«Пассажир» из Сан-Франциско

Глава четвертая

Самолет парил над горной грядой. Снег на вершинах искрился в солнечных лучах, как бриллиантовая пыль. Красивый представительный мужчина лет сорока, не отрываясь, смотрел в иллюминатор уже минут двадцать, забыв, раззява, о папке с документами у себя на коленях. Мечтатель-хохол, рассеянный чудак — определила его для собственного внутреннего пользования крейсирующая по проходу краса «Аэрофлота» Несколько листов упало, но он этого даже не заметил, стюардесса подняла их, протянула пассажиру. Теперь уже с ближнего расстояния окинула его оценивающим взглядом: костюм явно импортный, взгляд уверенный, ручка из кармашка торчит золотая. И что он забыл в Катманду?

— Ну как, удалось увидеть Шамбалу? — спросила она единственное, к чему можно было прицепиться — а вдруг судьба?! — подавая ему листы.

Он поднял голову, удивленный. Не часто встретишь стюардессу, которая слышала про Шамбалу. Бытующие легенды о «стране мудрецов» не то, чтобы запрещались, а так, не поощрялись на его советской Родине — ни в книгах, ни в газетах о ней было не прочесть. Впрочем, если она часто летает в Непал…

Кстати, нога под ней…

— Какое там, это доступно только избранным…

— В каждом рейсе я надеюсь ее увидеть…

И все остальное…

— И верите, что это когда-нибудь произойдет?

— Мечтать не вредно, — со значением улыбнулась она ему и перевела мечтательный взгляд в иллюминатор.

Нос, может быть, чуть-чуть курнос… И румянец ярок, даром что естественный… Отдает орловщиной…

— Верить мало, надо еще иметь хорошую опору, — он тем не менее окинул ее общим поощрительным взглядом…

Мужчине показалось, что в глазах стюардессы мелькнул отклик взаимопонимания, но тут кому-то приспичило в медвежьем углу салона, кнопка вызова дала о себе знать.

— И так всегда! — ничуть не удивившись, сказала девушка. — Извините…

А Баринов не стал делать намеков на возможность дальнейшего продолжения беседы. К чему? Стюардесса как стюардесса. Значит, не очень-то и понравилась. Он еще раз кинул взгляд на фантастический вид за окном, от которого его оторвали ложные прелести стюардессы, — закат уже начал окрашивать снежные вершины в нежно-розовый цвет, — и снова уткнулся в многочисленные бумаги. Убедившись, наконец, что все по его линии в порядке, он аккуратно сложил листы в фирменную папку с логотипом «Спорткомитет СССР», сунул ее в портфель и с хрустом, который не вселил оптимизма, потянулся затекшими членами: в конце концов, не исключено, что в Непале ему предстоит несколько дней смертельной скуки. Так что не стоит особо привередничать…

В Катманду Баринову понравилось. По крайней мере, здесь он не испытывал чувства глубокого стыда за свою страну, как на Западе. Глядя из окна автомобиля на грязные улочки, на которых могли разминуться разве что два груженных торбами ишака, на немногочисленных прохожих, одетых в живописную рванину — мечту сгинувших в небытие хиппи, он наконец-то ощущал себя по-настоящему «белым человеком». Все так необычно, так непохоже на цивилизованную Европу. Да и Москва по сравнению с этой высокогорной дырой Европе дышала в затылок. И повсюду — ладно бы только в храмах! — эта не испаряемая, обволакивающая, настраивающая на философский лад эссенция Вечности, стойкости аромата которой может позавидовать самый дорогой парфюм.

Мужчина, встретивший его в аэропорту и далее не отходящий ни на шаг — то ли переводчик, то ли агент местного КГБ, довольно увлекательно рассказывал о местных традициях и обычаях. Был он высок, худ и лыс, звался Лахтья, прекрасное знание русского объяснял учебой в одном из московских университетов, в каком — Баринову добиться так и не удалось.

По гостинице внаглую бегали тараканы, а когда он попытался мягко указать на этот казус принимающей стороне, Лахтья намекнул, что они приближенные Вечности.

От такого бреда представитель спорткомитета развеселился, сделал неофициальное приглашение Лахтье посетить Россию на предмет ознакомления последнего с приближенными к вечности уездных отелей, описанных, если тот помнит, еще Николаем Васильевичем Гоголем. И хотя все расходы за этот тур принимающая сторона брала на себя, Лахтья ответил вежливым отказом, ссылаясь на то, что несколько лет прожил в общежитии все того же безымянного московского университета. Фамилия Гоголь не вызвала у него никаких ассоциаций.

Далее. Пить воду из кранов запрещалось — да он и сам бы на это решился исключительно под угрозой смерти, у уличных торговцев не рекомендовалось что-нибудь есть без разрешения. Но все искупалось — и Баринов мог поклясться в этом! — какой-то невероятной аурой, которая сквозила отовсюду. Шамбала где-то близко — казалось, здесь любой знает дорогу туда, но чужакам вроде него она заказана.

Подписание соглашений, которое циничный Баринов окрестил про себя «на уровне дворовых команд» прошло гладко, впрочем, никаких трудностей и не предвиделось. Король на официальном приеме по случаю подписания не присутствовал — по официальной версии, занемог, отделались одним из принцев — неспортивного вида молодым человеком в национальных одеждах и с европейскими манерами. Принц на хорошем английском говорил о том, как важно сотрудничество между Непалом и СССР, в том числе и в области спорта.

Трудно было не согласиться, все выпили по бокалу «Советского шампанского» и разошлись.

— Что собираетесь делать завтра? — спросил Лахтья в машине.

— Тараканов морить! — хотел бы ответить Баринов. — Затрахали, окаянные…

Но статус не позволял. И он ответил по-восточному дипломатично:

— А чтобы вы порекомендовали?

— Если у вас есть в запасе два-три свободных дня, могу предложить одно очень увлекательное путешествие…

У Баринова что-то екнуло. Он грешил на селезенку…

…Автомобиль оставили в маленькой горной деревушке километров в ста от Катманду, и дальше пошли пешком. Сначала по едва заметной тропинке, отполированной на камнях босыми ступнями, потом и она сошла на нет. Все выше в горы… Карабкаться приходилось, хватаясь руками за острые камни и чахлые колючие кустики.

«Уж не в Шамбалу ли он меня все-таки ведет?» — мелькнула в голове возвышенная над уровнем моря мысль.

