«Онейрос»

Прибыв с аэропорта прямо в большой зал заседаний административного совета заводов компании Гар энд Гу, председатель этого совета Хубт Гаран едва сдерживал негодование. Он то и дело покусывал губы и морщил нос, словно уловив нехороший запах. По очереди глядя на членов совета, он думал о том, что был вынужден прервать лечение в Саборе и прилететь сюда лишь потому, что генеральный директор оказался человеком бездарным. У него не было никаких претензий к мумиям, сидевшим в совете лишь благодаря своим звучным именам (двое из них могли даже предъявить документы о том, что их предки участвовали в крестовых походах), но он не понимал поведение пяти дельцов, державших почти половину акций. Что они, сговорились с наследственным врагом завода Модильоном или, осведомленные лучше него, Гарана, покидали корабль, готовый пойти ко дну, и с оружием и багажом переходили в лагерь врага? Акции Гар энд Гу упали до своей первоначальной стоимости, и председателю не хотелось верить, что, поставив на карту самую судьбу заводов, пять акул готовились нанести им решающий удар, даже не предупредив об этом его, Гарана.

— Можно начинать, господин председатель, — сдавленным голосом произнес генеральный директор, и Хубт Гаран поднялся, мрачный и угрожающий.

— Я не понимаю, что здесь происходит, — начал он, — но хочу предупредить тех, кто безответственно играет судьбой завода Гар Энд Гу, что я намерен испортить им игру!

Объявление войны прозвучало недвусмысленно. Но акулы оставались невозмутимыми, и лишь мумии запротестовали — тем более шумно, чем меньше понимали причину председательского гнева.

— О! — возмущенно воскликнул Адемар, граф Альфы, поднимая правую бровь и с привычным изяществом упуская монокль, повисший на кончике шнурка.

— Хотел бы я знать, граф, что вы воскликнете в конце месяца, когда не получите ни полушки, — отрезал Гаран.

Потомок крестоносцев удивленно взглянул на председателя. Его бровь вновь всползла на лоб, он вставил в глаз стеклышко монокля, снова выронил его и наконец произнес, выдавая беспокойство, но еще не теряя достоинства: — Вы шутите, господин председатель?

— Отнюдь! Прошу вас поверить, что если я прервал свое лечение и прилетел сюда, то сделал это лишь потому, что ваше разорение является вопросом нескольких дней. Может быть, даже часов.

Разумеется, он не рассчитывал на активную поддержку со стороны мумий, но считал необходимым с самого начала добиться психологического преимущества. Акции были разделены между мумиями и акулами поровну, и личный пакет позволял ему маневрировать ими так, как он считал нужным. Мумии прореагировали мгновенно.

— Я требую объяснений, господин генеральный директор, — произнес под возрастающий гул угрожающих и возмущенных голосов граф Альфы.

Гаран скользнул взглядом по лицам пяти акул. Все так же невозмутимо они смотрели прямо перед собой.

— Истина заключается в том, господа, что положение… — начал генеральный директор.

Он был бледен, и крупные капли пота катились по его лбу. В угрожающей тишине он признал, что крах, «может быть, и не неизбежный, все же является вполне возможным».

— Несомненным, — поправил его Гаран. Вместо ответа директор промокнул лоб носовым платком и несколько раз проглотил слюну, не избавившись тем от комка, застрявшего у него в горле.

— Но ведь это скандал! — констатировала вторая мумия, член Перенской академии, воздевая руки к небу жестом, который показался бы комичным в любой другой ситуации.

Но сейчас никто даже не улыбнулся.

— Скандал, — сурово согласился Гаран, искоса измеряя взглядом группу акул. Может быть, вы хотите познакомиться с возмутительными поступками дирекции, в результате которых мы попали в это положение?

И, предоставляя мумиям издавать возмущенные возгласы, он открыл принесенную им папку и начал: «Вот абсурдный список премий, оплаченных отпусков, пособий по болезни и других форм расхищения фондов. За одну неделю на ветер была выброшена сумма в…» Головокружительная цифра произвела на мумий впечатление удара палкой по макушке. Подобно марионеткам, у которых вдруг перерезали нитки, они провалились в свои кресла. Генеральный директор вспотел еще сильнее, и даже акулы, все разом, переменили положение, словно по знаку склонившись к стеклу стола.

— И, словно этого еще мало, — неумолимо продолжал Гаран, благотворительное общество «Идите к Иисусу», помогающее матерям-одиночкам, получило два дня тому назад сумму в… Минутку! — воскликнул председатель, стараясь покрыть отчаянные возгласы членов административного совета. — Я хочу подчеркнуть тот факт, что, отнюдь не преследующее рекламных целей-что могло быть единственным объяснением такой умопомрачительной траты — это пожертвование осталось анонимным…

— Хм, — каркнула самая молодая из акул (и хотя акулы не каркают, ни один другой глагол не мог бы точнее передать характер извлеченного ею звука).

Уши остальных покраснели. Толстая жила забилась на виске у старейшей из акул. Мумии, казалось, вот-вот испустят дух, а генеральный директор лихорадочно делал какие-то расчеты в блокноте, на который с равномерными интервалами падали крупные капли его пота.

— Но и это еще не все, — возвестил Гаран. — Огромное количество лекарств со склада было пожертвовано «Красному кресту» — разумеется, также с просьбой не предавать гласности имени пожертвователя, в то время как масса других лекарств была отправлена (конечно, бесплатно — думается, это уточнение уже излишне) жертвам землетрясения в Саладоне, городе, даже не принадлежащим ни к одной из атлантических стран…

Мумии из административного совета уже давно истощили запасы своего возмущения. Ошеломленные, они понимали лишь, что их ренты испарились и что виновником этого был генеральный директор, человек, который потел теперь задним числом, проверяя ненужные расчеты.

— Кроме этого, банк Леви обанкротился, — проворчала самая молодая из акул.

— Совершенно верно, — сказал Гаран, впервые глядя прямо на пятерых акул. — И, так как у нас с Леви были тесные связи, это поистине трагично. Если мне будет позволено, я добавлю лишь, что разорение банка, основанного более века тому назад, объясняется крупными суммами, пожертвованными им на протяжении последних четырех дней благотворительным обществам. Поэтому банк оказался не в силах удовлетворить многочисленные просьбы о возвращении фондов, полученные от клиентов, прилив которых к его окошкам, впрочем, также можно объяснить, кажется, лишь внезапным филантропическим порывом.

— Есть только один выход! — взорвалась вдруг старейшая из акул. — Чтобы никто из нас больше не спал в 3 часа 47 минут!

Странное предложение сурового дельца не вызвало, однако, недоумения.

— Ах, Ливоро… а я-то думал… — с облегчением воскликнул Гаран.

— Без суеты! — прервал тот его порыв. — Сегодня вечером патронат собирается для вынесения решения. Совет министров созван на завтра.

