Латинист и его женщины

Глава 79. ОТВЕТСТВЕННОСТЬ

Вот тогда-то, вернувшись в Ростов, она и выразила мне своё пожелание: раз уж я сижу у пульта и что-то там пишу не по-нашему и что-то при всём при этом понимаю, то чтобы я всю её жизнь изобразил в письменном виде.

И причём это должно быть не только то, что БЫЛО, но и то, что БУДЕТ.

На момент, к которому я начал эти свои записки, а именно на 14 апреля 1998 года, этот заказ был выполнен лишь до вот этих самых строк. То есть, в будущее моей соседки по коммунальной квартире я пока ещё не заглядывал.

Между тем, Зинаида не читала моей писанины (ей это было и не нужно), а лишь знала с моих слов, что я там всё написал как надо насчёт того, ЧТО БЫЛО, но вот только к будущему никак пока ещё не могу подступиться. Это огорчало её и даже обижало, ибо в её представлении я имел доступ в царство будущего, мог проникнуть туда, что-нибудь там сделать типа подготовительных мероприятий, а потом вернуться и сообщить: ну вот, я тебе там всё приготовил, иди вперёд и ничего не бойся!

И я чувствовал свою вину перед нею. И очень переживал по этому поводу. Я чувствовал, что я обязан, что я просто приговорён к выполнению этого задания. Но только сказка о красивом будущем почему-то всё никак не получалась и не получалась…

Глава 80. Я ПОЧТИ ПРОТЕСТУЮ

С другой стороны: у меня всё чаще и чаще стало возникать ощущение, что я пребываю в какой-то странной ловушке, из которой нет достойного и разумного выхода. Иногда мне даже кажется, что она — паук, а я — в её паутине… И вроде бы я понимаю, что всё это эмоции и фантазии, но понимаю и другое: если я останусь в сфере влияния этой женщины, то пропаду от того, что стану таким, как она, заражусь теми же правилами жизни, по которым живёт она.

А я не хочу. Я — другой. У меня — СВОИ правила жизни!

Глава 81. ВЕСТИ ИЗ ПАРАЛЛЕЛЬНОГО МИРА

На следующий день, а именно в среду 15-го апреля 1998-го года все обитатели нашей коммунальной квартиры благополучно проснулись и отправились куда-то — каждый по своим делам: за Лёней-банкиром приехала шикарная машина и увезла его в деньгозагребальную командировку в пределах Ростовской области; Зинаидин сын Олег ушёл в школу; сама Зинаида — на свою работу (это было солидная фирма, которая ничего полезного не производила, а только покупала, продавала и перепродавала, и где она работала секретаршей у самого большого тамошнего начальника); я же отправился преподавать латынь в свой медицинский институт.

И лишь собачонок Дымок никуда не пошёл. Бедняга скучал себе и одиноко бродил по коридору и кухне, не имея возможности войти ни в одну из комнат, чтобы там сотворить что-нибудь зловредное. Дымок имел скверную привычку разрывать на части или грызть от скуки предметы по возможности важные для хозяйства и дорогие: изделия из кожи, подушки, диваны — не важно что, лишь бы только это грызлось, разрывалось и терзалось. Покидая квартиру, мы всегда принимали нужные антисобачьи меры — запирали двери всех комнат, а что не запиралось, а оставалось в коридоре или на кухне, то поднималось на недосягаемую для собак высоту или укладывалось во что-нибудь твёрдое, желательно даже металлическое.

Вот так начался этот день — как обычно. Как обычно он и продолжился. А вот закончился он… Впрочем, расскажу всё по порядку.

Вечером, после работы, я заперся в комнате, чтобы меня не беспокоили женщины и собаки. И включил компьютер. Но и моя любимая латынь и близкородственные ей италийские языки, в которых я так любил копаться, не помогали. Хотелось чего-нибудь практического, до идиотизма повседневного, а не возвышенного. Хорошо бы сейчас сходить за водой к колодцу, или нарубить дров для печки, или помочь сварливой жене постирать детские пелёнки, или сделать домашнее задание по математике с каким-нибудь своим дитём — с сыном или с дочерью…

Выключил компьютер и включил телевизор. Какой-то очень хороший мальчик лет двенадцати рассказывал о своих потрясающих способностях. Мальчик умел вышивать: машинки, домики, пейзажи — всё очень красиво, просто аж талантливо… «Какой необыкновенный мальчик, какой талантливый мальчик», — с умилением думал я, постепенно погружаясь в сон…

— А вот это я вышил салфетку с английским алфавитом, — заявил вдруг мальчик, и я тут же чуть ли не подпрыгнул.

Передо мною на экране был аккуратно вышитый ЛАТИНСКИЙ алфавит. «Какая тупость! — подумал я, с возмущением переключаясь на другой канал. — Этот добропорядочный московский мальчик думает, что латинские буквы изобретены англичанами! Может быть, он считает, что и мировую цивилизацию тоже изобрели англичане!»

Но на другом канале было ещё хуже — реклама каких-то прокладок, при которых женщина может ни о чём не беспокоиться…

На третьем по счёту канале была какая-то тысяча первая серия мексиканского фильма про любовь…

И лишь на четвёртом канале происходило нечто примечательное: там, на эстраде перед большим скопищем людей, сидел некий хмырь — весь из себя шикарный и самоуверенный и, нагловато ухмыляясь, выкладывал свои представления о жизни, отвечал на вопросы психологов и изумлённой публики. Замечу особо: с явным удовольствием. С его слов получалась такая, примерно, картина:

— Я презираю женщин и беру от них только то, что мне надо…

— В разное время у меня было семь жён, всех я их любил, но всех я их потом бросал — кого с детьми, кого без детей…

— Бывших жён, и всех своих брошенных детей — мне не жалко…

— И будущих жён и детей — тоже… — Любовниц у меня было несколько сотен и будет ещё столько же…

— Женщина — предмет пользования: попользовался и бросил, другого отношения женщина не заслуживают…

— РАЗНОобразие в любовных делах — это хорошо; ОДНОобразие в любовных делах — это плохо…

— Все женщины — проститутки. Исключений не бывает никогда. Разница между ними лишь в том, что одни умеют это скрывать, а другие — нет…

А публика в зале волнуется и негодует. Особенно женская половина.

Ведущий предоставляет кому-то микрофон, и женщины обличают, клеймят Хмыря — кто гневно, кто ехидно:

— Развратник!..

— Жёноненавистник!..

— Жалкая посредственность!..

— Я бы с таким никогда не легла в постель!..

— И я бы — тоже!

— Под покровом бравады и наглости он скрывает своё личное убожество и скудоумие!..

— Вы — как хотите, а мне его жалко. Он — несчастный человек, что-то вроде инвалида…

А с того — как с гуся вода. Ни малейших признаков обиды или раздражения. Нагловатость, лёгкость и — усталая и умудрённая жизнью улыбка.

