«Римская история» Веллея Патеркула

М.Ф. Дашкова СТИЛИСТИЧЕСКИЕ ОСОБЕННОСТИ «РИМСКОЙ ИСТОРИИ» ВЕЛЛЕЯ ПАТЕРКУЛА

Языку и стилю Веллея Патеркула исследователи всегда уделяли много внимания[589]. Едва ли не каждый раз при изложении истории римской литературы давалась его характеристика как писателя. Так, французский исследователь Е. Нажотт утверждал, что талант В. Патеркула нельзя оспаривать, но при этом отказывал ему в самостоятельности изысканий и ставил в вину поспешность работы. Это обстоятельство, по мнению Нажотта, отрицательно сказывалось на стиле писателя, порождая «обмолвки, общие места, неловкие выражения, периоды с избытком вводных предложений, повторение мыслей». Отмечая риторику, несколько изысканный колорит и искусственный жар, претенциозные соединения слов, Е. Нажотт подчеркивал и положительную сторону сочинения Веллея: «Принявшись вновь за работу старых летописцев, он обновил их приемы собственными рассуждениями и прекрасными портретами, придающими им жизнь. У него есть слова, сразу определяющие известный характер и положение и запечатляющие их в нашем уме. Он был удачным подражателем Саллюстия и сам не раз служил другим образцом»[590].

Исследователи середины XX в. проявляют более глубокий подход к творчеству В. Патеркула. В статье А. Диле, помещенной в "Paulys Realenencyclopädie der klassischen Altertumwissenschaft", отмечается, что Веллей как прозаик занимает среднее место между Цицероном и Сенекой, что свидетельствует как о стремлении к новому, так и об упорном постоянстве стиля, развившегося до классической высоты, подчеркивается, что в стилистическом использовании отдельных выражений Веллей является предшественником Сенеки и Тацита и что, подобно Сенеке, он способен придать мысли самую впечатляющую, по возможности построенную на антитезе форму, и, хотя в его текст временами вкрадывается определенная безвкусица, стремление к изобильной выразительности формулировок делает чтение расплывающихся периодов сносным и придает изображению оживляющий колорит. Стремление к четким формулировкам, по мнению А. Диле, характеризует прозу императорского периода и вошло на протяжении жизни поколений в практику преподавания риторики. Многие из подобных формулировок оттачивались, совершенствовались, выучивались, преобразовывались в литературном отношении и по-разному применялись авторами. В статье, в частности, сравнивается слог Веллея Патеркула и Саллюстия, отмечается, что оба автора любят антитезу, но у Саллюстия антитеза передает движение мысли, а у В. Патеркула она статична. Для сравнения сначала берется фраза из Саллюстия, в которой отражается движение мысли: «Volventes hostilia cadavera amicum alii pars hospitem aut cognatum reperiebat, fuere etiam qui inimicos suos cognoscerent. — Опознавая вражеские трупы, кто находил друга, кто гостя, кто родственника; были и те, кто узнавал своих врагов». (Cat., 61). Затем приводится отрывок из В. Патеркула: «Non… dubites,…quin magis pro re publica fuerit manere abhuc rudem Corinthiorum intellectum, quam in tantum ea intellegi, et quin hac prudentia illa imprudentia decori publico fuerit conventior. — У тебя не возникнет сомнения в том, что невежество такого рода было выгоднее государству благодаря сохранению памятников коринфского искусства, чем их понимание, и что образованность менее служит к украшению государства, чем прежняя необразованность» (I, 13, 5). Относительно этого отрывка делается такое заключение: здесь можно наблюдать только легкое варьирование мысли вместо ее движения; подобное явление отмечается у Сенеки, где в частых антитезах находит выражение сходная, иногда дополнительная, но очень редко новая мысль[591]. В этом автор видит глубокое стилистическое различие между прозой Саллюстия, с одной стороны, и прозой В. Патеркула и его современников — с другой. Однако, по нашему мнению, из В. Патеркула взят не самый удачный пример антитезы. У него много случаев антитезы динамичной, оживляющей повествование, о чем будет сказано ниже.

