моего прошлого, моих друзей и связей. Моих личных взглядов на ту или иную проблему. Все это становилось для меня неприятным и неудобным. Я понял, что так больше продолжаться не может. У меня возникло ощущение, что я слишком далеко ушел от берега по тонкому льду.

Если бы СЕПО, наша полиция безопасности, вмешалась, то, возможно, я бы осмелился продолжать игру в роли своего рода двойного агента и действовал бы под контролем СЕПО. Но в то время СЕПО была в «загоне». Ее деятельность была скована. Поэтому я решился на вынужденную ложь. Я сказал Коротких, что начальник службы безопасности МИДа провел со мной профилактическую беседу о наших контактах и сделал мне предупреждение. Это был чистейший блеф. Но Коротких воспринял это самым серьезным образом. Его словно подменили. Больше мы с ним не встречались.

Я никогда не получал от него денег. А он никогда откровенно не просил меня достать какие-либо закрытые материалы. Коротких никогда не преступал закон. В отличие от меня самого. Я нарушил по многим пунктам служебный «обет молчания». Я передал ему документы, которые в совокупности давали детальное представление о сути и нюансах политики Швеции в отношении стран третьего мира. Я не сообщил своему руководству в МИДе и представителям СЕПО о своих встречах с Коротких. Насколько мне известно, об этом никто до сих пор не знал, так же как и о том, что наши контакты прекратились весной 1979 года. А в феврале 1980 года Коротких после шести лет работы в Швеции выехал на родину».

«ЗОЛОТЫЕ САМОРОДКИ» СТАРАТЕЛЯ КОРОТКИХ

— Николай Георгиевич, у тебя есть что-либо добавить к рассказу шведского дипломата о том, как ты его разрабатывал? Все ли было так, как он поведал Нордблуму?

— За исключением отдельных деталей, не имеющих принципиального значения, он рассказал то, что действительно было между нами.

— А как ты тогда воспринял то, что разработка лопнула, а вместе с ней и надежда на вербовку? Ведь столько усилий, столько времени ты потратил на этого шведа! Не обидно было?

— В разведке работа «в поле» сродни труду старателя, который просеивает породу в надежде обнаружить самородок или хотя бы золотые песчинки. Говорят, что одни старатели удачливые, а другие

— невезучие. По мне же, везет тому, кто пашет «в поле» изо дня в день, с утра до вечера. С этим шведом мне не повезло. Ну и что?! Всяко бывает.

— А сколько <<самородков» или «золотых песчинок» ты намыл за годы своей старательской работы «в поле» в Англии, Германии, Дании и Швеции?

— В общей сложности около десятка.

— Насколько мне известно, если не все, то почти все они по своей значимости тянули скорее на «самородки», нежели на «песчинки»?

— В этом плане мне действительно повезло: среди них были и шифровальщики, и сотрудники НАТО, и высокопоставленные дипломаты. Поступавшая от них информация оценивалась достаточно высоко.

— И часто тебе приходилось вертеть дырки на лацкане пиджака?

— Всего три раза. Первую награду — медаль «За боевые заслуги»

— я получил за офицера НАТО. Затем орден Красной Звезды — за шифровальщика. И второй орден Красной Звезды — за высокопоставленного дипломата.

— А тебя самого не пытались вербовать?

— Было и такое. Помню, в Копенгагене мне удалось выйти на начальника отдела научно-технических разработок НАТО. Все шло как по маслу. Я уже, грешным делом, подумывал о том, что пора завершать дело вербовочной беседой. И вот однажды мой объект назначает мне встречу на 17.00, когда его рабочий день еще не закончился. Меня это несколько удивило, но никаких подозрений не вызвало.

Мало ли как у него сложился рабочий день! По предварительной договоренности, а точнее — по его просьбе, я должен был передать ему десяток блоков его любимых сигарет и радиоприемник понравившейся ему модели фирмы «Филлипс».

В тот день с утра лил дождь. И мне это было на руку. На проверочном маршруте я, к своему удивлению, не обнаружил «наружки», которая регулярно «пасла» меня и от которой с таким трудом приходилось каждый раз отрываться. А тут все чисто! Подумалось, что это как-то связано с дождем. Кому охота мокнуть? О том, что происходит нечто неладное, я понял только тогда, когда, выйдя на точку встречи, увидел не своего объекта, а незнакомого мужчину. Он подошел ко мне и, представившись Ларсеном, сказал: «Нам известно, что вы ждете Лунгстрема, но он больше не придет, он арестован. И я бы хотел переговорить с вами о возможности нашего сотрудничества. Советую не отказываться, чтобы вам не было хуже».

Я стою и соображаю, что мне предпринять в этой ситуации. Ведь у меня на груди закреплена записывающая аппаратура, а лучшей улики в шпионской деятельности не придумаешь! И первое, что я делаю, посылаю его на три буквы. Причем по-русски. Он спрашивает «What does it mean?» — «Что это означает?» Я повторяю хлесткое выражение и говорю: «Запомни эту фразу. Когда вернешься к себе в контору, там тебе переведут ее смысл». Вижу, мужик чуть-чуть растерялся, поворачиваюсь к нему спиной и шагаю прочь, рыская глазами по сторонам в поисках такси. Он за мной. Дождь усиливается. Он раскрывает надо мной свой зонтик и сам пристраивается рядом. Я еще раз повторяю, куда ему нужно идти, и решительно перехожу на противоположную сторону улицы.

Некоторое время мы движемся параллельно, он по одной стороне улицы, я — по другой. И тут мне несказанно везет: из подъезда дома, метрах в пяти передо мной, выскакивает без зонтика мужчина и торопливо открывает дверь стоявшего на обочине такси. Я — к нему: «Умоляю, подвезите до центра города». Он кивает и открывает заднюю дверцу. Уже втиснувшись на заднее сиденье, я чувствую, как кто-то пытается вытянуть меня наружу. Резко поворачиваюсь и наношу удар в грудь. Мой «приятель» Ларсен, раскинув руки, надает в лужу. Удивленный шофер спрашивает: «В чем дело?» «Это — хулиган, грабитель, скорее трогайте машину», — отвечаю я, и он следует моему совету.

— Ты думал о том, как все это могло случиться? Твой объект арестован, к тебе обращаются с вербовочным предложением…

— Думал не только я, но однозначного ответа мы тогда не нашли. Хотя сейчас мне ясно, что здесь приложил руку предатель Гордиевский, который тогда тоже работал в Копенгагене. Он и заложил меня.

— Ты вернулся в Москву в феврале 1980 года с блестящими результатами и практически сразу же перешел из главка с оперативной работы на преподавательскую в Краснознаменный институт. Ты сам этого захотел?

— Небольшое уточнение. Когда я вернулся в главк, то меня назначили начальником направления. Однако через пару-тройку месяцев без объяснения причин перевели на работу в институт. Потом я узнал, что должность начальника направления срочно потребовалась для кого-то еще. Но я особенно не печалился. Мне посчастливилось немало попахать «в поле», и везде я старался работать добросовестно, честно. Я пришел в Краснознаменный институт, что называется, с чистой совестью, с сознанием выполненного служебного долга. И мне нравилось заниматься подготовкой молодых разведчиков, было что им рассказать, чем поделиться…

…Перенести несколько инсультов — дело нешуточное. И он противостоит болезням как может, лишь изредка сетуя на то, что не успел в полной мере передать молодой смене свой уникальный опыт вербовщика.

Из досье шведской полиции безопасности — СЕПО — на Николая Георгиевича Коротких: «Ловкий, энергичный и скромный. Тактичный, компетентный и мягкий. Современный русский офицер разведки. Прекрасно образованный, воспитанный, дипломатичный. От него не услышишь тяжеловесных пропагандистских штампов. Напротив, критически высказывается о застое, старомодности и бюрократических предрассудках. Воплощение «нового мышления» еще до того, как это понятие было введено Михаилом Горбачевым. Завораживающий, как кобра».

Тем осенним вечером 1974 года генерал Старцев вернулся со службы домой намного позже обычного — работы было невпроворот. Ужинать не стал. Приняв душ, облачился в пижаму. И отошел было ко сну, как вдруг зазвонил телефон. Что-то стряслось, решил он. Как заместителю начальника разведки по кадрам Старцеву одному из первых докладывали обо всех ЧП, которые время от времени случаются с нашими разведчиками.

Подняв трубку, генерал услышал знакомый голос, но на этот раз почему-то подчеркнуто официальный, сухой: «Вам нет нужды приезжать завтра на службу. Вы уволены. Приказ подписан». В трубке послышались частые гудки.

Почти сорок лет Василий Иосифович Старцев отдал разведке. Можно сказать, всю свою сознательную жизнь. Другой работы у него никогда не было. И вот в один миг путь в ставшее родным Ясенево оказался для него перекрытым. Решительно и жестко. И никаких тебе двух недель на передачу дел. Никаких торжественных проводов с традиционным бокалом шампанского, хвалебными тостами, памятными адресами и сувенирами от руководства, от коллег и друзей. НИЧЕГО!