И тут ведущий задаёт ему наивный до идиотизма вопрос:

— Но неужели же вам не встречалось в жизни ни единой порядочной женщины?

— Не встречалось.

— Но может быть, вам просто не везло, и вы своих возлюбленных искали и находили всегда в одном и том же круге женщин сомнительных, женщин определённого сорта, а к женщинам возвышенным, типа Наташи Ростовой у Льва Толстого или Маргариты у Булгакова, вы никогда и не подступались из-за того, что вас в этот круг не приглашали, или из-за вашей собственной боязни быть отвергнутым, или просто из-за невезения?

— Нет. Я вхож во все круги. И мне всегда везло. В любви я поражений не знаю. Любая женщина, если я её намечаю, рано или поздно ложится со мною в постель. Все женщины хотят меня. В том числе и те, которые сейчас в этом зале поносили меня всякими словами…

По залу проходит вопль изумления и ненависти по поводу наглости Хмыря. А тот — знай себе спокойно продолжает:

— Порядочные женщины существуют только в романах и в воображении юнцов. На деле же все женщины продажны, и бывают они трёх типов. Женщины первого типа — это те, которых можно купить прямо за деньги и прямо на месте. Или в крайнем случае — за один-два похода в ресторан…

В зале — волнение.

— Это сумма от десяти до ста долларов, иногда до двухсот, или трёхсот, но последнее — очень редко…

Волнение в зале нарастает.

— Женщины второго типа — это те, которые согласны продаться лишь за много сотен долларов, может, даже за тысячу, или две, или три; этих нужно долго обхаживать, уговаривать, но, когда расходы достигают уровня, который они сами для себя когда-то наметили, они не выдерживают и ложатся в постель.

Волнение не стихает.

— Женщины же третьего типа — это те, которых невозможно купить ни за тысячу, ни за две, ни за три… Это сверхъестественно честные, неподкупные и порядочные женщины…

— Значит, есть же такие всё-таки?! — кричит торжествующий ведущий.

— Не сказал бы, — спокойно и деловито отвечает Хмырь. — Для того, чтобы с такими переспать, с ними нужно долго беседовать на очень возвышенные темы. И никаких предложений насчёт постели. Всё должно быть чисто и торжественно…

Хмырь выдержал эффектную паузу.

А зал замер.

— А затем нужно взять да и повезти такую женщину куда-нибудь на Гавайские острова или на Маркизские. В крайнем случае — подойдут и Канарские. И тогда-то, на этих самых островах любая неподкупная и возвышенная женщина и ляжет в постель с тем мужчиной, который её туда привёз!!!

В зале — опять волнение.

— Уверяю вас: это проверено. Это испытано. Мною лично. И многократно. Рекомендую всем мужчинам, чьи средства позволяют такие поездки.

Я выключил телевизор и включил компьютер. Вошёл в файл с италийскими языками…

Глава 82. ВОЗВРАЩЕНИЕ В ОБЫДЕННОСТЬ

Да, это, конечно, хам. Самовлюблённый, мерзкий, гадкий. И я верю в то, что есть женщины порядочные, которых купить невозможно. Но их — очень мало. А остальных — очень много. И поэтому он — в чём-то прав…

И вдруг меня охватило волнение: да ведь я же могу купить свою Зинаиду!.. Ну неужели же, если бы я принёс завтра четыреста девяносто девять тысяч долларов, вместо полумиллиона, она бы отказала мне? Никогда не поверю! Уверен, что она бросила бы своего банкира и перешла бы ко мне и за сто тысяч долларов. Или даже за пятьдесят тысяч. Я ведь ей всё-таки симпатичен…

Что я делаю? Почему я сижу перед компьютером и погружаюсь в наркотический, дурманящий туман латыни и италийских языков? Почему не торгую, не ворую, не зарабатываю денег? Ведь, если есть товар, который мне хочется купить, и на этот товар есть цена, и эти деньги существуют в природе, значит, их можно и нужно достать.

Ими нужно завладеть. Честно или нечестно — не важно. И купить нужный товар! Ну, то есть: Зинаиду купить. Мою прекрасную и неприступную соседку. И куда бы делся Лёня-банкир, если бы я предложил Зинаиде поездку на те же самые Гавайские или хотя бы Канарские острова! Или на Балеарские… Лёня-банкир не предлагает ей такой поездки. Он или жлоб, или у него нет таких денег. А я бы предложил… И она поехала бы со мною и за мною — куда угодно.

А потом бы я истратил на неё все свои деньги до последней копейки и вернул бы её Лёне-банкиру. Доказал бы себе что-то очень важное и — вернул бы. Забирай свой товар обратно!..

Я усмехнулся. Вот оно: эта женщина проникла в меня, и я стал мыслить её категориями. И это уже не барахтанье в паутине, это что-то вроде инфекции!.. Она в меня проникла и хозяйничает внутри меня — так, что ли? Ну уж нет, дорогая моя Зинаида!..

Вскоре мои размышления о смысле жизни были прерваны: это пришла дочь генерала Ингочка, сопровождаемая двумя телохранителями; один остался у меня в комнате и сидел на диване, а другой, осмотревшись по сторонам, вернулся к машине и ждал там. А я стал долбить с Ингочкой ненавистный мне английский язык.

А потом пришла Люся — это которая в очках, курносенькая, рыженькая и очень умная.

— Quis est dignus nomine chominis? — прочла она.

От этого явственно произнесённого «хоминис» у меня просто потемнело в глазах.

— Сколько раз тебе повторять, что латинская буква «h» читается, как украинское «г», а не как «х»! Только советская деревенщина, выбившаяся в люди, считает для себя постыдным произносить украинское «г»! Когда я слышу, как говорят «хомо сапиэнс» — убил бы на месте!

— Я всё помню, я больше не буду, — смиренно оправдывалась Люся.

Но я почему-то не унимался. Меня понесло.

— А когда один знаменитый московский литературовед, комментируя пушкинский эпиграф в «Евгении Онегине», произносил имя Горация «Хораций» и объяснял, что это «хор» по замыслу Пушкина должно вызывать у читателя ассоциацию с русским словом «хорошо», то я бы… я бы просто стрелял в таких мерзавцев из пулемёта! Крупнокалиберными! Разрывными! Трассирующими пулями!

— Я всё понимаю, я больше не буду, — всегда такая воспитанная и сдержанная, Люся была готова провалиться сквозь землю от стыда. — Но мои родители и правда родом из деревни, и они мне с детства вбили в голову, что украинское «г» — это неприличный звук и его никогда в жизни нельзя произносить.

Я с трудом переводил дух. Всё-таки я тяжёлый человек.

— Ладно. Не будем касаться твоих родителей. Продолжим.

