Лед Бомбея

1

Я вижу сон о смысле грома. Тот, кто был живым, ныне мертв. Живые теперь умирают... Нет воды, остались лишь камни. Пустыня.

Голос Миранды за дверью:

– Ерунда, Таскер. Меня не интересует, что сказал Проспер.

– Миранда? – зову я.

Звук шагов, стук двери.

– Ты что, заперлась, Роз?

Я попыталась открыть дверь со своей стороны.

– Она, должно быть, застряла.

Голос Таскера:

– Это приказание господина Проспера, мадам. Он сказал, что мисс Розалинда должна быть заперта до его возвращения.

Дворецкий говорит очень тихо, почти шепотом.

– Понимаю, – отвечает Миранда. – Ну, теперь-то вы можете выпустить мою сестру, Таскер. Я могу поручиться, что она не причинит вам никакого вреда.

Меня потрясли перемены в Миранде. Ее черты заострились. Живот вырос до такой степени, что узкая спина согнулась от непосильного напряжения, слово натянутая тетива. Радости материнства... Мне страшно захотелось хоть чем-то ей помочь, но я не знала, с чего начать.

– Миранда, ты чудовищно выглядишь. Что случилось?

– Ты спрашиваешь, что случилось? Моя сестра исчезает из больницы, обвинив моего мужа в убийстве своего сына-евнуха, и теперь хиджры ставят мелом свой знак на нашей двери.

– Знак мелом? – переспросила я, чувствуя, что Миранда совсем не похожа на ту сестру, которую я знала.

Исчезла мягкость, уступив место чему-то более жесткому и менее благоразумному.

– Так поступают хиджры, когда на их территории рождается ребенок мужского пола. – Она отвернулась и тяжело опустила руку на стол. – Они ставят знак мелом на двери и потом возвращаются в день наречения ребенка именем и устраивают непристойные представления, смотрят на его гениталии и угрожают, если не откупишься от них деньгами.

– Они не станут этого делать, Миранда. Чем они могут тебе угрожать? И откуда им может быть известно, где ты живешь?

– Все им известно. – Ее голос становился громче. – Каждая хиджра-гуру контролирует окрестности, в которых проживает. Ее «чела», ученики, непрестанно прочесывают жилые кварталы и родильные дома в округе в поисках новорожденных мальчиков. Им нужен мой сын.

– Миранда, неужели ты веришь в этот бред?

Но Миранда уже не способна внимать доводам здравого смысла, впрочем, в этом она не так уж и отличается от большинства беременных женщин. Неуклюже обняв ее, я начала бормотать что-то успокаивающее, попутно размышляя, так ли должна вести себя сестра в подобной ситуации.

– Я хочу есть, – сказала Миранда, перестав плакать. – Я постоянно хочу есть. У меня такое ощущение, будто моим телом завладел какой-то чуждый инопланетный организм.

Таскер воспринял ее слова как приказ пойти на кухню. Оттуда он вернулся, держа в руках поднос с яйцами, сваренными вкрутую, бананами в йогурте, тарелкой с золотистыми манго, эдвардианским серебряным чайником и вазочкой с оранжево-розовой мякотью, из которой торчала серебряная ложечка.

– Только что приготовленные манго, – сказал он гордо. – Кушайте их ложечкой.

На чайнике был выгравирован инициал "С".

– Что значит это "С", Таскер?

Он бросил взгляд на Миранду.

– Инициал семьи первой миссис Шармы, – ответил он.

Миранда жестом обвела комнату.

– Большая часть всех этих вещей принадлежит... принадлежало ее семье. – Она улыбнулась. – Я всегда говорю Просперу, что, если настанут совсем плохие времена для его студии, мы сможем распродать эти безделушки. Я устала от постоянного соперничества со славным прошлым.

– Прошлое Майи было не таким уж славным, – сказала я.

Лицо сестры застыло.

– О боже, я не ожидала, что это прозвучит настолько бестактно, – поправилась я.

В течение нескольких минут мы молча отхлебывали чай. Потом я решилась:

– Послушай, Миранда, я хочу, чтобы ты знала, что... этот бред, который владел мной... он закончился. – На ее лице отразилась надежда, смешанная с некоторым недоверием. Тот, кто был живым, ныне мертв. – Что бы там ни случилось с этим Сами, если с ним действительно что-то случилось, – сказала я, – с данного момента это меня больше не касается.

Наградой мне была ее счастливая улыбка. Возможно, она хоть как-то облегчит чувство вины.

– Как жаль, что сейчас с нами нет Проспера. – Миранда взглянула на Таскера. – В котором часу он ушел?

– Рано утром господин Проспер уехал на студию. Он сказал, что сегодня последний съемочный день и нужно все закончить, поэтому он вернется поздно, а ему ведь так нужен отдых.

Миранда настояла на том, чтобы я надела ее камиз из тонкой хлопчатобумажной ткани цвета свежезаваренного чая «Граф Грей». После душа, смыв размазанную тушь с глаз, я стала вдруг очень похожа на сестру, милую даму из индийского среднего класса. Когда я вновь появилась в гостиной, Миранда прервала свою беседу с Таскером, чтобы с восторгом полюбоваться моим новым респектабельным видом.

– Это моя любимая одежда. Она так тебе идет. – Таскер снова заговорил, но она оборвала его покачиванием головы. – Нет, Таскер. Я не стану возвращаться в больницу, что бы тебе ни говорил Проспер. Я пробыла там целую ночь. Я поеду туда позже, когда он сам вернется. – Она положила голову на подушку, утомленная всплеском эмоций. – Что касается тех фотографий, которые были тебе нужны, Роз...

– Забудем об этом, – сказала я, подумав: «Больница?» Но Проспер ведь сказал, что прошлой ночью она была здесь.

– Проспер нашел их для меня.

– Проспер?

Она кивнула.

– Вот видишь? Ты была не права. Я, должно быть, по ошибке положила их в одну из папиных книг вместе с несколькими старыми фотографиями мамы. – Она указала на книгу на кофейном столике. – А потом совсем про них забыла.

Я взяла книгу. Биография Бенвенуто Челлини, блестящего флорентийца, жившего в шестнадцатом столетии. Без малейших угрызений совести он разделывался с любым, кто стоял у него на пути, пока сам не был брошен в темницу за убийство соперника-ювелира. Прекрасная упаковка для фотографий, запечатлевших гибель Майи.

– Даже не знаю, почему я их туда положила, – призналась Миранда, – но книга мне не нужна, ты можешь взять ее. Мне кажется, это одна из книг твоей матери, которые отец привез из Шотландии после того, как...

– Да.

На форзаце была надпись. "Джесс. Книга, которую ты мечтала получить, хотя мне кажется, что «Libro dell'Arte» больше подошла бы, ведь ее автор научился у Джотто пониманию того, что природа – лучший учитель художника". Папа всегда умел превратить подарок в проповедь.

– Тебе они нужнее, – сказала я, передавая ей несколько фотографий отца с ее матерью. Сзади стояла надпись: «Снято в 1959 году». Еще до появления моей матери. – Они выглядят счастливыми.

Миранда задумчиво кивнула.

– Папа говорил мне, что они были счастливы. Он говорил, что любил мою мать по-другому, не так, как...

– Хорошо, хорошо, Миранда. Давай поговорим об этом, когда обе будем чувствовать себя немного лучше. Тебе надо отдохнуть.

Мне не хотелось оставаться у них в доме до приезда Проспера. Я поцеловала сестру на прощание и поспешила к двери, не дав ей продолжить начатый разговор. У выхода швейцар почтительно поклонился и произнес:

– Добрый день, мадам Шарма.

Я не стала его поправлять. В одежде сестры я приобрела новое "я": мамаши сына богача. И я почти физически ощутила печать одобрения, которую поставил на мне швейцар.

В отеле я быстро просмотрела фотографии, полученные от Миранды, но не увидела на них никаких признаков Эйкрса или какого-то другого знакомого лица.

Зазвонил телефон:

– Мадам, это по поводу вашего счета. Би-би-си прекратила выплаты по кредитной карте.

– Что?И на каком основании?

– У нас здесь есть факс из Лондона, который, вероятно, может разъяснить причины.

– Прочтите его.

– Это частное сообщение, мадам. И довольно длинное.

– Прочтите мне основное содержание этого чертова факса.

– Нет никакой необходимости говорить в таком тоне, мадам. Основное содержание факса следующее: шеф отдела документальных передач Би-би-си сообщает, что вы больше не являетесь его сотрудницей и за все ваши дальнейшие поступки несете ответственность только вы сами. Выплаты по кредитной карте прекращаются.

– А он объясняет почему?

– Они получили информацию о вашем поведении в общественном месте, которое рассматривается ими как недостойное человека, представляющего их организацию. Кроме того, они указывают также на злоупотребление вами маркой Би-би-си. Ваш счет составляет шестьсот семьдесят два фунта стерлингов...

– Вы принимаете туристические чеки?

– ...и двадцать четыре пенса по нынешнему курсу. Би-би-си также заблокировало использование вами туристических чеков с их номерами.

Черт! Черт! Черт!

– Никаких проблем. Я заплачу позже. Наличными.

Я повесила трубку и пересчитала деньги в бумажнике. Наличных там оставалось примерно на две банки пива и на одну поездку в такси. Но кто же надавил на Би-би-си? Неужели Проспер обладает таким влиянием? Я набрала номер сестры, чтобы спросить, не выручит ли она меня до тех пор, пока я не разберусь со своими финансами, но телефон был занят. Оказался занят и телефон Ашока.

– Великолепно! – воскликнула я, обращаясь к картинке с альпийскими лугами и беззаботно резвящимися на них немецкими девчушками.

На кровати рядом со мной лежали фотографии женщины, из-за которой когда-то началась вся эта цепь событий, а также монеты, похищенные мной из коллекции Проспера сегодня утром перед уходом из его маленькой домашней галереи. Расстояние между жизнью и смертью длиной в две фотопленки по двадцать четыре кадра.

Я снова начала рассматривать их. Разложила по стопкам, как игральные карты. Семь стопок по шесть и в одной – пять. В последней не хватало одной фотографии. Сорок семь фотографий. Как часто кадр или даже два в пленке оказываются испорченными, думала я, глядя на размазанную фигурку Сами в середине кадра. И тут меня осенило. Сестра пользовалась камерой с автоматической перемоткой. Поэтому должна была получиться последовательность снимков Сами, движущегося из кадра, а не этот внезапный прыжок в кадр. Я вынула негативы, включила настольную лампу и стала просматривать их на свет, сверяя номера. Один кусок отсутствует: общие планы студии Проспера.

Зазвонил телефон:

– Мадам, вам звонят из Нью-Йорка из Соединенных Штатов Америки. Некая миссис Нони Ирвинг.

Мгновение я не могла понять, о ком идет речь. Затем до меня дошло: дочь Калеба, которая замужем в Америке.

– Соединяйте.

По голосу Нони невозможно было определить, что с вами говорит индианка. У нее был чистейший американский акцент. Эти Мистри – способные ученики.

– Алло? Мисс Бенегал? Извините, что звоню так поздно. Впрочем, поздно по нашему времени. Но вы оставили срочное сообщение на моем телефоне два дня назад. Меня не было дома.

– Это по поводу вашей матери.

– Моя мать умерла, мисс Бенегал. Она умерла, когда я была совсем маленькой.

– Да, я знаю. Но меня интересовало... каким образом?

– Она покончила с собой. Но едва ли это столь уж важно сейчас, ведь прошло уже двадцать лет.

Я объяснила ей, почему это так важно, намеренно утрируя возможную связь между гибелью ее матери и недавними убийствами в Бомбее.

– В случае с моей матерью ни о каком убийстве не могло быть и речи, – сказала Нони.

– Почему вы так в этом уверены? То же самое все говорят и о гибели Майи Шармы, но у нее на руках были такие же надрезы, как и на руках вашей матери.

– Случай с Майей Шармой – совсем другое дело. Он никак не связан с тем, что произошло с моей матерью.

– Но почему вы так в этом уверены?

– Потому что она делала это и раньше.

– Кто?

– Моя мать. Она сама наносила себе эти порезы.

Ее голос звучал бесстрастно, намеренно неэмоционально.

Я затаила дыхание.

– А чем она пользовалась? Ножом?

– Если вас это интересует, мисс Бенегал, то пользовалась она двойным скальпелем. И если вы хотите узнать еще какие-то мрачные подробности этого дела, обратитесь к моему отцу. Это был его скальпель.

Она положила трубку.

Я почувствовала, как стены моего номера начали медленно надвигаться на меня. Я вспомнила ту первую ночь с Калебом в «Ледяном доме».

Вам известно, что в преступлениях, вызванных какой-либо сильной страстью, убийца всегда так или иначе демонстрирует свою патологию?

Небольшая ошибка в определении начальных параметров, как сказал бы мой отец. Нежелание в это верить. Я положила правую руку на «Индийский метеорологический вадемекум за 1877 год» Блэнфорда, так же, как в былые времена мужчины, отправлявшиеся на битву, из которой они могли не вернуться, клали правую руку на Библию. Блэнфорд рекомендует начать с определения центра муссонной циркуляции. Точное определение характеристик состояния этого центра, говорит он, дает надежду на возможность предсказания тенденций развития муссона. Я надела темную рубашку, прикрепила микрофоны к внутренней стороне воротника, где их головки были практически не видны, и вызвала такси.

2

Шоферу почти сразу же пришлось свернуть на боковую улицу.

– Гнездо кобры, – пояснил он. – Полиция закрывает улицу.

Улицы и дороги в Индии часто перекрывают, если на них обнаруживают гнездо кобры. Молодые змеи ядовиты с момента появления на свет, и яд у кобры настолько сильный, что от их укусов погибают даже слоны, особенно если змеиный яд попадает в нежные части тела: мягкие участки между пальцами ног, верхнюю часть туловища. Последнее чаще всего происходит, когда слоны наклоняются, чтобы поднять связку бревен. Если укус вовремя не обнаружен и не начато лечение антивенином, смерть наступает в течение трех или, самое большее, четырех часов.

Человек может умереть в течение пятнадцати минут. Симптомы очень характерны: до этого вполне спокойные и уравновешенные люди приходят в странное возбуждение, у них нарушается зрение, возникает сильное головокружение. Телесные рефлексы замедляются. Дыхание затруднено. С момента приезда в Бомбей симптомы у меня усилились. В Керале, когда мне случалось встретить змею, отец пытался успокоить меня стихотворением поэта XIV века Видьяпати:

– Водяная кобра водится в стоячей или в очень медленно текущей воде, – говорил отец. – Голова королевской кобры может вырасти до размеров человеческой ладони, а длина тела – достичь более пятнадцати футов. Она ведет скрытный образ жизни, и потому немногим удается ее увидеть. Помни, что змея не укусит тебя, если она уверена в том, что ты не причинишь ей вреда. Змея кусает только в целях самозащиты. Когда она раздувает свой капюшон, то уподобляется крестьянину, держащему над головой джутовый мешок, чтобы не промокнуть во время муссонного ливня. – Попытка вытеснить страх поэзией.

Первое: по характеру подъема тела можно сделать вывод о мере возбуждения. В наиболее опасных случаях поднимается до одной трети всей длины тела змеи.

– И сколько это? – спрашиваю я.

Отец проводит рукой у меня над головой.

– Пять футов у пятнадцатифутовой змеи.

Высота довольно рослого для своего возраста ребенка.

Второе: кобру гипнотизирует покачивание тела заклинателя, играющего на флейте, а отнюдь не звуки флейты.

Третье: расправленный капюшон лежащей плашмя на земле змеи указывает на испуг и намерение ускользнуть.

Четвертое: вертикальное положение без раздутого капюшона свидетельствует об ожидании партнера для случки.

Пятое: обычные кобры нападают в направлении вперед и вниз.

Шестое: королевская кобра – единственная разновидность кобры, которая способна двигаться вперед, при этом сохраняя вертикальную угрожающую позу.

Семь: она значительно менее агрессивна, чем многие змеи меньшего размера.

Восемь: питается она почти исключительно другими змеями, даже смертельно опасными разновидностями, такими, как крайт и индийская кобра, наджа-наджа.

Девять: это – единственная разновидность кобр, которая имеет возможность нападать на свою жертву не только сверху.

– Мы подъезжаем к студии Калеба Мистри, мадам, – сказал шофер.

Десять, что же, черт побери, было десятым?

Десять: часто королевская кобра вначале совершает ложный выпад с закрытым ртом, прежде чем напасть по-настоящему.

Сидя у отца на коленях, я училась воспринимать ядовитых змей как духов, странствующих в сезон дождей в поисках высоких, не залитых водой мест. Неудивительно, что мое нравственное чувство сформировалось с такими искажениями.

Когда я вошла на студию, Калеб сидел в своем режиссерском кресле и смеялся над каким-то актером. Увидев меня, он перестал смеяться, и смех его застыл в виде характерной для него раджпутской гримасы, своеобразной маски. Улыбка настоящего маньяка-убийцы.

– Возможно, вас заинтересует, – сказала я доверительным тоном, убедившись, что нас могут услышать только его ближайшие сотрудники, – что я беседовала с вашей дочерью по поводу смерти ее матери.

Калеб поднялся со своего кресла и сделал несколько шагов по направлению ко мне, хлюпая шлепанцами по влажному полу.

– Наверное, нам следует продолжить этот разговор наедине, – сказал он.

Я проследовала в его кабинет, и он попросил меня подождать, пока закончит студийные дела.

Из помещения студии до меня долетали обрывки комментариев Калеба на мой счет, и я поняла, что в этот момент уничтожаются последние жалкие остатки моего доброго имени. Я стала прохаживаться по кабинету в поисках чего-то, что могло бы свидетельствовать в его пользу. Комната выглядела так, словно Калеб только что устроил в ней свой кабинет либо, напротив, собирался его отсюда переносить. Рабочий стол заполнен картонными моделями, которые, как мне рассказывали, Калеб до сих пор делал для каждой съемки. Там же были разбросаны скальпели и лезвия, которыми он пользовался для изготовления этих моделей. Двойной скальпель, подумала я. Книги о кино – Рей, Трюффо, Брайан де Пальма, Хичкок – были завалены стопками старых писем, газетных вырезок, обзоров. Дешевые издания поэзии, скорее всего на языке маратхи. И множество фотографий, повсюду, сотни фотографий, целый исторический лабиринт из фотографий: его дочь; молодой Калеб на съемках какого-то давнего фильма; миниатюра молодой женщины с мальчиком; официальный фотографический портрет темноволосой пожилой женщины с грубоватой внешностью, вероятно, его матери.

В одном ящике стола я наткнулась на несколько старых золотых монет. Некоторые выглядели почти совсем новенькими, словно только вчера вышли из-под пресса, другие лоснились от частого использования, как несвежий кусок мыла. На этих последних было уже почти невозможно разобрать изображение. Ощупывая их, я думала о том, как точно позолотчик должен рассчитывать момент начала золочения. Тем не менее в деятельности каждого профессионала бывают периоды просчетов. Он слишком рано наносит позолоту. Или, наоборот, во время работы его что-то отвлекает, а возвратившись, он обнаруживает, что клей пересох. Калеб слишком надолго оставил меня одну. Он совершил ошибку в расчетах.