…В своих записках «Из архива разведчика» генерал-лейтенант В.А. Кирпиченко (он многие годы тоже был заместителем, а затем первым заместителем начальника внешней разведки) отзывается о Старцеве как о «человеке выдающемся», «самом сильном начальнике отдела, цепком и решительном», который «сотрудников своих в обиду никому не давал». Так что же стряслось? Почему с выдающимся человеком так обошлись?

С КЕМ ИДТИ В РАЗВЕДКУ?

— Василий Иосифович Старцев или, как все звали его за глаза, дядя Вася, возглавлял 7-й отдел ПГУ пятнадцать лет, с 1957 по 1972 год. Рекордный срок! — рассказывает ветеран внешней разведки, полковник в отставке С. — И все это время отдел считался ведущим в главке. Достаточно сказать, что он «выдавал на-гора» не менее 65 процентов всей разведывательной информации ПГУ. Объяснялось это просто: у дяди Васи, выражаясь современным языком, всегда была сильная команда, он сам ее набирал.

В отличие от других начальников отделов, его запросто можно было видеть вместе с молодыми сотрудниками на волейбольных площадках динамовского спорткомплекса на Петровке. Сам, правда, не играл, но исподволь наблюдал, кто и как ведет себя в острых игровых ситуациях.

Дядя Вася не отказывался и от застолий, будь то в ресторане или в домашней обстановке. Не из-за желания пропустить рюмочку-дру-гую (хотя и это вполне мог) — его опять же интересовало, кто и как держится за столом, в компании. Кто чуть ли не после первой рюмки становится болтуном, что для разведчика абсолютно непозволительно. Или кого водочка делает агрессивным и непредсказуемым. Опять же не лучшее качество для разведчика. А кто «берет на грудь», зная меру, не теряет рассудка, остается самим собой.

Регулярно заглядывал он и в семьи сотрудников, особенно молодых. Предупредительностью, тактом, каким-то особым обаянием запросто располагал к себе домочадцев оперработника.

Одним словом, делая ставку на молодежь, дядя Вася стремился к тому, чтобы не по анкетным данным, а в реальных обстоятельствах знать, кто с ним хочет пойти в разведку.

— То есть изображал из себя этакого простачка, свойского мужика, с которым можно держаться на равных, похлопать по плечу?

— Э, нет! В разных ситуациях он был разным, но при этом всегда умел держать дистанцию. Подчиненные это чувствовали. Знали, что в одно мгновение дядя Вася мог измениться, и тогда держись. За непростительные промахи он умел снимать стружку.

ИСТОРИЯ С КУРИЦЕЙ

— В отделе строго соблюдалась традиция, по которой все сотрудники резидентур, отгуляв очередной отпуск, обязаны были перед возвращением в точку побывать на беседе у Старцева, получить, так сказать, последние напутствия. В первую очередь это касалось молодых разведчиков, к числу которых тогда относился и я. Помню, с каким волнением я шел на такую беседу, — делится воспоминаниями полковник в отставке Б. — Вхожу в кабинет начальника отдела. Представляюсь. Дядя Вася встает из-за стола, крепко жмет мне руку и предлагает сесть напротив. Справа от меня — начальник направления. Слева — сотрудник, который «ведет» меня.

Василий Иосифович интересуется, как прошел отпуск, где отдыхали. Затем расспрашивает о нашем житье в Бомбее, как обустроились, сколько комнат в арендованном доме, есть ли прислуга, довольна ли жена, как она и сын переносят жару и т. п.

Очень скоро от моего волнения не остается и следа. Когда же речь заходит о местной, индийской, кухне, я словно обретаю крылья — в картинках рассказываю о всех ее тонкостях и особенно о полюбившейся нам с женой «тандури чикен» — жареной курице, нарядно приправленной кари и множеством других восточных пряностей. Не без гордости замечаю, что жена уже освоила технологию приготовления этого вкуснейшего блюда и потчует меня им два, а то и три раза в неделю. Увлекшись, не замечаю, как с лица начальника отдела исчезает отеческая улыбка, а взгляд становится гневным, недоброжелательным. Неожиданно его крепко сжатый кулак обрушивается на рабочий стол с такой силой, что подпрыгивает не только пепельница и стаканчик с отточенными карандашами, но даже массивный чернильный прибор и настольная лампа. Дядя Вася вне себя.

«Значит, два или даже три раза в неделю наслаждаешься курочкой?! — издевательски произносит он. — А меня жена кормит курицей по воскресеньям. Да и то не всегда, потому что я с утра до вечера, зачастую и по воскресеньям, торчу вот в этом кабинете».

Я знал, что это правда, что Старцев раньше всех приходит в отдел и позже всех уходит. Я замолкаю.

«У меня на первом плане работа, а у тебя? — гремел он. — Что ты сделал за год с лишним в резидентуре? Каких конкретных результатов добился? Изучил тонкости местной кухни! И все?

Кроме «тандури чикен», рассказать не о чем?!»

Монолог дяди Васи продолжался десять, а может быть, пятнадцать минут. Точно не помню.

Не до этого было.

— Но ведь это же издевательство, Сергей Иванович?! Не воспитательная работа, а элементарное унижение человеческого достоинства. Вы не согласны?

— Грубые, а порой нецензурные выражения и все такое прочее, конечно же, не красили дядю Васю как начальника отдела, да и просто как старшего. Это факт. Я много раз задумывался над тем, почему он позволял себе такое, в особенности с молодыми сотрудниками.

— Ну и как? Нашли объяснение?

— Похоже, что да. Представьте себе: молодого, подготовленного, но еще не обстрелянного боксера выпускают на ринг. И он вместо того, чтобы активно вести себя, размахивает перчатками перед соперником, не нанося удара. Боится нарваться на встречный. Что делает тренер? Он бьет по самолюбию, по тщеславию своего подопечного, не стесняясь при этом в выражениях. Для него важно — «достать» своего воспитанника, заставить его бороться за победу. Иначе ему нет места в боксе.

Мне думается, такая же логика была у Старцева. Не случайно, закончив «экзекуцию», он сразу перешел к анализу и оценке первичных оперативных контактов и нейтральных связей, которыми мне Удалось обзавестись. Я был поражен, насколько детально он их знает.

По каждому контакту или связи — конкретные замечания и рекомендации. На кого и почему нужно обратить внимание с прицелом на вербовочную разработку. И главное — как это сделать. После беседы я имел четкий план оперативных действий на ближайший год.

Я, конечно, понимал и то, что к следующему отпуску у меня в оперативном багаже должны быть весомые доказательства моей профпригодности. В противном случае, первая загранкомандировка будет прервана и станет для меня последней со всеми вытекающими из этого последствиями.

— Даже так?

— Если дядя Вася видел, что оперативный сотрудник резидентуры не горит желанием работать в «поле», уклоняется от выполнения рекомендаций Центра или, наконец, по объективным данным не способен стать «полевым игроком», он без колебаний отзывал такого в центр и решительно избавлялся от него. Но это не значит, что он был безразличен к людским судьбам. Помнится, один из молодых разведчиков был отозван с мотивировкой «из-за непригодности к оперативной работе за границей». Отдел кадров собрался уволить его из разведки. Однако Старцев, что называется, встал на дыбы, заявив, что у парня есть явные задатки «информационщика». И не ошибся. Неудачник в «поле» со временем стал одним из ведущих аналитиков службы.

Другое дело — ловкачи, подхалимы или интриганы, вот их он на дух не переносил. Становился жестким, а подчас и жестоким. Нс случайно кое-кто обзывал его «осколком культа личности».

Дядя Вася был категоричен в отношениях не только с подчиненными. Помнится, один из заместителей начальника разведки любил по каждому поводу проводить в своем кабинете совещания. Но поскольку он пришел со Старой площади и о разведке имел лишь самое общее представление, то в его пространных речах было много общих фраз и ничего конкретного. Старцев, который, как и другие начальники отделов, обязан был присутствовать на этих совещаниях, однажды своим зычным голосом прервал оратора и заявил, что, мол, полтора часа сидит, слушает и никак не может понять, какую же пользу все это принесет работе его отдела. Если же заместителю начальника разведки нечего сказать, то и людей собирать не следует.

«У меня в отделе работы но горло», — с этими словами Старцев вышел из кабинета и больше на совещания к этому заму не являлся. А вскоре тот сам куда-то исчез.

Под началом Старцева я проработал почти пятнадцать лет. Всяко бывало. Даже похлеще жареной курицы. Однако главным в наших взаимоотношениях неизменно оставались интересы разведки. Других у дяди Васи не было.

«ПОБЕГ» ИЗ ШКОЛЫ КГБ

— Проучившись в ныне широко известной, а тогда сверхсекретной 101-й школе КГБ всего лишь месяц, я написал рапорт на имя начальника разведшколы, сдал учебники и прочие пособия, собрал личные вещи, предупредил дежурного (чтобы не посчитал меня пропавшим и не поднимал тревогу) и отбыл домой, — рассказывает генерал-майор запаса П. — Жене объяснил, что с разведкой покончено, возвращаюсь в МИД, где работал прежде. Она схватилась за голову: «Ты понимаешь, что ты наделал?!»

