Лара

Ночь тает; мгла, по склонам гор паря,

В лучах исчезла; будит мир Заря.

Еще один прибавлен день к былым,

И человек стал к смерти ближе с ним;

Но мощная Природа вся цветет:

Прах жизнью полн и солнцем — небосвод,

В цветах долины, пышен блеск лучей,

Целебен ветер, дивно свеж ручей.

Бессмертный человек! На бытие

Гляди, ликуя, и кричи: «Мое!»

Гляди, пока глядится: день придет,

И мир твоим никто не назовет,

И кто б ни плакал — прах бездушный твой

Земля и небо не почтят слезой,

Листка не свеют, тучки не совьют,

Ни вздохом ветерка не помянут

Тебя ль, другого ль. Червь лишь будет сыт

И жалким прахом землю удобрит…

Вот утро, вот и полдень. К Ото в зал

Вся знать собралась, все, кого он звал;

Настал тот час, когда, как приговор,

Падут на Лару слава иль позор;

Здесь Эззелин, желая обвинять,

Все без утайки должен рассказать:

Он клялся в том! И с Лары взят обет

С ним рядом стать, — пусть судят бог и свет.

Что ж нет его? Коль обвиняет он,

Не слишком долго ль длит он сладкий сон?

Срок наступил, и Лара, терпелив,

Спокойно ждет, холодный взор склонив.

Где ж Эззелин? Давно уж время! Вновь

Раздался ропот; Ото хмурит бровь.

«К чему сомненья? Если жив мой друг,

Порукой — честь, что он придет в наш круг.

Кров, где он спал, — в долине меж твоих

Земель, высокий Лара, и моих.

Таким бы гостем мой гордился дом,

И сам он отдых не презрел бы в нем,

Но, чтобы доказательства собрать,

Уехал он, не мог заночевать.

Я вновь ручаюсь за него, и сам

За честь его ответ, коль нужно, дам».

Он смолк. Но Лара возразил: «Я здесь,

Тобою зван, чтоб чутким ухом весь

Тот злостный вздор прослушать до конца,

Что и вчера б не снес от пришлеца,

Когда б не счел его безумцем я

Или врагом, презренным, как змея.

Мне он неведом, а меня он знать

Мог в тех краях… но не к чему болтать…

Зови ж сюда лгуна иль за него

Меч подыми противу моего!»

Надменный Ото, покраснев, швырнул

Перчатку на пол; меч его сверкнул;

«Последнее мне нравится. Без слов

За друга я держать ответ готов!»

С лицом все так же бледным, так же тих,

Хоть смерть грозила одному из них,

С недрогнувшей небрежною рукой,

Знак, что ему давно привычен бой,

Со взором беспощадным — свой клинок

Мгновенно Лара из ножон извлек.

Напрасно гости устремились к ним:

Во гневе Ото был неукротим;

Он сыплет оскорбленьями; лишь меч

Столь яростную оправдает речь!

Был краток бой. Грудь — слепо, сгоряча

Подставил Ото под удар меча.

В крови, приемом ловким поражен,

Хоть и не насмерть ранен, рухнул он:

«Моли о жизни!» — Он молчит. Едва ль

С кровавых плит ему позволит сталь

Подняться, ибо взор заволокла

У Лары демоническая мгла.

Свой меч занес он яростней, чем в миг

Когда над ним враждебный меч возник,

Он был тогда искусен, зорок, строг,

Теперь же бешенства сдержать не смог;

Он так кипел, безжалостен и яр,

Что, — лишь метнулись отвратить удар,

Свой меч на тех он устремить хотел,

Кто защищать сраженного поспел.

Но, вдруг подумав, он сдержал порыв

И, острый взор на Ото устремив,

Как будто проклинал бесплодный бой,

Где враг повержен, но лежит — живой;

Как будто час хотел провидеть тот,

Как он во гроб от раны той сойдет.

Был поднят Ото, весь в крови. Кругом

Шум, беготня запрещены врачом.

В соседнем зале все сошлись, а он,

Внезапный победитель, вышел вон,

Надменно, средь молчанья своего

Как бы не замечая никого.

Сев на коня, домой он держит путь,

Не снизойдя хоть взор назад метнуть.

Но где же он, тот метеор ночной,

Что угрожал и вдруг исчез с зарей?

Где ж Эззелин? Он был, и скрылся он,

И след его малейший утаен.