Я положила монеты в карман.

К тому времени, как он закончил разбираться с актерами, я уже сидела на диване, прижав к груди рюкзак, словно броню. Он вошел в комнату и закрыл за собой дверь.

– Итак, ты говорила с моей дочерью. И что-то из сказанного ею заставило тебя прийти сюда.

Я улыбнулась ему, растянув губы в клоунской ернической гримасе.

– Большой процент тех мужчин, которые становились убийцами женщин, вначале, как правило, выбирали себе либо более сильную партнершу, либо ту, что обладала чертами, способными вызвать зависть, к примеру, более высоким положением в обществе, – сказала я. И подумала: «Как Майя». – Вы когда-нибудь слышали о Тэде Банди, американском серийном убийце? Он как-то заявил, что если бы воспитывался в другой среде, то скорее всего стал бы воровать автомобили «порше», а не убивать студенток колледжей. – Я затолкала микрофон поглубже под воротник. – Потом им, конечно, становится все равно кого убивать.

– И к чему ты это клонишь?

Я взяла один из скальпелей.

– Майю и Сами резали подобным инструментом, с двумя лезвиями. А ваша супруга использовала такой нож, чтобы наносить себе увечья.

Калеб сжал кулак и поднял руку. Мне показалось, что он собирается ударить меня, но вместо этого он придвинул к себе коробку с инструментами, нашел что-то в ней и протянул мне найденный предмет. Двойной скальпель, как две капли воды похожий на тот, что я нашла в отеле «Рама».

– Это не такая уж большая редкость, Роз. Полагаешь, ты единственный человек, обративший внимание на то, что я пользуюсь этим инструментом? Или на то, что моя... жена когда-то воспользовалась им?

– Значит, это не вы столкнули Майю с балкона?

– Ее никто не сталкивал.

– Я видела порезы у нее на теле. Они такие же, как и у Сами.

– Прочти данные судебно-медицинской экспертизы. Майю не зарезали; она разбилась. Какой-то доброжелатель показал ей контракт Проспера на следующие три фильма, в котором ее имя не фигурировало. И Проспер этот контракт уже подписал. Майю просто вычеркнули. Ее жизнь закончилась. И она выбросилась из окна. Воздаяние... – Он снова положил скальпель на стол. – И тебе ли не знать, почему люди кончают с собой. Потому что им больше не на что надеяться. Или некуда бежать. – В его голосе появилась горечь. – Или потому, что к ним предъявляют слишком много требований, которые они не в силах выполнить. У Майи было громадное количество врагов. Очень многие воспринимали ее как помеху. А спонсорам нужно было молоденькое личико.

– Личико вашей дочери.

– Проспер дал Нони главную роль без всякой протекции с моей стороны. А потом он оказал ей честь, переспав с ней. Ну, он, конечно, никогда бы не женился на ней. Не та родословная.

– Не по этой ли причине вы так ненавидите Проспера? Даже несмотря на ту помощь, которую он вам оказал?

– Все правильно. Проспер был моим наставником. Моим гуру. Он научил меня главным приемам нашей профессии, давал мне читать книги, наставлял меня в правилах хорошего тона. Подсказывал, что может помочь мне в карьере и что, напротив, повредит. Он переделал меня под свой стандарт.

– Как отец.

Калеб как-то странно хохотнул.

– О, он был намного ближе отца. Он был мне как мать. Я был готов ради него на все. – Калеб замолчал. – Почти на все.

– Даже на то, чтобы избавить его от жены.

Калеб уселся на диван рядом со мной, задрал на мне рубашку, провел пальцем по спине. Пока он сосредоточен на спине, подумала я, он вряд ли заметит спрятанные за воротником микрофоны.

– Так, значит, именно это ты хочешь услышать, Роз? Да, наверное, ты права: в каком-то смысле я помог ему избавиться от жены. В каком-то смысле. – Его пальцы задержались на синяке, оставшемся у меня от дверной ручки в том доме, где мы были с ним вместе. – Тебе известно, что Богиня-Мать часто является в образе оскопительницы своего смертного супруга? Одна из причин ее гнева в том, что он отверг ее. – Он надавил на синяк. – Когда я впервые встретил тебя, мне показалось, что ты на нее похожа. Оскопительница. Как Майя. Только, конечно, в отличие от Богини она не была матерью. Она была гарпией. Как и ты. Ведь ты же не мать, не так ли, Роз?

– Что вы имеете в виду?

– Миранда очень много о тебе рассказывала. Например, что сделала твоя мать, когда узнала, что ты убила ребенка.

Отец, должно быть, рассказал ей.

– Да, я сделала аборт. Ничего особенного. Это ведь не настоящее убийство. Хотя, возможно, вам и не понятна разница. – Мои родители часто занимались этим. Терзали друг друга. Пытали друг друга, вскрывая старые, почти затянувшиеся раны. – Но с какой стати Миранда стала рассказывать это вам?

– Так часто поступают любовники, – ответил он и стал внимательно всматриваться мне в глаза, чтобы понять, какое впечатление произвели на меня его слова. – Обмениваются интимными признаниями как знаками доверия.

Так вот что они имели в виду тогда у Анменна, выкрикивая грубые шутки о моей сестре и Калебе.

– И сколько же у вас это продолжалось с Мирандой?

Я ощущала настоящую боль, так, словно кто-то вырывал эти слова у меня изо рта, как зубы без анестезии.

– Это закончилось несколько месяцев назад, как только иссякло ощущение новизны от траханья жены Проспера.

– Из этого я заключаю, что вы никогда не спали с Майей.

– И из чего же ты это заключаешь?

– Из слова «новизна». Вы же сами сказали «новизны от траханья жены Проспера».

Он снова встал, нервным движением повернулся ко мне, положил руку мне на горло, сжал его, словно собираясь душить. Затем отпустил. Сел. Я облегченно вздохнула. Он все еще не заметил микрофонов.

– Я пытался подступиться к ней, по-своему, по-босяцки. Я не заинтересовал ее. Майя ненавидела меня. Она всегда винила меня в том, что Проспер связался со всякого рода грязными делами. Но безосновательно. У Проспера подобные наклонности имелись и до встречи со мной. Она же была готова пойти на крайности. Она способна была допустить, чтобы построенное им здание в один прекрасный день на него обрушилось.

– Гарпии всегда ассоциировались с бурями и ураганами.

– Что?

– Проспер научил вас снимать кино, а вы отплатили ему тем, что попытались соблазнить его жену.

– Это была его идея. Убедить ее таким образом уйти со сцены. Это его слова, не мои. Но я оказался недостаточно хорош для нее.

– Расскажите мне о ней.

– У нее не могло быть детей. В этом заключалась суть всех ее проблем. Деторождение делает женщину мягче. Мне кажется, благодаря боли.

Он снова надавил на синяк у меня на спине, и на этот раз с такой силой, что у меня от боли закружилась голова.

– А как на счет Сами? – спросила я, надеясь самой неожиданностью вопроса заставить его проговориться. – Разве Сами не был ребенком Майи?

Он отрицательно покачал головой:

– Думаю, нет.

Я почувствовала себя обманутой.

– А чьим же в таком случае?

Он поднял руку и провел ею по моему лицу, напоследок крепко сжав подбородок.

– Не знаю, наверное, какой-то другой несчастной сучки, которая спуталась с Проспером. Незаконный ребенок.

Он положил руку мне между ног. Ощущение было приятным. Что это там Анменн говорил по поводу наших эротических предпочтений? То, что они не всегда соответствуют нашим нравственным стандартам? Я положила свою руку на руку Калеба и провела пальцами по тыльной стороне. Затем вонзила в нее ногти.

– Каким образом вы избавились от Майи? – спросила я.

В медицинской клинике рядом с нашим домом в Керале я часто наблюдала за тем, как у кобр собирали яд. Известно, что при каждом укусе кобра тратит примерно одну пятую своего яда. При искусственном получении яда от кобры, напротив, змея выпускает до половины содержимого своих желез. При подобном способе добывания яда кобру заставляют кусать снова и снова. После нескольких укусов оставшегося яда хватит, пожалуй, только на то, чтобы вызвать у жертвы состояние эйфории. Или ввести ее в кому.

Он отдернул окровавленную руку и поднес ее к губам.

– Я не избавлялся. Я же тебе говорил. И потом, если у тебя одна дорога – в канализацию, какая разница, кто спустит воду?

– Тем не менее это не дает мне покоя. Я постоянно задаюсь вопросом, постоянно возвращаюсь к мысли: чья была идея избавиться от нее, Проспера или ваша?

– Тебе же хорошо известна вся история. В то время я был ничтожным ассистентом режиссера. Кто, по-твоему, всем распоряжался? – Он встал и начал прохаживаться по комнате, подошел к столу, остановился и взял миниатюру с изображением молодой женщины. – Если ты действительно хочешь знать, кто несет ответственность, тебе стоит посмотреть съемочный дневник Проспера.

На протяжении всей весны 1986 года, сказал Калеб, Проспер, не переставая, жаловался на Майю. Он ни разу прямо не сказал, что хочет ее смерти. Но скрытый намек на это присутствовал постоянно. Туманные предположения, шутка, произнесенная как будто между прочим во время съемок, какие-то воспоминания об уголовном прошлом Калеба, постоянные выпытывания, как далеко, по его мнению, могут зайти старые друзья за несколько тысяч рупий. Однажды он сказал Калебу: «Мне нужен сценарий для Майи». «Какой сценарий?» – спросил его Калеб.

– Проспер ответил, что он представляет себе сцену падения с балкона. В открытой балконной двери стоит затененная человеческая фигура. Две фигуры. Одна видна неотчетливо. Две. Одна тень толкает другую назад в полосу солнечного света. Майя спотыкается. Поворачивается лицом к зрителю. Кричит. Падает. Мы видим порезы у нее на теле, которые могли быть нанесены убийцей, но, возможно, и ею самой как зримый призыв о помощи. С полной уверенностью никто не может сказать. Как в случае с моей женой, подсказал я ему. – Калеб, не отрываясь, смотрел на миниатюру. – Этот ублюдок только кивнул и заметил как бы между прочим, что, да, такая смерть произвела бы поистине драматическое впечатление. «Это была бы последняя звездная роль Майи, – сказал Проспер. – Сделай это, и я обещаю, что ты получишь возможность снять свой собственный самостоятельный фильм».

– И как же вы поступили?

Калеб повернулся ко мне спиной.

– Мне необходимо было убедиться в том, что я его правильно понял. Поэтому я пошел домой и написал сценарий. Весьма посредственный, в хорошем не было нужды. Но очень точный в деталях. Когда, где и как. И на следующий день принес его Просперу.

– Возможно, он не имел в виду ничего дурного.

– Он все хорошо продумал. В моем сценарии заходящая кинозвезда выживает. В инвалидном кресле, но все-таки остается в живых. И становится знаменитой закадровой певицей, в лучших традициях Бомбейвуда. Он все изменил. Весь сценарий пестрил его красными пометками. И в конце стоял красный крест.

– Красный крест?

– Все коррективы, которые Проспер вносил в сценарии, он делал красным. Он просматривал рукописи и ставил галочки красного цвета в тех местах, которые ему нравились, и крестики – в тех, которые не нравились.

– И что же было потом? – спросила я.

– Потом он дошел до эпизода с падением и сказал «нет». Это совсем не то, что он имел в виду. И решительно поставил свой красный крест с коротким комментарием: «Переписать в соответствии с результатами предыдущего обсуждения».

– И какое же решение приняли вы, Калеб?

Калеб поднял руки, сымитировав пальцами видоискатель и направив его на мое лицо.

– Давай я расскажу тебе один фильм, – сказал он. – Вот как он начинается. Тебе придется все это вообразить. Начальная сцена очень похожа на «Незнакомцев в поезде» Хичкока: несколько кадров спешащих ног сначала в одном, а потом в другом направлении. В правильном направлении. И в неправильном направлении.

Незаконнорожденная версия, подумала я, бомбейская версия. «Незнакомцы в поезде»: два человека обсуждают вопрос о том, способны ли они совершить убийство. Один из них пытается не ввязываться в это рискованное предприятие. Но который же из них?

– Я отдал сценарий Просперу, и он положил его в свою большую книгу, которую его съемочная группа прозвала «Атхар-Веда». Я сказал ему, что это не мой жанр. И тогда он спросил у меня, не могу ли я ему кого-нибудь порекомендовать. И я дал ему номер телефона Эйкрса.

– Эйкрс работал на вас?

– У нас было некое подобие соглашения. Но сейчас Эйкрс совершенно независим. Поэтому-то в случае с Майей он и воспользовался скальпелем, чтобы при расследовании могла возникнуть ассоциация и со мной. Если бы мне когда-нибудь пришло в голову донести на него, Эйкрс смог бы кому следует напомнить об обстоятельствах гибели моей первой жены. И полиция сама установила бы связь между двумя сходными трагедиями. Хотя я не исключаю и того, что ножи были идеей Проспера. У Проспера с Эйкрсом возник некий деловой союз на почве взаимного недоверия. Тебе, наверное, неизвестно, что Проспер пребывает в долгах до самых своих артистических бровей? Чтобы построить собственную независимую студию, он израсходовал все состояние своей семьи, точнее, семьи Майи. Он ведь женился на ней только из-за денег. И если его последний проект не будет иметь кассового успеха, студия перейдет к торговцам недвижимостью. Проспер совершил большую ошибку, когда до такой степени приблизил к себе Эйкрса.

Калеб прошел по комнате, отпер закрытый на замок ящик стола и швырнул мне пачку фотографий. Передо мной лежало далеко не то, что мы привыкли именовать художественной фотографией. Изображение нечеткое, а порой и просто размазанное. И конечно, при необходимости мне никогда бы не удалось в точности опознать на этих фотографиях голую задницу моего свояка. Но его профиль и серебристые волосы невозможно было спутать ни с чьими. Так же, как и лицо на подушке рядом с его лицом. Лицо с пляжа Чоупатти.

– Фотографии, сделанные Сами? – спросила я.

– Некоторые из них. Те, которые интересуют лично меня.

– По крайней мере моей сестре не придется беспокоиться, использовал ли он презерватив.

– Что ты имеешь в виду?

– Сами умел в этой ситуации выполнять один интересный трюк с кулаком. – Я взглянула на Калеба. – А откуда они у вас?

– Фотографии? От соседа Зарины, фотографа и сценариста, услугами которого я время от времени пользуюсь. Он сохранил несколько негативов. Это результат обмена. Взамен я предложил ему поработать над сценарием для моего следующего фильма.

– А я ведь нашла тело Эйкрса, Калеб. Кто-то отрубил ему руки. Так же, как тому человеку, которого вы обнаружили здесь, в «Ледяном доме».

– Ты что же, полагаешь, что никто в мире кино не знает о том трупе, который я здесь нашел? Так же, как никто не знает о моих двойных скальпелях? Сплетни – это бомбейвудский телеграф. В любом номере газетенки Шомы Кумар ты отыщешь все подробности моей частной жизни вместе с рассуждениями о моем творческом методе и даже сведения о том, когда, куда и как я хожу мочиться. Неужели ты принимаешь меня за глупца, который не понимает таких простых вещей?

Мне хотелось ему верить. И все-таки что-то во всем этом не вязалось.

– А, кстати, Калеб, почему вы назвали гибель Майи воздаянием? – Он покачал головой, и я продолжила: – Может быть, потому, что бросили свою первую жену так же, как Проспер фактически бросил Майю, и довели ее до самоубийства в тот момент, когда она перестала вписываться в ваш новый имидж, тот имидж, который для вас создали Майя и Проспер? Она ведь покончила с собой, когда вы делали заметки по поводу того, как вести себя в случае получения «Оскара»? Не в этом ли вы винили их? Не пытались ли вы переложить на них свою собственную вину?

Его лицо побагровело.

– У меня здесь есть ее портрет, если хочешь, можешь посмотреть, – сказал он. – Одна из тех сентиментальных картинок, которые делаются по фотографиям, чтобы создать впечатление, что портрет этот с давних пор хранится в семье. Она копила на него деньги, потому что мечтала переделать свое прошлое, сделать его респектабельным. – Он подошел к конторке и взял с нее миниатюру. – Я встретил ее, когда она проституткой работала «в клетках». Мы так и не стали мужем и женой.

На этот раз я рассматривала ее более внимательно. За пошлой стилизацией дешевой поделки скрывалось то сходство, о котором говорил Бэзил.

– Бэзил говорил, что я похожа на нее, – сказала я и подумала: очень многих женщин убивают потому, что они похожи на маму, на мачеху или на маленькую сестренку. Помнится, я об этом где-то читала.

– Бэзил всегда хорошо разбирался в женщинах.

– Но она здесь такая юная. Даже со всей этой косметикой. Вначале я подумала, что на этой фотографии вы изображены вместе с сестрой.

Калеб взял миниатюру.

– Она на самом деле очень юная. Ей здесь всего пятнадцать. А мальчику всего два года.

– А кто он такой? Ее брат?

– Ах, Розалинда. – Калеб прошел к конторке и поставил миниатюру на место, проведя пальцем по овалу лица мальчика. – Не брат. «А это порожденье тьмы я признаю своим»[24]. Мой сын. Он... умер. Совсем маленьким.

– Сами был тоже очень маленьким, когда Проспер отделался от него. Проспер послал Эйкрса убить Сами? Убить своего родного сына? Как вообще такое возможно? Отправить человека убить собственного сына и жену и после этого продолжать работать с ним?

– Существуют разные виды убийства.

– И некоторые из них особенно страшны. Как, например, те, в которых используется нож.

Калеб поставил руки на бедра.

– Я вовсе не пытаюсь найти ему оправдание. Не тот я человек. Но, возможно, Проспер просто не знал, что Сами – его сын. Никаких реальных доказательств этого нет. Кроме того, Сами постоянно шантажировал его. Как ты относишься к сыну, шантажирующему отца? И, наверное, в конце концов всем и всеми можно поступиться. Я думаю, для Проспера свою роль сыграл и страх падения.

Зазвонил телефон, и Калеб снял трубку.

– Да. Да, – сказал он и добавил: – Они у меня. А что ты делаешь с остальными?

Рассматривая его профиль со слегка удлиненным по-индийски ухом, так похожий на скульптурные изображения богов из домашней коллекции Проспера, я вдруг поняла, чего не хватало в той статуэтке, которую я фотографировала прошлой ночью. Или, точнее, чего должно было не хватать. На рисунках Сами и на фотографиях в альбоме Сатиша, так же, как и в той статуэтке, которую дала мне Бина, кусочек левого уха Сканды бы отколот. В статуэтке из коллекции Проспера не было никаких повреждений.

