«То было давно… там… в России…»

К. А. Коровин в зарубежье (1922–1939)

«Вы устали от революции, я понимаю. Вам следует уехать за границу. Конечно, мы не можем предоставить вам для этого средства» — так Константин Алексеевич Коровин не без иронии описывает обстоятельства, при которых совершился его судьбоносный отъезд из России.

Эту короткую сцену между Коровиным и А. В. Луначарским изображает сам художник в книге «Шаляпин. Встречи и совместная жизнь», в главе под названием «Отъезд»^[1]. Судя по источникам того времени, Коровин довольно точно описывает, как и почему его выпустили, или выпроводили, из России. Позже советские исследователи выдвинут совсем иные причины отъезда Коровина с семьей. Официально считалось, что художник выехал, во-первых, только на время, а во-вторых, он якобы хотел, чтобы его больная туберкулезом жена и сын-инвалид смогли поправить за границей свое здоровье.

На самом же деле одним из стимулов, подтолкнувших Коровина к отъезду, послужил отъезд за границу его друга Федора Шаляпина. Однако основная, еще более глубокая причина кроется в отрицательном отношении Коровина к революции и к тому, что она принесла. Это неприятие революции он как нельзя лучше изобразил в последней части автобиографии «Моя жизнь» — «Воспоминания 1917 г.»^[2].

До революции Константин Коровин снискал в России заслуженную славу как признанный мастер живописи, работающий в разных жанрах, как выдающийся сценограф и замечательный мастер прикладного искусства. Его живопись многократно представлялась на лучших выставках в России и за рубежом и неизменно получала высокую оценку.

Он достиг высочайшего государственного назначения — с 1910 года был главным художником Императорских театров. Начав в двадцать четыре года карьеру в качестве художника-декоратора в Частной опере Саввы Мамонтова (с 1885 г.), почти сразу после окончания Московского училища живописи, ваяния и зодчества (1884), Коровин стал реформатором русского оперного и балетного искусства. Созданные им театральные декорации и костюмы для исполнителей были совершенно не похожи на те, которые публика видела до сих пор. Зрители были в восторге, критика не оставляла его в покое — то хвалила коровинские постановки, то яростно нападала на художника, называя его вошедшим тогда в обиход модным словом «декадент». Всего для оперы Мамонтова и Императорских театров Коровиным было оформлено 64 балета и 84 оперы.

Будучи личностью разнообразных интересов и дарований, Коровин вместе с К. А. Станиславским, А. П. Чеховым, И. И. Левитаном и другими деятелями культуры основал (1898) Литературно-художественный кружок, призванный «способствовать развитию литературы и изящных искусств»^[3].

Художник много путешествовал. Яркие наблюдения, полученные им во время поездок по России, воплотились в серии декоративных панно, созданных для павильона Крайнего Севера на Нижегородской выставке (1896) и для Международной выставки в Париже (1899–1900). Для этой выставки он сконструировал павильон кустарной промышленности и представил тридцать своих панно. Сюжеты — Сибирь, Крайний Север и Средняя Азия^[4]. Французы наградили К. А. Коровина орденом Почетного легиона, он был удостоен также двух золотых и нескольких серебряных медалей^[5].

С 1901 года, по предложению В. А. Серова, Коровин возглавил жанрово-портретный класс Московского училища живописи, ваяния и зодчества (МУЖВЗ), где учился сам. Среди его учеников — Н. Сапунов, С. Судейкин, М. Сарьян, С. Герасимов, П. Кузнецов, К. Петров-Водкин и др. В 1905 году, по представлению В. Д. Поленова и В. М. Васнецова, его избирают академиком.

Революция 1917 года и разруха, которую она с собой принесла, в том числе и в сферу художественной жизни, оставили Коровина «не у дел». И хотя при новой власти видимость активной деятельности еще сохраняется (он входит в Особое совещание по делам искусств, в президиум Совета организаций художников Москвы и Коллегию художников театра, продолжает участвовать в московских и петроградских выставках, преподает), реорганизация театрального дела и художественных училищ вызывает у него резкое неприятие. И дома тоже не было покоя. Толпы революционных мародеров врывались в любое время суток в квартиру, где он жил, и обчищали ее; оставшиеся вещи приходилось менять на продукты, не на что было покупать краски и холсты, а местные власти к тому же постоянно грозили уплотнением.

В 1919 году Коровин был вынужден бежать с семьей из городской квартиры в глушь Тверской губернии. В деревне Островно он провел последние годы перед отъездом из России. Здесь было спокойнее, да и легче с пропитанием. Этот период нашел отражение в письмах к Ивану Кондратьевичу Крайтору^[6], устроителю выставок его картин (как тогда говорили, агенту). Художник писал, как он бедствует, как его, жену и сына одолевают болезни и как безумно трудно жить. Не имея возможности найти нужные материалы для написания картин, он вынужден был переключиться на миниатюры^[7]. О причинах, вынудивших Коровина уехать в деревню, вспоминает в эмиграции и В. Зеелер, секретарь Союза писателей и журналистов: «Несколько лет жизни „под большевиками“ совсем изнурили крепкую натуру художника: постоянные, нескончаемые обыски; налеты ночных бандитов; всякие „сокращения“; продовольственные лишения — создали обстановку совершенно непереносимую…»^[8]

Можно сказать, что художник стал эмигрантом в собственной стране еще задолго до эмиграции в Европу.

Последние две персональные выставки Коровина в России прошли в Москве в 1921 и 1922 годах.

В 1922 году границы новой, социалистической страны еще не были закрыты, а советское правительство само избавлялось от неугодных деятелей науки, культуры и искусства. «…Осенью 1922 года советское правительство в порядке акта, не имевшего прецедентов и впоследствии уже не повторенного, сделало эмиграции неожиданный и весьма ценный подарок, выслав за границу… свыше 160 представителей интеллигенции…»^[9]

Коровин покинул Россию в том же, 1922 году добровольно. Документально эта дата ничем не подтверждается, что ввело в заблуждение его ранних биографов, таких, как Н. Молева и И. Зильберштейн, которые полагали, что художник покинул Россию в 1923 году^[10]. По словам самого художника, он с семьей выехал «месяца через два» вслед за Шаляпиным^[11], который уехал 29 июня 1922 года^[12]. Коровины сначала оказались в Риге, затем в Германии, но очень скоро, возможно опять вслед за Шаляпиным, они переехали в Париж. В этом знакомом и любимом Константином Алексеевичем городе (художник был здесь дважды — в 1885 и 1900 гг.) началась его другая жизнь, в Зарубежье.

За границей Коровин сразу включается в работу. Он принимает участие в выставках, оформляет оперные и балетные спектакли.

Уже в 1923 году художник выставляет свои картины в галерее Николаи в Берлине, в 1924-м — в Нью-Йорке, в 1925-м — в парижской галерее Бернгейм и снова в Берлине.

С 1924 года Коровин возобновляет работу в театре и оформляет оперу «Золотой петушок» для Туринского театра. Тогда же он создает для труппы Анны Павловой декорации к балету «Дон Кихот» (шедшему в Лондоне и Нью-Йорке). Сотрудничество Коровина с прославленной балериной началось с 1910 г., еще в России, а за годы эмиграции он оформил для нее 15 гастрольных спектаклей: «Дон Кихот» (1924), «Весенние цветы Японии» (1924), «Осенние листья» (1928, 1930), «Русалка» (1931), «Дунай весной» (1935), «Маски» (1935), «Воспоминания о Венеции» (1935), «Спектр розы» (1935), «Кавказская сюита» (1935), «Турецкий танец» (1935), «Вена — 1890» (1935), «Князь Игорь» (1935), «Les Buffon’s» (1935), «Русский балет Парижа» (1935), «Славянские и цыганские танцы» (1936). Их с восторгом принимали зрители разных континентов^[13].

