Лара

Отходит ночь; в лучах сошли на нет

Клубы тумана; землю будит свет —

И стало на день прошлое длинней,

Кончина на день ближе для людей.

Но вечная Природа ото сна

Воспрянула такой, как создана:

Под солнцем — жизнь, и дол цветами полн,

Сияние лучей, прохлада волн…

Бессмертный человек! Ликуй, лови

Весь блеск его красот — они твои!

Всмотрись! Когда придет рассвет иной,

Не станет для тебя красы земной;

Но небо и земля твой прах навряд

Хотя б одной слезою одарят;

Не грянет буря, не качнётся лист,

Лазурный свод пребудет столь же чист;

Лишь червь найдёт в останках стол и дом,

И превратит их в тучный чернозём.

Вот полдень — и толпою гости в зал

По зову Ото входят: час настал!

Лишь миг — и участь Лары решена,

Погибла честь его — иль спасена.

Ведь Эццелин вот-вот предстанет им

С рассказом обвиняющим своим.

Клялись и он и Лара, что придут —

Пусть Бог и люди их рассудят тут.

Но где же он? Как обвинитель мог

Проспать и не явиться в должный срок?

Уж минул час, как Лара здесь предстал,

Он холодно и терпеливо ждал.

Что ж Эццелин нейдёт? Среди гостей

Всё громче ропот; Ото всё мрачней.

«Я верю слову друга моего!

Коль жив он, мы увидим здесь его.

Почетный гость, не пренебрёг он мной,

Хоть на ночь в дом отправился иной,

Что меж владений Лары и моих

Стоит в долине, разделившей их.

Ему пришлось уехать — может быть,

Затем, чтоб доказательства добыть.

За друга поручусь я всё равно,

Иль сам сумею смыть с него пятно».

Но Лара отвечал: «Я был готов

Склонить свой слух, на твой явившись зов,

К словам его безумной болтовни.

Вчера меня бы ранили они,

Когда бы не слетели с языка

Безумца — или подлого врага.

Он мог в чужих краях меня видать

И там… но мне-то незачем болтать;

Представь его сюда! А если нет —

Ты при мече — так выполняй обет!»

Тут Ото вспыхнул, вмиг перчатку он

Швырнул, и меч свой вырвал из ножон.

«Второе лучше! Друга нету здесь,

Зато уж я к твоим услугам весь!»

Не дрогнул Лара, хоть была близка

Его ли смерть, иль смерть его врага;

Почти небрежно, — явно не впервой,

Привычною рукою боевой,

Он также меч послушный обнажил,

И взор его пощады не сулил.

Вожди меж ними поспешили встать,

Но не сумели Ото обуздать;

Он разразился градом бранных слов,

Клинок его их подтвердить готов!

Недолго бились. В бешенстве своём

Нарвавшийся на мастерский приём,

Свалился Ото; кровь ручьём текла,

Но рана не смерельною была.

«Проси пощады!» Не ответил он,

И чудом не был к полу пригвождён:

Казалось, в Лару дух вселился злой,

Черты его на миг застлало мглой,

И меч занёс он — яростней стократ,

Чем отражал он вражеский булат;

Он хладнокровьем поражал тогда,

Теперь же закипела в нём вражда.

Так беспощаден оказался он,

Что, будучи от жертвы оттеснён,

Едва не поднял алчущий клинок

На тех, кто помешать расправе мог.

Но внял внезапной мысли — и застыл,

И долго взора с Ото не сводил,

Как будто проклинал бесплодный бой,

Живою видя жертву пред собой;

Как будто всё пытался уяснить,

Намного ль меч подрезал жизни нить.

В крови лежащий Ото поднят был,

Его тревожить лекарь запретил;

Все гости перешли в соседний зал,

Но в гневе никого не замечал

Виновник боя, выигравший бой.

Надменно, молча, медленной стопой

Он вышел — и в седло! И хоть бы взгляд,

Домой помчавшись, бросил он назад.

Но где он — грозный метеор ночной,

Исчезнувший внезапно пред зарёй?

Где Эццелин? Вчера, оставив их,

Смолчал он о намереньях своих;

Уехал поздно, было уж темно,

Но только заблудиться мудрено,

Коль близок твой ночлег, и путь знаком —

Вела тропинка к дому прямиком.