– И где же мне найти великое творение Проспера, если только оно, по вашим словам, способно убедить меня? – спросила я, когда Калеб повесил трубку.

– Что? А, книгу... Он тщательно скрывает ее на своей студии «Остров». Но для такой изобретательной девицы, как ты, добыть ее не проблема.

Я вспомнила о плачевном состоянии моих финансов.

– Наверное, вы правы, но мой водитель сегодня как раз занят на другой работе, и я серьезно поиздержалась за последнее время, так что у меня нет даже денег на такси. Помимо всего прочего, я слышала по радио о закрытии движения поездов на многих направлениях из-за того, что затоплены пути.

– Финансовые проблемы? – Все внимание Калеба было вновь сосредоточено на нашей беседе. Он сунул руку в карман, вытащил оттуда паан и мгновение жевал его. Следующие слова Калеба были сдобрены острым ароматом растения: – Неужели тебе это так уж необходимо?

– Что? Разделаться с Проспером? Абсолютно необходимо, – ответила я, стараясь не вспоминать обещание, которое дала сестре.

Он взял меня за подбородок и повернул мое лицо от себя к свету. А я подумала: в чем я действительно похожа на его покойную жену, а в чем полностью от нее отличаюсь?

– Поразительно. Быть столь похожим на другого человека и одновременно так от него отличаться. – Он выплюнул свой паан на пол. – И ведь ты не остановишься, пока не дойдешь до реального и опасного столкновения. Ты способна погубить жизнь сестры и унести с собой в бездну множество других людей. Но и это не остановит тебя.

– Все зашло слишком далеко.

Внезапно он переменил тему разговора и заговорил о Джаггернауте. Спросил, не видела ли я празднество в Ориссе, посвященное божеству Джагганатхе. Известно ли мне, что от имени этого бога и его колесницы происходит и название статуи Кришны «Джаггернаут» и английское слово «juggernaut», означающее безжалостную неумолимую силу?

– Я уже устала от рассказов, Калеб.

Но он во что бы то ни стало хотел мне рассказать еще одну историю. О колесницах этого божества, на которых возят его изображение, такое громадное, что повозки на улицах под его тяжестью бросает из стороны в сторону, словно корабли под парусом. Их тащат тысячи фанатичных паломников, которые, пытаясь везти бога быстрее, часто падают и погибают, раздавленные большой и тяжелой колесницей.

– Мнение, что они добровольно бросаются под колеса, весьма преувеличенно, – заметил Калеб. – Преувеличение, характерное для западных журналистов. Обычно это происходит случайно. Они падают, а инерция движущейся колесницы настолько велика, что она просто не может остановиться.

– Единственные джаггернауты, которые мне известны, – это автопоезда, каждую ночь проносящиеся мимо моей лондонской квартиры. Они часто будят меня по ночам.

Калеб кивнул так, словно и не ожидал, что его рассказ меня по-настоящему заинтересует.

– Я прикажу моему шоферу отвезти тебя к Просперу, – сказал он.

3

«Мерседес» представлял собой довольно потрепанную модель 70-х годов с трещинами на ветровом стекле, поверх которых был наклеен скотч.

– Кажется, вы попали в какую-то переделку, – сказала я шоферу.

Он бросил взгляд на треснувшее стекло.

– Да, мадам. – Пауза. Посмотрел мне в глаза. – Машину угнали, но нам ее потом вернули.

– А воров поймали?

– Нет, мадам. Автомобильные воры в этой стране – большие хитрецы.

Минут через сорок пять небо вдруг начало темнеть, хотя до сумерек было еще довольно далеко. Полнеба затянуло облаками черно-бордового цвета, похожего на цвет крупного синяка, и они начали быстро распространяться дальше, охватывая все большие участки.

– Сплошная облачность, – сказал водитель, указывая на горизонт. – Там гроза и дождь. Приближается циклон.

Он включил радио и крепко саданул по нему кулаком, после чего оно заговорило:

Вы слушаете международную службу Би-би-си...

– Пытаюсь совершенствовать свой английский, – сказал он и стал вращать ручку настройки в поисках какой-нибудь местной станции.

Мы прерываем нашу программу для дополнительного оповещения слушателей о приближении циклона. Информация передана Метеорологической службой Бомбея. Циклон, который в настоящее время движется вдоль Махараштрийского побережья и приближается к городу со скоростью от 300 до 500 км в день, как ожидается, достигнет наиболее активной фазы между полуночью и тремя часами завтрашнего утра. При этом скорость ветра будет достигать ста двадцати километров в час с формированием спиральных вихрей вокруг центра циклона...

– Вы – маратхи? – спросила я.

Наши взгляды встретились в зеркале заднего обзора.

– Конечно, мадам. Все те, кто работает на мистера Калеба, – чистокровные маратхи. Он берет на работу только маратхи.

– Чистота не самая удобная вещь в этом мире, знаете ли, – заметила я и подумала о фотографиях, которые Калеб получил от друга Зарины. Сценариста-бенгальца. Не маратхи. – Сила чистого золота возрастает от сплава его с другими металлами. – Во мне просыпается проповедник, отцовские гены.

– Мне это известно, мадам. Мой дед был золотобойцем.

Я увидела в зеркало насмешливую улыбку в его глазах.

– А как вы познакомились с Калебом?

– Я был карманником и кое-что у него украл. – Он улыбнулся широкой и яркой улыбкой. – Как и деда, меня всегда интересовало золото.

Мы ехали по железобетонному образу будущего, по окраинам, застроенным в стиле, напоминающем общественные бассейны или заправочные станции где-нибудь на просторах Америки. Все здесь было выкрашено в блестящие, режущие глаз цвета игрушечных городков – архитектурный диалект итальянской, занзибарской, сицилийской и любой другой мафии.

Когда мы выехали из Бомбея, нас со всех сторон окружила затопленная земля. Дорога превратилась в реку, расширяющуюся в тех местах, где затопило и обочину. Часто приходилось съезжать чуть ли не в кювет, чтобы не угодить в рытвины посреди дороги, ставшие небольшими озерами. Мир, отраженный и перевернутый в фантастическом зеркале: там, где вода поднялась особенно высоко, люди сидели на крышах домов и готовили еду на костре, разведенном прямо на рифленом железе, а вокруг них теснились козы и цыплята. Дым от костров медленно поднимался вверх и растворялся в низко нависших, набрякших от влаги облаках.

– Пралайя: Вселенский Потоп, – сказал водитель. – Время, когда танцуют слоны и павлины, как мы говорим. Неблагоприятное время для путешествий. Время, когда исчезают границы между миром живых и миром мертвых.

Мы проехали гробницу министра, поворот к бывшей цитадели воина Шиваджи, дорогу на Ахмандагар, где умер могольский повелитель Аурангзеб. Свернули на грязную боковую дорогу, проходившую вокруг озера на том месте, где несколько дней назад, возможно, была долина, и ехали со скоростью плывущей кобры, тело которой длиннее нашей машины.

– Нага тоже ищут высокие места, мадам.

Нага, божества в образе змей, расположения которых взыскуют бесплодные женщины в период муссонов. Боги, одинаково приносящие сыновей и урожай риса. Я ощущала себя в объятиях громадной волны, швыряющей меня туда-сюда, словно балласт, выброшенный за борт в момент опасности, груз, вышвырнутый с терпящего кораблекрушение судна и остающийся лежать на дне морском до тех пор, пока его не обнаружит какой-нибудь глубоководный ныряльщик, не извлечет на свет божий и не положит под стекло в музее, как те золотые монеты, что блестят, приколотые к музейному бархату. Или так навсегда и остающийся под водой скрытой угрозой для других кораблей.

Погода на глазах становилась все хуже. Мы начинали ощущать ее сопротивление нашему тяжелому «мерседесу», и каждая новая миля давалась с большим трудом. Чтобы проехать около девяноста километров, потребовалось целых два часа. Наконец рядом с Сонавлой мы свернули на дорогу, ведущую к студии Проспера. Дорожный знак, на котором когда-то стояла надпись «Остров», был сломан. На его месте уже начали устанавливать какую-то фигуру, которую успели покрасить только наполовину. Но я почти сразу же узнала знакомую щетину. Одна из тех фигур, что заполонили почти весь Бомбей, и даже заглядывают в окно гостиничного номера – мой кинолюбовник с плаката.

– Что здесь написано? – спросила я.

Водитель бросил взгляд в сторону гигантской фигуры и перевел его на меня.

– Там сказано: "Еще один большой проект компании «Голиаф». – Он указал на храм посередине новостройки, напоминающий недостроенный звездолет из старого комикса. – Вот видите, ашрам и храм окажутся в самом центре, когда закончится строительство. Люди во время отпусков, выходных и праздников будут приезжать сюда к своим гуру для медитации. Это модный способ проведения отпуска.

– Гул. Гол... иаф, – произнесла я.

Конечно. Вот что говорил, умирая, Сами. Где жил Гул-прокаженный. Не у гигантской доски объявлений, а у доски объявлений с Гигантом. И Анменн строит храм, «свое последнее благое дело», или он все-таки строит ашрам?

Теперь грозовые облака были у нас прямо над головой. Стало настолько темно, что водителю пришлось включить фары. Сквозь тяжелые стальные ворота студии виднелся свет нескольких фонарей. Но ворота были заперты, а поверху протянута колючая проволока. По какой-то причине в тот момент, когда мы подъехали, у входа на студию не было ни одного охранника и вообще никого. Я нажала кнопку электрического звонка и кнопку домофона, крикнув в него:

– Розалинда Бенегал с неожиданным визитом.

Никакого ответа. Я снова позвонила. Ответом мне был лишь шум помех.

Затем послышался щелчок замка на воротах, и они начали медленно открываться. Я влезла в машину, напевая «Чоли кай пичайяйяй...». Голос звучал хрипло из-за волнения. Водитель вопросительно глянул в мою сторону.

– Что под моей блузкой, – сказала я, глупо улыбаясь. – Вот что это значит. – Словно он этого не знал.

Мы ехали по заброшенному миру, по тому, что осталось от «Острова», когда большую часть его улиц затопила вода.

– Маленькая индийская империя, доведенная до совершенства в каждой крошечной детали, – заметила я.

Когда мы проехали примерно четверть мили по извилистой улице, я заметила какую-то лачугу с освещенными окнами. Мы остановились на расстоянии метров ста от нее, и водитель выключил зажигание.

– Подождите, – сказала я. – Здесь что-то не так.

Дверь в лачугу открылась. На пороге появилась человеческая фигура. Темная фигура из-за того, что свет падал сзади. Две темные фигуры. Я открыла дверцу автомобиля, выпрыгнула и зашагала по направлению к ним.

– Вот и наша неожиданность. – Я услышала суховатую изысканную интонацию Энтони Анменна и остановилась на полпути к лачуге. – Неужели это мисс Бенегал собственной персоной решила посетить двух одиноких стариков в изгнании? Все остальные отправились в город на празднество. К несчастью, я тоже уезжаю. Необходимо заканчивать дела и покупать билеты на самолет.

Он стал медленно спускаться по ступенькам. Когда Анменн подошел поближе, лицо человека, стоящего у дверей, попало в полосу света фар «мерса». Эйкрс, деловой партнер моего свояка. Чудесная реинкарнация.

– Ну, ну, ну, – произнес Эйкрс. – Кажется, мы ничем вас не можем запугать, ни глотку вам заткнуть, ни утопить, ни взорвать, ни что там еще?..

– Эйкрс, – проговорила я. – А как же отель «Рама»...

Мой обычный глубокомысленный комментарий.

– Как, неужели вы и в самом деле полагали, что тот джентльмен был нашим мистером Эйкрсом? – Удивление в голосе Анменна казалось совершенно искренним. – Что вы! Так себе, жалкий поставщик непристойных фотографий ужасного качества. Совершенно не творческая личность, возможно, за исключением претензий, которые пытался предъявлять. Мистер Эйкрс позаботился и о нем. Теперь я вынужден вас покинуть и доверить Бобу с полной уверенностью, что вы получите все, в чем нуждаетесь.

Он кивнул, проходя мимо меня к машине Калеба. Подошел к автомобилю и сел в него. Я слышала, как в машине включилось зажигание, и она стала отъезжать, издавая неприятный скрежещущий звук. Словно в замедленной съемке «мерс» стал набирать скорость и устремился по той же дороге, по которой только что привез меня на студию. За первым же поворотом исчезли его задние фары, оставив в моей памяти воспоминание о череде неверно истолкованных знаков, последнее звено в петле из полуправды и лжи.

Снимки соседа Зорины, фотографа и сценариста, услугами которого я время от времени пользуюсь.

Ты не остановишься, пока не дойдешь до реального и опасного столкновения.

И тут я вспомнила, кого мне напомнила жена Калеба. Не только мое собственное лицо – лицо Сами. «А это порожденье тьмы я признаю своим».

И, наверное, в конце концов всем и всеми можно поступиться.

– Создается впечатление, что на этот раз мы с вами только вдвоем, мисс Бенегал. Ну и как же будем развлекаться? Не закончить ли нам ту сцену преследования, над которой мы начали работать как-то намедни ночью?

Я не стала его больше слушать, а повернулась и бросилась бежать по направлению к центру городка, стараясь продвигаться по грязи, потому что в моих теннисных туфлях бежать по ней было легче, чем Эйкрсу в его итальянской кожаной обуви. Минуту спустя я услышала за своей спиной его проклятия и поняла, что он поскользнулся. У меня был выбор из двух вариантов. Если я сумею добраться до столовой при условии, что она не заперта, там я смогу найти ножи, хоть какой-то инструмент самозащиты. Возможно, я даже сумею там забаррикадироваться. Но до каких пор! О втором варианте я пока не хотела и думать.

Эйкрс бежал очень быстро и уже почти догонял меня. Я изо всех сил пыталась вспомнить то, что узнала во время экскурсии по студии. Свернула налево и пробежала мимо каких-то бань, затем снова направо, на улицу, застроенную пригородными бунгало. Снова направо, мимо статуи Шивы в человеческий рост. Налево, теперь опять направо, думала я. Эйкрс был совсем близко. И никакой столовой в поле зрения. Еще один поворот. Он почти хватает меня за руку, и я чувствую, как скользят по грязи мои ноги и его тяжелое дыхание за спиной. Из последних сил я делаю еще один рывок. Здесь грязь становится еще глубже и гуще, я увязаю по самые лодыжки и почти не могу двигаться.

И все-таки мне удается забежать в здание, взлететь по лестнице в темную неосвещенную кухню. Я хватаю первое, что попадается под руку – железную сковородку с маслом. Держу ее обеими руками. Швыряю в лицо Эйкрсу, вбегающему на кухню вслед за мной. Раздается шлепающий звук, такой, какой бывает, когда по куску мяса бьют молотком. Он ударяется головой о дверной косяк. Хрипло выкрикивает: «Сука!» Одной рукой держится за лицо и бежит ко мне, теперь немного медленнее. Скользит на разлившемся масле. Недостаточно медленно. В другой руке он держит бритву.

Фарсовая сцена из глупого фильма: я разбрасываю за собой все, что попадается под руку, чтобы задержать его, но так и не могу оторваться на достаточное и безопасное расстояние.

Нет времени на обдумывание сюрпризов, которые могли бы дать мне дополнительный шанс. Я выскальзываю в заднюю дверь столовой и чувствую, выбегая на улицу, как дождь и ветер ударяют мне в лицо. Слышу, как сзади падает Эйкрс, поскользнувшись на мокрых ступеньках. Дождь идет сплошной стеной, граница между твердым и жидким стирается. Бегу вперед, ничего не видя перед собой, бегу без всякой цели, бегу, не зная куда; наталкиваюсь на гранатовые деревья, какие-то святилища, бутафорские гробницы. Но я больше не слышу за собой ничьих шагов.

И вот я спасена, среди друзей. Сотни людей под ярко освещенным навесом. Некоторые с мрачным видом наблюдают, другие танцуют, едят, словно в мире нет больше никаких проблем. Почему ты это не остановишь? Сказала я и увидела, что толпа совершенно неподвижна. Неподвижностью камня или смерти. Протерев глаза от дождя, протягиваю руку и касаюсь холодной мраморной поверхности, иллюзию движения и танца которой создавал свет сквозь пелену дождя. Древние мраморные Вишну с бесстрастными лицами, как у Ашока. Кокетливые Парвати с грудями из песчаника, словно спелые дыни. Лица, похожие на мое лицо и на лицо Миранды в сотне разнообразных воплощений. Кладбище отслужившей свой век бутафории на студии Проспера. Я остановилась за спиной высокого неизвестного мне воина и положила голову на его прохладное плечо, пытаясь отдышаться и прийти в себя.

– Я знаю, что ты здесь, Роз, – говорит Эйкрс, его голос доносится до меня откуда-то издалека сквозь потоки дождя. – С кем ты разговариваешь? Здесь нет никого, кроме нас с тобой.

Второй вариант. Но я ведь потеряла все ориентиры и слишком взволнована, чтобы в подробностях вспомнить свою экскурсию с Салимом по студии. Я замечаю тень Эйкрса прежде, чем Эйкрс замечает меня, и изо всех сил толкаю на него статую воина.

– Нет! – орет Эйкрс и отпрыгивает в сторону. Воин наносит ему лишь скользящий удар, но при этом задевает еще одну каменную фигуру впереди, а та цепляется за третью, и все они начинают падать одна за другой. Я, словно кролик, выскакиваю из-под навеса, Эйкрс – за мной. Тупик. Белая мраморная стена. Ступеньки, завершающиеся дверью, которая не открывается. Я вновь спускаюсь по ступенькам, поворачиваюсь и вижу позади себя фигуру, уже замедлившую шаг. Он понял, что я попалась.

– Ну, что ж, настало время поиграть.

И тут я увидела какой-то проход в земле, довольно широкий, ведущий под лестницу, – туннель в неизбежное. Я падаю на живот и то ли ползу, то ли плыву по грязи, подобно существу, желающему обратить вспять эволюцию и вновь стать земноводным. Эйкрс хохочет, прыгает на меня и хватает за ногу, всю покрытую грязью до такой степени, что с меня слетает теннисная туфля, а моя грязная ступня выскальзывает у него из рук как мокрый кусок мыла. Оказавшись под лестницей, я пытаюсь занять как можно меньше места.

Так мы сидим несколько минут, приходя в себя, кролик и удав. Проблема в том, что удав слишком толстый и не может пролезть в нору к кролику.

– Вы слышите звук дождя, мисс Розалинда? – спрашивает удав своим хриплым голосом, немного отдышавшись. – Скоро вашу норку зальет до краев.

Мы оба понимаем, что у меня больше нет вариантов.