Однако получаемых за работу средств не хватало. У всех членов семьи были проблемы со здоровьем. Жена, Анна Яковлевна Фидлер, как уже говорилось, была больна туберкулезом; сын Алексей, ставший инвалидом в результате несчастного случая еще в 1915 году, когда ему перерезало ногу трамваем, нуждался в дорогих протезах, а у самого Константина Алексеевича была стенокардия, или, как тогда говорили, он страдал от грудной жабы.

Коровин пишет своему другу, музыкальному критику Б. Б. Красину (переписка с которым велась до 1925 года, пока еще доходили письма из Франции в Россию и обратно)^[14]: «Работал декорации, рисунки костюмов, картины, контракты — славы много, успех, газеты пишут ух! ты. Чести, а денег, денег грош, только-только дышать можно»^[15].

В 1925 году семью Коровиных постигает страшная трагедия. Горячо любимый сын Алексей на двадцать восьмом году жизни совершает попытку самоубийства. «…Он все думал, — пишет Коровин Красину, — что он не выздоровеет и что так и решил, кому он теперь нужен, ну, и решил проститься со светом. <…> Леша был плох… он видел, что отец замучился в бедах и болезнях и, будучи сам болен, думал, что не выздоровеет, хотел проститься, бедный парень, а ведь он хороший и честный. <…> Леша был два года на краю гибели… Я ведь боролся все время только с болезнями Леши и по-настоящему ничего не сделал в смысле живописи»^[16]. Но Алексей не погиб и долго поправлялся в больнице. Надо сказать, что Константин Алексеевич вообще очень глубоко переживал неудачливость сына. С большой нежностью к сыну и болью за него он пишет о случившемся тому же Красину^[17].

О жизни Алексея мы знаем мало. В каталоге «Художники русского театра. 1880–1930» приводятся сведения, согласно которым он, как и отец, занимался театрально-декорационным искусством; в 1918 году стал членом общества «Мир Искусства», участвовал в выставках этого объединения (1918 и 1920 гг.) и вообще был довольно талантливым художником^[18]. В письме Крайтору Коровин сообщал из Тверской губернии, где он жил с семьей перед отъездом за границу, что Алексей обнаруживает в своих картинах незаурядность таланта и что у него намечается «свой» стиль^[19]. Можно сказать, что он стоял на самом пороге своей творческой карьеры. Роковой несчастный случай, сделавший его инвалидом, отъезд из России и тяжелые обстоятельства первых лет эмиграции не дали его таланту нормально развиться. Так что семья Коровиных могла существовать лишь на те более чем скромные средства, которые получал за свою работу Константин Алексеевич.

В 1926 году он пишет декорации к опере «Севильский цирюльник», в которой был занят Федор Шаляпин, гастролирующий в США и Англии.

В 1927 году Коровин включает в состав выставки парижской группы «Мира Искусства» четыре свои картины, а в 1928-м его полотна украшали Международную выставку художников, скульпторов и архитекторов в Брюсселе. На ней были представлены работы как эмигрантов, так и советских мастеров.

Надо сказать, что 1928-й и, в большей степени, 1929 год были очень плодотворными в жизни художника. Для гастролей Русской оперы М. Н. Кузнецовой в Париже (сезон 1928/29 года) Коровин за один год оформляет четыре оперы: «Снегурочка», «Князь Игорь», «Русалка» и «Град Китеж». Труппа существовала на средства мужа оперной певицы Марии Кузнецовой, Альфреда Массне (племянник известного композитора). Это предприятие было задумано по примеру оперных постановок Саввы Мамонтова, где постановка опер осуществлялась совместными усилиями известных певцов, декораторов-художников и выдающихся танцоров. Вместе с Коровиным над оформлением спектаклей работали Александр Бенуа и Иван Билибин. К сожалению, проект, который всецело зависел от супружеских отношений Кузнецовой и Массне, развалился вместе с разводом этой пары, и спектакли со скандалом прервались в далекой Аргентине. Все же один сезон опера продержалась и была обставлена во всех отношениях роскошно. Даже театральная программа были оформлена, как журналы «Мира Искусства». Красочную обложку выполнил Билибин, а текст перемежался цветными иллюстрациями эскизов сцен и костюмов, выполненных Коровиным.

Участие в этом предприятии должно было вдохновить Коровина как живописца, а также могло существенно пополнить семейный бюджет, поскольку даже сын Алексей смог приложить здесь свои силы. Наконец удача улыбнулась. Из письма 1928 года К. А. Коровина к Герману Рубину мы узнаем об этом подъеме: «Моя свеча еще горит»^[20]. Однако радость была недолгой. Частная опера, как уже говорилось, потерпела крах, и, по всей вероятности, Коровин оказался среди тех, кто к тому же пострадал и материально (он даже собирался подать в суд на Кузнецову, но так этого и не сделал). И все же. За один год им были оформлены четыре оперы!

Критика приняла работу восторженно. По поводу «Снегурочки» и «Князя Игоря» писатель и критик Лоллий Львов опубликовал две статьи^[21]. В обеих статьях он уделяет больше внимания «Снегурочке», сравнивая впечатление, полученное от спектакля в России (постановка дореволюционная, до 1900-х годов), с тем, что прочувствовал в Париже. «Мы тогда уходили из театра под обаянием виденного и слышанного, но наша душа все же не отзывалась на виденное с таким трепетом и такой радостью, как теперь. Отчего? Лучше ли стал Коровин теперь? Или, может быть, разгадка в том, что мы стали иными — после пережитой горечи потерь и утрат научились более ценить и более радоваться прекрасным видениям нашей России…»^[22]

Свой отзыв о тех же спектаклях дает вышеупомянутый В. Зеелер. Он пишет, что здесь «весь талант Коровина развернулся в полной силе: декорации, костюмы (а их было сделано до 350) поражали своей красотой и красочностью. Здесь художник — не помогал… а был одним из участников (непременных и главных) всего целого; он создавал в спектакле элементы „зрелища“, равноценные музыке»^[23].

Пожалуй, высшей точкой в выставочном деле художника стала его персональная выставка под названием «Впечатления Парижа», открывшаяся в Париже все в том же, 1929 году в галерее Кольбер. Весьма положительно отозвался о ней известный французский художественный критик Луи Воксель в парижской газете «Жиль Блаз» («Gil Blas»). Лоллий Львов в статье «Париж Константина Коровина» цитирует Вокселя в русском переводе: «Коровин — один из прекрасных русских художников данного момента. Его искусство сама жизнь, движение, свет. Он любит Париж, и это пристрастие проходит по его ярко окрашенным холстам… Наши посеребренные, бирюзовые, аметистовые небеса, это наше легкое небо, как бы вымытое после дождей, и атмосфера простонародных предместий, загруженность мостовых и тротуаров, заторы, шум, феерия вечеров Парижа — то, что есть наше существование и наша мука, — все это Коровин глубоко почувствовал, наблюдал любознательным глазом и зарегистрировал с точностью, не потерявшись в деталях. Искусство, конечно, живописца, и нисколько не иллюстративное или служащее анекдоту, ибо все в нем пластически преображено»^[24].

Одну из картин этого цикла увидел Илья Ефимович Репин, живший в то время в Финляндии. Он делится с давнишним другом своими впечатлениями: «Какой-то южный город ползет на большую гору. Он, кажется, называл это улицей Марселы, не помню хорошо. Но это чудо! Браво, маэстро! Браво! Чудо! Фу ты, прелесть, какие краски! Серые с морозом — солнцем, чудо, чудо!! Я ставлю Бог знает что, если у кого найдутся такие краски!! Простите, дорогой…

Ваш Илья Репин — коленопреклоненный… аплодирует!!! Коровину»^[25].

В ответ Коровин пишет, что это письмо «с чрезмерными похвалами» подняло его удрученный дух^[26].

Итак, можно обобщить, что к 1929 году Коровин переживает взлет творческой деятельности и оказывается в центре художественной жизни. Увы, материального достатка и душевного покоя это не приносит.