В статье А. Диле о В. Патеркуле отмечается пристрастие Веллея к обозначениям времени, характерным для Саллюстия и Цицерона: еа tempestate, per eam tempestatem (в это время). Как частное проявление писательской манеры В. Патеркула характеризуется употребление — им гипербол. Таковы прилагательные типа atrox, exitiabilis, fulgentissimus. Отмечается наличие возвышенных поэтических оборотов речи метафорического характера типа humanam fidem excedere, ingenium illucere, monimentum facere, смелые сравнения, неожиданные формулировки, остроты и игра слов, которые делают его язык разнообразным и привлекательным. Патетические места повествования характеризуются как свидетельство исключительного стилистического такта писателя, но обильные сентенции рассматриваются как общие места. Отклонений от классической нормы почти не отмечено как в лексике, так и в строении предложений, грецизмы и очевидные неологизмы редки. В заключение автор статьи делает вывод, что язык В. Патеркула характеризует человека, который хотя и внес определенный вклад в формирование слога, присущего его эпохе, но новатором не является, так как ступень его образования и его вкус не возвышаются над средним уровнем[592].

Использование Веллеем Патеркулом техники риторических приемов при создании характеристик исторических деятялей отмечается Р. Риксом. По его мнению, из риторических схем Веллей выводит плоскостной, без достаточной глубины характер, его характеристики более кратки и сжаты, чем у Саллюстия, и отличаются недостаточной динамикой развития. В этом высказывании много общего с рассмотренной выше статьей А. Диле. Р. Рикс считает, что у Патеркула получается всего лишь каталогизация определенных черт личности и достигнутых ею успехов, хотя и подчеркивается ее общественная значимость. Таким образом, Р. Рикс дает заниженную оценку литературных достоинств сочинения Веллея Патеркула[593].

А. Вудмен[594] сравнивает труд Веллея Патеркула с другими образцами краткой истории Рима и по жанру относит его сочинение к всемирной истории. По мнению Вудмена, всемирная история Веллея написана со всей выразительностью краткости и послужила основой для таких авторов, как Орозий и Фест. «Это было время краткости», — утверждает Вудмен. Он постоянно подчеркивает, что труд Веллея — это хотя и конспективная, но всемирная история, и сравнивает его с Флором и Сульпицием Севером. Вудмен сопоставляет авторскую позицию Флора и Веллея Патеркула. Флор в предисловии к своему труду говорит: «In brevi quasi tabella totam eius imaginem amplectar. — Помещу всю его историю, если можно так выразиться, на малую табличку…» (I, 3). Веллей характеризует свое собственное рассмотрение царствования Августа с помощью идентичной фразеологии: «Nos memores professionis universam imaginem principatus eius subiecimus. — Мы же, помня о своей задаче, предлагаем вниманию читателя общую картину его принципата» (II, 89, 6). Таким образом, Веллей, подобно Флору, обещает написать лишь imago (образ, тень, картину) римской истории. (Со своей стороны отметим, что не Флор, живший во II в. н.э., мог служить образцом для Веллея, а, наоборот, Веллей для Флора. — М.Д.).

Вудмен позволяет себе предположить, что Веллей, подобно Флору и большинству других авторов, склонных к краткости, делает программное заявление о краткости своего труда в утраченном предисловии к нему. На такую мысль наводит исследователя постоянное упоминание о краткости на протяжении всего труда Веллея. Отсюда Вудмен заключает, что все эти авторы, включая В. Патеркула, представляют традицию и жанр — жанр краткой всемирной истории[595].

Таким образом, новое в изучении Веллея Патеркула под углом зрения филологической науки состоит в определении жанра и в детальных сопоставлениях с другими римскими авторами.