Но другая, менее приземленная, потеснила ее к крутизне:

«Конец ботинкам… И костюму тоже… Когда теперь в Англию поеду?.. И главное, в чем?»

Наконец они оказались у входа в пещеру, где их уже дожидались два монаха с невозмутимыми лицами. Они что-то негромко сказали Лахтье, тот повернулся к Баринову, перевел:

— Вам повезло. Учитель согласился вас принять.

— Дуракам везет, — пробормотал Баринов.

Монахи нырнули в провал, Баринов и Лахтья — за ними. Сначала разница температур прибавила бодрости, но с каждым поворотом температура уходила в минус хоть по Цельсию, хоть по Фаренгейту.

Холод пробирал до костей, факелы отбрасывали на стены неуклюжие замороженные тени. Они петляли по узким коридорам так долго, что Баринов уже потерял счет времени. Такое странное чувство он испытывал только раз в жизни — в Египте, когда спускался в пирамиду. Знаешь, что стены эти стоят тысячи лет, но почему-то уверен, что именно сейчас, именно на тебя-то они и обрушатся.

— Сейчас этот проход открыт, а это бывает только раз в год, всего несколько дней. Через пару недель опять его перекроет лед…

— Чувствую себя сказочным героем, — соврал Баринов, на самом деле ощущая, как его некогда безукоризненная рубашка, которую на входе в лабиринт было хоть выжимай, прямо на теле покрывается тонкой пленочкой кристаллизующейся Н₂О.

— Не для всех миф становится реальностью, — многозначительно произнес Лахтью.

«Реальность, в данном случае, двустороннее воспаление легких», — подумал Баринов.

В конце тоннеля забрезжил свет. Они вышли в просторную пещеру с ритуальным костром посередине. Вокруг костра в смиренных позах разместились послушники, а на каменном выступе у стены, словно на троне — нет, это и был созданный Вечностью и символизирующий ее незыблемость безо всякого наносного злата-серебра трон! — восседал учитель. Его лицо скрывал полумрак, но, судя по очертаниям высохшего тела, был он, ох, как немолод! Почему-то представлялось, что ему далеко за сто. Далеко-далеко. Если вообще ребячьи мерки Баринова здесь уместны…

Лахтья сложил руки в ритуальном приветствии и поклонился. Баринову, не предупрежденному этим мудаком — не к месту будет сказано, но другого слова не подберешь! — как подобает себя вести и что делать в подобной ситуации, не оставалось ничего иного, как неловко собезьянничать. Проскочило! По крайней мере, взашей не выгнали, камнями не закидали, палками в отбивную не превратили. А что?! Кто знает, что у них на уме и чего от них ждать?! По крайней мере, он, Баринов, не знает. Инструкции, полученные им на ковре в Москве, были лаконичны и не подразумевали лишних вопросов. А когда получаешь указания, на таком уровне любой вопрос некстати. Даже головой кивать, мол, так точно, понял — западло. Если ты такой несообразительный, то, какого хрена здесь болтаешься?! В кругу таких сообразительных?

— В Катманду к вам подойдет человек, назовет вас Барином. Вы поправите его. Человек извинится, но повторит ошибку…

До сих пор к нему так никто и не подошел.

У Лахтью хватало образования без запинки величать его «господин Баринов».

Он уже начинал дергаться, но перед отлетом его напутствовали коротко и ясно:

— И не гони там волну…

…Учитель величаво кивнул, окинул Баринова вынимающим душу взглядом — или это у страха глаза велики?! — начал говорить размеренно, монотонно.

«Гипнотизер, похоже, — решил Баринов. — Экстрасенс. Наш Кашпировский ему, поди, в подметки не годится».

Похоже, он не ошибся. Учитель смотрел прямо перед собой, адресуя слова всем присутствующим. Его плавная напевная речь словно бы погрузила присутствующих в транс, послушники согласно кивали головами, и Баринов вдруг заметил, что следует их примеру. Хотя и понимал-то через пень-колоду, смутно улавливая бормочущий скорогово-рочный перевод Лахтью.

— …время, отпущенное для нас, пятой расы, — бубнил над ухом тот, — истекает. Шестая уже зародилась, теперь мир будет принадлежать ей. И все, что несет смерть для пятой, — будет благом для шестой. Непосвященному, простому человеку понять это трудно. Великое движение не остановить. И только избранный идет этим путем, сея смерть, ради всходов новой жизни…

За проповедью последовала безалкогольная трапеза. Не есть совсем Баринов не мог — этикет, ети его мать! Поэтому прилежно надщипывал предложенные ему блюда, с единственной мыслью в какой-то похмельной голове: «Приеду в гостиницу, надо водки выпить. И побольше. Глядишь, только поносом отделаюсь…»

— А вы действительно из России? — спросил Учитель, когда его подвели для ближайшего ознакомления к трону.

Что говорить-то, пропади ты все пропадом?! Ну, Лахтью! Ну, тварь экземная! И тут Баринова осенило: да лепи, что ни попадя! Переведут, как надо. И ему, и тебе. Так что будь спок!

И такой у него в общих чертах вышел с Учителем диалог:

— А что, не похож?

Учитель покачал головой:

— У вас же добрые глаза…

— У большинства русских такие, если учесть, что глаза зеркало души, — нашелся Баринов.

Интересно, Лахтья об этом разговоре только в местные «органы» доложит или в российские тоже? Зачем его только понесло на эту встречу… Знал бы, не ходил.

— Россия — это страна, которая все время с кем-то воюет…

— Это от безысходности. Мы мирные люди, но наш бронепоезд… — продекламировал он. Из песни, как известно, слова не выкинешь.

— Надо, чтобы мир очистился от скверны для таких мирных, как вы. Войны, эпидемии, наркотики — все это закономерно…

Спускаться всегда труднее, чем подниматься. Солнце завалилось до следующего утра в какой-то скальный мешок и остроугольные камни, которыми будто специально была выложена тропинка — своеобразный камертон, определяющий гармоничность состояния души пообщавшегося с Вечностью! — отливали суточными пятками покойника.

Баринов, пуская мини-камнепады, шел впереди, Лахтья, как горный козел, ловко перескакивал с булыжника на булыжник.