Эйкрс осветил маленьким фонариком крошечное пространство, в котором я сижу, сжавшись, на расстоянии каких-нибудь четырех футов от него. Или, что одно и то же, на расстоянии протянутой руки с бритвой. Он протягивает руку и делает ею пробный взмах передо мной. Еще одна попытка. На этот раз кончик лезвия совсем близко от меня. Он даже слегка касается моей ноги, только слегка, так, что я почти ничего не чувствую. Я засовываю ноги поглубже в грязь, как делает это лягушка, почуяв опасность, и ощущаю ими что-то твердое – бутылку. Первая мысль: не смогу ли я разбить ее и осколками порезать руку Эйкрсу. Если бы у меня только были силы. Он, должно быть, каким-то образом прикрепил лезвие к фонарику, так как теперь, когда он в очередной раз попытался достать меня бритвой, узкий лучик от фонаря осветил в темноте какую-то фигурку.

– Мне следовало бы сделать этот нож немного подлиннее, не правда ли, мисс Розалинда? – говорит Эйкрс. – Но, впрочем, ненамного. – Его голос звучит вполне дружелюбно. – Надо вначале хорошенько испробовать и этот. Вы готовы?

Он сует голову под лестницу и освещает лицо фонариком, чтобы я смогла увидеть его улыбку. Говорит тихим, монотонным голосом. Изрыгает поток непристойностей. Чем-то похоже на секс по телефону: я сделаю тебе то-то, и ты будешь кричать, будешь просить еще и никогда не насытишься. Я знаю, ты хочешь этого. Это как раз то, что тебе нравится.

Эйкрс медленно просовывает руку, изгибает ее – ложный трюк. Понимая, что может нанести мне рану в любой момент, когда пожелает, он начинает править бритву о землю, словно готовясь побрить мне ноги.

– Фи, фай, фоу, фам! – приговаривает он.

Слева от себя я слышу негромкий звук, словно от спустившей велосипедной шины, мне кажется, что я замечаю какое-то движение, едва различимое шевеление чего-то.

Паника и ужас все-таки привели меня ко второму варианту.

И я ору на Эйкрса:

– Ну, иди-иди сюда, чертова задница, жирный псих-жополиз!

Он делает резкий выпад вперед. Ему бы следовало быть поосторожней. Тень, но другая тень, не та, что мгновение назад скользила слева от меня, касается руки Эйкрса.

– Черт! – восклицает он, роняет бритву и трясет рукой, а затем головой, как человек укушенный пчелой. – Что это, черт возьми, такое было?..

Тень наносит новый удар. На этот раз более точный и сильный. Удар в голову.

Эйкрс издает всего один-единственный вопль, затем его руки бессильно падают, тело оседает, вытягиваясь, и становится частью того океана грязи, что окружает меня со всех сторон. Тень исчезает в поисках сухого места. Я продолжаю сидеть, сжавшись, поджав под себя ноги, тихо и совершенно неподвижно.

Дождь усиливается, и даже то, что несколько минут назад было сухой землей, растворяется в потоках воды и превращается в жидкую грязь. Некоторое время спустя нечто, напоминающее длинный кусок черной веревки соскальзывает с островка безжизненного тела Эйкрса и плывет по воде, смешанной с грязью, в поисках менее многолюдного убежища. Я подползаю к темной массе, которая когда-то была Эйкрсом, и ощупываю почву вокруг него, сую руку в грязную жижу и вытаскиваю оттуда фонарик и бритву. Включаю фонарик и мгновенно выключаю его. Две черные точки отчетливо видны у него на щеке. Часть лица вокруг уже начала опухать и обесцвечиваться. Снова зажигаю фонарик, отрываю кусок от рубашки, заворачиваю в него бритву и кладу ее в карман. Затем делаю попытку вытолкнуть тяжелое безжизненное тело из-под лестницы.

Несколько первых толчков безрезультатны. Из-за жидкой грязи все, за что удается ухватиться, тут же выскальзывает из рук. От каждого толчка в голову Эйкрса мои ноги скользят, его рука шлепается в грязь, брызги тут же забивают мне ухо, и я чуть не падаю лицом в жижу под его все еще очень теплую руку. Горячее объятие. Такое впечатление, что скоро этот жуткий голос заговорит снова, перечисляя свои дежурные непристойности. Я зацепилась одной ногой за ступеньки и взобралась к нему на плечо. Его рука поднялась в жесте, напоминающем вызов такси, и затем послышался липкий, жалостный звук, похожий на звук овощной кожуры, спускаемой в канализацию. Я сделала еще один рывок, отталкиваясь от его лица. Моя рука скользнула по его щеке, и я успела ухватиться за его ухо. На этот раз мне удалось немного переместить его тело. Сток прочищен. Мне помог ливень. Я передохнула несколько минут, затем продолжила выталкивать его по дюйму за раз. Наконец освободила достаточно места для того, чтобы самой выползти из-под лестницы. Я едва могла держаться на ногах из-за выброса адреналина и спазмов в мышцах, и потому, чтобы не упасть, мне пришлось ухватиться за стену. Так я и стояла там, а дождь омывал мне лицо. И когда я осветила фонариком наручные часы, то с удивлением обнаружила, что нет еще и полуночи.

Я нигде не могла найти свою вторую туфлю. Куда она могла подеваться? Ее исчезновение почему-то показалось мне особенно досадным. Несколько минут я потратила на поиски. Наконец присела на корточки перед раздувшейся массой у меня под ногами и стала искать в грязи под нею. Ничего. Но в одном кармане у Эйкрса я нащупала толстый бумажник и, ни на мгновение не задумываясь, вытащила его. Вид денег и золотой кредитной карты сразу же отрезвил меня. Я поняла, что сейчас гораздо важнее найти какое-нибудь укрытие, чем потерявшуюся туфлю. И даже если центр циклона пройдет стороной, все равно оставаться под открытым небом было небезопасно. Я бросила последний взгляд на тело Эйкрса и зашагала прочь сквозь дождь и ветер.

Примерно минут через двадцать после плутания по закоулкам студии я вышла к домику Эйкрса, расположенному на некотором возвышении и потому не столь пострадавшему от потопа, как остальная часть студийного городка. Мой рюкзак лежал на том же месте, где я его бросила. Дверь в лачугу открыта. Внутри тесно, но сухо. В одном углу хозяин разложил походную постель, в другом углу находился стол, заваленный книгами и папками. На потолке – включенный вентилятор. На столе рядом с пепельницей, доверху заполненной окурками, пачка сигарет. Как будто Эйкрс только что вышел на несколько минут подышать свежим воздухом.

Я бросила взгляд в зеркало над постелью и увидела длинные мокрые пряди, свисающие на бледную мрачную маску смерти – лицо утопленника. Живым в нем были только глаза, желто-зеленые, как у кошки.

– В будущем году, обещаю, я проведу свой отпуск на пляже, – произнес лик мертвеца.

Мне так хотелось принять горячий душ. И мне так хотелось «Кровавой Мэри» с изрядным количеством «Табаско» и ворчестерского соуса и завитком лимонной кожуры, какую делают в моем любимом баре в Лондоне. И кусочек горячего тоста с маслом и соленым «мармитом». Но, естественно, лачуга Эйкрса ничего из этих прелестей жизни предоставить не могла. Правда, на столе лежал мобильник, который, по всем правилам, не должен работать. Должен быть частью здешней бутафории.

Однако в трубке, когда я подняла ее, послышалось обнадеживающее потрескивание. Эйкрс, вероятно, пользовался этим телефоном, так как в фирменном блокноте отеля «Рама», лежавшем рядом, была записана парочка номеров. От одного из них что-то сжалось у меня внутри. Телефон студии Калеба.

На полке над столом я разглядела книгу «Изобразительное искусство Индии и Пакистана». Внутри книги я наткнулась на уже известное мне предупреждение:

СОБСТВЕННОСТЬ ЦЕНТРАЛЬНОГО ОТДЕЛА РЕКВИЗИТА В БОМБЕЕ. ВЫНОСИТЬ ИЗ БИБЛИОТЕКИ ЗАПРЕЩЕНО.

На этот раз я решила просмотреть ее более внимательно, как учебник при подготовке к особенно сложному и ответственному экзамену, и вскоре поняла, почему книга так понадобилась ворам. Поля этого экземпляра были испещрены изумительными зарисовками Сами и не только в разделе, посвященном коллекции Проспера. Это было его завещание, его исповедь и мое наследство. Почти на каждой странице имелись рисунки фигур, сделанные под разным углом зрения, с увеличением деталей, не попавших на фотографии. Где он нашел источник для изображения головного убора этой кобры, ножки танцовщицы, загнутого уха? Рядом с зарисовками он проставил точные даты. Даты, естественно, мне ничего не говорили, но я сразу же узнала лица. Передо мной мелькали портреты тех, кто составлял молчаливую каменную толпу, среди которой я только что пыталась найти убежище.

В закрытом шкафу, открытом с помощью ножа и нескольких ударов по замку, я обнаружила «черную книгу» Проспера – старую толстую папку толщиной четыре дюйма. Это оказалась обширная коллекция сценариев, заметок, фотографий с мест съемок в Кашмире, Кочине, Пондичерри, снимков знаменитых звезд индийского кино последних трех десятилетий, образцов золотого шелка из Майсура для костюма танцовщицы, зарисовок масок для римейка «Рамаяны», кадров из его собственных фильмов и фильмов других режиссеров, цитат из стихотворений, пьес и книг по метеорологии с описаниями известнейших бурь и ураганов в качестве материалов для его постановки «Бури». Из таких обрывков составляется тайна человеческой жизни.

Я задумалась над увиденным. Собрание случайных осколков прошлого, хаотических воспоминаний, зеркала внутри зеркал, как на портрете четы Арнольфини Ван Эйка.

В «Книге» Проспера была представлена история не одной бури. В ней я отыскала сценарий, о котором мне рассказывал Калеб. Буквально в том виде, в каком он представил его: с центральным эпизодом, во всех деталях предсказывавшим реальную смерть Майи, с подробными комментариями Калеба, по профессионализму и кинематографической интуиции не уступавшие художественному совершенству рисунков Сами. И рядом с каждым эпизодом – красная галочка Проспера, знак его одобрения.

Как все другие сценарии Проспера, этот также был отпечатан на стандартном бланке с указанием точной даты в конце, которая доказывала, что сценарий действительно был написан за несколько дней до гибели Майи. Но примет ли какой-нибудь суд подобную рукопись в качестве вещественного доказательства? Во всяком случае меня она убедила окончательно.

Проспер добавил несколько собственных замечаний к диалогам и ремаркам Калеба. Среди них я обнаружила слова, взятые из режиссерского сценария хичкоковских «Незнакомцев в поезде»: «Бруно решает скомпрометировать героя, Гая, положив зажигалку Гая на месте преступления». Кроме того, Проспер вырезал кусок диалога из интервью, которое Трюффо брал у Хичкока по поводу названного фильма:

Трюффо: Ваш фильм строится вокруг числа «два». У обоих персонажей могло бы быть одно и то же имя, притом что и герой, и негодяй, по сути, одна личность, расколотая надвое.

Хичкок: Совершенно верно. Бруно убил жену Гая, но ради Гая, так, как будто бы Гай сам совершил это убийство.

Не столько дневник, сколько самое настоящее признание собственной вины. Понятно, почему Проспер хранил эту «Книгу» в такой тайне.

В другом разделе «Книги» я нашла отрывок из беседы Хичкока и Трюффо о «Головокружении», о сцене, в которой Джимми Стюарт становится свидетелем того, как его возлюбленная выбрасывается из окна небоскреба.

Трюффо: Что заинтересовало вас в той книге, на сюжете которой вы построили свой фильм «Головокружение»?

Хичкок: То, что ее герой пытается возродить образ погибшей женщины в другой женщине, живой.

Последняя половина «Книги» Проспера была полностью посвящена «Буре». На протяжении многих лет он играл с ее темами и героями, искажая идеи автора, всячески манипулируя сюжетом, пытаясь приспособить его к своим намерениям, вычитывая в пьесе то, что Шекспиру никогда бы не пришло в голову.

Заметки на полях сценария были своеобразными шедеврами: зарисовки волн различной конфигурации, схемы сценического освещения времен Шекспира и многое другое. Компьютерный финал фильма оказался мне совершенно непонятен, хотя Рэм, наверное, разобрался бы в нем без особого труда. Финальная сцена по плану режиссера должна проходить внутри пещер на острове Элефанта, где камеры снимали бы демонстрацию различных версий «Бури», а волшебная студийная буря ревела бы снаружи. Все это выглядело как-то чудовищно искусственно.

В день моего приезда в Индию Проспер занес в свою «Книгу» следующую цитату: «Бенгальские огни – сернистое соединение черного цвета, применяемое в качестве сигнального средства при кораблекрушении и для ночного освещения». Для каждого дня моего пребывания здесь Проспер в своем «черном» дневнике подбирал особый эпиграф. Словно я тоже была частью его фильма, а не самостоятельной личностью.

В том же ящике, где лежала «Книга» Проспера, я отыскала коричневый конверт с остальными фотографиями Сами. Наконец-то настоящие улики. Многие лица на них мне знакомы, хотя среди них нет ни одной яркой звезды с политического небосклона. И тут же я подумала: но если это – улики, то в чем они уличают? В пристрастии к экстравагантным формам секса, не более. И, конечно же, не в убийстве.

Я легла немного отдохнуть на узкую постель и тут же провалилась в какое-то облако. Глаза закрылись сами собой. За стенами гигантский пылесос пытался засосать домик и унести в небо; странно успокаивающее чувство, что чья-то чужая рука поигрывает кнопкой быстрой перемотки вперед.

4

Когда я открыла глаза, ветер и дождь немного поутихли, а на небе светила яркая луна. Я посветила фонариком на часы: 4.15. Если циклон пришел так, как предсказывалось, то здесь должен находиться его центр. Но небо было ясное, без дождя и ветра. В моем распоряжении от трех до четырех часов до того момента, как центр циклона пройдет, тогда вновь поднимется ураганный ветер. Если я выйду со студии прямо сейчас, то по дороге обязательно встречу какого-нибудь сорвиголову, едущего в Бомбей.

Я положила «Книгу» Проспера вместе с фотографиями Сами в свой рюкзак и вышла в ночь, залитую лунным светом. Даже в искусственном студийном мире в воздухе слышались звуки роста, влажное хлюпанье, исходящее от пропитанной влагой почвы. А за пределами студии я почувствовала ароматы вновь пробуждающейся к жизни земли.

Еще в школе в Шотландии я прочла одну историю о Всемирном потопе, которая напомнила мне тогда индуистские мифы, слышанные в раннем детстве. Это была греческая легенда о Девкалионе и его жене Пирре, после потопа высадившихся на своем ковчеге на горе Парнас. Они помолились Зевсу, чтобы он не оставил их в одиночестве. «Бросайте за собой кости своей Матери», – сказал им Зевс. Кости Матери, как они поняли, – это камни Матери-Земли. И когда они стали бросать их за собой, из камней, брошенных Девкалионом, выросли мужчины, а из камней, брошенных Пиррой, – женщины.

Я сунула руку в боковой карман сумки и вытащила оттуда маленький пакетик, который носила с собой с того времени, как умерла мать. В нем лежали маленькие ягодки стрихнина. Они захрустели под пальцами, словно хлебные крошки.

Семь лет назад я рассказала моему отцу одну историю. Она звучала примерно так:

Я пришла и нашла мать в ванне полумертвой. Она приняла стрихнин. Она делала это и раньше в Керале, но значительно меньшими дозами, в настолько малых концентрациях, что стрихнин действовал на нее только как стимулирующее средство. На ее нервную систему и на совесть моего отца. В Шотландии после смерти бабушки она продолжала не слишком удачно экспериментировать с аспирином и снотворным. Она так часто говорила мне, что хочет покончить с собой, что это стало необходимым фоном наших с ней отношений. Я сказала отцу, что, когда в тот последний раз нашла мать в ванне, у нее уже начались сильнейшие конвульсии от стрихнина – и это была правда – и что, когда я попыталась ее коснуться, судороги усилились, тело соскользнуло под воду и она утонула. Очень быстро. Слишком быстро, чтобы ее можно было спасти.

Звучало вполне правдоподобно, очень типично для отравления стрихнином.

Я сказала, что не стала сразу же звонить в полицию или вызывать «скорую помощь», а несколько часов сидела и ждала чего-то. До тех пор, пока вода не остыла. Отец приехал в Шотландию из Кералы, чтобы дать свидетельские показания в мою защиту. Он заявил, что Джессика и прежде несколько раз совершала попытку самоубийства. Ягоды стрихнина оказались у нее потому, что незадолго до трагедии мать и дочь побывали в Керале, где Джессика встретила старого садовника, у которого всегда был определенный запас ягод.

Та поездка в Кералу не увенчалась успехом?

Да, она не увенчалась успехом. Они согласились, что эта поездка, этот «второй медовый месяц», как назвали его местные газеты (забыв о том, что никогда не было первого), не увенчался успехом. Психическое состояние Джессики было крайне неустойчиво, объяснил отец. Кроме того, незадолго до того умерла ее собственная мать, оставив Джессику с ощущением двойной утраты.

Отец оказался столь блестящим свидетелем, что мне уже не нужно было сообщать следователю о том, что я сказала матери после аборта. А сказала я ей, что лучше умру, чем повторю ее жизнь с отцом. Психиатр, которому местные власти поручили заботу обо мне в период после самоубийства матери, как-то заметил, что я многого так и не простила матери. Того психологического ущерба, который она мне причинила.

«Вспомни нашу игру, – сказала она. – Обними меня за шею. Помоги мне, Розалинда. – И я ей помогла. – Обними за шею, возьми голову в руку так, как делаешь, когда купаешь ребенка, а другую руку просунь под колени. Опускай меня под воду, надавив на голову, до тех пор, пока вода не достигнет уровня ноздрей, а потом и глаз».

Она била руками и ногами по воде. И, вытянув мокрую правую руку, схватила меня за рубашку. А может быть, мне просто показалось. Сейчас я уже не могу в точности вспомнить происшедшее. Скорее всего она все-таки сразу же потеряла сознание от шока, как только почувствовала, что вода заполняет носоглотку. Подобная смерть часто описывается в литературе.

Я никому не рассказывала об этом. Я унесла эти факты с собой, так же, как и кулек с ягодами стрихнина. Но, может быть, я все выдумала. Такое тоже возможно. Память иногда играет с нами злые шутки.

В то утро я сбрасывала с себя бремя вины, словно тяжелый камень, и одновременно разбрасывала по дороге на Бомбей ядовитые ягоды, как хлебные крошки. На тот случай, если когда-нибудь мне придется снова пройти этот путь в обратном направлении, если законы Хаоса окажутся все-таки более действенными, нежели второй закон термодинамики. На тот случай, если индуизм прав и мы можем повернуть часы вспять и начать жить заново с незначительными изменениями в характере нашего бытия.

Ходьба всегда помогала мне думать. А иногда и не думать, просто забыться, как часто происходило со мной в воде. Я научилась своим широким размеренным шагам у бабки по матери, предки которой исходили половину древнего мира взад и вперед. Из одного столетия в другое. Из прошлого в будущее. Около шести часов утра водитель грузовика притормозил и предложил подбросить меня, и я нашла место среди его семейства из пяти человек в кузове, груженном ящиками манго.

