«Нам было только по двадцать лет…» Стихи поэтов, павших на Великой Отечественной войне

Почему же этой ночью

Мы идем с тобою рядом?

Звезды в небе – глазом волчьим…

Мы проходим теплым садом.

По степи необозримой,

По дорогам, перепутьям…

Мимо дома, мимо дыма

Узнаю по звездам путь я.

Мимо речки под горою,

Через южный влажный ветер…

Я да ты, да мы с тобою.

Ты да я с тобой на свете.

Мимо пруда, мимо сосен,

По кустам, через кусты,

Мимо лета, через осень,

Через поздние цветы…

Мы идем с тобою рядом…

Как же вышло? Как поймешь?

Я остановлюсь. Присяду.

Ты по-прежнему идешь.

Мимо фабрики далекой,

Мимо птицы на шесте,

Мимо девушки высокой —

Отражения в воде…

Отчего же дым над городом,

Тишина и голубое небо…

Тополей раздвоенные бороды

И больших домов ковриги хлеба.

Почему, разбитая, усталая,

В этот мир, кричащий про тоску,

Ты вошла зеленая и алая,

И на все упал твой взгляд вокруг!

И тебе воздали на гармонике,

Ты вошла в смычок, орган и бубен,

Все твердило жалобно и тоненько:

Любит, любит, любит.

И тебя назвали Афродитой,

Сделали твое изображение,

И твой памятник, из мрамора отлитый,

Вызывает страсть и вдохновение.

Стороной проходит время мимо,

Ты стоишь и видишь пред собой

Байроновский плащ неколебимый,

Пушкина с протянутой рукой.

Уходило солнце. От простора

У меня кружилась голова.

Это ты та девушка, которой

Я дарил любимые слова.

Облака летели – не достанешь,

Вот они на север отошли…

А кругом, куда пойдешь иль взглянешь,

Только степь да синий дым вдали.

Средь прохлады воздуха степного

Легких ощутима глубина.

Ветер налетал… И снова, снова

Ясная вставала тишина, —

Это ночь. И к нам воспоминанья

Темные раздвинули пути…

Есть плохое слово: «расставанье» —

От него не скрыться, не уйти.

Ты будешь жить, командир Абаков!

Еще не окончен путь.

Ты будешь жить, командир Абаков!

Под быстрою тенью ночных облаков

Мы свидимся как-нибудь.

Мы вспомним войны суровые дни,

Сражений гул и дым.

Мы вспомним тебя, связной Квашнин,

Товарищ и побратим.

Если ты ранен в суровом бою,

В жестокой сражен борьбе,

Твой друг разорвет рубаху свою,

Твой друг перевяжет рану твою,

Твой друг поможет тебе!

Я помню,

Мы вставали на рассвете:

Холодный ветер

Был солоноват и горек.

Как на ладони,

Ясное лежало море,

Шаландами начало дня отметив.

А под большими Черными камнями,

Под мягкой, маслянистою травой

Бычки крутили львиной головой

И шевелили узкими хвостами.

Был пароход приклеен к горизонту,

Сверкало солнце, млея и рябя.

Пустынных берегов был неразборчив

контур.

Одесса, город мой, мы не сдадим тебя!

Пусть рушатся, хрипя, дома в огне

пожарищ,

Пусть смерть бредет по улицам твоим,

Пусть жжет глаза горячий черный дым,

Пусть пахнет хлеб теплом пороховым, —

Одесса, город мой,

Тебя мы не сдадим.

Ты помнишь дачу и качели

Меж двух высоких тополей,

Как мы взлетали, и немели,

И, удержавшись еле-еле.

Смеялись. А потом сидели

В уютной комнате твоей.

Был час, когда река с луною

Заводит стройный разговор.

Когда раздумывать не стоит

И виснут вишни за забор.

Здесь, ни о чем не беспокоясь.

Торжествовала старина.

Сквозь лес мигнет огнями поезд,

Гудок… И снова тишина.

– На дачку едешь наудачку, —

Друзья смеялись надо мной:

Я был влюблен в одну чудачку

И бредил дачей и луной.

Там пахло бабушкой и мамой,

Жила приличная семья.

И я твердил друзьям упрямо.

Что в этом вижу счастье я.

Не понимая, что влюбился

Не в девушку, а в тишину,

В цветок, который распустился,

Встречая летнюю луну.

Здесь, ни о чем не беспокоясь,

Любили кушать и читать.