— А ведь она была права, ваше решение самовольно уйти из разведки было чревато теми же последствиями, что выход из рядов КПСС: крест на карьере, сложности с трудоустройством. О поездках за границу и <<думать не моги»: вас к МИДу ближе, чем на километр, не подпустили бы.

— Конечно, это так. Но тогда я был во власти обиды. Я ведь дал согласие перейти из МИДа в кадры разведки после того, как беседовавший со мной представитель КГБ гарантировал, что будут учтены мой практический опыт востоковеда и стаж работы в МИДе, где я дослужился до ранга второго секретаря. Было обещано, что и в зарплате я не проиграю. На деле же все получилось иначе. Меня приравняли к недавним выпускникам МГИМО с соответствующим званием и денежным довольствием, которое оказалось значительно ниже зарплаты второго секретаря. А у меня на полном иждивении — престарелая мать, жена с маленькой дочерью. О том, чтобы содержать их на то, что мне определили в 101-й, не могло быть и речи. Вот я и вспылил.

А на второй день после моего «бегства» раздался телефонный звонок из кадров ПГУ. Пригласили на беседу. К кому — не сказали. На Лубянке встретили и по длинному коридору молча проводили в кабинет, хозяином которого оказался Старцев. В пятиминутном монологе он дал мне понять, что знает не только о моем «побеге» из 101-й, но и достаточно подробно о моей прошлой жизни и работе. А закончил так: «Ну что, скандалист? Давай-ка принимайся за работу в отделе, участок тебе уже выделен. Придется обойтись без 101-й».

На следующий день я вышел на работу в 7-й отдел ПГУ. А вскоре убедился, что все обещания выполнены — конечно, не без вмешательства дяди Васи. А азы и премудрости профессии приходилось осваивать на ходу, на практике. И бывало всякое. Приходилось и выслушивать неприятные вещи, в том числе от самого Старцева. Два года я трубил в отделе с раннего утра до позднего вечера.

— А что произошло через два года?

— Старцев вдруг объявил, что направляет меня заместителем резидента. И не куда-нибудь, а в одну из крупнейших точек, в Токио. Я засомневался: в токийской резидентуре были сотрудники, которые и по возрасту, и по опыту работы в «поле» годились мне если не в отцы, то уж, по крайней мере, в старшие братья. Но дядя Вася остался при своем мнении. И во время моей подготовки, в течение нескольких месяцев, играл роль опекуна, постоянно учил уму-разуму. Подробно анализировал вместе со мной состояние работы в точке, давал объективную оценку каждому сотруднику, отмечал сильные и слабые стороны, наиболее рациональные направления его использования. Мы перемыли косточки всему агентурному аппарату и «продвинутым», то есть близким к завершению, вербовочным разработкам. Наконец, он упорно вдалбливал мне, насколько важно с первого дня правильно поставить себя в коллективе, во взаимоотношениях с каждым сотрудником. Так он «лепил» из меня заместителя резидента.

Когда через пару лет мне вручили орден боевого Красного знамени, я без колебаний заявил, что награду нужно вручать не мне, а Старцеву, потому как своими вербовочными результатами я всецело обязан ему. Я и сейчас так думаю.

СИНГАПУРСКИЙ ПРОКОЛ

— А случалось ли, что Старцев был несправедлив с подчиненными?

— Такое бывало, но крайне редко, — рассказывает ветеран 7-го отдела, полковник в отставке К. — В 1967 или в начале 1968 года, точно не припомню, из сингапурской резидентуры поступила информация: появилась реальная возможность задействовать, причем на конспиративной основе, одну из местных газет на китайском языке для разоблачения «антимарксистской, раскольнической деятельности маоистов в международном коммунистическом движении и, в частности, их антисоветских происков в Юго-Восточной Азии». В те годы, напомню, враждебность в советско-китайских отношениях достигла пика. Поэтому информация о газете вызвала живейший интерес в ЦК КПСС.

Через некоторое время моему коллеге-китаисту передали для анализа несколько номеров этой газеты и указание Старцева подготовить проект записки на Старую площадь, в котором отразить «антимаоистское политическое лицо газеты» и предлагаемые нами пути ее использования в интересах КПСС.

Оперработник тщательно проштудировал все номера газеты и ужаснулся: иначе, как, пользуясь принятой тогда терминологией, махрово антисоветской, газету нельзя было назвать. Об использовании ее в наших интересах не могло быть и речи. Старцев, таким образом, оказывался в весьма пикантном положении: его попросту подставили. Понимая это, оперработник решил подстраховаться — обратился к двум ведущим китаеведам нашей службы. Не вводя их в подробности дела, попросил дать письменные отзывы на газету. Они, к сожалению, подтвердили его предположения.

В назначенный день он положил на стол Старцеву свою справку и отзывы экспертов. Дядя Вася все внимательно прочитал и, взглянув на оперработника исподлобья, процедил: «Вы свободны». Конечно, у него тогда были неприятности, в том числе со Старой площадью. Но мы не предполагали, что он, в свою очередь, отыграется на оперработнике: очередное воинское звание тому было присвоено значи-телыю позже положенного срока, потому что на представлении не хватало визы начальника отдела. Конечно же, в данном, конкретном случае дядя Вася был не прав. Его грубая ошибка была очевидна. Это был срыв. Но что поделаешь?! Говорят, что не ошибается лишь тот, кто ничего не делает.

ЗА ЧТО КРЮЧКОВ НЕВЗЛЮБИЛ ДЯДЮ ВАСЮ

— Может быть, такие «ошибки и срывы» как раз и послужили причиной его увольнения из разведки?

— Нет. Однозначно нет, — утверждает генерал-майор запаса А. — Его «ушли» потому, что взгляды на принципы подбора и выдвижения кадров у Старцева, ставшего заместителем начальника разведки по кадрам, и у Крючкова, тогдашнего шефа разведки, оказались взаимоисключающими.

Старцев старался как мог оградить разведку от случайных людей. Брал лишь тех, кто по своим личным, моральным и деловым качествам, по интеллекту отвечал жестким требованиям нашей работы. За пятнадцать лет, в течение которых он возглавлял 7-й отдел, не было ни одного случая предательства. А ведь этот отдел охватывал полмира, от Японии до Пакистана, включая Индию, Индонезию и еще добрый десяток государств Южной и Юго-Восточной Азии.

Крючков же придерживался иных принципов. Личные и деловые качества, профпригодность — все это постепенно отодвигалось на второй план, а на первый выходил принцип личной преданности. В сугубо специальную организацию, каковой является разведка, потянулись «позвоночники», представители партноменклатуры, их дети, племянники, да и просто друзья. Результаты такой кадровой политики не заставили себя долго ждать. Сошлюсь на общеизвестный факт.

Сергей Моторин, сынок высокопоставленного партийного босса, еще не получив диплома об окончании МГИМО, уже хвастался однокурсникам, что будет зачислен в разведку и после спецподготовки в разведшколе поедет не куда-нибудь, а в США. Так и получилось:

неоперившийся птенец от разведки вместе с семьей проследовал в Вашингтон, где активно включился в… приобретение японской бытовой техники. Причем не за наличные, а по бартеру. Аудиосистему «Сони» — за пару ящиков «Столичной», которая в посольском магазине стоила на порядок дешевле, чем в американских супермаркетах. На этой элементарной сделке ФБР его и «спеленало». Причем сам Моторин воспринял содеянное с легким сердцем. Его больше волновало другое — как договориться с ФБР об оплате номера в дешевенькой гостинице, чтобы регулярно развлекаться там с секретаршей одного из советских учреждений в Вашингтоне. Договорился — по сто «зеленых» за каждое посещение гостиницы. Всего-то!

В двухтомнике своих воспоминаний В. Крючков признает, что в период 1973–1981 годов американцы добились «существенных успехов в приобретении агентуры» среди советских разведчиков. Такое признание дорогого стоит, ибо шефом разведки именно в этот период был он, Крючков Владимир Александрович.

ДЯДЮ ВАСЮ НЕ ВПЕРВЫЕ СНЯЛИ С РУКОВОДЯЩЕЙ ДОЛЖНОСТИ

Впервые же это случилось в марте-апреле 1953 года, когда Лаврентий Берия отозвал из загранкомандировок практически всех резидентов. Он лично решал их дальнейшую судьбу.

В числе отозванных был и наш резидент в Израиле В. И. Верти-порох. Его отчет понравился Лаврентию Берии. Но еще больше наркому понравился сам Вертипорох: высокий, статный, импозантный. Отпустив резидента и сопровождавшего его Старцева, Берия поинтересовался у начальника управления: «Кто Вертипорох по должности и как вы намерены его использовать?» На это последовал ответ: «Мы планируем его на должность заместителя к товарищу Старцеву». Берия поморщился и сказал: «Как же так? Этот — такой красивый, такой представительный, со свежим опытом оперативной работы, а тот — совсем невыразительный, невидный такой… Давайте сделаем наоборот!» Так, по капризу Берии, дядя Вася был снят с должности начальника отдела, на которую он вернулся только в 1957 году.