В русских дореволюционных и советских исследованиях по классической филологии В. Патеркулу уделено чрезвычайно мало внимания. Но еще в XVIII в. в России активизировалась переводческая деятельность и стали появляться на русском языке сочинения многих римских историков: Евтропия, Флора, Корнелия Непота, Квинта Курция Руфа. В 1774 г. вышел в свет перевод «Римской истории» Веллея Патеркула[596]. В предисловии к нему переводчик Федор Мойсеенков уверял читателей: «…все свое старание прилагал, дабы изобразить точно мысли моего писателя и дабы не удалиться от его слога, сколько сил доставало; однако никогда себя тем льстить не осмелюсь, чтобы в нем никаких не было погрешностей; и так прошу благосклонного читателя, который ведает, сколь трудно переводить сочинение такого краткого и красноречивого творца, каков Веллей Патеркул, и сколь не легко изъяснить на нашем языке все то, что на чужестранном мертвом великую красоту делает, чтобы он извинил меня великодушно в оных…»[597]. Как видим, Федор Мойсеенков отмечает как краткость, так и красноречивость Патеркула, а наряду с этим «великую красоту» его повествования. Он указывает на трудность перевода с древнего языка, на невозможность избежать погрешностей в переводе. Ф. Мойсеенков серьезно отнесся к самому выбору издания В. Патеркула: он предпочел новейшее по тому времени парижское издание аббата Павла 1770 г., причем перевел предисловие Павла, жизнеописание Веллея Патеркула и написанную аббатом Павлом статью, в которой излагаются суждения критиков о Веллее Патеркуле (в издание входил также французский перевод сочинения Патеркула, выполненный абб. Павлом). Аббат Павел утверждал в этой статье, что труд Веллея Патеркула известен менее, чем того заслуживает, и что он считает его достойным опубликования среди других исторических coчинений[598].

Таким образом, в конце XVIII в. В. Патеркул получал в основном вполне положительную оценку критики. Стараниями Ф. Мойсеенкова эта критика была доведена до русского читателя.

Перевод «Римской истории» В. Патеркула, выполненный Ф. Мойсеенковым, как правило, точно передает мысль римского историка, почти всегда он адекватен оригиналу. Оценивая этот перевод, как и другие переводы с латинского, выполненные в XVIII в., необходимо учитывать состояние русского литературного языка данного периода. Язык находился в состоянии становления. Переводческая деятельность XVIII в. сама способствовала выработке научной и философской терминологии, усвоению заимствованных слов, становлению синтаксиса научной прозы. Перевод с латинского языка сочинений исторического характера способствовал выработке политической и административной терминологии в области античной истории. В XVIII в. наметились две тенденции: введение в ткань повествования латинского слова в качестве экзотизма исторического характера или подбор соответствующего русского эквивалента. Для римского государства было характерно специфическое устройство, предполагавшее целую систему должностных лиц, не находившую соответствия у других народов и в другие эпохи. В силу этого у русских переводчиков, начиная с эпохи Петра I, складывается традиция заимствовать латинские термины общественно-политического характера. В переводе Ф. Мойсеенкова употребительны термины: консул, претор, цензор, квестор, сенат, диктатор, эдил и т.п. В целом же для него характерно стремление обходиться исконной русской лексикой, а где нужно, создавать новые слова, опираясь на законы русского словообразования. Поэтому он ограничивается употреблением слов латинского происхождения, способных выполнять функции словопроизводящих основ (консул, квестор и т.п.) и совершенно игнорирует их латинские производные (консулат, квестура), предпочитая образование по русским моделям: квесторство, цензорство, консульское достоинство и т.п. Исключение составляют слова «сенат» и «сенатор», но они на протяжении всего XVIII в. обозначали реалии российской действительности[599].

Политическая обстановка в России XVIII в. еще не создала условий для формирования общественно-политической терминологии. Поэтому переводчику приходилось руководствоваться собственным пониманием термина, с трудом подыскивая его эквиваленты. В результате возникают синонимичные слова и словосочетания, сосуществующие в одном переводе. В особенности показательна передача термина bellum civile. Пять раз это сочетание переведено как «междуусобная брань», например: «Междуусобная брань возгорелась» (II, 49, 1), четыре раза — «междуусобная война», например: «Пред начатием междуусобной войны» (II, 48, 1), и только один раз нами отмечено сочетание «гражданская война»: «Казалось, что бедствия гражданской войны прекратились…» (II, 28, 2). Таким образом, возникновение в русском языке фразеосочетания «гражданская война» опирается на переводческую практику XVIII в.