Я выпрыгнула из машины на одной из улочек неподалеку от рынка Кроуфорд, унося с собой острый аромат фруктов.

Водитель несколько минут потратил на поиски самого спелого манго, такого, которое исходил бы соком, застывающим на кожуре подобно густой сахаристой росе. С застенчивой улыбкой он протянул мне фрукт:

– Дар муссона.

От рынка Кроуфорд я взяла такси до отеля. В гостинице проскочила мимо портье так, что он меня не заметил. Было восемь утра. Никаких признаков усиления ветра, из чего я заключила, что циклон ночью отошел от Бомбея и стал перемещаться в сторону Аравийского моря и Омана.

Тем не менее кто-то в отделе регистрации заметил меня, так как телефон зазвонил до того, как я успела наполнить ванну. В трубке я услышала голос Ашока.

– Я в больнице с Мирандой, – сообщил он. – У нее начались роды. Преждевременные. Врачи говорят, что сейчас она в безопасности. Однако еще несколько часов назад ситуация была значительно серьезнее.

– Что же случилось? Что с ребенком?

– Вот именно. Ребенок все еще остается под вопросом. Мне кажется, тебе следует приехать сюда как можно скорее. Сестра не переставая зовет тебя и... – Несколько мгновений он молчал, прежде чем решился закончить предложение: – ...в ее квартире была заложена бомба.

– В квартире Миранды?!

У меня было такое ощущение, словно он ударил меня ногой в низ живота.

– Посылку, адресованную тебе, принесли вчера около часа дня. Швейцара не было, но один из садовников заметил мужчину с пакетом. К счастью, бомба оказалась плохого качества. Дверь, должно быть, открыл Таскер и принял на себя главную силу взрыва. Он сейчас находится в коме. Твоя сестра, конечно, не может членораздельно рассказать о происшедшем.

В час дня. В час дня я уже ехала от Калеба на студию Проспера.

– Но почему из больницы позвонили именно тебе?

– Естественно, вначале они попытались связаться с Проспером, но не смогли его нигде найти. Они послали кого-то на студию в Сонавлу, но охранник сказал, что студия уже закрыта, а Проспер поехал в Бомбей с другими членами съемочной группы. После этого они позвонили тебе, Розалинда. Миранда смогла сообщить им твои координаты. И когда они не нашли тебя в отеле, портье дал им мой номер телефона. Потому что в течение нескольких последних дней я очень часто тебе звонил. С тех пор как мне дали знать о происшедшем, я звоню тебе через каждый час. Где ты была?

– Приносила жертвы нага, – ответила я. – А как все это воспринял Проспер? Я полагаю, ему уже сообщили.

– Еще нет. В его офисе в Бомбее нам сказали, что вчера он поехал прямо на Элефанту, чтобы начать подготовку к последним съемочным дням, которые должны проходить там. Наверное, из-за бури ему пришлось там остаться.

Ашок сообщил мне название больницы и номер палаты Миранды.

– Розалинда...

– Что?

– Будь осторожна. Швейцар сказал, что он принял тебя за Миранду, когда ты вчера утром выходила от них. Он сказал, что на тебе была ее одежда. А здешние врачи говорят, что она не должна была уходить из больницы. Скорее всего тот, кто послал бомбу, думал, что ты все еще у них в квартире. Они ведь могут попытаться исправить свою ошибку... Я ведь звонил и Мистри, когда искал тебя. Он сказал мне, что не имеет ни малейшего представления о том, куда ты направилась после того, как ушла с его студии.

– Он так и сказал?

– Да, так и сказал. Но люди видели, что ты поехала в одной из его машин. Один человек узнал эту машину. Это был белый «мерседес» с разбитым ветровым стеклом со стороны водителя.

– Я выхожу прямо сейчас.

Посылка, адресованная мне. Только один человек мог быть уверен в том, что я надежно заперта в квартире Шармы. И этим человеком был Проспер. Калеб тоже прекрасно знал, где я нахожусь.

Улицы были до отказа забиты машинами. Настоящее путешествие по аду. Бесчисленные нищие, грязь, шум, вонь. Я продолжала повторять про себя слова Аша: «Швейцар принял тебя за Миранду». И молила судьбу, чтобы она помогла моей сестре.

5

Ашок ждал меня у входа в родильное отделение, где лежала Миранда.

– Розалинда, – сказал он, – твоя сестра родила ребенка. Он немного маловат, но, кажется, вполне здоров. С Мирандой тоже все более или менее в порядке. Правда, она очень слаба и часто теряет сознание. Ей нужно отдохнуть, но, наверное, было бы неплохо, если бы вначале она увидела тебя.

Ашок провел меня в ее отдельную палату. Лицо Миранды белее простыни, накрывавшей ее живот. Я всматривалась в заострившиеся черты, и вдруг она открыла глаза.

– С возвращением, – сказала я, садясь рядом с сестрой. – Ты нас страшно напугала.

Розовато-лиловые веки слегка дрогнули. Я взяла ее руку и нежно погладила. Над глазом приклеен пластырь, на щеке лиловеет синяк. Ее губы задвигались, и она простонала что-то, я не смогла разобрать что.

– Я здесь, Миранда. Это я, Розалинда. Я здесь.

Ее ресницы дрогнули, но было ясно, что Миранда не узнала меня. Снова пробормотала что-то. И я сжала ее руку. Наши взгляды встретились. И все же она продолжала смотреть как будто сквозь меня. Попыталась что-то произнести. Я коснулась рукой синяка на ее лице, но оно мгновенно исказилось от боли так, что мне сразу же пришлось отдернуть руку.

– Мне очень, очень жаль, Миранда.

Слова хора в трагедии моего визита в Бомбей.

Я вновь взяла ее за руку и почувствовала легкое щекотание ее пальцев на своей ладони, чем-то напоминающее прикосновение крошечной мушки. Но я поняла, что она хочет сказать этим прикосновением.

– О'кей, Миранда, да, со мной все о'кей. Я в порядке. И с ребенком все в порядке. Со всеми все в порядке.

Она улыбнулась, нежным движением сжала мою руку и закрыла глаза, снова на какое-то время уйдя от меня в мир грез. Я ждала, пока она вернется ко мне.

– Ты знаешь, кто это сделал, Миранда? – Я вновь почувствовала легкое движение ее пальцев. – Я так и думала. – Провела кончиком пальца по ее носу. Очертания почти в точности повторяют очертания моего. – Спи, ни о чем не волнуйся.

Примерно через час появилась сиделка и сказала, что, по ее мнению, миссис Шарма следовало бы отдохнуть. Когда я вышла из палаты, мне навстречу со скамейки поднялся Ашок. Оказывается, он все это время сидел, ждал меня. В руке он держал аккуратно сложенный плащ марки «Барберри». Такой, в котором частенько щеголял на экране в «черных детективах» в роли частного сыщика Роберт Мичем. Плащ, который не позволил бы себе надеть ни один англичанин.

– Твоей сестре что-нибудь известно о том, кто мог это сделать? – спросил Ашок.

– Она ничего мне об этом не сказала.

Ей и не нужно ничего говорить. Мы снова были двумя детьми, плывущими под водой.

– Ты уверена? Нам могла бы помочь ее информация.

– Нам? – Я пристально посмотрела ему в глаза, и он не выдержал моего взгляда – опустил голову. – Проспер и его дружки – вот кто был совершенно уверен, что я у него в квартире, Аш.

Несколько мгновений он разглаживал свой плащ, внимательно рассматривая этикетку на нем.

– Давай немного прогуляемся, Розалинда. Нам нужно поговорить. Наедине.

Мы вышли в садик рядом с больницей. Любой, кто увидел бы нас в эту минуту, решил, наверное, что мы совсем недавно познакомились. Однако первые мои слова больше походили на прощание:

– Все кончено, Ашок. Наконец-то мне удалось составить это несложное уравнение, сложить два и два и получить в результате неизбежную сумму: «Фонд Тилака». Группа очень близких по духу людей, объединенных общей целью: окончательно разворовать все, что еще осталось от Индии, и продать тому, кто предложит наибольшую сумму.

Он резко повернулся ко мне лицом.

– На самом деле все не так, Розалинда.

– Позволь мне сказать все, что я по этому поводу думаю.

Я очень тщательно продумывала каждое слово, прежде чем произнести его вслух, взвешивая, как небезопасное лекарство.

– А думаю я вот что. Ты лгал мне с самого начала относительно своих мотивов, всякий раз умело сочиняя по новой истории, чтобы как-то объяснить улики, собранные мной, о которых я тебе рассказывала; ты обращался со мной как с марионеткой для развлечения публики, а тем временем обчищал этой же публике карманы; ты воспользовался моим доверием ради своих грязных целей, какими бы они ни были. И вот результат – из-за тебя моя сестра чуть было не погибла.

Он провел рукой по лицу.

– Я понимаю, Розалинда, что ты считаешь меня во всем виноватым, но нам было так же мало известно, как и тебе. Почему, по твоему мнению, я вступил в этот фонд? У нас не было надежных доказательств, мы не осмеливались приступить к решительным действиям из опасения, поймав мелкую рыбешку, снова упустить самую крупную.

– Мы? О ком ты говоришь на этот раз, Аш? О своих приятелях среди государственных служащих или об алчных коллегах по исторической науке?

– «Фонд Тилака» вовсе не сборище негодяев, как тебе почему-то кажется. Многие члены этой организации – и я в том числе – совершенно искренни в своем стремлении предотвратить окончательное уничтожение культурного наследия Индии. Именно им мы обязаны созданием столь земных, но крайне необходимых вещей, как современные канализационные системы в средневековых городах, системы орошения в пустынных районах. Не будь этих ирригационных установок, многие тысячи людей уже давно бы бросили свои жилища и влились в поток бездомных, захлестнувший города.

– А что ты снимал в Сонавле? Не кажется ли тебе, что это слишком уж точное совпадение?

– Это не совпадение. Один из храмов там реставрировался бригадой рабочих мистера Анменна, и наше внимание привлек тот факт, что не все ценности после реставрации вернулись в храм на свои прежние места. Началось расследование. Но когда мы приехали туда, все статуи стояли, где им полагалось.

– Или так вам показалось.

– Или так нам показалось. Серьезные подозрения возникли, когда один из моих сотрудников в Германии сообщил, что произведения традиционного индийского храмового искусства, сходные с теми, которые первоначально отсутствовали в храме в Сонавле, неожиданно появились на аукционе в Берлине. Мы предположили, что произведения на аукционе не что иное, как подделки, скопированные с оригиналов искусным мастером.

– Ну, конечно. – Я произнесла это с вызывающим сарказмом в голосе. – Это меня тоже на какое-то время поставило в тупик. Я не могла понять, зачем Просперу нужен Джигс из Археологического общества, если он отсылает за границу подделки. Ведь, как известно, из Индии запрещено вывозить произведения искусства, созданные более столетия назад, без специального разрешения Индийского археологического общества. Ты сам не забыл мне об этом напомнить, когда передавал барометр отца.

– Кого же здесь судят, Розалинда? Неужели ты хочешь обвинить в преступлении всю Индию? Да, таможенная система не идеальна. Но на свете нет ничего идеального.

– Ну, хорошо, и что же ты сделал, когда узнал, что у тебя под носом проворачивается такая грандиозная афера?

– Оставались определенные проблемы, которые требовали решения и не допускали спешки.

– Как я уже говорила раньше, проблемы существуют всегда.

– Если бы я позволил тебе подорвать основы «Фонда Тилака», что ты, вероятно, намеревалась сделать, это разрушило бы то, что мы создавали с такими усилиями.

– Поэтому, когда ты навешивал мне на уши всю эту лапшу относительно «Шив Сена», ты прекрасно знал, что они не имеют к делу никакого отношения.

– Как и прежде, ты пытаешься упростить и примитивизировать то, что на самом деле несравненно сложнее. Все в мире взаимосвязано. Если мы проигнорируем даже мельчайшую и на первый взгляд ничего не значащую подробность ради простого и удобного обобщения, это неизбежно приведет к чудовищному искажению истины и, как следствие, к вопиющей несправедливости. Если бы мы выделили из всей преступной группы только мистера Анменна и твоего свояка в качестве главных виновников, это тут же усилило бы и подкрепило ксенофобную агитацию «Шив Сена». Некоторые довольно влиятельные лица в этой партии только и ждут, чтобы получить возможность ткнуть пальцем в иностранца и провозгласить обвинительный приговор. А Индия ведь не может существовать в вакууме.

– Ну и что же теперь? Как ты собираешься поступить с Анменном?

– Мистер Анменн уже покинул страну. Ты отказалась передать в руки властей информацию, которой располагала. Мы ничего не могли поделать.

– А Проспер?

– Юридическая справедливость – далеко не идеальная вещь, это просто лучшее из того, что нам доступно. Я могу только повторить то, что сказал раньше, Розалинда. Я прошу тебя передать мне всю информацию и улики, которую тебе удалось собрать твоим не совсем традиционным способом, и поверить мне на слово, что я постараюсь разобраться с ситуацией таким образом, чтобы это не повлекло за собой анархии и хаоса.

– А если нет?

Следующую фразу он произнес с явным нежеланием. Я почувствовала, что ему хочется надеяться, что дальнейшие разъяснения не понадобятся.

– Или мне придется предпринять такие шаги, которые мне не хотелось бы предпринимать.

В ходе нашей беседы интонации Ашока, все его отношение к обсуждаемому вопросу постепенно менялись. К концу разговора возникло впечатление, что между нами пробежал призрак мрачного чиновника.

– Дай мне время на размышления, Ашок. Я должна поговорить с сестрой.

– Твоя сестра проспит еще несколько часов. Тебе здесь больше нечего делать. Ну, если только ты не хочешь посмотреть ребенка.

– Нет, не хочу. – Не отпрыска Проспера. – Но мне нужно отредактировать кое-какие записи, которые я сделала для Би-би-си.

– Я полагал, что Би-би-си... – Он запнулся, не договорив.

– Прервало контракт со мной? Интересно, откуда тебе известно? Не это ли один из твоих первых «вынужденных» шагов, Ашок? – Я повернулась в сторону больницы. – Скажи мне одно, почему ты доверил мне всю эту информацию?

– В надежде на то, что более сложные обстоятельства, которые я попытался обрисовать, повлияют на принятие тобой верного решения.

– А если не повлияют?

Теперь голос Ашока звучал уже как голос классического бюрократа:

– Я могу дать тебе только двадцать четыре часа, Розалинда, на обдумывание моего предложения.

– А что потом? Произойдет самоуничтожение всех документов и меня вместе с ними?

Система. Она одинакова во всем мире. Вас пытаются убедить в том, что все, к чему они стремятся, – это благо вашей семьи, вашей страны, вашей религии. Но в конце все остается по-старому. На вершинах власти остаются все те же люди, и ничего – абсолютно ничего – не меняется.

– Я скажу, что отдам тебе в обмен на твое доверие, Ашок. Протяни руки.

Он протянул их, как маленький мальчик в ожидании подарка. Из глубин своего рюкзака я вытащила украденные монеты. В левую руку Ашока положила одну из тех, которые утащила вчера из студии Калеба. А в правую – одну из похищенных у Проспера.

Ашок внимательно рассмотрел их:

– Где ты их взяла?

– А тебе известно, что это за монеты?

Он протянул левую руку:

– Вот это – настоящий мохар среднемогольского периода. – Протянул правую. – А это подделка. Но я повторяю свой вопрос: где ты их взяла?

– У парочки ребят, которым лучше, чем кому-либо еще, известно, что такое недостаток чистоты.

Ашок дал мне двадцать четыре часа. Вполне достаточно. Если Рэм вернулся в Бомбей и если он действительно оставался тем волшебником звука, каким я его когда-то знала в Лондоне.

6

Рэм ожидал меня у входа на студию одного своего друга, занимавшегося спецэффектами для крупнейших бомбейвудских режиссеров. Именно он являлся создателем всех этих летающих богов-обезьян, крылатых богов, многоруких богинь.

– Ну, вот, – сказал Рэм, улыбнувшись немного настороженной улыбкой. – Пленку твою мне этот парень Бутройд передал, хотя при этом рассказывал о тебе такие вещи, что ты в его рассказе представала еще более сдвинутой, чем есть на самом деле. Но прежде, чем я соглашусь снова влезать в это дело, мне необходима самая свежая информация о последних событиях. Ты полагаешь, что бомбу прислал Проспер. Но в таком случае многое не увязывается. Зачем ему взрывать Таскера, Миранду и половину собственной квартиры?

Я уселась на один из пластиковых стульев, которые расставляют в уличных кафе. Кроме них здесь не было практически никакой мебели.

– Просто по ошибке. Миранда должна была находиться у врача, об этом визите заранее договорился сам Проспер. Кроме того, предполагалось, что она останется на ночь в больнице и не будет возвращаться домой. Таскер очень волновался, так как ему было сказано не выпускать меня из квартиры. Я должна была оставаться одна вместе с поваром. Бомба, конечно, была непрофессионально изготовлена. Вне всякого сомнения, она, по их намерениям, должна была уничтожить всю квартиру полностью. – Я предупредила дальнейшие недоверчивые комментарии со стороны Рэма, передав ему зарисовки Сканды, сделанные Сами, и фотографии этой же скульптуры из книги Сатиша. – Посмотри, кусочек уха здесь отколот. – Я указала на фотографии. – А это снимки коллекции из семейства Майи, сделанные в конце пятидесятых – начале шестидесятых годов. До того, как началась вся эта афера с подделками.

– Но ведь ты же не можешь быть абсолютно уверена, – сказал Рэм, но я отмахнулась от его замечания.

– Хорошо. Давай назовем это логическим допущением. Я передала ему фотографии, сделанные в квартире Проспера. Фотографии оказались не очень хорошего качества. Однако и на них было отчетливо видно, что у статуэтки Сканды, принадлежащей Просперу, ухо в целости и сохранности. И лицо ее было едва заметно изменено. Я положила рядом с фотографией снимок Сами, сделанный в морге, а поодаль поставила статуэтку Сканды, выполненную Сами.

– Для каждой подделки, которая не могла быть воспроизведена из исходной формы, Сами делал массу зарисовок с оригинала. Вероятно, он приходил на квартиру к Просперу, чтобы зарисовать этого Сканду. И когда начал делать копию, то слегка изменил черты лица божества, сделав их более похожими на свои. После чего похитил настоящего Сканду, вот этого самого, с щербинкой в ухе, оригинал, принадлежавший Просперу. Посмотри повнимательнее, и ты увидишь, что он гораздо меньше похож на Сами с фотографии. Мне кажется, что он и другие художники-хиджры собирались основать свой собственный бизнес. И с ними расправились.

Рэм покачал головой:

– И все-таки до меня не доходит.

