«Великий Вавилон»

Глава I Миллионер и лакей

– Что вам угодно, сэр?

Жюль, знаменитый метрдотель «Великого Вавилона», почтительно склонился к пожилому, весьма шустрому на вид господину, который только что влетел в курительную и бросился в соломенное кресло, стоявшее в углу рядом со входом в оранжерею.

Был особенно душный июньский вечер, часы показывали без четверти восемь, и в «Великом Вавилоне» шли приготовления к обеду. Мужчины всех возрастов, комплекций и национальностей, все в одинаково безукоризненных фраках, рассеялись по огромной, погруженной в полумрак комнате. Из оранжереи доносились легкий аромат цветов и плеск фонтана. Лакеи под предводительством Жюля беззвучно ступали по толстым восточным коврам, с ловкостью жонглеров балансируя подносами в руках, выслушивая и исполняя приказания с какой-то особой важностью, секрет которой известен только лакеям первоклассных гостиниц.

Все дышало покоем и ясностью – такова была атмосфера «Великого Вавилона». Невозможно было даже представить себе, что мирное аристократическое однообразие жизни этого идеально организованного заведения может быть нарушено. И тем не менее той самой ночью в устоявшейся жизни отеля должен был произойти переворот, величайший из всех, когда-либо потрясавших его стены.

– Что вам угодно, сэр? – повторил вопрос Жюль, и на этот раз в его голосе звучало некоторое неодобрение – он не привык дважды обращаться к посетителям.

– О, – произнес наконец, оглядываясь, пожилой господин и, совершенно игнорируя важность великого Жюля, позволил своим серым глазам лукаво заискриться при виде выражения, появившегося на лице метрдотеля, – дайте мне «Ангельский поцелуй».

– Извините, сэр?

– Дайте мне «Ангельский поцелуй», и немедленно, пожалуйста.

– Если это американский напиток, то опасаюсь, что мы его не держим, сэр.

Голос Жюля прозвучал холодно и резко, и несколько человек тревожно оглянулись, словно заранее протестуя против любого нарушения их покоя. Вид той персоны, с которой беседовал Жюль, несколько рассеял, впрочем, их опасения: пожилой господин олицетворял собой истинный образец путешественника-англичанина, этого эксперта, благодаря какому-то только ему присущему чутью распознающего разницу между гостиницами и тотчас понимающего, где допустимо устроить скандал, а где следует вести себя как в клубе – степенно и достойно. «Великий Вавилон» относился ко второму роду гостиниц.

– Я и не думал, что вы его держите, но приготовить его, полагаю, можно даже у вас.

– Это не американская гостиница, сэр. – Очевидная дерзость этих слов была искусно замаскирована тоном смиренной покорности.

Пожилой господин выпрямился в кресле и спокойно уставился на теребившего свои знаменитые рыжие бакенбарды Жюля.

– Возьмите рюмку, – сказал он отрывисто, не то сердито, не то добродушно-снисходительно, – налейте в нее поровну мараскина и мятного ликера. Не взбалтывайте, не трясите. Принесите мне. Да скажите, пожалуйста, буфетчику…

– Буфетчику, сэр…

– Скажите, пожалуйста, буфетчику, чтобы записал рецепт, поскольку я, вероятно, буду требовать «Ангельский поцелуй» каждый вечер, пока продлится такая погода.

– Я пришлю вам этот напиток, сэр, – сухо проговорил Жюль.

То была его прощальная стрела, означавшая, что он не похож на других лакеев и что всякий, кто обращался с ним непочтительно, поступал так на свой страх и риск.

Несколько минут спустя, пока приезжий господин пробовал полученный напиток, Жюль совещался с мисс Спенсер, управлявшей «Великим Вавилоном». Ее контора занимала довольно большую комнату с двумя раздвижными стеклянными стенами, выходившими в холл и в курительную. Но в ней осуществлялась лишь незначительная часть работы по управлению огромным отелем: она была, главным образом, местом обитания мисс Спенсер, особы столь же знаменитой и столь же важной, как и сам Жюль.