В городе все настойчивее говорили о введении чрезвычайного положения, и, читая в тот вечер взволнованные комментарии прессы, господин Дуста почувствовал, что его охватывает беспокойство. Он ничего не понимал и должен был сделать усилие для того, чтобы вспомнить, как все началось одним мирным утром в табачной лавочке, через дорогу. Он закрыл глаза…

— Доброе утро, мадам Месал! Ну, как дела?

— Доброе утро, господин Дуста! Помаленьку, — ответила продавщица, одной рукой протягивая ему пачку «Тарборы», а другой беря деньги.

Господин Дуста улыбнулся из-под своих рыжеватых усов. Вопрос и ответ были те же самые, какими они обменивались вот уже двадцать лет, и день, начавшийся по заведенному обычаю, обещал быть самым обыкновенным, Представьте себе, сегодня под утро, — сказала старуха, видя, что он задержался в лавке, — я, которой никогда ничего не снится… но я не хочу вас задерживать…

— Что вы, мадам Месал, у меня есть еще три минуты. Итак, сегодня под утро?

— Вы разбираетесь в снах, господин Дуста?

— Как и все, мадам Месал…

Старуха оперлась локтем о прилавок и заговорила шепотом, словно сообщая какую-то странную тайну: — Мне приснилось, что я в лодке, на море…

Господин Дуста, только что раскуривший сигарету, повернулся и закашлялся. Его глаза наполнились слезами и казалось, что дым сигареты вырывается у него из зрачков.

— В лодке, на море? — просипел он между двумя приступами кашля.

Старуха в ужасе всплеснула сухими ладонями.

— Я так и знала! Мне уже столько лет ничего не снилось, и вот теперь, ни с того ни с сего… Это плохой знак, верно? Святая дева, помилуй нас!..

— Ну что вы! — сказал господин Дуста, вытирая глаза платком. — Это же замечательно! В лодке, на море… Странно! А дальше?

— Мне страшно, — сказала продавщица табака.

— Почему вы сказали «странно»?

— Мадам Месал, мы же взрослые люди! Ну и что же с того, что я сказал «странно». Может быть, я этого даже и не сказал…

— Сказали, сказали, я слышала! Несмотря на мой возраст, я очень хорошо слышу, господин Дуста!. Мне ничего не снилось вот уже много лет, я и забыла, как это бывает… Бывало, кто-нибудь рассказывает: «Знаете, что мне сегодня приснилось? Гуляю я тихонько по крыше…» Господи, прости мою душу грешную, — говорила я себе, ну и вкусы у некоторых…

Но тихий господин Дуста резко прервал ее: — Мадам Месал! — У меня осталась всего одна минута. Итак, вы были в лодке, на море…

— Что же мне делать, господин Дуста? Что со мной теперь будет?

Но господин Дуста был неузнаваем. Его усы взъерошились и ноздри дрожали, как уши рыбы, вытащенной на сушу.

— Вы были в лодке, мадам Месал. На море, мадам Месал. А дальше?

— Мне даже вспоминать страшно, — сказала старуха, дрожа всем телом и тихонько пятясь. — Я встала, подняла одну ногу и потом, совсем как Иисус… Господи прости!..

— Невероятно!

И, видимо вполне удовлетворенный услышанным, господин Дуста вылетел, как из пушки, в то время как мадам Месал в ужасе упала на изъеденное молью бархатное сиденье стула, уверенная в том, что над нею уже витает смертельная опасность.

Через несколько секунд господин Дуста уже ехал в метро, зажатый между двумя молодыми людьми, переговаривающимися над его головой. Это им было нетрудно, так как господин Дуста был невысок. На работе его звали «колбаской» — разумеется, за глаза.

— Странно, — думал он, покачиваясь вместе с двумя молодыми людьми, как никогда похожий на румяную поджаренную колбаску между двумя кусочками хлеба.

— Очень странно!

Он изо всех сил старался проникнуть в тайну, открывшуюся ему в это ничем не примечательное утро, но, как ни напрягал свой мозг, мог констатировать лишь странность происшедшего. Его разум подвергался суровому испытанию, к тому же его мучило невысказанное негодование против старухи, которая…

— Непонятно! Совершенно непонятно…

— Вы что-то сказали? — обратился к нему стоявший впереди молодой человек.

— Извините, — пробормотал господин Дуста, поняв, что размышлял вслух.

Сам того не замечая, он даже сделал попытку двинуть рукой и поднести ее к шляпе, но подобные жесты, как всем известно, не умещаются в тесном вагоне терезианского метро. Молодые люди перестали обращать на него внимание и продолжали переговариваться через его голову. И господин Дуста вдруг побледнел, услышав восклицание того, что стоял сзади: — Не говори! И я тоже!

— Тоже — по волнам? — спросил молодой человек, стоявший впереди.

Протяжный гул раздался в ушах господина Дуста, и голоса молодых людей потонули в шуме его собственной крови. Он пошатнулся и упал бы, если бы, вместе с телами молодых людей, которые его поддержали, его тело не составляло настоящий бутерброд. С трудом придя в себя, он вышел из вагона, но и на перроне, гудевшем от голосов людей, ему слышались все те же слова, «лодка» и «море», так что до работы он добрался совсем ошеломленный. Длинный Никламас сообщил, что генеральный директор уже дважды спрашивал о нем. Это было невероятно: директор никогда не приходил так рано. А господин Дуста, по приходу и уходу которого все служащие вот уже много лет проверяли свои часы, опоздал как раз сегодня! И как это ему показалось, что это утро похоже на все остальные? Он горько улыбнулся и, опустив плечи, пошел по коридору, преследуемый недоумевающим взглядом Никламаса.

— Честь имею приветствовать вас, господин генеральный директор, пробормотал он, охваченный смущением, никак не вязавшимся с его круглым животиком и полными достоинства усиками.

— Да, я спрашивал о вас уже дважды, господин Дуста, — сказал директор, не отвечая на его приветствие.

— Извините меня, пожалуйста, это ведь впервые за двадцать лет.

— Да, да, так говорят все. Если верить людям, так ни один служащий никогда не опаздывает и ни один мальчишка не бьет стекол… Хорошо, что мы умеем вывернуться из всякого положения!

И вдруг господин Дуста, стоявший у двери опустив глаза, с удивлением услышал добродушный смех человека, отчитывавшего его лишь минуту тому назад. Он недоверчиво поднял глаза…

— Ладно, — сказал директор, — все равно нам с вами не изменить мир… Да, о чем я хотел вас спросить? Договор с Модильоном, заключенный пять лет тому назад.

— Да, господин генеральный директор. Сейчас, господин генеральный директор. И прошу вас верить…

Благодушный человек за письменным столом, казалось, лишь сейчас заметил смущение старшего архивариуса.

— Я верю, господин Дуста, верю всему, чего вы пожелаете… Но вы не в своей тарелке… что-нибудь случилось? — со снисходительным добродушием спросил начальник.