Тогда же его приглашают как представителя России наряду с известными художниками, скульпторами и критиками других стран в состав жюри конкурса на звание «Мисс Европа». Коровина радовала оказанная честь, и он с удовольствием согласился на такое же приглашение и в 1930 году. Конечно же, он оценивал красоту конкурсанток как художник. А как начинающий писатель написал об этом очерк^[27].

Приближался семидесятый год жизни… Старость брала свое, и руки уже не так легко владели кистью. По всем признакам, активность Коровина как художника после 1929 года постепенно стала сходить на нет, хотя в 1930-м его работы выставлялись в нескольких европейских городах: Амстердаме, Берлине и Белграде.

В 1931 году, по предложению Натальи Алексеевой, бывшей артистки театра Злобина, которая была знакома с Коровиным еще в России и возобновила с ним свою дружбу в эмиграции, Коровин становится почетным членом Союза деятелей русского искусства во Франции. Он сделался желанным гостем на собраниях Союза и как художник, и как рассказчик. Деятельность Союза деятелей русского искусства сводилась главным образом к устройству вечеров, посвященных русской литературе, и он просуществовал вплоть до 1940 года. Коровин состоял в нем до последних своих дней. Встречи происходили регулярно, организовывались лекции, и устраивались театральные выступления. Со слов Алексеевой, «хозяйки» на собраниях Союза, Коровин часто выступал и был очень популярен благодаря своему таланту рассказчика. Его рассказы о знаменитых современниках и старой Москве приводили слушателей в восторг.

В ноябре 1931 года отмечалось семидесятилетие К. А. Коровина. В честь юбиляра маститый художественный критик Сергей Маковский опубликовал статью, в которой отметил, насколько картины, написанные Коровиным в Париже, отличаются восприятием молодости. Он пишет, что Коровин, превратившись из «саврасовского пейзажиста» в «цветистого парижанина», остался «неувядаемым цветением того русского импрессионизма, который сблизил в конце 19 века наше искусство с французской школой» и что художник не утерял свой особенный талант к «разрешению эмоционально-живописной задачи — к преображению мира живописной музыкой»^[28].

Александр Бенуа, один из ярчайших представителей русской эмиграции тех лет, также опубликовал статью по поводу юбилея Коровина. Бенуа пишет о Коровине, что это был «…живописец Божьей милости, необычайно остроумный, необычайно внимательный, восхитительный рассказчик, моментами и очень изящный литератор (курсив мой. — Т. Е.)»^[29]. Пожалуй, этот отзыв стал первым публичным признанием Коровина-писателя.

Подобная характеристика приобретает особую ценность, поскольку она дана собратом по цеху художников и литераторов.

Оба живописца, несмотря на полную противоположность характеров и художественных школ, еще в 20-х годах в России принимали участие в таких совместных творческих начинаниях, как оперные реформы у Саввы Мамонтова или «Мир Искусства». В эмиграции, как уже говорилось, они участвовали в театральных проектах Марии Кузнецовой. В Париже, правда, поговаривали, что Бенуа завидовал коровинскому таланту, а Коровин завидовал учености Бенуа. Как бы то ни было, оба художника безусловно уважали и ценили друг друга.

В следующем, 1932 году более широко отмечалась другая дата — пятидесятилетие творческого пути Константина Коровина (со дня поступления в Академию художеств). Газеты широко освещали это событие.

И опять Александр Бенуа первым откликается на это знаменательное событие. В статье, опубликованной в газете «Последние Новости», он дает обстоятельный анализ вклада Коровина в русскую живопись, а также в развитие театрального искусства. Бенуа называет его «учителем» и заканчивает статью такими словами: «Сейчас мастер, невзирая на свой почтенный возраст, полон творческих сил, и талант его так же ярок, как тридцать и сорок лет тому назад»^[30].

Чествование художника состоялось в Обществе русского искусства во Франции. С приветственным словом к юбиляру обратился Александр Бенуа. Выступили также представители от Русской академической группы, Московского землячества, Союза деятелей русского искусства, Российского музыкального общества. Коровина называют «гордостью русского искусства»^[31]. В переполненном зале Гаво был дан концерт в честь юбиляра. Известные певцы исполняли романсы русских композиторов под аккомпанемент А. Глазунова.

В парижской галерее Гранофф прошла персональная выставка Константина Алексеевича, на которой были представлены его последние работы — пейзажи вечернего Парижа. Интересно, как сами французы отозвались о русском художнике, чье творчество теперь вдохновлялось мотивами и красками города-загадки, города вечных огней. Так, О. де Клем (О. de Klemm) в брошюрке, посвященной выставке, пишет, что Коровина можно встретить вечером на Монмартре, на углу какой-нибудь маленькой улочки. Вот он устраивается со своим мольбертом и специально придуманной лампочкой для того, чтобы писать ночной Париж. Его окружает толпа любопытных. «Живой глаз, борода развевается ветром, он быстро кладет мазки кистью. На полотне нарождаются между мазками красок и благодаря искусной технике террасы кафе, игра разноцветных вывесок, фонарей, афиш… Развивая свой художественный почерк, русский импрессионист сочетал импульсивность русского искусства с гармоническим благоразумием французского искусства»^[32].

Вс. Малянтович в своем отчете о юбилее в «Последних Новостях» замечает, что если бы юбилей Коровина праздновался в России, то была бы устроена его «громадная ретроспективная выставка». Выставка в Париже, конечно, скромнее, но она отвечает «на один частный, занимающий нас вопрос — в каком состоянии сейчас талант маститого художника. В блестящем, — отвечают нам пленительные этюды ночного и дневного Парижа, воспоминания о русских снежных ночах и театрально-декоративные фантазии»^[33].

Закончить обзор юбилейных выступлений в печати можно «Письмом из Парижа», напечатанным Валерианом Светловым в рижской газете «Сегодня». Он пишет о рассказах и очерках Константина Коровина, появляющихся в печати с 1929 года, так: «Перед читателем возникают образы, пейзажи и сцены, как будто он видит их написанными на холсте в той же живой, блещущей, импрессионистской манере, которая является органической природой этого изумительного художника-поэта». Светлов, таким образом, первым подметил, что мастерство Коровина-писателя вышло из мастерства Коровина-художника, что служит ключом к пониманию литературного дара художника-писателя. Статья заканчивается восторженным возгласом: «Но Коровин не только поэт и художник краски. Он еще поэт и художник слова»^[34].

К сожалению, сам юбиляр не прочел этих отзывов. Дело в том, что Коровин перестал обращать внимание на критику еще в России, когда все газеты наперебой ругали его и, что его особенно оскорбляло, «поносили декадентством». Поэтому у него выработалось отрицательное отношение к статьям о себе. Это чувство, по всей вероятности, перенеслось и на почти полное игнорирование им газетных рецензий о своем творчестве и в Париже. К этому мы еще вернемся, когда речь пойдет о семидесятипятилетнем юбилее.

Внешне все выглядело так, будто художник процветает, как в творческом отношении, так и в житейском плане, что никак не соответствовало реальности. Мастерство Коровина по-прежнему не приносило ему никакого материального благополучия. Ирина Шаляпина, посетившая художника в том же, юбилейном 1932 году, ужасалась убогости обстановки, в которой он жил. «То, что представилось моим глазам, — вспоминала она, — потрясло. Я не могла представить, что так может жить один из лучших наших художников. Сырая комната, в углу кровать, задернутая пологом, несколько стульев»^[35].

Жизнь Константина Алексеевича в эмиграции сложилась неблагополучно с самого начала. Покидая Россию, он передал почти все свои картины И. К. Крайтору для устройства выставки по приезде за границу. Из писем Коровина мы узнаем, что Крайтор не выполнил договоренности и исчез вместе с картинами и деньгами из поля зрения художника. На это указывают неоднократные упоминания в письмах Коровина: «…Крайтора я уже с весны не видал…», «Крайтора я не видал два года, и где картины мои, что у него, не знаю»^[36]. В действительности Крайтор жил в Париже, продолжал свою деятельность и не думал скрываться.

