«Пассажир» из Сан-Франциско

Глава пятая

Сегодня они все работали вместе — Маковский, Сатаров, Волков, Сергеев. Такое случалось не каждый день, по такому случаю после смены решено было это вспрыснуть — хоть здесь же, в ресторанчике в Шереметьево, или поехать в Архангельское — тоже дорога не дальняя…

— Вам лишь бы повод, — высказывала матушка Волкову.

И была права.

Смена обещала быть без напрягов, по крайней мере, никаких особых указаний сверху не поступало. У стойки Волкова уже битый час тыркался мексиканец в сомбреро. Не нравилось Борису, когда что-то делалось напоказ. Ну, на фига ты по дождю напялил свою хламиду?! Продемонстрировать, что тебе скрывать нечего?! А чего тогда ручонки пошаливают? Текилы в валютном баре перебрал? Или за неимением оной вчерашняя водочка колотун выстукивает? Как бы то ни было, для очистки совести пройдемся еще раз по кругу. До отправки самолета в страну кактусов время еще есть…

Мексиканец был немолодой, усатый, а из-под сомбреро выкатывал напористый живот. Он беспрерывно вздымал руки к небу и лопотал что-то по-испански — по-видимому, вымаливал у Пресвятой Девы Марии летную погоду.

— Не боись, амиго, — успокаивал его Волков, в очередной раз перетряхивая чемодан. — Улетишь со всеми или… несколько позже.

Внимание Волкова привлек кожаный жилет с подозрительным утолщением где-то в районе спины. Волков жилет вытащил, начал ощупывать, мексиканец побледнел.

— Хитришь, амиго?!

Игорь нашел небольшой потайной карманчик и извлек оттуда три маленьких флакончика без этикеток с мутной жидкостью внутри.

— Что это? — вопросительно-требовательно уставился он на мексиканца.

Тот сделал вид, что пытается объяснять, размахивая руками, как ветряная мельница.

— What’s this? — повторил Волков свой вопрос по-английски.

Мексиканец опять замахал руками еще энергичнее. Привлеченный шумом, к стойке подошел Маковский. Моментально вникнув в суть проблемы, он обратился к иностранному гостю на его родном языке. Мексиканец возблагодарил Деву Марию, что хоть кто-то его понимает, и разразился страстным монологом. Филипп слушал сначала серьезно, потом, едва сдерживаясь, и под конец расхохотался как ребенок. Мексиканец сконфузился, покраснел и полез в карман своей куртки. Долго там копался, вынимая то кошелек, то жвачку, то пачку презервативов. Наконец выудил нужную бумажку и предъявил ее Маковскому. Бегло просмотрев документик, Филипп от смеха согнулся пополам.

— Может, наконец, переведешь? — сердито спросил Волков.

— Не поверишь… — захлебывался он. — Во всяком случае, я с таким еще не сталкивался… Это сперма русского медведя. Даже сертификат качества прилагается. На Птичьем рынке выдали…

Филипп протянул Борису бумагу, на которой черным по белому, пусть и коряво было выведено: «Качество гарантируют М. Топтыгин, В. Тамбовский и Л. Патрикеевна».

— Подписи имеются, сам посмотри…

Волкову ничего не оставалось делать, как тоже рассмеяться:

— Да, «Птичка» — фирма солидная… Жалко бедолагу. Интересно, на сколько же он налетел? И что собирался с ней делать? Кого оплодотворять? Ты хоть объясни ему, в рамках, конечно, что это туфта: русские хоть блоху и подковали, но медведя, насколько мне известно, еще не дрочили…

— Ну и что с ним теперь?

— Нет, ты выясни, что он с ней собирался делать, — сказал дотошный Волков, — чтобы знать на будущее, а я эту штуку на экспресс-анализ к Штейману закину: заодно узнаем, за что амиго деньги заплатил…

Штейман встретил приятеля нельзя сказать, чтобы радостно:

— Ну нет от вас покоя! Что на этот раз нарыли? — ворчливо произнес он вместо приветствия.

— Вот здесь, кажется, что-то есть…

— Тебе всегда все кажется. Особенно ближе к вечеру, — сказал Штейман, забирая флакончик. — Подожди немного…

В лабораторию заглянул Сатаров:

— Что-то мачо наш престарелый совсем приуныл, сидит пот с лысины утирает, — сообщил он. — Не иначе, с медведем экспериментировали на каком-нибудь секретном заводе…

— Ошибаешься, — Шурик поднял голову от стола с реактивами и провозгласил: — После анализа всемирно известной суперлаборатории имени Штеймана жидкость непонятного предназначения, которую контрабандным способом тайно собирались вывезти за пределы нашей Родины, является обычным конторским клеем…

— Руки прочь от наших медведей! — хохотнул Сатаров.

— Бедная моя Лиля, однажды возьмет и проснется с осеменителем медвежьего питомника, — вздохнул Штейман. — Ну, а сейчас кто со мной?

И жестом фокусника он вытащил из лабораторного шкафчика колбу с прозрачной жидкостью.

— Чистейший… — сказал благоговейно. — С₂Н₅ОН…

— Еще один стаканчик… — продолжил входящий, как всегда вовремя Маковский.

— Наш! — закончили все хором, преждевременно выдохнули и так же преждевременно задержали дыхание.

Чайник на плите давно уже вскипел, но Стас и Марк-Антон про него забыли. Судя по чайнику, это ему было не в диковинку — пригорал он неоднократно. Некогда уютная кухня сталинского дома давно заросла грязью по самые дальше некуда, в раковине громоздилась гора немытой посуды, покрытой вполне пенициллиновой зеленой плесенью. На этом многообещающем поле здоровья, никого не опасаясь, пасся выводок тараканов, которые прижились здесь не хуже, чем их сородичи в Катманду.

Серая полосатая кошка — хозяин готов был биться об заклад, будто самая что ни на есть камышовая! — подзаборной породы лениво смотрела в мутное окно, изредка отвлекаясь на увлеченных философским диалогом мужчин.

— Нет, Чехов на это не способен…

— А Достоевский?

— Достоевский…

— Вот Достоевский, точно смог бы! Он бы такое замастырил!..

Марк-Антон подтащил табуретку к буфету, по виду уже вполне антикварному, более точный год рождения и стиль которого при желании ничего не стоило определить, если бы, конечно, удалось отмыть от вековой пыли. Рукой до верхней полки низкорослый Марк достать не мог, а именно там, на верхней полке, за расписным самоваром, хранились остатки сокровища.

— Да ты, дядя, просто не врубаешься! — Стас, вольготно расположившийся на диване, подтянул к себе валявшуюся неподалеку гитару и начал тихонько перебирать струны.

— А ты, значит, врубаешься?

Даже стоя на табуретке, Марку-Антону было нелегко добраться до заначки. Табуретка покачивалась, дверца, за которую Марк-Антон судорожно вцепился одной рукой, нехорошо потрескивала.

— Я тоже не врубаюсь, но я убежден: за ними будущее…

— Да за ними — прошлое! Вот эти, кто подтянет, вот они будут гении. А я уже потихонечку отъезжаю…

Издав победный возглас, Марк-Антон соскочил с табуретки, благоговейно держа в руках небольшой сверточек. Подошел к кухонному столу и занялся необходимыми приготовлениями. Кошка спрыгнула с подоконника, потерлась о хозяйские ноги, посмотрела в глаза укоризненно.

— Брысь! Слушай, здесь и одному мало, может, я все вотру?

— Не надо так шутить, дядя. Юмор здесь не проходит. А ну, дай я первый!

— Нет уж… — Марк-Антон нашел вену и воткнул в нее шприц, потом передал шприц другу.

— «Прихода» никакого, но продержаться можно…

Стас укололся и опять откинулся на диван, и на некоторое время тишину в квартире нарушало только жалобное поскуливание подыхающего на плите чайника.

— Твоя, правда, дядя. Что же суки «фармацевты» так обламывают!? Ты же говорил, в пять будут точняк?!

Марк-Антон полез в карман за часами, которые вовсе были не карманными, а просто ремешок перетерся:

— Семь минут шестого всего. Они тебе что, «Красная стрела», по расписанию приходить?

— А вдруг кинут?

— Ну, никогда же не кидали…

Стас сплюнул через плечо и трижды постучал по буфету:

— Ну, дай бог, дай бог…

Он опять подобрал отставленную было гитару и принялся негромко напевать, видимо, на ходу сочиняя новый городской романс:

Просыпаюсь как-то утром рано, На подушке клоп большой сидит Он топает ногами, хлопает ушами. На меня заманчиво глядит…

— Он тебя разбудил, что ли? — подал голос Марк-Антон, на которого шедевр явно не произвел впечатление.

— Кто?

— Ну, этот… Клоп ушастый…

— Разбудил…

На второй куплет вдохновения Стасу уже не хватило, и гитару он вновь отложил.