«Козел — он и есть козел, — сердился Баринов. — Без разницы, горный или степной…»

— Не оступитесь, Барин, — неожиданно проявил повышенную заботу Лахтья. — Ущелье глубокое…

Баринов даже решил, что он нарочно сказал под ногу. Потому что тропинка под ним поехала так стремительно, набирая скорость, что Лахтью пришлось ухватить его за выбившуюся рубаху, если не на грани, то на краю. Он лишился дара речи, в который раз, за сегодняшний день, столкнувшись с Вечностью, притормозив на излете…

И все-таки у него хватило пороху, стараясь высвободиться из цепкой руки Лахтью, попытаться свести все к шутке:

— Какой я вам барин? Заговариваетесь, уважаемый! У нас в стране, как вам должно быть известно, все баре в семнадцатом году перевелись…

— Сами по себе? — уточнил Лахтью. — Как скажете, Барин. Только с культурной программой пора заканчивать… — …Решено. Все поставки из Золотого треугольника пойдут через вас. И не только в Европу…

Этого разговора Барин ждал уже давно. Не с Лахтью, так с кем-нибудь другим. Ждал и боялся. Потому что хорошо усвоил: вход в систему стоит рубль, а вот выход…

Он даже боялся об этом заикнуться. Но мысль выйти сухим из воды становилась все назойливее да и актуальнее тоже. Мир менялся, железные занавесы превращались в дымовые завесы.

В последнее время Фонд «Здоровье и спорт» и так приносил Барину достаточно дохода, а вселенские планы Учителя грозили подорвать с таким трудом достигнутое благополучие. Он закидывал удочки по своим каналам, как бы обойтись малой кровью, и это, судя по всему, не прошло незамеченным. Однако приняло совершенно противоположенный оборот. В своей заоблачной Тмутаракани они отказывались считаться с реальностью.

Лахтью, вместо того чтобы ослабить гайки, пытался нарезать новую резьбу.

— Еще виски? — любезно предложил Барин, пытаясь выгадать время и по ходу сориентироваться, как вести себя дальше.

— Не стоит, — русский язык Лахтьи на глазах становился значительно лучше, а взгляд жестче.

— Значит, перспектива заглотить все регионы? Оно, конечно, заманчиво. Но…

— Вечно это ваше русское «но». А без него никак нельзя обойтись?

— Можно, но…

— Черт с вами, — безнадежно махнул рукой Лахтью. — Хотя начинать с «но» на мой взгляд, не слишком перспективная затея…

— Как насчет несварения желудка? — поинтересовался Барин. — Не слишком ли жирно?

— Жизнь коротка — сначала съешь десерт, — с чисто восточной философией коротко и ясно изложил свою точку зрения Лахтью…

— Мне ваши десерты уже давно поперек гор-ЛЭ…

— Мы это заметили, — сказал Лахтью.

И Барин осекся. Завертел головой, как бы в поисках поддержки, и не нашел ничего лучшего, как сказать:

— Я старый, уставший человек…

Отрицаний не последовало.

— И это тоже, — буднично констатировал Лахтью.

Повисла тупиковая тишина, и Барин вдруг отчетливо понял, что она грозит затянуться на веки вечные…

— Вы меня неправильно поняли, — несколько поспешно, чтобы оставаться в седле, — сказал он. — Я имел в виду…

— Правильно, — пресек дальнейшие излияния Лахтью. И снисходительно взглянув на Барина, разрядил обстановку: — У вас будет хороший помощник. Я вам его сейчас представлю.

Барин даже не стал корчить мину, хотя игра откровенно сложилась не в его пользу:

«Пронесло, — облегченно выдохнул он внутри себя. — А ведь был на волосок! Эти басурмане и хоронить бы не стали. Выбросили труп на помойку за базаром, мимо которого проезжали, собаки с ним в два счета разобрались бы, косточку на косточке не оставили…»

И потянулся к стакану.

Лахтья тем временем набрал номер, что-то сказал по мобильному телефону, и через пару секунд в комнату вошел невысокий коренастый мужчина средних лет.

— Разрешите представиться, Толстой, — наигранно церемонно поклонился он Барину.

— Лев Николаевич?..

Шутка вышла плоская, как местная лепешка на журнальном столике. Он это почувствовал, и ему еще больше захотелось в гостиницу к тараканам.

— Ну что вы, не дорос, — отмахнулся вновь прибывший. — Просто, псевдоним такой нескромный…

— Кличка, значит, — делал жалкие потуги наверстать навсегда упущенное барство Барин. — Виски будешь?..

Даже сверху было заметно, как изменилась за эти годы Москва. Ладно, разрослась — ощетинилась игольчатым ежиком небоскребов. Фил с жадностью интуриста смотрел на город, и на душе кошки скребли. Нагадить там они давно уже успели…

Багаж он не сдавал, и, быстро пройдя паспортный контроль, устремился к таможне, оглядываясь по сторонам. Аэропорт мало изменился. Постарел немного, осунулся, как и он сам. Обветшал, правильно сказать по-русски. И смотрелся удручающе провинциально, в отличие от него самого — не удержался и сам себе польстил Фил. На него накатила теплая волна безмятежной ностальгии.

Декларировать ему было нечего, но в бесшабашной надежде он выкручивал вытянувшуюся гусиную шею, и ведь углядел, в конце концов, под вывеской «Красный коридор» то, что искал. Больше того, даже не особо удивился случайному совпадению. Настолько был уверен, что так оно должно и быть. Фил устремился к стойке:

— Наташа!

Она просматривала вещи очередного пассажира, оторвала глаза от монитора и часто-часто заморгала.

Если пассажир был контрабандистом, то ему крупно повезло.

Сюрприз так сюрприз, — захолонуло в душе, подумалось радостно: лучше бы он не появлялся! По крайней мере, для нее — точно. Ей не хотелось новых осложнений в жизни, которая лишний раз доказывала, что покой нам только снится. Хотя ей он особо и не снился. Доползая с работы до дома, она последние силы отдавала в распоряжение Темы и вырубалась без сновидений до следующего трудового утра. А если таковые и наведывались с субботы на воскресенье, то, чего греха таить, непременно в лице Фила Маковского на фоне дымки Средиземного моря, который счастливым солнечным буйком маячил сейчас перед ней собственной персоной.

— Фантастика! — Филу дела не было до остальных пассажиров, которых он, походя, оттеснил от стойки, заняв, как казалось, свое незыблемое место. — Вы знаете, Наташа, летел в самолете, и все время думал о вас. Даже загадал: если увидимся — все будет хорошо!