— Quis est dignus nomine HOMINIS? — во второй раз прочла Люся.

— Вот теперь — правильно. Это произносится как украинское «г»! Переводи!

И умная и рыженькая Люся переводила:

— «Кто достоин имени человека?»

А потом Люся ушла, и я снял с себя галстук, пиджак и туфли и устало опустился на диван. Как всё надоело!.. Но тут пришла из своего общежития моя домработница Валентина — она всегда отпирает двери своими ключами. И застала меня в таком виде.

— Кушать будете? — почтительно спросила она, едва только войдя ко мне в комнату. Она называла меня на вы всегда. Даже и в постели.

— Не буду, — ответил я.

По своему обыкновению, Валентина, не говоря больше ни слова, принялась за уборку… Было уже поздно, и вскоре я проделал свой обычный ритуал: искупался под душем, почистил зубы, разделся и лёг в постель.

Валентина проделала всё то же самое. «Какая сильная, мощная баба, — подумал я, ощущая рядом с собою её крепкое тело. — Не зря же её имя по-латыни означает „сильная“!»

Глава 83. НОВОЕ УТРО

На следующее утро я проснулся от ощущения: Валентины рядом со мною нет. «Должно быть, уже ушла на работу… И как это она так вскочила, что я и не услышал ничего» — продолжал размышлять я. Вскоре по звукам, раздающимся где-то за дверью, я определил: Валентина ещё никуда не уходила; она разговаривала о чём-то с Зинаидой, и обе при этом весело смеялись. «О чём, интересно, могут говорить между собою две совершенно разные женщины? Уж не обо мне ли?» — я снова погружался в дремотное состояние — в этот день, в четверг 16-го апреля 1998-го года на работу мне, согласно расписанию, нужно было выходить намного позже обычного. Вскоре, однако, я опять проснулся — Зинаида что-то оживлённо обсуждала со своим сыном Олегом, а затем к ним опять присоединилась моя Валентина, и потом, судя по звукам, все они стали выходить, выходить, выходить куда-то…

Дверь за ними захлопнулась и заперлась. И сначала вроде бы как наступила тишина, но вроде бы как и не совсем… И вот тут-то я и понял, что моя Валентина осталась дома. Она не вышла. «Странно, — подумал я, — почему же она не уходит на свою работу? Ведь уже время!»

Глава 84. МОЯ ПРЕКРАСНАЯ ВАЛЕНТИНА

Несколько минут спустя появилась Валентина и почтительно, как и подобает служанке, спросила:

— Павел Артемьевич, вам чаю или кофе?

— Ты же знаешь: я терпеть не могу кофе.

— Хорошо, Павел Артемьевич, я сейчас вам чаю принесу.

— Ну что ты! Я так сразу не ем и не пью!

Валентина: собравшаяся было уходить на кухню за чаем, остановилась в почтительном ожидании новых приказаний. Никаких вопросов. Просто стоит и ждёт. Волосы распущены по просторам прелестного зелёного халатика с мелкими красными цветочками (оставшегося после Ларисы), а глаза робко потуплены в пол.

Знаем мы эту робость! Все они робкие, пока не у власти!.. А на ногах у неё были какие-то босоножки… А ведь если так посмотреть — красивая молодая женщина и тоже, как и Зинаида, блондинка (а другой я бы возле себя и не потерпел!).

Но, как кажется, — дура.

— Ты же знаешь, — сказал я нравоучительно, — что я не ем и не пью до тех пор, пока не почищу зубы. Это не гигиенично сразу после сна есть или пить. Кроме того: я люблю по утрам делать зарядку и купаться. Это полезно для здоровья. Хотя у меня это не всегда получается — иногда ленюсь.

— Тогда хотите — я вам приготовлю ванну?

«А ведь если я женюсь на ней, — подумал я, — и куда что денется! Ведь задавит же, наверняка!»

— Хочу, — сказал я вслух. — Но только её надо сперва помыть. Я не люблю лезть в грязную ванну.

— Я всё сделаю, Павел Артемьевич.

С этими словами она ушла.

«А всё-таки, надо жениться, — опять подумал я. — Ей двадцать шесть, а мне сорок… Я — старый и занудный, а она — красивая и молодая… А давить — да пусть подавит немного… Авось не задавит! Может, такого гада, как я, и надо немного поприжать…»

И я встал и принялся за гимнастические упражнения: приседания, отжимания, гантели… А потом пошёл купаться. А потом домработница Валентина принесла мне свежее полотенце. А потом я сидел на кухне и завтракал, а домработница стояла рядом и — то подавала, то принимала, а Зинаидин собачонок Дымок сидел перед моим столом и переводил внимательные взгляды с меня на Валентину и обратно и, видимо, что-то пытался понять.

Внезапно меня осенило:

— Валечка, а ты почему не на работе?

Валентина стояла передо мною и молчала.

— Чего не отвечаешь?

— Меня уволили.

— Почему? Кто?

— По сокращению штатов. Наше ателье закрывается. Я ведь и до этого работала не полную рабочую неделю.

— А чего ж сразу не сказала, что уволили?

— Я боялась, вы будете ругаться…

— Глупости.

Я притянул её к себе, посадил на колени.

Собачонок внимательно следил за нами.

— Почему ты никогда не ешь со мною вместе?

— Я не хочу есть.

— А я хочу, чтобы мы с тобою сидели за столом вместе, как муж и жена. — Я сунул ей в рот бутерброд с маслом: — На, ешь.

Валентина по-змеиному выгнулась у меня в руках, отстраняясь от бутерброда.

— Я не хочу, отстаньте.

— Ладно, если стесняешься, ешь отдельно от меня. Бери в холодильнике всё, что захочешь, и ешь. Ты ведь так и сделаешь?

Валентина кивнула.

— Как же ты теперь дальше жить будешь?

— Не знаю. Буду искать работу — я ведь умею шить.

— А твоя мать работает где-нибудь?

— Работает. Подметает на базаре. Приносит оттуда иногда то картошку, то капусту…

— Ворует, что ли?

— Нет, что вы! Иногда и покупает, иногда ей дают за работу, а иногда и… Там можно подобрать… Бывает, что яблоко попадается или даже апельсин. Но, если случается подобрать слишком много, то отбирают.

— Кто?

— Всегда найдётся кто! Там, на базаре, много таких, которые только и делают, что отбирают…

— Однажды в мединституте, — сказал я, — со мною случился такой эпизод: я нашёл под столом в пустой аудитории чуть надкусанную большую спелую и сочную грушу. Оглянулся по сторонам, поднял её и спрятал, а потом тщательно помыл, почистил ножичком и съел. Мне тогда так хотелось есть! А тот год как раз был очень тяжёлым…

Валентина молчала.