– Все это время я исходила из предположения, что коллекция Проспера – подлинная и что они с Анменном продают те копии, которые изготавливаются в Центральном отделе реквизита под руководством Рейвена. Но на самом деле их планы были значительно более грандиозными. Анменн понимал, что его подделки не пройдут освидетельствование – а ведь он хотел получить за них действительно большие деньги – у тех экспертов, которых могут позволить себе настоящие коллекционеры. Так что они продавали не подделки, а оригиналы, те произведения, доступ к которым им открывался через «Фонд Тилака». Разрешение на вывоз они получали от Джигса, который, по всей видимости, предоставлял им документы, свидетельствовавшие о том, что данные работы являются современными копиями древних произведений искусства.

Я полагаю, они начали с обворовывания храмов в отдаленных мелких городишках, где нет специалистов-искусствоведов и где некому по-настоящему следить за сохранностью памятников или просто никому нет дела до того, подлинник это или нет, до тех пор, пока в храме есть хоть какая-то статуя, на которую можно повесить венок или заполнить пустое пространство в нише. Мелкие музеи отдавали им на какое-то время свои экспонаты в обмен на возможность быть упомянутыми в престижных западных каталогах. И кто там обращал внимание, что у возвращенных экспонатов появлялись едва заметные отличия? А если бы случилось худшее, у Анменна и Рейвена всегда была наготове отговорка, что произошла прискорбная ошибка, случайная подмена экспоната на фабрике или на студии, где они хранили произведения более крупного размера, чтобы придать им патину времени.

Но финансовое состояние Проспера постоянно ухудшалось. В течение нескольких лет он жил за счет семейной коллекции Майи. В конце концов у него ничего не осталось, кроме страховки. Вот почему на протяжении нескольких лет Проспер не давал разрешения отправлять предметы из своей коллекции на выставки: он не мог допустить, чтобы подлинность экспонатов начали оценивать эксперты страховых агентств. И он, конечно же, не мог позволить моему знакомому Руперту Бутройду совать свой нос в его собрание. Руперт продолжал представлять достаточно большую опасность для Проспера даже после моей полной дискредитации на приеме у Анменна.

– А кто принес бомбу?

– Какой-нибудь прихвостень Анменна. Откровенно говоря, не знаю. Миранда думает, что это был сам Эйкрс.

– Она тебе сама об этом сказала? Мне кажется, что она ничего не смогла тебе сказать, по твоим же собственным словам.

Я кивнула:

– Она сделала это по-своему. Воспользовавшись правилами той игры, в которую мы с ней играли когда-то в детстве: писали слова друг у друга на ладони и потом пытались их прочесть. На этот раз она написала всего две буквы: "Э" и "К". Но я не думаю, что он рискнул бы собственной персоной.

– Так, – произнес Рэм, – с чего же мы начнем?

– Думаешь, сможешь справиться с этой работой?

Он кивнул:

– С первой половиной по крайней мере. Остальное при небольшой помощи со стороны моего здешнего друга и того экземпляра режиссерского сценария, который, по твоим словам, у тебя есть.

До того момента как я получила согласие Рэма, я по-настоящему не осознавала, до какой степени рассчитываю на него.

Мы провели в студии звукозаписи несколько часов.

– Вот, посмотри, Розалинда. Система «Протулз» представляет твой фрагмент беседы в виде волнистой розовой линии на графике в верхней части экрана. – Рэм пытался на пальцах объяснить мне, как работает его компьютерная программа. – Синим цветом обозначается голос твоего собеседника, а фон – зеленым. Смотри, пик твоего голоса сбивает пик его голоса, его ответ на твои слова. Здесь невозможно отредактировать твою реплику, не потеряв его начальные слова. А вот здесь наоборот: ты сделала паузу, и зеленая линия фона почти выпрямилась – ни вершин, ни спадов, – в данном случае мне не составит никакого труда удалить эту часть, и никто ничего не заметит. А если хочешь сделать его реплику еще более драматической, можно будет взять кусочек предшествующей паузы и вставить его между двумя его фразами. Тогда важность произносимого будет ощущаться с особой силой.

Рэм бросил на меня вопросительный взгляд.

– Я клоню к тому, можем ли мы здесь использовать некоторые методы стиля «КЧФ»? Ведь, как ты понимаешь, они могут несколько изменить смысл того, что говорит этот парень.

– Мы безусловно можем их использовать. – «КЧФ» – наше старое условное обозначение стиля «К черту факты».

Он перевел довольный взгляд обратно на экран.

– Я сохранил исходную запись в отдельном файле на тот маловероятный случай, что тебе когда-нибудь придет в голову рассказать правду. – Он просматривал уже отредактированные куски беседы. – Роз, совершенство этих устройств заключается в том, что мы сможем вставить кусок сюда, прослушать его, чтобы знать, хорошо ли у нас получилось, перенести в первоначальное положение, если получилось плохо, без всей той возни, которая связана с вырезанием и склеиванием обычной магнитофонной пленки.

– Звучит весьма привлекательно, Рэм. А можно полностью избавиться от стыков?

Он выделил участок между двумя точками на графике моего голоса и нажал кнопку «Delete».

– Нет ничего проще, – прокомментировал он. – Все, что угодно. Я «подложу» сюда немного фонового шума с улицы, взятого с другой записи, и никто ничего не заметит.

Рэм заверил меня, что и остальная часть нашего с ним плана столь же легко выполнима.

Я оставила ему одну из пленок, которые мы сделали, вторую положила к себе в сумку и на такси поехала в больницу.

В тот момент, когда мое такси остановилось у входа в больницу, оттуда выходил Ашок. Мы столкнулись на ступеньках.

– Что ты здесь делаешь, Аш? Допрашиваешь мою прикованную к постели сестренку?

У него не хватило такта разыграть смущение.

– Я собирался встретиться с тобой. Ты подумала о моем предложении?

– Да, подумала. И пришла к выводу, что ты, вероятно, прав. Я передам тебе все, что у меня есть. Но ведь мой срок еще не вышел.

– Ах да. К сожалению, как мне кажется, нам пришлось кое-что откорректировать, принимая во внимание серьезность ситуации.

– А что это означает в переводе на простой английский?

– В переводе на простой английский это означает, что у тебя еще есть время до шести часов вечера. После этого ты должна будешь передать все властям: записи, фотографии. Все, Розалинда.

Миранда сидела в кровати, держа в руках ребенка. Она взглянула на меня, и лицо ее озарилось той отвратительно счастливой улыбкой, которую столь часто можно видеть на лицах кормящих матерей.

– Он такой милый, Розалинда. – Ни нотки сомнения в голосе. Собственно, сомнение ей никогда и не было свойственно.

– Да-а, он чудесен. – Я так много посещала подруг-рожениц, что начала чувствовать себя почти что повитухой. Я научилась их жаргону. – Если тебе, конечно, нравится вид сушеных грецких орехов.

– О, Розалинда, все новорожденные дети бывают похожи на Уинстона Черчилля.

Я ожидала подобного ответа. Это фраза обычно предшествует болтовне о том, какие маленькие у него/нее пальчики, ножки, ушки и т.п.

– Посмотри на него, Розалинда. Какие маленькие у него пальчики! Посмотри, как он тебе улыбается!

И все-таки в детях есть что-то такое, что противостоит цинизму. Как жаль, что всем им суждено вырасти!

– Тебе не кажется, что он очень похож на папу, когда улыбается? – сказала Миранда.

– У него улыбка настоящего маньяка, в этом нет никакого сомнения.

На самом же деле сын моей сестры ни на кого из своих родственников совершенно не похож. Я знавала множество детей, которым от их родителей не доставалось ничего, ни единой черточки во внешности, кроме какого-то характерного жеста или привычки. Я более пристально присмотрелась к губам племянника, к этой знакомой улыбке со своеобразно загнутыми уголками рта в стиле раджпутских усов.

Проспер еще не приезжал, чтобы порадоваться прибавлению в семействе?

– Он вернулся с Элефанты несколько часов назад. И никак не может нарадоваться на ребенка.

– Миранда, я понимаю, что сейчас не лучшее время для подобных разговоров, но меня тут самым неожиданным образом несколько поджимают сроки, поэтому я вынуждена задать тебе несколько вопросов.

– Да?

– У тебя есть какие-нибудь подозрения насчет того, кто мог прислать бомбу?

– Ашок Тагор уже меня об этом спрашивал. У меня нет ни малейшего представления. Какой-то сумасшедший, наверное.

– Но, значит, те буквы, которые ты выводила у меня на руке сегодня утром...

Она взглянула на ребенка.

– Мне очень трудно вспомнить то, что я делала в течение последних двадцати четырех часов. Мне кажется, я немного бредила.

– Мне тоже так кажется. – Мы еще несколько минут с восторгом рассматривали маленького коричневого лягушонка у нее на руках. – А что отец твоего ребенка? Ты все еще его любишь?

Она приподняла голову, и наши взгляды встретились. Несколько мгновений мы напряженно всматривались друг в друга.

– Мне всегда очень хотелось иметь ребенка, – сказала она наконец. – И даже странно, что после его рождения я чувствую себя значительно более защищенной, в большей безопасности. Так, словно все то, что нас с ним не касается, не имеет для меня никакого значения.

Она протянула мне руку, и я погладила ее.

– Я скоро вернусь и продолжу играть роль гордой тетушки, – сказала я, совершенно искренне удивляясь, как два столь похожих человека могут быть настолько разными.

Когда много лет назад Ашок рассказывал мне о законах формирования льда, он говорил, что кристаллы в льдинке имеют устойчивые грани, так как процесс их отвердевания развивается постепенно от краев к центру. И теперь я вспоминала тот давний урок.

– В вихревом потоке лед подчиняется более сложным математическим законам. Его рост происходит в направлении изнутри наружу из крошечного внутреннего зерна. В случае со снежинками, к примеру, бывает невозможно предсказать, насколько быстро будет происходить процесс кристаллизации и в каком направлении он будет развиваться. Границы нестабильны. Выбор, который делают в каждый отдельно взятый момент растущие кристаллы, зависит от влажности, температуры, присутствия каких-либо примесей в воздухе. – Он процитировал слова своего любимого автора. – Природа вихревого воздушного потока такова, что каждая из двух снежинок в своем развитии следует по индивидуальному пути. И те снежинки, которые мы имеем в результате, представляют собой зримый образ погодных изменений, имевших место за время их формирования. Сочетания же возможных в рамках данного процесса факторов могут быть бесконечны.

Глаза Томаса сверкали в предвкушении новой роли.

– Друзья мистера Рэма дали мне костюм для вас и указания, как мне следует завтра себя вести. И я нашел кое-какую информацию по той тематике, которая вас интересовала.

Я прочла вырезки из газет, сидя в машине Томаса. Это были газетные публикации, появившиеся через несколько месяцев после гибели Майи. Поэтому-то я и не натолкнулась на них в ходе собственных изысканий. А еще потому, что, по непостижимой логике каталогизатора, эти газетные статьи не были помещены в рубрику под именем «Майя» или под фамилией «Шарма». А, судя по надписи карандашом, сделанной в правом верхнем углу каждой газетной вырезки, они все оказались в рубрике «Голиаф».

«ГОЛИАФ» ПРОДЛЕВАЕТ СРОК ЖИЗНИ ПОГИБАЮЩЕЙ СТУДИИ

Переживающему серьезные трудности киномагнату Просперу Шарме пришлось с сожалением наблюдать за тем, как его последние пять фильмов с треском провалились в прокате. Шесть месяцев назад он потерял любимую жену Майю, звезду театра и кино. Но сегодня он торжественно отметил важное событие: его студии дана возможность продлить свое существование. «Я обязан этим моему старому другу Энтони Анменну и поддержке, оказанной мне благодаря его усилиям компанией „Голиаф“, – говорит, сияя своей обворожительной улыбкой, руководитель студии. – Без их помощи мой „Остров“ давно бы уже утонул!» – сострил он. Осведомленные источники в компании «Голиаф» (темной лошадки на городских бегах в яростной погоне за недвижимостью) сообщили нам, что от нового соглашения выиграют обе стороны.

– Великолепно, Томас! – воскликнула я. – Но вы нашли мне место для ночлега на сегодняшнюю ночь?

– Да, мадам, у моих двоюродных сестер.

Я не могла вернуться в «Риц», несмотря на то, что кредитная карточка Эйкрса и незначительная подделка подписи могли бы решить мои финансовые проблемы. Если я не передам в указанное время все свои материалы Ашоку, то первое место, где он со своими коллегами станет меня разыскивать, будет отель. А затем они придут на студию к Рэму.

– Найти ночлег не проблема, – сказал Томас. – Меня беспокоит только, не смутит ли вас отсутствие некоторых удобств. – Он бросил на меня взгляд через плечо. – Вы уверены, что не хотите немного отдохнуть перед тем, как отправиться к мистеру Калебу?

– Уверена.

Миранда прямо не ответила на мой вопрос. Но я почти угадала ее мысли. Когда мы, будучи детьми, писали пальцами друг у друга на ладонях, всегда было трудно понять, где кончается одно слово и начинается другое. Первые две буквы: не убийца, а отец. Не отец, а убийца. Улыбка настоящего маньяка.

7

Еще до того, как мы подъехали к студии Калеба, я вставила вторую пленку Рэма в свой маленький электронный плеер и включила его почти на предельную громкость. На этот раз я и не пыталась прятать микрофоны. Я чувствовала себя необычайно уверенно. Заклинательница змей, золотых дел мастер, метеоролог. Маленький охранник узнал меня и пропустил с приветливой улыбкой. Наверное, в ту ночь, когда Эйкрс следовал за мной от квартиры Проспера до студии, Калеб дал ему отгул.

Я приехала туда как раз во время перерыва между съемками двух эпизодов. Один из статистов сообщил мне, что дадасахиб находится в своем кабинете. Я прошла через помещения, гудевшие обычной студийной суетой, и без стука распахнула дверь кабинета. Калеб лежал, вытянувшись на диване среди разбросанных рукописей и черно-белых фотографий молодой женщины, которая производила впечатление спящей, с мертвенно-бледным лицом. Мертвым лицом. Лицом Сами и... моим.

Услышав стук двери, Калеб подскочил. Какое-то мгновение – с каким восторгом воспользовался бы этим мгновением Рэм в своих звукорежиссерских фокусах – он молчал. Затем произнес:

– Эйкрс...

Одно-единственное слово. Так же, как и я прошедшей ночью.

– Мистеру Эйкрсу следовало бы пользоваться безопасными бритвами.

– Ты этого сама хотела, Роз, – быстро произнес Калеб, – конфронтации.

Калеб был очень похож на меня. Он мгновенно приспосабливался к той роли, которую требовала от него ситуация и собеседник. Он очень похож на меня, подумала я. Но тут же отогнала эту мысль.

– Прошлой ночью я снова и снова прокручивала в памяти один и тот же эпизод, Калеб, – сказала я. – И очень хорошо поняла, как все это работает, до определенного момента.

– Я тоже причастен к этому делу только до определенного момента, – сказал Калеб.

– Но вот что все это время ставило меня в тупик и разбивало логику сюжета, – продолжала я, стараясь не слушать его. – Зачем ты пытался причинить вред Миранде? Чего ты хотел этим добиться?

– Это Эйкрс, а не я. И Проспер. Ты должна мне поверить.

– Они думали, что в квартире осталась я. Но ты же знал, что меня там нет, потому что я была здесь, у тебя. Да и чему тут, собственно, удивляться, говорила я себе, одного сына, Сами, ты уже убил. Возможно, его новая реинкарнация тоже чем-то тебя не устраивает.

– Нет. Я не знал этого... Проспер никогда мне об этом не говорил, неужели ты не понимаешь? Но даже если бы сказал, у меня все равно не было бы полной уверенности в том, что Сами – мой сын. Он мог сам придумать всю эту историю в семействе хиджры.

Я поддела ногой одну из фотографий, разбросанных по полу.

– Он был превосходный рисовальщик, этот Сами. Так же, как и ты. В других обстоятельствах из него мог бы выйти великолепный инженер. – В моем голосе звучали заговорщические нотки, как у полуночного диджея. – Как и его дед.

Калеб попытался прервать меня, но я продолжала:

– Вот то уравнение, которое я никак не могла решить. Чего ты добивался, убивая и своего второго сына? Сына Миранды.

– Что ты?.. – начал он было, качая головой. – Кто?..

Если бы захотела, в этот момент я могла запросто подойти к нему и сбить с ног, настолько он был растерян. Он действительно ничего не знал.

– Она солгала мне, – наконец выговорил он. – Она сказала, что это – ребенок Проспера. – Он отвернулся, чтобы я не увидела его лица. – Уходи отсюда. Ты добилась того, ради чего приехала.

Я покачала головой:

– Нет. Еще нет.

– Но вполне достаточно, – сказал он и позвал кого-то из работников студии.

В дверях появились двое высоких мужчин.

– Что-нибудь случилось, дадасахиб?

Калеб махнул рукой в мою сторону. Мужчины послушно направились ко мне. Я, оттолкнув их, прошла в заполненную людьми студию, где собралась почти вся съемочная группа, привлеченная шумом в кабинете начальника.

– Вас просят отсюда уйти, мисс Бенегал, – сказал один из вышибал, подходя ко мне и беря меня за руку.

На магнитофоне я нажала кнопку воспроизведения. В некоторых местах запись была не очень четкой, так как делалась она в условиях далеко не идеальных, тем не менее, благодаря усилиям и таланту Рэма, голос говорящего узнавался мгновенно. Звучал голос Калеба, записанный в этом же кабинете. Он отвечал на мой вопрос о том, за что он так ненавидит Проспера. Затем его голос, записанный в борделе, в котором он вырос. При этом Рэм вырезал мой вопрос.

«Если его последний проект не будет иметь кассового успеха, его студия перейдет к торговцам недвижимостью», – произнес голос Калеба на пленке.

Оба высоких мужчины остановились. Возможно, они запутались в голосах хозяина.

– А как насчет движения «Шив Сена»? – прозвучал голос Розалинды на пленке.

– Все это дерьмо, – ответил голос Калеба на пленке. – Я устал от этого Призрака, что преследовал меня на всех моих путях...

На студии воцарилось гробовое молчание, стал слышен стук падающих капель с протекающей крыши и жужжание ламп.

– Прекрати, – раздался голос реального Калеба. Между этими двумя голосами почти невозможно было уловить никакой разницы. Современная техника – настоящее чудо. – Я никогда не говорил ничего подобного.

– Неужели? – ответила я. – Но это же ваш голос. Я ничуть не сомневаюсь, что работников студии заинтересуют и дальнейшие ваши высказывания. И они с интересом посмотрят эти фотографии Сами. – Я швырнула на пол один из снимков, сделанных в морге, он оставался на поверхности маленькой лужицы всего мгновение, а затем погрузился в воду, словно в фотопроявитель. – И им, несомненно, захочется взглянуть на эти старые фотографии вашей первой жены. – Я бросила еще один снимок в сторону Калеба, фотография закружилась в воздухе и приземлилась в нескольких метрах от первой. Один из сотрудников студии поднял ее и показал своему коллеге. – Я полагаю, вас поразит сходство ее и Сами. То, о чем говорят эти фотографии, как-то не вяжется с вашим имиджем защитника униженных и оскорбленных, не правда ли?