— Я… нет, господин генеральный директор. Спасибо, господин генеральный директор…

— Тем лучше! Видите ли, мне было бы жаль, если бы именно сегодня, когда я так рано проснулся и так рано пришел на работу… Ах, господин Дуста, вы и не представляете себе, как неприятно вставать поздно, заспанным… Вы-то встаете рано, но настоящее счастье, дорогой Дуста — это то счастье, которого человек не замечает…

Он сказал «дорогой Дуста!» Взволнованный до глубины души, старший архивариус горячо воскликнул: — Договор с Модильоном! Сейчас, сейчас я вам его принесу!

И, в порыве преданности и признательности, бросился к двери. Но голос директора остановил его: — Минутку, господин Дуста! Почему вы спешите?

— Я… за договором…

— Ну и что же? Эта спешка, господин Дуста, этот адский ритм убивает нас… У нас нет ни минутки, чтобы передохнуть, чтобы обменяться словечком с приятелем… Мы с вами работаем плечом к плечу вот уже десять лет, а сколькими словами обменялись мы за это время? Сколькими?

Господину Дуста никогда не приходило в голову, что он работает плечом к плечу с господином генеральным директором завода Гар энд Гу, и он, разумеется, не считал, сколько раз тот ответил на его приветствие.

Переминаясь с ноги на ногу, он растроганно констатировал: — Немногими, господин генеральный директор…

— Вы слишком снисходительны, Дуста. Не немногими, а непростительно немногими… возмутительно немногими… а ведь у каждого из нас есть свои мечты, стремления, наконец… вы меня понимаете… Рассказывал ли я вам когда-нибудь о своих снах, Дуста?

Старший архивариус почувствовал опасность. Сложив ладони, он еле слышно взмолился: — Господин генеральный директор…

— Вы очень добры, мой друг, — сказал, однако, тот, неверно поняв его мольбу… Мои сны… увы! нам уже не по двадцать лет… Какими снами мог бы я с вами поделиться?

— Никакими, господин генеральный директор! — воскликнул старший архивариус. — Бросьте, зачем это?… Это не нужно, господин генеральный директор…

Но господин директор задумчиво и меланхолично смотрел сквозь него, смотрел как в бинокль на прекрасные сны, оставшиеся в прошлом. Облегченно вздохнув, служащий не нарушал его молчание. Под рыжеватыми усами угадывался намек на кроткую и грустную улыбку, которая, однако, исчезла не успев расцвести.

— Нет, нет, господин Дуста! — воскликнул вдруг генеральный директор. — Нет! Оставим меланхолические воспоминания на другой раз!.. Итак, о чем мы говорили?

— Мы говорили… — господин Дуста с трудом проглотил комок, застрявший у него в горле. — Мы говорили о…

— О чем же?

Пальцы генерального директора нетерпеливо дрожали на стекле письменного стола, и отросшие ногти стучали по нему, как барабаны перед исполнением приговора. Закрыв глаза, старший архивариус простонал: — О снах…

— Именно! — воскликнул директор. — О снах!.. И из-за такой мелочи мы расчувствовались, словно кисейные барышни? О снах… Да, как раз нынче ночью мне приснилась…

— Лодка на море, — смиряясь, проговорил господин Дуста и тряхнул усами.

Директор взглянул на него, ошеломленный.

— Откуда вы знаете?

— Потом вы вышли из лодки и пошли по волнам, как Иисус.

— Господин Дуста!

— Потом протянули ладонь, и на нее прыгнула рыба, потом она стала летать вокруг вас, и вдруг десятки, сотни, тысячи рыб всех цветов начали описывать вокруг вас все большие круги, пока вы не проснулись с ощущением небывалого счастья…

Директор слушал его, не в силах закрыть рот.

Вся Терезия была потрясена одним и тем же сном.

Газеты, выходившие в полдень, поместили десятки интервью с астрологами, сюрреалистами и учеными.

Из множества опубликованных статей приведем в извлечении наиболее важный комментарий, появившийся на первой странице газеты «Перенезская нация».

Подобные статьи имели счастливую способность успокаивать страхи людей, которые, подобно мадам Месал, испугались сна как ужасного предзнаменования.

Все видели один и тот же сон, все его комментировали и, так как никто не хотел пропустить возможный следующий сон (как видно отсюда, мнение профессора Синга было принято далеко немногими), на следующую ночь все терезианцы легли очень рано, к отчаянию содержателей ночных баров. Беспрецедентный случай: ни один из граждан, заранее раздобывших билеты на спектакль кабаре «Веселые совы», не явился на него, и в 23 часа Терезия казалась столь же пустынной, как в самые печальные военные ночи. В полном восторге были лишь аптекари, за несколько часов распродавшие свои запасы снотворных: не привыкшие ложиться рано, люди, страдавшие бессоницей, страховали себя от нее.

И в 3 часа 47 минут — точно так же, как и в предыдущую ночь — всем приснилось, что они находятся на Площади независимости. Госпожа Месал стояла рядом с господином Дуста и со всеми остальными клиентами табачной лавочки, господин Дуста видел себя рядом с генеральным директором, дружески ему улыбавшимся.

Атмосфера была, как в день национального праздника, и никто не помнил, чтобы когда-нибудь переживал чтонибудь подобное. На площади, видевшей падение головы Каспора XVIII, знаменитая кинозвезда Аспа Ларена танцевала с каким-то бродягой, а Граф де Терезия — со старой продавщицей каштанов. Господа Гаран и Модильон возглавляли веселый хоровод, в котором кружились все пощаженные ревматизмом привратницы, студенты Каспорианского университета, королевы стриптиза, бородатые художники и сам Варен Тумба, апостол литературы отчаяния, все разочарование которого куда-то испарилось.

Сквозь шумную толпу пробивался господин в цилиндре, раздавая направо и налево горячие рукопожатия.

Узнавая его, люди дружески ему улыбались, пропуская вперед, и господин в цилиндре скоро оказался в центре площади, перед обелиском, на который начал взбираться с ловкостью настоящего циркача. Огромная толпа следила за ним в восторженном молчании, и когда председатель Совета Министров (ибо это был он) достиг верхушки обелиска, загремели рукоплескания и раздалось громкое «ура». Председатель снял цилиндр и раскланялся с публикой. Но приветственные возгласы не прекратились; тогда, надев цилиндр, господин в вечернем наряде начал посылать всем воздушные поцелуи, что вызвало уже поистине бредовый взрыв безумного энтузиазма. Шляпы различных форм и фасонов, шапки и береты взлетали в воздух, не долетая, однако, до улыбающегося должностного лица на обелиске. Наконец он сунул руку в карман, вынул револьвер и нажал курок… вспышки разноцветных огней бросили свои веселые отблески на лица людей, толпившихся на площади.

— Дорогие друзья, терезианцы и терезианки! — крикнул председатель, и его голос был услышан во всех концах площади, хотя никто не видел установленных на ней микрофонов и усилителей. Будем любить друг друга! Будем веселиться! (сноп огней). Я люблю вас и я весел! (сноп огней). Да здравствует любовь! (сноп огней). Да здравствует веселье! (сноп огней).