— Что, хорошо? — она видела, что он тоже искренне рад и все таможенные формальности сами собой стали казаться ей пустыми хлопотами. Хотя, как это говорится: глаза боятся, а руки делают? В данном случае, ее глаза, нет, не боялись, опасались встретиться с восторженным взглядом Фила, тем не менее встречались, чтобы снова стушеваться и уткнуться в монитор просвечивающий все и вся насквозь.

Отлученная от стойки безалаберным в своей непосредственности Маковским, пожилая американская семейная пара, в смиренном ожидании наслаждалась происходящим: трогательная молодость…

— Да все хорошо! Например, вы согласитесь повидаться со мной завтра?…

— Завтра? — повторила она, несколько ошарашенная этим кавалерийским наскоком, при этом все же успев подумать: а почему не сегодня?! Не слишком-то он соскучился! — Дайте сообразить…

— Я уже сообразил. На спор, вы давно не были в Большом театре!..

— Давно…

Ах, как захотелось ей в Большой театр! Как никогда в жизни! Больше всего на свете! Даже если он закрыт на пожизненный капремонт…

— Тогда в полседьмого, жду у шестой колонны!

— Слева направо? — засмеялась она.

— Там видно будет!

На лихом коне Маковский подхватил свои вещи и победным аллюром умчался к выходу.

— Очень экспансивный молодой человек, — одобрила Наташу пожилая американка, подавая свои и мужа документы…

— Явился, не запылился, — прищурился Волков, когда она отпрашивалась с работы пораньше.

Наташа понимала, что ее просьба имеет легкий привкус садизма, но врать напропалую, выдумывая несостоятельную уважительную причину, совсем уж не хотелось. И чтобы хоть как-то смягчить ситуацию, она произнесла какую-то замутненную фразу типа:

— В интересах дела…

— Ну, если в интересах дела, — пошел навстречу начальник.

И зачем-то пообещал позвонить сразу после спектакля.

Она долго решала, что надеть, даже с Темкой советовалась, так стопудово, выражаясь языком сына, и не решив для себя: на свидание идет или все же втираться в доверие к подозрительному типу.

Но свидания хотелось больше.

Опоздала немного, как принято. Если это до сих пор принято. Он уже стоял, подпирая колонну, в своем отменном костюме, безукоризненно подчеркивающем атлетическую фигуру. В руках у него была одна-единственная алая роза на длинном-предлинном стебле. Таком предлинном, что когда он преподнес ей ее, стебель чуть ли не упирался в асфальт, как посох. И завистницы вокруг злорадствовали над пиковой ситуацией, но Фил галантно, будто так и было задумано, обломал неподатливый стебель, уколов палец о шип. Капельку крови в цвет розе он промокнул белоснежным платком и завистницы, наблюдавшие за его манипуляциями, чуть не попадали от зависти. После этого он предложил ей руку, и они стали подниматься по ступеням, провожаемые взглядами…

И на кой он нес всю эту околесицу насчет медальона?! И вообще, на кой…

Давали «Сон в летнюю ночь», новый балет, ради которого постановщика — она где-то читала — выписали из Германии. Выписали не зря, спектакль превзошел все ожидания, а Цискаридзе танцевал так, что казалось, законы гравитации ему неведомы. Наташа давно не получала такого удовольствия. Так и сказала Филу, когда в антракте он спросил, понравилось ли ей. Он победно улыбнулся — то ли еще будет! — и повел ее в буфет — шампанское пить.

— Здравствуйте, Наташенька! — прозвучал вдруг над ухом мягкий вкрадчивый голос.

Она буквально поперхнулась зловредными пузырьками того самого настоящего шампанского с черной этикеткой и надписью «Советское», которое еще сохранилось, пожалуй, только в буфете Большого театра. За спиной стоял Баринов, в черном костюме с бабочкой, в компании мордатого качка — то ли телохранителя, то ли прихлебателя…

— Ох, Игорь Иваныч, испугали! Здравствуйте, — без особой теплоты поздоровалась Наташа.

— А я думаю, вы это или не вы, — он явно не спешил уходить, хотя говорить было откровенно не о чем.

— Я, — сказала Наташа, у которой от его присутствия сразу как-то испортилось настроение. Никогда он ей не нравился — ни в детстве, несмотря на подарки, которые привозил из-за границы, ни сейчас, когда иногда звонил и совал нос в ее дела. Вот и сейчас:

— А у вас новый кавалер… — Баринов окинул Фила снисходительным взглядом, насколько это можно умудриться сделать снизу вверх…

— Мы просто давно не виделись, — попыталась осадить его Наташа. Но этому человеку было недоступно чувство неловкости:

— Познакомили бы…

— Филипп Маковский, — вынужденно представила Наташа своего спутника, хотя ее так и подмывало бестактно спросить: зачем?

— А это господин Толстой, — заезженно представил Баринов своего. — Не Лев Николаич, конечно…

Несколько дальнейших ненужных слов окончательно скомкали антракт, если не в целом впечатление о спектакле. По крайней мере, у нее. На Маковского они, похоже, не произвели такого уж тягостного впечатления. Во всяком случае, он с неподдельным интересом расспрашивал, кто они такие, когда провожал ее до дому.

В продолжение темы, «на чашечку кофе» Фил напрашиваться не стал. Может, сообразил, что это не тот случай, когда надо форсировать события. Или вспомнил, что Тема, делами и здоровьем которого он не преминул поинтересоваться, давно уже спит и наслаждается радужными снами. Зато предложил встретиться завтра, послезавтра, в выходные…

А наутро этот тягомотный разговор с Волковым, который самой же и пришлось начать. Полнейший идиотизм на грани отчета о проделанной работе.

— Встречайся! — пожал плечами Волков. — Что я могу еще сказать?..