По прихоти же Крючкова дядю Васю не просто сняли с должности, а отлучили от разведки. Его соратники утверждают, что после того позднего звонка Старцев, смирив гордыню, сам позвонил в Ясенево и сказал, что хотел бы еще поработать. А ему ответили: «Вы хотели бы, но с вами не хотят».

И последнее. Все мои собеседники рассказывали о том, что Старцев имел немало высоких государственных и ведомственных наград, был кавалером орденов Ленина, Трудового Красного знамени, Красной Звезды, знака «Почетный сотрудник госбезопасности». Но никто и никогда не видел его при орденах и медалях. Не щеголял он и в генеральских лампасах. Считал, что разведчику ни к чему выставлять себя напоказ. Даже в узком кругу друзей предпочитал не распространяться о делах и зигзагах своей служебной карьеры. Известно лишь, что в 1938 году он был принят на работу в контрразведывательное подразделение НКВД. Оттуда перешел в разведку. «Пахал в поле» в нескольких странах Азии, и Европы. И имел, выражаясь казенным языком разведки, конкретные вербовочные результаты.

Его не стало 11 апреля 1984 года.

В Великой Отечественной войне он участвовал с первых же дней. Начинал солдатом. Затем стал сержантом. И, наконец, — командиром саперного взвода. Удостоился боевого ордена Красной Звезды. В 1944-м после тяжелого ранения в бою его демобилизовали. В 1950 году он успешно закончил географический факультет МГУ. Но географом не стал. Бывшего боевого офицера пригласили на работу в Комитет информации МИД СССР. Так именовалась тогда советская внешняя разведка.

В 1952–1956 г.г. Алексей Яковлевич Скотников — оперработник резидентуры КГБ в Индии.

В 1959–1961 г.г. — исполняющий обязанности резидента на Цейлоне.

А в 1963 г. становится резидентом.

МОЖЕТ ЛИ БИРМА СТАТЬ «ВТОРОЙ КУБОЙ»? РАЗВЕДКА ОТВЕЧАЕТ: «Нет!»

«В конце ноября 1963 года, — вспоминает Алексей Яковлевич, — я выезжал в очередную длительную командировку. На этот раз резидентом КГБ в Рангун.

План оперативной подготовки был полностью выполнен. Все, что нужно было согласовать, согласовано. Последние наставления от начальника отдела получены. Авиабилеты на себя и супругу — во внутреннем кармане пиджака. Завтра вылетаем. И вдруг вызов к начальнику разведки А. М. Сахаровскому.

Л. Я. Скотников. Таким он закончил войну…

Александр Михайлович пользовался в нашей среде непререкаемым авторитетом. Прежде всего, потому, что был профессионалом высшего класса. Даже став начальником разведки, он, не пренебрегая мнением своих помощников и заместителей, всегда старался сам вникать в суть дела, во все его детали, и только после этого принимал решение. Был строг и требователен к подчиненным, но без предвзятости и мелочных придирок. По пустякам не дергал. И еще одна черта, за которую нельзя было не уважать его — независимость и самостоятельность в словах и делах. Он ни перед кем не «прогибался», ни под кого не подстраивался.

Что же побудило его вызвать меня? Причем срочно, за день до вылета? Я терялся в догадках. Но через минуту после того, как Александр Михайлович начал беседу, все встало на свои места.

«Полагаю, в отделе вы проговорили все оперативные вопросы. Мы их касаться не будем. Поговорим о другом, — он пристально посмотрел на меня и продолжил. — Ты должен будешь собрать конкретную и достоверную информацию о генерале Не Вине, его планах и намерениях и, прежде всего, о том, как он мыслит развивать отношения с нашей страной. Такую информацию ждет от нас Инстанция. Там интересуются, может ли Бирма стать «второй Кубой».

…В ноябре следующего, 1964, года я прилетел в отпуск. На второй день после прибытия в Москву уже отчитывался у начальника отдела В. И. Старцева о проделанной за год работе. Вдруг зазвонил телефон. Василий Иосифович поднял трубку и повернувшись ко мне произнес: «Иди, тебя Сахаровский ждет».

Беседу Александр Михайлович начал со слов о том, что регулярно читал мои шифровки о внутриполитической ситуации в Бирме, настроениях народа, действиях генерала Не Вина. Дав понять, что в целом моя информация его удовлетворяла, попросил кое-что уточнить, конкретизировать, дабы, как он выразился, ответы на поставленные Старой площадью вопросы были предельно четкими, однозначными, а главное — правдивыми. «Вот так и докладывай на Старой площади, — произнес он на прощанье. — А уж быть ли Бирме «второй Кубой», пусть сами решают».

Через пару-тройку дней меня принял заместитель заведующего Международным отделом ЦК КПСС Ростислав Александрович Ульяновский. На беседе присутствовал также сотрудник отдела, специализировавшийся на проблемах Бирмы, Малов(имя и отчество не помню).

Ульяновский начал с того, что обозначил круг интересовавших его вопросов и сразу же передал слово мне. Сам же внимательно слушал, делал пометки в своем блокноте. Иногда переспрашивал, уточнял те или иные моменты.

Я же начал с того, что его больше всего интересовало: «Все, что нам известно о генерале Нс Вине, характеризует его, как убежденного приверженца социализма, искренне симпатизирующего Советскому Союзу. В узком кругу своих приближенных он высказывается о том, что Бирма могла бы многое позаимствовать из советского опыта в области социального и хозяйственного развития, что у бирманского народа нет иной перспективы, кроме социализма.

Понимает он и то, что все его задумки по социалистическому преобразованию страны не могут быть реализованы в условиях перманентной политической нестабильности, отсутствия гражданского мира».

Далее я осмелился напомнить собеседникам, что еще в 1958 году армия во главе с Не Вином отстранила от власти правительство У Ну, которое полностью провалило принятую в 1952 году программу достижения в стране мира и согласия между всеми населяющими ее народами: шанами, каренами, чинами, качинами и собственно бирманцами. А главное, У Ну, с его богатейшим политическим опытом и международным авторитетом, не сумел договориться с Бирманской коммунистической партией, засевшей в джунглях и ведущей вялотекущую гражданскую войну с центральным правительством.

Правда, в 1960 году Не Вин вернул У Ну во власть, но тот опять оплошал.

В 1962 году Не Вин повторно совершает бескровный военный переворот, арестовывает У Ну и его ближайших сподвижников, приостанавливает действие конституции и заявляет, что на «этот раз армия взяла власть надолго и всерьез».

Его первым шагом стали переговоры с руководством компартии. Делегация БКП во главе с ее генсеком прибыла в Рангун. Начало переговоров предвещало их успех. Не Вин предложил коммунистам прекратить гражданскую войну, выйти из подполья, вернуться из джунглей к нормальной жизни. Более того, коммунистам было предложено принять участие в формировании правительства национального единства, в котором бы они могли занять ведущие министерские посты. Руководители БКП положительно отнеслись к сделанным им предложениям. Согласились продолжить переговоры. Однако, к немалому удивлению и разочарованию Не Вина, уже на следующий день делегация БКП, ничего не объясняя, заявила о прекращении переговоров и сразу же возвратилась в джунгли. Позднее бирманская разведка установила, что прокитайская БКП получила от своих патронов указания незамедлительно прекратить всякие контакты с режимом Не Вина, дабы не попасть в искусно расставленную им ловушку. А по сути дела, Пекин просигналил Рангуну о том, с кем тому следует вести переговоры.

Нам известно, заметил я, что в руководстве БКП не все были согласны с такой постановкой вопроса. Однако противников безоговорочной ориентации только на Пекин было раз-два и обчелся.

Примеру БКП последовали и прочие оппозиционные Рангуну силы. И в результате, гражданская война, в которой никто не мог победить, возобновилась с новой силой.

Я особо подчеркнул, что у Не Вина отсутствует необходимая социальная база. Основная масса бирманцев занимает крайне пассивную позицию, не проявляет ни малейших революционных устремлений, избегает любой вовлеченности в политическую борьбу за социалистические идеалы.

В такой обстановке и сформированный Не Вином «Революционный совет», и разработанная советом программа «Бирманского социалистического пути», и созданная из военных новая политическая партия — все это повисало в воздухе, не имея под собой никакой социальной опоры. Единственным инструментом управления государством оставалась армия.

По нашим сведениям, заметил я, Не Вин в своем ближайшем окружении сетует на то, что обстоятельства вынуждают его принимать во внимание растущую напряженность в отношениях между Москвой и Пекином и в этой связи придерживаться позиции равноудаленности от них, усматривая в этом хоть какую-то гарантию собственной независимости, суверенитета и территориальной целостности.