— Вот так прямо взял и затопал? — Марк-Антон, хихикая, потопал ногами и даже изобразил что-то вроде кадрили.

— Ага, похоже…

— Батенька, столь необычные галлюцинации наталкивают меня на мысль, что у вас паранойя! — отплясав и отсмеявшись, Марк плюхнулся на диван рядом со Стасом.

— Любезный, мыслите вы правильно, но в поэзии ты, дядя, не рубишь. Что-то нехорошо мне, сейчас приду, — медленно поднявшись, Стас нетвердыми шагами направился в коридор, открыл дверь ванной и подставил голову под струю воды. Постояв так некоторое время, он встряхнулся и принялся рассматривать свое отражение в зеркале:

«А зеркало-то с трещиной. Не к добру. Когда это Марк успел его раскокать?»

Отражение и без трещины красотой не отличалось — кожа натянута, скулы торчат, а с трещиной и вовсе походило на порванную карту, изображающую вытертого Джокера. Подмигнув своему не шибко симпатичному двойнику и решив с завтрашнего дня взяться за себя всерьез, Стас, насвистывая, отправился обратно на кухню. Приятеля там не оказалось. Зато из коридора доносились приглушенные голоса, потом хлопанье дверей, и, наконец, радостный голос Марк-Антона:

— Ну что? Опоздание экспресса всего тринадцать минут тридцать восемь секунд. Причина уважительная — ремонт путей. Лифта то бишь. Состав подан на запасной путь. Груз получен мной лично и опломбирован. Тащи «баян», скептик. Гусары, радуйтесь!..

Марк прошмыгнул в комнату и Стас, забрав из кухни шприц, пританцовывая и улыбаясь, направился за ним.

— Да здравствуют питерские химики, самые гуманные химики в мире!

Антон торжественно водрузил пузырек на середину стола.

— Ну что, камень, ножницы, бумага?

Хихикая, они как дети разыграли право первого укола. Антон показал ножницы, Стас — бумагу.

— Так я и знал… — протянул он разочарованно.

— Зависть — скверное чувство, — наставительно произнес Антон, садясь в старое «вольтеровское» кресло. В былые времена, когда Антоном владела только одна страсть — музыка, в кресле этом любили посиживать очень даже не последние люди из музыкального мира, и даже сам Иосиф Виссарионыч Кобзон давал как-то наставления юному дарованию, попивая ароматный кофеек, сваренный Марк-Антоновой мамочкой. Конечно, каждый кулик хвалит свое болото, но руль за сто — никто во всей Москве не умел варить кофе так, как она. Собственно, на кофе и слетались в их квартиру всевозможные важные люди, а вовсе не затем, чтобы восторгаться музыкальными успехами тогда еще просто Антона. Мамы давно уже нет, светский салон прекратил свое существование, и даже кошка Фиона, кажется, доживает свои последние месяцы. По их, кошачьим, меркам, она давно рекордсмен — двадцать два года ей стукнуло. Давно на тот свет пора, да, видимо, не хочет Антона одного оставлять.

— Чего изволите? — спросил Стас, направляясь к проигрывателю и перебирая кипу раритетных виниловых пластинок.

— «Пинк Флойд», плиз… Намба фо… — Антон устроился поудобнее и приготовился к уколу. Шприц вонзился в вену как раз на первых аккордах… Антон застыл с блаженной улыбкой на губах.

Стас, выждав положенное для «прихода время», вобрал в шприц свою дозу и склонился над приятелем:

— Ваше время истекло. Не изволите ли уступить место страждущему, сэр?

Ответа не последовало.

— Имей совесть, дядя… — Стас нетерпеливо толкнул неподвижного Антона, тот завалился на бок. Какое-то время Стас просто бездумно стоял, не осознавая происшедшего, потом бросился к телефону:

— Алло, скорая? Человеку плохо… Очень плохо…

Положив трубку, попытался, уже предвидя результат, привести Марк-Антона в себя. Тот сидел в кресле уже чуть криво, блаженная улыбка не собиралась покидать его губ, в отличие от остальных признаков жизни. Стас попробовал нащупать пульс — пульса не было. Дыхания тоже. Стас в панике заметался по комнате, побежал на кухню, налил воды, потом, осознав тщетность своих попыток, обессиленно опустился на пол, обхватив голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону. Потом резко вскочил и опять ринулся к телефону.

— Алло, Игорь? Помнишь, ты мне говорил про больницу? Ну что, там укрыться можно? Я сейчас к тебе приеду…

Он попытался наспех уничтожить следы своего присутствия, но, сообразив, что это пустые хлопоты — в таком бедламе чьих только следов при желании не обнаружишь, — Стас торопливо покинул квартиру, протерев заскорузлым вафельным полотенцем наполненный смертью шприц. Улыбающийся Марк-Антон остался дожидаться приезда «Скорой» в обществе Фионы и «Пинк Флойд», которые как раз приступили к исполнению одной из самых мрачных своих композиций.

Наташа чувствовала себя виноватой перед Волковым и от этого злилась на него еще больше.

Несколько дней, проведенных с Филом, пролетели, как в угаре. События наезжали на события, захлестывали ее, приноровившуюся к пресной жизни разведенки. Еще не до конца улеглись впечатления от байк-шоу и хоккейного матча, который Наташе неожиданно понравился, а Темку привел в полный восторг, а в субботу к вечеру они ног под собой не чувствовали, протолкавшись вместе с Темой от клетки к клетке и хохоча до неприличия в зоопарке. Казалось, полный финиш, до понедельника будет отлеживаться, а уже поздно вечером Фил позвонил и объявил, что у него для нее сюрприз и, если она не возражает, он сыграет побудку с утра пораньше.

Она не возражала, поражаясь собственной выносливости. А Темка был просто счастлив, еще бы — столько развлечений подряд! И они на весь день укатили в Михайловское на той же самой выносливой БМВухе, которая неслась по дороге, как резвый молодой олень, презирая то и дело появляющиеся на пути знаки ограничения скорости.

— Ведь ты же отмажешь меня, если менты тормознут? — только и спросил Фил.

И она ответила, ни на секунду не задумываясь:

— Запросто!

Погода стояла чудесная, удушающий зной, окутавший столицу на прошлой неделе, растворился в августовской прохладе. Темка, набегавшись и наевшись замечательных домашних пирожков в покосившемся летнем кафе, заснул, оставив Наташу и Фила вдвоем… Они ходили босиком по траве, читали друг другу стихи — и не только Пушкина, а потом Фил ее поцеловал…

Это было так романтично, так восхитительно, как будто впервые…

А если смотреть на вещи трезво, она просто давно уже скучает по мужской ласке, не надо было кочевряжиться столько лет, а безо всяких завести любовника…

И завела бы! А то, как дура набитая, все ждала, когда шеф, наконец, определится в своих чувствах и перестанет вести себя как заботливый папаша…

Определился?! И что теперь?! Сердцу не прикажешь! Может, просто безо всяких там фигли-мигли молча зайти в кабинет и положить на стол заявление на отпуск за свой счет? Пусть как хочет, так и понимает. А начнет артачиться, то и об уходе можно бухнуть!..

Нет, это она лишку хватила. После, можно сказать, семейной командировки в теплые страны?! И вообще, не по-людски как-то… Он же не виноват, что такой рохля. Воспитание у него такое. И вообще, время отпусков. Таможня работает в авральном режиме. Каждый человек на счету. Нет, без объяснений при всем желании не обойтись. И ведь самое гадкое, что она знает: отпустит. Даже и выкаблучиваться особо не станет. Как ни ерепенься, а умом она прекрасно понимает, что лучшего мужа, чем ее начальник, и представить себе невозможно. Но чуточку бы раньше. На каких-то три дня. Если бы не Маковский…

Маковский пригласил ее в Питер. Вернее, их с Темой. У него там неотложные дела, — интересно какие, сразу подумала она — и Фил предложил по широте душевной:

— Не желаете развеяться, мадам?! С сынком, разумеется. А то по старой российской традиции отроков по осени заставят писать сочинение на тему «Как я провел лето», а ему и вспомнить нечего, окромя чуждого русскому сердцу Средиземноморья. А тут, считай, готовая глава в новую повесть «Детство Темы». Как вы насчет брегов Невы?..

Знал, на что бить, стервец! Психолог. Стоя за таможенной стойкой, она провожала людей в дальние страны и встречала из них, сама при этом невольно пропагандируя удивительно занудный оседлый образ жизни. Отчасти поэтому Волков и отправил ее на юга: когда еще представится такая халява? В Питере она первый и последний раз была на экскурсии с классом. И впечатления остались какие-то монументальные, Дворцовые. Потом много раз порывалась — и в институте с однокашниками, и позже сама по себе — да все как-то не складывалось. И эта такая близкая, такая сбыточная, а от того постоянно откладываемая мечта превратилась в мечту выходного дня. Она и Темс все уши прожужжала:

— Вот расплююсь с делами, увезу тебя в Питер…

А тут все утрясалось само собой. Давняя и не всегда осознанная мечта любой — а тем паче одинокой — женщины: все уже решено. И не как-то там обидно — тебя не спросили или без меня меня женили — а просто без проблем. На все готовенькое. Любо-дорого. Разве не так?