Следующее свидание вышло немного странным — к удивлению Наташи, вместо театров и ресторанов Маковский пригласил ее на байк-шоу. Подкатил к ней домой на какой-то старой БМВ третьей модели (одолжил у приятеля — сказал с какой-то даже гордостью) — наши машины до такого почтенного возраста доживают разве что в музее, а эта резво летела по подмосковным ухабистым дорогам куда-то в сторону Загорска, где в чистом поле рядом с какой-то речушкой состоялся слет байкеров. Наташа удивилась, когда у Фила обнаружились там приятели — да еще с такими странными именами, как Рыжий, Слон и Хирург. Выглядели они под стать своим именам — здоровые волосатые ребята в традиционной байкерской одежде. Маковский, со своим заграничным слегка небрежным лоском, в этой компании выглядел странно, но, видимо, никакой неловкости не испытывал, и сразу погрузился в какие-то недоступные Наташиному пониманию разговоры про сцепления, свечи и сравнительные характеристики «Дукати» и «Харлей Дэвидсонов»

— Позже, когда они стояли и смотрели на лихие гонки, Фил поделился с Наташей своими мыслями:

— Меня всегда тянуло к этим отчаянным лихим ребятам. Еще тогда, в семидесятые, я часто гонял с ними по ночной Москве. Но байкера из меня не получилось, — последняя фраза прозвучала с неподдельной грустью, и Наташа взглянула на него изучающее. «И что он от меня хочет»? — подумала она. Вроде бы не то, что пытается понравиться, скорее, просто получает удовольствие от времяпровождения и надеется, что ей тут тоже хорошо. Наташе нравилось — атмосфера свободы и бесшабашности, люди, сознательно забывшие о всех проблемах, кроме состояния своего двухколесного друга. Как это было далеко от ее собственной жизни! Впрочем, не так уж и далеко — опытным взглядом Наташа заметила в толпе явно пребывающих под кайфом товарищей. И сразу насторожилась — все подозрения по поводу Маковского возникли с новой силой — зачем ее сюда привез и зачем вообще обхаживает — а вдруг и правда на таможню выходы ищет? Так что ко времени заключительного шоу — с музыкой и фейерверками — настроение у нее окончательно испортилось. Фил радовался взрывающимся ракетам как ребенок, а она глядела на него и никак не могла решить — что же он за человек и зачем ей все это надо?

Маковский перемену в настроении уловил и по дороге домой с разговорами не навязывался, словно предоставляя ей самой возможность решать и делать выводы — только поглядывал иногда в ее сторону эдаким мужским взглядом, от которого у Наташи сердце сразу проваливалось куда-то очень глубоко.

Провожая до подъезда, вдруг спросил:

— Наташа, вы хоккей любите?

— Хоккей? — растерянно переспросила она. — Темка любит.

— Отлично, значит, возьмем с собой Темку. Завтра у «Спартака» очень ответственный матч, я вас приглашаю.

Вряд ли Мартин мог выбрать лучшее место для знакомства с московской ночной жизнью, чем этот клуб. Не то, чтобы в центре, и не то, чтобы сильно раскрученный, но те, кто про него слышал, — стремятся сюда попасть и остаются его постоянными посетителями. В меру стильный, в меру уютный — редкое сочетание, поскольку в основном модные клубы, оформленные именитыми дизайнерами, именно чувством меры и не отличаются: поражают размахом и бестолковостью, как настоящий бокс разнится с кулачными боями, затеянными на городских и деревенских ярмарках.

Здесь вкусно кормили, было, где потанцевать и что называется просто оторваться, музыка звучала живая и электронная… Тусуйся, кому не лень!

Хочешь в общем зале, хочешь в отдельных кабинетиках. Бизнесмены и бандиты, депутаты и актеры, проститутки и семейные пары, культуристы и наркоманы, иностранцы из дальнего и ближнего зарубежья — здесь все к месту, всем здесь рады. Здесь ведутся переговоры, проматываются шальные и просто деньги, заводятся нужные знакомства, демонстрируются лучшие модели от русских кутюрье…

Мартин, приветливо встреченный администратором, выбрал столик в затемненном уголке, пока эти уютные места еще не разобрали, открыл карту вин и содрогнулся: таких цен он не видел нигде и никогда. Хотел было заказать стакан минеральной воды, но поймав изучающий взгляд официанта, передумал и попросил мартини — в качестве аперитива. Цены в меню оказались столь же устрашающими, как и на напитки, и, дабы набраться мужества, объявив, что сделает заказ попозже, Мартин принялся изучать зал. Алевтину он заметил сразу же — не заметить ее было трудно, взгляды большинства мужчин из любой точки зала упирались как раз на нее. В жизни она была еще ярче, еще привлекательнее, чем на пленке, и, к тому же, излучала некий особый сексуальный магнетизм, который даже потомственного импотента не мог оставить равнодушным. Зная про себя все, она сидела за столиком в одиночестве и неторопливо потягивала минералку — «Дом Периньон» ей еще закажут, — наблюдая за пианистом на сцене. Судя по тому, что он тоже частенько на нее поглядывал, они явно были знакомы.

Мартин подождал немного, размышляя, как лучше начать знакомство, вздохнул обреченно, подозвал официанта и попросил отнести бутылку именно «Дом Периньон» (а другого не придумаешь) даме вот за тем столиком. Официант понимающе улыбнулся и исчез, а минуту спустя появился рядом с девушкой уже с бутылкой знаменитого французского шампанского. Алевтина сделала обязательный вид, что удивилась, улыбнулась снисходительно, кивнула Мартину в знак признательности, окинула новоиспеченного поклонника изучающим взглядом и благосклонным жестом пригласила за свой столик разделить тет-а-тет.

— Вы давно в Москве? — Алевтина прекрасно говорила по-английски.

— Всего пару дней. Удивительный город…

Все так же жестом, она перебила его:

— Когда здесь живешь, этого, увы, уже не замечаешь. Вы турист?

— Нет, бизнесмен. Пытаюсь купить орловских рысаков для одной коневодческой фермы…

— Лошади…

Девушка запнулась — эта тема была ей мало знакома, но моментально нашлась и посмотрела куда-то вдаль, мимо Мартина, где она уже, кажется, гарцевала на породистой кобыле: — Как это прекрасно… Всегда мечтала научиться кататься на лошадях…

Их завязавшуюся было беседу не к месту прервал пианист. На какое-то время он исчез со сцены и сейчас вынырнул откуда-то из-под кулис. Фривольно присел за столик, нимало не обращая внимания на иностранца, притянул Алевтину вместе со стулом поближе, жарко зашептал, чуть ли не в ухо:

— Слушай, Алька, вот поперло! Есть маза сдать, все оптом. Лавэ чуть поменьше, но зато без головной боли. Вписываемся?

Алевтина, будто извиняясь за бестактность своего друга — лабух, что с него взять?! — улыбнулась Мартину и посмотрела на часы:

— Сдавай, Маркуша, я через полчаса все равно уеду…

— Как уедешь? А обмыть сделку? — недовольно заворчал тот. Потом повернулся к Мартину, посмотрел ему прямо в глаза и сказал уже достаточно громко:

— Заодно и приятель твой новоиспеченный поучаствует, о’кей?