По данным, найденным мной в архиве художественного критика и художника И. И. Мозалевского в Государственной Третьяковской галерее, история с выставкой прояснилась. Крайтор объяснял Коровину, что после закрытия выставки, которая проходила в Голландии, картины пропали — очевидно, не без участия ее устроителей. В результате — ни картин, ни денег. Мозалевский даже говорит о том, что Крайтор продолжал быть агентом Коровина до конца. Правда, роль Крайтора, по мнению Мозалевского, была сомнительной, так как тот, беря картины Коровина на продажу, отдавал художнику лишь малую долю выручки, причем учет не велся и никаких расписок не существовало^[37]. Из писем Коровина к Красину стало ясно, что между Коровиным и Крайтором еще в России произошла ссора, последствия которой, очевидно, сказались на поведении Крайтора^[38].

К тому же Коровин был абсолютно не приспособлен вести дела самолично. Он писал своему другу и меценату Стефану Дорожинскому, который появился в его жизни в 1932 году: «…Я не люблю, ненавижу продавать картины сам. Это меня угнетает»^[39]. Благодаря этой черте характера он оказался попросту в кабальной зависимости от недобросовестных людей, что, безусловно, усугубило и без того бедственное материальное положение художника. Из писем к Красину мы узнаем, что Коровин обязался написать для кого-то сорок картин, за которые получил небольшой аванс^[40]. Кто заказал эти картины (возможно, тот же Крайтор) и сколько именно художник получил за них, неизвестно. Очевидно одно: это обязательство висело камнем на шее художника многие годы. Коровин сообщает Красину, что на выставку в галерее Бернгейма в Париже в 1925 году, где было выставлено двадцать его картин, он не попал, так как был болен. И добавляет, что эти картины «уже были не мои»^[41], т. е. должны были уйти в счет уплаты долга.

Безденежье удручающе сказывалось на условиях, в которых жили Коровины. Неустроенность быта для самого Алексея Константиновича была привычной с ранних лет. Шаляпин, описывая в юбилейной статье привычки молодого Коровина, говорит, что художник не брезговал устраиваться на «нелепой кровати, устроенной так, что ее ребра обязательно должны вонзиться в позвоночник спящего на ней великомученика…»^[42]. Или припоминал чемодан молодого Коровина, в котором соседствовали полуоткрытая банка с сардинками, сосуд с засохшими червями, струны от скрипки, краски^[43]. И это в те годы, когда художник был на высоте славы! Причем он строго запрещал наводить порядок в своем хозяйстве. «И не дай Бог, если кто-нибудь ненароком перевернет сардинки или червяков! Константин Алексеевич волнуется, кричит: „Не устраивайте мне хаоса в моей жизни!..“»^[44] Н. В. Поленова (дочь художника) описывает похожую обстановку, которую она увидела в Москве в мастерской у Коровина, — все его житейские принадлежности лежали на столе в большой куче, из которой он извлекал все, что ему нужно было в данный момент: гребень, фрачную рубашку, ваксу для ботинок, цилиндр, перчатки и т. д.^[45] Вряд ли Коровин изменил своим привычкам в Париже. Но основная причина столь жалкого существования кроется, конечно, в отсутствии необходимых средств. Доказательством материального неблагополучия художника служит также то обстоятельство, что близкий Алексеевой (она жила в том же доме на бульваре Мюрат, что и Коровины) доктор Чекунов лечил всю семью Коровиных чаще всего даром, ибо денег в семье не было. Иногда, правда, он получал вместо платы картины. Художник все же пытался скрыть от окружающих свое бедственное положение. Недаром парижские знакомые рассказывали, что проникнуть в квартиру к Коровиным было почти невозможно.

По рассказам все той же Натальи Алексеевой и Бориса Зайцева, навещавших Коровина, он был очень одинок. Жена вообще не интересовалась его делами и, по словам Алексеевой, хоть и была хорошей хозяйкой, обладала тяжелым, мелочным характером и никогда не разделяла художественных устремлений мужа. Совместная жизнь Константина Алексеевича и Анны Яковлевны Фидлер (хористка из Частной оперы Мамонтова) была непростой. У них родился ребенок, мальчик, но прожил недолго. По словам самого Коровина, он умер от недосмотра, потому что он, как отец, не мог обеспечить ребенка ни нормальным питанием, ни уходом. «Дорого и трудно мне доставался хлеб мой. И помню первые награды, когда меня не брали на выставки по случаю новаторства, то за это я в нужде 27-ми лет нес на кладбище своего первого сына Анны Яковлевны…»^[46] Тогда они еще не были женаты. Случившееся глубоко потрясло художника. В 1897 году родился второй сын, Алексей. Коровин обвенчался с Анной Яковлевной в 1902 году, и чувство вины перед первым ребенком перелилось у него в непомерно сильную привязанность ко второму сыну. К этому прибавилось увечье, полученное Алексеем, что еще больше растравляло жалость художника к сыну. В результате Алексей, будучи от природы не совсем уравновешенным, превратился в человека с тяжелым характером. Хотя в меру своих сил Алексей и помогал отцу в создании театральных декораций и подрабатывал иногда оформителем в различных кабаре^[47], все же материально он полностью зависел от отца. Условия жизни намного осложнились после женитьбы Алексея, когда в той же каморке к прежним жильцам прибавилась его жена, а затем и сын, тоже Алексей. Главной опорой разросшейся семьи по-прежнему оставался сам пожилой художник. Ситуация порождала нелегкие отношения в семье, нередко бывали случаи насилия со стороны сына над отцом и над собственной женой.

После активного времяпрепровождения в дореволюционной России, где его вечно окружали друзья, в Париже Коровин духовно оказался совсем один.

Даже Шаляпин, неотлучный сотоварищ Коровина и в театральных исканиях, и на рыбной ловле, как-то отошел в эмиграции от своего друга. В письме к Красину Коровин указывает на свою бедность и неприглядный вид как на причины отчуждения великого певца, ставшего столь знаменитым в Европе и Америке^[48].

Впрочем, в Париже ходили настойчивые слухи о том, что Шаляпин сторонился Коровина не только из-за бедности художника. Главной причиной назывался якобы несчастный случай, происшедший с дочерью Шаляпина. Говорили, что сын Коровина попал под трамвай в Берлине, спасая дочь Шаляпина, и при этом потерял ногу или даже обе ноги. Просматривая в Третьяковской галерее архив В. А. Самкова, соавтора И. С. Зильберштейна по подготовке издания «Константин Коровин вспоминает…», я обнаружила медицинское заключение о травме, полученной Алексеем Коровиным в 1915 году в Москве. Вот что произошло на самом деле. Алексей оступился, влезая на ступеньку трамвая, и ему смело ступню левой ноги. В лечебнице пришлось отнять на ней три пальца, после чего Алексей стал хромать и нуждался в протезе. Истоки парижских пересудов, связывающих имя Шаляпина с этим происшествием, возможно, породило то обстоятельство, что сразу после несчастного случая Алексея отвезли на квартиру к Шаляпиным, так как она была неподалеку, а уже оттуда — в лечебницу. Сообщение об этом инциденте напечатала газета «Русское слово» от 28 сентября 1915 года. В Париже также поговаривали, что Шаляпин и Коровин едва не подрались во время какого-то спора и что после этого они уже никогда не разговаривали.