Слово pars, употребленное во множественном числе, имело в латинском языке значение «политическая партия». Переводчики XVIII в., в том числе и Ф. Мойсеенков, этого значения не улавливают. Ф. Мойсеенков не расчленяет понятий «партия» и «враждебная сторона», которое соотносится с представлением о двух воюющих государствах. Можно предположить, что причина отчасти в том, что в латинском оригинале словом pars обозначаются оба эти понятия, а русское слово «сторона» по многозначности не уступает латинскому pars. Между тем понятие партийности часто ощущается в оригинале достаточно отчетливо: «Pro Pompei partibus, id est pro re publica. — К помпеевой стороне, сиречь к республиканской» (II, 48, 4). В переводе Ф. Мойсеенкова это значение стушевывается.

В латинском оригинале pars может вбирать в себя одновременно такие значения, как «принадлежность к политической группировке» и «расстановка сил во время сражения». Особенно показательно в этом отношении описание битвы при Акции, которая привела к победе партии и одновременно вооруженных сил Октавиана над партией и силами Антония: «Omnia in altera parte fuere: dux, remiges, milites, in altera nihil praeter milites. — При вступлении в сражение с одной стороны все было: вождь, воины и гребцы; а с другой токмо одни воины» (II, 86, 3). Приведенные примеры показывают, как переводческая практика XVIII в. влияла на выработку исторической и общественно-политической терминологии в русском литературном языке и каким сложным и неравномерным был этот процесс[600].

В XIX в. и в наше время в общих курсах римской литературы В. Патеркул получил далеко не лестную оценку. Особенно суров к нему В.И. Модестов. Отмечая пристрастие к риторическим элементам, свойственным эпохе Тиберия в целом, В.И. Модестов считает «даже особенно неприятным стремление делать свою речь обильною, стремление, которое при недостатке литературного таланта приводит его к частым повторениям, к пустому набору фраз, к неприятной тавтологии»[601]. Думается, что такой подход к Веллею Патеркулу слишком субъективен. Более беспристрастен к В. Патеркулу М. М. Покровский, по мнению которого, «пример ораторского изложения истории, данный Т. Ливием, не прошел бесследно для его преемников, и в частности для Патеркула, с той естественной разницей, что последний воспитан в манерной риторской школе, из которой он вынес склонность к разного рода историческим эффектам, к изысканному стилю, к историческим отступлениям и обращениям; начало морального упадка изображено у него в виде противоположения Сципиона Африканского Старшего Сципиону Младшему: „Римскому могуществу открыл дорогу Сципион Старший, римской роскоши — Младший”. Или о смерти Помпея сказано, что „кому не хватало земли для побед, тому теперь ее не хватает для погребения”. Приписывая убийство Цицерона Антонию, он обращается к последнему со следующей патетической тирадой: „Ничего ты однако не добился, Антоний! Он живет и будет жить в памяти всех веков, пока пребудет неприкосновенной эта вселенная, которую он, почти единственный из римлян, охватывал своим умом!”»[602]. Таким образом, М. М. Покровский подчеркивает большое мастерство В. Патеркула, позволяющее ему достигать яркой выразительности.