— What? — переспросил Мартин Алевтину. Она махнула рукой: ничего, мол, страшного и раздраженно процедила шкодливому музыканту:

— Вали отсюда, а? Займись делом.

Тот понимающе кивнул, убрался обратно за кулисы. Там его уже поджидали. Но не покупатели, для которых он заготовил приличествующую улыбку, а два дюжих недобрых молодца в пиджаках и при галстуках. К тому же явно чем-то недовольных. Один стоял у зеркала и с вялым интересом изучал гримерные принадлежности, другой сидел в кресле и смотрел в никуда прямо перед собой. Марк-Антон явно не ожидал их тут встретить, и рыпнулся, было, обратно к двери, но тот, что в кресле, молниеносно вскочил и преградил ему дорогу:

— Ишь, какой прыткий лабушок, — начал он тихим монотонным голосом. — Погодь-ка! Ты в школе топчешься, там и маркуй. А не хватит — мы тебе подсыплем…

— Да вы что, мужики, — вся бравада мигом слетела с Марк-Антона, — в школе в два счета заметут!

— Кому ты на фиг нужен, Марк-Антон? Кстати, кто тебе такой звонкий псевдонимчик заман-дячил?

— Марк-Евангелист, библию писал, — от страха на полном серьезе принялся объяснять Марк-Антон. — Антон Павлович Чехов — пьесы…

— Ты нам фуфло не вкручивай, не ты один в школе маялся!

— Я и не думаю, — лебезил пианист, — то и другое в одном флаконе. Для куража песни пишу…

Объяснение вышло совершенно невразумительное, и тот, что стоял у зеркала, решил, что лабух над ними насмехается.

— Что ты тут гонишь? — в руках он вертел коробочку с тональным кремом. — Пьесы… Песни… Здесь тусуешься… Ты нас, похоже, кидаешь! Ты на кого работаешь, сука?..

Крем полетел с такой изуверской силой, что пластиковый тюбик треснул, и его содержимое осталось на стене, сплошь залепленной разномастными афишами и фотографиями, тошнотным мозговым потеком в районе бакенбарда Филиппа Киркорова. Во избежание подобной участи Марк-Антон вздрогнул и отшатнулся.

— Ну, вот что, лабух! Иди, трудись пока, а закончишь — мы с тобой по-другому потрещим… — сказал другой бандит и посторонился, выпуская Марка на сцену.

Стоит ли говорить, как игралось Марку весь оставшийся вечер?..

Медленно и печально переминались на площадке несколько пар. Мартин склонился к Алевтине:

— Леди не желает потанцевать?

Алевтина покачала головой.

— Леди при делах. А джентльмен ее отвлекает, — она тревожно смотрела на Марк-Антона, пытаясь понять, что с ним произошло.

— Неужели леди… обычная проститутка? — разочарованно спросил Мартин и слегка отодвинулся.

Девушка улыбнулась.

— Леди не может быть проституткой. Только незаурядной шлюхой…

Она вдруг вскочила со стула, потянула Мартина за руку, увлекая на танцевальный пятачок. Закинула ему руки на шею, прижалась плотно, всем телом.

— Незаурядной шлюхой? Чем же она отличается от заурядных? — подхватил игру Мартин, продолжая муссировать тему.

— Сейчас почувствуешь…

Алевтина увлекла его ближе к эстраде, пианист кивнул ей едва заметно. Мартин взял это на заметку. «Надо бы с ним побеседовать, — решил он, — но это как-нибудь в другой раз…»

Алевтина прижалась к Мартину еще плотнее.

— Кажется, я начинаю чувствовать…

— Вот видишь! Заурядная шлюха имеет мужиков без разбора, а моего класса — выбирает с претензией…

— Значит ты претензионная шлюха…

Она взглянула на него с интересом:

— Ты быстро схватываешь суть…

— У тебя хороший вкус, — теперь уже Мартин прижался к ней всем, чем можно.

— Не возбуждайся, — Алевтина слегка отстранилась. — Я тебя еще не выбрала…

— Я смотрю, вы коварная леди… — они продолжали кружиться в медленном танце.

— Леди живет в коварных джунглях, — прошептала она, вновь придвигаясь ближе некуда.

Мартин демонстративно огляделся по сторонам.

— Но эти люди совсем не похожи на монстров…

— Джентльмен не знает России, он слишком трезв для этого…

Внезапно Алевтина прервала танец и буквально подтащила Мартина обратно к столику, наполнила фужер до краев непонятно откуда взявшимся черносмородиновым «Абсолютом», протянула своему кавалеру:

— Попробуйте, таким образом…

Тот сделал несколько пустопорожних глотательных движений:

— Я должен все это выпить сразу?..

— Да, залпом…

Он отрицательно замотал головой:

— Может, есть другой способ?

— Любовь? — она маняще улыбнулась. — Или кокаин? Что предпочитаете?

— Пожалуй, — Мартин тоже улыбнулся, — начнем с чего попроще…

— Это не ко мне!

— Тогда я выбираю любовь… — он потянулся к девушке, но та выскользнула из его объятий. Протянула ему визитную карточку:

— Да, старик, с чувством юмора у тебя плоховато. Типичный янки. Позвони, ходок…

Она направилась к выходу, кинув прощальный взгляд на Мартина и еще один — на Марк-Антона.

Мартин посмотрел на удаляющуюся девушку, ее плавно покачивающиеся бедра и рассыпавшиеся по плечам светлые волосы, поднял фужер, сделал маленький глоток и поморщился, уткнувшись в счет, любезно предоставленный на серебряном подносике подоспевшим официантом:

— И это они называют чувством юмора…

Он покачал головой, расплатился и тоже направился к выходу.

Успел заметить, как Алевтина садится в машину с неровно посаженой синей мигалкой на крыше. Номер он запомнил автоматически и с чувством выполненного долга отправился в гостиницу. Спать. Разница во времени — самое сильное снотворное…

По ночной Москве мчался уже известный нам старенький БМВ, за рулем которого сидел Маковский. Он был полностью погружен в какие-то непонятные мысли. Пролетел на красный свет, подрезал чей-то черный «Мерседес». То ли вспомнил, что в Москве, если ты смелый и у тебя есть, что предложить ментам, правила дорожного движения соблюдать необязательно, то ли просто очень спешил. Встреча ему предстояла важная, но думал он не о ней — то вспоминал Наташу, то собственную семью. Постепенно воспоминания переносились все дальше, к тому времени, когда умер сын и все в жизни пошло по-другому Лицо Фила становилось все мрачнее, скорость старенького автомобиля — все быстрее. Фил достал телефон:

— Привет, Кот… Я сейчас еду в «Луксор», знаешь, где это?