Все это не соответствует действительности. Доказательством глубокой привязанности и уважения Коровина к Шаляпину служат его воспоминания «Шаляпин. Встречи и совместная жизнь», написанные сразу после смерти певца и публикуемые в книге второй настоящего издания. Понятно, что в условиях эмиграции жизненные обстоятельства не позволяли друзьям поддерживать тот образ жизни, какой связывал их в России. Там были общая творческая деятельность, увлечение охотой и рыбной ловлей, любовь к жизни в деревенской глуши. В эмиграции же у них было мало точек соприкосновения. Шаляпин разъезжал с выступлениями по всему миру, а Коровин погряз в семейных невзгодах. Только один раз художник сделал декорации к опере, в которой пел Шаляпин, — это был «Севильский цирюльник», о чем упоминалось выше. Именно эти обстоятельства неизбежно отдаляли закадычных друзей. Однако их связь друг с другом не прерывалась. Известно, что Коровин бывал у Шаляпина, в частности, в 1935 году, когда приезжала из Москвы дочь Шаляпина — Ирина Федоровна.

А Шаляпин к пятидесятилетию художественной деятельности Коровина прислал теплую и полную уважения поздравительную телеграмму, которая была зачитана на торжественном обеде. Шаляпин также поместил в газете «Последние Новости» свои воспоминания о Коровине (цитаты из которых уже приводились выше), где он благодарит друга за все, что он дал ему в начале его карьеры. Что же касается ссор между Коровиным и Шаляпиным, то они на протяжении многих лет были обыденным явлением, ибо оба не отличались мирным характером. Шаляпин мог поссориться и на всю жизнь. Так было, например, с Серовым и Врубелем. С первым Шаляпин как будто все же помирился (незадолго до кончины художника).

Жизнь в Париже и захватывала Коровина, и огорчала. У него поначалу возникало намерение вернуться в Россию, особенно под влиянием писем Красина, зовущего домой. Тот даже прислал Коровину 250 долларов на дорогу. Сумма была выделена комитетом по организации выставок. В своих письмах Коровин неоднократно упоминает об этих деньгах и говорит, что сейчас, т. е. в середине 20-х годов, ехать обратно он никак не может, ибо семейные обстоятельства и долги не отпускают его, а эти 250 долларов припрятаны им на случай отъезда. «…Ехать не могу — весь в долгах… Я попал в тяжелые условия в чужой стране, оставшись с тридцатью франками и семьей, да еще с больными. Я же вынужден работать за то, что дают, а ведь видят, что я нуждаюсь. <…> Крайтор-то выставки так и не сделал, а я на нее надеялся — зачем же я поехал-то? Черт унес меня за границу в надежде на выставку у Крайтора, у которого моя же душа в моих картинах»^[49]. Получается, что при всей нужде Коровин не позволял себе истратить эту сумму. Это свидетельствует о том, насколько щепетильно художник относился к долгам. По переписке Коровина с Красиным, которая обрывается, как уже говорилось, приблизительно к 1925 году, неизвестно, что стало с деньгами. Сюда можно добавить, что Коровин с нетерпением ожидал приезда Красина в Париж. Ему хотелось, чтобы друг своими глазами увидел, как трудно ему живется. Известно, что Красин действительно был в Париже в 1925 году и навещал Шаляпина. Но мы не знаем, виделся ли он с художником и смог ли тот отдать ему свой долг.

В 1926 году, встретившись в Париже с Сарьяном, Коровин говорил ему: «Моя единственная мечта — вернуться, <…> вернуться на родину, хочу умереть в России»^[50].

С годами желание вернуться на родину ослабевает.

В советских же источниках писалось, что Коровин в Париже «сошел на нет» и что он только и жил мечтой о возвращении на родину. Однако Наталья Алексеева отрицает это: «Он мечтал уехать в Россию, но только не в советскую». Ирина Федоровна Шаляпина также вспоминает, что к 1932 году Коровин определенно решил не возвращаться. На ее приглашение в Москву художник ответил: «Куда теперь, кому я нужен, руки трясутся»^[51].

После 1932 года проследить появление картин Коровина гораздо труднее, поскольку он уже не очень активно их выставляет. Возможно, потому, что спрос на его пейзажи вечернего Парижа упал. Современники отмечали, что художник все еще возвращался к родным мотивам, но все же чувствовалось, что он утратил с ними ту живую связь, которая была у него, когда он жил на родине. Удивительное дело: как художник Коровин пытался черпать вдохновение из окружающего его пространства, т. е. им уже овладели парижские сюжеты, а на литературном поприще он всеми мыслями был устремлен к утраченной России. И Коровин все чаще и чаще берется не за кисть, а за перо.

Самые первые литературные опыты Коровина относятся ко времени, когда он еще жил в России. В 1914 году вышли в свет два его очерка — о Шаляпине^[52] и Левитане^[53]. А чуть раньше Коровин вместе с Шаляпиным писал рассказы «Утехи и горести рыболовов» в ежедневно издаваемом друзьями «Журнале для себя»^[54]. Так что писательское начало проявилось в Коровине задолго до признания его как литератора.

В 1911 году, после смерти В. А. Серова, у Коровина начались проблемы с сердцем — у него стала развиваться стенокардия (грудная жаба). Болезнь прогрессировала, часто приковывая его к постели. В 1918 году художник был определен в санаторий в Севастополе, где, по его словам, он начал писать воспоминания о детстве, которые, однако, остались ненапечатанными.

За границей Коровин обращается к перу в связи с попыткой самоубийства сына, о чем говорилось выше. Он был настолько взволнован этим обстоятельством, что решил активнее влиять на душевный настрой сына и помочь ему избавиться от депрессии. Вот что он пишет Красину: «…Даже написал целую книгу на рыбной ловле и посылаю написанное в больницу к Леше, стараясь развлечь его печальный дух. Я читал Феде (маленькому Шаляпину) и дочери П. Ключевского — юные сердца меня похвалили»^[55].

Данная рукопись также не дошла до публикации, однако автору этих строк удалось приобрести ее у вдовы Дорожинского, С. Б. Дорожинская-Курило, и с большим трудом, ввиду очень неразборчивого почерка Коровина, расшифровать^[56]. Повествование с литературной точки зрения очень слабое, сырое, однако уже здесь намечается особый стиль Коровина-писателя. Тут и юмор, и радостное восприятие жизни, и поклонение русской природе, и удивительное коровинское слияние с простым людом. В то же время уже в этой начальной литературной попытке содержатся как бы зародыши тем и персонажей, которые потом прорастут в его многочисленных изумительных рассказах о жизни в России.

Первый литературный успех пришел к Коровину в 1929 году, когда парижская газета «Россия и славянство» напечатала его очерк под названием «Из моих встреч с А. П. Чеховым»^[57]. В этой газете работал Лоллий Львов, чьи хвалебные отзывы о Коровине-декораторе и художнике мы уже приводили. Именно он, высоко оценивая Коровина как мастера устного рассказа, уговорил художника печататься в его газете. Затем появились на свет очерки Коровина о Врубеле^[58] и о самом себе^[59]. Этими публикациями ограничивается сотрудничество Коровина в «России и славянстве». Позже Коровин стал печататься в газете «Возрождение» и — в меньшей степени — в журнале «Иллюстрированная Россия».

Его жанр — короткие очерки или рассказы. В газетах они укладывались по объему в один номер. Если тема требовала продолжения, то бывали серии очерков («На Севере Диком», в шести номерах; «Чуркин», в четырех номерах). Коровина не тянуло к большим формам, таким, как роман или повесть. Его проза носит подчеркнуто мемуарный характер, где под повествованием от первого лица кроется и вымысел, и стилизация, и полемика, и даже целая последовательная философия жизни.