— Живи у меня. Оставайся насовсем. Что мне — не хватит, чем тебя прокормить? Какие-никакие побочные заработки есть, значит, с голоду не помрём. Оставайся, а то ведь безработная девушка в общежитии неизбежно становится проституткой.

Валентина молчала, вероятно думая так: «А чем я отличаюсь от проститутки, работая у тебя?» Ну и пусть думает, как хочет. Я смотрел на её профиль: длинные ресницы, а самих глаз почти не видно — так она их сильно опустила. И что там в них, в этих глазах — тайна.

— Останешься у меня насовсем?

Валентина кивнула.

— С сегодняшнего дня?

Валентина опять кивнула.

— Ну и хорошо. А то я тут наедине со своим компьютером совсем одурел. Такие всё дурацкие мысли приходят в голову. Тяжко совсем одному — ни детей, ни жены…

Глаза у Валентины вдруг вспыхнули:

— Но ведь у вас есть ваша Зинаида, разве не так?

Ого! Это что-то незнакомое! Раньше никогда такого не было. Стараясь изображать спокойствие и твёрдость, я проговорил:

— Запомни: Зинаида для меня — просто соседка. И ничего больше. И сплю я не с нею, а с тобою. Мне хорошо с тобою, а не с нею…

— Как же! Так я вам и поверила! Вы не спите с Зинаидой только потому, что она вам не по карману! Она только с богатым может спать — она мне сама говорила! Я, говорит, дорого стою!

Собачонок Дымок, понимая, что речь идёт о его хозяйке, явно насторожился.

— И она дура — сама не знает, что болтает; и ты — дура, — устало сказал я. — Вы обе дуры. А ты — пошёл вон! Подслушиваешь тут чужие разговоры! Пошёл, пошёл!.. Не люблю я вашего брата.

Дымок недовольно встал и отошёл в сторонку.

— Я, может, и дура, — тихо сказала Валентина, — но кое-что в жизни смыслю.

— Ну, если смыслишь, то возьми и оцени сама себя так же дорого, как она. И продайся подороже тому, у кого есть деньги.

— Я так не могу.

— Ну а раз не можешь, то и молчи.

Валентина молчала.

Я погладил её по голове — она не сопротивлялась.

— Ну вот и умница. А сейчас я пойду потихоньку на свою работу. А ты уж тут прибери, как водится. А потом в магазин сходишь — купишь что-нибудь поесть для нас с тобой да и для матери своей тоже. Отнесёшь ей. Где лежат деньги — знаешь.

Я снял с себя Валентину, шлёпнул её куда следует и отправился в свою комнату.

Вечером того же дня ко мне прибыла дочь генерала, но на этот раз не с телохранителями, а опять с обоими родителями.

— Это, вот познакомьтесь, моя супруга — Валентина Александровна, — представил я им Валентину.

Та, услыхав от меня такое невероятное заявление, не выразила ни малейшего изумления и на обычные в таких случаях «очень приятно, очень приятно» так ничего и не ответила. Генерал смерил девушку с ног до головы пронзительным взглядом, а генеральша сказала:

— А мы с мужем и не знали, что вы женаты.

— А мы только недавно поженились. Можно сказать, молодожёны.

— Ну что ж, поздравляем, поздравляем, — казалось, оба родителя очень обрадовались и вообще были чрезвычайно счастливы за меня.

Затем последовал урок английского языка.

Глава 85. МАТЬ

Вечером того же дня ко мне пришла моя мать. В прошлом — ценный научный работник, какая-то там начальница на каких-то кафедрах и в каких-то микробиологических лабораториях, а нынче — придавленная старостью седая незаметная женщина. Она живёт с отцом, с двумя моими старшими братьями и их семьями в большом и шумном частном доме на другом конце Ростова. Я не люблю там бывать. А они все, кроме матери, не любят бывать у меня. Так и живём: я их почти не знаю, они — меня.

— Чего ж ты к нам в гости-то не приходишь? — начала она своё вечное причитание.

— У вас слишком шумно, — бросил я свою обычную отговорку. — Я люблю тишину.

— Да какая ж у тебя тут тишина, когда у тебя тут коммунальная квартира с соседями!

— Это тихие соседи, и они мне не мешают.

— Ну, тогда бы к тёте Нюсе бы пришёл. А ещё бы лучше — переселился бы насовсем у неё. Она уже совсем старая, одинокая, и дом уже на тебя давным-давно переписала, а ты всё не идёшь и не идёшь. Она мне всё время твердит: жил бы, говорит, племянник рядом, так хоть бы какая родная душа была под боком, а то, говорит, страшно одной в доме после смерти мужа. Уж я хожу к ней, хожу… Когда и сама заночую, а всё же не могу же я бросить своих. Вот ты бы и переехал!

— Ладно, подумаю, — сказал я и опять зачем-то повторил свою сегодняшнюю ложь: — Мама, посмотри на нас: мы с Валентиной поженились.

Мать спокойно оглядела нас обоих и только добавила:

— Давно пора было. А переселиться к тёте Нюсе можно и вдвоём. Так даже и лучше будет: две женщины всегда найдут о чём поболтать.

— Или поругаться, — добавил я.

— Да что ж я, не знаю своей сестры! Да Нюська и мухи не обидит, а не то что бы тебя с женою! Переезжайте, говорю я вам. Там сад, там Дон из окон виден, а не то, что у вас тут. Вам там хорошо будет! А дитё, если у вас родится, так там и вовсе прелесть — будет где ребёнку поиграть, побегать! Валечка, что ж я неправильно, разве, говорю?

— Правильно, — подтвердила мнимая жена.

— Вот ты бы и убедила своего мужа. Подействуй на него, а?

— Мы непременно так и сделаем, — сказал я и жестом выпроводил Валентину на кухню. А затем спросил мать: — Как это «давно пора было»? Разве можно спешить в таком важном деле? А любовь — она что же, по-твоему, не в счёт?

— Любовь, не любовь — это всё для молодых, а в твоём возрасте пора бы уже и остепениться, а то ты всё любовь ищешь-ищешь, а найти никак не можешь. Уже б давно семью себе завёл новую и жил бы себе, как все люди…

Я досадливо поморщился: старые — о чём с ними можно спорить!.. Внезапно, совершенно неожиданно даже для самого себя, спросил:

— Мама, а у тебя у самой была когда-нибудь любовь?

— Родителям таких вопросов не задают, — недовольно пробурчала мать.

— Да почему не задают? Вот ты помрёшь и унесёшь в могилу какую-нибудь важную тайну, которую могла бы мне открыть при жизни и которая могла бы мне помочь…

— Я троих детей родила и воспитала, с мужем, с папашей твоим. Всё равно как на каторге срок оттянула… Значит же, было что-то, раз я всё это вынесла? А любовь или не любовь — сейчас трудно сказать. Может, и была когда-то любовь, а может, и не была.