Не отличается определенностью и целостностью оценка В. Патеркула в двухтомной «Истории римской литературы», изданной АН СССР в 1959—1962 гг. Сначала подчеркивается, что «он когда-то учился в риторической школе, но недостаточно усвоил ее учение: построение периода у него часто неискусное: между двумя небольшими частями главного предложения он нагромождает много вставок, определений, придаточных предложений и т.п., так что получается период длинный и тяжелый». Затем без какой бы то ни было оценки говорится о пристрастии В. Патеркула к антитезам. Вслед за этим отмечается ненужное для смысла накопление синонимов ради риторических целей: prisca et vetus comoedia (I, 16, 3) — «древняя старинная. комедия»; leges pernitiosae et exitiabiles (II, 18, 2) — «законы гибельные, разрушительные». Отмечается как риторическое украшение обилие сентенций в соответствии со вкусом того времени: «Судьба разрушает, иногда замедляет предположения людей» (II, 110, 1); «Всегда спутницей высокого положения бывает лесть» (II, 103, 3) и т.п. Но в конце концов делается заключение положительного характера: «В общем история Веллея читается легко; его изложение не лишено литературного таланта. Он умеет кратко и выразительно обрисовывать характер политических деятелей и образно описать отдельные драматичные события»[603]. Таким образом, даже давая положительную оценку, почти все исследователи стараются подчеркнуть теневые стороны, словно сговорившись считать В. Патеркула писателем, так сказать, второго ряда.

При этом остаются вне поля зрения исследователей самобытные черты писательской манеры Веллея Патеркула, которые проявляются в структуре характеристик исторических деятелей. Портретная и нравственная характеристика персонажей обычно дается длинным периодом, содержащим целый комплекс определений, выраженных причастиями и прилагательными, а также существительными в значении приложения. Типичный пример представляет собой характеристика Митридата из 18-й главы II книги: «Per ea tempora Mithridates, Ponticus rex, vir neque silendus neque dicendus sine cura, bello acerrimus, virtute eximius, aliquando fortuna, semper animo maximus, consiliis dux, miles manu, odio in Romanos Hannibal… — В это время Митридат, царь Понта, человек, которого нельзя ни обойти молчанием, ни говорить о нем без внимания, в войне изощренный, великий в доблестях, подчас в воинском счастье, всегда великий духом, вождь в замыслах, воин в бою, в ненависти к римлянам Ганнибал…» (II, 18, 3).

Характеристика Митридата содержится в двух приложениях. Первое из них — Ponticus rex — следует непосредственно за Mithridates. Оно разъясняет, кем является Митридат. Второе, начинающееся со слова vir, раскрывает человеческие и полководческие качества Митридата с помощью целой серии определений. Первое определение представляет собой антитезу: два антонимичных герундива, объединенные общим обстоятельством sine cura — «которого нельзя ни обойти молчанием, ни говорить о нем без внимания». Затем следуют качественные прилагательные (два из них в превосходной степени) в сочетании с творительным отношения: «Bello acerrimus, virtute eximius, aliquando fortuna, semper animo maximus — в войне изощренный, великий в доблестях, подчас в воинском счастье, всегда великий духом». Творительный отношения все время анафорически предшествует этим прилагательным. Затем в роли определений к vir выступают существительные dux, miles, Hannibal. Их нельзя назвать приложениями, так как они характеризуют Митридата прежде всего с качественной стороны; эти качества касаются разных сторон дарования Митридата и поданы автором как бы в единстве своих противоположностей, что подкрепляется хиастическим, т.е. перекрестным расположением в антитезе существительных-определений и творительного отношения[604]: consiliis — dux, (в замыслах — вождь), miles — manu (воин — в бою). И, наконец, последнее определение выражено существительным собственным, одновременно выражающим и высшую степень качества — невозможно ненавидеть римлян больше Ганнибала, — и сравнение: в ненависти к римлянам подобный Ганнибалу.

Характеристика Цезаря не имеет приложений. Она состоит из целого ряда определений. Первые два представляют собой participia coniuncta. Члены, распространяющие причастия, обрамляют их: «Hic nobilissima Iuliorum genitus familia, ab Anchise et Venere deducens genus…». Дословно: «Знаменитейшей Юлиев порожденный семьею, от Анхиза и Венеры ведущий род свой» (II, 41, 1).