По окончании беседы Малов предложил мне «на пару минут» зайти к нему в кабинет. Он очень эмоционально сетовал на то, что «так получилось с Бирманской коммунистической партией». Говорил, что лично знает ее генсека, с которым вел откровенные разговоры в период советско-китайской дружбы. Как раз «китайские товарищи» и устраивали эти встречи. Ему никак не верилось в то, что БКП оказалась промаоцзэдуновской. Ведь это же ставило крест на идее превратить Бирму во «вторую Кубу». Не хотелось ему в это верить.

Реакция Александра Михайловича, которому я доложил о беседе у Ульяновского, была предельно краткой: «Вот пусть и думают!»

…Поздней осенью следующего, 1965, года меня вновь пригласили на Старую площадь. Опять во время очередного отпуска. Правда, на этот раз не к Ульяновскому, а к другому заместителю Пономарева — к Загладину. Я прекрасно понимал, что хотелось бы услышать моему собеседнику, но не располагал необходимой для этого информацией. Пришлось кратко повторить то, что я уже говорил на предыдущей беседе Ульяновскому. Собеседника это явно не устраивало. И беседа получилась какой-то вялой, я бы сказал, лишенной интереса как для одной стороны, так и для другой.

Я так и доложил о ней А. М. Сахаровскому. «Мы добросовестно выполнили их поручение. Теперь дело за ними», — заметил он на прощанье.

Так Бирма не стала «второй Кубой».

…В 1970 году полковника А. Я. Скотникова, начальника направления седьмого отдела ПГУ в срочном порядке направляют в длительную загранкомандировку в США.

ДАН ПРИКАЗ ЕМУ НА ЗАПАД…

«Аркадий Шевченко стал настоящей находкой для американских спецслужб, когда в апреле 1978 г. перешел на сторону Соединенных Штатов. Шевченко — заместитель Генерального секретаря ООН, протеже Андрея Громыко, свой человек в Кремле, прекрасно осведомлен о советской политике по проблеме ограничения вооружений и действиях КГБ».

В этой «объективке» на невозвращенца, опубликованной американским еженедельником «Ныосуик» 23 октября 1978 года, все — сущая правда. Добавить можно разве лишь то, что он ушел к американцам ночью, когда жена и дочь безмятежно спали, не подозревая, что глава семьи попросту бросает их. Тайком. Не обмолвившись ни словом.

Шевченко действительно был протеже Громыко. И не просто протеже. Они были на короткой ноге, дружили семьями, часто сиживали за одним столом. Когда Лидия Дмитриевна Громыко оказывалась в Нью-Йорке, то доверялась, особенно по части покупок, только Лине Шевченко. Та прекрасно знала и вкусы супруги члена Политбюро, и магазины, отвечавшие этим вкусам. Правда, личными потребностями дело не ограничивалось. По признанию самого Шевченко, «обе женщины уже давно занимались спекуляцией. Лина покупала в Нью-Йорке шубы и антиквариат, а Лидия Дмитриевна продавала все это в Москве по сильно завышенным ценам».

Доверительные отношения двух семейств были многократно увековечены на фотографиях, которые, правда, в один прекрасный день исчезли из семейных альбомов — по крайней мере, из альбомов министра иностранных дел Советского Союза.

Алексей Яковлевич Скотников, стал офицером безопасности в Постоянном представительстве СССР при ООН незадолго до того, как Шевченко вступил в одну из высших должностей Организации Объединенных Наций.

— Все советские граждане, прибывавшие в Нью-Йорк, по сложившейся практике представлялись офицеру безопасности в Постоянном представительстве СССР при ООН, — вспоминает Алексей Яковлевич. — Не стал исключением и Шевченко, который по собственной инициативе явился в мой кабинет. Наша беседа продолжалась более часа. Он подробно обрисовал характер своей новой работы, поставленные перед ним задачи. Как бы невзначай заметил, что в Нью-Йорке он — не новичок и о здешних порядках знает не понаслышке. Корректный, вежливый, улыбчивый, Шевченко производил впечатление человека, у которого все о’кей. Но интуиция подсказывала мне, что пришел он в мой кабинет не столько представиться, сколько поделиться чем-то, беспокоящим его. Об этом говорил его настороженный взгляд, какая-то внутренняя напряженность.

Когда я поинтересовался, как его встретили коллеги по аппарату Генерального секретаря ООН, улыбка исчезла с его лица. «Все были очень любезны и внимательны ко мне, — произнес он. — Но есть одно обстоятельство, которое не может не волновать меня. Один из сотрудников передал мне анонимное письмо, в котором кто-то пытается меня скомпрометировать. Возможно, этот «кто-то» работает в представительстве. Мне кажется, что письмо мог написать только тот, кто заранее знал о моем назначении». Назвать или заподозрить кого-то Шевченко, однако, отказался.

Я попросил его принести мне письмо, а заодно и образцы пишущих машинок, которыми пользуются в его офисе.

Через пару дней и то, и другое было у меня. В анонимке говорилось, что по своим личным и профессиональным качествам Шевченко не достоин должности заместителя Генсека ООН. В подтверждение перечислялись его недостатки и пороки. В частности, пристрастие к спиртному и слабость к женскому полу.

Я сказал Шевченко, что будет сделана графическая экспертиза анонимки и образцов шрифтов, о результатах которой я ему сообщу. Как мне показалось, это как-то его успокоило.

— Теперь поясните, пожалуйста, что это за должность — «офицер безопасности»?

— Она появилась в нашей внешней разведке в 1965 году, когда КГБ и МИД СССР подписали «Положение об офицере безопасности» и тем самым поставили точку в многолетнем муссировании в различных инстанциях и ведомствах вопроса о целесообразности введения этого нового для советской внешней разведки института.

— И что, действительно офицеры безопасности были нужны?

— Несомненно. Это в полной мере отвечало и интересам безопасности государства, и интересам каждого выезжающего зарубеж гражданина. К такому выводу подвел нас собственный практический опыт работы в резидентурах. Еще в конце 50-х годов вопрос об офицере безопасности начал обсуждаться в нашем Седьмом отделе ПГУ. Серьезным аргументом, в частности, был опыт ЦРУ. У них в каждом посольстве давно уже работали офицеры безопасности, открытые в этом качестве перед всеми сотрудниками и членами семей американских колоний. Каждый мог (а в отдельных случаях обязан был) прийти к офицеру безопасности со своими проблемами и получить практическую помощь или совет. А в советских колониях такая работа велась закрыто, наши граждане даже не знали, к кому в случае необходимости могут официально обратиться. Они могли лишь догадываться или обращаться наугад. Такая ситуация нас не удовлетворяла.

— Правильно ли я понял, что ваш Седьмой отдел выступил застрельщиком в этом новом для нашей разведки деле?

— Похоже, что так. Хотя на все сто процентов утверждать не берусь. Тогда нашу идею поддержал начальник отдела Старцев, доведя ее до сведения руководства главка. Затем ее подхватила Вторая служба ПГУ (внешняя контрразведка). За ней — другие подразделения. Наконец руководство разведки вышло с этой идеей в Комитет. И все соглашались. Но знаете, как это часто бывает: все «за», а дело стоит или продвигается черепашьим шагом, потому что «это» нужно «уточнить», а «это» — еще раз «взвесить», а «то» — «просчитать и согласовать». И, наконец, собрать десяток-другой виз. Так и тянулось до 1965 года.

— Нетрудно догадаться, что первые офицеры безопасности были направлены в США,

— Вы правы. В те годы мы рассматривали США как «ГП» — главного противника. Поэтому туда в первую очередь были командированы офицеры безопасности. Один — в советское посольство в Вашингтоне, другой — в Постоянное представительство СССР при ООН.

— Тогда вы и отправились в Нью-Йорк?

— Нет, я приехал туда только осенью 1970 года. Моему предшественнику на этой должности не повезло. Не знаю почему, но он не нашел общего языка ни с руководством представительства, ни с руководством резидентуры. К тому же, как мне говорили, вообще не пользовался авторитетом в советской колонии. Тогда-то выбор пал на меня, хотя, я совершенно не думал об этой работе. Поэтому, когда первый заместитель начальника разведки Борис Семенович Иванов предложил мне эту должность, объяснив сложившуюся ситуацию, я попросил дать мне время подумать. А на следующий день, обсуждая текущие оперативные дела с Борисом Александровичем Соломатиным, который как заместитель начальника разведки курировал Седьмой отдел, я обмолвился о сделанном мне предложении и в ответ услышал: «Алексей, вопрос о тебе уже решен и думать здесь не о чем. Начальнику отдела пока не говори. Пусть сам узнает об этом от Иванова». Вот так я и оказался в Нью-Йорке осенью 1970 года.

Тогда Постоянным представителем СССР при ООН был Я. А. Малик, который представил меня и американским властям, и в совко-лонии как своего помощника по вопросам безопасности. Для меня началась новая, еще не изведанная мною работа.

— Действительно, ведь вы почти полтора десятка лет занимались разведкой. Не жалели о перемене в карьере?