Вопреки давнишней традиции художников писать мемуары или записывать события Коровин никогда не вел дневников, не публиковал статей. Но в старости его охватило желание, как случалось у многих художников во все времена, выразить словами то, что он всю жизнь делал кистью. Сначала ему было очень трудно справляться с новым ремеслом. Он приходил в редакцию с рукописью, и, по словам Юлия Семенова, одного из редакторов «Возрождения», там происходило его обучение писательскому мастерству. «В редакцию „Возрождения“ пришел новый эмигрант — К. А. Коровин, уже старый, такой же красивый, такой же талантливый, такой же живой. Он принес рассказ. Рассказ яркий, красочный, как и его живопись, но написанный так, как будто бы автор никогда в жизни ничего не писал. Фразы были без начала и без конца, отдельные слова. Это художник-импрессионист отдельными словами-мазками набрасывал пером какие-то эскизы. Пришлось сильно править и рассказывать ему, почему его правят именно так, а не иначе. Коровин слушал все замечания, которые ему делали другие писатели, другие члены редакции, все слушал и принимал к сведению. И, начав писать в семьдесят лет, — быстро воспринял все, что было нужно для писания»^[60].

Еще одним человеком, кто настоятельно советовал Коровину заняться литературным творчеством, был Иван Лукаш, писатель, в то время также сотрудник «Возрождения». Его вдова писала мне: «Иван Сазонтович (мой муж), конечно, навел его (Коровина) на мысль записывать свои рассказы и, конечно, редактировал с охотой их»^[61].

В своих воспоминаниях и рассказах о России — здесь и детство, и учеба в Училище живописи, ваяния и зодчества, и друзья юности, и становление творческой зрелости, и старая Москва с ее бытом и знаменитыми личностями, и жизнь в деревенской глуши, куда любят съезжаться приятели, чтобы забыться на охоте и рыбной ловле от городской суеты, — Коровин вновь обретает себя, тот внутренний стержень, которого так не хватает ему в эмиграции. Там, в России, все было по-другому. Он так тоскует по ее просторам, запахам, краскам!

Опыт Коровина-писателя с годами обогащается, и к 1935 году литературная деятельность определенно начинает преобладать над художественной. Его рассказы и очерки появляются в печати со все большей регулярностью. В декабре 1934 года С. Дорожинский предлагает Коровину написать автобиографию и берется издать ее. Коровин с энтузиазмом отнесся к предложению Дорожинского и написал мемуары «Моя жизнь» с удивительной быстротой — к июлю 1935 года. Дорожинский, заказывая мемуары Коровину, настаивал на том, чтобы тот передал ему все права на публикацию, однако машинопись из 120 страниц, которую представил Коровин, так и пролежала ненапечатанной 35 лет. Только в 1970 году ее приобрел у вдовы Дорожинского Марк Вейнбаум, редактор нью-йоркской газеты «Новое Русское Слово», и в том же году она была впервые напечатана в этой газете. Замечательная автобиография в форме очерков открывается описанием самого раннего детства Коровина и заканчивается воспоминаниями 1917 года. Эти мемуары стали известны советскому читателю благодаря публикации И. Зильберштейна и В. Самкова. Они открывают книгу «Константин Коровин вспоминает…», однако были напечатаны с многочисленными разночтениями, вставками, цензурными изъятиями и с искаженным концом. И только в настоящем издании они публикуются в точном соответствии с авторизованной машинописью.

Коровин говорил о себе, что он «не охотник праздности». С 1935 года он приносил в редакцию газеты «Возрождение» по одному рассказу в неделю. В Париже ходили разные слухи о его заработках при таком постоянном сотрудничестве в газете. Кое-кто говорил, что Абрам Гукасов, редактор «Возрождения», хорошо ему платил^[62], однако Ирина Шаляпина, посетившая Коровиных во второй свой приезд в Париж в 1935 году, не обнаружила в их быту никаких перемен к лучшему.

В 1936 году Коровину исполнилось семьдесят пять лет, и по этому поводу газета «Возрождение» устроила юбилейный концерт.

Юбилей К. А. Коровина отмечался 12 декабря в соседстве с шестидесятилетним юбилеем А. А. Плещеева и не был таким пышным, как юбилей пятидесятилетия его художественной деятельности, но все же: «Интимный ужин прошел в атмосфере совершенно исключительного подъема, сердечной взволнованности и простоты… В трех коротких обращениях к сотоварищам К. А. Коровин, с совершенно исключительным даже для него юмором и блеском, коснулся всего — от вопросов общественно-злободневных до мелочей редакционной жизни и отношений. Каждое из этих обращений сопровождалось взрывами смеха и подлинными овациями»^[63].

Журнал «Иллюстрированная Россия», в котором Коровин печатался с 1930 года (примечательно, что коровинские очерки в этом издании сопровождались фотографиями или даже эскизами самого автора), также отметил эту дату. Прекрасную статью о юбиляре написал секретарь журнала, известный публицист и критик Георгий Немирович-Данченко. Описав жизнь и творчество Коровина в России, Немирович-Данченко переходит к анализу деятельности художника за рубежом.

«В эмиграции К. А. с 1922 года. И здесь, в изгнании, вдали от родины, которую К. А. так трогательно и нежно любит, в нем открылся другой его талант — талант русского писателя, который сразу же выдвинул гордость нашей живописи в первые ряды русской литературы… Из К. А. выработался русский беллетрист, дарование которого в наши безрадостные дни сразу же засияло ярким блеском самобытности, неподдельного юмора и новизны тех литературных образов, которые он нам дал. Новизны, потому что К. А. нашел такие краски в изображении русского человека и русской действительности, которые до сих пор нам не были знакомы»^[64]. Немирович-Данченко заканчивает свою статью пожеланием юбиляру, кроме стандартных здоровья и сил, того, «чтобы его доброе сердце веселилось служением красоте и русскому слову. И мы счастливы, — добавляет он, — что можем сказать ему, как мы его все любим и как мы ему благодарны…»^[65].

На имя юбиляра в редакцию газеты «Возрождение» поступило много писем читателей, восторженных почитателей его рассказов. Они были переданы Коровину, и тот даже откликнулся благодарственной заметкой. «Глубокоуважаемый господин редактор… Получив в день семидесятипятилетия приветствия от читателей моих незатейливых рассказов про край родной, сердечно и душевно благодарю их всех за внимание и чувства добрые»^[66].

Однако, похоже, высокое определение профессиональной критикой статуса юбиляра опять не дошло до адресата, как и отзывы о его творчестве на предыдущем юбилее 1932 года. В 1937-м Коровин жалуется Дорожинскому: «…Вот я в промежутках живописи… пишу рассказы — это ведь искусство, литература… Так, за все десятилетия этого труда я не встретил ни одного печатного отзыва. Ни похвалы, ни брани. Немножко странно»^[67]. Странно все-таки то, что никто не сказал Коровину, что ситуация изменилась, даже тот же Дорожинский. Правда, скорее всего, именование Коровина писателем вряд ли пришлось бы ему по душе, поскольку он никогда не любил «идейность» и «поучительность» большинства писателей-современников. Коровин хотел, чтобы читатель никогда не забывал, что он художник и что он пишет свои рассказы, как картины. «Пишу наитием, будто для каких-то несуществующих друзей. Пишу от любви к людям, не идейно, не поучая никого, а как художник»^[68].

Выше уже говорилось, что Коровину довелось много претерпеть от несправедливой критики. В своих парижских письмах к Красину он обрушивается на рецензентов (скорее, в общем, чем на кого-нибудь определенно) и жалуется на непонимание. Это непонимание он называет «чертом» и относит его к критике, которая, как и в России, враждебно относится к его творчеству^[69]. Много позже, в другом письме, к Дорожинскому, Коровин снова возвращается к той же мысли и идет дальше: «Русское наше общество живет в кармане у этого черта»^[70]. Тема непонимания критикой проходит красной нитью по многим произведениям Коровина, будь то биографический очерк о Врубеле, заметки о ранней художественной деятельности или воспоминания о 1917 годе.