И в это время в комнату вернулась Валентина.

— Кушать будете? — спросила она у нас обоих.

Я видел, что мать придирчиво рассматривает её всю с ног до головы.

— Какая же ты красивая, доченька, — сказала она неожиданно. — Вот бы хоть ты с моим Павликом ужилась. А то прежняя-то — стервой оказалась, бросила его и умотала в Испанию с богатым испанцем. И дочку с собой забрала, и я теперь никогда уже не увижу своей внучки!.. — Мать тяжело вздохнула. — И вот бы вы не ругались никогда, и вот бы вы оба жили бы себе и жили. И мне бы, матери, и ничего и не надо было…

Я почему-то засмущался. Мне вдруг показалось, что Валентина возьмёт сейчас да и скажет всю правду: никакие мы не муж и жена; я наёмная работница у вашего сына, а он мой хозяин. Я сказал:

— Валентина, ты подожди пока… И вообще — не мешай! Пойди куда-нибудь на кухню, что ли, там и посиди!

— Ну отчего же так? — возразила мать. — Если она тебе жена, так ты и не прогоняй её, а усади рядом с нами, пусть посидит, послушает. Садись, Валечка. Посиди с нами. По-семейному.

Валентина молча присела на диван рядом с матерью.

— Какие у тебя коленки красивые! — мать ласково похлопала Валентину по коленям. — У меня в молодости такие же были.

Та ничего не сказала, но поспешила натянуть на них халат.

— Да не прячь ты их! — голос у матери стал авторитетным и твёрдым. — Если красивые, то и пусть себе торчат. Это ведь не разврат какой, а просто красиво. А мужчины любят, когда женщина красивая. А ты — красивая!

«Вот же пристала, старая!» — с досадой подумал я. А мать продолжала:

— Павлик меня как раз спрашивает, была ли раньше любовь, а я ему и говорю: была! Не то, что сейчас — один разврат! Вот я тебе расскажу, как у меня в молодости было…

Глава 86. ЧАШИ ВЕСОВ

Как известно, для чересчур рациональных и холодных людей Запада главным христианским праздником считается Рождество; для более же эмоциональных русских христиан главным праздником является Пасха.

И вот какое объяснение даётся этому явлению: дескать, для западного человека важна бюрократическая сторона дела — факт рождения Иисуса Христа; человек же православный смотрит глубже: мало ли кто там родился, нам важно то, что данное родившееся существо оказалось не простым, а божественным, доказательством чему служат воскрешение и вознесение! А отсюда — и более трепетное отношение русских к Пасхе, нежели к Рождеству.

Как уже говорилось прежде, Зинаида с некоторых пор стала принадлежать к могущественной прозападной христианской секте, которая когда-то взяла своё начало от Мартина Лютера, а затем перелилась в протестантство. Потом самая неуживчивая часть протестантов откололась и от этой ветви и организовала то самое, что сейчас проникло с Запада в организм России и что сейчас, как полагают некоторые, подобно вирусу разрушает этот самый организм изнутри. Зина прекрасно знала об этих обвинениях против секты, и втайне от себя немного переживала по этому поводу.

Но знала она и другое: в секте было хорошо, а не плохо. Там было, попросту говоря, комфортно; люди сидели в простых, но мягких креслах, как бы расписанные по невидимым клеткам невидимого благоустроенного графика, а не стояли бесформенною толпою, как в православном храме; летом в огромном зале дома молитвы работали кондиционеры, а зимою всё хорошо отапливалось, и ниоткуда не дуло; возле здания секты никогда не было нищих и убогих, а если таковые и обнаруживались среди прихожан, то их кормили и им всячески помогали, рационально и хладнокровно скидываясь кто сколько сможет и не допуская, чтобы они, по православному обычаю, толпились с протянутою рукою на ступеньках храма… И всегда в доме молитвы были проповедники — благообразные, галантные, в костюмчиках, гладко выбритые, а не какие-нибудь там косматые и бородатые. А говорили эти люди с трибуны через мощные усилители — простые и понятные вещи…

А ещё — там всегда было очень чисто и красиво, а Зинаида всегда тянулась к чистоте и красоте; её отпугивал величественный Собор с золотыми куполами, потому что он стоял едва ли не в самом безобразном месте Ростова; вокруг — этот ужасный Центральный рынок, автостоянки, нескончаемые толпы людей, кучи мусора и груды товаров. Куда лучше было здесь, в глухом, полудеревенском уголке города, — войдёшь в дом молитвы, а там в огромном зале на сцене поют ангельски красивые девушки в белых и длинных платьях — все блондинки, а если и брюнетки, то непременно в белых косынках. Одна девушка пела отдельно ото всех и имела такой необыкновенный голос, что даже и у случайно пришедших людей слёзы на глазах наворачивались. В любом самом прославленном оперном театре мира сочли бы за честь иметь такую потрясающую певицу! А она здесь, на окраине Ростова-на-Дону, и ей ничего не надо — ни славы, ни денег, а только бы служить своим братьям и сёстрам… А тут ещё и пальмы с фикусами в кадках; и гардины на окнах, чтоб с улицы никто посторонний не заглядывал; и знакомые с тобою вежливо здороваются…

А я и сам бывал там иногда — это ведь в пяти минутах ходьбы от нашего с Зинаидой дома, но понимал всё увиденное там несколько иначе.

— Слышал я сегодня ваших проповедников, — сказал я однажды Зинаиде.

— Ну и как? Понравилось?

— Нет, конечно. Баба, выступавшая с трибуны, — типичная истеричка. Голос — то плаксивый, то вовсе рыдающий…

— Ой, да мне она и самой не нравится, — призналась Зинаида. — Но зато ведь мужчины-то какие! А это и есть настоящие наши проповедники.

— А мужики ваши мне ещё и меньше понравились. Та баба — нервнобольная, и какой с неё спрос; баба — есть баба, а вот у ваших мужиков… Такое ощущение, будто всё их потрясающее красноречие — дьявольского происхождения. Вроде бы и красиво шпарят, и артистично, и страстно, а не чувствуется за этим настоящей веры и настоящей любви к ближнему. Про одного такого проповедника я читал у Гофмана: некий молодой монах хлебнул сатанинского зелья, и в него вселилась адская сила, и стал он тогда в своём монастыре таким же вот точно трепачом, как эти твои болтуны. Все слушали его и рыдали от умиления, а парень под покровом святости стал злодеем и убийцей.

— Я читала этот роман, — спокойно возразила мне Зинаида. — И всё ты врёшь: наши проповедники не такие.

Я изумился:

— Ты? Читала? «Эликсир дьявола»?

— Да читала, представь себе!

— Но ведь при советской власти эта книга была строжайше запрещена! Я, например, смог прочесть её только в зарубежном издании на немецком языке!