А я опаздывал на поезд

И оставался ночевать.

Я был влюблен в печальный рокот

Деревьев, скованных луной,

В шум поезда неподалеку

И в девушку, само собой.

Мне противно жить не раздеваясь,

На гнилой соломе спать.

И, замерзшим нищим подавая,

Надоевший голод забывать.

Коченея, прятаться от ветра,

Вспоминать погибших имена,

Из дому не получать ответа,

Барахло на черный хлеб менять.

Дважды в день считать себя умершим,

Путать планы, числа и пути,

Ликовать, что жил на свете меньше

Двадцати.

Бывает так, что в тишине

Пережитое повторится.

Сегодня дальний свист синицы

О детстве вдруг напомнил мне.

И это мама позабыла

С забора трусики убрать…

Зимует Кунцево опять,

И десять лет не проходило.

Пережитое повторится…

И папа в форточку свистит,

Синица помешала бриться,

Синица к форточке летит.

Кляня друг друга, замерзая,

Подобны высохшим кустам,

Птиц недоверчивых пугая,

Три стихотворца входят к нам.

Встречает их отец стихами,

Опасной бритвою водя.

И строчки возникают сами,

И забывают про меня.

Мы двое суток лежали в снегу.

Никто не сказал: «Замерз, не могу» —

Видели мы – и вскипала кровь —

Немцы сидели у жарких костров.

Но, побеждая, надо уметь

Ждать негодуя, ждать и терпеть.

По черным деревьям всходил рассвет.

По черным деревьям спускалась мгла…

Но тихо лежи, раз приказа нет.

Минута боя еще не пришла.

Слышали (таял снег в кулаке)

Чужие слова, на чужом языке.

Я знаю, что каждый в эти часы

Вспомнил все песни, которые знал.

Вспомнил о сыне, коль дома сын.

Звезды февральские пересчитал.

Ракета всплывает и сумрак рвет.

Теперь не жди, товарищ? Вперед!

Мы окружили их блиндажи.

Мы половину взяли живьем…

А ты, ефрейтор, куда бежишь?!

Пуля догонит сердце твое.

Кончился бой. Теперь отдохнуть.

Ответить на письма… И снова в путь!

Нам не жить, как рабам,

Мы родились в России,

В этом наша судьба,

Непокорность и сила.

Меня еда арканом окружила,

Она встает эпической угрозой,

И круг ее неразрушим и страшен,

Испарина подернула ее…

И в этот день в Одессе на базаре

Я заблудился в грудах помидоров,

Я средь арбузов не нашел дороги,

Черешни завели меня в тупик,

Меня стена творожная обстала,

Стекая сывороткой на булыжник,

И ноздреватые обрывы сыра

Грозят меня обвалом раздавить.

Еще – на градус выше – и ударит

Из бочек масло раскаленной жижей

И, набухая желтыми прыщами,

Обдаст каменья – и зальет меня.

И синемордая тупая брюква,

И крысья, узкорылая морковь,

Капуста в буклях, репа, над которой

Султаном подымается ботва,

Вокруг меня, кругом, неумолимо

Навалены в корзины и телеги,

Раскиданы по грязи и мешкам.

И как вожди съедобных батальонов,

Как памятники пьянству и обжорству,

Обмазанные сукровицей солнца,

Поставлены хозяева еды.

И я один среди враждебной стаи

Людей, забронированных едою,

Потеющих под солнцем Хаджи-бея

Чистейшим жиром, жарким, как смола.

И я мечусь средь животов огромных,

Среди грудей, округлых, как бочонки,

Среди зрачков, в которых отразились

Капуста, брюква, репа и морковь.

Я одинок. Одесское, густое,

Большое солнце надо мною встало,

Вгоняя в землю, в травы и телеги

Колючие отвесные лучи.

И я свищу в отчаянье, и песня

В три россыпи и в два удара вьется

Бездомным жаворонком над толпой.

И вдруг петух, неистовый и звонкий,

Мне отвечает из-за груды пищи,

Петух – неисправимый горлопан,

Орущий в дни восстаний и сражений.

Оглядываюсь – это он, конечно,

Мой старый друг, мой Ламме, мой товарищ,

Он здесь, он выведет меня отсюда

К моим давно потерянным друзьям!

Он толще всех, он больше всех потеет;

Промокла полосатая рубаха,

И брюхо, выпирающее грозно,

Колышется над пыльной мостовой.