— Нет, не жалел, хотя, конечно, резидент и офицер безопасности — это, как говорят в Одессе, «две большие разницы». В отличие от резидента, офицер безопасности не занимается разведывательной деятельностью, у него совершенно другие обязанности и полномочия. И сфера его деятельности строго ограничена. Это, во-первых, обеспечение безопасности сотрудников наших посольств и других загранучреждений. Во-вторых — безопасность всех зданий, которые они занимают. В-третьих — поддержание официальных контактов со спецслужбами и правоохранительными органами страны пребывания (с той же целью — обеспечить безопасность жизни и деятельности наших граждан).

В отличие от резидента офицер безопасности не нуждается в конспирации и прочих атрибутах разведчика. Он — официальное лицо, открытое для всех и подчиняющееся непосредственно послу, а в моем случае — главе представительства. Кстати, за рубежом отношение к должности офицера безопасности весьма уважительное. Был, например, такой случай. Мексиканские власти долгое время не давали въездную визу новому первому секретарю нашего посольства. Однако, когда им сообщили, что на должность первого секретаря направляется офицер безопасности, виза тотчас же была получена. Вопрос решился на уровне президента Мексики, который откровенно заявил: «Теперь мы будем знать, с кем нам надо иметь дело».

— То есть вас привлекла престижность новой работы?

— Ну, это не было главным. Главное — возможность обогатить свой опыт, профессиональный и жизненный. Да и вообще работа оказалась намного интересней, чем я предполагал. Различные инструктажи, профилактические беседы об особенностях страны пребывания и специфики ситуации на данный момент — это лишь небольшая, не самая важная и, признаюсь, не самая интересная ее часть. Куда важнее было разобраться в сути оперативной информации, касавшейся поступков, линии поведения или пока еще нереализованных замыслов кого-то из наших граждан. Всю информацию надо было осторожно взвесить, принять оптимальное решение, памятуя о том, что оно может серьезно повлиять на судьбу человека.

— Иными словами, от вас зависело отозвать или нет человека из загранкомандировки, например?

— В немалой степени — да. Но наше мнение не всегда, к сожалению, было решающим. Помнится, из Центра поступило указание «обеспечить досрочное возвращение в Москву» главы одной из советских делегаций, поскольку, мол, он «вынашивает план остаться в США». Но, на наш взгляд, ничто не давало оснований для подозрений этого человека, ни анализ бесед с ним и другими членами делегации, ни, наконец, его возраст, семья, родственные связи. Свое мнение мы довели до сведения Центра. А оттуда снова: «Выполняйте данное вам указание».

Легенду, обосновывавшую его внезапное возвращение в Москву, он воспринял как должное.

Назначил вместо себя нового руководителя делегации и благополучно улетел домой. Мы же были убеждены, что он стал жертвой какой-то интриги, элементарной непорядочности. И потому в отчете о выполнении поручения (а не выполнить его мы просто не имели права) еще раз высказали свое мнение. И мне кажется, не зря. По крайней мере, ярлык «потенциального невозвращенца», по моим сведениям, с него сняли.

Конечно, бывало и так, что досрочное откомандирование позволяло избавить человека от реально нависшей над ним беды. Один из сотрудников резидентуры ГРУ Евгений Д. стал, что называется, злоупотреблять спиртным. Причем жена вполне разделяла эту его «слабость». Громкие скандалы между пьяными супругами стали сильно докучать соседям, в том числе и американцам, не замедлившим сообщить об этом в полицию. А от полиции до ФБР один шаг. Короче, над нашим военным разведчиком стали сгущаться тучи. И руководство резидентуры ГРУ, понимая, что американские спецслужбы непременно заинтересуются таким объектом для возможной вербовки, приняло решение отправить своего сотрудника домой. Дальнейшая судьба этой супружеской пары зависела, прежде всего, от них самих. А вот американские спецслужбы лишились одного потенциального кандидата на вербовку.

— А бывало, что к вам приходил человек и говорил: «Меня пытаются завербовать?»

— Конечно, случалось. Например, однажды ко мне пришел молодой дипломат Виктор К., сотрудник Постоянного представительства СССР при ООН. Рассказал, что довольно давно поддерживает контакт с американцем, работающим в миссии США при ООН. Поначалу их встречи были нечастыми и носили сугубо деловой характер. Однако потом американец стал явно проявлять инициативу, стараясь видеться чаще, в беседах начал расспрашивать о подробностях биографии нашего дипломата, его связях, профессиональных деталях и так далее. Мне было ясно, что американец изучает Виктора как возможного кандидата на вербовку. И я посоветовал Виктору на очередной встрече сказать «приятелю», что его вызывали к Постоянному представителю СССР при ООН Я.А. Малику и просили рассказать о содержании бесед с американцем. Результат был мгновенный: «приятель» исчез и больше в поле зрения Виктора не попадал.

— Вернемся, однако, к истории Шевченко. Что показала графическая экспертиза? Как развивались ваши отношения?

— Экспертиза показала, что анонимка была напечатана на одной из трех пишущих машинок в офисе Шевченко. Причем на той, которой чаще всего пользовался его предшественник на посту заместителя Генсека ООН. Об этом я, как и обещал, рассказал Шевченко, дав понять, что на нашем уровне инцидент исчерпан и у него более нет причин для волнений. Мне показалось, что он был вполне удовлетворен услышанным. По крайней мере, поблагодарил за помощь и поддержку.

— Как вы думаете, он понимал, что анонимка могла попасть в руки американских спецслужб и они не упустят шанса ею воспользоваться?

— ФБР и прочие американские спецслужбы не оставляли без своего специфического внимания ни одного советского гражданина, прибывавшего в США даже на короткое время. Об этом знали все. Это, во-первых. А во-вторых, он приехал на такую должность, которая, безусловно, вызывала особый интерес к его персоне. И, конечно, анонимка для них была просто находкой. Понимал ли все это Шевченко? Думаю, да. Но я с ним это не обсуждал. Вообще он больше в моем кабинете не появлялся и не обращался за помощью или советом. Мы виделись и в здании ООН, и в нашем представительстве, здоровались, конечно, иногда говорили о вещах, связанных с работой ООН… Как правило, держался он спокойно, уверенно. Улыбка и шутка постоянно были при нем. До своего отъезда в Москву в 1974 году я не замечал в его поведении и, как мы говорим, «в обстановке вокруг него» чего-то настораживающего, что требовало бы моего вмешательства.

— И, тем не менее, в апреле 1978 года он ушел к американцам. А работать на ЦРУ стал еще раньше.

— Насколько мне известно, оперативные данные о том, что ЦРУ активно и небезуспешно ведет вербовочную разработку Шевченко, стали регулярно поступать в Центр по каналам разведки где-то в конце 1976 года. При этом приводились факты, аргументы и личные наблюдения, не лишенные убедительности. Ставился вопрос о том, чтобы во избежание худшего срочно откомандировать его из Нью-Йорка в Москву. Сама резидентура таким правом не располагала. Это было исключительной прерогативой посла или Старой площади (тем более, что речь шла о человеке, занимающем должность заместителя Генсека ООН).

Дело дошло до того, что нью-йоркская резидентура направила в Центр, я бы сказал, сигнал SOS: Шевченко запил, стал избегать встреч с советскими людьми — необходимо принять срочные меры. Лишь после этого делом Шевченко заинтересовались в МИДе и на Старой плошади. Со стороны Громыко реакция была такой же, как и на предыдущие сигналы: «Не мешайте работать молодому способному дипломату».

От своих коллег я знаю, что у Андропова состоялся телефонный разговор с Громыко и тот однозначно заявил, что, мол, возможно, у него и был помощник по фамилии Шевченко, но всех он запомнить не в состоянии. Другими словами, он открестился от Шевченко.

Поверив на слово члену Политбюро, Андропов учинил разгон своим подчиненным за непроверенную информацию о якобы дружеских межсемейных отношениях Шевченко и Громыко. Когда же ему показали фотографии, на которых супруги Шевченко лакомятся шашлыками на загородной даче министра иностранных дел, Юрий Владимирович, как мне рассказывали, смутился и вполголоса произнес: «Лх, Андрей Андреевич! Как же ты так!..»

Лишь в конце марта 1978 года по линии МИДа в Нью-Йорк была направлена шифртелеграмма, в которой Шевченко предлагалось срочно вылететь в Москву для участия в важном совещании. Вызов пришел накануне очередной сессии Генеральной ассамблеи ООН, когда в Нью-Йорк уже стали прибывать представители МИДа, среди которых Шевченко без труда нашел тех, кто непременно должен был бы знать о «важном совещании», если бы таковое действительно планировалось. Но никто об этом совещании не знал. Заподозрив неладное, предатель ушел к американцам.

— На чем же американцы «повязали» Шевченко?

— Документальными данными на этот счет я не располагаю. Могу высказать лишь свое предположение.