В большинстве современных гостиниц управлением занимаются клерки-мужчины, но «Великий Вавилон» жил по своим правилам. Мисс Спенсер заседала в конторе отеля, казалось, с тех пор, как он впервые вознес к небесам свои массивные трубы, и оставалась на бессменном посту, невзирая ни на какие причуды прочих гостиниц. Всегда безукоризненно одетая в простое, но изящное черное шелковое платье с маленькой бриллиантовой брошкой у ворота и с белоснежными манжетами, белокурая, с завивкой, она и теперь выглядела совершенно так же, как неопределенное количество лет назад. Что касается ее возраста, то никто его не знал, кроме нее самой да еще, быть может, одного человека, – и никто о нем не думал. Ее фигура привлекала внимание безукоризненностью форм, а сама она отличалась гибкостью и грациозностью юной девушки – словом, мисс Спенсер была весьма полезным украшением, которым по праву мог бы гордиться любой отель. В знании путеводителя, всех железнодорожных и пароходных направлений, а также театральных и концертных афиш она не имела себе равных, а между тем эта удивительная женщина никогда не путешествовала, никогда не бывала ни в театрах, ни на концертах и, казалось, проводила всю жизнь в своей служебной норе, сообщая нужные сведения посетителям, телефонируя то в одно, то в другое отделение или, как вот теперь, разговаривая по душам с кем-нибудь из товарищей-сослуживцев.

– Кто такой этот сто седьмой? – спросил Жюль у своей облаченной в траур собеседницы.

Мисс Спенсер заглянула в регистрационную книгу.

– Мистер Теодор Раксоль из Нью-Йорка.

– Так и думал, что кто-нибудь из тамошних, – проговорил после многозначительной паузы Жюль, – а по-английски говорит не хуже нас с вами! Подавайте ему, говорит, каждый вечер «Ангельский поцелуй» – мараскин с ликером, изволите видеть. Ну уж я позабочусь, чтобы он не слишком надолго здесь задержался!

Мисс Спенсер тонко улыбнулась в ответ. «Кто-нибудь из тамошних» – в применении к Теодору Раксолю это выражение положительно взывало к ее чувству юмора, чувству, которого она отнюдь не была лишена. Она знала, конечно, и знала, что Жюль знает, что этот Теодор Раксоль – тот самый Теодор Раксоль, промышленник, именно тот единственный, третий по своему положению магнат в Соединенных Штатах, а следовательно, и во всем мире. Тем не менее она приняла сторону Жюля.

Точно так же, как на свете существовал один-единственный Раксоль, на свете был только один Жюль. И мисс Спенсер инстинктивно разделяла негодование почтенного коллеги, возникшее при виде человека, – будь он какой угодно миллионер или император, – который осмелился попросить «Ангельский поцелуй», эту непристойную бурду из мараскина и еще чего-то, в священных пределах «Великого Вавилона»!

В гостиничном мире было общеизвестно, что сразу за хозяином в «Великом Вавилоне» следовали три божества: Жюль – метрдотель, мисс Спенсер, и – самый могущественный из всех – Рокко, знаменитый шеф, получавший две тысячи фунтов в год и имевший шале на берегу Люцернского озера. Все большие гостиницы на набережной наперебой старались переманить Рокко из «Великого Вавилона», но все их попытки оказывались безуспешными. Рокко прекрасно знал, что даже ему никогда не подняться выше положения шеф-повара в «Великом Вавилоне», который хотя никогда себя не рекламировал и не принадлежал ни единой акционерной компании, тем не менее многие годы оставался наиболее популярным среди прочих европейских гостиниц – был первым и по дороговизне, и по исключительности, и по тому таинственному качеству, которое называют стилем.

«Великий Вавилон» располагался на набережной и, несмотря на свои благородные пропорции, казался немного задавленным колоссальными соседями. В нем было всего триста пятьдесят номеров, тогда как в двух других гостиницах, в какой-нибудь четверти мили от него, их было соответственно шестьсот и четыреста. Но, с другой стороны, «Великий Вавилон» был единственным во всем Лондоне отелем с настоящим, находившимся в постоянном употреблении, отдельным подъездом для высочайших особ. В «Великом Вавилоне» день считали потерянным, если под его кровом не искал приюта по крайней мере хоть какой-нибудь германский принц или индийский махараджа.

Когда Феликс Вавилон, – по имени которого, без всякого отношения к известному прозвищу Лондона, была названа гостиница, – когда в 1869 году Феликс Вавилон основал ее, он поставил себе целью устроить свое заведение для обслуживания различных коронованных особ. В этом-то впоследствии и крылся весь секрет его победоносного первенства. Сын крупного швейцарского капиталиста – также содержателя гостиницы, – он умудрился завязать отношения с чиновниками при разных европейских дворах, при этом сорил деньгами, не жалея. Несколько королей и немало принцесс называли его попросту Феликсом, а гостиницу «Феликсовой», и Феликс находил, что для дела это очень выгодно.