И потом, если уж действительно Маковский незаконными делами занимается, за ним ведь проследить надо, разве не так?

Только как бы Волкова убедить, что не обойтись им без этой командировки!

Волков убеждаться не хотел, упирался, в командировке отказывал, причем по причинам, которые казались Наташе явно надуманными.

— Одно дело ты стоишь за стойкой, а другое… — с сомнением в голосе рассуждал шеф.

— Глупо отказываться, упустить такой шанс — умоляла его Наташа. — Мы можем выйти на эту загадочную лабораторию.

— А как ты себе это представляешь? Он что, возьмет тебя за ручку и поведет туда на экскурсию? Нет, Наташенька, это тебе не зоопарк. — Волков кивнул на рыжую плюшевую обезьянку, нагло восседавшую прямо посередине рабочего стола. — Вот, кстати, возьми игрушку для Темы.

— А Тема тоже в Питер рвется…

— Успокойся, дай сосредоточиться.

Недовольно фыркнув, Наташа села на стул и сложила руки, как примерная ученица.

— Простите, я молчу и внимательно вас слушаю.

— Не ерничай… Не знаю, Питер… — Волков покачал головой. — Хотя чем черт не шутит… иди, собирайся.

Издав радостный возглас, Наташа сорвалась со стула, подскочила к Волкову и чмокнула его в щеку.

— Обезьяну не забудь, — он сунул ей в руки упитанное плюшевое тельце.

— Спасибо…

Она выскочила из кабинета, второпях слишком сильно хлопнув дверью. Висевшая на стене фотография, на которой чуть ли не в обнимку дружелюбно скалились первые посетители космоса — дворняги Белка и Стрелка, от удара покосилась, а потом и вовсе обиженно шлепнулась на пол. Волков проводил благополучное приземление четвероногих глазами, вздохнул и полез в шкаф за молотком…

От кого она бежала? Куда? Наверное, от себя к самой себе. Но это еще надо было осмыслить. А сейчас просто мчалась по зданию аэропорта девушка в таможенной форме, и все невольно оглядывались на нее: просто так не побежит! Форма обязывает. Контрабандой попахивает…

Спринтерский — а может, стайерский, поди тут разберись в таком смятении чувств — бег Наташи по коридорам, был остановлен неодолимой преградой в виде старшего товарища Сергеева, шедшего ей навстречу. К бегу с препятствиями она готова не была.

— Привет! — Сергеев постарался подольше задержать в своих объятиях случайно угодившую туда Наташу. — Куда спешим?

Меньше всего она была готова удовлетворять его праздное любопытство, зная его склонность «пофилософствовать» не в самое удобное время.

— По делам службы!

— О-хо-хо, — простонал Сергеев, все еще не оставляя попыток растянуть тайм-аут: — А у нас бывают другие дела?

— У кого как, — отрапортовала она. — Прости, я зашиваюсь совсем. Уматываю в Питер…

— Во как, — позавидовал Сергеев. — Да ты у нас, мать, просто лягушка-путешественница. У себя? — он кивнул в сторону кабинета. — Один?

— Один, — подтвердила она. И зачем-то добавила: — И прекрасно себя чувствует…

— Он всегда себя хорошо чувствует («после ваших встреч» — подумав про себя). — с иронией заметил Сергеев, — А вот Стас твой в больницу загремел…

Продолжение следовало. Но Наташа попыталась закрыть тему:

— Слава богу, не в тюрьму!

— Может, навестишь перед отъездом? Не чужой ведь человек…

Наташа упрямо поджала губы.

— Знаешь, Сергеев, кто ему друг?

— Выходит, что я…

— Вот ты его и навешай, а меня оставьте в покое! — не дала развить ему мысль Наташа, и даже не кивнув на прощанье, заспешила дальше. Но уже умеренно и осмысленно.

— М-да! — Сергеев остановился перед начальственной дверью. Замешкался на какое-то мгновенье. Мысль о том, что изо всей их честной компании он один в чины не выбился, уже не так свербила. В основном — в дни зарплаты. Когда он проверял деньги, не отходя от кассы. Больше их не становилось. А к тому моменту, когда он добирался до дому, так и того меньше. Жена, человек мягкий и достаточно тактичный, не посыпала практически затянувшуюся рану крупной солью — берегла для консервации. По этой части она у него была мастерица, а вот детей Бог не дал. Но обиженное самолюбие нет-нет да и давало о себе знать: что ж ты со мной так не рачительно? И не было у него ни объяснений, ни оправданий, а одна бессмысленная надежда: а вдруг? Этой вот надеждой они время от времени и тешились. Он и самолюбие. И вот сейчас…

— Борис Семенович, войду?

И опять этот дурацкий свойский уважительнонапускной тон, к которому они оба уже давно привыкли.

— Так ты уже вошел. И очень, надо сказать, кстати…

Волков стоял на стуле с молотком руке, примеряясь для удара, в губах у него на манер сигареты торчал запасной гвоздь, поэтому говорил сквозь зубы:

— Подай-ка… — он кивнул на лежащую на полу фотографию. — Что это там у тебя?

— Заявление об уходе.

— Чего-о-о?… Тут таможня рушится, а ты… — Волков указал на гвоздь, размахнулся и ударил по нему молотком. Сергеев вдрогнул, поднял с пола картину и протянул шефу.

— А что мне делать? Хоть домой не приходи. Не мужик, а махонец какой-то.

— Ну и куда ты собрался, махонец?

— Да есть предложения… Фирмы разные… по крайней мере, деньги будут.

— Деньги скоро и у нас будут — проценты от стоимости конфискованного товара. Это тебя устроит?

— Эти проценты как обычно мимо нас проедут. Проще в казино миллион выиграть! Пустые разговоры. Подпиши! То есть — подпишите…

— Не могу, Сергеев, видишь, руки заняты! — Волков повертел под носом у коллеги молотком. — А потом, по закону ты все равно еще два месяца оттрубить должен. А пока в Питер смотайся, кое за кем присмотреть надо. И командировочные получишь…

Сергеев, почувствовавший себя одной ногой уволенным, откровенно фамильярно присвистнул.

— Ты прости меня, конечно, Борис Семенович, но по старой дружбе рискну полюбопытствовать: а ты не путаешь свою личную шерсть с государственной?

Какое-то время они внимательно смотрели друг на друга.

— И ты туда же, — сказал наконец Волков. — Что, в сплетники записался?

— А при чем…

Волков, спрыгнув со стула, отложил молоток в сторону и заговорил уже сухо, по деловому:

— Маковского помнишь? Так вот он у нас объявился…

— Филиппок? — Сергеев поразился. — Сколько лет… А я про него ничего не слышал.

— Филиппок нынче — лошадка темная. В Россию прикатил неизвестно с какой целью. Адо этого еще на конференции, где опять же непонятно с чего вдруг оказался, к Наталье клинья подбивал. Не уверен, что случайно. А если честно, уверен, что не случайно. Кстати, инициатива поездки в Питер принадлежит ему. Похоже, Филиппку из-под нас что-то надо. А Наталья — сотрудник молодой…

— Ага, неопытный, — только и мог сказать Сергеев. — Ух, как накручено…

— А ты думал…

— Так он же меня в раз узнает!..

— Не узнает, — не замедлил отыграться Волков. — Это ты на себя каждый день в зеркало смотришь. Пригляделся. И вот еще что. Ты там и перед Натальей особо не выпячивайся. Держись на расстоянии. Она девка вспыльчивая, излишнего контроля не приемлет…

На пороге Сергеев обернулся:

— Какую-то не шибко благовидную роль ты мне в этом деле отводишь, а, Борис Семенович? Но в качестве последнего салюта… Так что заявление все-таки подпиши…

— Там видно будет, — дождавшись, пока за ним закроется дверь, Волков взялся за телефон.

— Приветствую, Петр Григорьевич… Тут к вам наши ребята засобирались… Считай, на ознакомительную экскурсию… Ну, ты Сергеева должен еще с тех времен помнить… Ага, он… Заскочит к тебе, подробнее введет в курс дела, чтоб не по телефону… Так ты подстрахуй там, на всякий пожарный…

В туалете перед зеркалом Сергеев умылся, тщательно оправил форму, и сокрушенно разглядывая несмываемые морщины, покачал головой:

— Прав, Волков, не признает. Будем утешаться тем, что и Филиппок за эти годы изменился не в лучшую сторону…

Столичную жару они привезли с собой. Кондиционер-дистрофик работал в вагоне как обычно — то есть почти никак, духота мешала спать даже Темке, который обычно засыпал раньше, чем его голова касалась подушки. А уж Наташе отдохнуть совсем не удалось, тем не менее на ранний перрон Московского вокзала она умудрилась выйти благородной и сдержанной, под стать архитектуре питерских дворцов, сменившей подтаявший купеческий пряник первопрестольной.