Мне думается, что при его вербовочной разработке ЦРУ активно использовало те самые пороки, о которых сообщал аноним, — пристрастие к спиртному, слабость по женской части. И Шевченко психологически не выдержал нажима, испугался за свою карьеру, решил, что предательство может обеспечить ему безбедную жизнь. Других, более возвышенных причин я не вижу.

В этой же связи хочу обратить ваше внимание на то, что писал уже упоминавшийся «Ньюсуик» со ссылкой на анонимного сотрудника ЦРУ: «Чего Шевченко со всей очевидностью желал, так это женского общения. И ЦРУ предоставило ему такую возможность в лице 22-летней «эскорт-девицы по вызову» Джуди Тейлор Чавез. В обмен на благосклонное отношение эта красавица всего за шесть месяцев получила от Шевченко 40 тысяч долларов, авто «Корветт» новой модели и отдых на Вирджинских островах. Схема была предельно простой: Аркадий приходил к руководству ЦРУ, ему выдавали деньги, а затем он платил Джуди.

И еще одна ссылка — на Пита Эрли. Вот что он пишет о Шевченко в своей книге «Признания шпиона»: «Первоначально, в 1975 году, когда Шевченко вступил в контакт с ЦРУ, он хотел дезертировать, но ЦРУ направило для встречи с ним одного из своих лучших вербовщиков, и тот уговорил Шевченко отложить свой побег и поработать в качестве агента иод кличкой «Динамит».

Шевченко имел свободный доступ ко множеству дипломатических телеграмм и другой информации. Он регулярно сообщал ЦРУ о проявляющихся в Кремле разногласиях между Леонидом Брежневым и Алексеем Косыгиным по поводу отношений СССР и США. Он сообщал также, что Кремль указывал своему послу Анатолию Добрынину делать в ООН, какова была советская позиция на переговорах об ограничении вооружений и даже о том, до каких пределов СССР может уступить на переговорах по ОСВ-1… предоставлял совершенно секретные сведения о советской экономике и даже доклады о быстро сокращающихся запасах нефти в Волжско-Уральском регионе.

Но у него было множество проблем, связанных с его браком и увлечением алкоголем. Ему было страшно. И 31 марта 1978 года, в пятницу, получив вызов из Москвы, он сбежал вниз по лестнице на три пролета, отделявших его апартаменты от расположенной в том же доме конспиративной квартиры ЦРУ, и, ворвавшись в это убежище, заявил, что хочет немедленно стать перебежчиком после того, как двадцать семь месяцев шпионил на ЦРУ. Он боялся, что жена сдаст его КГБ. Вечером следующего дня его побег стал главной новостью на американском телевидении».

Я думаю, здесь комментарии излишни.

— Но, Алексей Яковлевич, получается, что анонимщик из секретариата был прав, сообщая о роковых пристрастиях Шевченко?

— А кому он адресовал свой сигнал? ЦРУ. Так что цель все равно была подлая. И вообще, я не люблю анонимщиков.

Разведка с незапамятных времен взяла на вооружение две человеческие страсти: любовь и деньги. Бог с ними, с деньгами, будем говорить о любви. О любви разведчика к гражданке «недружественного» государства. К тому же имеющей доступ к секретам этого государства. Да к таким, что за них ничего отдать не жалко.

Моему собеседнику 67 лет, он отставной полковник внешней разведки. Женат — давно и счастливо. Есть взрослые сын и дочь, внучка, в которой он души не чает. Свободно владеет английским и испанским, чуть хуже французским. Кавалер государственных и чекистских наград. Отработал четыре долгосрочных командировки. Единственное, о чем он просил, прежде чем рассказать свою историю, — не называть его имя и фамилию.

ЧУДНОЕ ВИДЕНЬЕ

Произошло это во время моей командировки в Швецию, в 1965–1969 годах. А началось все со служебного рвения, с желания найти подходы к региональному центру ЦРУ, который располагался тогда в Стокгольме. В сферу его оперативной деятельности входила вся Скандинавия, и перед стокгольмской резидентурой КГБ стояла задача обзавестись в этом центре агентурными позициями. Задача осложнялась тем, что не было никакой возможности попасть даже в здание посольства США, где располагались резидентуры ЦРУ и РУМО — военной разведки. Это были годы «холодной войны», американцы избегали всякого неофициального общения с нами. Да и официальные контакты ограничивались редкими официальными приемами, на которые приглашались лишь послы и кто-то из советников. Но, как говорится, труба звала, служебный долг повелевал. И нам приходилось буквально по крохам собирать оперативные сведения об американском посольстве и его сотрудниках. Было установлено, что технический персонал проживает в шестиэтажном доме в десяти минутах ходьбы от посольства. Это уже было что-то. И я решился предложить авантюрную идею: проникнуть в дом во время приближающихся рождественских праздников, воспользовавшись атмосферой всеобщего веселья и расслабленности.

Инициатива, как известно, наказуема. И вот в первый же день Рождества я с большим букетом роз и бутылкой шампанского направился к подъезду нужного мне дома и, к своему удивлению и радости, беспрепятственно вошел внутрь. Там стоял дым коромыслом. Через минуту я оказался в плотном кольце морских пехотинцев. То один, то другой из них пытался убедить остальных, что именно с ним я служил когда-то в Южной Корее или на Окинаве. Я же с удовлетворением отметил про себя, что мой английский, точнее «американский», не вызывает никаких подозрений.

Покинув изрядно захмелевших морских пехотинцев, направился в глубь празднично прибранного просторного зала. И вдруг чувствую на себе чей-то пристальный взгляд. Резко поворачиваю голову и у ближайшей колонны, в трех шагах, вижу прекрасную Золушку. Огромные серые глаза, густые пшеничного цвета волосы, стянутые сзади в пучок бархатным бантом. Ухоженное лицо. Вокруг глаз едва заметны искусно наведенные тени. Сочные губы слегка тронуты помадой. Прекрасно пошитое голубое платье с глубоким вырезом на груди подчеркивает стройную фигуру. Как такое очаровательное создание могло оказаться в одиночестве на рождественском празднике?! Подхожу, протягиваю ей розы. Несколько смутившись, она, тем не менее, с благодарностью принимает их и поздравляет с праздником. Боже! Куда пропало умение чекиста мгновенно ориентироваться в любой обстановке, где находчивость, изобретательность, решительность! Единственное, на что я оказался способен в тот момент, так это извиниться за то, что, мол, вынужден на несколько минут отлучиться, но обязательно вернусь.

Побродив по дому, по всем шести этажам, нанеся на схему все, что могло представить оперативный интерес, возвращаюсь в зал, но Золушки и след простыл. Рыскаю глазами по сторонам. Безрезультатно. А ведь я даже имени ее не знаю…

ТАНЕЦ С ПРОДОЛЖЕНИЕМ

Прошли месяцы. Я еще несколько раз побывал в шестиэтажке, изловчившись сфотографировать многих ее обитателей. Более того, мне удалось проникнуть в здание посольства и даже перекусить там в буфете. Одним словом, оперативные дела продвигались. А вот выйти на след Золушки никак не удавалось. Исчезла бесследно, как утренний туман.

В июне, когда наступает сезон белых ночей, шведы отмечают мид-сом-мардаг — праздник летнего равноденствия. Не знаю почему, но мне вдруг захотелось посмотреть, как его справляют в Скансене, старом районе Стокгольма. Около десяти вечера я приехал туда. На огромной площади возле этнографического музея бесчисленное множество народа, выступают танцевальные ансамбли из разных провинций Швеции, гремят духовые оркестры. Одно слово — эйфория. Я хожу-брожу в веселящейся толпе.

И тут, веришь или нет, возникает предчувствие — вот-вот что-то произойдет. Зыркаю в одну сторону, в другую, в третью… и вдруг вижу Золушку. Рядом с ней парень и девушка. Они о чем-то весело беседуют, уплетая мороженое. Я внимательно слежу за ними. Замечаю, как Золушка начинает поглядывать по сторонам. Закончив с мороженым, все трое двинулись к танцевальной площадке, где только что сменился очередной ансамбль. И опять Золушка озирается по сторонам. Парень и девушка уговаривают ее куда-то пойти с ними, но потом уходят одни.

Она остается! Сейчас или никогда, решаю я и пробираюсь к ней сквозь толпу. Приглашаю на танец.

Она принимает приглашение. Но молча, даже с каким-то безразличием, будто перед ней совершенно незнакомый человек. Начинаем танцевать. Сначала робко, а потом все увереннее прижимаю ее к себе и слышу шепот: «Я чувствовала, что ты здесь».

И тут объявляют, что пара, которая лучше всех исполнит следующий танец, получит приз. Ну, зачем нам приз?! Однако именно мы почему-то оказываемся лучшими. Нас пригласили на середину площадки и вручили две деревянные лошадки: одну ей, другую мне. Я обнимаю и крепко целую ее под ликующие возгласы толпы. В один миг мы стали парочкой влюбленных. И не пытались скрывать этого.