Его лицо багровое, как солнце,

Расцвечено румянами духовки,

И молодость древнейшая играет

На неумело выбритых щеках.

Мой старый друг, мой неуклюжий Ламме,

Ты так же толст и так же беззаботен,

И тот же подбородок четверной

Твое лицо, как прежде, украшает.

Мы переходим рыночную площадь,

Мы огибаем рыбные ряды,

Мы к погребу идем, где на дверях

Отбита надпись кистью и линейкой:

«Пивная госзаводов Пищетрест».

Так мы сидим над мраморным квадратом,

Над пивом и над раками – и каждый

Пунцовый рак, как рыцарь в красных латах,

Как Дон-Кихот, бессилен и усат.

Я говорю, я жалуюсь. А Ламме

Качает головой, выламывает

Клешни у рака, чмокает губами,

Прихлебывает пиво и глядит

В окно, где проплывает по стеклу

Одесское просоленное солнце,

И ветер с моря подымает мусор

И столбики кружит по мостовой.

Все выпито, все съедено. На блюде

Лежит опустошенная броня

И кардинальская тиара рака.

И Ламме говорит: «Давно пора

С тобой потолковать! Ты ослабел,

И желчь твоя разлилась от безделья,

И взгляд твой мрачен, и язык остер.

Ты ищешь нас, – а мы везде и всюду,

Нас множество, мы бродим по лесам,

Мы направляем лошадь селянина,

Мы раздуваем в кузницах горнило,

Мы с школярами заодно зубрим.

Нас много, мы раскиданы повсюду,

И если не певцу, кому ж еще

Рассказывать о радости минувшей

И к радости грядущей призывать?

Пока плывет над этой мостовой

Тяжелое просоленное солнце,

Пока вода прохладна по утрам,

И кровь свежа, и птицы не умолкли, —

Тиль Уленшпигель бродит по земле».

И вдруг за дверью раздается свист

И россыпь жаворонка полевого.

И Ламме опрокидывает стол,

Вытягивает шею – и протяжно

Выкрикивает песню петуха.

И дверь приотворяется слегка,

Лицо выглядывает молодое,

Покрытое веснушками, и губы

В улыбку раздвигаются, и нас

Оглядывают с хитрою усмешкой

Лукавые и ясные глаза.

………………………………..

Я Тиля Уленшпигеля пою!

Если ты ранен в смертельном бою,

В жестокой сражен борьбе.

Твой друг разорвет рубаху свою.

Твой друг перевяжет рану твою.

Твой друг поможет тебе.

Был ранен в бою командир Абаков

Фашистской пулей шальной.

И ветер развеял гряду облаков,

И солнце качалось на гранях штыков…

Был ранен в бою командир Абаков.

На помощь к нему поспешил связной

Товарищ и друг – Квашнин.

Он рану рубахой перевязал.

Потом ползком под откос.

Гудела земля, стучало в висках.

Сквозь дым и огонь в покойных руках

Он дружбу свою пронес.

Уже вдалеке сражения дым.

Пахнуло травой и ветром лесным.

Жаворонки поют:

«Возьми винтовку мою, побратим.

Возьми винтовку мою.

Возьми винтовку, мой друг и брат.

Без промаха бей по врагу…»

Быть может, они разглядели тогда

В предсмертный последний миг.

Как черными крыльями машет беда.

Как в черной крови пламенеет вода.

Как гибель настигла их.

Если ты ранен в суровом бою,

В жестокой сражен борьбе.

Твой друг разорвет рубаху свою.

Твой друг перевяжет рану твою.

Твой друг поможет тебе!

Над головой раскаленный свист,

По мягкому снегу ползет связист.

Хрипнул и замолчал телефон.

Сжала трубку ладонь.

Артиллерийский дивизион

Не может вести огонь.

Замолкли тяжелые батареи.

В путь уходит связист Андреев.

Над головой раскаленный свист —

Не приподнять головы.

По мягкому снегу ползет связист

Через овраги и рвы.

Тонкою черной полосой

Провод ведет связист за собой.

Дорог каждый потерянный час,

Каждые пять минут.

И дважды прострелен противогаз,

И воздух шрапнели рвут.

Но вот на краю глухого обрыва

Андреев находит место разрыва,

Замерзшие пальцы скрепляют медь.

А солнце бредет на запад,

И медленно начинает темнеть,

И можно идти назад.