Оставив Ото ночью, все ж пути

Привычного не мог он не найти

И заблудиться; дом был близок, — но

Там нет его. Уж рассвело давно,

В тревоге все, все ищут хоть бы след;

Одно открыто: Эззелина нет.

Конь — тот в конюшне, только пуст покой.

Хозяин и друзья полны тоской;

Их розыски ведутся вдоль пути,

Всем страшно там знак грабежа найти.

Но знаков нет: ни крови на листах,

Ни лоскутов плаща в густых кустах;

Трава не смята телом иль борьбой

(А страшный след всегда храним травой);

Кровавых пальцев там молчит рассказ,

Когда рука, почуя смертный час,

В конвульсиях, бороться перестав,

Дерет ногтями стебли нежных трав.

Будь там убийство, — выдала б трава;

Нет ничего; надежда не мертва.

Но темный слух уже вкруг Лары есть;

Его — в сомненьях странных — меркнет честь.

При встрече с ним все умолкают вмиг

И ждут, чтоб скрылся этот жуткий лик:

Тогда опять все шепчутся, дивясь,

Догадками ужасными делясь.

Проходят дни. Встал Ото. Он здоров,

Лишь гордость мучит; к мести он готов;

Он Ларе враг и друг всем тем, кому

Беду накликать хочется тому.

Он требует, чтоб местный суд решил,

Не Лара ль Эззелина устранил?

Кто Эззелина здесь бояться мог?

Кому бы честь он гибелью сберег,

Как не тому, кого он обвинял

И погубил бы, если б все сказал?

Всеобщий ропот все растет: слепа.

До тайн охоча жадная толпа.

Кто Ларе друг? Кому внушает он

Доверье? Кто к нему расположен?

Он бешен и неукротим притом;

Он, как никто, орудует мечом.

Где ж обучился он, как не в боях?

Где стал он лют, чтоб все питали страх?

Ведь в нем не тот взрывающийся пыл,

Что словом вызвал, словом погасил;

В нем эта лютость, сердца зрелый плод,

Где состраданье места не найдет;

Лишь полновластье, пресыщенье им

Безжалостность дают сердцам таким…

Все это (люди склонны видеть зло,

Добра не замечая) подняло

Вкруг Лары бурю, нужную врагам;

Ее опасность ощутил он сам;

Его к ответу вновь зовет пришлец,

Вновь травит он, — живой или мертвец!

В том крае недоволен был народ;

Все тирании проклинали гнет,

Там деспотов — без счета, и в закон

Их произвол свирепый возведен.

Ряд внешних войн, междоусобиц ряд

В стране кровавый создали уклад:

Лишь повод будь, — и разом вспыхнуть рад

Пожар всеобщий; в буре смут — вокруг

Нейтральных нет, есть только враг иль друг.

Всяк у себя был в замке суверен;

Народ — с проклятьем — не вставал с колеи.

И Ларе много завещал отец

Небрежных рук, тоскующих сердец,

Но, странствуя, злодействам здешним чужд,

Не отягчал он податей и нужд,

Теперь же, облегчив их, всякий страх

У подданных он истребил в сердцах.

Боялась только дворня, но скорей

Не за себя, а за него. У ней

Он слыл несчастным (хоть сперва она

Была недобро предубеждена):

Коль он не спит, коль он безмолвно строг,

То болен он, как все, кто одинок.

Хоть мрачностью покои он гнетет,

Для всех открыт в старинный замок вход:

Там утешенье находил любой,

Беда встречалась с чуткою душой.

Горд Лара был и презирал вельмож,

Но бедный брат к нему всегда был вхож;

Без лишних слов он всем давал приют,

И никогда обид не видел люд.

Крестьяне день за днем, со всей земли,

Все новые, к нему в вассалы шли.

В нем проявлялся щедрый господин

Вдвойне с тех пор, как сгинул Эззелин.

Быть может, он боялся в эти дни

От графа Ото хитрой западни.

Но, так иль нет, он смог пленить народ

В ущерб всей знати. Если в том — расчет,

То мудрый: Лара всем внушил сердцам

Таким свой образ, как задумал сам.

Всем тем, кого сеньор с полей сгонял,

Без долгих просьб он кров предоставлял;

Из-за него не плакал селянин;

Роптал на долю вряд ли раб один;

С ним старый скряга был спокоен; с ним

Бедняк за бедность не бывал язвим;

Наградами к себе он юных влек,

Суля еще, пока уж за порог

Им поздно было; злобе он сулил

В дни возмущенья — мести сладкий пыл;

Любви, что гибла средь сословных уз,

Он с бою взятый обещал союз.