Узнать о нём отправились туда,

Но рыцарь сгинул. Комната пуста,

Стоял в конюшне праздно конь его,

И не дало дознанье ничего.

Встревожился хозяин; толпы слуг

Разосланы на поиски вокруг;

Все в страхе ожидали, что вот-вот

Примета злодеяния всплывёт;

Но на траве и в зарослях кустов

Ни капель крови нет, ни лоскутов,

Ни отпечатка тела; гладкий мох,

Что рассказать бы о злодействе мог,

Не взрыт перстами цепеневших рук,

Скребущих дёрн в минуты смертных мук,

Когда уж защищаться силы нет.

Свершись убийство — что-то из примет

Земля бы сберегла наверняка,

А так надежда теплится пока.

Но шепот, нараставший каждый день,

На имя Лары вскоре бросил тень;

Входил он — и смолкали все тотчас,

И ждали, чтоб скорее скрылся с глаз,

А там уж вслух гадали кто как мог,

И всё черней был домыслов поток.

Шли дни, и рана Ото зажила,

Но гордость глубже ранена была;

Открытый недруг Лары, он готов

Назвать друзьями всех его врагов;

Твердит, что с Лары власти их страны

За Эццелина б стребовать должны.

Кого страшил пропавший? Кто другой

Его своею устранил рукой,

Коль не был тут замешан человек,

Чью честь он мог бы погубить навек?

И тайна, столь любимая толпой,

И слухов самых вздорных шумный рой,

И то, что Лара не завёл друзей,

Не добивался склонности ничьей

И не искал доверья ничьего;

И это боевое мастерство,

Которого не ждёшь от мирных рук,

И ярость, в нём открывшаяся вдруг —

Ведь это был не просто гнев слепой,

Который угасает сам собой;

То был глубинный, стойкий пламень зла,

Всю жалость в сердце выжегший дотла,

Жестокость, возникающая в тех,

Кого и власть пресытит, и успех;

Всё, всё против него! К тому ж толпа

Щедра на брань, а на хвалы скупа.

И гром над Ларой грянул, наконец!

Кругом враги, а сгинувший пришлец

Как будто рядом — жив он или нет,

И надо за него держать ответ.

Повсюду в том краю народ стонал

И кабалу тиранов проклинал;

Здесь несть числа им — и любой возвёл

В закон свой беспощадный произвол.

Раздоры в государстве и вовне

Открыли путь злодействам и резне;

Того гляди, меж граждан быть войне,

Где всяк, что не с тобою — враг тебе,

И нет не сопричастного борьбе.

Рабам хозяин полный, феодал,

Внушив покорность, ненавистен стал;

Упали руки, извелись сердца.

Тогда-то Лара заступил отца,

Но, с родиной надолго разлучен,

Средь палачей народа не был он;

Вернувшись, правил мягко; наконец,

Тревога исчезает из сердец,

И только слуг отныне мучит страх —

Не за себя, за Лару. В их глазах

Теперь он лишь несчастен, хоть сперва

О нём и шла зловещая молва.

Молчит? Не спит ночами? Что ж, ему

Неможется — иль тяжко одному.

Его тоска меж этих стен царит,

Но в замок вход приветливо открыт

Для всех, кто обездолен и гоним;

Познало сердце Лары жалость к ним,

И он, кто власть имущих презирал,

На бедноту с участием взирал;

Придут они к нему — без лишних слов

Он принимает их под свой покров;

И смотришь, обретает с каждым днём

Вассалов новых. Но явился в нём

Особенно радушный властелин,

Когда исчез бесследно Эццелин.

Быть может, Лара ждал беды с тех пор,

Как между ним и Ото вышел спор;

К народу, не к сословью своему

Казался он привержен — почему?

Расчёт? Тогда он верно рассчитал

И в нужном свете пред людьми предстал.

При нём всегда прибежище найдет

Бежавший от безжалостных господ;

Не грабит он крестьян; его рабы

Украдкой не клянут своей судьбы;

Накопленного не отнимут тут,

Презренью жалить бедность не дадут…

Завлёк он всех: заверил юных он,

Что каждый вскоре будет награждён;

Вражде сулил, что вскорости она

Отмщенья жажду утолит сполна;

Любви несчастной обещал с пути

Мешавшее неравенство смести;

Ему бы только объявить одно:

Что рабство навсегда отменено!