И сон закончился в порыве всеобщей радости…

Сидя в своей лавочке, мадам Месал читала статью, помещенную на первой странице газеты «Утро».

Мадам Месал не успела узнать, что случилось «несмотря на все это», потому что дверь открылась, и в лавку вошел господин Дуста.

— Добрый день, мадам Месал, — оптимистически возгласил он. — Ну, как дела?

— Добрый день, господин Дуста. Помаленьку, — скромно ответила мадам Месал, одной рукой протягивая ему пачку «Тарборы», а другой беря деньги.

— Итак? — спросил господин Дуста, закуривая сигарету.

— Ах, господин Дуста!

Мягкий и ясный, как голубое небо, по которому только что пролетел взвод херувимов, взгляд старой женщины выражал благолепие и счастье.

— Не могу ли я вам чем-нибудь помочь?

Вопрос был необычным: на протяжении двадцати лет ему и в голову не приходило, что старуха могла нуждаться в его помощи. Но мадам Месал не казалась удивленной.

— Спасибо, — сказала она. — Нет, зачем же?.. Может быть, это я могла бы вам помочь? Поштопать чулки или… ведь вам, холостяку, должно быть нелегко…

— Вы просто как мать! — умилился господин Дуста, находя все же вполне естественной внезапную заботливость продавщицы табака.

— Я ведь все равно забочусь о своем жильце, — как бы извиняясь, произнесла старая женщина.

— Ах вот как! У вас есть жилец?

— Как, вы его не знаете? Он ведь тоже работает у Гар энд Гу… Дунла из Отдела изобретений!

— Не имел удовольствия, — церемонно ответил господин Дуста и, даже не задумываясь о том, что говорит, добавил:-Но, разумеется, я был бы счастлив…

— Нет ничего легче, — уверила его продавщица. — Он почти не выходит из дому. Когда вам будет угодно, сообщите мне и я его уведомлю…

— Я очень вам благодарен, мадам Месал. До завтра!

Старший архивариус покинул табачную лавочку в полном восторге. На улицах люди улыбались друг другу, и обычная толкотня в переходах метро сменилась живой, ненавязчивой любезностью. Господин Дуста уступил свое место какой-то продавщице, которая в свою очередь поднялась через несколько минут, чтобы усадить старую женщину (в ужасной черной шляпке, украшенной полным набором овощей). Пассажиры говорили о сне, собравшем всю Терезию на Площади независимости, и господин Дуста ввернул замечание, встреченное всеми весьма благосклонно: — О господи, если бы такой же прекрасный сон приснился нам и в эту ночь!

Он вовремя явился на работу, где Никламас встретил его улыбкой, растянувшей его рот до самых ушей, и едва успел натянуть нарукавники из черного сатина, как зазвенел телефон: генеральный директор созывал всех служащих в актовый зал, где в конце года устанавливали новогоднюю елку, и председатель административного совета произносил свою неизменную речь, после чего распределялись подарки, купленные на добровольные пожертвования служащих.

Зал наполнился людьми. Среди почтенных стен (увешанных портретами основателей процветающего завода Гар энд Гу, достойных и бородатых господ Гарана и Гумалла, между которыми висели фотографии фабрички, построенной им более полувека тому назад) голоса звучали приглушенно, как перед поднятием занавеса в театре. Господин Дуста любезно здоровался со своими соседями и от всей души захлопал, когда генеральный директор появился за столом, находившимся прямо под портретами бородатых основателей завода, и, как боксер на ринге, приветствовал собравшихся, подняв над головой руки и сжав их в искреннем сердечном порыве.

— Дамы, барышни и господа, дорогие друзья и уважаемые сотрудники! — начал директор, — я не хочу отрывать вас от занятий, которые, я уверен, вы все горячо любите. Трудные времена заставили наше предприятие внести строгий режим, отступив тем самым от девиза фирмы — лапидарной формулы господ Гарана и Гумалла, которые с любовью смотрят на нас с этих портретов: «Живи и жить давай другим». (Оживление в зале.) Времена не изменились спешу это подчеркнуть — но завод Гар энд Гу всегда находился во главе прогресса. Поэтому он стремится и на этот раз показать положительный пример. Дамы, барышни и господа! Имею честь сообщить вам, что исключительные по размерам наградные будут вручены всем без исключения членам нашего тесного семейства — разумеется, пропорционально заработной плате. Деньги можно получить сегодня же. Доставьте мне, пожалуйста, удовольствие и загляните, в течение дня, в кассу. До свидания!

Аплодисменты загремели с новой силой (господин Дуста даже запел первые такты национального гимна, но его примеру последовал один лишь Никламас, и их голоса вскоре покрыл шум аплодисментов). Затем все разошлись по своим рабочим местам, обмениваясь впечатлениями. Члены профсоюза христиан видели в необыкновенном поступке администрации руку провидения; социал-демократы заявляли, что черт не так страшен, как его малюют иные, а коммунисты (в которых метило это замечание) удивлялись наивности дирекции, воображавшей, что ее столь явная уловка приостановит борьбу служащих за свои законные права.

Но странно: вскоре разнесся слух, что и другие предприятия, по собственной инициативе, выдали служащим наградные, а некоторые мясники снизили цену на бифштексы, что весьма смутило министра финансов, уже три года готовившего соответствующий закон. Благотворительные учреждения получили значительные суммы от ряда жертвователей, пожелавших сохранить свои имена в тайне. Что же касается «ночных красавиц», то они дарили посетителям свои ласки по таким низким ценам, что это привело в восторг все терезианское население мужского пола — от гимназистов старших классов до академиков и министров.

Всеобщие сны продолжались каждую ночь, преобразуя характеры людей и внушая им такую щедрость, что даже безработица начала сокращаться, достигнув уровня, серьезно озаботившего атлантических партнеров Перении. Экономист, известный своими пессимистическими прогнозами, опубликовал в «Перенезской нации» статью, в которой черным по белому доказывал, что, если в остальных частях страны экономическое положение никак не изменилось, терезианцы имеют все шансы в ближайшем будущем осуществить знаменитое пожелание Каспора IV — чтобы каждый гражданин имел к столу молочного поросенка. Следствием статьи был необычайный приток в Терезию бродяг, что взволновало Префектуру полиции и заставило ее организовать ряд необычайно широких облав — чтобы выслать всех туда, откуда они явились. Некоторые проповедники возвестили, что Терезия вот-вот станет новым Сионом, но секретный циркуляр Ватикана несколько умерил их энтузиазм.

А сны продолжали властвовать над умами засыпающих терезианцев, возвращая скептических потомков Терезиануса в неизреченный рай их детства. То, что им снилось, было, по сути, все теми же наивными сказочками о примирении волков и овец, о всеобщей благожелательности и щедрости, но странным было — наряду с их неудержимой властью над умами — производимое ими влияние. Ни один человек, видевший такой сон, не мог устоять, чтобы не подарить нищему рубашку со своего плеча. Многие снимали рубахи прямо на улице и дарили их бродягам, плотным строем вышедшим из-под мостов Успы. Как в рассказах графини де Сегюр, жизнь приобрела розовый цвет. Число преступлений невероятно сократилось, заставив задуматься полицейских агентов, коллегию адвокатов и состав суда.