— Найдем…

— Подстрахуйте меня.

В полном миноре закончил программный вечер Марк-Антон.

«Трещать» с братвой, знамо дело, не хотелось. Он-то что, он человек маленький, ему дали — он продает. А кому сколько — это пусть там между собой разбираются, ему бы себе на «дурь» заработать и всех дел. Так нет же, нашли стрелочника…

А мы эти стрелки возьмем и переведем! Точно — переведем. Вместо того чтобы вернуться в гримерную, Марк спустился в зал и пошел к выходу. Он был почти у крутящейся как нарядный детский волчок двери, вечно дающей под зад коленкой улыбающимся входящим и хохочущим выходящим, когда грозный голос окликнул его:

— Эй!

Он и не подумал обернуться, только ускорил шаг, а, достигнув вертушки, бросился бежать со всех ног. Преследователи не отставали, устрашающий топот их тяжелых ног отдавался неведомым до сей поры ревматизмом в ежесекундно ожидающей удара спине. До стоянки, где Марк припарковал свою машину, было еще ой как далеко. Марк-Антон совсем потерял голову от страха и сделал то, чего не делал еще никогда: выхватил пистолет, который выменял в лучшие времена за пару доз у окончательно сошедшего с катушек бывшего афганца. За те же деньги к нему прилагалась краткая инструкция: достал — стреляй. Круто развернувшись на ходу, изо всех сил пытаясь удержаться на предательски подгибающихся ногах, чтобы не схлопотать в придачу «асфальтовую болезнь», он трясущимися руками направил его на набегающую братву:

— Не подходи! Убью! Стоять всем!

Его истерические крики были слышны не только преследователям, но и всем в округе. Охранник у дверей клуба бросил недокуренную сигарету и неохотно направился в их сторону.

— Стоять всем! — орал обезумевший Марк.

— Стоим, братишка, стоим, — примирительно произнес один из братков и даже поднял руки. Откуда ему было знать, что стрелять Марк не умеет, а пистолет вообще не заряжен?!

Дуло черное всегда.

Марк, уловив, что чувство страха присуще не ему одному, слегка успокоился и начал медленно отходить, грозя всем окружающим подрагивающим пистолетом. Охранник, который и так был на расстоянии выстрела, подумал-подумал и вмешиваться не стал. Марк отходил к своей машине, братки, как намагниченные, неуверенно продвигались за ним. Пятясь, пианист достиг компании байкеров, мирно покуривающих у своих мотоциклов и с нескрываемым интересом наблюдавшим за всей этой катавасией. Самый азартный из них даже крикнул ему:

— Да пальни ты по ним, чего тянешь кота за яйца!

На беду, они расположились как раз между Марком и его автомобилем.

— Пропустите! — не сводя глаз с преследователей, потребовал полуевангелист, полусказочник.

Байкеры подчиняться не спешили, им хотелось продолжения зрелища.

Браткам так бессовестно прилюдно бояться пистолета стало западло, и они в любой момент могли ринуться в атаку. Неизвестно, чем бы дело кончилось, но к клубу подкатила очередная машина — довольно хорошо и долго обкатанный «БМВ», водитель которой, по-видимому, не просек ситуацию и корячился, пытаясь припарковаться. В то же мгновенье Марк метнулся к нему, рванул на себя дверцу.

— Гони! — заорал Марк водителю, тыча в него пистолетом.

— Что, машина нужна? — спокойно осведомился тот, не обращая внимания на приставленное к виску дуло.

— Они меня убьют, — голос носителя культуры в массы стал просительным и несчастным. — И вас тоже. Пожалуйста, поедем!

— Разве, что убьют, — задумчиво произнес водитель. — Поехали…

«БМВ» сорвалась с места.

Униженные и обозленные преследователи рассыпались по своим тачкам и устремились в погоню.

Не в меру азартным байкерам любопытен был финал, и они решили, что Маковский обратился к ним не зря. Мигом вскочив на своих железных коней, они сорвались с мест и понеслись следом.

Охранник, наблюдавший, как кавалькада растворяется вдали, вернулся к своей брошенной сигарете.

Логика людей на мотоциклах была такова: тем, кого преследуют, всегда однозначно хуже, А старым знакомым, по мере сил, можно и помочь. Радостно гогоча, они подрезали «братковские» машины, и достигли полной эйфории, когда одна из них, неудачно увернувшись, врезалась в фонарный столб.

С чувством выполненного долга, не дожидаясь ГИБДД и ответной реакции «братков», натужно сак-софоня на все трубные лады, они дернули в ночь.

— От кого бежим? — спросил сидящий за рулем Фил Маковский своего негаданного пассажира.

— От мафии, — ответил тот.

— Значит нам не по пути, — констатировал Фил. — Я как раз ищу встречи с ней.

— Это всегда успеется, — оценил юмор осмелевший Марк и оглянулся — их БМВуха неслась по ярко освещенной набережной Москвы-реки в гордом одиночестве.

— Уф! — с облегчением произнес Марк-Антон, к которому возвращался былой шик, промокая со лба пот, бесцеремонно вытащенной из бардачка салфеткой. — Спасибо, спасли!

Маковский покосился на него, хмыкнул, ожидая, что его вот-вот снисходительно потреплют по плечу.

— Не за что. Неплохо повеселились. Куда дальше ехать-то?

— В Центр.

— В Центр так в Центр, — легко согласился Фил, без предупреждения закладывая вираж. Не снижая скорости, он резко ударил по тормозам, отчего вылупившего глаза, не пристегнутого к сиденью Марка-Антона неумолимая центробежная сила попыталась тут же вышвырнуть через лобовое стекло, и лишь изо всех сил вцепившись побелевшими пальцами в обивку, ему чудом удалось задержаться в салоне. Мушка, естественно, сбилась. Машина развернулась на сто восемьдесят градусов, застыла на какое-то мгновенье, переваривая собственную прыть, и устремилась обратным курсом.

— Может, расскажешь, — как ни в чем не бывало поинтересовался Маковский, — из-за чего мы тут каскадеров изображаем?

Пианист переводил дух. К чести его надо заметить, восстанавливался он весьма быстро, Маковский был бы очень удивлен, узнав, что в его маши-не сидит музыкант.