Порядки в «Великом Вавилоне» были соответствующие. Главными правилами политики отеля были сдержанность, невмешательство в дела клиентов, тишина, неброскость и отстраненность от внешнего мира. Это был как бы замок-невидимка. Никакая яркая золотая надпись не украшала его крышу, на дверях парадного не было ни одной, даже самой скромной вывески. Вы поворачивали со Стрэнда в маленький переулок, видели перед собой простое коричневое здание с двойной распашной дверью красного дерева и швейцарами с каждой ее стороны, дверь беззвучно отворялась, вы входили – и оказывались во владениях Феликса. Если вы имели намерение там остановиться – вы или ваш слуга подавали вашу визитную карточку мисс Спенсер и ни в коем случае не интересовались условиями пребывания в этом удивительном месте – в «Великом Вавилоне» было не принято говорить о ценах; они были громадные, но о них не упоминали. По окончании срока вашего пребывания клерк представлял счет, краткий, без всяких ненужных подробностей, и вы беспрекословно по нему расплачивались. С вами обращались величаво-вежливо. Никто изначально не приглашал вас приезжать, и никто не выражал надежды на ваше возвращение. «Великий Вавилон» был гораздо выше подобных уловок: он побеждал конкуренцию, игнорируя ее, и потому был всегда почти полон, вне зависимости от сезона.

Если и было что-либо, что могло особенно оскорбить «Великий Вавилон», так сказать, заставить его «взъерошить шерсть», – так это когда его сравнивали с американским отелем или принимали за американский отель. В «Великом Вавилоне» были решительно против американских традиций есть, пить и жить, пить в особенности. Раздражение, охватившее Жюля, когда мистер Теодор Раксоль попросил у него «Ангельский поцелуй», становится, таким образом, вполне понятным.

– С мистером Теодором Раксолем есть кто-нибудь еще? – поинтересовался метрдотель, продолжая разговор с мисс Спенсер и при этом презрительно чеканя каждый слог имени врага.

– Мисс Раксоль, она проживает в номере сто одиннадцатом, – последовал ответ.

Жюль помолчал, поглаживая свой левый бакенбард, лежавший на ослепительно-белом воротничке сорочки.

– Где? – переспросил он с особым ударением.

– В номере сто одиннадцатом. Я ничего не могла сделать. На этом этаже не было больше ни одного свободного номера с ванной и уборной, – виноватым тоном и даже заискивающе пояснила мисс Спенсер.

– Почему же вы не сказали мистеру Теодору Раксолю, что в отеле нет для них мест?

– Потому что Вавка был поблизости.

Только троим могла прийти в голову крамольная идея превратить имя своего почтенного патрона мистера Феликса Вавилона в игривое и непочтительное прозвище «Вавка». Этой троицей были Жюль, мисс Спенсер и Рокко. Изобрел «Вавку» Жюль – ни у кого другого не хватило бы на это ни смелости, ни находчивости.

– Лучше позаботьтесь, чтобы мисс Раксоль нынче же переменила комнату, – сказал, еще немного помолчав, метрдотель. – Впрочем, погодите, предоставьте это мне, уж я все устрою. Оревуар! Без трех минут восемь, сегодня я беру столовую на себя.

И Жюль удалился в задумчивости, потирая свои красивые белые руки особенным, свойственным ему одному, странным кругообразным движением, которое всегда свидетельствовало о том, что происходит что-то неладное.

Ровно в восемь часов в огромной столовой, безукоризненно-роскошном белом с золотом зале, был подан обед. За маленьким столиком у одного из окон в одиночестве сидела девушка. Платье ее напоминало о Париже, но лицо ясно говорило – Нью-Йорк. Это было спокойно-властное, обворожительное лицо, лицо женщины, привыкшей всегда делать что́ ей вздумается, когда вздумается и как вздумается, лицо женщины, научившей не один десяток молодых людей истинному искусству состоять на побегушках и с рождения избалованной бесконечной отцовской любовью, воспринимавшей себя как некое женское подобие императора Всероссийского. Такие женщины рождаются только в Америке и достигают своего полного расцвета только в Европе, которую считают материком, специально созданным для их развлечений.

Девушка у окна неодобрительно просмотрела меню обеда. Потом обвела глазами столовую, одобрила публику, но зал нашла довольно тесным и некрасивым. Потом взглянула в окно и решила, что хотя Темза в сумерки и «ничего себе», но ей далеко до Гудзона, на берегу которого ее отец построил загородный коттедж за сто тысяч долларов. Затем она снова вернулась к меню и, надув хорошенькие губки, пришла к окончательному заключению, что есть нечего.

– Очень сожалею, что заставил тебя ждать, Нелла.

Это был мистер Раксоль, неустрашимый миллионер, отважившийся попросить «Ангельский поцелуй» в курительной «Великого Вавилона». Нелла – ее настоящее имя было Элен – улыбнулась отцу.

– Ты ведь всегда опаздываешь, папочка, – сказала она.

– Только в свободное время. А поесть что-нибудь найдется?

– Ничего, – кратко ответила обожаемая дочь.

