«Язык наш свободен»

Алексей Цветков

Не вполне понимаю, о каком языке ведет речь М. Эпштейн, сетуя на его нищету и упадок, потому что просто ослепительно очевидно, что не о русском. С тем же успехом можно утверждать, что нынешние бегемоты рано облетают и скудно плодоносят. Легко рассуждать тому, кому безразлично соответствие сказанного хоть какой-нибудь реальности.

Что же касается выдвинутого им проекта «Проективного словаря», то он вообще, на мой взгляд, за гранью здравого рассудка. Этот недуг лечится старинной книжкой Фердинанда де Соссюра, но его надо вовремя захватить, а тут уже метастазы.

Любой живой язык развивается по своим лингвистическим законам, которых не в состоянии победить никакие его любители и блюстители, равно как и злопыхатели, если таких можно себе вообразить. Впрочем, блюстители все-таки в состоянии нанести известный вред, но об этом немного ниже. Язык развивается морфологически, синтаксически и лексически, и я так понимаю, что мы в этой дискуссии ведем разговор почти исключительно о лексике. О других областях тоже поговорить интересно, но это больше по части профессионалов.

Развиваются, как это ни странно, даже некоторые мертвые языки. Так было, допустим, с латынью в пору, когда она была языком образованных слоев и международного общения, и такова же, наверное, в какой-то мере судьба санскрита, пока ему находят употребление.

Лексика языка развивается иногда и путем словотворчества, но все-таки в основном путем заимствования. Живой язык постоянно импортирует лексику из профессиональных и социальных жаргонов, из смежных диалектов и попросту из других языков.

Эта лексическая эволюция ведет, с одной стороны, к постепенной замене словаря, и с этой точки зрения смехотворно рыдать над выпавшими их языка сокровищами Даля, а с другой, при известном стечении обстоятельств, — к расширению его лексического запаса. Тем более что у Даля еще и не было ведь разделения на сравнительно стандартную лексику и диалектную, он собирал свои сокровища везде, где их находил.

Можно привести, и обычно приводят, экстремальный пример такого богатства. В этом году, по расчетам лингвистов, английский язык должен обогатиться миллионным словом. Существует множество причин этого богатства, но одна из главных заключается в том, что английский никогда не страдал комплексами в отношении заимствования и везде брал то, что ему нравилось. В этой связи стоит упомянуть, что ни в одной англоязычной стране никогда не было «академии», которая осуществляла бы надзор над состоянием языка.

С другой стороны, беда тому языку, у которого появляются ревнители и знаменосцы. Теоретически они, конечно, не в состоянии ничего существенного изменить, но на практике подобные движения возникают в государствах, склонных к деспотизму или как минимум к статизму, и тут правительствующие горе-лингвисты могут причинить ощутимый вред просто в силу своей власти и контроля над публичным словом. В данном случае я веду речь о явлении, которое Г. Гусейнов именует «фальшивой модальностью долженствования», а я бы назвал попросту жандармским языковедением.

Прообраз такого жандармского языковедения — это, конечно, французская правительствующая лингвистика с ее академией и министерством культуры. Россия в свое время позаимствовала значительную часть своей высокой культуры именно у Франции, а вместе с ней — и вот эту ее паразитическую струю. Приписывать тут все заслуги советской власти глупо, адмирал Шишков существовал задолго до нее, но инструменты контроля в ее руках были, конечно, посильнее, чем у адмирала.

Наглядней всего эту борьбу государства с языком демонстрирует история популярного напитка — вернее, его названия. Когда-то его именовали в русском языке «кофий», и мужской род с таким окончанием был вполне естественным. Но потом, не совсем понятным для меня образом, произошел процесс, который я назвал бы «обратной варваризацией», и стали произносить «кофе». Русское грамматическое сознание, естественно, присвоило слову с таким окончанием средний род. Но власти, с помощью своих околоточных училок, десятилетиями вдалбливали в головы несчастным школьникам обратное.