— Много будешь знать, — непритязательно сказал Марк-Антон, по-свойски и уже в окончательном варианте переходя на «ты», — на тот свет от-грузят… Молоденьким…

— Столько, сколько знаю я, на десять покойников потянет.

— Да хоть на двадцать, — совсем уже неучтиво прервал его Марк. — Ты лучше рули…

Неприятная мысль к этому моменту посетила Марка и серебряной пулей застряла в воспаленном мозгу: чем же он будет расплачиваться с прибалтом?! Ведь не за здорово живешь он с ним кочевряжится?!

В том, что он имеет дело с пригнавшим на продажу «БМВ» и решившим слегка развеяться литовцем или латышом, Марк не сомневался ни минуты. Захаживали к ним в заведение такие. Денег в кармане было с гулькин… Ладно, пусть будет нос. Может, дозу ему предложить? Прибалты падкие на это дело. А у него как раз кое-что завалялось. Черт с ним, используем не по назначению. Из какой передряги вывез.

— Не поделили кое-что, — неохотно признался Марк. — Притормози здесь.

«БМВ» вильнула к парапету и застыла в нетерпеливом ожидании.

— Кстати, мужик, у меня с башлями напряг, не успел сделать обмен товар — деньги. Может, дозой возьмешь в счет услуги? Хочешь, на пару оттянемся?

— По-нят-но, — по слогам протянул водила. — Не-а, братан, я не по этому делу. В следующий раз отдашь. Будешь должен…

Откровенное пренебрежение звучало в его голосе. И Марк-Антон взвился: и что этот занюханный чухонец себе позволяет?! Пренебрегает им, брезгует. Ну, погоди, сейчас я тебя раздрочу! Ты на минуточку не перепутал, у кого пистолет в руках?!

— Тогда извини за компанию, — сказал он. — Я, ей-богу, хотел по-хорошему. Ты не оценил. Пусть будет по-твоему. По-плохому, значит. С песней выметайся из машины…

Пистолет снова был у виска Маковского.

— И не ерунди! Одно движение…

Бедный неудачник Марк-Антон! Это же не гаммы играть. Одно движение сделал Маковский. Резкое и неожиданное. Был пистолет — и нет его… в руке музыканта. Зато вот он — полновесно покачивается на ладони Маковского. Дальше как по нотам. Тот передернул затвор и убедился, что патронник пуст. Сказал закрывшемуся ладонями от предполагаемого удара пианисту:

— Засунь в задницу свой муляж. И вали отсюда!

Повторять было не надо.

Генерал Соколов жил и работал по «детскому» времени.

Будь то десять или двадцать два.

Соколов смотрел на часы, которые, как и президент, носил на правой руке, — надо заметить, в отличие от некоторых, привычку эту он приобрел заведомо раньше президента, хотя свою первоочередность и не выпячивал, — и констатировал:

— А время-то еще детское…

Когда на ежегодных профилактических осмотрах, которые и по сей день именуются препротивнейшим словом «диспансеризация», врачи спрашивали его:

— Как сон?

Он неизменно отвечал:

— Регулярный.

Медики скептически хмыкали и помечали в своих талмудах:

«Сон сбит».

Сегодня ночью генерал был крайне недоволен американцами, которые беспардонно тянули со своим заокеанским телефонным звонком.

— И так сон сбит, — ворчал он, кляня почем зря несуразную разницу во времени. — А почему бы им самим не остаться на ночь в офисе и не позвонить, когда здесь рабочий день?! Вечно мы в какой-то заискивающей роли. Агента, вон, своего прислали! Мало их без него у нас пасется…

Генерал слыл человеком старой закалки и американцам не доверял. Ни раньше, ни теперь. Он был воспитан на лозунге:

— Янки, гоу хом!

Так по-английски, который ему с грехом пополам все же удалось осилить, звучало пожелание:

— Попутного ветра в сторону дома…

А по-другому и не скажешь. Времена изменились, наступила эпоха сотрудничества на основе взаимного уважения. Только они дрыхнут там, а ты карауль их здесь…

Он вздохнул, подошел к кофеварке, налил кофе. Кофеварка была старая, еще из стабильного прошлого. Да и вообще все в кабинете было еще из тех уверенных времен. Внешне мало что изменилось. Разве что портрет на стене — вместо Дзержинского, которого генерал, несмотря на все последние исторические изыскания, глубоко уважал, Путин висит. А вот кофе хуже стал — раньше секретарша Анечка такой напиток богов забабахивала, какой нынче и в ресторанах лучших не подают. Генерал сел обратно в кресло, откинулся на спинку и предался ностальгии.

Приятные воспоминания нарушил американский звонок генерала Джексона:

— Добрый вечер! — сказал он с подчеркнутым американским дружелюбием.

— Добрый! — согласился Соколов. И не давая себе спуску, сразу перешел к делу: — Ваш агент очень неплохо поработал. Просто, о’кей! Кажется, мы взялись задругой конец цепочки. Машина, которую он засек, была предоставлена в распоряжение генерала Сатарова, важного таможенного чиновника из Душанбе. Мы начали его разрабатывать…

— Мы тоже не сидим на месте, коллега, — Джексон довольно хмыкнул. — Индус вывел нас на крупную разветвленную сеть. Скоро их можно будет брать.

— Давайте дождемся следующей поставки…

— Договорились. Кстати, что с Маковским? Как он себя чувствует?

— Отлично, — Соколов глубоко со смаком зевнул, прикрывая ладонью трубку. — Отслеживаем его контакты…

— Желаю удачи, держите нас в курсе. Ловко же устроился ваш «хоккеист»…

— Да уж…

На Соколова навалился новый приступ зевоты, которую не могла разогнать даже предполагающаяся улыбка генерала Джексона, все еще отдающая свежестью зубной пасты.

Еще раз расшаркавшись в космическом пространстве, генералы пожелали друг другу относительной доброй ночи. Как всегда не в точку: для Америки слишком рано, для России уже поздно… День пламенеет — как писал с детства любимый Соколовым писатель Джек Лондон. Он повесил трубку, с неприязнью посмотрел на ни в чем не повинный телефон и стал моститься вздремнуть пару часиков на узком казенном диванчике. В рабочем порядке, так сказать. Про себя отметил, что раньше диванчик был более удобным. И скрипел не так. С мечтами об Аннушке — только мечтами, поскольку генерал был примерным семьянином — он казался шире и мягче…

Черт бы побрал эту Америку с их разницей во времени…