Как бы то ни было, Коровин продолжает активное сотрудничество с газетой «Возрождение». Однако теперь он спешит, сюжеты рассказов повторяются, а качество становится неровным. И увы, откровенно слабые рассказы понемногу начинают вытеснять подлинные жемчужины. Конечно же, жизненные обстоятельства, когда нужно было худо-бедно содержать большую семью, образно выражаясь, посягали на музу Коровина, и он вынужден был писать, как он сам выражался, «на яичницу» — это касалось как его живописных работ, так и литературных произведений. Картины с видами России с «тройками, деревенскими пейзажами», за что так доставалось Коровину от того же Александра Бенуа, а также пусть небольшие, но регулярные гонорары за газетные публикации все же позволяли выживать. Кое-кто поговаривал даже, что Коровин выпивал и проигрывал в азартной игре то, что зарабатывал.

Находилось также немало охотников, которые вынуждали художника отдавать картины даром. Так, Валентин Федорович Булгаков, последний секретарь Л. H. Толстого, основавший в Праге за годы своей эмиграции (1923–1948) русский музей и посетивший художника в 1937 году, просил его пожертвовать какую-нибудь картину для музея^[71]. На эту просьбу Коровин сначала ответил резким отказом, мотивируя его тем, что художники бедствуют, а музеи «заполняются их картинами» и директора богатеют. Тогда Булгаков сказал, что музей, для которого он просит картину, очень скромный, и Коровин все же отдал Булгакову несколько картин. Художник объяснил, почему поначалу он так рассердился. Оказывается, из Праги к нему приезжал сотрудник Славянского института профессор О., который обратился к нему с той же просьбой. Коровин отдал ему четыре картины. В результате — ни денег, ни картин. Повторилась история с Крайтором. Булгакову удалось найти этого профессора, поступившего столь непорядочно, однако ходатайство за Коровина вызвало у того лишь «равнодушную усмешку» и отговорку, что картины присвоил агент.

Нельзя при этом не подивиться поведению самого Булгакова — ведь он видел своими глазами, в каких условиях живет художник. Когда он пришел к нему домой, Коровин полулежал в халате на железной койке, накрытый жестким «армейским» одеялом^[72].

В 1938 году Коровин сообщает Дорожинскому, что он собрал 176 рассказов об охоте и рыбной ловле для целой книги^[73]. Существование этого плана подтвердил Борис Зайцев, который ценил литературные сочинения Коровина и поддерживал его в этом проекте. Но, очевидно, на претворение его в жизнь требовались деньги, а их не было ни у Коровина, ни у Дорожинского.

Неиссякаемая творческая энергия заставляет Коровина взяться за новый план. В мае 1938 года умер Федор Шаляпин. Коровин пишет Дорожинскому, как он огорчен смертью друга и что написал 150 книжных страниц о своей дружбе с ним. Более того, он даже надеется на то, что одновременно будет сделан перевод рукописи на английский язык для Америки и Англии, где Шаляпин так прославился^[74]. Коровин был, конечно, вправе рассчитывать, что его воспоминания о Шаляпине могут заинтересовать не только русского читателя, но, увы, и этот проект также натыкается на безденежье. Тогда он относит рукопись в «Возрождение»^[75]. При газете было издательство, и оно в 1939 году выпустило в свет воспоминания Коровина под названием «Шаляпин. Встречи и совместная жизнь». В том же году появилась большая рецензия на эту книгу Юрия Мандельштама, поэта и литературного критика. Мандельштам высоко оценил эти своеобразные мемуары и отметил, что «Коровин и в писаниях своих остается больше художником, чем писателем»^[76]. Этот отзыв Коровин читал. Он сказал Мандельштаму: «Правильно написал… Писатели-то все мысли высказывают, и потому все хуже в мире делается. А я мир вижу, как он есть»^[77].

В конце жизни Коровин все больше жаловался на сердце и «не расставался с тринитрином», как пишет в некрологе о нем А. Шайкевич^[78]. Начавшаяся Вторая мировая война практически оборвала его жизнь. Дело в том, что Коровин панически боялся налетов немецкой авиации и воя сирен. 10 сентября 1939 года его разбил паралич, и художник был помещен в госпиталь. На следующий день, 11 сентября, в час дня, Константин Алексеевич скончался, не приходя в сознание^[79].

Подытоживая деятельность К. А. Коровина в Зарубежье, можно сказать, что как художник он своими видами Парижа занял определенное место в пантеоне французского искусства, а как писатель — оставил богатейшее литературное наследие, причем только несколько очерков отражают его жизнь в Париже, все остальное творчество обращено исключительно к России. За десять лет было опубликовано около четырехсот его очерков, рассказов и мемуаров, автобиография «Моя жизнь» и книга о Шаляпине.

Однако литературные произведения Коровина после 1939 года попали в полосу забвения на целых тридцать лет. На родине о нем знали только как о художнике. В начале 60-х, когда отмечалось столетие со дня рождения Константина Коровина, возник интерес и к его литературной деятельности в связи с публикацией И. С. Зильберштейна в 1960 году в «Литературном наследстве» (№ 68, посвященный А. П. Чехову) очерка К. Коровина «Мои дни с А. П. Чеховым». Знаменательно, что именно с этого рассказа, опубликованного в журнале «Россия и славянство» в 1929 году, началось истинное становление Коровина-писателя. Хотя научные труды о нем в 60-е годы были посвящены главным образом Коровину-художнику^[80], в некоторых из них появились ссылки на его литературные произведения. Однако настоящее открытие Коровина-писателя происходит в 1971 году, когда И. С. Зильберштейн и В. А. Самков выпустили сборник «Константин Коровин вспоминает…». Это издание хронологически охватывает более ранние очерки, написанные художником еще в России, а также смогло вместить лишь треть всего написанного Коровиным за рубежом. Кроме того, как уже говорилось, книга страдает от многочисленных цензурных изъятий, что не позволяло вдумчивому читателю получить объективное представление об истинном отношении Коровина к революции 1917 года. К сожалению, те же недостатки перекочевали во второе издание книги (1990), дополненное иллюстрациями^[81], а также еще в одно переиздание^[82].

Вместе с тем подробнейшие комментарии, которыми снабжено издание, придают ему большую ценность. И если в 30-е годы критики, обращаясь к творчеству Коровина-писателя, составляли свои заключения по отдельным его очеркам, разбросанным по газетным «подвалам», разделенным временем, то благодаря изданию Зильберштейна и Самкова в 70-е годы можно было вывести уже более глубокие суждения о литературном даровании Коровина, основываясь на одной трети его литературного наследия, собранного в одну книгу.

После выхода в свет книги «Константин Коровина вспоминает…» в печати появилось несколько положительных отзывов о прозе Коровина. В 1972 году в журнале «Молодая гвардия» появляется рецензия Н. Смирнова. Он пишет: «Словесное искусство Коровина — и мемуариста, и беллетриста — имеет определенную художественную опытность: мера и вкус в пользовании красками, сила изобразительности, умение владеть тайнами сюжета и композиции, сжатость, яркий, щедрый русский язык»^[83].

В 1974 году в журнале «Нева» появилась статья под названием «Жажда общения с миром». В ней отмечается, что проза Коровина «неповторима и самобытна», что она «производит впечатление неизгладимое», что он писал «не традиционные воспоминания» и что такую прозу принято называть «лирической»^[84].

Ст. Рассадин в статье «Пером и кистью» даже сравнивает Коровина-писателя с Куприным, причем в пользу первого, и отмечает, что Коровин хорош именно тем, что «не ощущал тяжести законов прозы как профессионал»^[85].

Среди работ, посвященных творчеству Коровина-писателя, появившихся в 80-х годах, можно отметить монографию А. Басырова^[86], а также сборник рассказов под названием «Константин Коровин. Краски России». Его составитель — М. Кралин. В книгу вошел ряд рассказов и очерков из издания «Константин Коровин вспоминает…». Причем в своей сопроводительной статье к сборнику составитель подходит к разрешению дилеммы, о которой уже упоминалось выше, а именно: почему Коровин в Зарубежье создавал в основном картины с видами Парижа, а рассказы его были направлены исключительно на Россию. Он объясняет это так. Изобразительное искусство коровинского типа сильно зависит от зрительного восприятия окружающего, а словесное искусство исходит изнутри человеческого сознания, независимо от внешнего окружения. Вот почему картины Коровина парижского периода с русской тематикой были лишены прежнего огня, тогда как в рассказах о жизни в России отразилось все его душевное горение.