— Я, конечно, не такая умная, как ты, и этот роман прочла уже после падения советской власти и на русском языке, но кое-что я в нём всё-таки поняла: наши проповедники — совсем не такие злодеи, как тот безумный монах, и они вовсе не убийцы!

— Они хуже. Потому что тот монах нашёл в себе силы покаяться, а эти твои болтуны творят зло, разрушая нашу страну изнутри, и ни в чём и никогда каяться не собираются!

— А им и не в чем! Они — порядочные люди!

— Охотно верю, что порядочные. Я даже не сомневаюсь и в том, что и эта ваша знаменитая певица — не проститутка, а порядочная молодая женщина. Но ГОЛОС выдаёт все её тайные и глубинные помыслы.

— Да что же он там такое выдаёт?

— Это абсолютно эротический голос. Потому он так и пронизывает насквозь всех слушателей.

— Всё ты выдумываешь! — закричала Зинаида. — Всё ты врёшь! Тебе бы только смеяться над всем, что ни есть святого и чистого.

Я не стал спорить. Пусть будет так, как она хочет: выдумываю — так выдумываю, смеюсь — так смеюсь.

Зинаида вдруг погрузилась в какие-то свои размышления, а затем сказала:

— А насчёт покаяния — так я знаю один случай, когда наш священник «покаялся», как ты говоришь, отрёкся от нашей веры и перешёл в православие. Но я даже и не уверена, правильно ли он поступил.

— Он поступил правильно. И если он это сделал от чистого сердца…

— От чистого!

— То он тем самым и тебе хороший пример подал. Поступи и ты так же.

— После встречи с ним я много думала о его поступке, но так пока ничего для себя и не решила.

— Это тот самый проповедник, твой друг и советчик, который переехал в Абхазию?

— Тот самый.

— И ты с ним встречалась?..

— Да. Я ездила для этого в Абхазию.

— Но почему ты мне никогда об этой встрече не рассказывала?

— Мне не хотелось. И сейчас не хочется. Я тебе об этом как-нибудь потом расскажу, если будет настроение. Но только ты сам меня ни о чём не расспрашивай, хорошо?

Я пожал плечами.

— Ты же знаешь: моё равнодушие к тебе и к твоей судьбе безгранично.

— Всё ты врёшь, чтобы только позлить меня! Я тебе — небезразлична!

— Ну что ты! Кто тебе это сказал? По мне — что ты есть, что тебя нет… Ты для меня — пустое место.

У Зинаиды покраснели глаза, и она закричала:

— Тебе не разозлить меня! Я знаю, что ты от меня — без ума! Что ты без меня жить не можешь!.. — Совсем уже всхлипнув, она вдруг тихо добавила: — Так же, как и я без тебя.

— Ну и дура.

— Знаю без тебя!

Да, она знала. И очень даже допускала мысль: что-то здесь не то, что-то здесь не так. Чрезмерно тщательное взвешивание своих поступков и взглядов на чашах весов — до добра не доведёт. И то, что она из православия переметнулась в другую веру, — за это потом, быть может, придётся расплачиваться. Поэтому-то она, как уже говорилось раньше, и держала дома сурово осуждаемую в секте православную икону, поэтому-то она изредка и посещала находящийся в старой и безобразной части Ростова величественный православный Собор с золотыми куполами и толпящимся народом и молилась там стоя, без всяких удобных сидений и кондиционеров; поэтому-то она и соблюдала все православные посты, всякие обряды и праздники. И в частности — Пасху. И Пасху любила сильнее, чем Рождество, как то и положено русскому православному человеку. Мало ли что. На всякий случай.

И потому-то она и держала при себе одновременно двух мужчин — одного на одной чаше весов, другого — на другой.

Глава 87. РАЗБИТОЕ ЗЕРКАЛО

Все постельные мероприятия с Лёней-банкиром были по случаю Пасхи отменены. Но уже на вторник им надлежало вновь продолжиться. (Вспомним: визиты были строго расписаны на вторники и на субботы.) Хотя, конечно, некая пауза этак с недельку, а то бы и побольше, была бы вполне уместна для истинно верующего человека. Нельзя же так: прямо после торжественного ночного бдения в православном храме — и снова включаться в чуть-чуть прерванный сексуальный график! Но у Зинаиды была своя логика: а потерять драгоценного, остродефицитного мужчину — разве это то самое, что угодно Господу Богу? И она ещё перед наступлением святого праздника выдала Лёне-банкиру предписание: субботнему визиту — не быть, а визиту во вторник — быть! То есть — в этой клетке невидимого графика ставим невидимый прочерк, а в этой ставим невидимую отметку о проведении мероприятия.

И вот случилось нечто непредвиденное: Леонид Антоныч Татванов распсиховался и назвал всё это дурью и блажью. Как это, мол, так — сегодня ещё нельзя, а немного погодя — уже можно! Что это за календарные выкрутасы! Прямо-таки фарисейство какое-то!..

И тогда Зинаида подумала-подумала и решила в воспитательных целях не подпустить Лёнчика в назначенный было вторник к своей женщине. То есть — к самой себе. Она позвонила к нему из телефонной будки, что стоит возле нашего дома, и сказала, невольно читая нецензурные слова, нацарапанные на аппарате: так, мол, и так, дорогуша, потерпи-ка ты ещё, дружочек. И бросила трубку. Мол, раз ты не уважаешь духовную сторону моей жизни и называешь её фарисейством, то и я с тобою поступлю круто. Будет настроение — допущу к себе в следующую субботу. А не будет — так не допущу и в субботу, и будешь ты у меня, миленький, терпеть аж до нового вторника. Попляши-ка, дружочек, без женщины в городе, где СПИД свирепствует так, как, наверно, нигде больше во всей России!

И вроде бы всё выходило красиво и на научной основе. Во вторник она весь день продержалась крепко. Но уже в среду — утром и днём — ей уже было тяжеловато изображать перед собою героизм истинно верующей, высокодуховной и принципиальной женщины.

Вечером же, вернувшись домой с работы, она и вовсе не выдержала своей роли и разревелась. Прийти ко мне в комнату с рассказом о такой своей беде она не смела — то у меня была генеральская фифочка со своими родителями, и мы долго-предолго уговаривали бедного плачущего младенца выучить в английском языке модальные глаголы, то Валентина моя, теперь уже насовсем поселившаяся у меня, сидела безвылазно в комнате и всё что-то шила и шила, потому что теперь она не работала и ей некуда было особенно выходить — разве что на кухню или в магазин…

И тогда Зинаида выбрала подходящий момент, позвала меня к себе в комнату и пожаловалась: Пашенька, ну что мне делать? Милого нет, и я одна, а тут как раз так хочется мужчины!