И миг настал: задуманную месть

Решился Ото в действие привесть,

И вдруг узнал, что тысячную рать

Сумел преступник вкруг себя собрать:

Рабов, чьи цепи пали в этот час,

Презревших мир и мнивших: Бог за нас!

Не вспахивать земли отныне им,

Лишь рыть могилы деспотам своим!

Сей клич злодейство призван оправдать

И вид неверный истине придать;

Свобода, вера, мщенье — звук любой

Повлечь способен бойню за собой;

Подчас коварство бросит пару слов,

И вот уж угощенье ждёт волков!

В стране на деле правил феодал,

Король едва ли властью обладал;

Народ обоих проклял, и число

Готовых к бунту что ни день росло;

Был нужен вождь. Он найден: человек,

Судьбою с ними связанный навек;

Случилось так, что только в их борьбе

Искать защиты должен он себе;

Его отрезал некий тайный рок

От круга, где своим он зваться мог;

Но, всем несчастьям нынче обречён,

Их не один собрался встретить он.

Стремясь — Бог весть зачем — любой ценой

Сокрыть, что было с ним в стране иной,

Своё он дело мог бы с общим слить

И миг паденья этим отдалить.

Душа забыла бури прежних дней,

Покой угрюмый воцарился в ней;

Но вот, событьям грянувшим вослед,

Пришла к нему опасность худших бед,

И он предстал таким, как прежде был,

Лишь место действия переменил.

И жизнь, и славу в грош не ставил он,

Но был игрой безумной увлечён:

Решив, что создан ненависть будить,

Готов был пасть, коль сможет отомстить.

Зачем хотел он черни волю дать? —

Возвысив низших, он сломил бы знать.

Укрылся было в мрачный он приют,

Но рок и человек везде найдут;

Ловцы опять спешат со всех сторон,

Да только им живой не дастся он!

Он честолюбие давно забыл,

И зрителем холодным в жизни был;

Но, на арену брошенный опять,

Сумел вождём достойным в битве стать.

И обликом, и голосом — гроза,

И гладиатор — коль взглянуть в глаза.

Что проку в повести очередной

О жизнях, зря загубленных войной,

О пировавших стаях воронья,

Дымившихся развалинах жилья,

О том, как прахом рушилась стена?

Война была как всякая война,

С одним отличием: накал страстей

Неслыханно ожесточил людей.

У Милосердья права больше нет:

За жертвой бою гибнет пленнк вслед;

А в том, кому черед торжествовать, —

За власть иль волю шел он убивать, —

И в час победы вряд ли гнев утих:

Врагов убитых больше, чем живых!

И меч пошёл косить голодный край,

Где только смерть сбирала урожай;

Единый факел всю поджёг страну,

И груды трупов радуют Войну.

Придя с невиданным приливом сил,

Сперва успех восставшим верен был;

Но катастрофой обернулся он:

Приказ вождя им больше не закон;

Они толпою валят на врага —

В победе им пожива дорога;

Алчба с неутолимою враждой

Их повлекли дорогой роковой;

И всею властью вождь бессилен был

Унять своей орды безумный пыл,

Смирить их буйство; где там! он не мог

Задуть огня, который сам зажёг.

И вскоре враг открыл им, как слепа

Была в своём порыве их толпа.

За ложным отступленьем — вновь налёт;

Не принят бой, а в ночь засада ждёт;

Припасы перехватывает враг,

Укрыться войску негде в дождь и мрак;

Осады без надежды на успех

Невыносимо измотали всех;

Кто ждал такого? Нет, из них любой

Как настоящий воин, примет бой,

Но предпочтёт скорее смерть бойца,

Чем эту жизнь в мученьях без конца.

Бич лихорадки, голода рука

Терзают поредевшие войска;

И хмель победы недовольством смыт,

Лишь Лара твёрдость прежнюю хранит,

Хоть остаётся горсточка всего

От тысяч, что стояли за него.

Что ж, есть надежда: бегство из страны!

От охватившей родину войны

Уйти, хоть ноша будет нелегка:

Изгоев злоба, изгнанных тоска.

Отчизну покидать никто не рад,

Но пасть иль сдаться тягостней стократ.