«И — чудо — оказалось, что слово подвластно ему ничуть не меньше, чем кисть и краски, что словом он наконец-то может высказать все, что сохранил в душе и не высказал до конца на полотнах…»^[87]

И в 90-е жизнь и творчество Константина Коровина по-прежнему остаются в поле зрения исследователей^[88].

Кроме обзора творчества Коровина в перечисленных изданиях содержатся новые интересные данные о его жизни и деятельности в период после революции 1917 года до эмиграции.

В 1997 году вышла в свет «Литературная энциклопедия Русского Зарубежья», в которой дается высокая оценка литературному творчеству К. А. Коровина. «„Возрождение“ 30-х невозможно себе представить без коротеньких рассказов живописца К. А. Коровина. Короткие зарисовки русского пейзажа, охотничьи истории, колоритные описания старого русского быта, подмеченные острым глазом художника, раскрыли в Коровине мастера не только кисти, но и писательского пера»^[89].

Назовем также два альбома с репродукциями картин К. Коровина с пояснительным текстом В. Ф. Круглова (1997 и 2000 гг.)^[90].

Еще в 70-е годы, совершенно независимо от появления интереса к литературному творчеству Коровина в СССР, возникшего в связи с выходом в свет сборника И. Зильберштейна и В. Самкова, я начала работать над докторской диссертацией о Коровине-писателе в Калифорнийском университете. Мне удалось собрать ксерокопии его очерков и рассказов по комплектам газеты «Возрождение», журналам «Иллюстрированная Россия» и «Россия и славянство», а также приобрести в архиве М. Вейнбаума копию авторизованной машинописи мемуаров К. А. Коровина «Моя жизнь» и рукопись «Охота… рыбная ловля… Коля Куров».

Настоящее издание можно по праву назвать полным собранием сочинений писателя К. А. Коровина. Впервые читатель имеет возможность познакомиться со всеми литературными произведениями художника Коровина, без цензурных искажений и купюр.

Остается добавить, что жена К. А. Коровина умерла в 1947 году. Отсутствие сведений о жизни и творчестве Алексея Константиновича после смерти отца дают возможность предположить, что он не смог избавиться от депрессии, которая продолжала развиваться и привела его к самоубийству в 1950 году. Его жена, Елизавета Владимировна, умерла в 1968-м, а о внуке К. А. Коровина, который родился в 1928 году, определенных сведений пока нет^[91].

В 1942 году в «Парижском вестнике» появилась заметка Н. Д. Янчевского «Две эпитафии. Шаляпина и Коровина». В ней говорится, что в 1925 году Шаляпин и Коровин, сидя в лондонском ресторане в компании друзей великого певца, решили в шутку сочинить свои эпитафии. Эпитафия Коровина, более серьезная, без «позы», как выражается Янчевский, была обращена к сыну.

В 1970 году мне довелось побывать на русском кладбище в предместье Парижа Сент-Женевьев-де-Буа. На могиле Коровина стоял простой деревянный православный крест, а вокруг него ветер развевал высокую тонкую травку.

И все же лучший памятник этот замечательный художник и писатель воздвиг себе сам, оставив ярчайший след как в мировой живописи, так и в русской литературе.

Названием настоящего издания послужила заключительная фраза из рассказа К. А. Коровина 1936 года «В сочельник» — «То было давно… там… в России…».

Моя глубокая благодарность:

издательству «Русский путь»: директору Виктору Москвину — за то, что он принял мое предложение об издании настоящей книги, что было моей мечтой на протяжении тридцати лет;

сотрудникам Гуверовской библиотеки Стэнфордского университета — за предоставленную возможность осуществить ксерокопирование произведений К. А. Коровина с подшивок эмигрантских газет и журналов, особая благодарность Георгию и Александру Мейерам — за помощь в получении специальных архивных материалов из Гуверовского института;

Карлу Тейлору — за право воспользоваться архивом его матери, Полин Тейлор;

Памеле Лонг — за помощь в розыске К. Тейлора;

Елене Теркель, Наталье Ильиной и другим сотрудникам Отдела рукописей Государственной Третьяковской галереи — за содействие в моей работе с архивом К. А. Коровина;

Фрэнку Уилсону, куратору театрального архива при Гарвардском университете, — за содействие в праве использования хранящихся в архиве коллекции эскизов К. А. Коровина для настоящего издания;

Татьяне Чеботаревой, куратору Бахметьевского архива при Колумбийском университете, — за содействие в поиске интересующих меня материалов и за указание на архив Вейнбаума при Йельском университете, где мною была обнаружена авторизованная машинопись рукописи К. А. Коровина «Моя жизнь»;

а также моей семье: мужу Г. С. Ермолаеву, дочерям — Наталии Ермолаевой и Екатерине Осоргиной — за многолетнюю духовную и творческую поддержку и оказание технической помощи в моей работе.

1. Адамович Г. Одиночество и свобода. М., 1996.

2. Басыров А. Я. К. А. Коровин. Л., 1985.

3. Боулт Дж. Э. Художники русского театра. 1880–1930. М., 1994.

4. Брукс Дж. Когда Россия научилась читать. 1861–1917. Принстон, 1985.

5. Вейдле Вл. Традиционное и новое в русской литературе 20-го века. Нью-Йорк, 1952.

6. Власова Р. И. Константин Коровин. Творчество. Л., 1969.

7. Герра Р. Они унесли с собой Россию. СПб., 2004.

8. Гиляровский В. А. Сочинения: В 4 т. М., 1967.

9. Гусарова А. П. Константин Коровин: Путь художника. Художник и время. М., 1990.

10. Зверев А. Повседневная жизнь русского литературного Парижа. 1920–1940. М., 2003.

11. Коган Д. З. Константин Коровин. М., 1964.

12. Комаровская Н. И. О Константине Коровине. Л., 1961.

13. Круглов В. Ф. Коровин. М., 1997.

14. Круглов В. Ф. К. А. Коровин. СПб., 2000.

15. Носик Б. М. Русские тайны Парижа. СПб., 2000.

16. Пастухов Н. И. Разбойник Чуркин. М., 1908.

17. Струве Г. П. Русская литература в изгнании. Нью-Йорк, 1956.

18. Терапиано Ю. Литературная жизнь русского Парижа за полвека. Париж; Нью-Йорк, 1987.

19. Фостер Л. Библиография русской зарубежной литературы 1918–1968. Бостон, 1970.

20. Щербатов С. Художник в ушедшей России. М., 2000.

21. Константин Коровин. Жизнь и творчество: Письма, документы, воспоминания // Сост. Н. М. Молева. М., 1963.

22. Константин Коровин вспоминает… / Сост. И. С. Зильберштейн и В. А. Самков. 1-е изд. М., 1971; 2-е изд., доп. М., 1990; 3-е изд. Минск, 1999.

23. Константин Коровин. Краски России / Сост. М. Кралин. Л.: Дет. лит-ра, 1986. М., 1993.

24. Константин Коровин. Шаляпин. Встречи и совместная жизнь / Сост. И. П. Хабаров.

25. Летопись жизни и творчества Ф. И. Шаляпина / Сост. Ю. Котляров и В. Гармаш. Л., 1989.

26. Литературная энциклопедия Русского Зарубежья. 1918–1940: В 4 т. О К. А. Коровине см.: Т. 1. С. 218–219, а также: Т. 2. С. 74.

27. Сатирикон, журнал сатиры. Париж, 1931.

28. Художники Русского Зарубежья (1917–1939): Биографический словарь. СПб., 1999.