Все прилагательные-определения занимают конечное место. Им предшествует, как и в характеристике Митридата, творительный отношения, т.е. наблюдается синтаксическая анафора:

Дословно:

Таким образом, Веллей Патеркул употреблял целые комплексы определений с нарастанием степени качества. А это уже динамичность, в которой ему отказывает А. Диле. В самом деле, если характеристика Митридата заканчивается сравнением с Ганнибалом, то характеристика Цезаря — сравнением с Александром Великим, что равнозначно предельной степени качества. Такой прием называется климакс[605]. Для подобных комплексов определений характерны синтаксические анафора и эпифора[606]. В нашем случае это, как правило, творительный отношения на первом месте и прилагательное или причастие на последнем. Прием анафоры, как лексической, так и синтаксической, В. Патеркул с успехом использует и в антитезе. Особенно показательна в этом отношении характеристика сулланской диктатуры. Прием антитезы наблюдается здесь в различных синтаксических конструкциях. Во-первых, это антитеза внутри сложноподчиненного предложения с союзом cum inversum (как вдруг): «Videbantur finita belli civilis mala, cum Sullae crudelitate aucta sunt. — Казалось, уже завершились бедствия гражданской войны, когда они были умножены в результате жестокости Суллы» (II, 28, 2).

Во-вторых, противопоставление сказуемых и их обстоятельств в главном и сравнительном предложениях: «Uti appareat populum Romanum usum dictatoris in metu desiderasse, ita in otio timuisse potestatem». — Дословно: «Очевидно, римский народ так же стремился к диктатуре во время опасности, как боялся ее в спокойное время» (II, 28, 2).

В-третьих, анафорическое использование относительного местоимения, вводящее придаточное определительное, и соотносительного с ним указательного местоимения в сочетании с эпифорой глагола: «Imperio, quo priores ad vindicandam maximis periculis rem publicam usi erant, eo in immodica crudelitate licentiam usus est». Дословно: «Властью, которой предки для освобождения республики от величайших опасностей пользовались, этой же властью он для неумеренного произвола воспользовался» (II, 28, 2). В этом предложении противопоставлена и цель действия в обеих его частях: предки пользовались диктатурой для освобождения республики от опасности, Сулла — для произвола. Аналогичная картина наблюдается и в следующем отрывке, где многократная антитеза пронизывает обе части высказывания: «In qua civitate petulantis convicii iudicium histrionis ex albo redditur, in ea iugulati civis Romani publice constitueretur auctoramentum. — И в этом государстве, где назначают судебное следствие по поводу оскорбления любого гистриона, публично устанавливается вознаграждение за убийство римского гражданина» (II, 28, 3). Во-первых, здесь наблюдается синтаксическая анафора главного и придаточного: in qua civitate — in ea. Во-вторых, в обеих частях подлежащее и сказуемое представляют собою устойчивые словосочетания, части которых хиастически противопоставлены: iudicium — redditur, constitueretur — auctoramentum. В-третьих, наблюдается синтаксическая анафора родительных падежей со значением дополнения: petulantis histrionis — iugulati civis. В-четвертых, вся фраза от начала до конца построена на сквозной. и последовательной антонимии всех членов противопоставленных частей предложения. Такие случаи антитезы у В. Патеркула далеко не единичны. Для антитезы характерна симметричность конструкции обеих частей фразы. Убедительным примером этого служит рассказ об уважении плебса к Кв. Катулу, несмотря на несогласие с его позицией: «Hic hominis verecundiam, populi iustitiam mirari libet, huius quod non ultra contendit, plebis, quod dissimulantem et adversarium voluntatis suae vero testimonio fraudare noluit. — Достойна восхищения скромность этого человека и справедливость народа, ведь он чрезмерно не настаивал, и плебс, несмотря на свое несогласие и свою враждебность воле Катула, не захотел лишить его своей справедливой признательности» (II, 32, 2).

Антитеза характерна не только для авторской речи. Побежденный Митридат говорит Помпею: «Non esse turpe ab eo vinci, quem vincere esse nefas, neque inhoneste aliquem summitti huic, quem fortuna super omnes extulisse. — He позорно потерпеть поражение от того, кого беззаконно было бы победить: не бесчестно подчиниться тому, кого фортуна поставила выше всех» (II, 37, 4).