Они решились! Ночь за них была,

Их отступленье прикрывала мгла;

Огня не жгли, повёл их луч звезды,

И вот он, сонный, лёг на гладь воды:

Ужель рубежный брег? Назад, назад!

Рядами впереди враги стоят.

Вернуться? И обратно нет пути:

Блеснуло знамя Ото позади.

Не вражьи ль часовые на холме

Зажгли костры? Не скроешься во тьме.

Надежды нет, в кольцо поймали рать,

Её собрались малой кровью брать!

Лишь миг, пока все дух переведут,

А там — вперёд иль защищаться тут,

Не всё ль равно? Враги сомкнули строй

И на пути к реке стоят стеной;

Атака бы сломать её могла,

Хоть горстка уцелевших бы ушла.

«Ударим сами! Если ж подождём —

Конец, достойный трусов, мы найдём!»

В ответ взлетает мигом лес клинков,

Для действия не нужно больше слов.

Увы, для скольких прозвучал сейчас

В призывной речи Лары — смерти глас!

И вот в его руке блеснула сталь.

Явил ли он отчаянье? Едва ль;

Лишь холодность, что даже храбрецу,

Коль он людей жалеет, не к лицу.

Пажа он ищет взглядом; как всегда,

Тот здесь, и в нём боязни — ни следа;

И всё же бледность саваном легла

На лик его: луна ль виной была,

Иль цвет зловещий позволял прочесть

Не страх, но правду сердца, всю как есть?

И это видит вождь; накрыл рукой

Он руку юноши — и в миг такой

В ней нету дрожи; паж молчит сейчас,

Лишь молвит взор: «Разлука минет нас!

Друзья изменят, рать падёт в борьбе —

Прощай скажу я жизни, не тебе!»

…Клич Лары на врагов швырнул отряд,

И надвое расколот первый ряд,

Ударом шпор направлен каждый конь,

С клинков скрещённых сыплется огонь;

Не мужеством — числом превзойдены,

Они самим отчаяньем сильны;

Струится в воду кровь; рассвет далёк,

Не от лучей багряным стал поток!

Где ломит враг, где свой бы дрогнуть мог,

Там голос Лары, там его клинок —

Поддержка и защита; в прочих он

Вселил надежду — сам её лишён.

Спасенья в бегстве нет; шагнувший вспять

В сраженье устремлятся опять,

Завидев, как во вражеских рядах

Их вождь меж самых стойких сеет страх;

То с войском, то один он рушит строй

Противника, иль сплачивает свой,

Он не щадит себя; вот, мнится, враг

Готов бежать, и Лара подал знак,

Взметнув свой меч — но что же вдруг поник?

Стрелой он был пронзён в тот самый миг,

Тем роковым движеньем грудь открыв!

Смерть укротила гордых сил порыв;

Победная в устах застыла речь,

Воздетый было, опустился меч,

Ещё зажат повисшею рукой,

Но выпали поводья из другой;

Схватил их Калед. Лара, оглушён,

Сознанье потерял; не видел он,

Как паж повёл его коня тотчас

Из пекла боя, где за разом раз

Отряд их устремлялся на прорыв;

Разили — о сражённом позабыв!

Луч восходивший трогал по пути

Убитых и готовых отойти,

Разбитый панцирь, сорванный шелом;

Вот мёртвый конь в крови, с пустым седлом,

Вот дёрнулась в последний раз рука

Распластанного рядом ездока;

Лежат иные возле самых вод,

И влага дразнит пересохший рот,

И губы страшной жаждою горят,

Терзающий пред смертью всех солдат.

Воды, воды! хоть каплю бы глотнуть

Пред тем, как непробудным сном уснуть!

Отчаянным усилием влеком,

По дёрну обагренному, ползком,

Ценой остатка жизни, — наконец

Добрался до реки иной боец;

Почуял свежесть волн, почти испил,

Зачем же медлит? Жажду он забыл,

Не утолив её; она была

Последней мукой — и навек прошла!

Под липой, в стороне от битвы той,

Которой он один и был виной, —

Простёртый воин. Лара обречён;

С потерей крови жизнь теряет он.

Лишь верный Калед остаётся с ним,

И шарфом пробует унять своим

Багряный ключ; но судорога вновь,

И снова, всё черней, струится кровь;

Слабей дыханье — и струя скудней,

Да только жизнь равно уходит с ней.

Нет сил для слов — и жестом говоря,

Что помощь только множит муки зря,

Участливую руку Лара сжал;

Улыбкой грустной вождь пажу воздал,

И мир исчез для Каледа в тот миг;

Остались влажный лоб и бледный лик,

И очи угасавшие: они

Светили на земле ему одни.

Враги победой не упьются всласть,

Пока не сдастся Лара им во власть;

Но вот он обнаружен — что с того?

Презрением их встретил взор его;

Оно с судьбой мирит его сполна:

Живущих злоба мёртвым не страшна!

Пред Ото — недруг, некогда в бою

Проливший кровь его, теперь — свою;

А он едва на Ото бросил взгляд,

Как будто помнил-то его навряд;

Позвал пажа… и больше ничего

Не поняли слыхавшие его.

Чужая речь звучала! Странно с ней

Сплелась для Лары память прошлых дней, —

О чём же? Изо всех, кто здесь внимал,

Один лишь Калед это понимал;

Он отвечал, а зрителям уста

Сковала изумленья немота;

Для тех двоих, казалось, пред концом

Исчезло настоящее в былом;

И не проникнуть окружившим их

Во мрак судьбы, единой на двоих.

Лишь голоса их выдают сейчас,

Как много значит каждая из фраз;

Но ты, внимая этим голосам,

Подумал бы, что паж отходит сам;

В тоске он выговаривал едва

Устами побелевшими слова;

И как спокойна Лары речь была,

Пока в ней смерть хрипеть не начала!

Немного наблюдатель бы постиг,

Взглянув на этот отрешённый лик;

Но на пажа, кончаясь, глянул он,

И нежностью был взор его смягчён;

И на восток тогда рука его,

Поднявшись, указала, — отчего?

Явился ли ему зари приход,

Свет, облака пронзающий с высот,

Иль то, что видел он в стране другой,

Куда теперь указывал рукой,

Была ли то случайность — паж не знал;

Он сердцем это утро проклинал,

И, видеть не желая ясный день,

Смотрел на лик, где воцарялась тень.

Но Лара был в сознанье — на беду!

К дарящему спасение кресту,

Что был ему поспешно поднесён,

Не пожелал и прикоснуться он;

Лишь усмехнулся — сохрани нас Бог! —

Как будто скрыть презрения не мог.

А паж молчал; от Лары он сейчас

Не отводил в отчаянии глаз;

Но руку, дар поднёсшую святой,

Отбросил с нескрываемой враждой,

Покой вождя желая сохранить,

И знать не знал, что Лара мог бы жить,

Но жизнью вечной, — а её врата

Лишь тем открыты, кто признал Христа.

А Лара задыхался всё сильней,

И паутина чёрная теней

Глаза всё больше застила — и вдруг

В объятьях верных, хоть и слабых рук,

Он вытянулся, страшно задрожал,

И к сердцу руку Каледа прижал.

Оно не бьётся — бесполезно ждать!

Не верит паж, не хочет он прервать

Пожатья леденящего — но нет,

Не ощутит он трепета в ответ.

«Оно стучит!» — безумные мечты!

Лишь то, что было Ларой, видишь ты.

Паж так смотрел, как будто прах немой

С надменной не был разлучён душой.

Когда же отдал он чужим рукам

Умершего, потом был поднят сам,

И в пыль земную, на его глазах,

Упала прахом, отходящим в прах,

Та голова, что на груди бы он

Покоил вечно, охраняя сон, —

Кудрей не рвал он, шагу не ступил,

Стоял, смотрел, пока хватало сил,

Но вот не вынес, рухнул, — недвижим,

Как тот, который был им так любим.

Кого любил… Да нет, груди мужской

Дышать любовью не дано такой!

Минута эта пыткою была,

Что с правды до конца покров сняла.

Ему спешат помочь и грудь открыть,

И тайна перестала тайной быть;

Вернувшись к жизни, паж не прячет глаз.

И что до чести женской ей сейчас!

Вдали от спящих предков Лара лёг;

Глубок его затвор — и сон глубок,

Хотя молитвой холм не освящён

И в мрамор не одет. Оплакан он

Единственной, кто всё ещё скорбит,

Когда народом павший вождь забыт.

Впустую ей вопросы задают,

Угрозы в ход пошли — напрасный труд;

Не вызнать, как она за тем пошла,

В ком так немного видели тепла.

За что могла любить его она?

Да разве страсть от воли рождена!

Он мог быть нежным: не глазам глупца

Прочесть, как бьются сильные сердца,

Когда полюбят; ведь суровый дух

Едва ли станет изливаться вслух.

Необычайно каждое звено

В цепи, её приковывавшей — но

Ей нестерпима б исповедь была,

Другим же на уста печать легла.

Он был зарыт — и кроме раны той,

Что принесла душе его покой,

Сплошные шрамы видели на нём.

Добытые давно, в краю ином,

Они одно гласили: спору нет,

Стране борьбы он отдал свой расцвет;

Там кровь лилась; но тайною для всех

Его геройство будет… или грех?

А Эццелину, кто ответ бы дал,

В ту роковую ночь конец настал.

В ту ночь крестьянин (вот его рассказ)

Рубежной шёл долиною. Как раз

На небе серпик Цинтии исчез,

Зарёй поборот. Раб в господский лес

Пришел набрать дровец, чтоб их продать —

Не то пришлось бы детям голодать.

Река, что земли Ото отсекла

От графства Лары, перед ним текла;

Вдруг — топот конский. То к реке спешил

Из чащи всадник. Переброшен был

Плащом накрытый груз через седло;

Лицо ездок сокрыл, склонив чело;

Нежданный вид, что страшен в час ночной!

Не преступленье ли всему виной?

И стал крестьянин, прячась, наблюдать,

Как незнакомец спрыгнул, сдёрнул кладь,

Как на берег втащил её с трудом

И сбросил в воду; долго ждал потом,

Смотрел — отворотился — прочь шагнул,

Но бросил взор назад, и вдруг свернул

Вослед теченью, точно взгляду мог

Поведать слишком многое поток.

Тут он нагнулся к скопищу камней,

Оставленных разливом вешних дней,

И те, что покрупнее, стал хватать,

И в воду их, прицелившись, метать.

Вперёд прокрался раб; незримый сам,

Теперь он видел всё: его глазам

Предстала грудь под пеленой воды,

На платье точно вспыхнул луч звезды;

Но, лишь крестьянин, пристальней взглянул,

Ударил камень в труп, и тот нырнул,

А выплыв, был почти неразличим

В багровой мути, взвившейся за ним.

Но вот он канул; взвихрилась вода,

Разгладилась — и всадник лишь тогда

Вскочил в седло; и вмиг ударом шпор

Погнал он прочь коня во весь опор.

Он в маске был; а что до мертвеца,

То взгляд раба бежал его лица;

Но на груди носимая звезда

Была приметой рыцаря всегда;

На платье Эццелина этот знак

Видали в ночь, что завершилась так.

Прими его Господь, коль он убит!

А труп неузнанный был в море смыт.

Поверь из Милосердья одного,

Что всё ж не Лара умертвил его.

И Лара — Калед — Эццелин — ушли,

Надгробий им равно не возвели!

Где вождь скончался, там и паж угас,

За нею зря являлись много раз;

Сломило горе гордый прежде дух,

Был тихим плач — а чаще взор был сух;

Но верила она, что Лара здесь,

И все попытки прочь её увесть

Одно лишь бешенство будили в ней:

Тигрица, потерявшая детей!

Коль все ушли — томиться здесь вольна,

К виденьям обращается она.

Печаль не устаёт их рисовать

И в жалобах с мольбою к ним взывать.

Она сидит под липой, где легло

В колени ей холодное чело;

И память возвращает ей назад

Последнее пожатье — слово — взгляд.

И срезанный когда-то чёрный жгут

Своих кудрей — прикладывает тут

К земле она, как будто вновь и вновь

Бесплотному унять пытаясь кровь.

То речь за них двоих ведёт одна,

То вскакивает в ужасе она

И вся дрожит: почудился ей вдруг

Его гонитель, некий злобный дух.

Она зовёт вождя скорей бежать —

И наземь опускается опять;

Закроет лик истаявшей рукой,

Иль чертит знаки на земле порой…

Близ Лары, наконец, она легла —

Явила верность, тайну унесла.