– Это что, основания для обвинения меня в каком-то преступлении? – Он мгновенно менял тактику.

– Вовсе нет. Просто мои свидетельские показания. Вряд ли на их основании вас признают виновным, но я убеждена, что моя информация очень многих заинтересует. Очень и очень многих.

Шепот среди работников студии становился все громче и громче. Калеб, привыкший к молчаливой, восторженной аудитории, по-видимому, воспринимал происходящее еще более остро, чем я. Он взглянул на своих людей, потом снова на меня, словно взвешивая наши шансы на каких-то внутренних весах.

– Ваши свидетельские показания? Да, конечно. Вам придется выступить в суде в роли свидетеля-эксперта. Перед всеми моими друзьями, которые имели возможность наблюдать за вами в течение последних двух недель. Как вы к этому относитесь, Розалинда? Что вы на это скажете?

Калеб снова сделал жест своим вышибалам, но, заметив, что они заколебались, направился ко мне сам, улыбаясь и протягивая руку.

– Я не думаю, что вы станете на суде таким же образом обличать себя.

Я вслушивалась в звук его хлюпающих пластиковых сандалий.

– Ну, что ж, попробуем, – сказала я и снова нажала на кнопку воспроизведения.

«Кто он такой? Было ли Сами его настоящим именем?»

Рэму мастерски удалось сочетать два совершенно различных звуковых фона.

«Ах, Розалинда, – звучит голос Калеба с пленки, абсолютно идентичный реальному его голосу. – А это порожденье тьмы я признаю своим».

«Как вообще такое возможно? – вопрошает мой голос на пленке. – Отправить человека убить собственного сына и жену и после этого продолжать работать с ним?»

На студии все пришло в какое-то подспудное движение, зал стал заполняться новыми людьми. Все внимательно слушали. Напряжение, повисшее в воздухе, становилось почти материальным.

Мы с Калебом понимали, что должно последовать за этим. Мы оба знали силу слова в Индии, в стране, где простой сказитель, сидящий под баньяном, способен удерживать внимание целой деревни на протяжении нескольких часов.

«Существуют разные виды убийства, – говорит его голос на пленке. – У меня... не было... полной уверенности в том, что Сами – мой сын. – Жужжание студийных софитов скрыло все стыки в записи. – Кроме того... постоянный шантаж... Как ты относишься к сыну, шантажирующему отца?»

Я видела, как напрягся Калеб в ожидании кульминации нашей маленькой мелодрамы, то и дело бросая взгляды на членов съемочной группы и на работников студии. Он принадлежал к числу тех, кто умеет и любит манипулировать своей аудиторией и при этом способен чуть ли не до мгновения рассчитать, как она будет реагировать.

«И, наверное, в конце концов всем и всеми можно поступиться, – произносит Калеб на пленке, – свою роль сыграл и страх падения».

– Долго еще? – спросил реальный Калеб.

– Вся ваша история жизни.

– Ладно, Розалинда, можете прекратить.

Он сделал взмах рукой, приказывая собравшимся разойтись. Когда статисты удалились, оставив нас одних на сцене в свете рампы, подобно кинозвездам, Калеб заговорил. Следует быть предельно осторожной, думала я, восхищаясь его странными серыми глазами и изгибом губ. Его слова будут звучать убедительно.

– Ты однажды спросила меня, за что я ненавижу Проспера. Теперь ты поняла, за что. Он совратил обоих моих детей и чуть было не стал виновником их гибели. Если тот, первый, все-таки был моим сыном. – Он бросил взгляд на фотографии, лежащие в воде. – Тебе известно, к примеру, что Майя сказала моей жене, что ей следует отправить его куда-нибудь, так как он может повредить моей карьере? И моя бедная, глупая сучка даже сочла это за услугу со стороны великосветской дамы. Она так перепугалась, когда увидела, как я отнесся к его исчезновению, что в течение двух дней молчала, словно воды в рот набрала. Несколько раз резала себя, чтобы хоть как-то искупить вину. А потом нашла какое-то свое старое болеутоляющее. Наркомана никогда не переделаешь. И когда она наконец пришла в себя и могла рассказать, в какую дыру его отправила, было уже слишком поздно. К тому времени он уже сбежал. Исчез.

Мне не хотелось на него смотреть. Хотелось стать лишь парой ушей, магнитофоном, воспринимающим только факты.

– Проспер говорил тебе, почему он помешал выходу в прокат моего первого фильма?

Он изо всех сил пытался встретиться со мной взглядом.

– Расскажи ты, Калеб.

Теперь настала его очередь отворачиваться. Оставалось что-то такое, что не могло быть высказано даже сейчас.

– Потому что я не дал ему того, в чем он так нуждался. Но мой с... но Сами дал.

– Если ты действительно ненавидел Проспера, то почему в таком случае сотрудничал с ним в «Фонде Тилака»?

Он покачал головой:

– Не с ним. Я работал на «Голиаф», помогая им отобрать у него «Остров». Много лет назад я договорился об этом с Анменном: я свожу его с нужными людьми, а он за это помогает мне потопить «Остров». Я думаю, что именно Анменн посоветовал Эйкрсу воспользоваться одним из моих скальпелей, чтобы и меня впутать. Чтобы я не ушел из-под их контроля. – Он сделал шаг ко мне. – Розалинда...

– Если ты полагаешь, что этого признания достаточно, то заблуждаешься, – сказала я быстро.

Что-то во мне продолжало задавать один и тот же вопрос: «Что ты стремишься доказать или опровергнуть?» Этот человек способен обосновать все, что ему выгодно.

– Я не пытаюсь... – Он вздохнул. – Назови это моей эпитафией. Знаешь, есть одно старинное индийское стихотворение, которое мне очень нравится. Его произносит человек, утомленный долгим сезоном дождей. «Падают стрелы дождя, – говорит он. – Так, словно миру приходит конец».

– «Поздно, никто не придет на свиданье», – закончила я за него. – Отец научил меня этому стихотворению, когда мне было десять лет. Его написал Видьяпати. – Я хотела напомнить Калебу, что по законам индийского кино негодяй не может читать стихов. Это противоречит его образу. Герои детективов часто бывают весьма начитанны. Но не кинонегодяи. Не в бомбейском кино.

Калеб улыбнулся:

– Умница, Розалинда. Хорошо, а это для тебя:

– Ноги твои, – поправила я. – Строка звучит так: "И только ноги твои сверкают, как молнии среди тьмы".

Я не позволю ему ни в чем взять верх, даже в этой последней строке, в этом финальном монологе.

– Да, – согласился он. – Возможно, мне следовало бы это спеть. Свою лебединую песню.

Он взглянул на свои ноги рядом с разбросанными фотографиями. Босые ноги и жевание паана – вот единственное свидетельство того, что он когда-то был уличным мальчишкой. Калеб, человек, поглотивший свое "я", покачал головой и пожал плечами.

– Значит, снова погружаться в болото, – сказал он и рассмеялся. – Чертова страна.

Он стал нагибаться, чтобы поднять одну из фотографий Сами, и поскользнулся. Я уверена, что он на самом деле поскользнулся. Я это прекрасно помню. Пол был очень скользкий. Он поскользнулся. И чисто инстинктивно, чтобы не упасть, ухватился за первое, что попалось под руку – за кабель, протянутый к стене. Он прикоснулся к шести дюймам оголенных проводов в том месте, где раскаленные добела софиты подсоединялись к сомнительного вида розетке. За этим последовала вспышка, запах паленой резины, и на какое-то мгновение у меня возникло впечатление, что он еще крепче сжал в руке провода. Но это была лишь случайность. Причиной подобной невероятной выдержки бывает удар тока, не сила воли. Это известно всем.

Рассказывают, что в Индии один человек перенес удар тока в четыре тысячи вольт и выжил, а умер значительно позже в больнице от заражения крови. Бывали случаи, когда люди оставались живы и после контакта с оголенными проводами с напряжением в восемь тысяч вольт. При этом человек с хроническим заболеванием сердца может погибнуть и от относительно небольшого электрического шока. Прошло совсем немного времени, всего несколько секунд, и кто-то из рабочих отключил электричество. Но Калеб уже был мертв. У него был слабое сердце от рождения, как позднее отметили газеты. Плохая наследственность. Это было у него в крови.

В то мгновение, когда он схватился за провода, у меня возникло странное ощущение, что сейчас он должен исчезнуть в клубах дыма, оставив после себя запах серы. Или по крайней мере какой-то признак цианизации. Я узнала это от матери в раннем детстве. Основная химическая реакция при выделении золота из руды.

– При пропускании электрического тока через слабый раствор цианида, – говорила она мне, – золото осаждается на других металлах как на гальваноклише. Эта реакция часто используется для защиты и украшения неблагородных металлов.

Наверное, следы золота должны были проявиться на моей коже. Романтический образ. Какой-нибудь режиссер когда-нибудь обязательно воспользуется этой идеей. Калебу бы она, несомненно, понравилась при его-то любви к мелодраматическим эффектам. Но этого не происходит, когда сквозь вас проходит заряд в несколько тысяч вольт. Вас буквально спекает. И тем не менее на Калебе были заметны определенные признаки электролитического осаждения. На его руках появился золотистый налет, след, остающийся после контакта с высоким напряжением, – классический красновато-желтый древовидный узор. Образ дерева, пораженного молнией во время муссона. Иногда на теле человека, казненного на электрическом стуле, может не остаться вообще никаких следов. Но так как центральная нервная система сама функционирует на основе электрических импульсов, избыток электрического тока полностью выводит ее из строя. Обычный случай перенапряжения сети.

Чего я добивалась здесь? Конечно же, признания. Завязывания узлов и сцепления звеньев в длинной цепи. Я хотела задать прямой вопрос: Эйкрс столкнул Майю или это сделал все-таки ты? Виноват ты в гибели Сами или нет? И если виноват, то в какой степени? Но заключенному удалось сбежать до того, как прокурор открыл дело. Такого в кино тоже не бывает.

Я вернулась в кабинет Калеба и собрала фотографии мертвой женщины, которая, возможно, была матерью Сами. Открыла ящик стола, чтобы забрать оттуда свои семейные снимки – те, что с Проспером, – и обнаружила конверт с негативами и фотографией толпы перед каким-то современным зданием. На конверте стояло имя «Калеб». Единственное, что отличало этот снимок от множества подобных ему любительских кадров, – фигура человека, выходящего из здания. Его лицо закрывала маска Рамы. Больше в нем не было абсолютно ничего примечательного: темные волосы, стандартная хлопчатобумажная индийская куртка, сандалии – вид примерно такой же, как у каждого второго на улицах Бомбея. Я еще раз взглянула на фото – нет, не сандалии, шлепанцы – и сразу же вспомнила пристрастие Эйкрса к «Армани» и «Гуччи». Надпись на конверте была, несомненно, сделана моей сестрой. Я разорвала конверт на мелкие кусочки и выбросила, остальные фотографии положила к себе в сумку и вышла из студии. Как ни странно, никто не остановил меня. Никто не заговорил со мной. Я сделалась невидимой, тенью, способной проходить сквозь предметы.

Я села в автомобиль рядом с Томасом и позволила ему без остановки болтать о кино, поэзии, Шекспире, о чем угодно, лишь бы не было пауз, лишь бы не наступила тишина.

– Вы слышали о фильме «Книги Просперо» мистера Питера Гринуэя? – спросил он и продолжил, не дожидаясь ответа: – Я надеюсь, что когда-нибудь фильм пойдет в кинотеатре, расположенном неподалеку от моего дома, и я смогу увидеть шекспировскую «Бурю», возрожденную с помощью новейших компьютерных технологий. Ведь это же будет чудесно, мисс Бенегал, не правда ли?

Я согласилась, что это будет чудесно. Больше я практически ничего не произнесла за все время нашей поездки.

Двоюродные сестры Томаса жили над старой пошивочной мастерской неподалеку от Атмарам-роуд в благодатном для уличных торговцев районе Бхулешвар. Чтобы добраться до их квартиры, нам пришлось пройти через магазин, владелец которого сидел на фоне громадных фотообоев с изображением Парижа.

– Его семейство начинало свой бизнес с поставки костюмов для фольклорного театра, – прошептал мне на ухо Томас, – но они по-настоящему разбогатели с появлением кино на мифологическую тематику и телесериалов. В особенности же выгодными оказались эпизоды сновидений, без которых не может обойтись ни один индийский фильм. Сейчас он работает над потрясающими нарядами для нового фильма о Белоснежке.

– Это тот самый человек, который делает для нас костюмы?

Двоюродные сестры восприняли мой приход примерно так же, как они воспринимали, по-видимому, почти все. И после нескольких чашек чая и небольшой тарелочки рыбы с рисом и карри по-малайяльски я почти совсем пришла в себя. По крайней мере достаточно для того, чтобы позвонить Рэму по мобильнику Томаса.

– Здесь уже побывали крепкие парни, – сказал он. – Как ты и предсказывала. Они орали что-то по поводу Калеба Мистри. Правда, никаких серьезных проблем с ними не возникло. Но этот твой дружок, Ашок Тагор... Он способен выжать кровь из камня. К счастью, я совершенно искренно не знал, где ты находишься, иначе ему все-таки удалось бы убедить меня, что в твоих же интересах все ему рассказать.

– Ты, случайно, не подал ему никакого намека по поводу того, что мы готовим для Проспера?

– Ну, ты что! Когда он стал давить на меня, я отдал ему те фотографии, что ты оставила, и пленку, которую мы сделали вместе, притворившись, что пошел на это только под его давлением. Но у меня создалось впечатление, что его интересуют какие-то другие снимки, которые, по его мнению, находятся у тебя. Он полагает, что снимки эти могут подпортить репутацию каких-то важных персон в правительстве. И почему-то думает, что именно это ты и замышляешь. Может, тебе стоит позвонить ему и как-то разубедить его выпускать свою тяжелую артиллерию до завтра.

– А как обстоят дела с Проспером? Он продолжает съемки на Элефанте?

– Насколько известно тем людям, с которыми я беседовал, да. Если не будет какой-то особой бури, он продолжит съемку там и завтра со всем своим суперсовременным оборудованием. В его распоряжении имеются взрывающиеся вагоны, летающие корабли, специальный экран величиной с Гайд-парк. И все это соединено с компьютеризированными механизмами, вызывающими ветер, плетущими паутины, напускающими туман. Другими словами, весь набор кинематографических трюков с небольшим дополнением колдовских хитростей из бронзового века.

– Тогда будем надеяться, что твои друзья не подведут.

– Могу я у тебя спросить, где ты поселилась? – спросил Ашок, когда я позвонила ему. – Твой последний гостиничный счет, кажется, оплачен человеком, которого ты, по твоим же собственным словам, видела мертвым несколько дней назад в отеле «Рама».

– С его стороны было весьма предусмотрительно и, в общем, любезно оплатить мой счет прежде, чем отдать концы. А кстати, как тебе понравилась моя запись?

– Весьма оригинально, – ответил Ашок, – но мне показалось, что с той информацией, которую ты оставила у своего друга Рэма, возникла некоторая путаница. Он отдал мне только фотографии давно умершей женщины и книгу по истории индийского искусства. Потом эту пленку...

– Тебе она не понравилась?

– Отнюдь. Она весьма занимательна. Твой молодой коллега, бесспорно, очень и очень талантливый звукорежиссер. К сожалению, на пленке мы обнаружили только запись муссонных шумов и метеорологических комментариев к ним.

– Но за этим я сюда и приехала, Аш. Вычертить путь муссона. Разве на Би-би-си не сказали тебе об этом? И не забудь обратить внимание на те особенно важные данные относительно теории Хаоса, которые я тоже туда включила. Кажется, я припоминаю, что записала большой монолог о формировании кристалликов льда в верхней части тропического грозового облака.

– Ах да, – сказал он, – я могу приблизительно процитировать твои слова с мастерски сделанной пленки: «В противовес сложившемуся мнению, можно сказать, что Хаос служит не разрушению, а созиданию. В ходе кристаллизации жидкости происходит формирование изощренной структуры растущих кристаллов, очень схожее с агрегацией хаотически движущихся частиц... с молниевидным движением электрического разряда».

– На этой пленке не было ничего об электрических разрядах, – возразила я.

– Неужели? В таком случае я, вероятно, неверно истолковал твою концепцию созидания.

8

Томас разбудил меня задолго до наступления рассвета, похлопав по плечу.

Ну, вот оно и начинается, подумала я. Последний акт. Мое индийское решение. Я пыталась убедить себя, что делаю все ради сестры, и старалась одеваться во взятые напрокат вещи как можно тише, чтобы никого не разбудить.

– Сценарий у вас с собой? – прошептал Томас, когда мы уже уходили. – Ваше удостоверение? Пропуск на съемочную площадку?

Я похлопала по сумочке, заменившей мой традиционный рюкзак, и затем снова все перепроверила, как мы обычно делаем, отправляясь в долгое путешествие, паспорт, билеты, бумажник.

– Как я выгляжу? – спросила я.

Одна из двоюродных сестер Томаса накануне вечером загримировала меня, а несколько часов сна в гриме должны были придать мне поношенный вид, который, собственно, и требовался.

Томас улыбнулся и кивнул:

– Само совершенство.

– А что, если все остальные опоздают, Томас? Что, если машина, посланная Рэмом, увязнет где-нибудь по дороге в грязи?

– Что, если... Что, если... Сегодня вы должны предаться своей карме, как настоящая достойная индианка, – сказал он. – Но если потребуется, я тоже надену костюм.

– Вы же ведь христианин, Томас. Вы не должны верить в карму.

– Вся Индия верит в карму, мадам, не только мы, бедняги, на ее широкой сцене.

– Вы неисправимый поэт.

Мы доехали до доков, откуда отходят катера на Элефанту. Толпа статистов уже собралась. Они зевали и потягивались в утреннем тумане. Томас проехал по Рамчандани-Марг и высадил меня на перекрестке с Бест-стрит, как раз за отелем «Тадж-Махал». Перед тем как выйти, я взглянула ему в глаза.

– С Богом, – сказал он. – Я буду ждать вас здесь сегодня вечером, что бы ни случилось, пусть даже небеса разверзнутся.

Проспер заказал три так называемых больших катера, чтобы перевезти актеров и съемочную группу на Элефанту, расположенную в десяти километрах от берега. Там на протяжении последних двух дней устанавливалось освещение, камеры и декорации. Членов съемочной группы и статистов, ожидавших прихода катеров, окутывал розоватый туман, так, словно уже началось испытание какого-то спецэффекта. Но на самом деле это был дым от дешевых индийских сигарет, опускавшийся почти до земли вперемежку с насыщенным влагой муссонным воздухом. Вокруг стоял пряный аромат табака. Аромат Индии.