Особенно — показательна антитеза при описании драматических ситуаций, связанных с гражданскими войнами. Выразительность достигается главным образом с помощью анафоры, как лексической, так и синтаксической, а иногда и обеих вместе: «Alterius ducis causa melior videbatur, alterius erat firmior. — Дело одного полководца казалось более справедливым, другого — более надежным» (II, 49, 1); «Hic omnia pretiosa, illic valentia. — Здесь все блистательно, там — прочно» (II, 49, 2); «Nihil relictum a Caesare, quod servandae pacis causa temptari posset, nihil receptum a Pompeianis. — Ничто не было упущено Цезарем для сохранения мира, ничто не было принято помпеянцами» (II, 49, 3); «Pompeium senatus auctoritas, Caesarem militum armavit fiducia. — Помпея вооружил авторитет сената, Цезаря — доверие воинов» (II, 49, 2).

Во всех этих случаях антитеза строится на антонимии, которая зачастую обусловлена только контекстуально: Помпей — Цезарь, авторитет сената — доверие воинов. Антитеза всегда начинается с анафоры, которая может быть лексической (nihil — nihil) или синтаксической (hic — illic). Почти всегда для нее характерно симметричное расположение срединных и конечных членов.

Завершенность синтаксических построений Веллея Патеркула, как правило, остается вне поля зрения современных исследователей. Например, А. Вудмен находит, что В. Патеркул строит свои периоды «неопытной рукой». В то же время он отмечает недостаточное внимание ученых к структуре фразы Веллея Патеркула и посвящает небольшую статью стройной организации периода в описании битвы при Акции[607].

Интерес В. Патеркула как историка сосредоточен на исторических деятелях: на первом плане у него — личность. Это обстоятельство отразилось на стиле всего сочинения в целом. Портретные характеристики почти всех политических деятелей отличаются стройной синтаксической организацией и умелым использованием риторических средств.

Для Веллея характерно обилие превосходных степеней, некоторые из них появляются впервые у него, например, cruentissimus (II, 53, 3), distractissimus (II, 114, 1), fulgentissimus (II, 71, 1), perfeсtissimus (I, 5, 2; II, 36), а также слов, выражающих превосходство (eminens, eminentia, claritudo, elucere и др.) — Применяемые прежде всего к принцепсам и членам императорской фамилии, они призваны подчеркнуть особое положение, занимаемое в государстве новыми господами, вытеснившими из политической жизни народ и оставившими сенату почет без власти. Для того чтобы еще боль ше подчеркнуть их величие, он применяет по отношению к самому себе уничижительные оценки типа «если позволит моя посредственность», которые обычны для литературы монархических эпох. В этом отношении язык «Римской истории» Веллея больше говорит о переменах, происшедших в обществе, чем что бы то ни было.

Веллей пользуется лексикой, характерной для римской прозы конца республики и времени Августа. В то же время мы находим у него слова, которые до него не употреблялись: favorabilis (II, 34, 2; 40, 2), praedatio (II, 73, 3), patratio (II, 98, 2), transcursus (II, 55; I, 86; I, 99, 4)[608]. Некоторые слова употребляются в необычном смысле, например, actus в значении negotium, adsurgere — ascendere, egredi — superare.

На язык Веллея оказала влияние поэтическая практика. Для придания языку торжественности он вводит слова, употреблявшиеся поэтами, — autumnare, eloquium, ineluctabilis, revolare. В этом отношении характерно также употребление Веллеем греческих слов (например, tetrarches, dynastes, naumachia, acanthus, thyrsus, cothurnus, aspis).

Веллей достигает художественного мастерства, однако при этом отдельные связующие звенья между характеристиками персонажей и динамичными описаниями событий могут казаться вялыми, содержащими плеоназмы, излишние частицы и вводные слова, мало способствующие ясности, четкости, динамичности повествования в целом.