Она не приглашала меня к себе. Но как-то само собой мы оказались возле двери в ее квартиру. Заходим внутрь. Навстречу огромный дог. Золушка что-то говорит ему по-шведски, и он, обнюхав меня, неторопливо направляется куда-то вглубь квартиры.

Она пригласила меня в гостиную, а сама направилась в кухню приготовить кофе. Усевшись в кресло, пытаюсь осмыслить происходящее. Взглянул на часы — около пяти утра. Ничего себе загул!

В зацикленной на бдительности чекистской голове стали роиться мысли: не ловушка ли это? Не совершаю ли я роковую ошибку? Спешно анализирую, сопоставляю и прихожу к выводу: один шанс из тысячи, что все подстроено, девятьсот девяносто девять — все чисто, а ее поведение искренне. Я бы, конечно, еще и еще раз прокрутил все возможные и невозможные версии, но в этот момент появилась она с подносом в руках. А я начинаю вслух рассуждать о том, что, мол, не знаю, как быть, что мне лучше откланяться, поскольку боюсь скомпрометировать ее и навлечь гнев со стороны руководства посольства, которое вряд ли будет довольно ее случайным знакомством с иностранцем. Да и мне, мол, нужно быть на рабочем месте в девять утра.

Молча выслушав меня, она встала и предложила выйти с ней на балкон. Оттуда открывался вид на всю южную часть Стокгольма. В утренних сумерках виднелся силуэт здания американского посольства, построенного в форме буквы «О», рядом с ним — посольство ФРГ, далее — Великобритании. Золушка прижалась ко мне и полушепотом сказала: «Поцелуй меня»… Еще раз… Еще и еще… Потом указала рукой на американское посольство и произнесла: «Я бываю там. Но очень редко. Я работаю в другом месте, где порядки намного строже, чем в посольстве». После короткой паузы она прошептала: «Пойдем!» То ли трусость, то ли проклятая бдительность побудили меня предпринять последнюю, явно несолидную попытку уйти, точнее, сбежать: «Я спущусь в аптеку». В ответ: «Не надо. Я уже приняла пилюлю».

«ПРОШУ САНКЦИИ НА ИНТИМНЫЙ КОНТАКТ»

В резидентуре я объявился где-то около одиннадцати. К себе на квартиру не заезжал. Дело в том, что резидент тогда был в очередном отпуске и я исполнял его обязанности. В течение ночи из Москвы могли поступить срочные шифровки, и с ними нужно было ознакомиться как можно раньше, чтобы успеть, в случае необходимости, сориентировать оперсостав. К счастью, все было спокойно. Встретивший меня шифровальщик Михалыч (как мы его называли) взглянул на меня и как-то ехидно улыбнулся. Затем принес электробритву и молча положил передо мной на рабочий стол.

Приведя себя в порядок, я засел за составление «победной реляции» в Центр. «В поле зрения резидентуры, — писал я, — находится Линда Брэдмен, двадцати трех лет, незамужняя, сотрудница посольства США, американка шведского происхождения. Первичный контакт с ней установлен лично мною. Ей я представился научным сотрудником известного Вам исследовательского центра. Учитывая, что Линда может иметь доступ к интересующей нас информации, прошу санкции на установление и развитие личного контакта вплоть до вступления в интимные отношения с разрабатываемой».

Все происходило в этом доме

Хотя как исполняющий обязанности резидента я формально имел право в особых случаях самостоятельно принимать решения с последующим уведомлением Центра. Однако мне хотелось прежде разобраться в самой Линде и наших столь стремительно развивающихся взаимоотношениях. Я смотрел на нее не только как на «объект вербовочной разработки».

Вспомнилось, как утром, за завтраком, она стала рассказывать о себе, о своей жизни. О том, что происходит из семьи состоятельных шведских предпринимателей, эмигрировавших в США в канун Второй мировой войны и принявших американское гражданство. «Я ничего не утаю. Ты все узнаешь обо мне. Но только не за один присест», — просто и спокойно сказала она. Я почувствовал, что теперь мой черед рассказать о себе. Сделать это было нетрудно. С учетом моей ориентации на работу по «главному противнику» — американцам — в Центре была разработана и утверждена легенда, согласно которой я выступал в роли сотрудника одного из научно-исследовательских центров Европы. В дополнение к легенде меня снабдили загранпаспортом подданного одного из королевств. Этот-то паспорт я и выложил на стол перед Линдой, якобы для того, чтобы показать, что она имеет дело с закоренелым холостяком, который к тому же на тринадцать с лишним лет старше ее. «Это здорово!» — ничуть не смутившись, парировала она. Возможно, ее обрадовало то, что я — холостяк. А я действительно холостяковал. Дело в том, что при посольстве была только начальная школа, сын закончил ее и учиться дальше мог только в Москве. Жена и дочь поехали домой вместе с ним, так что два с лишним года мне предстояло жить в Стокгольме одному…

Встречи с Линдой стали регулярными. Ее откровенность порой ставила меня в тупик. Взяла, например, и сама рассказала мне, что работает на одном из секретных объектов регионального центра ЦРУ, имеет дело с секретной документацией, касающейся, в частности, негласных контактов ЦРУ с СЭПО (шведской полицией безопасности) и, что гораздо важнее, с Информационным бюро — глубоко законспирированной и известной лишь ограниченному числу членов правительства политической разведкой Швеции. На объекте режим строжайшей секретности, всем сотрудникам и в особенности представительницам прекрасного пола предписано быть очень разборчивыми при заведении знакомств в городе и о каждом сообщать в службу безопасности. «Но ты не волнуйся, — продолжала она. — О тебе, о нас с тобой я никому не докладывала».

В другой раз, оторопев, я увидел на столике в спальне секретный документ ЦРУ на пяти страницах. Линда была в ванной, и это позволило мне снять с документа фотокопию. Но почему она принесла его домой и практически подсунула мне? Я мучился всякого рода догадками, но ясного ответа не находил. Ответ дала сама Линда.

ЛЮБОВЬ И ЦЕНТР

В один из вечеров мы сходили в ближайший кинотеатр, где шел фильм о Джеймсе Бонде. Когда на экране очередная красотка страстно отдавалась неотразимому «агенту 007», я возьми да шепни на ухо Линде: «А ты б на это решилась?» И в ответ слышу:

«Я давно на это решилась». Я проглотил язык. Вечером, уже в постели, она заявила: «Я не знаю, кто ты. Но ты не тот, за кого себя выдаешь. Ты до сих пор так и не дал мне свой домашний адрес и номер домашнего телефона. Ты — холостяк, но ни разу не пригласил меня в свою холостяцкую обитель. Ты не говоришь, где работаешь, в каком учреждении, по какому адресу. Не сообщил мне номер служебного телефона, чтобы я могла при необходимости связаться с тобой. А тот номер, что ты как-то назвал, так это публичная библиотека. Разве этого мало, чтобы понять: ты — «Джеймс Бонд», интересующийся делами нашего объекта?! Я буду помогать, но не надо смешивать это с моей любовью к тебе».

Я думаю, Линда со временем догадалась, кто я, на кого я работаю. Но вида не подавала. Я же не раскрывался. В этом не было необходимости. Для нее это не имело никакого значения. Сколько раз я вспоминал ответ из Центра на ту мою «победную реляцию» — мне было предложено воспитывать у «объекта вербовочной разработки» чувства симпатии к Советскому Союзу и его миролюбивой внешней политике и осуждения милитаристских происков США. Ставился вопрос о «введении в разработку материального фактора», то есть выплаты Линде денежных вознаграждений: ценность передаваемых ею документов не вызывала сомнений. Да разве я мог объяснить начальству, что так называемый «оперативный контакт» был, по сути, своеобразным прикрытием наших личных с ней отношений? Что любой намек на «материальное вознаграждение», любое подозрение, что моя любовь — некая плата за ее помощь, оскорбили бы ее раз и навсегда?

Я до сих пор помню ее взгляд, он проникал в самое сердце. И тогда казалось, что нет никакого регионального центра ЦРУ, никаких заданий из Москвы. Никого и ничего, кроме нас…

Через год и восемь месяцев Линду перевели на работу в другую страну. Расставаясь, мы, как все влюбленные, клялись помнить друг друга и счастье, выпавшее на нашу долю. Я храню ее фотографию, забавный приз за лучший танец, снимок дома, в котором она жила. Я часто думаю: была это любовь или увлечение? Прошло столько лет, но мне, пожалуй, трудно ответить даже самому себе. Знаю только, что такое случилось лишь один раз за все мои загранкомандировки…

У меня замечательная жена, взрослые дети, чудная внучка. Я всех их люблю, они любят меня, мы счастливы. И если ты спросишь, считаю ли я справедливым порядок, при котором разведчик имеет право на «интимный контакт» с иностранкой только с санкции Центра, я отвечу: «Да, считаю». Не случайно же это — закон всех разведок мира.

Другое дело, что всякое правило имеет исключения, применять его механически нельзя. И в жизни разведчика, как и любого человека, бывают обстоятельства, которые невозможно уложить в установленные схемы.