И тут, как гром среди ясного неба, пронесся слух о разорении банка Леви. И началась цепь самоубийств.

Господин Дуста вздохнул и протянул руку к пачке папирос. Но пачка была пуста. Он курил, позабыв обо всем на свете, и лишь обнаружив перед собой пепельницу, полную окурков, взглянул на часы. «Время идет, — философствовал архивариус, — и это нам не на пользу…» И медленно встал. Он помнил, что должен что-то сделать, и все же не мог сказать, для чего встал с кресла. Он открыл окно, и табачный дым белесыми полосами потянулся в ночь, густо-синюю, как в цветных фильмах.

— М-да… — тихо процедил господин Дуста, сам не зная, что хочет этим сказать.

Он включил свет, подошел к зеркалу, подвешенному над раковиной, несколько раз провел расческой по рыжеватым усам, отсутствующим взглядом следя за отражением в зеркале, потом пожал плечами и вышел из комнаты. И лишь на лестнице понял, что идет покупать папиросы.

— Добрый вечер, мадам Месал! — прошептал он, переступая порог лавочки.

В его голосе не было и следа той живости, с которой он еще недавно произносил свое приветствие, и старуха взглянула на него с беспокойством.

— Добрый вечер, господин Дуста! Вам нехорошо?

— Нехорошо? А кому нынче хорошо?.. Разве вам — хорошо, мадам Месал?

Лавочница вздохнула.

— А ведь все началось так прекрасно!

— Я ничего не понимаю, — сказал господин Дуста.

— Я отдал бы что угодно, чтобы понять, но… не понимаю!

— Я тоже, — грустно прошептала мадам Месал.

— Никто ничего не понимает, — констатировал господин Дуста.

— Никто? — старуха с опаской оглянулась. Потом перегнулась через прилавок и шепнула: — Господин Дунла понимает…

— Дунла?

— Да, мой жилец, — напомнила ему лавочница.

— Молодой человек с большим будущим… Я, кажется, вам о нем говорила…

— А, молодой человек из Отдела изобретений?

Мадам Месал поспешно закивала.

— Что же говорит господин Дунла? — с иронией вопросил архивариус.

— Не знаю… Он говорит со мной так, словно я привратница их института… Нужно вам сказать, что я слышала ее один раз, только раз, у мадам Берета, торговки овощами. Вы и представить себе не можете, сколько необычных слов она произносит! Но, по правде сказать, это и неудивительно. Если уж и ей их не знать… Ведь все господа из Института здороваются с ней каждый раз, когда входят, и прощаются, когда выходят. Очень уважаемая особа и весьма культурная! Я думаю, что она немного сродни господину Берета, иначе зачем бы она к ним приходила?

Господин Дуста грустно и понимающе улыбнулся.

Он уже не был таким нетерпеливым, как в тот день, когда старуха рассказьшала ему про свой сон и про то, как она шла по волнам, словно Иисус. В огорчении он крутил пальцем свой рыжий ус.

— Кажется, вы говорили о господине Дунла, — напомнил он ей, почувствовав вдруг, как у него сжалось сердце, что он отнес за счет возраста.

— Именно, — ответила лавочница. — Но я его не понимаю, потому что он говорит совершенно так же, как мадам привратница. Может быть, вы, как человек образованный…

— Не хочу хвалиться, но я удивился бы, если б не понял господина Дунла, — сказал архивариус. — Даже господин генеральный директор — но, прошу, пусть это останется между нами! — говорит мне «дорогой Дуста…» А вы ведь понимаете, что если бы он не знал, с кем имеет дело, он не стал бы компрометировать себя, впадая в интимность… которая… словом, вы меня понимаете… скромность не позволяет мне сказать больше…

— А я-то вот уже двадцать лет продаю вам сигареты, как всякому прочему! — воскликнула мадам Месал, благоговейно складывая ладони.

Господину Дуста стало немного стыдно.

— Ну что вы… между старыми друзьями… — слабо запротестовал он.

— Хотите, я вам что-то скажу? — загорелась мадам Месал. — Я всегда подозревала, что вы большой человек, да поможет мне Святая дева! Еще вчера я говорила мадам Берета: «Жаль, что вы не знаете господина Дусту! Вот кого бы вам пригласить, когда к вам снова придет мадам привратница!»… Верите вы мне?

— Вы слишком добры, — защищался господин Дуста. — Истина заключается в том, что если у меня и есть кое-какие достоинства, я никогда ими не хвалился…

— Как все по-настоящему большие люди! Не то, чтобы я осмелилась поставить его рядом с вами, но господин Дунла тоже…

— Это становится любопытно, — возразил господин Дуста. — Мог бы я с ним познакомиться?

— Нет ничего легче. Он дома, как всегда. Пожалуйста!

И старуха подняла крышку прилавка, приглашая его пройти, после чего распахнула заднюю дверь, прятавшуюся за стулом с изъеденным бархатным сидением. Перед господином Дуста открылась ведущая вверх деревянная лестница.

— Второй этаж, третья дверь налево, — крикнула ему вслед старуха, и старший архивариус завода Гар энд Гу начал подниматься по стоптанным ступеням, с которых, как маленькие любопытные глазки, смотрели срезы сучков.

Хубт Гаран смерил глазами молодого человека, опустившегося в глубокое кресло. Извещенный Дустой, генеральный директор поспешил отрапортовать председателю, что один из служащих Отдела изобретений завода обладает секретом всеобщих снов, и Гаран тут же вызвал к себе человека, сидевшего сейчас в кресле и смотревшего на Гарана вопросительным взглядом; казалось, его ничуть не взволновало то, что его вызвал сам председатель административного совета, хотя он прекрасно знал, что ни один служащий еще ни разу не проник за обитую дверь кабинета, в котором он сейчас находился.

— Господин Фел Дунла, — прочел Гаран, беря записку, лежавшую перед ним на столе.

— Совершенно верно, — улыбнулся молодой человек.

— Вероятно, вы подозреваете, зачем я вас вызвал…

— Нет, — ответил Дунла.

Председатель откинулся на спинку кресла. Его взгляд стал суровым.

— Как давно вы работаете у нас?

— Уже два года.

— Есть у вас какие-нибудь претензии?

— Как вам сказать?.. Если бы можно было заменить центрифугу…

— Бросьте вы центрифугу… Я спрашиваю, есть ли у вас лично какие-нибудь претензии?

Молодой человек сделал неопределенный жест, который мог означать что угодно.

— Хорошо. Начиная с сегодняшнего дня ваше жалование увеличивается вдвое.

Удивленный, Дунла распрямился в кресле.