– Ну давай хоть что-нибудь, все равно. Я голоден. Никогда не бываешь таким голодным, как во время безделья, – заметил любящий отец.

– Consommé Brittania, – зачитала Нелла, – Saumon d’Ecossé, Sauce Genoise, Aspies de Homard. О господи, кому нужна в такой вечер вся эта ужасная мешанина!

– Однако, Нелла, здесь ведь самая лучшая кухня в Европе! – заметил отец.

– Вот что, папа, – продолжала она как будто совсем некстати, – не забыл ли ты, что завтра день моего рождения?!

– Забывал ли я когда-нибудь о твоем рождении, о разорительнейшая из дочерей! – с шутливым возмущением воскликнул мистер Раксоль.

– Нет, в общем, ты всегда очень даже неплохо справлялся с ролью отца, – любезно ответила Нелла. – В награду за это в нынешнем году я удовлетворюсь самым дешевым подарком, какой ты когда-либо делал мне! Но только сделай мне его сегодня.

– Ну? – только и произнес он с приличествующей столь прекрасно дрессированному родителю покорностью и готовностью ко всяким неожиданностям. – Что такое?

– А вот что. Попросим нынче на обед бифштекс и бутылку пива. Это будет прелестно и доставит мне большое удовольствие.

– Но, милая Нелла! – воскликнул Раксоль. – Бифштекс и пиво у Феликса! Это невозможно! Кроме того, девушке, которой нет еще и двадцати трех лет, не полагается пить пиво!

– Я сказала – бифштекс и пиво, а что до того, что мне нет еще двадцати трех лет, то завтра мне исполняется двадцать четыре! – И мисс Раксоль сжала свои мелкие беленькие зубки.

Раздалось легкое покашливание. У столика благородного семейства стоял Жюль. Вероятно, он просто из ухарства вздумал лично прислуживать именно за этим столом. Обыкновенно он лично никому не прислуживал. Метрдотель парил надо всем, за всем наблюдал сверху, как капитан в рубке во время мичманской вахты. Удостоиться личного внимания Жюля считалось особенной честью среди постоянных клиентов гостиницы.

Теодор Раксоль с минуту колебался, потом с очаровательной небрежностью сделал свой заказ:

– Две порции бифштекса и бутылку пива.

Это был самый смелый поступок в жизни американского миллионера, хотя он и прежде, в критических случаях, не раз проявлял немалую храбрость.

– Этого нет в меню, сэр, – невозмутимо возразил Жюль.

– Ничего. Достаньте. Мы желаем.

– Слушаю, сэр.

Метрдотель пошел к дверям в кухню и, только сделав вид, что заглянул в них, тотчас вернулся обратно.

– Мистер Рокко извиняется, сэр, и очень сожалеет, но он не может сегодня предоставить вам бифштекс и пиво.

– Мистер Рокко? – переспросил Раксоль.

– Мистер Рокко, – твердо ответил Жюль.

– А кто такой этот мистер Рокко? – последовал очередной вопрос.

– Мистер Рокко – наш шеф, сэр. – На лице Жюля появилось непередаваемое выражение, словно его попросили объяснить, кто такой Шекспир.

Клиент и метрдотель переглянулись. Казалось невероятным, чтобы Теодору Раксолю, несравненному Теодору Раксолю, владельцу нескольких тысяч миль железных дорог, нескольких городов и шестидесяти голосов в Конгрессе, мог оказывать сопротивление лакей или даже целая гостиница. Однако дело обстояло именно таким образом. Когда Европа упрется в стену своей хилой спиной, даже целый полк миллионеров не обойдет ее с флангов. Жюль хранил спокойствие, как сильный человек, заранее уверенный в своей победе. Его лицо, казалось, говорило: «Однажды ты одолел меня, нью-йоркский приятель, ну а теперь – шалишь!»

Что до Неллы, знавшей своего отца, то она предчувствовала надвигающиеся интересные события, а пока простодушно ожидала бифштекс.

– Извини меня, Нелла, я на минутку, – сказал спокойно Раксоль. – Сейчас вернусь. – И он вышел из столовой.

Никто из присутствующих не знал Раксоля в лицо: он был совершенно не известен в Лондоне, поскольку на протяжении последних двадцати лет ни разу не бывал в Европе. Если бы кто-нибудь узнал его и заметил выражение его лица, то, наверно, затрепетал бы в ожидании взрыва, который мог смести в Темзу весь «Великий Вавилон».

Жюль по всем правилам стратегического искусства отступил в угол: он уже дал свой залп, теперь очередь была за противником. Опыт подсказывал метрдотелю, что посетитель, задумавший одолеть лакея, – почти всегда человек погибший, ведь лакей имеет слишком много преимуществ в такой схватке.