Тема был в полном восторге.

Ну, во-первых, потому что они его взяли с собой. Честно говоря, он до последнего не верил, что который год обещанная поездка все-таки состоится. Особенно после того, как засек с балкона, как Фил и мама целовались на прощанье. Поэтому он демонстративно делал вид, будто ему до лампочки, что Наташа пакует чемоданы. Ей было забавно смотреть, как он мельтешил по комнате — туда-сюда, туда-сюда — но она специально держала марку. Чтобы сюрприз, так сюрприз! Интересно, на сколько его хватит? Ты смотри, какой упертый! В кого бы это? Наконец, сама не выдержала, сжалилась:

— А ты что шлындаешь?

— Спать собираюсь…

— В поезде поспишь…

— В каком поезде?..

«А над Невой в это время разводят мосты…» — пропела она.

Что и следовало ожидать.

Во-вторых, у Темы появились далеко идущие планы. В логике ему было трудно отказать. Если Фил приехал в Москву, чтобы под видом прогулки в зоопарк целоваться с мамой под балконом, почему бы им не продолжить это занятие под каким-нибудь столь же благовидным предлогом в Сан-Франциско? И он бы в языке поупражнялся на будущее. На занятия по английскому он всегда ходил с удовольствием. Кстати, у них один мальчик насовсем уехал в Америку. Мама у него вышла замуж. Об этом все воспитатели целый месяц шушукались. Русские жены вообще за границей в почете. Потому что они труженицы. Это всем известно.

В Америку очень хотелось хотя бы одним глазком.

Несколько расшатывали построения Темы упоминания Фила о дочери. Насколько ему известно, дочерей без жен не бывает. А это создавало определенные препоны. Но уж не такие, чтобы не осознавать, что в кои веки ты, наконец, очутился в Питере.

Наташины мысли текли в том же направлении. Выражалось это в том, что все дурное она гнала от себя прочь, стараясь не придавать значения весьма частым отлучкам Фила. Работа есть работа. Что же касается прогулок по городу мечты, поездкам на прогулочном катере, посещениям театров и кафешек — здесь не подкопаешься, все, как и положено влюбленным. Вечером, уложив Тему спать, они шли бродить дальше. Жаль, конечно, что белые ночи уже сошли на нет, но и без них хватало очарования. Знатоки Питера утверждали, что одряхлел город за последние годы, обветшал, не по вкусу пришлись ему новые времена… Но она других не наблюдала и потому была в восторге. Они с Филом делились впечатлениями, удивляясь совпадению взглядов. Это сближало еще больше…

…В отель они вернулись далеко за полночь — решили посетить вновь открывшуюся почти через сто лет «Бродячую собаку». Нынешние владельцы легендарного кабачка вовсю пыжились восстановить атмосферу «Серебряного века», и это им с большой натяжкой удалось. По крайней мере, Наташе так показалось. А там, как оно было на самом деле по тем временам? Кирпичные стены с портретами Ахматовой, Гумилева, Мандельштама, деревянные столики со свечами, эстрада, с которой любой может прочесть стихи — свои и чужие…

Фил на эстраду выходить не стал, но поэтическое настроение мимо него не прошло. Подождав, пока официант разольет вино и удалится, он придвинулся к Наташе поближе, многообещающе улыбнулся и поднял бокал:

— Посвящается чуткой, проницательной и удивительно скромной…

Образ твой, пленительный и сладкий, Снится мне и сладостью пьянит. Милый взор зовет меня украдкой, Ласковой улыбкою манит.

Сам он такое вряд ли зарифмует. Скорее всего. это Бунин. И не потому, что она такая образованная и начитанная. Она и поозу-то его. Ивана Александровича или Алексеевича? Убей бог, не помню! — читала из-под палки. Просто, если все сопоставить…

Знаю я, опять меня обманет Этот сон при ярком свете дня. Но пока печальный день настанет — Улыбнись мне — обмани меня.

— Здорово! — похвалила Наташа. И спросила на всякий случай: — Чьи это стихи?

— Бунин. Помните, я говорил вам, что очень его люблю?

— Да, помню. Мало кто сейчас его стихи знает, — сказала она в оправдание и себе тоже.

— Поэт он замечательный. На мой взгляд — поэт в первую очередь, а потом уже прозаик.

— Улыбнись мне — обмани меня! — опять только для нее процитировал Фил. В этом не приходилось сомневаться. Он глядел Наташе в глаза, и расшифровать этот взгляд было проще простого — ни одна женщина не обманулась бы. Страстное желание, нежность и одиночество были в нем. Вопрос и надежда…

— Пойдем отсюда… — тихо сказала Наташа.

До гостиницы они дошли в молчании, так же молча поднялись в его номер. Только когда дверь за ними плотно закрылась, Маковский притянул Наташу к себе, поцеловал глубоким долгим поцелуем. Она не сопротивлялась, но и отвечать не спешила, еще и еще раз спрашивая себя, правильно ли поступает? А почему нет?! Хватит разыгрывать святую невинность! Это уже переходит все границы! Это становится неприличным, в конце концов!

Фил ей небезразличен и она хочет быть с ним. Она уже с ним…

Его губы оторвались от ее губ, переместились осторожными поползновениями по щеке к нежной мочке, поиграли с ней немного, проложили дорожку, от шеи к груди… Легкое Наташино платье соскользнуло на пол, а сама Наташа взлетела на руки Фила. Он понес ее к постели, опустил резко и нежно, восторженно глядя на ее обнаженное тело…

— Я хотела тебя спросить, — Наташа потерлась носом о его шею. Шея пахла дорогим одеколоном и сладким любовным потом — так обычно и пахнут мужчины после горячих ночей, а еще в этом запахе было нечто таинственное, непонятно что, отличающее эту шею от всех прочих. Запах опасности и тревоги, нервный и возбуж-дающий…

— Спросить? О чем?.. — Фил лениво потянулся. У него был вид довольного самца — того и гляди вскочит с постели и с первобытным воем начнет колотить себя в грудь — смотрите, мол, я победитель, эта женщина принадлежит мне!

— Ты для чего все это разыгрываешь?

Вопрос прозвучал неожиданно, Фил резко поднялся на постели, сбросил одеяло…

— Что я?

Иначе, как обломом, это не назовешь. Все опьянение минувшей ночи вдруг обернулось непредсказуемым похмельем.

— Так что я делаю?

Впрочем, Наташа не глядела на него. Она уже успела переместиться на самый краешек высокой кровати, трогательно свесить ноги и уставиться в зашторенное окно, за которым сулил райские кущи подсматривающий в узкую щелочку между шторами новый день.

— Я чувствую в тебе какую-то фальшь…

— Я и сам в себе это чувствую… — помолчав, сказал он.

— И как давно это?

Фил встал с кровати, не глядя на Наташу… И, постаравшись уйти от ответа, поменял тему:

— Мне надо одеться. Я как-то не привык вести серьезные разговоры голышом.

— Прости, — Наташа поймала себя, что и в этом они с ним схожи и временно натянула на себя простыню.

Он ушел в ванную, по ходу сгребая разбросанные с вечера шмотки, а Наташа…

«Ну и ладно, — подумала она. — Рано или поздно этот разговор все равно должен был состояться. Конечно, некстати, что я затеяла его именно сейчас, но что уж теперь. Такой вот характер. Не свойственно мне находиться в состоянии радужной эйфории. Не мое это. Или элементарный страх ускорил события. Потому что дальше — больше. Я бы совсем утратила контроль над собой. Перестала быть себе хозяйкой. Я и так делаю все, что ему заблагорассудится. Правда, до сих пор все его пожелания были исключительно приятными. Но так же не может быть всегда. Так просто не бывает. И что тогда? Идти на поводу у слепых эмоций и стечения обстоятельств?..

Жаль, что вот так быстро все закончилось. И Питер толком не посмотрели. Как теперь с Темкой объясняться?! Ладно, навру что-нибудь. Не привыкать. Он мальчик смышленый. Выводы сделает сам. И, тем не менее, жаль…»

— …Я действительно чувствую себя не совсем в своей тарелке, — Фил вышел из ванной, по-свойски на ходу застегивая молнию джинсов, но с обнаженным торсом.

«Нарочно, — подумала Наташа, — знает, что в таком виде он неотразим. Тут у любой женщины мысли… пойдут наперекосяк». Она натянула простыню до самого подбородка и свои собственные мысли с трудом поставила по стойке смирно, стараясь отключить все излишние эмоции.

— Причин тому много — я не хочу, да и не могу посвящать тебя в них — но одна из них ты.

Он сделал паузу, во время которой Наташа успела прийти к выводу: неплохо подготовился. Шпарит, как по-писанному. Сейчас по его сценарию она наверняка должна спросить: «Почему я, милый?». И он уведет разговор в сторону, наплетет с три короба всяких обнадеживающе-лестных для женского разума объяснений, по сути, так ничего и не сказав. Ну уж, дудки!