Созрело все, — и рабство он готов

Изгнать из жизни, если не из слов.

И миг настал. В тот день, лелея месть,

Сбирался Ото с Ларой счеты свесть.

Призыв на суд преступника застал

Средь тысяч рук, с которых он сорвал

Оковы рабства: прежний крепостной,

Доварясь небу, землю звал на бой.

Да, Лара крепостных освободил!

Рыть землю им, но только для могил

Мучителям! Вот боевой их клич:

Отметить за зло и прав своих достичь.

Свобода! Вера! Месть! — любым из слов

В резню нетрудно повести бойцов;

Довольно ловкой фразы, — и кругом

Пирует смерть и сыты волк с червем!

В стране той власть присвоил феодал;

Монарх был юн, почти не управлял;

Их ненавидел подневольный люд;

Удобный час для разжиганья смут!

Был нужен вождь. Вождя народ сыскал

В том, кто себя с его борьбой связал,

Кто был, себя спасая, принужден

Стать во главе одной из двух сторон.

От всех, кто быть ему бы другом мог,

Отрезал Лару некий тайный рок.

Всех бед он ждал с тех пор, как Эззелин

Исчез, — но быть он не хотел один:

Желая скрыть (какая б ни была

Тому причина) все свои дела

За годы странствий, — он, примкнув к другим,

Был все же долее неуязвим.

В его груди давно застыл покой,

Давно в ней стих былых страстей прибой.

Но, все смутив, вновь случай или рок

Его путем трагическим повлек,

Опять страстей в нем разразился взрыв,

Его таким, как прежде, воскресив.

Что жизнь ему? Что имя? Тем сильней

Он был в игре отчаянной своей.

Для всех он ненавистным мнил себя

И рад был гибнуть, но — врагов губя.

Что для него освобожденный раб?

Чтоб сильных смять, повел он тех, кто слаб.

В берлоге темной он обрел покой,

Но вновь облавой окружен людской;

Привычный к травле, он попал в загон:

Его убьют, — не будет пойман он,

Горд, хладен, нечестолюбив, — пока

Жизнь только созерцал он свысока,

Но, на арену вызван, стал бойцом,

Стал мятежу невиданным вождем.

Вся стать его явила буйство сил:

Во взоре — гладиатор проступил.

Об ужасах к чему твердить нам вновь?

О том, что коршун сыт, что льется кровь?

О переменном счастье боевом?

О силе, все крушащей напролом?

О гари сел, о прахе стен? Она

Была, как все другие, — та война.

Лишь яростью она пылала вся,

Безудержьем раскаянье гася;

Оглохла Жалость, ни к чему мольбы,

И гибнет пленник на полях борьбы;

Одним ожесточеньем полон тот,

Кто, хоть на время, верх в боях возьмет;

В обоих станах жаждут жертв, но их

Все мало им: так много есть живых.

Тушить уж поздно гибельный пожар;

Страну терзает Голод; дик и яр,

Пылает факел Смерти, и Резня

Кидает смех, на жертвы взор клоня.

Внезапным взрывом, опьянившим всех,

Дружинам Лары первый дан успех;

Но он же стал зерном дальнейших бед:

Лишь в храбрости найдя залог побед,

Бойцы уже не слушают вождя,

Слепой толпою на врагов идя.

Разрозненные шайки их, как рок,

Пыл грабежа и мщения повлек.

Бесплодно Лара силится один

Унять неистовства своих дружин,

Бесплодно ищет буйство их смирить,

Кто пламя вздул, тому не погасить;

Лишь ловкий враг пресек бы их подъем,

Учтя разброд и безрассудство в нем.

Отход обманный и налет ночной,

Дневные стычки, нерешенный бой,

Неявка подкрепленья в должный час,

Бивак под ливнем, — не смыкая глаз,

Насмешка стен над пылом храбрецов,

Над выдержкой обманутых бойцов,

Все это — непредвиденно! Они

Как ветераны в боевые дни;

Но каждый час лишения терпеть?

Нет! лучше в схватке, сразу, умереть!

А голод мучит, лихорадка жнет

Ряды бойцов; уже восторг не тот;

Отчаянье растет за мигом миг;

Один лишь Лара духом не поник.

Но тает круг ему послушных: он

Взамену тысяч — кучкой окружен

Отборнейших, но плакать им пора

О дисциплине, презренной вчера.