— Благодарю вас, но я не понимаю, чему…

— Скажем, что это — за изобретение препаратов Бонвис и Синевис, которые, кажется, пользуются успехом у покупателей. — Гаран улыбнулся, но улыбка не осветила его лицо. — Кстати, мне сказали, что вы сыграли важную роль в уточнении формул…

— Это верно, я занимался рефлексами мозга и процессами, регламентирующими вегетативную деятельность. Вообще…

Президент поднял руку — жест, выражающий снисходительность. Фел, недоумевая, решил было, что это означает конец аудиенции.

— Еще раз благодарю, — сказал он, слегка склоняясь вперед всем туловищем, что можно было принять за прощальное приветствие.

— А, этого слишком мало?.. Хорошо. Сколько?

Дунле показалось, что он плохо расслышал: губы импозантного господина, холодно смотревшего на него, почти не двигались.

— Это… снова о деньгах? — спросил он удивленно.

И тут Гаран впервые позволил себе выразить нетерпение.

— А o чем же? Я прекрасно понимаю, как обстоят дела и не имею ни малейшего возражения. Вы что-то открыли и, естественно, хотите получить за ваш труд как можно больше. Я с этим вполне согласен. Итак, сколько же?

Голубые глаза Фела выразили смущенное недоумение.

— Да, но… за эти два препарата, как мне кажется… удвоение зарплаты…

— Господин Дунла, — взорвался президент, — мое терпение на исходе, и будьте уверены, что так вы ничего не добьетесь. Вы меня не знаете… — Гаран вдруг улыбнулся той же ледяной улыбкой и продолжал с деланным спокойствием, сквозь которое прорывалась ирония и желание заставить собеседника понять его мысль: — Я ведь сказал ясно: увеличение жалования имеет причиной, скажем, открытие тех двух препаратов… Но мы оба прекрасно знаем, что, по сути, речь идет о чем-то совсем другом. Об этом другом я и спрашиваю вас причем советую вам отказаться от наигранной наивности, которая не производит на меня ни малейшего впечатления — сколько?

— Ах, речь идет о другом…

— Представьте себе… — процедил Гаран.

Фел явно смутился. Его руки мучили красную кожу кресла, взгляд не отрывался от пепельницы на столе.

— Я не понимаю, как вы могли узнать, но если речь идет об Онейросе[4]… - пробормотал он наконец.

Он казался гимназистом, которого пробирают за какую-то проделку.

— Онейрос? — снова иронически воскликнул Гаран.

— Значит, у него уже есть и название! Может быть, у вас в кармане лежит и патент.

— У меня?… Нет, я об этом и не подумал…

— Прекрасно, — решил президент. — Мы запатентуем его на имя заводов Гар энд Гу.

Но молодой человек, уже оправился от волнения, и слабая улыбка вдруг украсила его худое остроносое лицо.

— Вы что же, думаете, что счастье можно запатентовать?

Гаран уже собирался ответить, но, вовремя проглотив готовые сорваться с его уст слова, вопросительно посмотрел на сидевшего напротив него молодого человека.

— Знаете, — сказал он наконец, — Я не пойму… может, вы и в самом деле наивный человек? Или просто сумасшедший?

— Потому что говорю о счастье?

Его улыбка определилась и уже не выдавала ни тени смущения. Мало того, на лице молодого человека, где-то в уголках губ, Гаран обнаружил тень злорадства.

— Счастье, — процедил председатель сквозь зубы.

— Вас пугает это слово? Меня — нет. Меня пугает боль, недоверие, злоба…

— М-да… — сказал Гаран. — А в пятнадцать лет вы, несомненно, писали стихи…

— И они были полны утраченных иллюзий и призывов к самоубийству, засмеялся Фел.

— Вы сильно продвинулись, — сухо констатировал его собеседник. Теперь вы просто призываете к самоубийству. Вы убиваете!

Возмущенный, молодой человек вскочил на ноги.

Ни следа улыбки не читалось больше на его лице, и кроткая голубизна глаз получила металлический отблеск.

— Что это за шутки?

— Понимаю, — спокойно сказал Гаран. — Не совсем наивный, не вполне сумасшедший. Но бессознательный и тем опасный.

— Господин председатель!..

— Распределитель счастья! Разумеется, дарового. Благодетель — пока в узком радиусе. В рамках одной столицы. Но потом… надеюсь, вы мыслите крупными масштабами, не так ли? Потом счастье распространится на всю страну, на весь континент, на весь мир…

— Да, представьте себе! — воскликнул Дупла. — Именно так! Ваша ирония и скептицизм меня не трогают. Впрочем, я уверен, что вы и сами чувствовали себя в последние дни более добрым, более щедрым, как…

— Ошибаетесь, — прервал его Гаран. — Меня не было в Терезии. И это позволило мне остаться трезвым.

— Несмягченным — хотите вы сказать.

— Нет, я хочу сказать — трезвым. Поверьте мне, обычно я знаю, что говорю… В этом мире ничто нельзя получить из ничего, и вы, как ученый, лучше меня должны знать закон Лавуазье. Все превращается, говорят химики. Все оплачивается, говорим мы. Все, господин изобретатель, от шнурка для ботинок до счастья. То, что не оплачено, — украдено. А общество защищается от воров, даже если эти воры — нового, необычного типа, даже если они крадут не материальные блага, а счастье!

Пораженный, Фел снова откинулся на спинку кресла.

— Странный образ мыслей, — сказал он тихо, словно самому себе. — Ведь счастье нельзя измерить или взвесить. Подобно жизни и смерти, счастье бесконечно.

Давая его кому-нибудь, вы не крадете его у другого…

— Вы опьянели от холодной воды, господин философ, — спокойно произнес Гаран. — И обманываете сами себя, используя пустые слова. Счастье… Прекрасное название для вещи, которая не существует! Покажите мне счастливого человека. Когда вы были маленьким, вам, конечно, рассказывали сказку о «рубашке счастливчика», но, как видно, вы не запомнили ее мораль. Или вы хотите превратить человечество в отупевшую орду, неспособную к работе и слоняющуюся без дела весь божий день?… Нет, господин Дунла, речь идет не о счастье. Ваше изобретение просто подрывает инстинкт самосохранения! И самое плохое в этом то, что кража скрыта, завуалирована, и сам обворованный не замечает, что с ним сделали. Понимаете?

— Нет, — ответил Фел. — Я не могу за вами следить, у моих мыслей совсем другое направление, словно мы представляем два разных человечества.