Не дождавшись вопросов, которые, в его понимании, действительно должны были последовать, Фил свернул так и не ставшее полномасштабным объяснение, потянулся к Наташе, зарылся лицом в ее волосы…

— Не думай об этом… Надо потерпеть еще немного, и я… — он не договорил, пытаясь отвлечь Наташу поцелуями от опасной темы.

— Что я? — Наташа вывернулась из его объятий.

— И я буду свободен от всех ваших подозрений.

— Тогда… — Наташа на этот раз сама подвинулась к нему, проворно расстегнула молнию на джинсах, и какое-то время им было не до «серьезных бесед».

— …Я не хочу, чтобы ты ездил сюда, — жалобно сказала Наташа, когда и на этот раз все началось и закончилось. — Или мне уйти с работы, чтобы ничего не знать?

— А что ты знаешь? — не заостряя внимания — ха, ха, — поинтересовался Фил.

— Да все уже говорят, — Наташа вздохнула, — Маковский — авантюрист, пробы ставить негде… Думаешь, приятно?

— Думаю, неприятно, — Фил помолчал, словно размышляя.

— То-то и оно!

— Я даже догадываюсь, кто говорит…

И не дождавшись реакции на свою многозначительную реплику, вдруг предложил:

— А ты вот что. В следующий раз, когда я приеду, ты возьми и задержи меня.

— Это как?

— Ну, скажем, у меня будут не указанные в декларации золотые часы «Картье»…

— И что?

— Пусть утвердятся в своих догадках, что я низкопробный «жучила», а ты патриот своего дела, и раз и навсегда отвяжутся от нас.

— А ты на самом деле, крупный «карась»? — Наташа официально строго сдвинула брови.

Но как она ни пыталась придерживаться шутейного тона, номер не проходил. Фил поцеловал складочку, образовавшуюся у нее на лбу:

— Перестань. Я же серьезно. Пусть меня один раз захомутают на мелочовке, раз уж им так хочется, отшлепают и успокоятся. И тебе — в актив…

— Не рассчитывай, не успокоятся. А свои поощрительные дивиденды я уж как-нибудь заработаю естественным путем.

— Не сомневаюсь. Но ты смотри, как пикантно все вырисовывается. Я прохожу паспортный контроль, нахожу тебя за стойкой, если медальон на тебе… — он коснулся рукой своего подарка, уютно завалившегося в ложбинку Наташиной груди, — значит уговор в силе, не вписываю «Картье» в декларацию. Ты поднимаешь шум-гам…

— Я и так обязана тебя сдать, если ты что-то незаконно провозишь, а при чем здесь медальон?..

— Как же нам без него? — Фил куснул ее маленькое розовое ушко, шутливо зарычал. Наташа, на которую все тревоги и сомнения тут же навалились с новой силой, с деланным смехом отстранилась от него. Она так и не сказала Маковскому, что его дешевый трюк с «фамильной» драгоценностью для нее давно уже не секрет. Зачем? Усугублять то, что и так держится на волоске? Ведь ей так не хотелось, чтобы этот волосок оборвался. Вдруг и этой его фантазии — она нарочно избегала более грубых, но подходящих выражений — найдется мало-мальски приемлемое объяснение?

— Старую, обещанную еще на Средиземноморье легенду я так и не услышала, а на подступах, гляжу, уже очередная?

— Ну… — Фил судорожно пытался сварганить нечто удобоваримое. Медальон этот он, действительно, купил там же, на Кипре, на распродаже в маленькой лавочке, а насчет его антикварной ценности ляпнул с единственной целью — заинтриговать понравившуюся да к тому же возможно полезную девушку. Подарить-то подарил, а вот снабдить его какой-либо достоверной инструкцией — напрочь из башки вылетело. Вот и блеет теперь, как овца на заклании. — Это длинная история, которая тянется через века…

— Как хорошо, что мы никуда не спешим, — не унималась Наташа.

— И ее надо рассказывать на сон грядущий…

— С твоим темпераментом я ее никогда не услышу, — откровенно польстила ему Наташа.

После таких слов отступать было некуда, Фил выпучил глаза в предвкушении, что древнее семейное поверье на поверку окажется полнейшей туфтой:

— Ну, тогда слушай…

Вечная палочка-выручалочка — телефонный звонок. Потерянно зазвонил Наташин мобильный. Она выскочила из постели, принялась искать неизвестно куда брошенную сумочку, откопала ее из под брюк Фила, выдохнула в трубку:

— Да?!

— Вас беспокоит руководство…

— Я поняла.

— Почему шепотом?

— Тема спит.

— Ясно… — как-то многозначительно протянул Волков. — Так когда же вас ждать, мадам?

— Сегодня ночью выезжаю «Стрелой».

— Тебя встретит наша машина, — почти официально произнес Волков и повесил трубку.

И чего звонил?

Хотя она прекрасно знала, «чего».

— Кто это — Борис? — безмятежно спросил Фил, чувствуя, что получил отсрочку для создания своего опуса.

— Борис… — Наташа вдруг покраснела. — Мой опекун и друг.

— И ты, конечно, с ним не спишь, — в голосе Фила послышались неожиданные собственнические нотки.

— Я вообще ни с кем не сплю! — взъерепенилась Наташа. — У меня бессонница.

— Поражаюсь его выдержке, — хмыкнул Фил, глядя, как Наташа начинает одеваться. Белье — вчера он не обратил на него внимания, не до того было, а сейчас с удовольствием изучал крохотные кружевные трусики-стринги и ажурный лифчик — все ослепительно белое, как снег.

— Я сама поражаюсь. Он же растил меня, как цветок. И даже проглотил мое нелепое замужество…

— Теперь, наверное, жалеет. — Фил лежал на постели, откинув одеяло, и Наташа невольно залюбовалась его сильным, мускулистым телом.

— Не знаю, но развода ждет… Официального.

— Ждет своего часа. Ничего не скажешь, благородно.

— Мне тоже так кажется.

— Благородно… — в устах Фила это слово прозвучало не очень-то искренне.

Судя по всему, Наташе был неприятен этот разговор, она отвернулась и принялась натягивать легкие летние брючки. Потом подняла с пола маечку, встряхнула…

— А ты? Живешь со своей женой?

— …Мы с ней давно друг друга знаем…

В дверь деликатно постучали. Это спасло Фила от неудобных вопросов. Он встал, накинул халат и пошел открывать. Замешкался в коридоре, Наташа успела одеться, выглядывала из-за его плеча: кого это принесло так невовремя? Официант в ослепительно белой одежде вкатил сервировочный столик с едой и цветами. Ох, уж этот Маковский! Ну, как на него долго сердиться?! Видно, умеет пустить пыль в глаза. И когда успел заказ сделать?

Официант поклонился учтиво и скрылся за дверью. Молодая женщина услышала, как Фил втолковывал ему за порогом:

— Нет никаких супругов Маковских, нет и не было. Есть мсье Маковский и мадам «Икс», зарубите себе на носу, милейший. И между ними ничего общего.

Официант что-то пробубнил, и Фил вернулся в номер, толкая перед собой столик.

— Значит, ничего общего? — не успел Фил подойти к столику, как в него полетела подушка. Столику повезло, Филу — не очень, метательный снаряд задел его ухо.

— Я тебе покажу — мадам «Икс»! — вторая подушка полетела вслед за первой, но на этот раз Фил успел увернутся.

Со смехом подскочил к Наташе, схватил ее за руки и посмотрел в глаза. Улыбка исчезла, он сказал совершенно серьезно:

— Именно ничего общего. Сегодня так надо. А то, видите ли, господин Маковский с супругой…

Наташа тоже стала серьезной. Посмотрела на него испытующе:

— Ты кого-то боишься? Или я должна бояться? Ты контрабандист? Или просто опасный тип?

— Опа-а-сный… И не просто… — Фил состроил зверскую рожу, и, рыча, набросился на девушку. Началась шутливая возня, но Наташу не так легко было сбить с темы:

— А тебя с таможни за что поперли?

— За любовь… К родине… — заметив, что Наташа никак не реагирует на столь нелепую попытку пошутить, решил пояснить: — Не стал я дожидаться бичующих формулировок и всеобщего презрения товарищей, взял и написал заявление. Знаешь, как раньше говорили: по собственному желанию начальства. Оно только радо было. Даже отрабатывать не заставило. Так что, когда его грозно спросили, куда это ваши таможенники линяют, они под козырек: наши — никуда, наши все туточки. А злыдень Маковский — давно отрезанный ломоть…

— Ладно, давай завтракать. — Фил подошел к столику и окинул критическим взглядом предложенные деликатесы.

— Тебе кофе налить?