Надежда есть: граница невдали,

Туда уйти от смут родной земли

И унести с собой в чужую даль,

Изгоев гнев, отверженцев печаль!

Расстаться трудно с родиной своей,

Но умереть иль стать рабом — трудней.

Так, решено! Идут. Готова ночь

Своим светилом бегству их помочь

Бесфакельному, — нежный свет вия

По глади пограничного ручья,

Они глядят: не берег ли? Назад!

Вдоль рубежа — враги, за рядом ряд.

Бежать, вернуться? — но в тылу у них

Знамена Ото, отсвет копий злых!

То не пастушьи ль на горах огни?

Нет: слишком ярки! Не скользнуть в тени.

Надежды нет: окружены. Но вновь

Враг дорого заплатит им за кровь!

Остановились — дух перевести.

Здесь встретить бой иль напролом идти?

Неважно. Но ударом по врагу,

Что преградил им путь на берегу,

Иные бы прорвали вражий стан,

Ушли бы, — как ни дерзок этот план.

«Мы — нападем! Атаки трусы ждут

И, как награду, только смерть найдут!»

Поводья сжаты, сталь сверкнула враз:

Отвага их опередит приказ,

Хотя со словом Лары боевым

Лишь голос смерти прозвучит иным!

Он вынул меч. Его спокоен вид;

В нем, явно, не отчаянье сквозит:

В нем холод, что и храбрым не под стать,

Кто человеку могут сострадать…

Взор пал на Каледа: все рядом он,

В нем всякий страх любовью побежден;

Должно быть, сумрак лунной ночи лег

Невиданною бледностью вдоль щек,

Иль мертвенный являл, оттенок тот,

Что в сердце верность, а не страх, живет.

И Лара понял. Руку тронул, — в ней

И в этот час пульс бился не сильней;

Недвижны губы и спокойна грудь;

Лишь взор внушал: «У нас — единый путь!

Отряд погибнет, убегут друзья,

Но с жизнью лишь тебя оставлю я!»

Команда прозвучала. Тесный строй

В ряды врага ворвался. Грянул бой.

Покорны кони шпорам. Звон мечей

И — в быстрой стали — отблески лучей.

Их мужеством восполнено число;

Отчаянье на стойкость налегло;

Смешалась с кровью быстрая волна.

И до зари была красна она.

Ведя, бодря, везде являясь вдруг,

Где враг теснит или слабеет друг,

Рубился Лара, хоть уже терял

Надежды те, что сам другим внушал.

Все знали: бегство бесполезно. Тот,

Кто дрогнул, снова кинулся вперед,

С надеждою воскресшею глядя,

Как враг бежит под натиском вождя:

То окружен своими, то один,

Врезался Лара в строй чужих дружин

Или скликал своих… Проложен путь?

Да, кажется! Он руку вздел — махнуть,

Дать знак! — Но что пернатый шлем поник?

Стрела взвилась и грудь пронзила вмиг!

Жест роковой удару бок открыл,

И гордый знак оборван Смертью был.

Победный возглас замер на губах;

Безжизненно упал победный взмах;

Еще рука сжимает рукоять,

Хоть левая, не в силах управлять,

Роняет повод. Паж перехватил

И Лару, без сознания и сил

Припавшего к луке, стремит вперед:

Быть может, конь из боя унесет.

А бой кипит, и все склубились так,

Что о сраженном и не помнит враг.

День видит смерть и агонию. Вкруг

Без шлемов головы, клоки кольчуг;

Простерся конь среди кровавых трав,

Подпругу смертным вздохом разорвав;

А рядом тот не вовсе охладел,

Кто шпорою и поводом владел.

Иной упал вблизи ручья, а тот

Журчит, дразня сожженный жаждой рот.

Любой — палящей жаждою объят,

Кто обречен погибнуть как солдат,

И тщетно губы молят об одной

Предсмертной капле — охладить их зной!

В порыве конвульсивном ног и рук

Иной прополз чрез обагренный луг,

Остаток сил истратив, — и достиг,

И над волной, чтобы испить, поник;

Он ловит свежесть, блеск ее и свет…

Чего ж он медлит?.. Жажды больше нет!

Она исчезла — неутолена;

Та агония — кончилась она!

Под липою, вдали от битвы той,

В которой был вождем он и душой,

Сраженный воин, чуть дыша, лежал:

То Лара кровью — жизнью истекал.

С ним Калед был, один лишь Калед. Он,

Став на колени, к ране преклонен,

Платком сдержать пытался алый сок,

Что с каждым вздрогом все темнее тек.

Дыханье стало реже; кровь густой

Сочилась каплей, — столь же роковой.

Слов нет, — и Лара жестом знать дает,

Что боль сильнее от его забот.

Ему сжав руку из последних сил,

Улыбкой грустной он благодарил

Пажа, кто все забыл, — и страх и плен,

И влажный лоб лишь видит у колен,

Да бледный лик, да взор, одетый мглой,

Где для него вмещен весь свет земной.

По полю рыщет вражеский обход:

Что им триумф, коль Лара ускользнет?

Он здесь! Схватить? Бесцельно: вождь сражен.

И все ж глядит на них с презреньем он,

Тем примирясь с печальною судьбой,

Коль смерть от злобы защитит земной.

Подъехал Ото, спрыгнул и глядит,

Как враг, его повергший, сам лежит;

Спросил: что с ним. Тот промолчал и взор

Отвел, как бы забыв его, в простор,

И Каледа позвал. Беседа их

Слышна, но непонятна для других.

Он говорит на языке чужом,

Что странно ожил перед смертью в нем.

Шла речь о прошлом, — о каком? — В тот миг

Один лишь Калед тайный смысл постиг;

Он отвечал беззвучно, а кругом

Стояли в изумлении немом:

Казалось, даже в этот час они

Забыли все, былые вспомня дни,

И обсуждают свой особый рок,

Чью тайну разгадать никто не мог.

Чуть слышный, длился разговор; лишь тон

Давал понять, насколько важен он;

Прерывно голос Каледа звучал;

Казалось, он, не Лара, умирал:

Столь слаб, невнятен, столь исполнен мук

С недвижных бледных губ срывался звук;

Но голос Лары все признать могли б,

Пока в него не влился смертный хрип.

Но что прочесть в его лице? Оно

Бесстрастно было, твердо и темно;

Лишь агонию ощутив, дрожа,

Он нежным взором подарил пажа.

Когда же тот и отвечать не мог,

То Лара показал вдруг на Восток;

То ль он ввыси дневной завидел луч

(В тот миг пробилось солнце из-за туч);

То ль случай был; то ль внутренним очам

Предстало нечто, виденное там.

Казалось, паж не понял, — глянул вбок,

Как если б ненавидел он Восток

И блеск дневной, и отвернулся прочь

Глядеть, как Лару облекала ночь.

Тот был в сознанье, — лучше б, коль не так:

Крест кто-то поднял, всепрощенья знак,

И четки Ларе протянул, спеша,

Которых жаждет в смертный час душа,

Но тот не мог (прости ему господь!)

Презрительной усмешки побороть.

И Калед молча, не спуская глаз

С черт Лары, где последний просвет гас,

Вдруг исказись, отбросил, не отвел,

От умиравшего святой символ,

Как если б тот ему смутил покой:

Пути не знал он к жизни сверхземной,

Не знал, что уготовается та

Лишь твердо верующим во Христа.

Со свистом дышит грудь, напряжена;

Взор темная покрыла пелена;

Свело все тело, и — уже мертва

С колен пажа скатилась голова.

Тот руку, Ларой сжатую, кладет

На грудь: не бьется сердце. Но он ждет,

В рукопожатье хладном, вновь и вновь,

Он трепет ловит, но: застыла кровь!

«Нет, бьется!» — Нет, безумец: видит взгляд

Лишь то, что было Ларой миг назад.

Все смотрит Калед, — будто не потух

В том прахе пламень, не умчался дух.

Кто возле был, прервали тот столбняк,

Но с тела взор он не сведет никак;

Его ведут с того лужка, куда

Он снес его, кто был живым тогда;

Ом видит, как (прах к праху!) милый лик

К земле, а не к его груди, приник.

Но он на труп не кинулся, не рвал

Своих кудрей блестящих, — он стоял,

Он силился стоять, глядеть, — но вдруг

Упал, как тот, столь им любимый друг.

Да, — он любил! И, может быть, вовек

Не мог любить столь страстно человек!..

В час испытаний разоблачена

Была и тайна, хоть ясна она:

Пажа приводят в чувство, расстегнуть

Спешат колет, и — женская там грудь!

Очнувшись, паж, не покраснев, глядит:

Что для нее теперь и Честь, и Стыд?

Не в склепе предков гордый Лара спит:

Там, где погиб, глубоко он зарыт.

Тих сон его под гробовым холмом

И без молитв, без мрамора на нем.

Оплакан он лишь той, чья скорбь сильней,

Чем скорбь народов о судьбе вождей.

Напрасен был устроенный допрос:

Она молчала, не боясь угроз,

Вплоть до конца, скрыв — где и почему

Все отдала столь мрачному, — тому…

За что он ею был любим? — Глупец!

Любовь сама растет в глуби сердец,

Вне воли! — С ней мог быть он добр. Порой

Суровый дух — глубок, и пред толпой

Умеет скрыть любовь; не различит

Ее насмешник, если тот — молчит!..

Нужна была особенная связь,

Чтоб с Ларой так ее душа сплелась.

Но скрыта повесть, и погибла та,

Чьи все могли бы рассказать уста.

Земле был предан Лара; мощный стан,

Помимо той, смертельной, — многих ран,

Давно заживших, след хранил; они

Нанесены в иные были дни.

Где б ни провел он лето жизни, — там

Ее он, видно, посвящал боям,

И шрамов ряд, ни в честь ему, ни в стыд,

О пролитой лишь крови говорит.

А Эззелин, кто все открыть бы мог,

Исчез в ту ночь, найдя свой, видно, рок.

В ту ночь (как слышал некий селянин)

Шел по долине крепостной один.

Уже боролся с Цинтией Восток,[2]

Туман скрывал ее ущербный рог;

Тот крепостной шел в лес — сухих ветвей

Набрать, продать и накормить детей;

Брел вдоль реки он, чья сечет дуга

Владенья Лары и его врага.

Раздался стук копыт; из темных чащ

Вдруг всадник вылетел (укрыто в плащ,

Свисало что-то со спины коня),

Лицо он прятал, голову клоня.

Так мчался — ночью — и в лесу глухом!

И, заподозря злодеянье в том,

За всадником следить стал крепостной.

Тот осадил коня перед рекой,

Сошел, снял кладь, не сдернув пелены,

Влез на утес и сбросил с крутизны.

Помедля, он вгляделся и назад,

Как будто озираясь, кинул взгляд;

Потом пошел вниз по реке, чья гладь

Порой злодейства может обличать.

Вдруг, вздрогнув, стал он; нагромождены

Там были зимним ливнем валуны;

Крупнейшие он начал выбирать

И, видно, целясь, их в поток швырять.

А крепостной подкрался и за ним

Все наблюдал, сам затаясь, незрим.

Вдруг — точно грудь всплыла из-под воды,

Блеснув с колета очерком звезды,

Но тело он едва приметить мог,

Как тяжкий камень вниз его увлек.

И вновь оно всплыло и, вдруг волну

Окрася в пурпур, вмиг пошло ко дну.

А всадник все стоял и ждал, пока

Последний круг изгладила река,

Потом вернулся, прыгнул на коня

И прочь помчался, шпорами звеня.

Под маской был он, а у мертвеца

Крестьянин, в страхе, не видал лица;

И если впрямь была на нем звезда,

То этот знак, любимый в те года,

И Эззелина украшал, горя,

В ночь, за которой та пришла заря.

Коль то был он, — прими его, господь!

В морскую глубь его умчало плоть,

Но веру Милосердие хранит

В то, что он был не Ларою убит.

Исчезли — Калед, Лара, Эззелин;

Надгробья не дождался ни один!

Кто Каледа прогнать оттуда б мог,

Где пролил кровь ее погибший бог?

Сломило горе в ней надменный дух.

Скупа на слезы, не рыдая вслух,

Она взвивалась, если гнали с той

Земли, где спал он, — мнилось ей, — живой:

Тогда пылал ее зловещий взгляд

Как бы у львицы, утерявшей львят.

Когда же быть там не мешали ей,

Она вела беседы средь теней:

Их скорбный мозг рождает в забытьи,

Чтоб поверять им жалобы свои.

Она под липою садилась той,

Где ей в колени пал он головой,

И, в той же позе, вспоминала вновь

Его глаза, слова, пожатье, кровь.

Она остригла волны черных кос,

Но сберегла, и часто прядь волос

На землю клала, нежно поводя,

Как бы на рану призрака кладя.

Звала, — и отвечала за него;

То, вдруг вскочив, владыку своего

Бежать молила: злобный призрак ей

Являлся; вновь садилась у корней,

Лицом худым склонясь к худой реке;

То знаки вдруг чертила на песке…

Так жить нельзя… С любимым спит она.

Все тайна в ней, — но верность всем видна.