Существует единственный правильный язык — тот, на котором повседневно говорят его носители, вполне при этом понимая друг друга. И никакие погоны или ученые степени не дают права предписывать носителю.

Одним из инструментов такого лингвистического гнета является понятие так называемого «литературного языка» (в английском, кстати говоря, отсутствующее). Такого языка, конечно же, не существует, это жандармская фикция — ни один стоящий писатель на нем не писал. Сторонником «литературного языка» как раз и был Шишков в споре с «варваром» Пушкиным.

Понятие о «литературном» языке резко сужает лексическое богатство речи. Но куда катастрофичнее — борьба с заимствованиями, которая прямо калечит язык, если борцы обладают реальной властью, как в России или, в меньшей степени, во Франции. Тут полезно вспомнить, что большая часть русской лексики — заимствованная, причем во многих случаях заимствования вытеснили коренные слова. Я говорю, конечно, о церковнославянских корнях, которые многими современными носителями, даже вполне образованными, уже давно не ощущаются как чуждые. Тем не менее есть резон напомнить, что церковнославянский — даже не ближайший родственник русскому, это искусственный язык, созданный на базе болгарского диалекта, то есть язык южнославянской группы, а не восточнославянской, как русский.

Если бы герой Солженицына из «Круга первого», этот потомок Шишкова и предок Эпштейна, действительно попытался говорить на языке без заимствований, ему проще было бы выучить азбуку для глухонемых.

Мы, конечно, давно не ощущаем церковнославянизмы как заимствования — и в добрый час. То же самое происходило в XIX веке с галлицизмами, которыми так злоупотребляли Пушкин и Толстой — когда-то людям коробило слух слово «пальто». И такой же будет судьба нынешних англицизмов.

Русский язык переживает небывалый подъем лексического творчества, воруя слова, придумывая заново, или просто перевирая — один из самых заслуженных способов лингвистической эволюции: достаточно посмотреть на итальянский язык, чудовищно перевранную необразованными массами латынь. Может быть, впервые с начала XIX века русский язык остался без эффективного полицейского надзора, вопреки неуклюжим пока попыткам думских академиков «исправить» его.

Впрочем, в этой бочке меда есть и ложка дегтя. Хотя литературного языка не существует, в языке развитого общества существуют стилистические слои, и совершенно ясно, что часть лексики, нормально звучащей в бане или в баре, не вполне уместна на дипломатическом банкете. В отсутствие лингвистической жандармерии роль распределения слов по таким слоям, а также еще более важную роль их регистрации в языке берут на себя словари. Важно при этом, чтобы выпуск таких словарей был регулярным и чтобы они были не прескриптивными, как до сих пор в России, а отражающими реальное словоупотребление и его коммуникативную роль. И авторитет их должен быть заработанным, а не санкционированным третьим отделением Академии наук.

Сегодня достаточно беглого визита в российский Интернет, чтобы понять, что русский язык интенсивно развивается. Если кого-то эта интенсивность коробит, кажется ему неуклюжей, то ничего, переживет, даже Шишков в конце концов смирился. А всем потенциальным реформаторам я хотел бы сказать вот что. Не трогайте русский язык. Он прекрасен. И он принадлежит лично мне или любому другому русскому (напомню, что русский — это русскоязычный, и другого трезвого определения быть не может), а не Советскому Союзу или Российской Федерации, я получил его не от государственной инстанции или ученого конклава, а от родителей и друзей и намерен поступать с ним как хочу. Оставьте мой язык в покое и бумажник тоже.

Существует, тем не менее, возможность оказать языку реальную помощь. Только для этого надо печься об улучшениях в жизни людей, а не в их лингвистике. Залог нынешней мощи английского — в технологических, научных и культурных приоритетах. Чем больше таких приоритетов будет у России, тем меньше будет нужда в массовых заимствованиях. Баланс лингвистического импорта-экспорта может выровняться, хотя даже в этом случае строгий надзор над ним будет контрпродуктивным.

Но это уже — задача не для писателей. По крайней мере, не только для них одних.