Наташа кивнула. Фил протянул ей чашку, себе тоже налил, устроился на подоконнике. Наташа присела на кровать, оперлась о подушку, отхлебнула ароматный напиток, зажмурилась от удовольствия.

— Вкусно.

— Да, кофе они готовить научились, — кивнул Фил. — А вот кефира у них не дождешься, думал, хоть на родине дорваться, так на тебе, и здесь йогурт! Зато Библия…, пожалуйста, в каждом номере, как в лучших отелях…

— Йогурт оставь Теме, он любит.

Она рассеянно посмотрела на книгу, лежащую на прикроватной тумбочке. Сказала задумчиво:

— Вика перед концом все время твердила: — Бог наказал, Бог наказал… А как книга с валютой к ней в чемодан попала — так и не вспомнила.

— При чем здесь Бог, — не по-христиански отмахнулся Маковский, — чемпионку мира хотели переманить на Запад, она клюнула… Ее элементарно подставили. Об этом вся таможня знала…

«Наконец-то он перестал шифроваться», — подумала про себя Наташа.

— И Боря?

— Насчет Бори, — он саркастически улыбнулся, — на все сто сказать не могу. Я в тот день не работал…

Вдруг Наташа догадалась, откуда у нее это иногда возникающее ощущение «дежа вю», когда она смотрит на Фила. Сейчас она отчетливо вспомнила, как встречала свою сестру на таможне в тот день… большая толпа, и куча работников аэропорта, которые тоже сбежались посмотреть на знаменитую спортсменку. И где-то в этой толпе — врезавшееся в детскую память молодое красивое лицо. Высокий парень в форме таможенника, в фуражке, из-под которой выбивались длинные светлые волосы.

Наташа задумалась, отвернулась и уставилась в стену.

Фил же отвернулся к окну, рассеянно глядя вдаль. По каналу как раз мимо окон проплывало утлое суденышко.

— Вот бы уплыть бы на нем на необитаемый остров…

— Это буксир, на нем далеко не уплывешь, — Наташа подошла к Филу, но не обняла, а просто встала рядом. Они долго смотрели на уплывающую в неизвестность баржу, думая каждый о своем…

С утра они поехали в Петродворец, полюбоваться фонтанами — Темка даже залез в один, еле вытащили. Наташе было не до веселья, все красоты летней резиденции матушки Екатерины меркли по сравнению с тем, что она узнала сегодня утром. В сердце поднималась волна холодной ярости — против тех, кто сотворил такое зло с Викой. Господи, да за что же? Что она им сделала? Наташа была благодарна Филу за то, что он не лез к ней с разговорами, общался в основном с Темой — этим двоим общество друг друга явно было по душе.

Днем Фил должен был быть у Ледового дворца — что поделаешь, работа.

— Подождете? — спросил он в такси по дороге.

— Сколько?

— Переговоры несложные, часиков за шесть управлюсь. Смотри, чтобы мама не скучала.

— Не будет скучать, — важно заявил Тема. — Мы куда пойдем, мам?

— Там видно будет, — ответила Наташа.

— Я тут же позвоню, как закончу, — пообещал ей Фил.

Клюнул Наташу в шеку — легко, по-американски, и выскочил из машины.

Этих двоих следопытов он засек сразу по приезду и, похоже, его культурная программа к настоящему моменту их изрядно вымотала: они пасли его с откровенной зевотой, постольку-поскольку. Фил не знал, кто они такие, но для них он был явным лохом. Но, кажется, был еще кто-то третий. По крайней мере, знакомая фигура периодически появлялась в радиусе его периферического зрения. Вот уж не думал, что его появление вызовет такой ажиотаж. Что ж, ребята, попотеете вы сегодня у Ледового дворца. Не все ж хоккеистам отдуваться. Помурыжу я вас…

Он зашел в предполагаемую прохладу и убедился, что сладкая парочка, припарковав свою «десятку» в хилой близлежащей тени, засекла его прения с вахтером. Они распахнули двери в надежде на сквознячок и приготовились бдеть дальше. Поддерживайте температурный режим, уважаемые!

Фил поднялся на второй этаж, миновал лабиринт тупиковых коридоров — для него это был нахоженный маршрут — и через пищеблок вновь вышел на улицу. Не прошло и десяти минут. Он еще раз оглянулся — все было чисто, впередсмотрящие загорали с другой, солнечной стороны здания — достал мобильник:

— Алло, это я. Буду в пять, как условились.

Поймать такси оказалось делом сложным, пробиться сквозь пробки — нереальным вообще. Настолько, что, в конце концов, пришлось выскочить из машины и остаток пути преодолеть на своих двоих — Шурик не выносил опозданий, это Фил помнил хорошо. Он влетел в подъезд, запыхавшись, и увидел Штеймана, спускающегося по витой лестнице под руку с каким-то научно-образным типом — то ли доцентом, то ли… Несмотря на жару, тот был в кожаном кепи, темном свитере и брюках образца 85-го года. Где-то Фил уже видел этого франта. А может, обознался. Тип не поздоровался, лишь кивнул и прошел мимо. Штейман держал паузу. Спускаться ниже не стал, подождал, пока Маковский поднимется. Свет, струящийся из полукруглых окон, окутывал его фигуру мерцающей мантией пыли, словно средневекового алхимика.

— Точность — вежливость королей, — голос негромкий, с легкой приятной картавинкой звучал так значительно, что техники, все это время суетливо починявшие лифт, вздрогнули и уставились вверх по лестнице. Один даже отвертку выронил, отчего тут же пришел в себя и матерно выругался. Все вернулись к действительности.

— Извини, Аркадьич, пробки, не мне тебе объяснять, — Фил сделал несколько шагов по ступенькам к улыбающемуся Штейману. Тот хлопнул его по плечу, притянул к себе, потом наоборот отстранил на расстояние вытянутых рук, оглядел внимательно:

— Хорошо выглядишь!

— Ты, кстати, тоже… А кто это был с тобой?

Он машинально покосился на монтеров, которые, по-видимому, собирались доконать лифт, так по нему колошматили. Штейман по-своему расценил взгляд бывшего сослуживца, увлек его наверх, разъясняя вполголоса:

— А, это… Ассистент мой, эффектом Кирлиана занимается…

— Ты же знаешь, — усмехнулся Маковский, — для меня все эти таблицы Менделеева — темный лес. — А ты все еще колдуешь?

— Это мой крест, — вздохнул Штейман. — Да ладно, что уж тут, пойдем, покажу тебе свое логово.

Добравшись до шестого этажа, Фил изрядно запыхался. Штейман смотрел на него снисходительно — сдаешь, брат — хотя было заметно, что подъем и для него не был пустяковым.

— Аркадьич, а ты не хотел бы перебраться пониже? — Фил с комическим ужасом взглянул на спиральную железную лесенку, ведущую еще выше на чердак.

— Хочешь спровадить меня в могилу? — в голосе Штеймана послышались юморные одесские нотки. К одесситам Штейман никакого отношения не имел, скорее к полякам, но польский акцент появлялся у него гораздо реже — только когда он очень сильно волновался. А не волновался Штейман почти всегда — такое у него было правило. — Вот так сразу? Чем я перед тобой провинился, Филя?

За чердачной дверью оказался длинный полутемный коридор, сплошь заставленный мешками с цементом, досками и канализационными трубами. Лампочка, на длинном шнуре болтающаяся под потолком, мигнула и погасла. Фил споткнулся, схватился за стену и поцарапался о гвоздь.

— У, черт!…

— Держись за воздух! Я уже привык, в любой темноте дорогу найду. А чужой не пройдет! Сигнализацию ставить не нужно.

— За цемент беспокоишься?

— Да уж… Превратить засранный чердак в Академию наук — первейшая задача советского ученого.

— А ты, я смотрю, не теряешь расположения духа. Все шутки шутишь.

— Какие уж тут шутки!

Дверь открылась, и Маковский присвистнул от неожиданности, увидев просторное помещение, которое и язык-то не поворачивался назвать чердаком. Вычурное «пентхаус» подходило здесь как нельзя более к месту. Кабинет был заставлен роскошной антикварной мебелью, на стенах висели картины, купленные явно не на толкучке.

— Ну, что застыл, как соляной столб? — в голосе Штеймана явно слышалось самодовольство.

— Шурик, ты — гений! — наконец обрел дар речи Фил.

Последний раз, когда он виделся со Штейма-ном, тот был обладателем на птичьих правах маленькой захламленной каморки под лестницей в одном из закрытых институтов. Наподобие той, где обитали папа Карло с Буратино. Только вот многообещающих холстов с очагами в ней не было. Полнейшая безнадега. Насколько Филу было известно, материальное состояние российской науки с тех пор сильно не прибавило, и ученые на чердаках прозябали, а не устраивали королевские резиденции.

— Гений! Гений! — поддержал Фила из дальнего угла противный скрипучий голос. Маковский никогда не слыл другом пернатых, поэтому с неодобрением покосился на огромную золоченую клетку, в которой вальяжно восседал зеленый подхалим попугай. Они обменялись взглядами, и попугай пришел к выводу:

— Дурак!