— Хорошо, — сказал Гаран. — Я выражусь яснее. Счастье — это эвфемизм. По сути, как вы сами признались, вы раздаете лишь его ингредиенты доброту, щедрость, радость и т. п., неравномерно распределенные среди смертных. Причем, не случайно, ибо природа может жить лишь неравенством. Если бы все животные были плотоядными, живая жизнь должна была бы угаснуть. Если бы не существовало положительного и отрицательного заряда, электрическая искра не могла бы возникнуть. Если бы существовало только счастье, оно практически было бы аннулировано отсутствием страдания. Социальное неравенство также является законом развития. В то время как одни трудились и воспроизводились, обеспечивая рабочую силу, другие мыслили или оплачивали мозг, предназначенный для того, чтобы мыслить или производить прекрасное… А вы, распространитель вредоносной щедрости, заставляете тех, кто имеет хорошее настроение, давать его тем, кто его не имеет, то есть обкрадывать самих себя в пользу других. Результат: самоубийство двух братьев Леви, которые не могли удовлетворить растущие требования клиентов, самоубийство Августа Робалы, Дарды и еще стольких других. И их моральный убийца — Фел Дунла.

— Я начинаю вас понимать, — мрачно заметил молодой человек. — Но я не слышал, чтобы среди самоубийц был хотя бы один бедняк.

— О, социальные идеи! Я этого ждал… Но можно вас спросить, что будут делать ваши бедняки, когда, проснувшись в одно прекрасное утро, они окажутся перед крахом, более жестоким, чем кризис 29 года, когда фабрики, магазины и предприятия закроются одно за другим и когда безработица покажет им настоящее лицо благодетеля, выбрасывающего их на улицу? Я вам отвечу. Они будут один за другим кончать самоубийством так же точно, как и плутократы братья Леви. И их убийцей, действующим в тени, будет тот же человек — вы.

И словно желая поставить точку, председатель административного совета заводов Гар энд Гу хлопнул ладонью по толстому стеклу письменного стола. Фел молча посмотрел на его сухую руку с длинными пальцами и ухоженными ногтями. И, сам того не заметив, вздохнул.

— Вы хорошо говорите, господин председатель, — начал он медленно и неуверенно, словно извлекая слова, одно за другим, из темного угла, где они были свалены в кучу. — Вы хорошо говорите, но не знаю, так же ли хорошо вы мыслите… Видите ли, покидая лабораторию, я становлюсь неловким, как ребенок… Вы говорите, социальные идеи… Сейчас я впервые пожалел, что никогда ими не занимался.

— Я не говорил, что у вас только одни недостатки, — улыбнулся Гаран.

Фел взглянул на него с трогательной серьезностью.

— Нет, у меня есть не только недостатки, — ответил он после небольшой паузы, во время которой — как понял его собеседник — он серьезно обдумал этот вопрос. — Но боюсь, что мы по-разному оцениваем и достоинства и недостатки… Я не могу уловить порочт ное зерно ваших рассуждений, хотя и чувствую его за вашими аргументами. Неравенство, может быть, и закон, но неравенство неравенству рознь. Различия умов будут существовать всегда. Но должны ли мы поэтому увековечить и различия состояний? Претензии на благородство кажутся нам сегодня нелепостью, ибо революция положила конец этому ненужному неравенству. Но не сложилось ли подобное же положение и в других областях?

Хубт Гаран закурил сигару, не протягивая коробку Фелу. Молча следя за ним, молодой человек понял, что в его собеседнике происходят какие-то перемены.

— Я считал вас человеком порядка, господин Дунла, и говорил с вами соответственно, — сухо сказал председатель, быстро выдыхая кольца дыма, которые полетели к Фелу вместе с его словами. И молодой инженер вдруг почувствовал, что перед ним уже не человек, а странная говорящая машина, движимая душистыми парами. — В нашем свободном мире реформы призваны постепенно исправлять недостатки социальной организации. Я не собираюсь вставать на почву диверсии и не советую этого делать и вам!

Угроза прозвучала недвусмысленно… Фел взглянул на застывшее лицо председателя.

— И все это лишь потому, что я хотел дать людям радость!.. — прошептал он. — Как умел… может быть, по-детски… И вдруг — при виде все столь же неподвижного лица своего собеседника, спокойно пускавшего кольца дыма, он вспылил: — В конце концов, чего вы от меня хотите? Собираетесь уничтожить мое открытие? И за это предлагаете мне деньги…

— Вы опять торопитесь, молодой человек, — сказал Гаран, выпуская очередной клуб дыма. — Вы забыли, что я предложил вам зарегистрировать открытие на имя заводов Гар энд Гу.

Фел, пораженный, схватился руками за голову.

— Нет, я сойду с ума, — застонал он. — Я сойду с ума!.. Ведь вы сами сказали…

— Что вы направили свои усилия по неверному руслу, дорогой. Но я предполагаю, что вы можете создавать и другие сны…

Их взгляды на минуту скрестились. В кабинете царила мертвая тишина словно он, подобно кабине фуникулёра, был подвешен где-то между небом и землей.

— Другие сны… — прошептал Фел.

Он представил себе, как, сидя у себя на чердаке, выпускает в ночь сон, придуманный этой машиной с сухими руками и мертвым взглядом. Сон, который заставит потухнуть и увянуть все, что он хотел пробудить в людях…

— Конечно, — размышлял Гаран вслух, — вам придется изобрести и антидот, что-то вроде эквивалента Синевиса. Нельзя, чтобы эффект снов… как бы это сказать, воспитательных снов… воздействовал на всех одинаково… Это значило бы повторить вашу собственную ошибку. Неравенство, дорогой, неравенство!.. Но можно подумать, что вы меня не слушаете! — вдруг прервал он себя, повышая голос.

Фел, казалось, погрузился в печальные размышления. Наконец, он взглянул на Гарана и пожал плечами.

— А если я не соглашусь?

— Я предпочитаю исключить такую возможность.

— А все же, — настаивал Дунла. — Если я не соглашусь?

— О, вы имеете на это полное право, — очень медленно и спокойно ответил председатель, ударяя ладонью по стеклу стола.

Ладонь поднималась и опускалась с упрямой равномерностью, как острие топора или нож гильотины.

Гаран замолчал, но его рука еще раз повторила жест отсечения уверенное отрицание его успокоительных слов. Фел посмотрел на отражение руки, то исчезавшее, то вновь появлявшееся в блеске стекла, и подумал, что настоящая рука и ее отражение в стекле составляют вместе ужасные ножницы.

— Я все понял, — шепнул он расстроенно. — Я подумаю…

— Но не слишком долго, — предупредил его человек, сидевший за столом. — И, во всяком случае, пока предоставьте миру видеть сны без вашей помощи…

Молодой человек вышел, покусывая губы и забыв попрощаться. Когда за ним захлопнулась дверь, рука Гарана поднялась еще один, последний раз и решительно упала на застывшее озеро стекла.

Вечером того же дня чердак Фела приобрел застывшие черты унылого музейного зала. Перед молодым человеком лежала рукопись, которую он торопливо листал. Задерживался взглядом на какой-нибудь диаграмме, читал наугад какую-нибудь фразу раза два даже механически исправил мелкие опечатки. Потом остановился на последней странице рукописи и с застывшим, неестественно спокойным лицом прочел строки, совсем недавно написанные им в порыве торжествующей радости: Как известно, в основе мозга, в его низшей зоне, называемой «архаической», так как она регламентирует рефлекторные и вегетативные акты, расположена ретикуло-рецепторная система, в которой помещается центр снов со специфической онирической функцией.

