«Вертер», этим вечером…

IV …замедлит путник шаг…

Должно быть, сегодня утром рука старого художника дрогнула, так как его левая бровь ныне красовалась на лбу и напоминала острую крышу домика — ни дать ни взять, макияж страдальца Арлекино. Орландо подумал, что в молодости Петер, должно быть, походил на Рихарда Вагнера, но сегодня у него было намного больше общего с трупом автора «Парсифаля». Маргарет и Карола подносили блюда, иногда им помогал Ханс Крандам. Старушки-сестры прыскали со смеху на протяжении всей трапезы, и их синеватые шевелюры частенько соприкасались над тарелками. Ханс обслуживал прабабку. Он подавал ей тарелки, резал мясо. У него были в точности такая же фигура, и такое же правильное невыразительное лицо, какими авторы фотороманов наделяют директоров фирм, пилотов международных рейсов и светил хирургии. В каталогах одежды он бы мог представлять костюмы-тройки или домашние халаты с карманчиками. У него был стерильный вид дружелюбного улыбчивого господина, который, кажется, только-только вышел из ванной и от которого никогда не исходит никакого запаха, даже когда он сильно потеет.

Орландо был знаком этот тип мужчины без сюрпризов, который мог соблазнить разве что дурочку. Следовательно, Карола его не любила.

Во время трапезы они говорили об автомобильных моторах. Крандам работал в одной из исследовательских лабораторий «Фольксвагена». Когда-то Орландо обожал такого рода беседы. Он один за другим купил два «Феррари» и спортивный «Мазерати» и хотя гонять на них мог только по частным трассам, но копался в них вместе со специалистами. Страсть улетучилась, однако он по-прежнему отличал цилиндр от клапана и благодаря этому почти забыл, что сидящий перед ним мужчина мог обнимать Каролу и заниматься с ней любовью, когда ему заблагорассудится.

Дважды взгляды певца и молодой женщины встречались — оба раза мельком и вскользь. Им казалось, что если они слишком долго будут смотреть друг на друга, то тайна откроется тут же, в самый разгар трапезы — громкий и ослепительный скандал забрызгает грязью стены, и, обломки старого мирка Сафенберга взлетят на воздух.

Поставив на стол корзинку с фруктами, Маргарет принялась рассказывать историю, приключившуюся с ней во время соцопроса по поводу различных видов хот-догов. Но была вынуждена на полдороге прервать свой рассказ с печальным стоицизмом тех, кто отдает себе отчет: никто и никогда их не слушает, что бы они ни говорили.

Тогда она схватила банан и уставилась на него, имитируя запущенную форму косоглазия.

— Однажды, — сказала она, — я вам объявлю, что в подвале заложена бомба и у вас есть тридцать секунд, чтобы смыться. Уверена, один из вас поинтересуется, не осталось ли на кухне карамельного крема.

— Кому кофе? — спросила Карола.

Орландо засмеялся. Людвиг Кюн улыбался сквозь очки.

— Недостаток авторитета, — поставил он диагноз. — Все просто. Брось ты свои опросники и стань самой собой, и тогда для всех нас ты будешь центром вселенной.

Ноздри Маргарет раздулись, а глаза разбежались в разные стороны: каждый из них теперь уставился в один из противоположных углов салона. Ее подбородок приподнялся, закрывая рот.

Карола, унося тарелки, наклонилась к сестре.

— Ты мало тренируешься, — шепнула она. — Раньше ты при этом еще и уши оттопыривала.

Маргарет пожала плечами и перестала косить.

На другом конце стола старушки-сестры приглушенно шушукались. Крошечная прабабка, казалось, дышала тяжелее, чем обычно. Ее птичья грудная клетка вздымалась под тканью корсажа, а глаза с самого начала трапезы уставились куда-то чуть выше головы Орландо, сидевшего как раз напротив.

— Маргарет всегда гримасничала.

Людвиг Кюн произнес эти слова таким тоном, будто объявил, что его дочь только что получила Нобелевскую премию.

— Карола тоже гримасничала, но я всегда побеждала… — отозвалась Маргарет.

Должно быть, красота старшей сестры причиняла ей боль. Чтобы выбросить это из головы, она еще сильнее подчеркивала свое уродство… Обычное дело для маленьких девчонок, когда они понимают, что не красивы. Они гипертрофируют безобразие и непропорциональность лица, и таким образом, по крайней мере, во время клоунады их безобразие выглядит преднамеренным.

— Сигару?

Орландо отклонил предложение мужа Каролы. В этот момент она взглянула на него. Ему показалось, что под прозрачной и хрупкой гладью ее глаз прячется глубокое и огромное, словно горизонт, море. В этом взгляде читался призыв и, одновременно, мольба не отвечать на него. Они были водой и пламенем. Она ждала его, укрывшись в его комнате, ей вновь хотелось почувствовать вкус его губ, броситься в его объятья в порыве безумной страсти. Но это внезапное бегство, этот уход, словно хлопок дверью, которая больше никогда не откроется — это была тоже она… Она была взлетом в прекрасные выси и внезапным падением на грешную землю, которую ненавидела, но не могла покинуть.

Орландо показалось, что тишина повисла над столом на несколько секунд дольше, чем нужно.

На другом конце стола ноготь прабабки царапал скатерть. Орландо повернулся к Крандаму.

— Вы знаете «Вертера»?

Ноготь перестал царапать белую ткань. Сам того не желая, Натале задал этот вопрос почти агрессивным тоном. Крандам, естественно, знал «Вертера» и, зная его, прекрасно осознавал свою роль — роль рогоносца Альберта.

Однажды в Берлине Орландо обсуждал этот персонаж с Генрихом Фалленом. Фаллен был одним из лучших баритонов Европы, один из столпов «Ковент-Гардена». Ему уже было под шестьдесят, и его голос слабел, однако в роли мужа Шарлоты не было больших сложностей; она принадлежала к той части его репертуара, которую можно было петь, по выражению старого певца, не вынимая связок из-за пазухи… Генрих объяснил Орландо, что Альберт — персонаж более сложный и даже более опасный, чем может показаться на первый взгляд. Заботливый муж, во втором акте он осознает, что Вертер любит его жену, смиряется с этим и предлагает свою дружбу. Но уже в третьем акте отношения между супругами портятся. Шарлота, до этого сама искренность, скрывает от него возвращение своего возлюбленного, и именно Альберт приказывает своей жене вручить посланцу пистолет, о котором просит Вертер, хотя прекрасно понимает, зачем тот нужен Вертеру. Орландо как сейчас видел Фаллена, одевающего парик в гримерке лондонского театра… Его лицо отражалось в зеркалах… Голос Генриха-Альберта все еще звучал в его ушах.

— Альберту все известно, он обо всем догадался. Он — единственное препятствие на пути влюбленных, но он непоколебим как скала. Названный мужем перед Богом, он не отступится. Напротив, именно он руками своего романтичного соперника уладит проблему; он облегчит самоубийство, передав Вертеру оружие, о котором тот просит… Оперные роли постоянно преподносят нам сюрпризы, дорогой Натале. Двадцать лет своей жизни я играл Альберта, считая его добрым, неприметным малым, однако с некоторых пор стал замечать, что он отъявленный негодяй. Или, проще говоря, убийца. Как и все мы…

— В этом доме все знают «Вертера», господин Натале. На то есть веская причина. Возможно, вы еще не в курсе, но она вас удивит и заинтересует…

Орландо уставился на него. Правильное лицо Крандама слилось с чертами Генриха Фаллена. Настоящий и мнимый Альберты. Нет, они оба были мнимыми. Но который из них в меньшей степени?

— Как-то вечером Эльза уже пела вам отрывок из оперы, но это еще не причина. Она более глубока и более удивительна.

Доволен собой. Вот что было ужаснее всего: Генрих Фаллен, стремясь проникнуть в душу персонажа, в конце концов обо всем догадался. А вот Альберт, как и Ханс Крандам, никогда не изводил себя догадками, они были мужьями по божьему праву. Они не искали смысла жизни — уже сама их жизнь оправдывала существование вселенной. Им было неведомо сомнение, страсть, чувство безнадежности, неуверенности в себе; всем своим весом, всем присутствием они заполняли все отведенное им жизненное пространство. И когда они ощущали угрозу, им было чуждо великодушие, чувство прощения и самопожертвования… Крандам был простодушен и беспощаден.

— В этом доме все знают «Вертера» по одной простой причине. Потому что Шарлота все еще живет здесь.

Даже не взглянув на Каролу, Орландо заметил, как та, склонившись в эту минуту над плечом мужа, чтобы забрать тарелку, вздрогнула.

Натале даже не пытался улыбнуться, он знал, что у него получится лишь жалкое подобие улыбки. Непринужденным движением он откинулся на спинку стула.

— Что ж, я был бы глубоко признателен, если бы вы мне ее представили, — проговорил он.

Крандам засмеялся. Идеальные зубы. В конце концов его карьера завершится на телевидении, в рекламе зубной пасты. Или чего-нибудь еще. Теперь уже улыбались все. Нетер Кюн напевно вздохнул, и его иссиня черный парик отбросил блик света.

Прижав руку к груди, Крандам с напыщенностью плохого актера произнес:

— Господин Натале, позвольте представить вам настоящую Шарлоту.

Его указательный палец обвел всех собравшихся и наконец остановился. Когда Ханс Крандам указал в сторону Хильды Брамс, прабабки, Орландо почудилось, что вокруг, словно от перепада напряжения, померк свет.

Ноготь немощной — это бледное насекомое — вновь принялся теребить скатерть.

Взрыв смеха близняшек.

В памяти тенора всплыли строки из либретто… «Господь, позволь мне рядом быть, невзгоды, радости делить с сим ангелом благословенным…» Глаза прабабки, сидящей напротив него, под стеклами очков отливали металлом… Две глазницы, наполненные ртутью. Орландо быстро подсчитал в уме… Это невозможно, Крандам над ним насмехался. Раз в 1770 году Шарлоте стукнуло двадцать, значит, теперь ей должно было быть около двухсот сорока.

— Перейдемте в салон, — сказала Карола. — Ханс, пожалуйста, разожги огонь, к ночи похолодает.

Орландо почувствовал, что вот-вот взорвется. Пока что он мог справляться с этим легким раздражением, но скоро оно перерастет в бешенство. Заметив это, Карола подошла к нему.

— Все очень просто, я вам объясню.

Крандам деланно улыбнулся.

— Проще простого, — сказал он. — Долгое время считалось, что в основу «Страданий юного Вертера» Гёте положил свои собственные воспоминания. Якобы, в юности он любил замужнюю женщину и едва не покончил жизнь самоубийством. Все это, конечно, чушь: парень был слишком крепким для этого, и до идеи пустить себе пулю в лоб ему было как пешком до Луны. На самом деле он поступил так же, как и все его коллеги-романисты: воспользовался фактами из жизни других.

Орландо поднялся. Карола встала рядом с ним, и Ханс Крандам возглавил шествие в старый салон. На ходу Карола продолжила рассказ, начатый ее мужем. Остальные шли за ними. Резиновый наконечник палки Петера Кюна, соприкасаясь с полом, издал звук, похожий на чавканье вантуза.

— Эти факты из жизни других очень просты, — говорила Карола. — Юный студент, дальний друг семьи, втюрился в жену хозяина дома, у которого он поселился.

Они уселись в кресла. Крандам присел на корточки перед камином и чиркнул спичкой. Маргарет забросила ноги на подлокотник кресла и зевнула.

— Не обращайте на меня внимания, — сказала она. — Мне рассказывали эту историю всего лишь раз триста, и обычно для меня — это прекрасное снотворное.

Карола затянулась сигаретой.

— Ее звали Шарлота Хард, — продолжала она. — И именно ее Гёте изобразил в своем романе. Хильда — ее прямая наследница, она приходится ей праправнучкой.

В камине уже разыгралось пламя. Ханс отступил, и на фоне огня его силуэт превратился в мрачную тень. Еще одна характерная черта такого рода персонажей: вещи их обожали, эти люди были умельцами на все руки, и мир подчинялся им беспрекословно. Может быть, именно этот дар и соблазнил Каролу: Ханс Крандам принадлежал к миру приятных, надежных и практичных вещей, и этого было достаточно, чтобы сделать жизнь идеальной, а заодно и невыносимо скучной.

Он подвинул кочергой два полена и повернулся к сидящим в салоне.

— Карола забыла сказать, что и она, как, впрочем, и Маргарет — тоже самые что ни на есть прямые наследницы Шарлоты. Кстати, это многое объясняет, даже больше, чем можно себе представить…

Орландо явно ощутил, что Карола вновь напряглась.

— Думаю, господину Натале это не интересно…

В другом конце комнаты Маргарет Кюн, словно развлекаясь, снова скосила глаза. По лицу Крандама скользнула усмешка.

— Господин Натале, верите ли вы в наследственность?

Карола встала. Пламя окрасило трепещущими алыми отблесками левую половину ее фигуры.

— Почему вы спрашиваете об этом?

— Потому что я сам верю в нее тверже некуда; во всяком случае, она помогает мне объяснить, почему Карола может жить только здесь и ни в каком другом месте.

«Здесь, не здесь, какая разница? — подумал Орландо. — Повсюду с ней будешь ты, и поэтому переезжать нет смысла: в любом случае перед ее глазами всегда будет мелькать твоя проклятая инженерская рожа».

Все остальные сидели вдоль стен, образовывая что-то вроде правильного полукруга. Таким образом, он и Карола Крандам оказались на авансцене.

— Коньяку? — предложил Крандам. — Это настоящий коньяк, к тому же очень старый. Настоятельно рекомендую попробовать…

Орландо глядел ему вслед, пока тот не скрылся за ширмой из красного бархата. Оттуда донесся его приглушенный голос:

— У меня была должность в Кёльне, служебная квартира с видом на Рейн, с террасой, спускавшейся к самой реке, но Карола решила…

Толстые ковры заглушали звук шагов, однако Крандам умолк, словно инстинктивно почувствовав, что его жена только что вышла из комнаты…

Орландо тоже поднялся. Глаза стариков следили за ним. Холодные каменные глаза, пристальные взгляды маньяков. Даже глаза Ингрид Волленхаус перестали смеяться.

— Карола!

Она остановилась посреди холла, и он нагнал ее. В конце концов должна была наступить развязка. Какой-то студент в 1770 году попал в то же положение, и в этот момент Орландо Натале готов был поклясться, что у той женщины было точно такое же выражение лица, как сейчас у Каролы… Но студент следовал законам: он не отваживался поговорить с мужем, законным и признанным церковью супругом, и в этом была ошибка Вертера: он не хотел уводить жену у мужа. Но с тех пор прошли века, к тому же он не был мечтателем-ветрогоном, да и Альберт был всего лишь специалистом по регулировке карбюраторов инжекторного типа на экспериментальных двигателях. Много всего изменилось в них и вокруг них, поэтому, несмотря на присутствие стариков и ветхость декораций, История уже не могла повториться… На этот раз финал пьесы будет иной.

И вновь он ощутил прохладу ее рук в своих ладонях.

— Нужно уезжать отсюда, — прошептал он. — Не могу объяснить вам почему, но я уверен в этом. Я увезу вас, вы не должны здесь оставаться…

Отблески света и огня, пробиваясь сквозь приоткрытые двери, отражались в зеркалах и до блеска натертой мебели, плясали на их одежде. Платье Каролы расцветилось раскаленными искрами.

— Я сама это чувствую, — сказала она. — Всегда чувствовала… Что-то здесь не так… Увезите меня.

Пряди волос обвивали его пальцы. Именно благодаря этим вьющимся волосам Карола была для него великолепно осязаемой, как ни одна другая женщина. Отныне он не оставит ее ни на секунду. Далекие отблески горящих поленьев мерцали в ее глазах — два крохотных созвездия в изумрудном океане… Ее взгляд был полон любви, и, отражаясь в этом застывшем шторме, Орландо как никогда ощущал себя полным жизни, сил и огня. Ощущения бури и умиротворенности смешались в нем… Раньше он и понятия не имел, какое это счастье — найти кого-то, с кем хочется быть рядом всю оставшуюся жизнь. И когда он открыл это для себя, его переполнило блистательное и пестрое ликование. И причиной всему была женщина.

— Коньяк!

Они обернулись к дверям салона. В отблесках света возникла Маргарет, и в глубине стаканов, которые она несла, дрожал жидкий свет оттенка прозрачной карамели. Орландо отпустил Каролу и подошел к девушке. Пока он шел, та не сводила с него глаз. И прежде чем она, обернувшись, скрылась в тени, он успел задать себе вопрос: как такое невыразительное лицо может вдруг исполниться такой драматической силы?

Три семнадцать утра.

Он знал, что Карола не придет, что она не может прийти, но даже самая мельчайшая клеточка его ждала. В кромешной тьме, царящей в комнате, он улавливал каждый шум, каждый скрип балки, пола, каждый шорох дома, прилепившегося на склоне горы, дома, медленно терзаемого временем. Он различал едва слышные всхлипы этого неприметного, почти беззвучного истязания.

Навязчивые видения роились в его голове… Два века назад молодой человек покончил жизнь самоубийством… Какой была настоящая Шарлота? Ему нужно знать… Конечно, у нее были дети, ведь Карола была ее прямой наследницей… Какой женой она была? Этот мужчина любил ее настолько, что свел из-за нее счеты с жизнью, а она осталась жить здесь… Она должна была по-прежнему спать с мужем, с добряком Альбертом, великодушно одолжившим пистолет… Нет, так написано в либретто оперы, в жизни же, возможно, он был ни при чем… Но как эта пара могла по-прежнему жить вместе и производить на свет потомство, когда в доме поселился этот призрак? Как Шарлота могла жить с этими воспоминаниями? Либо она смогла простить себе, либо убедила себя в том, что ей нечего себе прощать… Ни малейшего кокетства, ни единого взгляда, ни единого слова… Кто знает, может, однажды вечером за поворотом коридора или у фонтана молодой человек даже почувствовал на своих губах трепет губ жены Альберта… Можно было даже допустить, что…

Орландо приподнялся на локте. В другом крыле дома отворилась дверь.

Странное дело: в темноте звуки приобретают цвет и форму. Как только послышался отдаленный скрип дверей, тут же в правом углу комнаты возник идеально правильный треугольник тусклого зеленого света. Орландо затаил дыхание. Что-то ему подсказывало, что это не Карола. И потом, ее комната была совсем на другом этаже и в другой части дома.

Тишина. Должно быть, ему померещилось… К тому же коньяк, залпом выпитый вечером, лишь обострял бессонницу… Если бы Джанни увидал его в этот момент или хотя бы узнал, что он не спит в такое время, он бы пришел в бешенство. По условиям контрактов Орландо должен был…

Звук руки, скользящей по перилам… Все ближе и ближе. Кто мог идти сюда в такой час?

Пальцы тенора коснулись мрамора ночного столика, нащупали провод лампы, пробежались вниз, вверх, отыскали выключатель.

Глаза резанул поток света, и он сбросил одеяло.

На самом деле у истории могла быть и другая развязка… На этот раз Альберт мог не просто предоставить оружие — может быть, теперь он сам пожелал им воспользоваться. Почему на этот раз? Почему я сказал «на этот раз»? Ведь теперешний Альберт — не более чем смазливый кретин, бьющийся над секретом клапанов в своей лаборатории в Верхней Баварии.

Дверь. Кто-то притаился за дверью.

Должно быть, полоска света видна с площадки. Почему же он не постучит?

Он знает, что я жду…

Орландо сам не помнил, как вскочил на ноги. В три прыжка он очутился в другом конце комнаты и ухватился за нижний ящик комода.

Скорее всего, пистолет не заряжен, но все равно он мог быть эффективным оружием, если… Пальцы соскальзывали с ручек. Он уперся коленом в комод и потянул. И тут на его висках проступили капельки пота. Несмотря на то, что комод был прекрасно освещен, для пущей верности он рукой ощупал дно ящика. Пистолета там больше не было.

Орландо мигом обернулся и увидал, что дверь приоткрылась. В памяти всплыли слова, произнесенные Каролой в первый вечер: «.. Даже если вы будете вопить, никто вас не услышат. Стены здесь в полтора метра толщиной. Хотите, я принесу вам остатки колбасы?»

Дверь замерла, потом приоткрылась еще. Я Орландо Натале, я выступал на всех величайших оперных сценах планеты… У меня уйма друзей по всему миру, коллекция машин, квартира на Мэдисон-авеню, вилла в Южном Тироле, у подножья Доломитов; с одной стороны — Верона, с другой — озеро в синеватой дымке… Все это реально — мои роли, мои пластинки… И ни один призрак не посмеет переступить порог — ни Шарлота, ни Вертер…

Дверь стукнулась о стену, и Орландо увидел его, выступающего из темноты коридора. На Петере Кюне по-прежнему был парик, но он, должно быть, умыл лицо, потому как надменный росчерк его бровей исчез. Этой ночью на нем, словно маска, красовалось настоящее лицо, обычно спрятанное под слоем грима.

Старик кивнул головой в сторону лестницы.

— Вы должны взглянуть на мои картины, — сказал он. — Вы их еще не видели.

В голосе Петера звучал явный упрек; к тому же он, очевидно, считал, что промах следовала исправить немедленно.

Орландо взглянул на часы: два часа ночи. Этот тип сумасшедший. Маргарет была права. Хотя она со своими сосисками и гримасами тоже вряд ли была образчикам здорового рассудка…

— Мы с Эльзой спим в разных комнатах, — сказал старик. — Уже больше двадцати лет. Ей не нравится скипидар, а я всегда нюхал скипидар.

— Что ж, грустно это слышать.

Старик сурово поджал губы.

— Что вам грустно слышать? Что я нюхаю скипидар или что не сплю с женой?

Орландо подавил вздох.

— И то, и другое, — сказал он. — Но вы знаете, который сейчас час?

— Уже четырнадцать лет, как я не обращаю внимания на время, — сказал Петер Кюн. — Идемте, я вам покажу…

Орландо понял, зачем старик подрисовывал себе брови: у него их не было. Его лицо было лишено растительности, и это его стесняло. Его выражение лица напоминало физиономию стариков, застигнутых утром без вставной челюсти, когда они пытаются нащупать и вставить на место аппарат, придающий им обычную внешность. Вставная челюсть, словно бледно-розовая рыба, плавающая в стакане на мраморном ночном столике… Болезнь, старость, смерть… Почему эти картины роятся в моей голове? Определенно, нужно бежать из Сафенберга.

Петер шел быстро, и вскоре они с Орландо очутились в западном крыле. Дверь была приоткрыта, и они вошли.

— Что это за запах?

— Скипидар. Я вам говорил.

Потолок в комнате был высокий, видимо, самый высокий во всем особняке. Наверное, в этой комнате снесли перегородку. Картины были свалены в кучу вдоль стен, самые большие кое-где даже загромождали окна — в комнате их было четыре. Картины были повернуты обратной стороной, так что разглядеть можно было лишь деревянные рамы да серое полотно.

— Вы, конечно же, видели мои морские пейзажи в коридорах и салоне?

Орландо вспомнил, что проходил мимо верениц аляповатых картин. Трехмачтовики с обвислыми парусами вразвалку направлялись к далеким землям, и их массивные формы отражались в слишком светлых водах — что-то среднее между лавандой и берлинской лазурью…

— Да, — сказал он. — Мне кажется, это…

— Кошмар, — отрезал Петер. — Моря, корабли и небо наводят на меня ужас, но я здесь единственный художник; им нужна была какая-нибудь мазня, чтобы завесить стены… А вот здесь мои настоящие картины. Садитесь.

Орландо послушно сел на старый, обитый репсом диван. Пружины впились ему в ляжки. Петер принялся одну за другой поворачивать картины. Орландо закрыл глаза. Что он делает ночью среди груды серых картин в компании этого сумасшедшего старика? Возле одной из колонн на козлах были свалены тюбики, бутылки, горшки, масляные краски — целая пестрая аптека. Кюн, должно быть, сам готовил краски, растирая порошки, охру, сиену и смешивая их по своим алхимическим рецептам…

Взгляд тенора упал на картины, которые старик поворачивал к нему лицом. На глаз трудно было сказать, сколько их здесь. Наверное, что-то около сотни…

— Взгляните.

Теперь уже три десятка лиц были обращены к нему. Нет, неправильно, ведь лицо было повсюду одно и то же, только написано в разных техниках и ракурсах. К тому же, сменялись эпохи. На одних портретах герой носил испанские брыжи XVI века, на других — кружевной воротник и темный камзол алебардиста с фламандских картин, на третьих — твидовую английскую куртку. На одном овальном портрете в углу мастерской на нем был напомаженный парик…

И всюду — одно и то же лицо еще молодого человека: на удивление круглые глаза, толстые щеки и пухлые губы… Натале встал. Где-то он его уже видел.

Подойдя к одному из портретов, он присел на корточки. Незнакомец был изображен в три четверти, на нем был зеленый галстук и темно-фиолетовая рубашка. Несмотря на почти аристократическую форму рта и носа, в его лице было что-то комичное. Видимо, это из-за птичьих, идеально круглых глаз.

Тенор пытался вспомнить. Он был уверен, что где-то уже видел его… Но у него было столько знакомых… Может, он встречал этого типа на каком-нибудь приеме в Париже или в Милане, Берлине, Мадриде… или… Где уж тут всех упомнишь!

Он отступил на два шага, чтобы охватить взглядом все картины. Его внимание было настолько сосредоточено, что лишь позже он задался вопросом: что заставило этого старика долгие годы рисовать один и тот же сюжет?.. Ведь если учесть количество картин и ту тщательность, с которой выписана каждая черта незнакомца, Петер Кюн должен был потратить значительную часть своей жизни на эту галерею одного героя.

Орландо отошел в центр комнаты. С полсотни пар темно-пепельных глаз уставилось на него. Итак, две трети своей жизни этот тронутый отдал на то, чтобы рисовать одного героя. Наверняка это был очень важный персонаж… важный… важный персонаж…

Внезапно его осенила догадка. Он никогда не видел этого человека, но был уверен в том, что изображение ему знакомо… Он припомнил гравюру в одной старой книге. Да, теперь он узнал его.

Орландо медленно сел.

— Что ж, вы, я вижу, ярый поклонник господина Гёте? — сказал он.

Парик Петера на четверть сполз с головы, и его грудь вдруг сотряслась от смеха… Смех, однако, вскоре был прерван режущим ухо ржавым металлическим хрипением, которое, в свою очередь, сменилось безудержным булькающим кашлем.

Ошарашенный, Натале долго смотрел, как длинное тощее тело старика корчилось в приступе кашля…

— Нет, на портретах не Гёте… — наконец выговорил тот.

А ведь Орландо был в этом уверен… Он принялся считать портреты, но вскоре бросил эту затею. Их было примерно семьдесят, может быть, больше. Теперь уже все полотна были повернуты к нему лицом.

— Итак, если это не Гёте, то кто же?

Петер Кюн поправил парик, напустив на лоб густую прядь, и обвел взглядом картины.

— Перед вами прекрасный незнакомец, — сказал он. — Его имя Вильгельм Тавив, он был любовником моей жены.

Натале поискал в кармане халата сигареты, зная, что их там нет. Внезапно ему показалось, что по комнате пробежал сквозняк. По роду занятий он был специалистом по сквознякам, ведь те являлись его злейшими врагами: один пустяковый сквозняк мог пустить насмарку серию выступлений, даже целый сезон. Дверь за его спиной приоткрылась. Орландо отчетливо ощутил, как все до единого волоски на его руках встали дыбом. Однако ему не пришлось поворачиваться, чтобы разглядеть вошедшего: по теплому мягкому прикосновению к ноге он догадался, что это Бабуся совершает свою ночную прогулку. Кошка прошлась вдоль ряда картин, то и дело кончиком хвоста касаясь надменных губ человека, некогда любившего Эльзу Кюн.