Штейман захохотал и завалился в вольтеровское кресло у письменного стола.

— На сей раз, Кеша, ты не прав. Какой же Филя — дурак, если сообразил вовремя свалить, а мы, умные, до сих пор здесь прозябаем?!

— Дурак! — настаивал попугай.

— Ша! — прикрикнул на него Штейман. И обратился к Филу: — Гений, говоришь? Так об этом мало кто догадывается. Вот ты да Кеша, ну, может, еще кое-кто.

— Сраный чердак! — выдал напоследок попка и умолк в задумчивости.

Маковский засмеялся и уселся в кресло, предложенное Штейманом. Поменьше хозяйского, но такое же удобное. Штейман нажал какую-то кнопку в столе, дверь в стене открылась, и оттуда бесшумно выплыла конструкция из пластика и металла, держащая в железных лапах поднос.

— А это Верочка, — гордо объявил Штейман, любовно оглядывая монстра. — Куда удобнее обычной секретарши, и Лиля не ревнует.

Железная леди с чуть заметным несмазанным повизгиванием подплыла к столу, спихнула поднос с двумя хрустальными стаканами, графином и какой-то снедью. А еще на подносе была лабораторная колба с прозрачной жидкостью, в которой плавала небольшая засушенная змея неизвестной породы.

Штейман посмотрел лукаво:

— Чего изволите, сэр?

Фил в замешательстве переводил взгляд с предмета на предмет. Усмехнулся.

— Змея на выбор предлагаешь?

— Чистейший! — торжественно объявил Штейман, показывая на колбу.

— Как в лучшие времена? Наливай.

— Наливай… — раздалось из клетки. Птичка явно была не прочь присоединиться.

Они чокнулись, и Фил залпом влил в себя полстакана обжигающей жидкости. Поперхнулся, закашлялся. Штейман, смеясь, ударил его по спине.

— Ну что, забыл в своей эмиграции, как спирт пьют?

Бесцветная ночь степенно опускалась на город. Белые ночи уже минули, оставив в перспективе неясный намек своего былого присутствия — словно театр теней, неясный и безрадостный, задумал на улицах призрачный карнавал.

Колбу со спиртом они уже прикончили, да и в объемистом графине водки осталось на донышке. Скачкообразный разговор давно перешел от общих знакомых к вещам более насущным.

— А я думал, мы с тобой столкуемся… — Фил по-прежнему выжидающе смотрел на непреклонного Штеймана. Очередной долгоиграющий ну-деж Фила он даже не удостоил ответом. Смотрел долго и пристально куда-то в стену, сжимая крепкими кистями с вздувшимися венами вольтеровские подлокотники. Потом вдруг изрек:

— А ты знаешь, зачем Бог придумал Сатану?

Фил, не ожидавший такого поворота темы, удивленно пожал плечами. Попытался отшутиться:

— Наверное, что б не скучно было…

— Сатана — это проверка качества человеческой души, — торжественно изрек Штейман. — Ты почти попал…

— Да, я попал, — уныло согласился Фил. — Мне позарез надо им привезти, хотя бы образец…

— Не привезешь! — жестко отрезал Штейман. — Засунь эту бредовую идею себе в задницу! Я не собираюсь губить человечество! — он треснул ладонью об стол и сердито отвернулся от Фила. Взгляд его уперся в клетку с попугаем. Кеша взгляд уловил, настроение хозяина почувствовал, горестно произнес:

— Шуррик…

Потом воинственно вскинулся и проорал во всю мощь своих попугайских легких:

— Насррать!

Фил аж подскочил в кресле, ошалело глядя на Кешу. Тому только прутья клетки мешали исклевать гостя, который попугаю определенно не приглянулся.

Отдышавшись и вытерев пот со лба, Фил опять попросил забывшегося Штеймана:

— Ну, хотя бы крохотную дозу…

— Крохотную? — возмутился тот. — Хороший химик по крупице всю формулу выведет. Не успеешь оглянуться, весь мир завалят…

— Но они все равно на тебя выйдут, — предостерег Маковский.

— Зря время потеряют, — презрительно пожал плечами Штейман. — Один из компонентов раньше был у нас — на «почтовом ящике №…». Теперь там унитазы делают. А компонентик этот, благодаря нашей неподкупности, у вас в Иллинойсе. В маленьком секретном институтике его Пентагон разрабатывает. Но основная составляющая — вот здесь, — Штейман похлопал себя по лбу.

— Я и не сомневался, — пробормотал Фил.

Честно говоря, поехал он сюда на «авось», даже не предполагая, каких высот достиг в химии его бывший сослуживец. Когда Шурик Штейман служил вместе с ним на таможне, он сильно напоминал своего тезку из фильма «Иван Васильевич меняет профессию» — рассеянный и с головой погруженный в науку. А имеющиеся отличия только усугубляли картину. Большущие черные глаза откровенно евреистого юноши, которые он то и дело закатывал, еще больше увеличенные толстыми линзами в пластмассовой оправе, сияли на его смуглом лице чистым светом абстрактного знания. Его профессиональное присутствие в стенах таможни не чем иным как блатом, объяснить было невозможно. Он, к чести его сказать, никогда на эту тему и не спорил. Сейчас очки были золотыми, и поблескивали они скорее таинственно. А слухи о его научных подвигах докатились до американской мафии. Как Шурику удалось достичь таких высот за столь короткое время, Фил, честно говоря, понять не мог. Вот только портрет на столе — Шурик в обнимку с Президентом — как бы подтверждал догадку. Пожалуй, мафии Штейман действительно мог не бояться. Или бояться ее меньше, чем он, Фил Маковский.

— Не морочь мне голову, — сердито сказал Штейман. Потом неожиданно поменял тон, заговорил убежденно и страстно:

— К этому прикасаться нельзя! Прикоснулся — уже обречен! И ты, и я, и… сам понимаешь… — он поднял руку в неопределенном жесте. — Это даже не ПРОКАЗА!

— Проказа к проказе не пристает, — усмехнулся Маковский.

Штейман тоже улыбнулся:

— Сейчас проверим.

Он встал из за стола, подошел к книжному шкафу, нашел между корешков на полке какую-то кнопку, нажал. Книги расступились, вернее, разъехались в стороны, открывая проход в пещеру алхимика XXI века. Штейман кивком пригласил Фила войти, тот не заставил себя упрашивать — и оказался, словно на съемочной площадке фантастического фильма. Средневековые реторты и горелки соседствовали с суперсовременными компьютерами и десятком мониторов на стенах, огромный антикварный сейф с резными узорами был заставлен поверху не слишком чистыми колбами. Пока Фил оглядывался, Штейман колдовал над компьютерной клавиатурой.

Маковский увидел страничку браузера с электронной версией газеты «Московский Комсомолец».

— Вот, почитай…

— (Справка „МК“. По нашей информации, „бесланские“ террористы использовали наркотик отечественной разработки. Речь идет о психотропном веществе, обозначаемом аббревиатурой ВИЛ. Оно существует уже много лет, распоряжается им только спецназ ГРУ. Согласно вполне достоверным сведениям, ВИЛ применялся в Чечне 1994–1995 годах.

К настоящему времени известны пять модификаций ВИЛа — с порядковыми номерами от 1 до 5. Если использование этого вещества в Беслане подтвердится, неизбежен вопрос: каким образом боевой наркотик из арсенала ГРУ оказался в распоряжении террористов?), — дочитал удивленный Фил.

— Да ладно тебе, — недоверчиво поморщился Фил.

— Здесь полная информация о человеке. Пол-на-я!… А теперь смотри внимательно…

…Вдруг свет погас, а Маковский оказался в радужно мерцающем кругу.

— А вот это, — Штейман указал на них рукой, — ауры, так сказать, наркотиков. Сопоставив их с аурой какого-нибудь человека, можно говорить о его совместимости с определенным видом наркотиков.

— То есть кто на что быстрей подсядет? — перевел Фил с фантастического языка на расхожий.

— Именно. В перспективе, кого с чего можно снять. Теперь…

На мониторе появилась еще одна радужная мерцающая клякса.

— А вот на это, — голос Штеймана прозвучал зловеще, — подсядет любой! И это пожизненная мель. Правда, жизни здесь практически не остается. И я не позволю этой гадости выползти из моей лаборатории!

Он с силой нажал на клавиши. Мониторы погасли, круг, в котором стоял Фил, исчез, и он едва не промахнулся мимо замызганного верандного стула на ржавых металлических ножках, абсолютно выпадавшего из общей атмосферы.

— Это что, розыгрыш?

Штейман покачал головой.

— Мне тебя жаль, Филиппок, ты очень серьезно запутался…

— Похоже, — Маковский обреченно вздохнул и посмотрел на Штеймана глазами, полными отчаяния.

— И умоляю, не смотри на меня так, — голос Штеймана звучал сочувственно, но твердо. — Сказал — не получишь, значит, не получишь!