Зарегистрированные с помощью энцефаллографа, мозговые волны, излучаемые человеком, которому снится сон, до сих пор не поддавались интерпретации, так как диаграмма была одинаковой в тех случаях, когда человеку снилось, что он гуляет под дождем или, скажем, говорит с возлюбленной. Иными словами единственное, что можно извлечь из современных, энцефаллограмм — это подтверждение того факта, что пациенту снится сон, без уточнения природы этого сна.

Заслуга изобретенного мною онейрографа состоит в том, что он позволяет получать различные диаграммы для разных снов. С другой стороны, большое количество онейрограмм, которыми я располагаю благодаря многочисленным опытам, в результате которых люди, подвергавшиеся испытанию, подробно рассказывали свои сны, позволило мне распознать в знаках диаграмм сначала природу сна, а затем и его составные элементы. Разумеется, как это видно из опытов, описанных на страницах настоящего труда, остается еще невысокий, не более 10, процент неточности, но опыты показали, что его можно игнорировать. К тому же, продолжение исследований его, несомненно, сократит. Важен, однако, тот факт, что я сумел сначала зарегистрировать, а затем и интерпретировать любой сон, поняв его при простом прочтении соответствующей онейрограммы.

Но это была лишь первая фаза задуманной мною работы. Вскоре (поступая так же, как некоторые современные композиторы, искусственно создающие потрясающие голоса несуществующих певцов, благодаря простому воспроизведению графика, подобного тому, какие записаны на звуковых лентах кинофильма), я составил ряд онейрограмм. Это были диаграммы снов, никем не виденных, но которые могли быть увиденными.

Для этого я должен был повторить весь процесс в обратном порядке таким образом, чтобы, отправляясь на этот раз от онейрограммы, зарегистрировать сон на понтийской ретикуло-рецепторной системе пациента. Как можно убедиться по предыдущим страницам, это мне удалось.

Я создал передатчик «Онейрос», действующий, как электронная машина, программа которой записана на онейрограмме. Машина читает диаграмму созданного мною сна и передает его определенным пунктам приема в мозгу. Шум, поднятый вокруг так называемых «всеобщих снов», освобождает меня от комментариев относительно эффективности моей системы.

Опыт показал, что отдельные отклонения всеобщих снов (результат отмеченной выше минимальной неточности) не повредили общей линии. Напротив, они прекрасно вписывались в ансамбль придуманных мною снов, как детали, будто существовавшие там с самого начала. Электронная машина человеческого мозга сумела их освоить и внедрить.

Фел на секунду задержался на последних словах текста, потом — как бы продолжая действие, тесно связанное с последней прочитанной фразой принялся рвать печатные страницы. Так же спокойно, как во время чтения, с тем же застывшим лицом он разрывал страницы на четыре части и бросал их на потертый ковер посередине комнаты. С улицы несся поток машинных гудков словно сигнал и предупреждение какойто грозной силы.

Покончив, он с минуту сидел неподвижно. Казалось, он впал в растерянность, слишком быстро окончив дело, которое так спешил выполнить, и теперь ожидал новых указаний, чтобы знать, как быть дальше. Гул гудков прекратился. На какой-то миг — как тогда, в кабинете Гарана — мир словно бы повис между небом и землей, в какой-то неестественной тишине. Потом огромный грузовик въехал на узкую улицу, и все здание задрожало. Окна, словно в панике, зазвенели, дерево затрещало. Возмущенные секундой тишины, которую они допустили, гудки завыли с новой силой.

И тогда, словно бы получив наконец ожидаемый импульс, молодой человек выдвинул ящик письменного стола и окинул взглядом бесчисленные онейрограммы — тщательно пронумерованные учетные карточки, открывавшие свои секреты для него одного. Потом спокойно захватил целую пачку и, разорвав, бросил их в груду бумаг, лежавшую посреди комнаты. Он работал спокойно, ровными движениями, левой рукой захватывая пачку карточек, правой — разрывая их на клочки и выбрасывая со странным равнодушием.

Ящик постепенно пустел, и сны множества людей, со всеми страхами и радостями, тревожившими их ночи, смешались в хаосе случайности. Подобно жалким бумажным бабочкам, какое-то мгновение они кружили в воздухе, чтобы затем навеки упасть на землю.

Когда все кончилось, Фел повернулся и взглянул на гору бумаг. И невольно обнаружил, что начало какого-то кошмара пришлось на конец сна о любви. Прогулка по Упсе кончалась головокружительным падением в пропасть, а счастливая линия полета какого-то подростка, оборванная на половине, продолжалась кривой усталости старой женщины. Из алфавита снов составлялись самые кошмарные онейрограммы. Соединенные, как в монтаже, наложенном на полную случайностей действительность, обрывки складывались таким образом, что перед читавшим их Фелом представал образ странного мира, искаженного с какой-то извращенной преднамеренностью. Его зачарованному взору вдруг показалось, что этот ужасный калейдоскоп сложился не случайно, или, скорее, что случайность сложила обрывки снов в реальный мир, посередине которого находился искусно скрытый круг людей, подобных Хубту Гарану, окрашенный в розовые тона для того, чтобы другие приняли этот мир кошмаров и примирились со всем, что в нем было бесчеловечного. Груда обрывков оказалась магическим зеркалом, в котором приукрашенный мир отражался таким, каким он был на самом деле. Честность, чистота, стремление к человечности и совершенству превращались там в свою противоположность, фальсифицировались, искажались и подавлялись с трезвой, порочной целет устремленностью. Цветок становился червем, птица, только что упивавшаяся пространством и светом, считала естественным свое превращение в крота.

— А дальше? — шепотом спросил себя Фел.

В отчаянии, он ждал ответа. Ответ существовал. Но в тот момент Фел слышал лишь грубые, нетерпеливые голоса гудков. Он медленно подошел к столу, с минуту смотрел на придуманное им устройство, которое так чудесно оживало в те ночи, когда он наделял его ненужной жизненной силой, потом взял молоток и точными ударами начал разбивать тонкие механизмы, поглотившие все его сбережения и нередко оставлявшие его голодным. С помощью долота он отделил основные детали, разбил их с тем же спокойным упрямством, и наконец, собрав ставшие негодными обломки, сунул их в большой мешок, куда отправил и обрывки бумаг, грудой лежавшие на ковре. Через минуту он вышел из комнаты, выбросил мешок в жестяную пасть мусоропровода и, вернувшись, тщательно запер дверь.

Услышав внизу, в табачной лавке, звук выстрела, мадам Месал вздрогнула и покачала головой: — С этими своими опытами он когда-нибудь взорвет мне весь дом…

Но, так как тишину не нарушало больше ничего, кроме обычного уличного шума, она опять принялась клевать носом, сидя на своей изъеденной временем бархатной подушке. И даже господин Дуста не переступил сегодня ее порога. Он запасся папиросами заранее.