Я выслушал все обстоятельства этого религиозно-сексуально-педагогического дела и, стараясь скрыть улыбку, подошёл к окну. За стёклами моросил мерзкий холодный дождь тридцатиградусная жара в Ростове давно уже кончилась, и московские снежные метели дошли до нас из далёких северных краёв в таком вот мокром и мерзком виде. Хотелось смеяться, но, подавляя смех и изображая серьёзность, я изрёк:

— Nimia fiducia, моя дорогая Зиночка, tibi calamitati est!

— Господи, что это такое ты сказал? Да ты можешь говорить по-русски?

— Могу. Я сказал: слишком большая самоуверенность служит тебе во вред.

— Ой, Пашенька, рыженький ты мой! Что правда, то правда. Эти твои древние латиняне умные были. И зачем только я проявила такую строгость — сама же теперь и жалею. С мужчинами ведь нужно — нежно, осторожно! Они ведь все такие ранимые — разве ж я не знаю!

— Отмени карательные санкции — вот и всё решение проблемы.

— Я отменю, а он потом мне на голову сядет!

— Ну, тогда терпи, — тут я не выдержал и рассмеялся-таки.

— А ты — смеёшься! Тебе бы только смеяться надо мной! Ну разве же я виновата, что мне так хочется мужчины? А ему — женщины!

— Но разве же я виноват, что ты такая дура? Потому и смеюсь.

И в это время в комнату заглянула моя Валентина и спросила нас обоих:

— А я уже пельмени приготовила. Кушать будете?

— Не будем! — закричал я, оторвавшись от холодного оконного стекла. — Не мешай нам — у нас тут важный разговор.

— Пока горяченькие — и покушали бы!

Зинаида вздохнула тяжело и сказала:

— Ой, Валечка, спасибо. Тут так тошно на душе, что ничего и не хочется.

Взглянув на наши лица и что-то поняв своё собственное, моя Валентина молча вышла и закрыла за собою дверь.

Зинаида продолжала:

— Тебе-то хорошо рассуждать! Ты так все эти дни будешь с женщиной, будешь с нею в постели получать удовольствие… Вон она у тебя вся какая — фигуристая! Молодая! Мужчинам — только таких и подавай!.. А мой бедный Лёнчик… — у Зинаиды противно покраснел, а потом и захлюпал нос; снова появились на глазах слёзы. — Ему-то как быть?

— Да пусть как хочет, так и будет!

— Между прочим, моему Лёнчику врачи предписали строгое соблюдение графика и строго-настрого предостерегали от неумеренного воздержания! Тебе бы так — целую неделю или даже полторы — и без женщины!

Я посерьёзнел.

— Да кто ж твоему Лёнчику виноват? Пусть бы, поскудник, не ругался с тобою! Пусть бы не обвинял тебя в фарисействе и уважал бы твои религиозные традиции.

— Но ведь он — мужчина! Как ты не понимаешь этого! Мужчина! А все мужчины — они ведь такие непредсказуемые! Они все немножечко дурные.

Внимательно наблюдавший за нами карликовый пудель Дымок наконец-таки пришёл к выводу, что с его хозяйкой происходит что-то плохое, и во всём виноват я. Подошёл ко мне и гневно залаял.

Я на него даже не взглянул. А от этих последних слов Зинаиды просто помрачнел. Отпихнул собачонка ногой и отошёл от окна. Подавляя в себе бешенство, спокойно уселся в одно из красивых Зиночкиных кресел. Закинул ногу за ногу. Локти упёр в подлокотники и сложным образом сплёл перед собою пальцы обеих рук. Затем поместил между собою и Зинаидой невидимое двустороннее зеркало. Всё плохое, что исходит от неё, отразится от зеркала и к ней же и вернётся! А вся моя энергия не будет на неё расходоваться, а отразится и вернётся ко мне.

И только потом я пристально посмотрел на хозяйку комнаты, стараясь что-то разглядеть в её заплаканном покрасневшем лице. Главное, что мне хотелось прочесть там, — это ответ на вопрос, идиотка ли она полная или законченная сволочь?

— Ну чего ты на меня так странно смотришь? Я что-то не так сказала, да? Ну, извини, я же не хотела тебя ничем обидеть!

— Извиняю, — спокойно сказал я.

— Ну и чего же ты молчишь? И чего так всё смотришь и смотришь? Скажи же мне теперь что-нибудь!

— Мне нужно хорошенько подумать, прежде чем сказать.

— Ну тогда подумай.

И я стал думать.

Итак: идиотка или сволочь? Но ведь это двухмерное изображение по принципу «или — или». А в природе всё существует в объёме. Здесь нужен какой-то другой подход. Сам мой вопрос уже содержит в себе ответ: она ИЛИ идиотка, ИЛИ сволочь. И зачем тогда задаваться вопросом, если я наперёд наметил себе ответ? А если эта женщина совсем не то и не другое? Она просто инопланетянка, и я её никогда не пойму. И даже и пытаться не стоит. Может быть, кто другой и поймёт, но мне моих мозгов — ну точно что не хватит! И надо смириться с этим. Мне не дано постичь эту женщину, а списать всё на то, что я умный, а она — дура, я хороший, а она — сволочь, это самое простое…

— Ну и ты надумал что-нибудь? — с надеждой спросила Зинаида.

— Ты должна меня извинить, Зиночка, но мне ничего не приходит в голову. Я отупел от этой своей латыни и не знаю, чем могу тебе помочь в твоей ситуации.

— А я знаю чем!

— Чем — скажи!

— Ты должен дописать то, что начал.

— Я думал, ты сейчас скажешь: ты должен срочно переспать со мною. А я, оказывается, должен что-то там дописать. Это ты историю своей жизни имеешь в виду?

— Да.

— Но ведь я и так написал всё, что ты мне рассказала. Разве что не придумал того продолжения о счастливом будущем, которое ты заказывала. А так — всё исполнено. Если хочешь, я в таком виде отошлю эту писанину в Питер или в Москву — там есть два-три журнала, с главными редакторами которых я поддерживаю отношения.

— Да, хочу! И пусть печатают! Но я тебе ещё не всё рассказала про себя. Я хочу, чтобы ты написал всё, как было. Без пропусков и по-честному.

— И тогда — все прочтут и узнают, какая ты дура.

— Ну вот и пусть!

— Это что — будет какое-то публичное покаяние?

— Вовсе нет. Мне все не важны. Мне важен только один. Тот, который услышит меня. Я знаю: он меня любит, и он меня не бросит!

— Я так понимаю, ты имеешь в виду Господа Бога?

— Да! И ты не смейся!

— А я и не смеюсь.

— Я знаю, что ты, хотя и посмеиваешься надо мной, но зла мне не желаешь, — сказала Зинаида, подходя ко мне всё ближе и ближе. — Ты там напишешь про моё будущее — чтобы мой Лёнечка всегда был рядом со мною, чтобы не приходил ко мне дважды в неделю, а чтобы женился на мне. И чтобы мы с ним жили хорошо, богато… Вот когда всё это напишешь, вот тогда и посылай.