Он вывел Маковского из закоулков своих владений, а заодно и памяти на относительно чистую воду петербургского подъезда:

— Бывай, друг ситный! Чувствую, не скоро мы с тобой увидимся, потому что это мое последнее слово. Хочу надеяться, что ты выползешь из этого дерьма.

Не отвечая, Фил спускался по неосвещенной лестнице, с головой погруженный в свои новые проблемы.

Но не прошло и десяти минут, как в дверь к Штейману снова постучали. Звонок он еще навесить не успел.

— Что еще?! — сам у себя недовольно спросил Шурик. — Сказал же: последнее.

Он не спешил открывать дверь надоедливому приятелю юности. Его грела перспектива вообще не открывать. Постучит-постучит да и отчалит с миром. Не станет же он барабанить на весь подъезд. А может, и станет. Поддатый Маковский — тот еще фрукт. Зря он, конечно, спьяну выложил перед ним все свои карты. Ох, зря. Тщеславие — преступно. Да уж больно захотелось покрасоваться перед этим недоделанным американцем. Теперь, похоже, не отвадишь. Да ладно бы его одного. Ведь как-то все просочилось наружу…

— Кто там? — спросил он на всякий случай, сонным голосом автоматически открывая дверь и деланно зевая. Должна же у Филиппка остаться хоть капля совести? Или он слишком хорошо о нем думает?

Выяснилось, что Штейман думает вообще не о том. Перед ним стоял незнакомый мужчина, и нехорошее предчувствие моментально все заслонило:

— В чем дело? — чуть заискивающе спросил он, ожидая самого худшего: навел, иуда!

— Прошу прощения за столь поздний визит, — начал мужчина, и у Штеймана чуть-чуть отлегло. Если по башке сразу не дали, есть надежда еще по-трепыхаться. — Моя фамилия Сергеев, помните, мы с вами раньше на таможне вместе работали?

И уже переходя на «ты»:

— Не узнаешь старых друзей, Шура? Зазнался?

— Старые друзья прут сегодня косяком, — проворчал Сан Саныч, внося в формулировку пришельца свои коррективы и пристально вглядываясь в непроницаемость подъезда. — Не к добру это.

Но объятия уже были открыты.

Сергеев, пожалуй, изменился меньше, чем Фил. Он был из тех людей, о которых с уверенностью можно сказать, какими они будут через двадцать лет, через тридцать… Обыкновенный — вот самое подходящее для них слово. Порядочный. Трудолюбивый. Идеальный исполнитель. Верный — друзьям и хозяевам. И все это было написано у него на лице. Тут и ауру смотреть не надо. Он вошел, помялся, не зная, с чего начинать разговор.

— Что ж так сразу, без звонка? — разыгрывал из себя гостеприимного хозяина для незваных гостей Штейман, про себя повторяя: нет, не к добру.

— Я, собственно, по делу, — смущаясь, ответил тот. — Так бы и беспокоить не стал…

— Оно понятно, — согласился профессор. — Время такое, — он как бы невзначай взглянул на старинные напольные часы красного дерева, с тяжелым отвесом гирь, тянувшим в вечность упирающиеся стрелки, — без дела по гостям никто не ходит.

— Еще раз, извини, — топтался в дверях Сергеев. — Просто у меня поезд ночной, а я буквально час назад откопал твой адрес…

— Забудь и проходи, — смилостивился Штейман, природное любопытство которого потихоньку брало верх над здравым смыслом: к чему бы все это?

— Разве что на минутку…

— А больше и не получится! — успокоил его тактичный Штейман. — Чаи гонять, если мне память не изменяет, не в твоих традициях, а больше мне тебя угощать, ты уж не обессудь, нечем. Прямо перед тобой — тоже считай как снег на голову — наведался Маковский. Так все подчистую вымели. Ты ж его запросы помнишь!

— Филиппок? — по-бабьи всплеснул руками Сергеев. — Какими судьбами?!

Штейман в душе посмеялся. А то, мол, ты не знаешь! Ну, давай, плети дальше…

— И чего хотел?

— Денег взаймы просил, — не задумываясь, соврал Штейман. — Говорит, воздух отчизны на него так расслабляющее действует, что пропился в пух и прах. Только у меня откуда? Сам видишь, в каких условиях живу. — Он горестно вздохнул в полумрак помещения, очень надеясь, что вычурная позолота никак не отсвечивает. — Так что если и у тебя финансовые трудности, извини…

— Нет, нет, — поспешил успокоить его Сергеев, сообразив, что голыми руками скользкого Штеймана не ухватишь. — У меня проблемы скорее морального плана. Можно сказать, медицинского. У меня друг есть, наркоман… Он сейчас в больнице, но сам знаешь, что такой диагноз — безнадега. А о твоих подвигах на этом поприще — по роду своей профессиональной деятельности — я наслышан…

— А ты все там же трубишь? — вяло поинтересовался Штейман.

— А что поделать… Не всем же светилами становиться, — озвучил свою судьбу Сергеев. — Трубим, но уже не с таким запалом. Так вот, нельзя ли посодействовать ему? Ходят слухи, что ваши эксперименты дают какие-то фантастические результаты…

— С каких пор ты стал доверять слухам?… — Штейман помолчал, снял очки, протер их белым батистовым платком, потом надел их обратно и внимательно взглянул на Сергеева. — Пусть пришлет мне свои анализы… А лучше, если уж он тебе такой друг, привози его. На месте разберемся. Только позвони предварительно. Что за манеру взяли…

«Красная стрела» уносила их из Питера поздно ночью. Ехали так же, как и из Москвы — в одном СВ Наташа с Темкой, в другом — Фил в одиночестве. Темка так умаялся за день, что заснул почти сразу же, как его голова коснулась подушки. Немудрено — все дни в Питере были насыщенными до предела, а уж последний — особенно, несмотря на то, что Фил появился прямо перед отходом поезда. Они и без Фила нашли чем заняться после Петродворца. Покатались на катерочке по каналам, посидели в кафе, вечером пошли в цирк — совершенно случайно, просто увидели афишу и решили — а почему бы нет? Темка был счастлив. И, судя по улыбке, сны ему снились тоже счастливые. Наташа немного посидела рядом, удостоверилась, что ребенок спит крепко — до Москвы не разбудишь, и вышла из купе.

Подошла к соседнему, постучала. Фил, открыл — уставший, сонный и задумчивый.

— Ты еще не спишь? — Наташа прошла и села за столик, на котором стояла бутылка дорогого красного вина — уже открытая, фрукты, шоколадные конфеты, и — как-то очень по-советски — бутерброды с вареной колбасой.

— Хотел дождаться тебя.

— Да Темка только заснул…

— Какой-то он стал в последнее время вертлявый, я заметил…

— Такая вот реакция на ваше величество… слишком много впечатлений.

Фил присел напротив Наташи, разлил вино в граненые стаканы, улыбнулся, как будто извиняясь…

Наташа отпила глоток. Действительно вкусно, хотя она и не была такой уж тонкой ценительницей сухих вин.

— Ты утром выходить не спеши. Я выйду первая. Меня кто-то встречает.

— Кто?

— Не знаю.

— Нам, как партизанам, все время приходится скрываться, — недовольно заметил Фил.

— А ты как хотел… женатый человек…

— Моя жена… она никогда меня не понимала. Что я делаю, где бываю… И теперь она для меня только мать… моего ребенка. Так что я уже бродяга со стажем.

— Но ведь дочь ты любишь?

— Это единственное, что меня держит… У тебя ведь тоже не все гладко… Таможня… Твое присутствие в этой системе кажется мне странным.

— В этой жизни все странно, — строптиво ответила Наташа, выбрала из кучи фруктов персик и принялась жевать, глядя в окно. Фонари мелькали, сливаясь в желто-золотую цепь, украшающую тяжелый бархат ночи. Фил тоже молчал. Потянулся за бутербродом, потом передумал.

— Кстати, а что сейчас делает Вика?

Наташа оторвалась от окна, посмотрела на него холодно, потом отвернулась обратно и тихо ск-зала:

— Вика умерла.

— Как?! — вскрикнул Фил.

— С вашей помощью, — с горечью сказала Наташа.

Фил даже подскочил на диване, замотал головой, провел рукой по волосам.

— Но ведь ничего особо страшного тогда не случилось. Нашли доллары, и что? Не посадили же. Попугали просто.

— Ты откуда знаешь? — вопрос прозвучал резко, Фил ответил не сразу. Опустил глаза, долго о чем-то размышляя.

— Я тебе в отеле соврал… В тот день как раз была моя смена.

Наташа порывисто вздохнула, опустила на стол недоеденный персик и вышла из купе. Фил за ней не последовал, так и остался молча сидеть, уставясь в окно. Тишину нарушала только песня, то ли радио, то ли проводница включила кассету.

Из динамиков несся хрипловатый мужской голос: