«Я хотел служить народу...»: Проза. Пьесы. Письма. Образ писателя

Э. Миндлин[102] Молодой Булгаков

П. Марков[104] Булгаков и театр

Когда возвращаешься воспоминаниями к «Дням Турбиных» и к первому появлению Булгакова в Художественном театре, то эти воспоминания не только для меня, но и для всех моих товарищей остаются одними из лучших: это была весна молодого советского Художественного театра. Ведь, по чести говоря, «Дни Турбиных» стали своего рода новой «Чайкой» Художественного театра. Все как будто слилось для того, чтобы так случилось: и жадная темпераментная свежая молодая труппа, и ее неутомимое внимание к жизни, и значительная творческая свобода, предоставленная нашими замечательными «стариками» молодой труппе, ибо, возвратившись из Америки, они относились к нам с горячим интересом и не боялись прислушиваться к голосу молодежи, как, не менее горячо, взволнованная спорами, слушала их молодежь. Но именно приход автора с еще более свежим, острым взглядом на жизнь помог раскрыться ее актерским талантам.

Неудивительно, что Василий Васильевич Лужский, посмотрев первый спектакль «Дни Турбиных», уважительно и посмеиваясь сказал:

— А ведь мы в нашей молодости так не играли!

Быть автором театра — очень трудная и не часто решаемая задача, а Булгаков был автором театра. Наивно думать, что автор театра и театр ведут, так сказать, тихую, обоюдно гармоническую, безмятежную жизнь. Чехов давно исторически и справедливо признан автором МХАТа, а жизнь проходила трепетно, бурно. Чехов многого не принимал в спектаклях Художественного театра, и Художественный театр огорчался — они порой взаимно обижались друг на друга, но стремились проникнуть в существо творчества каждого. Шла живая творческая жизнь.

Такая же настоящая жизнь была и у Булгакова в Художественном театре. Он был, конечно, очень умен, дьявольски умен и поразительно наблюдателен не только в литературе, но и в жизни. И уж, конечно, его юмор не всегда можно было назвать безобидным — не потому, что Булгаков исходил из желания кого-либо унизить (это было в коренном противоречии с его сущностью), но его юмор порой принимал, так сказать, разоблачительный характер, зачастую вырастая до философского сарказма. Булгаков смотрел в суть человека и зорко подмечал не только внешние его повадки, гиперболизируя их в немыслимую, но вполне вероятную характерность, но, самое главное, — он вникал в психологическую сущность человека. В самые горькие минуты жизни он не терял дара ей удивляться, любил удивляться…

Он обладал даром великолепного рассказчика, смелого, неожиданного. Он пришел в театр с богатым жизненным опытом, который в его рассказах получал новую, порой парадоксальную образность. Он умел увлечь актеров. Он вносил в жизнь театра страстность, поиск и открывал все новые и новые качества в созданных им литературных образах.

Он не только потенциально, но фактически был великолепным актером. Может быть, именно это качество и определяет вообще подлинную сущность драматурга, ибо хороший драматург в потенции неизбежно является актером. Если бы его попросили сыграть сочиненную им пьесу, он сыграл бы ее всю и сделал бы это с совершенством. Так, в «Турбиных» он показывал почти все образы, охотно и щедро помогая актерам. Он не просто присутствовал на репетициях — он ставил пьесу.

«Дни Турбиных» родились из романа «Белая гвардия». Этот огромный роман был наполнен такой же взрывчатой силой, какой был полон сам Булгаков. Постепенно шестнадцать картин, которые составляли первый вариант спектакля, уплотнились в семь. Каждая фраза заключала многоплановый смысл. Булгаков мог разъяснить в любом действующем лице не только что показано на сцене, но мог рассказать о всех его привычках, в ярчайших эпизодах подробно изложить биографию.

Леонид Леонов как-то, совершенно измученный репетицией, сказал про актеров МХАТа: «Это не актеры, а следователи». Вот на такие вопросы «следователей» Булгаков отвечал всегда ясно и точно; он все знал о каждом действующем лице, если даже человек произносил на сцене две-три реплики.

Спектакль «Дни Турбиных» вызвал необыкновенно шумный отклик. Многочисленные жаркие дискуссии, выступления в печати, сопровождавшие «Дни Турбиных», доказывали взрывчатую силу пьесы. Булгакова обвиняли во всем, вплоть до апологии белогвардейского движения.

Для мхатовцев отрицательные отклики со стороны прессы были совершенно неожиданны. Мы ни в коем случае не рассматривали эту пьесу как пьесу «военную». Ведь и «Три сестры» с этих позиций надо изучать как пьесу армейскую. «Дни Турбиных» были для нас пьесой об интеллигенции: в пьесе решалась ее судьба. На наш взгляд, не столько личная, сколько общественная катастрофа Алексея Турбина была более значительна, чем все декларативно делаемые признания в ряде шедших тогда пьес. Зерно пьесы — крушение мировоззрения честнейшего человека.

«Бег», казалось бы, должен был рассеять все сомнения, связанные с «Турбиными». Он являлся в своем роде ответом на многочисленные, доходившие до абсурда нападки.

Когда Булгаков читал первые сцены «Бега», они сразу пленили, взяли за сердце. «Бег» он написал для той же группы актеров, сыгравших Турбиных. Но, сочиняя «Бег» в расчете на ряд исполнителей, он отнюдь не подлаживался к ним, а, скорее, учитывал свойства их обаяния и масштабы дарования, отнюдь не предполагая, что они пойдут по проторенному пути. Он писал, так сказать, не «под актеров», а «для актеров», в чем я вижу существенную разницу. Он с необыкновенной зоркостью понял трагедийную основу таланта Хмелева, после Алексея Турбина видя его в генерале Хлудове, или лирическое зерно Яншина, предлагая ему вслед за Лариосиком — Голубкова в «Беге». Он помогал актерам, творчески толкал их вперед. Он включил в «Бег» и не участвовавшую в «Турбиных» Андровскую, чье блистательное дарование раскрылось в «Фигаро» и в «Рекламе» и которая нуждалась в роли, близкой к современности.

«Бег» начали репетировать сразу. В эскизах декораций Владимир Владимирович Дмитриев вскрывал трагедийную сущность пьесы. Но репетиции шли еще в фойе, когда пришло неожиданное запрещение, особенно удивившее потому, что на этот раз пьеса имела такого защитника, как Горький. Театр энергично боролся за пьесу. В течение двух-трех сезонов возобновлялись репетиции, но «Бег» так и не был поставлен.

Запрещение «Бега» было горьким ударом для всей молодой труппы театра, а для Булгакова — почти катастрофой. Но, крайне ранимый, он обладал необыкновенной душевной силой. Он вообще был соткан из противоречий, как всякий человек сложнейшей душевной организации. Он мог выстоять против жестоких несправедливостей, связанных с запрещением его пьес, но мог обидеться, глубоко запрятать обиду от одного неосторожного или легкомысленного слова друга.

Он очень любил Художественный театр, и театр его очень любил. Это была дружба страстная, сильная, часто мучительная, но абсолютно неразрывная, порой доходившая — как в постановке «Мольера» — до трагического взаимонепонимания.

Великолепный юмор по отношению к театру, к его хорошему и к его дурному, пронизывает «Театральный роман».

Это первоклассное произведение, и я вместе со своими товарищами по МХАТу неоднократно слушал его в наивыразительнейшем чтении автора, и ни на одну секунду во мне не возникало подозрения о каких-либо злостных намерениях автора. Мне кажется, что все в театре, и Станиславский и Немирович-Данченко, только радовались бы появлению романа, напоминающего «капустники», где Вахтангов легко высмеивал Качалова в «Анатэме», Станиславский появлялся в виде директора цирка, Южиным стреляли из пушки, а Немирович-Данченко дирижировал опереттой.

Роман Булгакова с Художественным театром — роман его жизни.

В. Виленкин[105] Незабываемые встречи

Когда теперь мои молодые друзья, прочитав «Мастера и Маргариту» и «Белую гвардию», «Кабалу святош» и «Дни Турбиных», начинают расспрашивать меня, каким был Булгаков «в жизни», каким я его знал, каким запомнил, — я всегда ловлю себя на том, что у меня безнадежно не получается цельности даже внешнего портрета. Портрет расплывается, как только попытаешься слить воедино особенности его внешности — лица, рук, фигуры, походки, манеры. Боишься литературности. Вот и приходится ограничиваться тем, что сразу подсказывает память, то есть какими-то отдельностями и штрихами, не сведенными воедино. Тогда начать можно, кажется, с чего угодно: хотя бы с того, каким крепким, небезразличным, всегда что-то значащим было его рукопожатие. И тогда сразу вспомнится его пристальный, ясный, прямо тебе в глаза проникающий взгляд, подвижность плотной, спортивной фигуры, острый угол всегда чуть приподнятого правого плеча, чуть откинутая назад светловолосая голова… Но тут же возникают какие-то уточнения: ясный взгляд? — да, но эти серо-голубые глаза были с каким-то стальным оттенком; стремительный, легкий? — да, но я видел его иногда и тяжелым, погасшим, бесконечно усталым. Особенно в последние годы.

Однако стоит заговорить о его внутреннем мире, о его нравственной сущности, — тут уже можно обойтись без поправок. Какой был Булгаков человек? На это можно ответить сразу. Бесстрашный — всегда и во всем. Ранимый, но сильный. Доверчивый, но не прощающий никакого обмана, никакого предательства. Воплощенная совесть. Неподкупная честь. Все остальное в нем, даже и очень значительное, — уже вторично, зависимо от этого главного, привлекавшего к себе как магнит. Что же касается его таланта, таланта его ума и души, а не только художественного мастерства, — ну, об этом, разумеется, разговор должен быть особый, и кратким он быть не может. В воспоминаниях его, вероятно, можно разве только коснуться.

Лет двадцать тому назад я попытался написать воспоминания о нем по просьбе его жены, Елены Сергеевны Булгаковой, и, так как она их одобрила, я потом много раз читал их на вечерах, посвященных его памяти, — тоже почти всегда по ее инициативе. Кое-что я добавлял к уже написанному во время этих чтений, на ходу, отрываясь от рукописи. Что-то припомнилось мне при перечитывании моих дневников тех лет. Что-то потребовало уточнения еще раньше, когда Елена Сергеевна прочитала мне отрывки из своего дневника, имевшие то или иное отношение ко мне. Вот почему я решаюсь опубликовать теперь эти воспоминания в несколько расширенном виде.

Когда я впервые увидел Михаила Афанасьевича Булгакова, мы были очень далеко друг от друга: было это 7 октября 1926 года, на втором представлении «Дней Турбиных». В сером костюме, особенно выделявшем его среди актерских костюмов и гримов, без улыбки, как-то чуть боком, он стоял на сцене в окружении влюбленно смотревших на него молодых актеров, угловато кланяясь то им, то бешено аплодировавшему залу. А я стоял, стиснутый толпой, в боковом проходе верхнего яруса, как и все кругом, ошеломленный, потрясенный этим спектаклем, который с первой минуты захватил меня целиком. Мне все еще виделась белая лестница киевской Александровской гимназии с мечущимися по ней юнкерами и гимназистами. Вставало за окном багровое зарево, самоубийственной решимостью горели черные глаза Хмелева — Алексея. Николка — Кудрявцев с криком «Этого быть не может! Алеша, поднимись!» подхватывал беспомощно катившееся по ступеням уже мертвое лицо и, хромая, бежал от стрелявших ему вслед по ногам петлюровцев. Мне все еще слышался тихий, неотступный, все один и тот же вопрос Елены — Соколовой: «Где Алексей?» — когда в турбинский дом принесли раненого Николку.

После этой сцены был антракт; в зале зажегся свет, капельдинеры отворили двери в фойе. Но ни один человек, буквально ни один, не вышел из зала, — так и остались все на своих местах, молчали или разговаривали вполголоса.

Для меня это было время первой влюбленности в Художественный театр. «Царь Федор Иоаннович» с Москвиным, «Дядя Ваня» со Станиславским — Астровым, Качалов — Ивар Карено («У врат царства» Гамсуна) — все это уже стало для меня близким и несравненным. «Дни Турбиных» Булгакова впервые открыли мне всю значительность, всю силу обаяния современной пьесы в любимом театре.

Мне было пятнадцать лет. Меньше всего я был тогда способен разбираться в социальных проблемах пьесы. Задумываться над этим я стал гораздо позже. А тогда, в тот незабываемый вечер, я был просто захвачен врасплох. Я и не заметил, как перестал быть зрителем, как меня затянуло в какой-то совершенно новый для меня мир — в тревожную, зыбкую и, конечно, уже заранее обреченную жизнь турбинского дома, за стенами которого бушуют метели грозного восемнадцатого года. Течение жизни в этой уютной турбинской столовой с горящим камином и кремовыми шторами, где то и дело гаснет свет в люстре и слышатся отдаленные орудийные залпы за окнами, было волнующе-ощутимым, очевидно, в силу своей подспудной глубины и взрывчатой напряженности. Это течение жизни волновало тем более остро, что даже под знаком обреченности оно все еще оставалось таким бурным, многоцветным и разноголосым. Оно еще допускало, оно еще вбирало в себя и бездумное мальчишеское молодечество Николки — Кудрявцева с его гитарой и «кухаркиными песнями», и какое-то особенное изящество «золотой» Елены — Соколовой, и смешную хрипатую растерянность Яншина — Лариосика, «кузена из Житомира», которого невозможно было с первой же минуты не полюбить так же, как его полюбили в семье Турбиных, и даже пьяное отчаяние Мышлаевского — Добронравова, — пока все это не покрывалось траурным флером трагического провидения Алексея Турбина — Хмелева. О том, что поразило, что потрясло меня в дальнейших, кульминационных сценах спектакля, я уже сказал. С тех пор «Дни Турбиных» навсегда остались для меня одним из самых сильных — не впечатлений даже, а переживаний в театре.

Позднее, когда я уже работал в МХАТе, я узнал, что у Булгакова было двойное право на премьере «Турбиных» выходить кланяться вместе с исполнителями и ставившим пьесу И. Я. Судаковым (выпускал спектакль в качестве его художественного руководителя К. С. Станиславский, но его в тот вечер в театре не было): Булгаков был не только автором, но, по существу, и режиссером, душой всего спектакля, повседневным вдохновителем его захватывающей правды. Не потому ли его всегда так любили все «турбинцы»? Ведь успех этого спектакля на долгие годы вперед определил судьбу нового, молодого поколения актеров МХАТа.

Второй раз я увидел Булгакова тоже на сцене, но уже девять лет спустя и совсем в другом качестве. На одной из генеральных репетиций «Пиквикского клуба» К. С. Станиславский принимал первую самостоятельную режиссерскую работу В. Я. Станицына. Мне повезло, я сидел совсем близко от Константина Сергеевича, слышал и потом записал кое-что из того, что он говорил шепотом режиссеру.

Началась сцена «В суде». «Президент» суда, в тяжелом седом парике, с багровым толстым носом и злющими глазками, расставив локти, приступил к допросу. Президент этот, как известно, почему-то яростно ненавидит всех животных и потому не выносит никаких метафор или сравнений из животного мира, а тут ими, как на грех, так и прыщет судейское красноречие. Знаменитая реплика: «Да бросьте вы зверей или я лишу вас слова!» — прозвучала с такой неподдельной яростью, что захохотал весь зал, а громче всех Станиславский. «Кто это?» — быстро прошептал он Станицыну, не узнавая актера. «Булгаков». — «Какой Булгаков?» — «Да наш, наш Булгаков, писатель, автор „Турбиных“». — «Не может быть». — «Да Булгаков же, Константин Сергеевич, ей-богу!» — «Но ведь он же талантливый…» И опять захохотал на что-то, громко и заразительно, как умел хохотать на спектакле только Станиславский.

Для Константина Сергеевича появление Булгакова на сцене в «Пиквикском клубе» было неожиданностью, а между тем ведь это он первый, и давно уже, увидел в Булгакове не только драматурга, но и многообещающего режиссера и потенциального актера. Вот его письмо от 4 сентября 1930 года из Баденвейлера по поводу вступления Булгакова в Художественный театр в качестве режиссера-ассистента:

«Дорогой и милый Михаил Афанасьевич!

Вы не представляете себе, до какой степени я рад Вашему вступлению в наш театр. Мне пришлось поработать с Вами лишь на нескольких репетициях „Турбиных“, и я тогда почувствовал в Вас режиссера (а может быть, и артиста?!).

Мольер и многие другие совмещали эти профессии с литературой!

От всей души приветствую Вас, искренне верю в успех и очень бы хотел поскорее поработать вместе с Вами».

Я уже больше года работал в Литературной части театра и, следовательно, был причастен к составлению его репертуара. Я не мог не думать о Булгакове, о том, как побудить его написать для МХАТа новую пьесу, мечтал об этом во сне и наяву. Меня страшно интересовала и старая его пьеса «Бег», которая несколько лет тому назад репетировалась в блестящем составе исполнителей (Хмелев, Андровская, Станицын, Тарасова, Ершов, Прудкин), а потом репетиции прекратились. Тем не менее «Бег» никогда не исчезал окончательно из поля зрения театра, о нем продолжали с восхищением вспоминать, пытались даже включить его в план сезона, и снова приходилось от этого отказываться — откладывать до более благоприятного времени. А я знал эту пьесу только понаслышке. Вот я и решился как-то подойти к Михаилу Афанасьевичу в чайном фойе, где он иногда любил посидеть за столиком и где его тут же со всех сторон буквально облепляла актерская молодежь, так и смотревшая ему в рот, когда он что-нибудь рассказывал. Я попросил у него «Бег» — почитать. Он сказал, что это вполне возможно, что даст с удовольствием, но только если я приду к нему домой и у него прочитаю пьесу. Потом оказалось, что ему тоже хотелось познакомиться, что он ко мне приглядывался.

В назначенный вечер я пришел к нему на улицу Фурманова (б. Нащокинский переулок). Он сам открыл мне дверь, против которой на стене прихожей висел плакат с бутылкой, накрест перечеркнутой красным штрихом, и изречением: «Водка — враг, сберкасса — друг». Меня тут же сразу обласкала его жена Елена Сергеевна. Мне очень понравилась вся обстановка маленькой квартиры: старинная мебель, уютные настольные лампы, раскрытый рояль с «Фаустом» на пюпитре, цветы.

В кабинете было множество книг, впрочем, как и в коридоре, столовой, — везде. Меня поразило обилие всевозможных толковых и фразеологических словарей на нескольких иностранных языках, справочников, кулинарных книг, гороскопов, толкователей снов — сонников, разных альманахов и путеводителей по городам и странам.

Много было книг не только классиков, но и писателей как бы второго ряда — Вельтмана, Полевого, Нарежного, их редко встретишь в писательских библиотеках. А вот сугубо научных книг было крайне мало (это все я рассмотрел уже потом).

Михаил Афанасьевич усадил меня в своем кабинете, положил на стол папиросы, придвинул лампу, принес стакан чаю и оставил наедине с пьесой. В квартире было тихо, только к концу моего чтения раздалось несколько звонков в дверь и послышались голоса.

Когда я вышел в столовую, там оказалось уже довольно большое общество: художник Дмитриев и художник Вильямс с женой-актрисой, Женя Шиловский — сын Елены Сергеевны, О. С. Бокшанская — ее старшая сестра, секретарь дирекции МХАТа. Начался ужин, и все как-то сразу оказались втянутыми в интересный, живой, очень веселый разговор. Мне все хотелось свернуть его на «Бег», и уже какие-то весьма честолюбивые «завлитские» мечты шевелились у меня в голове, уже мерещилось, что вот именно мне-то и суждено вернуть эту «пьесу в восьми снах» в репетиционное фойе МХАТа. Но о «Беге» мне ничего сказать не пришлось, потому что Михаил Афанасьевич эту тему как-то ловко отвел. Он был очень оживлен и много рассказывал. Это и были, очевидно, булгаковские устные новеллы, о которых я столько слышал: одна смешнее другой, одна другой острее и неожиданнее.

Я и сейчас не мог бы определить, в чем именно заключался этот его особый талант, почему эти новеллы возникали так непринужденно, а били всегда в самую точку, почему они не линяли потом от повторения, почему мы все чуть под стол не валились от хохота, в то время как он сохранял полнейшую серьезность и, казалось, ничего не делал ради комического эффекта. Знаю только, что это были рассказы писательские, а не актерские. Не имитации, не «показывание», не шаржи, а блистательные фейерверки импровизации, отточенность деталей и неожиданная изюминка сюжета, мастерски подготовлявшаяся всевозможными оттяжками и отступлениями. И еще знаю, что пытаться воспроизвести булгаковские застольные рассказы — дело совершенно гиблое, и это не раз уже доказано. Запомнились характерные названия: «Про скелет», «Покойник в поезде», «Разворот у инженера Н. Н.». Импровизировались и сюжеты острозлободневные, соль которых состояла в том, что лица всем известные представали вдруг в совершенно неожиданном сатирическом остранении.

Ушел я поздней ночью, в полном упоении и от «Бега», и от рассказов, и от дома, — вообще от Булгакова. Впечатление от пьесы я ему потом все-таки высказал. Но экземпляр «Бега» он театру так и не дал: не верил в реальность наших мечтаний и попыток, не хотел новых мук.

У него были основания не верить.

В Художественном театре уже который год тянулась работа над «Мольером» («Кабала святош»). Ее отодвигала то одна, то другая параллельная постановка. Менялись исполнители: я еще застал, например, одну репетицию с Хмелевым — Людовиком XIV, хотя эта роль уже давно прочно числилась за М. П. Болдуманом, в результате блестяще ее сыгравшим. Роль Мольера первоначально должен был играть Москвин, потом она перешла к В. Я. Станицыну, и это было едва ли не главной бедой этого многострадального спектакля: Москвин, при всей своей «русскости», конечно, внес бы в него всю силу своего драматизма, свою страстность, свою поразительную способность сочетать в одном и том же образе глубочайшую человеческую униженность с величием возвышенной души; Станицын же был превосходным актером характерного склада, талант его был преимущественно комедийным и ярче всего проявлялся в небольших ролях (фон Шратт в «Турбиных», губернатор в «Мертвых душах», Репетилов в «Горе от ума»). Репетиции «Мольера» подолгу вообще исчезали из ежедневных мхатовских расписаний, потом появлялись снова. Ставил спектакль Н. М. Горчаков, но верховное руководство пока все еще оставалось за Константином Сергеевичем, хотя в это время он в театре уже почти не бывал.

Актеры вместе с режиссером, а иногда и с автором пьесы вызывались к нему в Леонтьевский переулок. Они, по-моему, больше боялись этих вызовов, чем радовались им.

Читая записи нескольких репетиций и бесед с ними Станиславского по «Мольеру», состоявшихся в марте — апреле 1935 года, нетрудно понять, почему это было неизбежно. Создается впечатление, что Константин Сергеевич не то не полюбил, не то разлюбил пьесу Булгакова; пытался репетировать с актерами какую-то другую, свою, воображаемую пьесу о «гениальном Мольере» и его борьбе с королем и церковью, пьесу, скорее всего, историко-биографического характера. Поэтому его сплошь да рядом не устраивало то, что было написано Булгаковым, и он требовал от него (на пятом году работы над спектаклем!) бесконечных переделок и дописок. Увлекаясь репетированием отдельных сцен, кусков и кусочков действия, он упорно добивался от актеров своих знаменитых «маленьких правд», долженствующих слиться в единую непреложную правду «живого человека на сцене», но на его репетициях «Мольера» этого решающего перехода так и не происходило. Оттого-то эти репетиции постоянно переходили в упражнения по «методу физических действий», которым в это время Константин Сергеевич горел, утверждению которого он себя посвятил безраздельно, — он сам говорил, что это ему теперь гораздо важнее любой постановки в театре. Для «Мольера» он, в сущности, только урывал время, хотя иной раз и увлекался ходом репетиций. В такие моменты мелькали искры чудесных режиссерских находок и подсказов актерам, это видно даже из сухих протокольных записей. Беда была в том, что репетиция в Леонтьевском все чаще превращалась в упражнения и беседу. А для бесед, как казалось, было уже поздно. Отчаяние автора дошло до предела, когда ему было предложено включить в сцену Арманды и Муаррона не больше и не меньше как репетицию «какой-нибудь маленькой, короткой пьески» Мольера, а потом еще и переписать заново всю сцену тайного заседания «кабалы». Тут он взорвался и послал Станиславскому письмо с отказом от каких бы то ни было дальнейших переделок пьесы и с просьбой вернуть ее ему, если в своем настоящем виде она театру не подходит. Письмо это, как говорили в театре, глубоко оскорбило Станиславского, и вскоре он отошел от этого спектакля уже бесповоротно.

Тем не менее работа над «Мольером» была наконец закончена, и спектакль, который Горчаков выпускал теперь уже под руководством Немировича-Данченко, был показан зрителю: в феврале 1936 года состоялось шесть открытых генеральных, а затем семь спектаклей, которые прошли с большим успехом. Большинство в театре считало, что спектакль, несмотря ни на что, получился значительный, хотя он и ниже пьесы, не охватывает ее глубин. Исполнение нескольких важнейших ролей в театре очень хвалили, Болдумана — в особенности. Необыкновенно красивые декорации были созданы Вильямсом; они тоже очень способствовали шумному успеху спектакля, хотя кое-кому они и казались слишком живописно-роскошными для лаконичной драматургии Булгакова. Зрительский интерес к спектаклю был огромный. И вдруг, как снег на голову, — невероятно резкая критическая статья о пьесе в «Правде», со зловещим по тем временам отсутствием подписи, под заголовком: «Внешний блеск и фальшивое содержание». И тут же, чуть ли не на другой день, — решение дирекции театра снять «Мольера» с репертуара.

Даже Немирович-Данченко узнал об этом как об уже совершившемся событии. Такая торопливость многим показалась непонятной. Булгаков никогда не мог простить МХАТу, что он не встал на его защиту.

Тем не менее весной 1936 года Михаил Афанасьевич принял наше предложение, которое можно было сделать, конечно, только ему: написать пьесу о Фальстафе по мотивам «Виндзорских проказниц» и «Генриха IV». О роли Фальстафа в таком соединении давно уже мечтал М. М. Тарханов. Речь шла о вольной драматургической композиции с возможным расширением центральной роли. Ставить спектакль собирался Н. М. Горчаков. Зная, что Булгаковы поедут отдыхать в Синоп, недалеко от Сухума, он поехал туда же, чтобы поскорее установить новый контакт с Михаилом Афанасьевичем. Но его «напор» тут же испортил все дело. Булгаков рассказал мне, что ему пришлось довольно резко оборвать вмешательство режиссера в его замыслы (что-то было при этом, помнится, сказано с особенным раздражением насчет каких-то «хохм», отважно предложенных ему Горчаковым). И вскоре уже начатая в Синопе работа была прервана. Больше он к ней не возвращался, несмотря ни на какие уговоры.

Во время работы над «Мольером» я уже довольно часто бывал у Михаила Афанасьевича. Однажды он пригласил меня вместе с В. Г. Сахновским, П. А. Марковым, А. М. Файко, О. С. Бокшанской и Е. В. Калужским слушать новую свою пьесу «Пушкин» (позднее, уже после его смерти, при постановке в МХАТе, она была названа «Последние дни», а основное, авторское название сохранялось в скобках). Потом я слышал в его чтении и другие его пьесы — «Дон Кихот», «Иван Васильевич», «Батум».

Читал он изумительно: предельно строго, ненавязчиво, никого из персонажей не играя, но с какой-то невероятной, непрерывной напряженностью всех внутренних линий действия. Читая, он мог не повторять имен своих персонажей: они мгновенно узнавались, становились видимыми и совершенно живыми благодаря тончайшим сменам интонации и внутреннего ритма. Удивительно читал ремарки. Ремарки Булгакова в «Пушкине», «Мольере», «Беге», то краткие, то развернутые, но всегда стремительные, образные, ярко театральные — это особая сторона драматургического совершенства его пьес. Они разжигают режиссерскую мысль, определяют ритм действия и его переломы, будоражат фантазию актеров. К тому же булгаковские ремарки еще и самоценно художественны — это маленькие литературные жемчужины. Недаром режиссеры, слушая их, обычно тут же начинали придумывать, как бы ввести их в звучащий текст спектакля. Сам же он читал свои ремарки без всякой «подачи», они у него звучали как бы мимолетно, но были накрепко связаны либо с предшествующей, либо с последующей репликой.

«Пушкин» был уже отдан Театру имени Вахтангова. Думаю, что так случилось главным образом из-за бесконечных откладываний выпуска «Мольера» в МХАТе. Булгаков переживал их все более мучительно. Мы не теряли надежды хотя бы на параллельную постановку к столетию со дня смерти Пушкина. Экземпляр пьесы в Художественном театре был и обсуждался долго. Ставить ее здесь мечтал И. Я. Судаков; ее активно поддерживали Сахновский и Литературная часть; она определенно нравилась Немировичу-Данченко. Станиславский остался к ней холоден. Леонидов, ценя в ней литературное мастерство, резко не принимал самого замысла: как это так — пьеса о Пушкине без роли Пушкина, публика никогда этого не примет! Качалов был всей душой за постановку именно этой пьесы к пушкинским торжествам: он видел в замысле Булгакова и тонкий художественный такт, и свежесть драматургии. После снятия «Мольера» эта надежда рухнула. Прекратились и начавшиеся было репетиции пьесы «Пушкин» в Театре имени Е. Б. Вахтангова.

Итак, я стал частым гостем в доме Булгакова как раз в тот тяжелый период его жизни, когда его не печатали и не ставили совсем (только в репертуаре МХАТа сохранялись его «Дни Турбиных», возобновленные в 1932 году), когда он имел право считать себя несправедливо отвергнутым, многими преданным.

— Скажите, какой человеческий порок, по-вашему, самый главный? — спросил он меня однажды совершенно неожиданно.

Я стал в тупик и сказал, что не знаю, не думал об этом.

— А я знаю. Трусость — вот главный порок, потому что от него идут все остальные.

Думаю, что этот разговор был не случайным.

Вероятно, у него бывали моменты отчаяния, но он их скрывал даже от друзей. Я лично не видел его ни озлобившимся, ни замкнувшимся в себе, ни внутренне сдавшимся. Наоборот, в нем сила чувствовалась. Он сохранял интерес к людям (как раз в это время он многим помогал, но мало кому это становилось известным). Сохранял юмор, правда, становившийся все более саркастическим. О его юморе проникновенно сказала Анна Ахматова в стихотворении, посвященном его памяти:

А в дневнике Елены Сергеевны есть такая запись от 27 ноября 1938 года: «…звонил т. Эскин, заместитель директора Дома актера — „Мы очень просим Михаила Афанасьевича помочь нам в устройстве одного вечера…“ (очевидно, „капустника“ для актеров. — В. В.). Миша сказал мне: „А ты бы ему ответила: как же, как же, Михаил Афанасьевич как раз разрабатывает новое коленце…“»

Булгаковский сарказм нередко касался театрального и литературного мира. Но я никогда не слыхал от него ни одной завистливой фразы, и он никогда не противопоставлял себя другим писателям, судьба которых складывалась счастливее.

Главное же, что меня в нем поражало, это неугасимая внутренняя готовность к творчеству. Казалось, что если не сегодня, то завтра он непременно начнет писать, и было ясно, что в голове его зреет множество замыслов. Иной раз это проявлялось даже в шутках. Бывало, усядется в кресло или на диван в своей любимой позе — поджав под себя ногу и подперев голову кулаком, прищурит серо-голубой свой пристальный глаз, и начинается:

— Вам надо пьес, понятно-с. (Это произносилось с неизменной интонацией, напоминавшей знаменитую реплику Тарханова — Собакевича: «Вам надо мертвых душ».) Ну что ж, пьесы найдутся, есть кое-что. Но ведь за пьесу платить надо. А ваш Егоров[106] не заплатит, ему денег жалко. А без денег как же? У меня семья, вот Сережка[107] есть просит, а еще вот гости ходят… Ну что, рассказать начало пьесы?

За этим следовала какая-нибудь эффективная, совсем не булгаковская, почему-то всегда сугубо мелодраматическая завязка. Например: Париж, ночь, мансарда на улице дю Бак, он и она у окна, внизу настойчивый гудок автомобиля, какое-то отчаянное прощание…

— Что, интересно? Да, пьесу написать можно, но пьеса же де-енег стоит, а ваш Егоров… И потом, вы человек, по-видимому, все-таки маловлиятельный в Комитете по делам искусств.

Его творческая натура требовала все новых и новых проявлений. Иногда они бывали неожиданными. Елена Сергеевна показала мне как-то толстую клеенчатую тетрадь, в разных местах обрывочно заполненную его характерным крупным с резкими нажимами почерком. Это были наброски отдельных глав учебника по истории СССР, который он начал писать, прочтя в газете объявление о предстоящем конкурсе. Я был поражен свежестью и живостью языка, изяществом стиля, словом, литературным совершенством этих еще черновых исторических фрагментов. Вспомнилась известная фраза Пушкина из последнего письма — к А. И. Ишимовой: «Вот как надобно писать».

В апреле 1937 года Михаил Афанасьевич читал у себя дома главы из нового произведения: «Записки покойника» («Театральный роман»). Слушали это чтение Качалов, Литовцева, Шверубович, Сахновский, Вильямсы, Ермолинский, Шебалин, Мелик-Пашаевы, Марков и я. Теперь все знают этот роман. Некоторые видят в нем только сатиру и даже злую карикатуру на Художественный театр, ряд беспощадных шаржей на известных актеров, режиссеров и администрацию МХАТа. Такие читатели от души хохочут над главами о «предбаннике» дирекции, о приеме драматурга в особняке «самого Ивана Васильевича», о «галерее портретов», где Мольер висит рядом с усатым заведующим осветительными приборами театра, а тут же, неподалеку от него, император Нерон, который ведь тоже «был певец и артист». Но иные главы их почему-то не смешат, и они готовы уже рассердиться на автора: почему далеко не все так уж смешно?

А правда, почему?

Почему одна из ярчайших юмористических глав, где описывается контора Филиппа Филипповича, главного администратора «Независимого театра», оканчивается такими тоскливыми фразами: «Филя! Прощайте! Меня скоро не будет. Вспомните же меня и вы»? Почему и во многих других главах, постепенно усиливаясь к концу, так настойчиво звучит нота тоски, разочарования и мрачных предчувствий? А может быть, это не только сатирический «театральный роман», но произведение более глубокое, непривычно и странно сочетающее в себе сатиру с затаенным лиризмом, почти с исповедью? Для меня название «Театральный роман» звучит чем-то условным, нарочито нейтральным. «Записки покойника» куда выразительнее. Но уж если «роман», то для меня это скорее «роман с театром», роман в прямом, любовном смысле слова, роман, в котором трагическая подоснова то оборачивается злым юмором, то хлещет сатирой, то вдруг прорывается чуть не рыданием. Тут все проходит сквозь призму большого таланта: и безграничная, тайная, в чем-то, быть может, обманутая любовь, и обида, и злоба, и слезы.

Очевидно, старый Художественный театр был способен вызывать подобные чувства у близко соприкасавшегося с ним писателя. Когда-то и Б. Л. Пастернак не без горечи написал мне на одной из своих книг: «На память о моей мимолетной пятилетней связи с театром». Он имел в виду историю так и не состоявшейся в МХАТе постановки «Гамлета» в его переводе. А у Булгакова связь с театром была не пятилетней, а пожизненной, и не мимолетной, а всепоглощающей и, как оказалось, роковой.

Кстати, об этом чтении «Записок покойника» есть запись в дневнике Елены Сергеевны (22 апреля 1937 года), которую я не могу здесь не привести. Вслед за перечислением присутствовавших она пишет: «слушали у нас отрывки из „Записок покойника“ и смеялись. Но у меня такое впечатление, что в некоторых местах эта вещь их ошеломляет».

Весной 1939 года Михаил Афанасьевич прочитал нам (А. М. Файко с женой, П. А. Маркову и мне), в четыре приема, целиком весь свой роман «Мастер и Маргарита», только что им законченный. (Потом он его еще дописывал, работа над ним продолжалась до его последних дней.) Первые три главы я уже слушал раньше, 27 сентября 1938 года: мы тогда пришли к нему с Марковым для разговора о новой пьесе, который вышел очень для нас тяжелым (я потом расскажу о нем), так что это чтение было как бы некоторой компенсацией за нашу неудачу, за явное наше огорчение. Может быть, и ему самому оно было в тот момент почему-то нужно. Еще раз те же главы Михаил Афанасьевич читал при мне 26 июня 1939 года у Калужских, главным образом для В. И. Качалова, который тоже был тогда у них в гостях, — за рукописью посылали старшего сына Елены Сергеевны, Женю, к Булгаковым домой; помню, с каким восторгом он за ней помчался, несмотря на ливень, — он обожал Михаила Афанасьевича и как человека, и как писателя.

Но самое большое впечатление произвело на меня, конечно, чтение всего романа. Оно началось 26 апреля, а кончилось 14 мая. Растянулось оно, я думаю, потому, что Михаил Афанасьевич очень уставал от своей ежедневной работы в Большом театре, где он уже несколько лет был консультантом по репертуару, писал и редактировал различные либретто. Впрочем, никакой усталости в нем не чувствовалось, когда он, бывало, приглашал нас к себе послушать то, что им было только что написано.

Наоборот, в эти вечера он казался мне каким-то особенно подтянутым и собранным, и я не мог не замечать, что он волнуется. Это теперь так понятно. Ведь то небольшое общество, состоящее из нескольких литераторов, театральных художников, музыкантов, режиссеров и актеров, которое он собирал у себя, было для него в то время единственным кругом его читателей.[108] Однако воспринимать его произведения приходилось только на слух: он никогда не допускал, чтобы что-нибудь им написанное выносилось из его дома и ходило по рукам.

Но вернемся к его чтениям. Обычно они начинались довольно поздно, а расходились мы уже под утро, потому что всегда засиживались за ужином. Елена Сергеевна умела и любила принять, угостить, и Михаил Афанасьевич бывал за этим уютным круглым столом не только упоительным рассказчиком, но и заботливым, гостеприимным хозяином. Правда, у меня в голове почему-то иной раз шевелилось грешное подозрение: а не придется ли им завтра что-нибудь снести в комиссионный магазин после таких роскошеств? Ведь жили-то они только на его зарплату да на авторские за «Турбиных», которые шли только в МХАТе и не так уж часто. Все мы, бывало, любовались прекрасной старинной люстрой, висевшей у них в столовой. Но фразочку: «Ничего, я люстру продам!» — слыхивал я в этом доме не раз, не при гостях, разумеется.

Вообще что-то не совсем благополучное, как будто нависшее над этим домом мерещилось мне всегда, как бы ни бывало мне здесь захватывающе интересно и весело.

«Мастера и Маргариту» Михаил Афанасьевич читал у себя в кабинете, сидя не за письменным столом, а где-то сбоку, на тахте, кажется. Как он читал свою прозу? Так же, как и пьесы. Тоже необыкновенно просто, как будто без красок, ненавязчиво, никого из персонажей не играя, не «подавая» ни юмора, ни неожиданности переходов, какими бы невероятными они ни были. Но в чтении Булгакова все в этом романе — монументальное и лихорадочное, гротескное и лирическое — еще усугублялось напряженностью и остротой его ви́дений. Снова огромную роль в его чтении играли резкие смены ритма, особенно когда в наиреальнейший современный быт по ходу повествования неожиданно и стремительно врывалась фантасмагория.

Эти смены ритма как будто мгновенно приближали к нам несущиеся в невероятном фантастическом вихре образы и пейзажи, лица и хари, подобия и преображения. Но помнится (или это только мерещится мне теперь?), что все повторы, связывающие «современность» с «древностью», с так называемыми «евангельскими» главами, у него звучали почти музыкально, почти кантиленно.

В этом чтении не было ничего случайного, хотя все как будто тут же при нас и рождалось, а не заранее было написано чернилами на бумаге. Иногда напряжение становилось чрезмерным, его трудно было выдержать. Помню, что, когда он кончил читать, мы долго молчали, чувствуя себя словно разбитыми. И далеко не сразу дошел до меня философский и нравственный смысл этого поразительного произведения.

А между тем наше восприятие его явно интересовало. Ведь недаром же, прочитав первые три главы, он вдруг задал нам вопрос: «А кто такой Воланд, как по-вашему?» Отвечать прямо никто не решался, это казалось рискованным.

Елена Сергеевна на другой день записала в своем дневнике: «Вчера у нас Файко — оба, Марков и Виленкин. Миша читал „Мастера и Маргариту“ — с начала. Впечатление громадное. Тут же настойчиво попросили назначить день продолжения. Миша спросил после чтения: а кто такой Воланд? Виленкин сказал, что догадался, но ни за что не скажет. Я предложила ему написать, я тоже напишу, и мы обменяемся. Сделали. Он написал: Сатана. Я — дьявол. После этого Файко захотел так же сыграть и написал на своей записке: „Я не знаю“. Но я попалась на удочку и написала ему: „Сатана“».

А я еще помню, как Михаил Афанасьевич, не утерпев, подошел ко мне сзади, пока я выводил своего «Сатану», и, заглянув в записку, погладил по голове.

Но его интерес к впечатлениям слушателей вовсе не означал, что он ждет похвал и восторгов. Это я испытал на себе.

После предпоследнего, кажется, чтения, когда мы уже одевались в передней, он отвел меня в сторону, зажал куда-то в угол и очень настойчиво стал меня допрашивать, что именно мне не понравилось: «Я уже почувствовал, что было что-то, — ну скажите, не бойтесь, я не обижусь, мне это нужно!» В этом была такая искренность и такая требовательность, что мне пришлось в конце концов выжать из себя что-то, чего мне ему говорить не хотелось. Мне действительно никогда не нравились некоторые главы, связанные с Маргаритой, ни тогда, ни потом: «Полет», «Великий бал у сатаны». Они мне и теперь чужды, не влезают в мое восприятие романа. Но весь роман в целом тогда заслонил для меня даже «Белую гвардию», особенно в этом его незабываемом, необыкновенном чтении.

27 апреля у меня в дневнике: «Фантазия беспредельная, иногда даже страшно, что человеку такое приходит в голову. Композиция сложнейшая, масса разных линий, которые то прерываются, то опять возникают. Половина действия происходит теперь, другая — в древности (Иешуа Га-Ноцри и Понтий Пилат), эта — особенно сильная, могучая. Захватывает так, что в третьем часу не хотелось расходиться. Лег в четыре и во сне не мог отделаться, — опять Булгаков читал все сначала, как всегда отрывисто, четко, сухо, синкопами и напорами ритма».

Последнее чтение длилось до утра. За столом, на котором был наспех накрыт не то ужин, не то завтрак, я сидел рядом с Михаилом Афанасьевичем, и вдруг он ко мне наклоняется и шепотом спрашивает: «Ну, как, по-вашему, это-то уж напечатают?» И на мое довольно растерянное: «По-моему, нет» — совершенно неожиданная бурная реакция, уже громко: «Но почему же?!»[109] Он ведь никогда ничего не писал, как говорится, в стол, келейно, для себя. Он был уверен, что если и не завтра, то рано или поздно все равно то, что он написал, станет достоянием литературы, дойдет до широкого круга читателей. Моменты отчаяния, конечно, бывали у него, но, как я уже говорил, не они определяли его писательское самочувствие. Он не сдавался.

Весной 1939 года мы с Марковым и Сахновским вновь стали настойчиво уговаривать Булгакова написать для МХАТа пьесу. «Это очень важно», — говорил нам Немирович-Данченко.

Первые разговоры об этом начались еще в сентябре предыдущего года. Однажды мы просидели у Михаила Афанасьевича с 10 часов вечера до 5 утра, — это был труднейший, болезненный и для него, и для нас разговор. Никогда я еще не видел его таким злым, таким мстительным. Чего только не было сказано в пароксизме раздражения о театре, о Станиславском, о Немировиче-Данченко (его Булгаков вообще не любил, не принимал ни как человека, ни как художника и не скрывал этого; по существу, он его мало знал, ни в одной работе с ним не сталкивался непосредственно. Если бы он знал, как проникновенно воспринимал и как горячо отстаивал Владимир Иванович все самое глубокое и важное, все истинно булгаковское при выпуске спектакля «Последние дни» в 1943 году, незадолго до своей кончины!..). Но прошло несколько месяцев, и атмосфера разрядилась. Что ему самому явно хочется писать, мы почувствовали, когда он еще был настроен непримиримо.

Театр предлагал Булгакову осуществить его давний замысел и написать пьесу о молодом Сталине, о начале его революционной деятельности. Тем, что подобная тема предлагалась именно Булгакову, заранее предопределялась ее тональность: никакой лакировки, никакой спекуляции, никаких фимиамов; драматический пафос может родиться из правды подлинного материала, подлежащего изучению, — конечно, если только за него возьмется драматург такого масштаба, как Булгаков.

Когда в первый раз мы заговорили с ним о теме пьесы, он ответил:

— Нет, это рискованно для меня. Это плохо кончится.

И тем не менее начал работать. У него давно уже были заготовки пьесы о молодом Сталине, и в театре об этом знали от него самого. В дневнике Елены Сергеевны есть запись от 7 февраля 1936 года: «…Миша окончательно решил писать пьесу о Сталине».

Почему Булгаков решил написать пьесу на эту тему? По этому поводу существует уже довольно прочно сложившаяся легенда: «сломался», изменил себе под давлением обстоятельств, был вынужден писать не о том, о чем хотел, с единственной целью — чтобы его начали наконец печатать и ставить на сцене его пьесы. Независимо от того, кто эту легенду пустил в ход или хотя бы принимает ее в качестве домысла, я свидетельствую, что ничего подобного у Булгакова и в мыслях не было. Мое право на свидетельство — в том, что работа над этой пьесой в 1939 году протекала на моих глазах и что Михаил Афанасьевич говорил со мной о ней с полной откровенностью.

В дневнике Елены Сергеевны за 1939 год есть запись от 19 августа, сделанная ею уже во время последней болезни Михаила Афанасьевича: «Утром звонки… Потом — Виленкин, после звонка пришел. Миша говорил с ним, что у него есть точные документы, что задумал он эту пьесу в начале 36-го года, когда вот-вот должны были появиться на сцене и „Мольер“, и „Иван Васильевич“».

Прямого разговора о том, что побуждает его писать пьесу о молодом Сталине, у нас с ним не было ни разу. Могу поделиться только тем, как я воспринимал это тогда и продолжаю воспринимать теперь. Его увлекал образ молодого революционера, прирожденного вожака, «героя» (это его слово) в реальной обстановке начала революционного движения и большевистского подполья в Закавказье. В этом он видел благодарный материал для интересной и значительной пьесы. Центральную фигуру он хотел сделать исторически достоверной (для этого ему необходимо было изучение не только общеизвестных, но и архивных материалов, на возможность которого он с самого начала рассчитывал, но которое так и не удалось осуществить), и в то же время она виделась ему «романтической» (тоже его слово).

4 июня он читал мне пять картин, еще не отделанных окончательно, из одиннадцати задуманных. И рассказывал о том, что будет дальше. Об этом есть записи в дневнике Елены Сергеевны и в моем дневнике, обе от 5 июня. У нее так:

«Миша рассказал и частично прочитал написанные картины. Никогда не забуду, как Виленкин, закоченев, слушал, стараясь разобраться в этом». У меня: «Вчера был у Булгакова. Пьеса почти написана. Впечатления: „ах!“ не было ни разу, может быть, потому, что М. А. читал не узловые сцены, а может быть, просто поздно было, трудно было слушать. Но все — хорошо написано, тонко, без нажимов. Есть роли, не говоря уже о центральной, интереснейшей (Хмелев?). Просидел у них до трех часов ночи».

Пьеса поначалу называлась «Пастырь» (одна из партийных кличек молодого Сталина), потом автор переименовал ее в «Батум». В центре пьесы уже вырисовывался образ молодого, завоевавшего авторитет среди рабочих революционера, недавнего ученика духовной семинарии. С правом на обыкновенные человеческие чувства, на живой, достоверный быт и на юмор. Главное событие сюжета — разгром батумского восстания. В эпилоге — снова, как и в первой картине, — тайная большевистская явка в Батуме, начало подготовки к новому этапу борьбы. Как и всегда у Булгакова, драматизм событий и переживаний главных героев оказывался тем напряженней, чем естественнее вкрапливался в них юмор. Образы же царских сатрапов и самого царя были вылеплены ярко сатирически.

Актеры жадно расспрашивали меня о ходе работы. Н. П. Хмелев должен был играть роль Сталина. В конце июня я подробно рассказывал о пьесе В. И. Качалову, вернувшемуся в Москву после киевских гастролей МХАТа. Он был заинтересован предназначавшейся ему характерной ролью кутаисского губернатора. В. О. Топоркова заранее привлекала сцена у Николая II, принимающего всеподданнейший доклад о грозных кавказских событиях в Ливадийском дворце, стоя в красной шелковой рубахе подле клетки с дрессированной канарейкой, которую он самозабвенно обучает петь гимн: «Боже, царя храни».

Когда я недавно перечитывал эту пьесу, скажу откровенно, она показалась мне в художественном отношении довольно слабой, во всяком случае, несравнимой с другими, любимыми моими пьесами Булгакова. Теперь я почувствовал, как она, должно быть, трудно ему давалась. И в каком-то совсем другом свете вспомнилось мне, как он в июне 1939 года не раз звонил мне и вызывал к себе, чтобы прочитать новые или заново им отделанные картины. Ведь почему-то это никогда не бывало ему нужно прежде, когда он писал «Пушкина» или «Дон Кихота», а теперь вот понадобилось… И в «материалах» он никогда, кажется, так не нуждался, как теперь. Как будто не был вполне уверен в том, что пьеса у него выходит такой, какой он ее задумывал. Тем не менее в конце июня она была уже почти готова.

В начале июля происходили первые чтения в театре (почему-то каждый раз в это время за окнами темнело и начиналась гроза).

В Новом Петергофе, куда я вскоре уехал отдыхать, я получил письмо О. С. Бокшанской от 9 июля, в котором она мне сообщила: «Вот интересная для Вас новость — сегодня позвонили из Комитета к Михаилу Афанасьевичу с просьбой через два дня прочесть пьесу, хотя бы без доделок. Михаил Афанасьевич решил читать все, и даже будет почти доделано, потому что для него все очень ясно в уме, а работать он сейчас станет день и ночь, говорит — спать не буду, а закончу, выложу на бумагу то, что найдено умом и сердцем. 2-го июля читал он пять известных Вам картин (1, 4, 5 — арест и тюрьма). Калишьян[110] и Хмелев, и я была. Пьеса в этих отрывках очень понравилась».

А 14 июля мне писал уже сам Михаил Афанасьевич:

«Дорогой Виталий Яковлевич! Спасибо Вам за милое письмо. Оно пришло 11-го, когда я проверял тетради, перед тем как ехать в Комитет искусств для чтения пьесы. Слушали Елена Сергеевна, Калишьян, Москвин, Сахновский, Храпченко, Солодовников, Месхетели и еще несколько человек.

Результаты этого чтения в Комитете могу признать, по-видимому, не рискуя ошибиться, благоприятными (вполне). После чтения Григорий Михайлович просил меня ускорить работу по правке и переписке настолько, чтобы сдать пьесу МХАТу непременно к 1-му августа. А сегодня (у нас было свидание) он просил перенести срок сдачи на 25 июля.

У меня остается 10 дней очень усиленной работы. Надеюсь, что, при полном напряжении сил, 25-го вручу ему пьесу.

В Комитете я читал всю пьесу за исключением предпоследней картины (у Николая во дворце), которая не была отделана. Сейчас ее отделываю. Остались 2―3 поправки, заглавие и машинка.

Таковы дела.

Сергею вчера сделали операцию (огромный фурункул на животе). Дня через два он должен отбыть с воспитательницей в Анапу.

В квартире станет тише, и я буду превращать исписанные и вдоль и поперек тетрадки в стройный машинописный экземпляр.

Я устал. Изредка езжу в Серебряный бор, купаюсь и сейчас же возвращаюсь. А как будет с настоящим отдыхом — ничего не знаем еще.

Елена Сергеевна шлет Вам сердечный привет! Сколько времени Вы пробудете в блаженных петергофских краях? Напишите нам еще. Ваше письмо уютное.

Крепко жму руку!

Ваш М. Булгаков

Р. S. Евгения нет в Москве — он на даче у приятеля. Устав, отодвигаю тетрадь, думаю — какова будет участь пьесы. Погадайте. На нее положено много труда».

Из Петергофа я переехал в Суханово, под Москву, — у меня оставалось еще больше двух недель отпуска. Но не успел я прожить там и трех дней, как получил из театра телеграмму от В. Г. Сахновского, срочно вызывавшего меня в Москву.

Оказалось, что мне предстоит выехать четырнадцатого августа вместе с Михаилом Афанасьевичем, Еленой Сергеевной и режиссером-ассистентом П. В. Лесли в Батуми и Кутаиси для сбора и изучения местных архивных материалов и вообще для всяческой помощи Михаилу Афанасьевичу на случай, если она ему понадобится. На Кавказе к нам должны были присоединиться уже находившиеся там В. В. Дмитриев — он был художником спектакля — и заведующий Постановочной частью МХАТа И. Я. Гремиславский.

Все мы вместе именовались «бригадой», а Михаил Афанасьевич был в этой командировке нашим «бригадиром». Своим новым наименованием он, помнится, был явно доволен и относился к нему серьезно, без улыбки.

Наконец наступило 14-е, и мы отправились с полным комфортом, в международном вагоне. В одном купе — мы с Лесли, в другом, рядом, — Булгаковы. Была страшная жара. Все переоделись в пижамы. В «бригадирском» купе Елена Сергеевна тут же устроила отьездный «банкет», с пирожками, ананасами в коньяке и т. п. Было весело. Пренебрегая суевериями, выпили за успех. Поезд остановился в Серпухове и стоял уже несколько минут. В наш вагон вошла какая-то женщина и крикнула в коридоре: «Булгахтеру телеграмма!» Михаил Афанасьевич сидел в углу у окна, и я вдруг увидел, что лицо его сделалось серым. Он тихо сказал: «Это не булгахтеру, а Булгакову». Он прочитал телеграмму вслух: «Надобность поездке отпала возвращайтесь Москву». После первой минуты растерянности Елена Сергеевна сказала твердо: «Мы едем дальше. Поедем просто отдыхать». Мы с Лесли едва успели выкинуть в окно прямо на пути свои вещи, как поезд тронулся. Не забыть мне их лица в окне!..

Вечером позвонила Елена Сергеевна. Они вернулись из Тулы, на случайной машине. Михаил Афанасьевич заболел. Они звали меня к себе.

Мы с В. Г. Сахновским просили Михаила Афанасьевича принять нас для разговора о «Батуме», так сказать, «ех officio» от имени театра. Сахновский (он был тогда заведующим Художественной частью МХАТа) сказал ему, что театр продолжает по-прежнему относиться к его пьесе и что он, во всяком случае, выполнит все свои денежные обязательства по отношению к нему, а также позаботится о перемене квартиры, слишком тесной и неудобной для его работы (об этом давно уже шла речь).

Елена Сергеевна записывает со слов В. Г. Сахновского: «Второе — что наверху посмотрели на представление этой пьесы Булгаковым как на желание перебросить мост и наладить отношение к себе. Это такое же бездоказательное обвинение, как бездоказательно оправдание. Как можно доказать, что никакого моста М. А. не думал перебрасывать, а просто хотел, как драматург, написать пьесу — интересную для него по материалу, с героем, — и чтобы пьеса эта не лежала в письменном столе, а шла на сцене?!

Валенкин остался у нас обедать».

Позднее, уже в октябре, в разговоре с Немировичем-Данченко, который происходил в аванложе МХАТа, Сталин сказал, что пьесу «Батум» он считает очень хорошей, но что ее нельзя ставить (об этом есть запись в дневнике Елены Сергеевны — со слов ее сестры О. С. Бокшанской, да и мы все об этом знали). Но еще раньше, в первые же дни по возвращении нашем в Москву, до Михаила Афанасьевича дошли слухи о той реакции, которую вызвала его пьеса: «Нельзя такое лицо, как И. В. Сталин, делать романтическим героем, нельзя ставить его в выдуманные положения и вкладывать в его уста выдуманные слова» (запись в дневнике Елены Сергеевны от 17 августа).

Михаил Афанасьевич был в это время в тяжелейшем душевном состоянии; таким угнетенным я его еще никогда не видел, даже после «Мольера». Его мучили мысли о будущем. Он отлично знал, что от него давно ждут совсем другой пьесы — «агитационной», как в то время говорили, а такую пьесу он и не мог и не хотел написать.

В дневнике Елены Сергеевны есть запись от 14 мая 1937 года, в связи с визитом одного из знакомых, человека отнюдь не их круга: «М. А. говорит, что он очень умен, сметлив, а разговор его, по мнению М. А., — более толковая, чем раньше, попытка добиться того, чтобы он написал „если не агитационную, то хоть оборонную пьесу“». А на другой день она записывает: «Днем был Дмитриев. Говорит: пишите агитационную пьесу. Миша говорит: „Скажите, кто вас прислал?“ Дмитриев захохотал. Я ему очень рада». (В. В. Дмитриев был их близким и верным другом).

Последняя, роковая его болезнь началась в августе, или, вернее, тогда она впервые обнаружилась, но врачи ее еще не распознали (потом оказалось, что это злокачественная гипертония). По временам она его еще отпускала. Помню, как я провожал его с Еленой Сергеевной в середине сентября в Ленинград, как он нервничал на перроне, поминутно ощупывал свои карманы: здесь ли билеты, не забыл ли бумажник, хотя только что это проверял. В конце сентября она привезла его домой совсем уже больным. У него начались непрерывные сильнейшие головные боли. Стало заметно ухудшаться зрение. Помню его в темных очках и в черной шапочке, похожей на академическую. И почти всегда в халате, даже когда и не лежал.

Но после этого наступали короткие периоды улучшения его самочувствия. Все это время он то и дело возвращался к работе — правил роман, «Мастера и Маргариту». Иногда Елена Сергеевна записывала его правку.

Даже еще в январе 1940 года был у нас какой-то разговор, — какой, уже не помню, — о новой пьесе. В это же время мне удалось уговорить его подписать с Художественным театром договор на постановку его пьесы «Пушкин».

С конца января началось резкое ухудшение, которое потом уже грозно нарастало чуть ли не с каждым днем.

Странно, что я так мало конкретного запомнил из периода последней его болезни, хотя бывал у них очень часто, а по телефону с Еленой Сергеевной говорил почти каждый день. Может быть, потому, что было уж очень страшно, и все впечатления сливались в одно, и чувство было одно: острой жалости к нему.

Он умирал так, как и жил всегда: мужественно, без жалоб, без страха, насколько мне дано судить, и с полным сознанием неизбежности. Когда мы оставались вдвоем в его затемненной комнате, он больше говорил обо мне, чем о себе, и у него проскальзывали необыкновенно ласковые ноты в голосе. Однажды он вдруг заговорил, волнуясь, о неизбежности войны, о том, что война близко, что всем надо быть к этому готовыми.

Помню и юмор, не вымученный, легкий, как всегда, и помню, как он один раз спросил: «Почему же вы не смеетесь?»

Меня все время о нем, о его состоянии расспрашивал Пастернак, и мне показалось, что им непременно надо увидеться. Борис Леонидович горячо на это откликнулся и тут же к нему пошел. У меня в дневнике запись от 22 февраля: «У Булгаковых все то же. В выходной был там, но к нему в комнату не заходил. С улицы входить в этот дом жутко. Елена Сергеевна сегодня слегла — сердце. Мне сказала в слезах, что боится сойти с ума.

Пастернак был у них, сидел у Михаила Афанасьевича довольно долго, наедине. Как только он ушел, Елена Сергеевна позвонила мне в театр, сказала, что впечатление у них обоих чудесное, очень тепло — о Пастернаке. А на другой день Пастернак мне звонил. Я даже не ожидал такого». На этом моя запись обрывается. Очевидно, не ожидал такой потрясенности личностью Булгакова. О чем они говорили — остается лишь догадываться тем, кто знал или хотя бы достаточно ясно себе представляет их обоих.

В театре все каждый день расспрашивали о его состоянии, сочувствовали, ужасались. Написали большое коллективное письмо правительству с просьбой отправить его на лечение за границу, в Чехословакию, кажется. Но было уже поздно.

В. Лакшин[111] Булгакиада

П. Палиевский[116] Последняя книга М. Булгакова

Последняя книга М. Булгакова «Мастер и Маргарита» вышла несколько лет назад, но каждая новая рецензия на нее как будто требует другую, и не видно, чтобы положение это скоро изменилось.

Не сразу можно понять все, чем она связана с Гоголем, Достоевским, Чеховым и вообще наследием, которое в ней живет. Своим появлением эта книга вынуждает нас, наверное, и заново взглянуть на всю деятельность Булгакова, на его пьесы, первый роман «Белая гвардия», в чем-то и на состояние литературы той поры. Неизвестно даже, стоит ли сожалеть, что с выходом роман задержался. Ясно, во-первых, что он мог и подождать, пропустив вперед тех, кто торопился; во-вторых, на расстоянии, может быть, лучше видно, о чем он написан.

Из-под разных частных поводов и намеков, которых никогда не оберешься, если начать их искать, теперь яснее выступила его идея, забрезжившая, вероятно, еще в «Белой гвардии», там, где герой этого романа Алексей Турбин, пережив крушение надежд и упований на былую Россию, остается один среди своих сомнений.

«Только под утро он разделся и уснул, и во сне ему явился маленького роста кошмар в брюках в крупную клетку и глумливо сказал:

— Голым профилем на ежа не сядешь!.. Святая Русь — страна деревянная, нищая, а русскому человеку честь — только лишнее бремя.

— Ах, ты! — вскричал во сне Турбин. — Г-гадина, да я тебя».

Хорош был этот упырь, и вопрос был им поставлен достаточно зловещий; причем непонятно даже, как можно было такое сказать. А вот ведь сказал, да так, словно что-то стукнуло и открылось: так можно было кому-то думать; а кто не предполагал этой возможности, мог многое прозевать, подобно оторопевшему Турбину, только проводившему «клетчатого» глазами. Тот ничуть не сомневался в сказанном. Он пришел — это видно было — не спорить, а спешил к делу, примериваясь, с какого конца его начать. В «Мастере и Маргарите» такая возможность ему как будто и предоставляется.

Но вот что поразительно. «Клетчатый» располагается уже в этом романе как хозяин; он действует нагло и безнаказанно; мы узнаем наконец, что это дьявол, посетивший нас «со товарищи», чтобы поживиться глумлением в полную сласть; но автор, кажется, нисколько этим не опечален. Он весел, беспечен и мил во всех описаниях шайки, за которой следит чуть не с репортерским удовольствием. Его тон спокоен и насмешлив. Отчего это?

Первая мысль, естественно приходящая в голову, — от отчаяния. Ударил себя в лоб, как пушкинский Евгений, и «захохотал». Но, кажется, здесь никакой истерии не слышно. Речь быстрая, но ровная и четкая. От равнодушия? Может быть, это уже безучастный смех над тщетой человеческих усилий, с астральной высоты, откуда и Россия-то — «тлен и суета»? Тоже как будто не так: автор в людях, им описываемых, слишком заинтересован, не отпускает их без освидетельствования, вздыхает: «Боги, боги мои…» Все их радости и огорчения готов разделить. Отчего же тогда?..

Одна подробность как будто дает пониманию первый шаг. Мы замечаем, что он посмеивается и над дьяволом. Странный для серьезной литературы XX века поворот, где дьявола привыкли уважать. У Булгакова что-то совсем не то. Он смеется над силами разложения, вполне невинно, но чрезвычайно для них опасно, потому что мимоходом разгадывает их принцип.

После первого изумления безнаказанностью всей «клетчатой» компании глаз наш начинает различать, что глумятся-то они, оказывается, там, где люди сами уже до них над собой поглумились; что они только подъедают им давно оставленное.

Заметим: нигде не прикоснулся Воланд, булгаковский князь тьмы, к тому, кто сознает честь, живет ею и наступает. Но он немедленно просачивается туда, где ему оставлена щель, где отступили, распались и вообразили, что спрятались: к буфетчику с «рыбкой второй свежести» и золотыми десятками в тайниках; к профессору, чуть подзабывшему Гиппократову клятву; к умнейшему специалисту по «разоблачению» ценностей, которого самого он, отделив голову, с удовольствием отправляет в «ничто».

Работа его разрушительна — но только среди совершившегося уже распада. Без этого условия его просто нет; он является повсюду, как замечают за ним, без тени, но это потому, что он сам только тень, набирающая силу там, где недостало сил добра, где честь не нашла себе должного хода, не сообразила, сбилась или позволила потянуть себя не туда, где — чувствовала — будет правда. Вот тут-то «ён», как говорила одна бабушка о дьяволе, ее и схватил.

Даже лица у него собственного нет. Оно всегда только сгущение свойств того, у кого он обезьянски поднабрался. Иногда только что, или давно, так что мы успели позабыть, откуда награблен его реквизит — шпаги, плащ и шляпы с пером, — вплоть до того уже трогательного момента, когда мы слышим, как дьявол, оставшись один, напевает старый романс: «скалы… мой приют…» Подхватил запетую тему и тоскует; это уже его. Но все при людях и от людей.

Кот же, его посыльный, мы чувствуем, что уж совершенно свой, прижившийся на чердаках и в коммунальных квартирах. Он симпатичен во всех своих мелких злодействиях, полезен; видно, что без него вряд ли можно было бы и обойтись. То есть он просто необходим для контроля, так как представляет все те неотвязные глупости, о которых необходимо напомнить, когда из них выкарабкиваться почему-либо перестали, — толстое их воплощение, серьезный, деловитый, домашний, вникающий в интим.

Он еще ждет своих иллюстраций, таких бы, как у Ватагина к «Маугли» или к «Онегину» Кузьмина; хотя этот стиль безусловной фантазии (именно не условной) все равно потребует чего-то нового, и увидеть его на бумаге сумеет лишь художник.

Так или иначе, но все несомненнее выступает мысль: наглецы из компании Воланда играют лишь роли, которые мы сами для них написали. Там, где положение сравнительно нормально, они гуляют на степени воробушка и кота; где помрачнее — там уже бегает глумливый и хихикающий «клетчатый» с клыкастым напарником, а где совсем тяжко — сгущается черный Воланд, уставя в эту точку пустой глаз.

Но повсюду, как ни отвратительна нечисть, остается признать, что и источник приносимых ею бедствий не в ней. Недаром несчастный поэт Бездомный, гоняясь за слугами Воланда, налетает головой на стекло, собственной головой, которой суждено лишь потом одуматься; они этим преследованиям только рады. Потому что здесь уже для преследователей совсем теряется из глаз главная, настоящая причина разрушений, сознаться в которой нелегко: собственное размахайство и наплевательство, желание во что бы то ни стало быть правым и ковырять любую ценность, как игрушку, у которой, мол, просто хитрый секрет и ничего особенного, а поломав — «туда ей и дорога», словом, то самое, что другой русский писатель определил как «мы гибнем… от неуважения себя».

Однако Булгаков никак не думал, что мы гибнем. Хотя и приходится допустить, что наглый посетитель Турбина имел для своих слов куда больше оснований, чем нам бы того хотелось, общее настроение этого романа остается иным. Именно потому, что разложению позволено здесь в разных, невидимых глазу тонкостях показать себя, раскрыться — и, однако же, ничего решающего не совершить, становится ясно, что влиянию его положены границы, которые оно может подвинуть, но не преступить. Мы присутствуем, приближены и видим, как действует эта замечательно интересная сила в целой серии образов и переменчивых лиц; как она, едва проснется подлинное, тотчас же спешит к нему присоединиться, но чуть кто зазевается — быстро его рушит, разъедает, глумится и топчет; как она ползает кругом, ища щель, обезьянствует, прикидываясь другом, и т. п. Но не больше: никогда не может ухватить она у этого подлинного его начал. И значит, всем своим коварством — только чистит, выжигает его слабость. Безжалостное исправление того, что не пожелало само себя исправить. Собственное же положение ее остается незавидным; как говорит эпиграф к книге: «часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Все разоренное ею восстанавливается, обожженные побеги всходят вновь, прерванная традиция оживает и т. д.

Конечно, и источник авторского спокойствия оттуда. Он тоже издалека — соединен с началами, которых разложению не достать. Роман наполнен этим настроением, которое не выговаривается прямо, но дает ему весь его внутренний разбег.

Так уже в самом стиле этой книги мы почувствуем продолжение чего-то очень для нас важного — русской интеллигентности. Не в лицах и событиях, а в том, как автор с ними ведет себя: в голосе, составе мысли, обращении.

И не просто продолжение. С нами явно говорит интеллигент исторически иной, не тот, что спешил когда-то отдать кошелек любому встречному бродяге на призыв: «Мадмуазель, позвольте честному россиянину на пропитание… Выдь на Волгу!» — как у Чехова. Отошел этот тип. Прошло и время, когда титаны, умиляясь собственной силе, обнимались в слезах и, хватив шапкой о землю, готовы были все отдать (и отдавали); вразумление, которого требовал — тщетно — Чехов, наступило. В булгаковском стиле, интонации стало возможным осознать, хотя и трудно определить его, это отрезвление.

Вдруг мы услышали снова классический русский смех, интересно изменившийся, что-то сообразивший и мягко, но бесповоротно что-то усвоивший, укрепивший через испытания, как это всегда бывало, свое. Очень любопытно его отношение к насмешливости иного, одно время модного у нас склада, к иронии многозначительного третирования «мещан». У Булгакова она узнается в стиле сразу, но у кого, где — у Коровьева-Фагота:

«— Приношу вам тысячу извинений, какие удостоверения? — спросил Коровьев, удивляясь.

— Вы — писатели? — в свою очередь спросила гражданка.

— Безусловно, — с достоинством ответил Коровьев.

— Ваши удостоверения, — повторила гражданка.

— Прелесть моя… — начал нежно Коровьев.

— Я не прелесть, — перебила его гражданка.

— О, как это жалко, — разочарованно сказал Коровьев» и т. д.

Есть и эта ирония в булгаковском романе. Но что же: в общем складе авторской мысли она явно проигрывает, хотя и думает, что торжествует; самый способ ее — заставить дурака наступить на щетку и радоваться, как у того сыплются искры из глаз, — оборачивается в вопрос: а ну, как этот дурак опомнится, поумнеет? Даже выяснится, что он был и не дурак вовсе, а только в дурацкое положение поставлен? Что тогда?..

Да, собственный смех Булгакова совсем иной школы (об этом точно сказал, рецензируя роман в «Сибирских огнях», О. Михайлов — 1967, № 9). И дело не в том только, что он отмечает уровень смеха-глумления, а в его положительной силе: новом продолжении тех ценностей, которыми держится жизненная связь.

Силу этой идеи Булгаков доказал как будто и своей писательской судьбой.

К однотомнику «Избранной прозы», почти совпавшему с выходом романа, приложен его портрет. Впечатление то же. Такое лицо могло быть у инженера и летчика, вроде того, что было нарисовано на довоенной синей пятирублевке, — человек, который не потеряется в любом из дел. Он и писал: «Я прошу о назначении меня лаборантом-режиссером в 1 Художественный театр… Если меня не назначат режиссером, я прошусь на штатную должность статиста. Если и статистом нельзя — то прошусь на должность рабочего сцены». Можно не сомневаться, что на каждом из этих мест он был бы со своей фантазией и верностью тому, за что взялся, потому что, как он говорил: «Я очень много думал… может ли русский писатель жить вне родины, и мне кажется, что не может».

То есть иных способов стать писателем ему было не нужно, так как он был им. А трудности своей судьбы он умел преодолевать. О многом говорит то место в его «Театральном романе», где к герою, тоже писателю, обращается один, считающийся его другом, коллега: «Ну, что ж, — вздохнув почему-то, сказал Ликоспастов, — поздравляю. Поздравляю от души. И прямо скажу — ловок ты, брат. Руку бы дал на отсечение, что роман твой напечатать нельзя, просто невозможно».

Стоит спросить себя, кто герой этого «невозможного» романа. Это остается проблемой, несмотря на ясное заглавие, потому что положительная идея автора явно не желает связывать себя каким-нибудь одним именем и выражает главное в отношении. Однако и выражая, очевидно, тоже колеблется, то приближаясь, то отдаляясь от каждого и постоянно заставляя задумываться, ради кого же разворачиваются все события романа, для кого, собственно, из действующих там лиц он написан.

Для Иешуа? Может быть. Но ведь он вряд ли нуждается в этом. Иешуа нужен роману, но не роман — Иешуа. Он далеко, слишком, хотя и подчеркнуто реален. Реальность эта особая, какая-то окаймляющая или резко-очертательная: ведь нигде Булгаков не сказал «Иешуа подумал», нигде мы не присутствуем в его мыслях, не входим в его внутренний мир — не дано. Но только видим и слышим (это, конечно, исключительно сильно), как действует его разрывающий пелену ум, как трещит и расползается привычная реальность и связь понятий, но откуда и чем — непонятно, все остается в обрамлении. Мы видим только раму окна, но не то, что внутри, где слишком светло: «на правду да на солнце во все глаза не глянешь». Реальность этого образа, несмотря на всю его бытовую яркость, остается поэтому в особых границах — как попытка проверить, что бы было, если бы он был реален, и что бы тогда произошло в реальности — от вторжения высшего. Булгаков с честью выдержал встречу с этой глубиной, но Иешуа, наверное, все-таки не его герой, а только то, что можно было бы при подобном высоком предположении в жизни увидеть.

Мастер? Это не исключено, хотя не следует, по-видимому, думать, что писатель полностью на его стороне или хотел бы им быть. Не о мастерстве и не ради мастерства написан роман. Очень близко, может быть, к этому, но все же через спасительное «чуть-чуть», отгороженное иным взглядом. Это Мастер, а не М. А. Булгаков, натягивает на себя серьезно шапочку с вышитым «М»,[117] для Булгакова, к счастью, мастерство не было проблемой; его книга выделяется среди прочего и этим в самоисследующей литературе XX века. Не «роман в романе», демонстрирующий технический класс (обезьянство стилей, не забудем, отдано дьяволу), и не величественные раздумья о судьбах искусства, но что-то жизненно необходимое, еще не решенное, как раздвигающиеся полюса одной идеи, в центре которой — Россия.

Но если это так, то рискнем высказать предположение, что обращен роман все-таки больше всего к тому, над кем автор долго и неутешительно смеется, — к Ивану Николаевичу Поныреву, бывшему поэту Бездомному. Едва ли не для него разыгралась вся эта история Мастера и Маргариты.

Подумаем: он единственный по-настоящему развивается в этой книге. Переменился он иначе других. «Бездомный», конечно, есть не просто псевдоним, но надетое на него кем-то имя, на шальную голову нашлепнутый колпак, в котором он и бурчал свои «поэмы», пока не начал, хотя и не твердо, соображать. История романа развертывается, в сущности, для него, потому что он один сумел извлечь из нее для себя что-то новое, чему-то научиться, — факт, невидимый сразу, но едва ли не самый значительный.

«Прощай, ученик», — целует его Мастер и исчезает. Напрашивается почти сама собой разумеющаяся мысль, что ученик тоже будет Мастером, допишет роман… Ничего подобного. Его учитель когда-то ушел из историков в художники, покинул все и ото всего себя развязал; Иван — едва ли не наоборот. Он возвращает себе собственное имя и от Бездомного начинает понимать, что существует дом, свое, через дом соединяющееся с общечеловеческим — с историей, которую он избрал себе специальностью («сотрудник Института истории и философии», — сказано там), что есть народ в этой истории, составивший и создающий его имя среди бесчисленных других, словом, есть то растущее целое, которое не в силах разложить никакие Коровьевы и Воланды.

Понятно, что этот переход едва намечен. Он и не мог быть иным. От превращения Бездомных в Поныревы слишком многое зависит, чтобы автор мог отнестись к этому несерьезно; только беглые точные подробности, почти закрытые их смешным значением, выдают, если присмотреться, первые шаги «нового Ивана». К тому же, если представить себе, сколько раз еще встретит его на этом пути Берлиоз (или «другой», как говорится в романе, «красноречивее прежнего»), то обольщаться насчет быстрого преодоления им трудностей не придется. Но после того, как Булгаков так убедительно раскрыл смысл отношений этой пары и не менее убедительно показал, что ей суждено разойтись, многие сложности дальнейшей его дороги не выглядят такими уж темными или неразгаданными. Хотя желания одной стороны («поэта больше не трогала судьба Берлиоза») тут, как известно, еще не все, да и предложения могут быть совершенно новыми.

Вскоре, как вышел роман, было одно его обсуждение, где говорили массу интересного, и среди прочего — в выступлении взволнованном, произносимом в лучших побуждениях, гражданском — приблизительно так: «Толстой и Достоевский, интеллигенты — писали в русской литературе о народе. Но народ-то обошелся с ними… как сказать. Мы приветствуем Булгакова… Это новое… Это попытка интеллигенции построить все иначе, без „народных“ иллюзий, сама на себе. Да и что ж народ: были когда-то мужики для русского интеллигента; теперь их место заняли физики. И они примут — поймут — поднимут своего писателя, которому рукоплещем теперь мы!» Склонение идеи было замечательным. Так и послышалось: «Любезнейший Никанор Иванович! Вы же человек интеллигентный… какой там народ… да мы с вами» и пр., и он кивает, и только когда крепко попадется и поймет и жена завопит «покайся, Иваныч!» — будет поздно, и долго еще придется «начинать сначала». Я говорю не о человеке, который все это произносил, а о соскальзывающей, подтолкнутой под локоть мысли, с этой точки побежавшей уже за Коровьевым. Тем самым, который несколько раньше мог того же Никанора в чем-то совершенно другом об интеллигенции уверять и вместе с ним совещаться: как им быть с этим недозрелым типом. Вот об этом-то и писал Булгаков: о глумлении, западающем тотчас же в нашу слабость и непонимание, и о чести и мысли, способных вывести свою правду из любых положений.

Согласимся, что сам писатель эту способность обнаружил и развил с редкой, даже для видавшей виды русской литературы, уверенностью. Оттого его посмертная и недосоставленная книга так естественно вошла в современный интерес; возможно, и что-то открыла в наших далеких от нее днях.

Михаил Булгаков: дни и события Краткая биохроника[118] (1891―1940)

15 (3 по старому стилю)[119] мая 1891 г. в семье преподавателя (сначала доцента, потом профессора) Киевской духовной академии Афанасия Ивановича Булгакова (1859―1907) и его жены Варвары Михайловны (в девичестве — Покровской; 1869―1922) первым ребенком родился сын Михаил. Место рождения — Киев, улица Воздвиженская, 28 (теперь 10 в), дом священника Матвея Бутовского.

18 мая — крещен в Крестовоздвиженской церкви (на Подоле) священником М. Бутовским. Имя дали в честь хранителя города Киева архангела Михаила.

В семье Булгаковых Михаил не был единственным ребенком: в 1892 г. родилась сестра Вера, в следующем — Надежда. Позже — еще четверо детей: Варя (1895), Коля (1898), Ваня (1900), Лена (1902).

Разраставшаяся семья Булгаковых не жила в Киеве на одном месте, а переезжала в поисках более удобного, просторного жилища, снимая квартиры у разных домовладельцев: в районе Печерска на Госпитальной улице, 4, в Кудрявском переулке, 9.

Миша Булгаков поступает (18 августа) в приготовительный класс Второй киевской гимназии (Бибиковский бульвар, 18).

Поступление (22 августа) в Первую киевскую гимназию на Бибиковском (теперь Тараса Шевченко) бульваре, 14. Здесь Михаил будет обучаться около восеми лет. Гимназические впечатления войдут потом в роман «Белая гвардия».

Булгаковы продолжают менять киевские адреса. С 1902 г. живут на Прозоровской (ныне Куйбышева) улице, 10; с 1904 г. — на Ильинской улице, 5/8; в 1905 г. — в Кудрявском переулке, 10; в 1906 г. — в Дионисьевском (ныне Бехтеревском) переулке, 4. Наконец нашлось место, удовлетворявшее всех: это и был последний адрес булгаковской семьи — Андреевский спуск, 13; теперь знаменитый «дом Турбиных», где помещается музей писателя. Многие сцены романа «Белая гвардия» и пьесы «Дни Турбиных» происходят по воле автора именно в этом доме.

Летние месяцы семья Булгаковых проводила на выстроенной в 1902 г. под Киевом в поселке Буча собственной даче. Отдых был трудовой (обработка участка) и веселый. Давались концерты, домашние спектакли, где Михаил был главным и сочинителем, и исполнителем.

14 марта 1907 г. — умирает отец, А. И. Булгаков. Он похоронен на киевском Байковом кладбище; позже там похоронят и В. М. Булгакову.

Лето 1908 г. — знакомство с саратовской гимназисткой Татьяной Лаппа, дочерью управляющего Казенной палаты.

В мае Михаил Булгаков заканчивает Первую гимназию. Аттестат зрелости выдан 8 июня.

17 июля Михаил подает прошение ректору Киевского университета о зачислении студентом медицинского факультета; 21 августа просьба была удовлетворена.

В декабре 1911 г. и летом 1912 г. — поездки вместе с Татьяной Лаппа к ее родителям в Саратов.

26 апреля 1913 г. Михаил Афанасьевич Булгаков и Татьяна Николаевна Лаппа обвенчались в Киево-Подольской церкви Николы Доброго. Венчал их священник Александр Глаголев, друг покойного отца.

Молодые снимают квартиру на Рейтарской улице, 25, но вскоре снова переезжают на Андреевский спуск, поселяясь в доме 38 (вблизи родительского дома), где живут с перерывами почти три года: с осени 1913 — по сентябрь 1916 г.

Лето 1914 г. Начало первой мировой войны. Булгаков в Саратове помогает организовать при Казенной палате лазарет для поступающих с фронта раненых, где работает и сам. Возвращается 18 мая 1915 г. для продолжения образования. По разрешению ректора университета в Киев направляется для своего рода добровольной преддипломной практики в Киевский военный госпиталь на Печерске; при этом все лето, осень и зиму готовится к выпускным экзаменам.

В феврале — марте Михаил Булгаков успешно сдает университетские выпускные экзамены на звание врача. Из-за трудностей военного времени он сначала получает «Временное свидетельство» от 6 апреля 1916 г., № 142. В выданном позже (31 октября) дипломе (№ 39665/5540) указано, что Булгаков Михаил Афанасьевич «утвержден в степени лекаря с отличием со всеми правами и преимуществами, законами Российской Империи сей степени присвоенными».

Май — август: работает в прифронтовых военных госпиталях Каменец-Подольска и Черновцов. Вместе с ним была и жена — Татьяна Булгакова, помогавшая при операциях.

16 июля Михаил Булгаков с театра военных действий был отозван и направлен в распоряжение Смоленской врачебной управы для работы в губернских земских больницах. Служба эта началась только осенью — с 27 сентября, как сообщалось в письме губернской управы. Место работы — Никольская земская больница Сычевского уезда. В одной из своих автобиографий Булгаков пишет: «В 1916―17 годах служил в качестве врача в земстве Смоленской губернии».

К этому (и более раннему) времени относятся первые литературные опыты М. А. Булгакова.

Октябрь — ноябрь: поездка в Киев за дипломом «лекаря с отличием».

Февраль — поездка в Саратов к родителям жены. Там застало их известие о свержении царизма.

Март — поездка в Киев и снова возвращение в Никольскую больницу.

Летом произошло событие, едва не стоившее Булгакову жизни. Заразившись дифтеритом и испытывая сильные боли, он начал колоться морфием, что вошло в пагубную привычку. От гибели его спасла жена, давая все меньшие дозы. Впечатления от пережитого Булгаков описал в романе «Недуг» (не сохранился), переработанный позже в рассказ «Морфий».

18 сентября Булгаков добивается перевода в Вяземскую городскую земскую больницу и в начале октября приступает к своим обязанностям заведующего инфекционным и венерическим отделением. В это же время начинает писать цикл рассказов, в которых отражены реальные события работы в Никольской больнице.

Декабрь — поездка в Москву и Саратов, оставившая тяжелое впечатление. «Недавно в поездке… — писал Булгаков сестре Наде 31 декабря, — мне пришлось видеть воочию то, что больше я не хотел бы видеть. Я видел, как толпы бьют стекла в поездах, видел, как бьют людей. Видел разрушенные и обгоревшие дома в Москве. Видел голодные хвосты у лавок, затравленных и жалких офицеров. Мучительно тянет меня вон отсюда в Москву или Киев… В особенности мне хотелось бы быть в Киеве!..»

Февраль — приезд в Москву. Освобождение от военной службы по болезни. 22 февраля[120] Вяземская уездная земская управа выдает ему удостоверение в том, что он в больнице «выполнял свои обязанности безупречно».

Март — Булгаковы возвращаются в Киев и поселяются в старой родительской квартире (№ 2) по Андреевскому спуску, 13. Михаил Афанасьевич открывает частную практику как врач-венеролог, но вскоре Киев оказывается в гуще гражданской войны.

Февраль — весна: Булгакова как военврача мобилизуют в различные войска власти, поочередно занимающие город. Это время Булгаков вспоминал в очерке «Киев — город»: «По счету киевлян у них было 18 переворотов. Некоторые из теплушечных мемуаристов насчитали их 12; я точно могу сообщить, что их было 14, причем 10 из них я лично пережил…»

Лето — начало осени: пишет «Наброски земского врача» (ранние редакции цикла «Записки юного врача»), «Недуг», «Первый цвет».

Сентябрь — октябрь: в городе деникинцы. 27 октября по приказу их главнокомандующего был объявлен призыв на военную службу офицеров и «… медицинских и ветеринарных чинов… Неявившиеся… будут привлечены к ответственности по законам военного времени». Так был втянут врач Михаил Булгаков в вихрь гражданской войны вопреки не раз отмеченному желанию «устроить нормальную мирную жизнь».

Мобилизованный белыми, Булгаков направляется во Владикавказ. В рассказе «Необыкновенные приключения доктора» можно узнать реальные переживания его автора.

А вот строки из автобиографии: «Как-то ночью в 1919 году, глухой осенью, едучи в расхлябанном поезде, при свете свечечки, вставленной в бутылку из-под керосина, написал первый маленький рассказ. В городе, в который затащил меня поезд, отнес рассказ в редакцию газеты. Там его напечатали. Потом напечатали еще несколько фельетонов…»

Этим городом оказался Грозный, где в одноименной газете 26 ноября 1919 г. была опубликована статья-памфлет «Грядущие перспективы» под псевдонимом «М. Б.». Это была первая из найденных публикаций Булгакова. Разыскать «еще несколько фельетонов» пока не удалось.

Зима 1919―1920 гг.: Булгаков живет во Владикавказе, выезжая по делам службы в города Северного Кавказа, Ставрополья, Прикубанья. Продолжает печататься. В письме к брату от 1 февраля 1921 г. читаем: «… около года назад я … начал печататься. Фельетоны мои шли во многих кавказских газетах». Отметил это в своем дневнике и писатель Ю. Слезкин: «Встретились мы во Владикавказе при белых. Он был военным врачом и сотрудничал в газете». Из этих фельетонов «во многих кавказских газетах» пока известен один, сохраненный самим Булгаковым в трех небольших вырезках. Достоверен только его подзаголовок — «Дань восхищения», остальное — предположительно: как его заглавие «Юнкер», так и источник публикации — «Кавказская газета» (г. Владикавказ) за 5 февраля 1920 г. Рассказ посвящен киевским событиям конца октября 1917 г. и связан с матерью Булгакова Варварой Михайловной и братом Николаем, в то время юнкером Константиновского училища.

28 февраля во Владикавказе вышел первый номер ежедневной газеты «Кавказ»; в списке сотрудников значится и М. Булгаков. Он писал об этом времени в автобиографии: «В начале 1920 года я бросил звание лекаря с отличием и писал». Так совершился переход Булгакова из медицины (он больше никогда не возвращался к этому занятию профессионально) в литературу.

Февраль — март: Булгаков заразился возвратным тифом. Его выходила жена, самоотверженная Татьяна Николаевна. Когда встал с постели, он узнал, что белые войска ушли и в городе установилась Советская власть. Теперь было весьма опасно заявлять о себе как о медике: сведения о службе в деникинской армии даже врачом могли привести к трагическому результату. И Булгаков утверждается в принятом ранее решении: начинает пробовать себя в другом качестве при новой власти. Подотделом искусств местного Наробраза руководил знакомый ему писатель Ю. Слезкин. Он предложил Булгакову должность заведующего литературным отделом (ЛИТО).

Весна — лето: Булгаков помимо службы в ЛИТО занимается журналистской работой, читает вступительные лекции перед спектаклями оперной и драматической труппы образовавшегося Русского театра. С конца мая заведует театральной секцией подотдела искусств, пробует себя в драматургии.

4 июня — премьера первой пьесы Булгакова (юмореска в одном действии «Самооборона») на сцене Первого Советского театра. Эта пьеса, как и три последующие, до нас не дошла, но, судя по списку действующих лиц (Обыватель Иванов, Гимназист Петька, Председатель домового комитета, Господин) и ремарке «действие происходит в наши дни в губернском городе», можно догадаться, что автор использовал свои недавние впечатления о революционных событиях в Киеве и на Северном Кавказе.

Июль — август: пишет «большую четырехактную драму» «Братья Турбины (Пробил час)».

Сентябрь — преподает в Народной драматической студии.

21 октября — премьера пьесы «Братья Турбины (Пробил час)» в Первом Советском театре. «Братья Турбины», как сообщал в одном из писем Булгаков, «четыре раза за месяц шли с треском успеха», но сам автор считал эту пьесу «наспех сделанной, незрелой вещью» и впоследствии ее уничтожил.

28 октября — в «Докладе комиссии по обследованию деятельности подотдела искусств» содержалась резкая критика этого подотдела. В резолюции комиссии указано, что наряду с другими изгнан Булгаков (его фамилия записана с пометкой «бел.» — белогвардеец).

Ноябрь — декабрь: написана комедия-буфф «Глиняные женихи» («Вероломный папаша»), которая поставлена не была. Живут Булгаковы на Слепцовской (ныне Маяковского) улице, 9, кв. 2.

Январь — февраль: пишет за 10 дней пьесу «Парижские коммунары», принятую к постановке в местном театре. Эту пьесу вместе с «Самообороной» и «Братьями Турбиными» посылает в Москву на конкурс в Мастерскую коммунистической драматургии, но все три отклонены. Одновременно пишет большой роман по канве «Недуга» («… единственная за все это время продуманная вещь», — сообщает Булгаков в письме).

Середина марта — премьера пьесы «Парижские коммунары» в Первом Советском театре г. Владикавказа.

1 апреля — публикация в газете «Коммунист» фельетона «Неделя просвещения».

13 апреля — в газете «Коммунист» опубликована рецензия Булгакова на трагедию А. К. Толстого «Смерть Иоанна Грозного».

Апрель — май: пишет пьесу «Сыновья муллы» (о революционных событиях в ингушской деревне). Помогает ему в этом местный юрист Туаджин Пейзулаев (в 1930 г. пьеса опубликована на осетинском языке под одной фамилией Булгакова). Назначается деканом театрального отделения Народного художественного института. Читает лекции по истории драматической литературы.

15 мая — премьера пьесы «Сыновья муллы» на сцене Первого Советского театра в исполнении актеров-любителей. История создания пьесы и ее постановка ярко описаны впоследствии в повести «Записки на манжетах» и рассказе «Богема». Выступление на открытии Народного художественного института во Владикавказе.

18 мая — публикует в газете «Коммунист» статью «С. П. Аксенов» — о 35-летнем творческом юбилее владикавказского актера.

26 мая — выезжает в Тифлис (Тбилиси) через Баку.

Июнь — живет в Тифлисе, безуспешно пытается поставить свои пьесы на местной сцене; вместе с женой переезжает в Батум (Батуми).

Июль — август: попытки уехать из Батума в Константинополь, найти журналистскую и литературную работу. Т. Н. Булгакова уезжает через Одессу — Киев в Москву.

Сентябрь — отъезд из Батума через Одессу в Киев. 17 сентября — в Киеве; 26 сентября — выезжает в Москву; приезжает туда ночью 28 сентября. Все это путешествие и первые часы и дни в Москве описаны в «Записках на манжетах».

Первые московские пристанища Булгаковых: Тихомировское студенческое общежитие Первого медицинского института (Малая Пироговская улица, 18); у родственников мужа сестры Надежды — А. М. Земского в квартире детского сада печатников «Золотая рыбка» (Воротниковский переулок, 1); наконец, и уже надолго, в комнате того же А. М. Земского, сначала временно, потом постоянно (Большая Садовая, 10, кв. 50). Детали московского быта той поры отражены в рассказах и фельетонах, пьесе «Зойкина квартира», романе «Мастер и Маргарита».

30 сентября — подает заявление о зачислении в Литературный отдел Главполитпросвета Наркомпроса.

1 октября — зачисляется в ЛИТО на должность секретаря. Адрес первой работы Булгакова в Москве: Сретенский бульвар, 6, кв. 65.

Октябрь — ноябрь: работа секретарем ЛИТО (протоколирование заседаний, составление агитлозунгов о помощи голодающим Поволжья, выпуск сборников поэтов-классиков).

Пишет фельетоны «Евгений Онегин», «Муза мести» (о Н. А. Некрасове), задумывает историческую драму о Николае II и Распутине.

23 ноября — расформирование ЛИТО (в приказе от этого числа Булгаков был объявлен уволенным с 1 декабря).

Конец ноября — декабрь: поступает заведующим отделом хроники в «Торгово-промышленный вестник» (Третьяковский проезд, 11, помещение 9).

Осенью и зимой диктует машинистке И. С. Раабен первую часть «Записок на манжетах».

13 января — пишет очерк «Торговый ренессанс (Москва в начале 1922 года)».

В середине января закрылся «Торгово-промышленный вестник».

1 февраля — от тифа в Киеве умирает мать Булгакова Варвара Михайловна. Это печальное событие послужило толчком к возникновению замысла романа «Белая гвардия».

Февраль — март: кратковременная служба в Военно-редакционном совете Научно-технического комитета Военно-воздушной академии им. Н. Е. Жуковского. Поступает репортером в газету «Рабочий» («Рабочая газета»).

1 марта — первый репортаж в газете «Рабочий» «Когда машины спят. 1-я ситцевая фабрика в Москве» под псевдонимом Михаил Бул. С марта по сентябрь было опубликовано 29 его репортажей и статей под разными псевдонимами (М. Б., Булл., М. Булл., Михаил Булл. и др.).

Начало марта — пишет рассказ «Необыкновенные приключения доктора», тематически близкий к «Запискам на манжетах».

Супруги Булгаковы сближаются со знакомыми Земских — Верой Федоровной и Иваном Павловичем Крешковыми, бывают у них в доме на Патриарших прудах (Малая Бронная, 32, квартира 24), устраивают шуточные спиритические сеансы.

Середина марта — узнает о судьбе эмигрировавших за рубеж братьев: Николая и Ивана (оба в Париже).

Начало апреля — поступает обработчиком писем в газету «Гудок». Содействовал этому его бывший коллега по ЛИТО А. И. Эрлих. Работа Булгакова в «Гудке» сначала в отделе писем, потом фельетонистом на знаменитой «Четвертой полосе» с В. Катаевым, Ю. Олешей, И. Ильфом, Е. Петровым, И. Овчинниковым, А. Потоцким, А. Явичем, М. Штихом и другими отразилась в его повести «Тайному Другу» (1929) и в ряде воспоминаний мемуаристов.

12 апреля — первый репортаж в газете «Гудок»: «У курян», с подписью М. Б. Всего в «Гудке» за 1922―1926 гг. Булгаковым было напечатано 118 репортажей, рассказов, фельетонов.

В мае Булгаков начинает сотрудничать в берлинской газете «Накануне» и ее «Литературном приложении», которое редактировал А. Н. Толстой. В начале мая Булгаков упомянут в числе предполагаемых авторов этого издания, московскую редакцию которого (Большой Гнездниковский переулок,10) он посетил еще в апреле.

Конец мая — начало июня: опубликован в журнале «Рупор» (№ 2) рассказ «Необыкновенные приключения доктора» (впервые под полной фамилией автора); продолжает знакомиться с московским литературным миром, посещает литературные кружки в «Доме Герцена» (Тверской бульвар, 25), «Никитинские субботники» (Газетный переулок, 3, кв. 7) и др.

18 июня — печатает главы из 1-й части «Записок на манжетах» в «Литературном приложении» к газете «Накануне» (те же главы публиковались позже с разночтениями в альманахе «Возрождение» (1923, № 2) и в «Бакинском рабочем» за 1 января 1924 г.).

30 июля — очерк «Москва краснокаменная. 1. Улица» в газете «Накануне».

Июль — рассказ «Спиритический сеанс» в журнале «Рупор» (№ 4). В числе прототипов главных героев были супруги Крешковы; публикация рассказа привела к разрыву их отношений с Булгаковым.

Летом посещает подмосковное имение «Архангельское», что повлекло за собой возникновение замысла рассказа «Ханский огонь».

22 октября — рассказ «Красная корона (Historia morbi)»[121] в «Литературном приложении» к «Накануне», связанный с впечатлениями гражданской войны на юге России.

Участие в заседаниях литературного кружка Л. В. Кирьяковой «Зеленая лампа» (на Малой Дмитровке): чтение рассказов, позже — романа «Белая гвардия», повестей и пьес.

7 декабря — газета «Накануне» сообщает, что 13 писателей (в числе которых — М. А. Булгаков) пишут большой коллективный роман о гражданской войне в России. Роман написан не был. Результатом этой работы для Булгакова стали роман «Белая гвардия» и серия рассказов.

10 декабря — рассказ «В ночь на 3-ье число: Из романа „Алый мах“» в «Литературном приложении» к «Накануне». Этот рассказ — из ранних редакций «Белой гвардии».

21 декабря — начало печатания цикла очерков под общим названием «Столица в блокноте» в «Накануне». Продолжение цикла было опубликовано 20 января, 9 февраля, 1 марта 1923 г.

Рассказ «№ 13 — Дом Эльпит-Рабкоммуна» в «Красном журнале для всех» (№ 2).

Критическая статья «Юрий Слезкин: Силуэт» в берлинском журнале «Сполохи» (№ 12).

31 декабря — в «Литературном приложении» к «Накануне» напечатан фельетон «Чаша жизни».

Знакомство с адвокатами Д. А. Кисельгофом и В. Е. Коморским (семья Коморских жила в Малом Козихинском переулке, 12, кв. 12).

Январь — публикация 2-й части «Записок на манжетах» в журнале «Россия», № 5.

14 января — чтение «Записок на манжетах» на заседании «Никитинских субботников».

Январь — февраль: работа над первой частью романа «Белая гвардия» (под названием «Желтый прапор»), выступления в литературных кружках. Попытка создания сатирического журнала «Ревизор» с привлечением коллег — журналистов из «Гудка» и «Накануне». Журнал разрешен не был.

19 февраля — вступление в профсоюз работников просвещения (секция работников печати, место работы — «Гудок», обработчик).

15 марта — очерки «КАЭНПЕ и КАПЕ» и «В школе городка III Интернационала» в журнале «Голос работника просвещения» (№ 4).

Вступает во Всероссийский союз писателей.

15 апреля — очерки «Сорок сороков» в «Накануне» и «1-я детская коммуна» в «Голосе работника просвещения» (№ 5―6).

21 апреля — выезжает по командировке газеты «Накануне» в Киев и остается там до 10 мая. Пишет очерк «Киев — город», собирает материал для завершения «Белой гвардии».

6 мая — рассказы «Китайская история» в «Иллюстрациях „Петроградской правды“» и «Московские сцены. 1. На передовых позициях» в «Литературном приложении» к «Накануне» (последний рассказ позже переиздавался под названием «Четыре портрета»).

12 мая — возвращается из Киева в Москву и участвует в демонстрации против Керзона.

19 мая — очерк «Бенефис лорда Керзона» в «Накануне».

25 мая — очерк «Путевые заметки. Скорый № 7 „Москва — Одесса“» в «Накануне».

30 мая — участвует в литературном вечере, устроенном на квартире Коморских в честь приехавшего из Берлина А. Н. Толстого. Этот вечер описан в «Театральном романе».

15 июня — очерк «Птицы в мансарде» в «Голосе работника просвещения» (№ 7―8).

20 июня — очерк «Комаровское дело» в «Накануне».

6 июля — очерк «Киев — город» в «Накануне».

15 июля — цикл фельетонов и сатирических миниатюр под общим названием «Самоцветный быт. Из моей коллекции» в «Литературном приложении» к «Накануне».

29 июля — фельетон «Самогонное озеро» в «Накануне».

16 августа — очерк «Шансон д’Этэ»[122] в «Накануне»

31 августа — в письме Ю. Л. Слезкину Булгаков сообщает об окончании повести «Дьяволиада». О «Белой гвардии» написано: «Роман я кончил, но он еще не переписан, лежит грудой, над которой я много думаю. Кое-что исправлю».

2 сентября — фельетон «День нашей жизни» в «Накануне».

23 сентября — рассказ «Псалом» в «Накануне».

30 сентября — начало печатания в «Накануне» цикла очерков о Всероссийской сельскохозяйственной выставке в Москве под общим названием «Золотистый город». Продолжение было напечатано в «Накануне» 6, 12 и 14 октября.

Середина октября — знакомство с ответственным секретарем альманаха «Недра» И. С. Ангарским и его помощником П. Н. Зайцевым (оставившим воспоминания о Булгакове).

17 октября — первый фельетон в газете «Гудок» «Беспокойная поездка. Монолог начальства (Не сказка, а быль)» за подписью Герасим Петрович Ухов.

1 ноября — фельетон «Тайны Мадридского двора» в «Гудке» за подписью Г. П. Ухов (прочтение этой подписи «гепеухов», ассоциирующейся с известным учреждением Г. П. У. — Главным политическим управлением НКВД — вызвало в редакции газеты переполох).

22 декабря — на литературном кружке «Никитинские субботники» художник А. А. Куренной рисует портрет М. А. Булгакова.

Начало января — участие в вечере «сменовеховцев» (издателей «Накануне»). Вечер проводился в Бюро обслуживания иностранцев (Бюробин) в одном из особняков в Денежном переулке (теперь улица Веснина). Знакомство там с Л. Е. Белозерской, будущей второй женой.

21 января — смерть В. И. Ленина.

24 января — Булгаков прощается с телом В. И. Ленина в Колонном зале Дома союзов.

Рассказ «Воспоминание…» в журнале «Железнодорожник» (№ 1―2). Чтение «Белой гвардии» в московских литературных кружках.

25 февраля — выход повести «Дьяволиада» в альманахе «Недра» (№ 4, март).

Февраль — выход рассказа «Ханский огонь» в «Красном журнале для всех» (№ 2).

Март — продолжение чтений «Белой гвардии» в московских литературных кружках. Знакомство с писателем С. С. Заяицким, филологом Н. Н. Ляминым, художницей Н. А. Ушаковой, на квартирах которых также были чтения романа.

11―12 марта — надписывает повесть «Дьяволиада» машинистке И. С. Раабен и супругам Коморским.

26 марта — рассказ «Белобрысова книжка: Формат записной» в газете «Накануне».

30 марта — рассказ «Бурнаковский племянник» в газете «Бакинский рабочий».

6 апреля — цикл фельетонов «Золотые документы: Из моей коллекции» в «Накануне».

9 апреля — рассказ «Площадь на колесах: Дневник гениального гражданина Полосухина» в журнале «Заноза» (№ 9) за подписью М. Олл-Райт.

15―19 апреля — участие во Всероссийском съезде железнодорожников.

20 апреля — фельетон в «Накануне» «Багровый остров. Роман тов. Жюля Верна. С французского на эзоповский перевел Михаил А. Булгаков».

Развод с Татьяной Николаевной Булгаковой (Лаппа).

Участие в литературных кружках П. Н. Зайцева (Староконюшенный переулок, 5), М. Я. Козырева, Л. М. Леонова (Девичье поле).

27 мая — начало публикации очерка «Москва 20-х годов» в «Накануне»; окончание — там же 12 июня. Под названием «Трактат о жилище» в сокращенном виде очерк включался в одноименный сборник (1925, 1926).

31 мая и 3 июня — публикация в «Накануне» главы из «Белой гвардии» под названием «Вечерок у Василисы».

Публикация отрывка из «Белой гвардии» («Конец Петлюры») в одесском журнале «Шквал», № 5 (позднее, 2 ноября, его перепечатает тифлисская «Заря Востока»).

Июнь — глава из «Белой гвардии» («Петлюра идет на парад») в «Красном журнале для всех» (№ 6).

Начало августа — выход альманаха «Возрождение» (№ 2) с 1-й частью «Записок на манжетах».

18 августа — фельетон «Три застенка» в «Бакинском рабочем».

Переезд из кв. 50 в кв. 34 дома 10 по Большой Садовой улице.

Неудача с намерением опубликовать роман «Белая гвардия» в «Недрах».

Сентябрь — рассказ «Египетская мумия» в журнале «Смехач» (№ 16). Написана повесть «Роковые яйца», предложена альманаху «Недра».

Октябрь — декабрь: публикация рассказов «Обмен веществ. Записная книжка» в журнале «Смехач» (№ 19) и «Три вида свинства» в журнале «Красный перец» (№ 21). Написана первая автобиография. Закончен роман «Белая гвардия». Знакомство с В. В. Вересаевым.

Выезд из квартиры 34 по Большой Садовой, 10; начало семейной жизни с Л. Е. Белозерской. Булгаковы поселяются сначала в деревянном особнячке в Арбатском переулке, потом на антресолях служебных помещений школы на улице Герцена (дом № 46), которой заведовала сестра Михаила Афанасьевича — Н. А. Земская; затем снимают комнату на втором этаже флигеля во дворе дома 9 (кв. 4) по Чистому (Обухову) переулку, вблизи места, где квартировали Н. М. и М. М. Покровские, братья матери Булгакова. Начинается «пречистенский» период жизни Булгакова.

Во время жизни в Арбатском переулке совместно с Л. Е. Белозерской начинает писать светскую комедию из французской жизни — «Белая глина». Из воспоминаний Л. Е. Белозерской следует, что было написано два действия, после чего их знакомый литератор А. Н. Тихонов (Серебров) отсоветовал им продолжать эту работу. Никаких следов ее пока не обнаружено.

Знакомство с «гахновцами» (Государственная академия художественных наук) — Б. В. Шапошниковым, А. Г. Габричевским, В. Э. Морицем, С. В. Шервинским и другими, с зоологом А. Н. Северцовым, писателем В. Н. Долгоруковым (Владимировым).

4 января — рассказ «Богема» в журнале «Красная нива» (№ 1).

Выход журнала «Россия» (№ 4, по новой нумерации «толстых» двухмесячников) с первой частью «Белой гвардии».

16 января — был на вечере А. Белого (чтение «Воспоминаний о В. Брюсове») на квартире П. Н. Зайцева.

19 января — начал набрасывать пьесу «Белая гвардия» (процесс сочинения изображен в «Театральном романе»).

Январь — март: работа над повестью «Собачье сердце. Чудовищная история» с намерением опубликовать в альманахе «Недра». 1-я редакция закончена в начале февраля.

15 февраля — чтение повести «Собачье сердце» на квартире у Н. С. Ангарского.

Февраль — повесть «Роковые яйца» в альманахе «Недра» (№ 6). Позднее в сокращенном виде повесть публиковалась в журнале «Красная панорама»: 10 (№ 19), 17 (№ 20) и 24 (№ 21) мая (под названием «Луч жизни»); 30 мая (№ 22) и 13 июня (№ 24) (под названием «Роковые яйца»).

7 марта — чтение 1-й части «Собачьего сердца» на «Никитинских субботниках».

Март — апрель: подготовка сборников рассказов и фельетонов, начатая осенью 1924 г. Корректура «Белой гвардии» для журнала «Россия», № 5 (23―28 марта); корректура сборника «Дьяволиада» в издательстве «Недра». Поэт М. А. Волошин, живущий в Коктебеле (Крым), одобряет прозу Булгакова и выражает желание с ним познакомиться.

3 апреля — получает приглашение режиссера МХАТа Б. И. Вершилова с последующим предложением написать пьесу на основе «Белой гвардии».

6 апреля — принимает участие в вечере, посвященном трехлетию журнала «Россия» (в Колонном зале Дома союзов).

Конец апреля — выход пятого номера журнала «Россия» с продолжением «Белой гвардии». Переговоры о публикации окончания этого романа и об отдельном его издании. Начало публикации цикла из двух фельетонов под общим названием «Золотые корреспонденции» в «Красной газете».

30 апреля — регистрация брака с Л. Е. Белозерской.

10 мая — письмо М. А. Волошину в Коктебель с ответным выражением желания познакомиться с ним.

1 июня — получил письмо от М. А. Волошина с конкретным предложением приехать к нему в Коктебель.

12 июня — приезд в Коктебель к Волошину.

5 июля — М. А. Волошин дарит Булгакову свою книгу «Иверни» и акварель.

7 июля — отъезд из Коктебеля морем в Ялту, далее на автомобиле в Севастополь и поездом до Москвы. Впечатления от поездки нашли отражение в цикле очерков «Путешествие по Крыму».

Статья «Караул!!!» в журнале «Журналист» (№ 6―7). Выход в свет сборника «Дьяволиада», состоящего из двух повестей («Дьяволиада», «Роковые яйца») и трех рассказов («№ 13. — Дом Эльпит-Рабкоммуна», «Китайская история», «Похождения Чичикова»).

27 июля — 31 августа: публикация цикла очерков «Путешествие по Крыму» в «Красной газете».

Июль — начало августа: написание пьесы «Белая гвардия» (1-я редакция: в 5 актах, 12 картинах).

15 августа — рассказ «Стальное горло» в журнале «Красная панорама» (первый из цикла «Записки юного врача»).

Представляет во МХАТ пьесу «Белая гвардия» (1-я редакция).

17 августа — сдает третью часть (окончание) романа «Белая гвардия» в журнал «Россия» (публикация не состоялась, так как журнал был закрыт).

23 августа — рассказ «Таракан» в газете «Заря Востока».

Август — фельетон «Ванькин — дурак» в журнале «Бузотер», № 19 (из цикла «Золотые документы» или «Золотые корреспонденции»); там же — рассказ «Шпрехен зи дейтч?». Рассказ «Угрызаемый хвост» в журнале «Бузотер» (№ 20).

Начало сентября — чтение пьесы «Белая гвардия» труппе МХАТа в присутствии К. С. Станиславского, а также на квартире поэта К. А. Липскерова.

Предложение Студии Е. Б. Вахтангова написать для них современную комедию. Начало работы над пьесой «Зойкина квартира».

Сентябрь — начало октября: заканчивает 2-ю редакцию пьесы «Белая гвардия», представляет ее в репертуарный отдел Художественного театра.

15 октября — пишет резкое письмо руководству МХАТа (В. В. Лужскому) по поводу постановки пьесы «Белая гвардия». Условия, высказанные Булгаковым, принимаются.

Рассказ «Крещение поворотом» в журнале «Медицинский работник» (№ 41―42).

31 октября — читка пьесы «Белая гвардия» труппе Художественного театра.

Ноябрь — декабрь: продолжение работы над пьесами «Белая гвардия» и «Зойкина квартира». В книге Е. Ф. Никитиной «Русская литература от символизма до наших дней» опубликована «Автобиография. Октябрь 1924 г.». Возникновение замысла пьесы «Багровый остров».

1 января — заключение договора со Студией Е. Б. Вахтангова на пьесу «Зойкина квартира».

11 января — чтение пьесы «Зойкина квартира» труппе Студии Е. Б. Вахтангова (Театр им. Евг. Вахтангова).

18―25 января — рассказ «Вьюга» в журнале «Медицинский работник» (№ 2―3).

26 января — согласие руководства МХАТа на начало репетиций пьесы «Белая гвардия».

29 января — чтение 3-й редакции пьесы «Белая гвардия» новому составу исполнителей.

30 января — заключение договора с Московским Камерным театром на пьесу «Багровый остров».

Конец января — февраль: репетиции пьесы «Белая гвардия» во МХАТе.

12 февраля — выступление на диспуте «Литературная Россия» в Колонном зале Дома союзов.

21 февраля — чтение рассказа «Похождения Чичикова» на вечере литературного юмора в Политехническом музее.

2 марта — заключен с МХАТом договор на пьесу «Собачье сердце» по одноименной повести.

Начало — середина марта: первые репетиции пьесы «Зойкина квартира» в Театре им. Евг. Вахтангова. Продолжение репетиций «Белой гвардии» во МХАТе.

26 марта — показ первых двух актов спектакля «Белая гвардия» К. С. Станиславскому.

10 апреля — заключение договоров на постановку пьес «Белая гвардия» и «Зойкина квартира» в Ленинградском Большом драматическом театре.

24 апреля — первая генеральная репетиция «Зойкиной квартиры» в Театре им. Евг. Вахтангова. Принято решение о переделке пьесы.

26 апреля — вышло второе издание сборника «Дьяволиада».

Работа над пьесой «Багровый остров», встречи с режиссером Московского Камерного театра А. Я. Таировым.

7 мая — обыск в комнате Булгакова, произведенный работниками ОГПУ. Были взяты машинопись «Собачьего сердца» и три рукописные тетради под названием «Мой дневник» (возвращены лишь через несколько лет после ходатайства А. М. Горького. Булгаков уничтожил дневник, но следы его сохранились в архиве ОГПУ в виде сокращенной машинописной копии).

9 мая — уезжает в Ленинград.

10 мая — участвует в литературно-художественном вечере в Большом зале филармонии с чтением рассказа «Похождения Чичикова».

11―12 мая — пребывание в Ленинграде. Знакомство с А. А. Ахматовой, М. М. Зощенко и другими ленинградскими литераторами. Договоренность об издании сборника фельетонов в юмористической иллюстрированной библиотеке журнала «Смехач». Переговоры с ленинградскими театрами о написании и постановке пьесы.

13 мая — возвращение из Ленинграда; вызов к следователю ОГПУ для дачи показаний.

15 мая — фельетон «Акафист нашему качеству» в «Красной газете» (вечерний выпуск).

4 июня — письмо Совету дирекции МХАТа по поводу режиссуры и названия пьесы «Белая гвардия».

24 июня — первая закрытая генеральная репетиция с хором, оркестром и полной декорацией пьесы «Белая гвардия» («Перед концом»).

25 июня — разрешение Главреперткома на постановку «Белой гвардии».

26 июня — закрытие сезона в Московском Художественном театре. Перерыв в репетициях «Белой гвардии».

Конец июня — начало июля: Булгаковы переезжают по новому адресу: Малый Левшинский переулок, 4, кв. 1.

В 15-й книжке библиотеки журнала «Смехач» вышли рассказы и фельетоны Булгакова отдельным изданием.

20―27 июля: рассказ «Тьма египетская» в журнале «Медицинский работник» (№ 26―27).

Июль — август: переписка с режиссером Театра им. Евг. Вахтангова А. Д. Поповым. Переделка пьесы «Зойкина квартира» (на даче у супругов Понсовых в Крюкове под Москвой). Рассказ «Звездная сыпь» в журнале «Медицинский работник» (№ 29―30).

24 августа — совещание с руководством МХАТа о продолжении репетиций пьесы «Белая гвардия». Замена названия «Семья Турбиных» на «Дни Турбиных» («Белая гвардия»).

Конец августа — начало сентября: репетиция пьесы в Художественном театре.

10 сентября — завершение работы над текстом пьесы и утверждение ее окончательного названия — «Дни Турбиных».

Рассказ «Полотенце с петухом» в журнале «Медицинский работник» (№ 33―34).

15 сентября — читка нового варианта «Зойкиной квартиры» труппе Театра им. Евг. Вахтангова.

17 сентября — первая открытая генеральная репетиция «Дней Турбиных» с приглашением Главреперткома.

23 сентября — генеральная репетиция с публикой, приглашением правительства, высшего руководства театрами, прессы.

25 сентября — официальное разрешение «Дней Турбиных».

Конец сентября — начало октября: последние генеральные репетиции «Дней Турбиных» и окончательная доводка пьесы.

5 октября — премьера пьесы «Дни Турбиных» во МХАТе.

Рассказ «Пропавший глаз» в журнале «Медицинский работник» (№ 36―37).

Фотографирование в мастерской М. Наппельбаума с моноклем в глазу. Банкет по поводу премьеры «Дней Турбиных» в квартире актера МХАТа В. А. Степуна (Сивцев Вражек, 41). В октябре «Дни Турбиных» прошли 13 раз, в ноябре и декабре — по 14 раз в месяц.

11 октября — диспут о «Днях Турбиных» в Доме печати: «Суд над „Белой гвардией“».

21 октября — разрешение Главреперткомом пьесы «Зойкина квартира».

28 октября — премьера «Зойкиной квартиры» в Театре им. Евг. Вахтангова.

10 ноября — отклонение президиумом коллегии Наркомпроса просьбы Булгакова о разрешении к постановке в провинции пьесы «Зойкина квартира».

Декабрь — рассказ «Я убил» в журнале «Медицинский работник» (№ 44―45). Начало работы над пьесой, получившей название «Бег». Продолжение работы над «Багровым островом». Выход в издательстве «Земля и Фабрика» сборника сатирических рассказов «Трактат о жилище». Разрешение пьесы «Зойкина квартира» к постановке в театрах Киева, Свердловска, Ростова-на-Дону, Баку, Саратова, Симферополя, Тифлиса, Риги. Выход «Автобиографии. Октябрь 1924 года» в сборнике «Писатели. Автобиографии и портреты современных прозаиков» (под редакцией В. Лидина). Знакомство с филологом П. С. Поповым, первым биографом Булгакова. Первые биографические записи.

14 января — 50-й спектакль «Дней Турбиных» во МХАТе.

7 февраля — выступление на диспуте «Дни Турбиных» и «Любовь Яровая» в Театре им. В. Э. Мейерхольда с резкой отповедью критику А. Орлинскому (стенограмма опубликована в 1969 г.).

Январь — февраль: завершение пьесы «Багровый остров». Встречи с М. А. Волошиным в Москве.

4 марта — сдача пьесы «Багровый остров» в Московский Камерный театр.

Март — апрель: завершение работы над первой редакцией пьесы «Бег», имевшей ранее название «Рыцарь Серафимы» («Изгои»).

19 апреля — расторгнут договор на инсценировку «Собачьего сердца» для МХАТа.

Май — лето: отдых в Крыму, в Судаке, на даче у композитора А. А. Спендиарова. Поездка в Ялту, посещение Дома-музея А. П. Чехова (13 мая — запись в альбоме памятных гостей музея).

1 августа — заключен договор с застройщиком А. Ф. Стуем на аренду трехкомнатной квартиры (Большая Пироговская улица, 35, б,[123] кв. 6). В конце августа — переезд на новую квартиру.

17 сентября — известие о снятии «Дней Турбиных». Вскоре это решение было отменено.

20 октября — возобновление «Дней Турбиных» в новом сезоне МХАТа 1927―1928 гг.

Октябрь — ноябрь: постановка пьесы «Семья Турбиных» в Рижском драматическом театре. Отдельное издание романа «Белая гвардия» в Риге с присочиненным редакцией концом.

9 ноября — снятие с репертуара пьесы «Зойкина квартира» в Театре им. Евг. Вахтангова.

Декабрь — рассказ «Морфий» в журнале «Медицинский работник» (№ 45―47). В Париже в издательстве «Конкорд» выходит «Белая гвардия» отдельной книгой. Борьба Булгакова с иностранными издателями (С. Каганским и др.) за авторские права на книгу «Белая гвардия» и пьесу «Дни Турбиных».

2 января — договор с МХАТом на пьесу «Бег». Читка пьесы труппе.

Работа над статьей «Драматург и критик» («Премьера») для театрального альманаха Драмсоюза, готовившегося Е. И. Замятиным и А. Р. Кугелем.

Январь — февраль: работа над новой редакцией пьесы «Бег». Подает заявление о поездке за границу по вопросу авторских прав (разрешение дано не было). Дарит книгу «Дьяволиада» гостившей у Булгаковых М. П. Чеховой.

1 марта — еще один договор с МХАТом на пьесу «Бег».

16 марта — передает новый вариант пьесы «Бег» во МХАТ.

Апрель — поездка в Ленинград по поводу постановки пьесы «Бег» в Большом драматическом театре. Встречи с Е. И. Замятиным, Н. Э. Радловым, В. Я. Канторовичем. Возобновление пьесы «Зойкина квартира» в Театре им. Евг. Вахтангова.

21 апреля — середина мая: поездка на юг (Тифлис, Батум, Зеленый Мыс, Владикавказ).

18 мая — решение Главреперткома о запрещении пьесы «Бег».

17 июня — решение Главреперткома о снятии пьес «Зойкина квартира» и «Дни Турбиных».

Август — поездка в Одессу (19 августа — прибытие; 22 августа — чтение пьесы «Бег» Художественному совету Театра русской драмы; 24 августа — договор на постановку «Бега» в Киевском Русском театре).

11 сентября — 200-е представление «Дней Турбиных» во МХАТе.

26 сентября — разрешение пьесы «Багровый остров» Главреперткомом.

9 октября — обсуждение пьесы «Бег» Художественным советом МХАТа и членами Главреперткома в присутствии А. М. Горького.

11 октября — разрешение Главреперткомом пьесы «Бег». Начало репетиций во МХАТе и Ленинградском Большом драматическом театре.

24 октября — окончательное запрещение пьесы «Бег».

9 декабря — закрытый просмотр спектакля «Багровый остров» в Московском Камерном театре.

11 декабря — премьера спектакля «Багровый остров».

Начало работы над первыми редакциями нового романа, позднее названного «Мастер и Маргарита».

25 января — последняя репетиция пьесы «Бег» во МХАТе.

2 февраля — письмо И. В. Сталина драматургу В. Н. Билль-Белоцерковскому с мнением по поводу «Дней Турбиных» и «Бега».

28 февраля — знакомство с Еленой Сергеевной Шиловской (на квартире художников Моисеенко: Большой Гнездниковский переулок, 10), будущей третьей женой писателя.

6 марта — публикация решения Главреперткома о снятии с репертуара всех пьес Булгакова.

17 марта — последнее, 198-е представление «Зойкиной квартиры», которая не возобновлялась уже при жизни автора.

Апрель — снятие с репертуара «Дней Турбиных».

8 мая — сдает в издательство «Недра» отрывок из нового романа — рукопись «Мания фурибунда» (глава из романа «Копыто инженера»).

Начало июня — последний спектакль «Багрового острова» в Московском Камерном театре.

Начало июля — пишет письмо-заявление И. В. Сталину, М. И. Калинину, начальнику Главискусства А. И. Свидерскому, А. М. Горькому о своем трудном положении с просьбой о выезде из СССР (ответа на письмо не последовало).

Лето — переписка с братом — Н. А. Булгаковым, живущим в Париже, о судьбе зарубежных изданий и постановок.

3 сентября — пишет письмо секретарю ЦИК А. С. Енукидзе и А. М. Горькому с просьбой походатайствовать о выезде за границу (второе письмо А. М. Горькому было написано 28 сентября).

Сентябрь — работает над рукописью «Тайному Другу», обращенной к Е. С. Шиловской. Впоследствии этот отрывок послужил основой для начала «Записок покойника» («Театрального романа»).

14 октября — дирекция МХАТа расторгает договор на пьесу «Бег» и просит вернуть аванс.

Октябрь — начало работы над пьесой о Мольере.

6 декабря — закончена первая (рукописная) редакция пьесы о Мольере, названной «Кабала святош».

Перепечатка и чтение пьесы «Кабала святош» у Ляминых и на своей квартире. Обсуждение пьесы и ее доработка перед подачей в Главрепертком. Возникновение замысла пьесы «Блаженство» и начало работы над ней.

Написание первых глав романа «Театр» (по всей вероятности, переработанный и дополненный вариант наброска «Тайному Другу»).

Январь — в письмах к брату Н. А. Булгакову в Париж сообщает о трудном литературном и материальном положении.

19 января — рассказывает о пьесе «Мольер» на совещании Литературно-репертуарного комитета МХАТа.

Конец января — начало февраля: встречи с Е. Замятиным и Б. Пильняком.

11 февраля — читает пьесу «Мольер» в Драмсоюзе.

18 марта — получение из Главреперткома письма о запрещении к постановке пьесы «Мольер».

28 марта — пишет письмо Правительству СССР с просьбой определить жизненную и творческую судьбу. Сжигает часть рукописей романа «Театр», ранних редакций «Мастера и Маргариты» и пьесы «Блаженство».

14 апреля — самоубийство В. В. Маяковского.

17 апреля — участвует в похоронах В. В. Маяковского. Фотографируется во дворе Клуба писателей с В. Катаевым, Ю. Олешей, И. Уткиным и другими.

18 апреля — телефонный разговор с И. В. Сталиным, решивший дальнейшую судьбу Булгакова.

Конец апреля — поступает в Театр рабочей молодежи (ТРАМ) консультантом.

10 мая — подает заявление во МХАТ с просьбой о приеме на работу. Тогда же зачисляется в труппу театра ассистентом режиссера.

Май — работа над первым вариантом инсценировки «Мертвых душ» по Н. В. Гоголю.

7 июля — Художественный совет МХАТа отвергает первый вариант инсценировки «Мертвых душ».

14 июля — уезжает с ТРАМом в Крым, в Мисхор, где живет до 3 августа, а затем возвращается в Москву.

Август — сентябрь: работа над «Мертвыми душами»; обсуждение с завлитчастью Ленинградского Красного театра Е. М. Шереметьевой будущей пьесы «Адам и Ева». Замысел инсценировки «Войны и мира».

Октябрь — поездка в Ленинград, встреча с руководством Красного театра.

31 октября — чтение во МХАТе и обсуждение второго варианта инсценировки «Мертвых душ».

Ноябрь — доработка «Мертвых душ» по замечаниям Художественного совета МХАТа.

2 декабря — первая репетиция «Мертвых душ» на сцене МХАТа.

28 декабря — датирует стихотворный набросок «Funerailles» («Похороны»).

Декабрь — начало января 1931 г.: встреча с Е. С. Шиловской в подмосковном доме отдыха; работа над «Мертвыми душами» и «Адамом и Евой».

Январь — февраль: репетиции «Мертвых душ».

25 февраля — разрыв отношений с Е. С. Шиловской по настоянию ее мужа.

14 марта — подает заявление в ТРАМ об отставке, которая была принята 15 марта.

18 марта — подает заявление во МХАТ с просьбой о зачислении в актерский состав театра.

17 апреля — подписано соглашение с Московским передвижным санитарно-просветительным театром Института санитарной культуры (Мясницкая, 42) о режиссерской работе над пьесой Н. А. Венкстерн «Одиночка».

30 мая — пишет письмо И. В. Сталину с размышлениями о своей творческой судьбе и просьбой о заграничном отпуске (письмо осталось без ответа).

Весна — лето: знакомство с М. П. Смирновой, повлиявшее на замысел романа «Мастер и Маргарита» и образ главной героини.

Начало переписки с П. С. Поповым (первое сохранившееся письмо датируется 26. X. 31 г., последнее — 24. I. 40 г.).

5 и 8 июля — подписывает договор на пьесу о войне для Красного театра и Театра им. Евг. Вахтангова.

10―22 июля: отдыхает на даче у Н. А. Венкстерн в г. Зубцове на Волге.

Июль — август: работа над пьесой «Адам и Ева» и поправками к пьесе «Мольер» («Кабала святош»).

22 августа — завершение рукописной редакции «Адама и Евы».

Август — сентябрь: поездка в Ленинград; заключение договора с Большим драматическим театром на инсценировку «Войны и мира» Л. Н. Толстого (26 августа).

24 сентябрь — начало работы над инсценировкой «Войны и мира».

Чтение пьесы «Адам и Ева» дирекции Красного театра и позже, в Москве, в Театра им. Евг. Вахтангова. В обоих театрах эта пьеса не была принята.

3 октября — разрешение Главреперткомом пьесы «Мольер».

12 октября — договор на постановку «Мольера» с Ленинградским Большим драматическим театром. Позже такой же договор был заключен и со МХАТом.

14 ноября — проводы Е. И. Замятина за границу.

Январь — решение правительства о возобновлении «Дней Турбиных». Из театра Булгакову позвонил об этом Ф. Н. Михальский 15 января.

11 февраля — генеральная репетиция (первый показ) «Дней Турбиных»; 18 февраля — премьера для публики.

25 февраля — завершение инсценировки «Войны и мира».

14 марта — Большой драматический театр сообщил об отклонении пьесы «Мольер» и расторжении договора.

31 марта — начало репетиций «Мольера» во МХАТе.

9 мая — заключен договор с киностудией «Межрабпомфильм» о переделке диалогов в звуковой картине «Восстание рыбаков»; 18 мая сдает переписанные диалоги 1-й части сценария.

11 июля — заключен договор на книгу о Ж.-Б. Мольере для серии «Жизнь замечательных людей».

18 июля — заключен договор с Театром-студией Ю. Завадского на перевод пьесы Мольера «Мещанин во дворянстве».

Июль — август: работа над книгой о Мольере. Возобновление переписки и отношений с Е. С. Шиловской.

Сентябрь — начало работы над пьесой «Полоумный Журден» для Театра-студии Ю. Завадского.

1 октября — опубликован отрывок из пьесы «Бег» («Сон седьмой») в «Вечерней Красной газете» (Ленинград).

3 октября — расторгнут брак с Л. Е. Белозерской.

4 октября — заключен брак с Е. С. Шиловской.

15―28 октября: поездка с женой в Ленинград по вопросам постановки там «Мертвых душ» и «Бега». Чтение «Мертвых душ» в Красном театре. Возобновление работы над «Мастером и Маргаритой».

Конец октября — переезд Е. С. Булгаковой с младшим сыном Сергеем Шиловским в квартиру Булгакова на Большой Пироговской улице, 35 б.

18 ноября — окончание пьесы «Полоумный Журден».

25 ноября — перерыв репетиций пьесы «Мольер» в Художественном театре.

28 ноября — премьера пьесы «Мертвые души» во МХАТе.

Зима 1932―1933 гг.: работа над романом о Мольере.

5 марта — окончание работы над «Жизнеописанием господина де Мольера» и сдача в редакцию ЖЗЛ (8 марта).

Начало марта — переделка отдельных сцен пьесы «Бег» для МХАТа.

10 марта — возобновление репетиций пьесы «Бег» во МХАТе, продолжавшихся до 15 октября.

7 апреля — отрицательный отзыв редактора серии ЖЗЛ А. Н. Тихонова (Сереброва) на роман о Мольере. 12 апреля Булгаков направляет ответ с отказом переделывать книгу.

29 апреля — новый договор с МХАТом на пьесу «Бег».

Май — предложение Ленинградского мюзик-холла написать трехактную эксцентрическую пьесу. 18 мая — заключен договор на будущую пьесу «Блаженство». Начало работы над пьесой — с 26 мая.

Июнь — начало июля: работа над новой редакцией пьесы «Бег».

10―22 июля: поездка с Е. С. Булгаковой в Ленинград по поводу пьесы «Бег». Встречи с А. А. Ахматовой у художника Н. Э. Радлова. Продолжение работы над романом «Мастер и Маргарита».

Лето — осень: переписка с братом — Н. А. Булгаковым о постановке пьесы «Зойкина квартира» в Париже.

Сентябрь — продолжение работы над «Бегом». 9 сентября — беседа с А. М. Горьким; обсуждение пьесы во МХАТе. Чтение глав «Мастера и Маргариты» у Ляминых.

Октябрь — пишет ответы на анкету «Литературного наследства» о М. Е. Салтыкове-Щедрине («Советские писатели о Щедрине»).

11 октября — обсуждение музыкально-шумового оформления пьесы «Бег» во МХАТе.

9 ноября — завершение работы над «Бегом» (датирован текст новой его редакции с пометкой «Окончательный вариант»).

29 ноября — решение дирекции МХАТа об исключении пьесы «Бег» из планов работы театра.

8 декабря — наброски к пьесе «Блаженство» с вариантами названий: «Грезы Рейна», «Рейн грезит», «Острова блаженные».

9 декабря — играет роль Судьи на просмотре первых шести картин пьесы «Записки Пиквикского клуба» Н. А. Венкстерн (по Ч. Диккенсу). В дальнейшем (1934―1935) Булгаков играет эту роль регулярно.

16 декабря — начинает диктовать Е. С. Булгаковой пьесу «Блаженство».

23 декабря — читает пьесу «Мольер» во МХАТе новым исполнителям.

25 декабря — возобновление репетиций «Мольера».

4―22 января: возвращение к роману «Мастер и Маргарита».

18 февраля — переезд по новому адресу: улица Фурманова, дом 3―5, квартира 66.

Февраль — встречи с приехавшей из Ленинграда А. А. Ахматовой.

23 марта — заключен договор на пьесу «Блаженство» с Московским Театром сатиры.

28 марта — закончена первая рукописная редакция пьесы «Блаженство».

31 марта — заключен договор с киностудией «Союзфильм» на сценарий «Мертвые души».

11 апреля — завершение второй редакции пьесы «Блаженство» и чтение ее друзьям (12 апреля).

23 апреля — окончание третьей, машинописной редакции пьесы «Блаженство».

25 апреля — сдача пьесы «Блаженство» в Театр сатиры и чтение ее труппе театра.

Конец апреля — подает заявление секретарю ЦИК А. С. Енукидзе о заграничной двухмесячной поездке.

Начало мая — пишет экспозицию киносценария «Похождения Чичикова, или Мертвые души» по поэме Гоголя. 10 мая «Экспозиция…» обсуждается с И. А. Пырьевым и И. В. Вайсфельдом, а 17 мая Булгаков заканчивает «Дополнение к экспозиции…».

17 мая — заполняет с Е. С. Булгаковой анкеты на заграничные паспорта. Диктует набросок главы будущей книги: «Был май…».

29 мая — подает заявление о приеме в Союз советских писателей.

4 июня — принят в Союз советских писателей.

7 июня — Булгаковым отказывают в выдаче паспортов для заграничной поездки.

10 июня — пишет письмо И. В. Сталину с объяснением трудной жизненной ситуации (письмо осталось без ответа).

13 июня — поездка в Ленинград с МХАТом на гастроли. Работа над киносценарием «Мертвые души».

20 июня — 500-й спектакль «Дней Турбиных».

Начало июля — читает пьесу «Блаженство» директору Красного театра В. Е. Вольфу (работа театра над пьесой не началась из-за ареста Вольфа).

4 июля — показывает кинорежиссерам черновую редакцию сценария «Мертвые души».

12 июля — начинает новую редакцию романа «Мастер и Маргарита». Завершает первую редакцию киносценария «Мертвые души». С 15 по 24 июля работает над второй редакцией киносценария.

19 июля — возвращение в Москву из Ленинграда.

Конец июля — начало августа: на даче в Звенигороде. Продолжение работы над киносценарием «Мертвые души».

12 августа — заканчивает и сдает на кинофабрику третий вариант сценария «Мертвые души».

15 августа — утверждение к постановке киносценария «Мертвые души».

16 августа — заключение договора с киностудией «Украинфильм» о либретто и сценарии «Ревизор» (по комедии Гоголя).

17―23 августа — поездка в Киев с женой Е. С. Булгаковой. Переговоры о постановке «Мольера» в Театре русской драмы и о «Ревизоре» в кино. Встречи с М. Загорским, Н. Эрдманом, В. Нелли.

25 августа — в газете «За большевистский фильм» (многотиражка «Мосфильма») опубликовано интервью Булгакова (с портретом в монокле) о работе над сценарием к «Мертвым душам».

Начинает работу над киносценарием «Ревизор».

Конец августа — начало сентября: Первый Съезд советских писателей в Колонном зале. Булгаков не получил даже гостевого билета. Встреча с американскими исполнителями пьесы «Дни Турбиных».

8 сентября — беседа с режиссером МХАТа И. Я. Судаковым о возможности постановки пьесы «Бег».

10 сентября — возобновление работы над «Мастером и Маргаритой».

15 сентября — режиссер И. А. Пырьев посылает Булгакову экземпляр киносценария «Мертвые души» со своими поправками.

Сентябрь — октябрь: начал работу (первые наброски) над пьесой о Пушкине.

9 октября — заключение договора с Театром сатиры о переработке пьесы «Блаженство» в другую (получившую позднее название «Иван Васильевич»).

10―15 октября: работа над первой редакцией киносценария «Ревизор».

16 октября — возобновление репетиций «Мольера» во МХАТе.

17 октября — чтение «Ревизора» режиссерской группе.

18 октября — на даче у В. В. Вересаева делает тому предложение писать вместе пьесу о Пушкине (по плану, разработанному Булгаковым). В. В. Вересаев соглашается.

24 октября — окончание второй редакции киносценария «Ревизор».

Конец октября — завершение работы над первым полным (37 глав) вариантом «Мастера и Маргариты»; 30 октября начата новая тетрадь рукописных дополнений к роману.

3 ноября — генеральная репетиция пьесы «Пиквикский клуб» с участием Булгакова в роли Судьи.

5 и 18 ноября — поправки к «Мертвым душам».

9 ноября — завершение окончательного варианта финальной сцены «Сон восьмой» пьесы «Бег».

21 ноября — сообщение о запрещении пьесы «Бег».

Конец ноября — знакомство и работа с режиссером М. С. Каростиным по сценарию «Ревизора». Начало работы над пьесой «Иван Васильевич» (переделкой пьесы «Блаженство»).

27 ноября — отказ Московской кинофабрики от поправок к «Мертвым душам» и возвращение киносценария на доработку.

1 декабря — премьера спектакля «Пиквикский клуб» с участием Булгакова.

17 декабря — договор с Театром им. Евг. Вахтангова на пьесу о Пушкине.

27 декабря — радиопремьера спектакля «Пиквикский клуб». В репетициях спектакля принимал участие Булгаков.

Январь — февраль: продолжение работы над пьесой о Пушкине, «Мертвыми душами», «Ревизором».

Середина февраля — начало интенсивных репетиций «Мольера» с участием К. С. Станиславского.

28 февраля — закончена новая редакция киносценария «Ревизор».

Март — апрель: продолжение репетиций «Мольера».

26 марта — возобновление работы над пьесой о Пушкине; 27 марта — завершение ее черновой редакции; 5 апреля — чтение у В. В. Вересаева двух последних картин пьесы.

7 и 13 апреля — встречается с приехавшей в Москву А. А. Ахматовой; 8 апреля — встреча с Б. Л. Пастернаком у К. А. Тренева.

22 апреля — пишет письмо К. С. Станиславскому об отказе переделывать пьесу «Мольер». Возражения Булгакова были приняты.

23 апреля — присутствует с Еленой Сергеевной на балу в американском посольстве, впечатление которого повлияло на сюжет одной из сцен в «Мастере и Маргарите».

28―29 апреля: чтение дома друзьям 1-го акта нового варианта «Зойкиной квартиры».

2―10 мая — заканчивает новую редакцию «Зойкиной квартиры».

7 мая — чтение отрывков пьесы «Иван Васильевич» актерам Театра сатиры.

18 и 2 июня — чтение пьесы о Пушкине актерам Театра им. Евг. Вахтангова.

Лето — работа над пьесой «Пушкин» («Последние дни»). Переписка с В. В. Вересаевым о трактовке образа Пушкина в пьесе.

9 сентября — завершение работы над пьесой «Пушкин»; 20 сентября получено разрешение Главреперткома на постановку.

30 сентября — завершена пьеса «Иван Васильевич»; 2 октября читает пьесу актерам Театра сатиры; 7 октября сдает пьесу в театр.

29 октября — пьеса «Иван Васильевич» разрешена к постановке; 31 октября вносит последние поправки в нее, 1 ноября вновь читает пьесу в Театре сатиры, с 18 ноября там начинаются репетиции.

30 октября — приход к Булгаковым А. А. Ахматовой с вестью об аресте ее мужа (Н. Н. Пунина) и сына (Л. Н. Гумилева). Помогает Ахматовой составить письмо Сталину. Арестованных выпустили 4 ноября.

5 ноября — начинает работу над переводом пьесы Мольера «Скупой» («Скряга»); 10 декабря — заключает договор на этот перевод с издательством «Academia».

Конец года — работа над новой редакцией сценария «Ревизор» в соавторстве с режиссером М. С. Каростиным. Выход совместного киносценария «Необычайное путешествие, или Ревизор» (по Гоголю) (М.: Цедрам, 1935). Продолжение репетиций «Мольера» во МХАТе. К. С. Станиславский отказывается от личной работы над постановкой, предложив выпускать спектакль режиссеру Н. Горчакову.

19 декабря — В. В. Вересаев снимает свое имя с пьесы «Александр Пушкин».

16 января — закончен перевод пьесы Мольера «Скупой».

Возникновение замысла оперы «Пушкин» по пьесе Булгакова с музыкой Д. Д. Шостаковича.

28 января — в газете «Правда» статья «Сумбур вместо музыки» об опере Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда».

5 февраля — первая генеральная репетиция «Мольера», 9 февраля — вторая генеральная репетиция, 11 и 15 февраля — закрытые просмотры спектакля.

6 февраля — решает написать пьесу о Сталине.

15 февраля — в многотиражке МХАТа «Горьковец» публикуется ряд отзывов о пьесе и спектакле «Мольер». Среди них интервью с Булгаковым «Он был велик и неудачлив» — о личности Мольера.

16 февраля — премьера спектакля «Мольер».

21 февраля — общественный просмотр спектакля «Мольер», 24 февраля — первый спектакль для публики (до 4 марта пьеса прошла семь раз).

Конец февраля — начало марта: продолжение репетиций спектакля «Иван Васильевич» в Московском театре сатиры. Серия отрицательных рецензий на спектакль «Мольер» во МХАТе. Решение принять участие в конкурсе на учебник «История СССР». Прекращение съемок фильма «Ревизор» (режиссер М. С. Каростин).

5 марта — начало работы над «Курсом истории СССР».

9 марта — статья «Внешний блеск и фальшивое содержание» в «Правде». Снятие спектакля «Мольер» с репертуара.

16 марта — статья актера МХАТа М. М. Яншина «Поучительная неудача» о спектакле «Мольер» (газета «Советское искусство»). Разрыв отношений Булгакова с Яншиным.

Конец марта — апрель: поправки к пьесе «Иван Васильевич» по просьбе Театра сатиры. Нападки в прессе на репетирующийся в Театре им. Евг. Вахтангова спектакль «Пушкин». Работа над главами учебника «Курс истории СССР» (не был завершен).

11 мая — участвует в просмотре спектакля «Иван Васильевич»; 13 мая — генеральная репетиция, однако пьеса не допускается к представлению.

19 мая — начинает перевод пьесы Шекспира «Виндзорские проказницы» (по договору с МХАТом). Отказывается вносить исправления в пьесу «Пушкин».

31 мая — отъезд с Еленой Сергеевной в Киев на гастроли МХАТа.

4 июня — присутствует на спектакле «Дни Турбиных».

12 июня — возвращение из Киева в Москву.

16 июня — композитор Б. В. Асафьев предлагает написать либретто оперы «Минин и Пожарский» для Большого театра.

Конец июня — июль: работа над переводом «Виндзорских проказниц» и либретто «Минин и Пожарский». Живет на даче в Загорянке под Москвой. Начинает последнюю тетрадь дополнений к основному тексту рукописной редакции «Мастера и Маргариты».

27 июля — отъезд в Синоп под Сухуми с Еленой Сергеевной.

Август — продолжение работы над переводом пьесы «Виндзорские проказницы» и объединение ее с другой пьесой Шекспира — «Генрих IV» (написание новой пьесы).

1 сентября — возвращение в Москву.

14 сентября — прекращает работу над переводом «Виндзорских проказниц». Предложение художественного руководителя и дирижера Большого театра С. А. Самосуда написать либретто оперы о Перекопе и перейти на постоянную работу в Большой театр.

15 сентября — подает во МХАТ заявление об увольнении и одновременно заявление в Большой театр о приеме на работу.

10 октября — поступает в Большой театр либреттистом и консультантом; 20 октября — заполняет анкетную карточку договора, где обязывается писать одно либретто в год.

Октябрь — ноябрь: работа над либретто оперы «Черное море».

23 ноября — наброски либретто оперы «О Владимире». Эта работа продолжение не получила.

26 ноября — начало работы над «Записками покойника» («Театральным романом»).

Декабрь — Елена Сергеевна записывает «Устные рассказы» Булгакова о Сталине и его приближенных.

Январь — февраль: запрет на постановку пьесы «Пушкин». Предложение композитора Е. Е. Петунина написать либретто оперы о Петре I.

18 марта — завершает либретто «Черное море».

20 марта — пишет новый вариант «Автобиографии».

Конец марта — завершение либретто оперы «Минин и Пожарский» (композитор Б. В. Асафьев), работает над ее постановкой в Большом театре.

2 апреля — Московский городской суд отклонил иск Харьковского драматического театра о взыскании с Булгакова денег за не вышедший там спектакль «Пушкин».

7 апреля — вызов в ЦК партии к М. А. Агарову для беседы о переделках пьесы «Пушкин» и либретто «Минин и Пожарский».

Апрель — май: чтение глав из «Записок покойника» своим друзьям. Наброски к либретто оперы «Рашель». Участие в репетициях «Минина и Пожарского» в Большом театре.

Весна — лето: возобновление переписки с братом — Н. А. Булгаковым о постановке во французском театре пьесы «Зойкина квартира» и своих авторских правах за границей. Переписка с ленинградским композитором Б. В. Асафьевым (началась в июле 1936 г. и продолжалась почти два года) о написании и постановке оперы «Минин и Пожарский».

16 июня — отъезд в деревню Богунью под Житомиром по приглашению отдыхавшего там у своих родственников (дача Тарасевича) актера МХАТа В. А. Степуна. Работа над либретто оперы «Петр Великий» и «Записками покойника».

14 августа — возвращение в Москву.

Сентябрь — прекращение работы над «Записками покойника».

13 сентября — окончание либретто «Петр Великий».

28 сентября — 1 октября: работа над 2-й редакцией пьесы «Бег».

Октябрь — предложение написать либретто оперы о 1812 г. по роману Л. Н. Толстого «Война и мир».

8 декабря — начало работы над инсценировкой романа Сервантеса «Дон-Кихот».

Продолжение работы над новой редакцией романа «Мастер и Маргарита».

29 января — присутствует на первом исполнении Пятой симфонии Д. Д. Шостаковича в консерватории.

4 февраля — пишет письмо И. В. Сталину с ходатайством о высланном драматурге Н. Р. Эрдмане.

Зима — весна: продолжение работы над «Мининым и Пожарским». Интенсивная работа над «Мастером и Маргаритой». Служба в Большом театре: составление отзывов, консультации, участие в репетициях. Чтение глав романа «Мастер и Маргарита» друзьям и знакомым.

2 мая — чтение романа Н. С. Ангарскому (видному издательскому работнику), который высказался о невозможности печатания романа.

22―23 мая — закончена последняя рукописная редакция «Мастера и Маргариты».

26 мая — Елена Сергеевна с сыном Сережей Шиловским уезжают на все лето в г. Лебедянь. Живут в доме счетовода В. И. Андриевского. М. А. Булгаков в письмах к жене сообщает о ходе работы над «Мастером и Маргаритой».

26 мая — 24 июня: перепечатка и правка романа.

25 июня — уезжает к семье в Лебедянь.

22 июля — возвращается в Москву.

Август — работа над инсценировкой «Дон-Кихота».

4 сентября — читает актерам Театра им. Евг. Вахтангова вариант инсценировки «Дон-Кихота».

10―19 сентября — начало работы над пьесой «Пастырь» (впоследствии названной «Батум»).

23 сентября — начало работы над либретто оперы «Мадмуазель Фифи» («Рашель») по новелле Мопассана.

8 октября — заканчивает инсценировку «Дон-Кихота».

Середина октября — к юбилейным дням МХАТа пишет либретто шуточного приветствия от Большого театра — «Юбилейное заседание».

5 ноября — разрешение к постановке пьесы «Дон-Кихот».

10 ноября — чтение пьесы «Дон-Кихот» в Театре им. Евг. Вахтангова.

Конец года — продолжение работы над «Мастером и Маргаритой» и либретто «Рашель». Трансляция по радио оперы «Минин и Пожарский».

2 января — в многотиражке Большого театра «Советский артист» печатает юмористический репортаж «Детский рассказ».

Январь — продолжение работы над либретто «Рашель».

16 января — работа над пьесой «Батум»; 25 января были готовы 3 картины пьесы.

Январь — весна: переписка с композитором И. О. Дунаевским о либретто оперы «Рашель».

26 марта — заканчивает либретто «Рашель».

26 апреля — 14 мая: читает друзьям полный текст «Мастера и Маргариты».

18 мая — замысел пьесы о Ричарде Первом («Ласточкино гнездо»).

28 мая — замысел либретто балета по сказке Х.-К. Андерсена «Калоши счастья».

9 июня — беседа во МХАТе об условиях договора на пьесу «Батум».

2 июля — чтение артистам Художественного театра фрагментов пьесы «Батум»; 11 июля — чтение пьесы в Комитете по делам искусств.

Июль — завершает работу над пьесой «Батум»; 24 июля передает ее руководству МХАТа.

27 июля — чтение пьесы «Батум» в Художественном театре.

14 августа — отъезд М. А. и Е. С. Булгаковых с постановочной бригадой МХАТа для работы над пьесой «Батум» в Грузию. Возвращение в тот же день в Москву из Тулы после телеграммы, отменяющей поездку.

Ухудшение состояния здоровья Булгакова.

10 сентября — отъезд с Еленой Сергеевной в Ленинград.

11 сентября — внезапное ухудшение зрения у Булгакова.

15 сентября — возвращение из Ленинграда в Москву. Консилиум врачей и подтверждение ранее поставленного диагноза: гипертонический нефросклероз.

4 октября — диктовка Елене Сергеевне поправок к «Мастеру и Маргарите». Работа эта продолжалась почти до самой кончины Булгакова.

10 октября — передача ведения всех дел Е. С. Булгаковой.

24 октября — заседание Художественного совета МХАТа, одобрившего предстоящую постановку пьесы «Пушкин».

11 ноября — первый визит к Булгакову секретаря Союза писателей СССР А. А. Фадеева.

16 ноября — заключение договора с Ленинградским Большим драматическим театром на постановку пьесы «Дон-Кихот».

18 ноября — 18 декабря: на лечении в подмосковном санатории «Барвиха». Временное улучшение здоровья, восстановление зрения.

Чтение романа «Мастер и Маргарита» друзьям, работа над дополнениями к нему.

6 января — записи к ранее задуманной пьесе «Ласточкино гнездо».

22 января — подписание договора с МХАТом на постановку пьесы «Александр Пушкин» («Последние дни»). (Пьеса была поставлена в 1943 г.)

13 февраля — последний раз диктует поправки к роману «Мастер и Маргарита».

Февраль — начало марта: дежурство у постели больного Булгакова его друзей и близких. Визиты А. А. Фадеева, планы поездки Булгакова на юг Италии для лечения.

4 марта — «Утро. Проснулся… Потом заговорил: „Я хотел служить народу… Я хотел жить в своем углу… (Сергею)[124] Ты знаешь, что такое рубище? Ты слышал про Диогена? Я хотел жить и служить в своем углу… я никому не делал зла…“» (из дневника Е. С. Булгаковой, который она вела с октября 1939 г. до кончины М. А. Булгакова, о его последних днях).

10 марта в 16 часов 39 минут Михаил Афанасьевич Булгаков скончался.

11 марта — гражданская панихида в здании Союза писателей СССР (улица Воровского, 52). Перед панихидой московский скульптор С. Д. Меркуров снял с лица Булгакова посмертную маску.

С прощальным словом на панихиде выступили Вс. В. Иванов, А. М. Файко, В. О. Топорков, Б. А. Мордвинов.

12 марта — кремация тела М. А. Булгакова. Урна с прахом захоронена на Новодевичьем кладбище.

Часть дохода от издания этой книги издательство «Педагогика» перечисляет в Фонд М. А. Булгакова в Москве.

Передний, он же и задний форзац