— Не подходи ближе! — закричал я. — Держись от меня на расстоянии!

— Это почему же? — удивилась Зинаида и, ломая невидимое зеркало, подсела на широкий и мягкий подлокотник моего кресла. — Ты — добрый! Ты расскажешь про меня правильно, и тебя Господь услышит!..

Я перестал улыбаться и смутился.

— Зиночка, это большая ответственность. Дай мне сперва разобраться с самим собою.

— Ну при чём здесь ты? Речь идёт обо мне!

— Но если я и напишу такое ходатайство перед Господом Богом, то основным его героем буду всё-таки я, а не ты.

— Я ничего не понимаю: ну с какой стати там будешь ты? Кто ты такой в моей жизни? Ведь когда ты писал книгу по заказу того среднеазиатского феодала, ты не упоминал о себе?

— Не упоминал, — согласился я. — Я просто написал то, что он мне велел и ничего больше.

— Ну вот и сейчас — твоё дело написать обо мне и ничего больше!

— Но я же тебе не какой-нибудь чернорабочий или там служащий по доставке корреспонденции в надлежащие инстанции. И потом пойми простую вещь: я не обязан.

— Ты у меня безотказный, — Зиночка ласково погладила меня по голове. — Мой ты рыженький… Ты — обязан. И ты — напишешь. И Господь услышит тебя. И тогда всё в моей жизни будет хорошо. Я так хочу. И будет так.

Намотанная на голове тяжеленная светло-русая коса не удержалась на своих заколках и соскочила вниз, ударившись об меня. Я подержал её в руке — ну просто канат какой-то.

— У меня такое впечатление, что ты просто меня используешь.

— Да, использую. — Зинаида взяла свою косу и обмотала мне вокруг шеи. — А тебе что — жалко, что я буду счастлива? У тебя так Валентина есть! Красивая — бюст один чего стоит! И молодая! А у неё — есть ты!.. А я так что же — и не имею права на счастье?

Я подумал: «Хорошенькое счастье! От меня, как от последнего идиота, ушла жена; моя Валентина до встречи со мною потеряла на войне мужа и ребёнка! И сейчас — у меня никаких перспектив, беспросветная бедность!..» Вслух же я сказал:

— Иногда ты мне просто отвратительна.

— Ты мне это уже много раз говорил. Но кто ты такой, чтобы судить меня?

— Наверно же кто-то, если ты доверяешь мне столь ответственное поручение — замолвить за тебя словечко перед Господом Богом.

— Миленький, не обольщайся слишком сильно на свой счёт! — Зинаида отмотала назад свой канат и встала с моего кресла. Хлестнула меня концом каната по шее. Как плёткой. Хотя и не больно. — Ты просто дан мне Господом в утешение. Это он послал тебя ко мне, а не ты сам пришёл. Вот и всё.

— Ну допустим, — сказал я. — А для чего тогда Господь дал мне — тебя? С какою целью он тебя подослал ко мне?

— А я тебе дана им в наказание! — и опять — удар плётки. Лёгкий, символический, но — удар.

У меня аж дух перехватило от этих её слов и от этой её плётки. Нет, всё-таки так: или психопатка, или сволочуга! Tertium non datur!..

— О чём ты сейчас думаешь?

— Думаю о том, что должен держаться достойно и быть выше твоей глупости и низости.

— Вечно ты меня оскорбляешь! Тебе бы только обижать меня!.. Ты должен заступаться за меня, ты должен поддерживать меня духовно, а ты вечно потешаешься надо мною, над моим горем!

«Спокойно, — подумал я. — Никаких зеркал я больше не буду возводить между нами. Я ничего не боюсь. А встать и уйти — это может любой дурак. — Так же, как и двинуть по морде — это может любой хам. Женщина и впрямь в беде. И я должен ей помочь, хотя бы только потому, что на моём месте любой другой ни за что бы в жизни не позволил обращаться так с собою. А я должен поступать не так, как все. Это я люблю — делать не так, как все».

— Я готов, — спокойно сказал я.

— Ой, какой ты у меня молодец! — обрадовалась Зиночка и вся аж просветлела лицом, а потом и вовсе — чмокнула меня в щёку.

— Это не по правилам, — сказал я, отстраняясь.

— А у меня — свои правила! Захотела — и поцеловала! А захочу — и будешь ты у меня сейчас, вместо Лёнчика. И никуда ты от меня не денешься, стоит мне только захотеть!

— Дурочка, — сказал я. — Разве можно так — похваляться своим могуществом?

— Можно! Меня бог любит!

Я не ответил и подумал ещё и вот о чём: рано или поздно я съеду с этой квартиры и поселюсь с Валентиной в доме у тёти Нюси. Через неделю, через месяц, через два это неизбежно должно случиться. Я уже решился, а Валентину и спрашивать не буду — она сделает так, как я захочу. Сюда переселю её мать, чтоб не мучилась на старости лет в общаге, а сам попытаюсь устроить новую семью на новом месте. Уже сейчас есть признаки того, что моя Валентина забеременела. Вот как только это дело подтвердится, вот так тут же соберусь и съеду отсюда. Возьму компьютер и книги, и тогда — прощай, Зиночка!.. Стало быть, надо поторапливаться с писаниной.

— Ну о чём ты всё думаешь и думаешь?

— На чём мы тогда остановились? — спросил я.

— Разве я помню — на чём? Ведь я даже не читала того, что ты там написал.

— Вспомнил. Я остановился на твоей не совсем понятной поездке на Кавказ. По прежней твоей версии ты туда приехала, заболела, тебя там кто-то приютил у себя, потом ты превратилась в добросовестную курортницу и, хорошо отдохнув и расплатившись за квартиру, ты уехала назад в Ростов. И ни в какую Абхазию, ни к каким своим бывшим друзьям ты не заезжала? Так всё было?

— Нет, конечно! — закричала Зинаида. — В прошлый раз, когда я тебе рассказывала про свою поездку на Кавказ, я кое о чём умолчала… Мне тогда было стыдно кое в чём тебе признаться.

— Ну, если так уж стыдно, то тогда и не признавайся.

— Нет, в этот раз мне не стыдно, и я всё тебе расскажу…

— Ну, если так, тогда — рассказывай всё.

— Только ж ты напиши, чтобы там всё у меня в моей жизни получилось хорошо: чтобы я замуж потом вышла, чтобы жила нормально, чтобы у меня всё было…

— Я так всё и напишу, Зиночка! Заказ принят!

В прежнем Зинаидином рассказе — умолчания или даже обман начинались со сцены купания в море православного священника Валерия Владимировича и детей из его «пионерского лагеря»…