Как только появилась Бина со своей маленькой группой хиджр, помощники Рэма отделились от толпы и прошли мимо нас, бормоча «Мумбаи» – пароль, который придумали мы с Рэмом. Вскоре после прибытия Бины крупный мускулистый мужик, стоявший около катеров, что-то прокричал, и мы стали подниматься на борт. Я заметила еще троих таких же здоровяков, отвечавших за то, чтобы никто посторонний не оказался на катере.

К счастью, Бина со своими рослыми «девчушками» получила пропуска от танцевальной труппы, в свое время нанятой Проспером, члены которой оказались не прочь обменять свои документы на сумму, эквивалентную их трехдневному заработку. Деньги эти я, естественно, выплатила им из кошелька покойного Эйкрса.

Влажность воздуха постоянно росла. Уже на полпути к острову воздух по густоте стал напоминать потную простыню. Но я не могла стереть пот с лица из страха повредить грим. Грязные после вчерашних дождей волны перехлестывали через планшир и оставляли на палубе тонкую пленку блестящей грязи, похожую на остатки глины на гончарном колесе.

– О чем это беседуют члены команды? – спросила я у Бины шепотом.

– Прошлой ночью в ресторане в Колабе одного из их команды зарезал сосед по столику. Убийца сказал, что покойный матрос весь вечер смотрел на него волком. Результат муссонного безумия – так все говорят. Еще один пример того же безумия – то, что Проспер Шарма продолжает съемку во время сезона дождей. Все считают, что из-за недостатка средств, и это их очень беспокоит, так как многим давно уже не платили жалованья.

Из информации, которую Рэму удалось по крупицам собрать от собратьев по ремеслу, явствовало, что Проспер решил отбросить реалистический стиль, отличавший его интерпретацию первых действий «Бури», и снимать последние сцены так, как будто они играются в театре. Действие должно становиться все более театральным, и фильм, по его плану, должен заканчиваться сценой, в которой главные действующие лица будут просто стоять на фоне моря, произнося свои монологи прямо в камеру, как обычно делается во время представлений по «Рамаяне» на пляже Чоупатти.

Накануне вечером Рэм сказал:

– Проспер намеренно применяет технику съемки, использовавшуюся в индийском кино на заре его существования, когда здешние кинематографисты стилизовали свои фильмы под традиционную викторианскую мелодраму. Но из-за больших расходов на актеров и оборудование и того, что доступ на Элефанту он получает на относительно короткие промежутки времени, ему приходится снимать в один большой дубль. Для нас это даже удобнее. Но вследствие твоего маленького трюка на студии Калеба требования к безопасности здесь значительно повысились. – Он покачал головой. – Знаешь, Розалинда, у меня совсем нет уверенности в том, что у нас получится, даже при всех талантах, которые я попытался задействовать в нашей игре.

– Я в тебя верю, Рэм, – сказала я. – А ты уверен, что на съемочной площадке будут высокопоставленные зрители?

– Абсолютно. Все испытывают необычайное любопытство по отношению к новой технологии Проспера. Они считают, что это его последняя попытка. Он даже пригласил какого-то техника от Спилберга из Штатов.

Море бурлило, однако судну удалось весьма удачно и даже не без некоторого изящества пришвартоваться у пирса из бетонных блоков у северо-западной оконечности Элефанты, где наши пропуска в очередной раз прошли проверку. Кроме того, возникли и другие непредвиденные опасности. До главных пещер, возле которых размещалась съемочная площадка Проспера, всего четверть мили, 125 шагов по пологому склону. Но тем, кого украшала яркая бижутерия, пришлось отбиваться от привлеченных блестящими стекляшками наглых обезьян.

– У нас в Индии обезьяны повсюду, – сказал один из членов команды, прицеливаясь камнем в одно из животных.

Любители животных в Индии, как правило, очень скоро испытывают на себе острые обезьяньи зубы.

У входа в пещеры по земле змеилось множество черных проводов от осветительных приборов, а неподалеку стояли два столба с табличками, написанными от руки на трех языках. Английский вариант гласил следующее:

ТЕРЯЕШЬ ВРЕМЯ – ТЕРЯЕШЬ ПЛЕНКУ – ТЕРЯЕШЬ РУПИИ

На второй табличке значилось:

ЭЛЕКТРИЧЕСТВО ОПАСНЕЕ ОРУЖИЯ.

ОТНОСИСЬ К ОБОРУДОВАНИЮ С УВАЖЕНИЕМ

Сразу же при входе в пещеры я обратила внимание на две панели с барельефами справа и слева от входа. Одна с изображением Шивы как божества танца, вторая – с Шивой, сидящим на лотосе с довольным видом абсолютного владыки мира.

Мы прошли дальше, подгоняемые шедшими сзади, словно овцы в загоне. Прямо перед нами за лесом из колонн высился еще один громадный Шива, высотой в шесть метров с лишним, на этот раз как Тримурти в образе трехголового верховного божества. Он восседал в обширном углублении, а у основания его фигуры стояли карлики с львиными чертами прокаженных.

Свет в основном падал на эту внутреннюю пещеру и на Ардханарисвару в особенности. «Божество, соединяющее в себе мужское и женское естество», – как говорилось в моем путеводителе. При определенном ракурсе двуполость фигуры выглядела особенно гармонично. Ее женский лик с величественным спокойствием всматривался в высеченное из камня зеркало, символизировавшее «майю», или иллюзию.

Перед каменным зеркалом создатели фильма расположили еще одно зеркало из полированного обсидиана, имитацию рефлектора Джона Ди из Британского музея. На самом же деле это был тщательно замаскированный компьютерный монитор размером с большой телевизор. Когда зажгутся софиты и заработает камера, это двойное зеркало станет одним, и на него будут проецироваться различные волшебные образы.

Тут я заметила громадную фигуру Бэзила Чопры, вышагивающего взад-вперед перед псевдозеркалом. Он отталкивал от себя молоденьких гримерш, словно кит, отбрасывающий тупые гарпуны. При этом он непрерывно повторял строки из своей роли, обращаясь в сторону какой-то невидимой камеры:

Добро пожаловать в мою пещеру.

Глубокая пещера – мой дворец.

Он старался приспособить голос и интонацию, характерные для исполнения этой роли на сцене, к требованиям кино.

Между моей толпой статистов и фигурами Шивы подобно массивным пешкам на гигантской шахматной доске возвышались шесть рядов колонн с каннелюрами и широкими капителями. При обычных условиях этот каменный храм должен был производить впечатление величия и простора, но при таком скоплении людей у меня возникло ощущение страшной тесноты. Во всем чувствовалось напряженное ожидание чего-то необычайно важного, атмосфера, сходная с той, что бывает на бракосочетаниях коронованных особ.

В небольшом дворике где-то справа от нас находился пункт управления, где сидели Проспер и его приспешники: келья волшебника, центр кинематографического колдовства. Ворота на Восточное крыльцо были частично заблокированы, чтобы кто-нибудь случайно не нарушил работу передвижных электрогенераторов, установленных в пункте управления. Они вырабатывали электроэнергию, необходимую для создания зрелищ подобного масштаба. Каждый в целях экономии времени и денег установлен на отдельное шасси, что позволяло избежать отключения всех осветительных приборов и полного переключения кабелей в случае перемещения съемочной площадки.

Через каждые десять метров по ее периметру стояли крепкие, накачанные каскадеры Проспера. По слухам, сегодня здесь принимались совершенно исключительные меры безопасности. Причиной тому была бомба в квартире Шармы и произошедшее вчера на студии Калеба Мистри. Никто в точности не знал, что же там, собственно, случилось, но все говорили, что к этому делу причастна «та самая безумная женщина, свояченица мистера Шармы».

Угрюмый громила охранял Восточное крыльцо. Он стоял спиной к узкому проходу и не заметил небольшую фигурку в маске, мгновенно появившуюся за ним и снова исчезнувшую. Правда, перед этим человек в маске немного сдвинул ее набок, открыв лицо. Рэм. Он что-то беззвучно произнес одними губами, адресуя это мне, но слишком быстро скрылся, чтобы я смогла понять, что он хочет мне сообщить.

Я протискивалась сквозь толпу, нервно припоминая все инструкции, которые вчера дал Рэм, и сопоставляя их с сегодняшней реальностью съемочной площадки. То, что казалось вполне исполнимым в ходе планирования на бумаге, на обычном чертеже этих пещер, теперь представлялось почти немыслимым при столкновении с реальными масштабами последнего акта Проспера.

Шесть рядов колонн отделяли статистов, толпившихся у Северного крыльца от внутреннего святилища, где расхаживал Бэзил, этот азиатский Орсон Уэллс. Справа от центральных рядов четыре колоссальных каменных стража, Дварапалы, охраняли обширный алтарь Шивы. Они сохранили угрожающее выражение лиц, хотя португальские стрелки много столетий назад сделали их евнухами, когда, укрывшись в этих пещерах во время муссона, занимались тем, что практиковались на статуях в меткости стрельбы.

Дальше святилища мне пройти не удалось. Так же, как, впрочем, и всем остальным, кто не принадлежал к ближайшему кругу. Проход закрывала группа грозного вида тяжеловесов. Пришлось руководствоваться фактами, собранными информаторами Рэма. Государственный комитет по туризму разрешал Просперу использовать Элефанту для съемок и закрывать ее для туристов только на один день в месяц в течение шести предшествующих месяцев. За этот период он снял большую часть менее значимых эпизодов. Последняя же грандиозная и феерическая часть должна сниматься примерно в той же последовательности, в какой она представлена и в шекспировском оригинале, в его четвертом и пятом актах, с одним-единственным исключением. Традиционная «пьеса внутри пьесы», в которой Юнона и Церера (в данной версии хиджра в одеждах соответствующих индийских богинь) дают перед гостями представление в масках, должна сниматься в самом конце дня. Для этого эпизода предстояло очистить всю пещеру от людей, чтобы предоставить достаточно места танцовщицам, музыкантам и специалистам по спецэффектам для совершения таинств.

В соответствии с ремарками Шекспира богини и их служители должны исчезнуть, но по сценарию Проспера предполагалось, что они будут продолжать свое представление за пределами пещеры. Снимать это будет отдельная группа под руководством Проспера, который появится на внешнем мониторе. При ярком солнечном свете он будет выглядеть хотя и несколько выцветшей, но вполне величественной фигурой. Образы богинь и танцовщиц спроецируются на экран, расположенный у Бэзила за спиной. Затем они, подобно всем другим бестелесным творениям его колдовства, начнут постепенно растворяться и исчезать в фантастическом облаке, которое будет вдуваться в пещеру при помощи специального вентилятора с соплом. Из него предполагается распылять особый клей, используемый для изготовления искусственной паутины.

– Освободите место, освободите место, – крикнул мрачный ассистент режиссера.

Один из его подручных бросился раздавать копии сценария на разных языках по выбору участников съемок (большинство актеров, как я заметила, выбрали английский вариант). Крик ассистента режиссера перекрывал шум болтовни, напоминавший шум моря. Группа солидных гостей тоже получила свои копии сценария. Я всматривалась в это сложное смешение Запада и Востока, и тут услышала за собой голос Бины:

– Думаю, представление начинается.

Как только на Западном крыльце послышались шаги, актеры и присутствующие важные гости замолчали. Сквозь толпу быстро прошла высокая человеческая фигура. Отраженный свет, падавший на шевелюру этого человека, придавал ей блеск полированного олова. В руках он держал дирижерскую палочку, с помощью которой, по слухам, управлял своим оркестром из актеров и членов съемочной группы. И вот человек поднял ее, что означало призыв к тишине, раздались не очень громкие, но явно восторженные аплодисменты.

– Леди и джентльмены, представление начинается, – провозгласил мой свояк тоном циркового конферансье. – Те из вас, кто участвует в первом эпизоде, пожалуйста, займите места. Остальные коллеги и господа почетные гости, – элегантный кивок головы с серебристой шевелюрой в нашу сторону, – прошу, сохраняйте тишину.

Не сказав больше ни слова, он поворачивается на каблуках и спускается в свой грот волшебника.

Нумератор с «хлопушкой» вскочил и приступил к работе. В репродукторах раздался голос теперь уже незримого Проспера:

– И... мотор!

Входят Просперо, Фердинанд и Миранда.

Откуда-то издалека послышались аккорды на ситаре, исполняющей тему богини. Мрак пещеры рассеялся, зажегся неземной свет больших дуговых ламп. Зазвучал грудной баритон Бэзила:

– Жестоко я с тобою поступил...

За его спиной разворачивался слой за слоем светящейся кисеи, каждый – величиной с центральное поле на Уимблдоне. Освещенный сложной системой больших угловых ламп и громадных верхних широкополосных излучателей прозрачный материал не столько скрывал стены пещеры, сколько облекал их вуалью иллюзорного. Они одновременно представляли и сценические облака, намеренно имитируя те, что использовались в маскарадах времен короля Якова и в декоративных обрамлениях возрожденческих карт, и мечты юного шаха Джахана, того самого, кто возвел династию Моголов на вершину славы.

Вот появился мавзолей его возлюбленной жене, великий Тадж-Махал. А вот мерцающие, жемчужного цвета купола Моти-Масджид в Агре и Красный Форт Города Правителя Вселенной с золотыми письменами на потолке: «Если есть на земле рай, то он здесь, он здесь, он здесь».

Последний занавес опускается за актерским трио. Это утраченный Трон Попугаев шаха Джахана. Бэзил протягивает руку, чтобы коснуться его, но какой-то сложный фокус со светом заставляет трон исчезнуть. Восторженный вздох среди зрителей. В перерыве между съемкой двух эпизодов я услышала, как кто-то из толпы прошептал своему соседу:

– Шарме посчастливилось убедить этих пенсионеров Чопру и Шираза принять участие в съемках, не говоря уже об остальных актерах. Удивляюсь, откуда у него деньги.

– Поэтому-то ему и приходится так помногу снимать за один день. Это что-то неслыханное, старина. Он вынужден так поступать из-за накладок в съемочном расписании членов его звездной галактики и, конечно же, из-за своей диковинной прихоти заснять всю сцену маскарада от этой пещеры до моря в виде одного большого дубля.

Бина помешала мне дослушать эту беседу до конца.

– Когда Рэм начинает?

По ее лицу было видно, что она нервничает не меньше, чем я.

– Не знаю, Бина. Я со вчерашнего дня с ним не разговаривала. Но совершенно уверена, что все под полным контролем. – Я не была уверена, я просто надеялась. – Нам остается только ждать условных знаков.

Несмотря на предельные меры безопасности, как объяснил Рэм, кое-какие из авторитарных решений Проспера должны были сыграть нам на руку. Первое состояло в том, что Проспер потребовал, чтобы его актеры выучили свой текст наизусть и произносили его как на театральной сцене. Это совершенно расходится с традициями индийского кино, где все основано на дубляже.

Проспер решил также руководить съемкой последних двух актов из своего пункта управления. Он сможет наблюдать за игрой актеров с помощью мониторов, но при этом не будет видеть, что происходит на экранах в главной пещере. Образы, отражаемые в обсидиановом зеркале и на большом экране, вставленном в стену перед алтарем Тримурти, управлялись с помощью компьютера, подключенного к контрольной панели Проспера. Он использовал этот метод не впервые. Конечно, по характеру он был азартный игрок, но игрок, стремящийся к совершенству: за последний год его съемочная группа великолепно отработала этот прием на нескольких коммерческих проектах.

И вновь каменный храм замолк.

– И... мотор!

И тут началось настоящее волшебство.

Входит Просперо (в своих волшебных одеждах) и Ариэль...

Мерцающие письмена в исламской каллиграфии XVI века причудливой тенью легли на стены пещеры, и Бэзил прошествовал сквозь лес колонн, произнося первые строки последнего акта пьесы: «Мой замысел уж близок к завершенью...» В этот момент за блистающей поверхностью зеркала Просперо появился Ариэль.

И когда Ариэль произнес слова из первого акта: «Но вспомни – Тебе служил я преданно и честно, без лени, без ошибок, без обмана...», я вспомнила, что это как раз тот момент, которого ждал Рэм. На фон, на котором появился Ариэль, спроецировали не образ Фердинанда, как это значилось в сценарии Проспера, а одну из посмертных фотографий Сами, сделанных в морге. В толпе зрителей послышалось перешептывание, которому мгновенно положил конец ассистент режиссера, стоявший спиной к монитору.

Теперь мне стало ясно, что доллары Эйкрса, щедро раздававшиеся младшим техническим сотрудникам съемочной группы в условиях постоянной недоплаты, сделали свое дело: глаза и рты этих ребят оказались закрыты в нужную мне и Рэму минуту.

– Они, как пленники, не могут выйти оттуда, где оставлены тобой... – произнес ничего не подозревающий Ариэль, и первая фотография уступила место крупному плану ран Сами. За ним на экране появились снимки трупов других хиджр и медленно растворились, один за другим. Бэзил и Шираз, старые профи, ни разу не взглянули на экран, но я заметила, что постановщик трюков беспокойно переминается с ноги на ногу.

Шираз, прославившийся своими комическими ролями в 60-е годы, играл обоих, и Калибана, и Ариэля. Вот он поднял маску Шивы, в которой он представал в образе Калибана, и произнес:

На экране появились первые семейные фотографии Сами, а затем фотография Майи.

Шепот в толпе сделался громче. Люди на съемочной площадке тоже заподозрили что-то неладное. Но никто не мог толком понять, в чем дело. Используемая технология была слишком мало знакома им и слишком профессионально реализована. Все рыскали по своим сценариям и что-то растерянно бормотали, а Бэзил беспомощно оглядывался по сторонам в полном недоумении, словно старый бык, загнанный на бойню. Я заметила, как какая-то фигура отделилась от группы операторов и проследовала в комнатку Проспера.

– Я уже говорил тебе, что я в рабстве у тирана, у волшебника, – продолжал Ариэль, – который обманом и хитростью отнял у меня остров.

На обсидиановом зеркале снов появляется посмертная маска Майи и мрачная черно-белая фотография первой жены Калеба. А за ними расплывчатая, неопределенная фотография Проспера и Сами, если это действительно был Сами.

К этому моменту все уже поняли, что произошла какая-то чудовищная ошибка. В пещере началось настоящее извержение.

Голос в громкоговоритель прокричал: «Остановить!»

Бэзил наконец повернулся лицом к экрану и тупо воззрился на него. Толпа статистов рванулась вперед. Какая-то женщина упала в обморок. Технические работники, ответственные за установку экранов, набросились друг на друга с обвинениями. На Восточном крыльце, там, где установлены машина для создания фантастической паутины и вентилятор, началась небольшая потасовка. Наверное, последствия могли быть и хуже, если бы на Западном крыльце в это мгновение не появился сам Проспер. К моменту его появления кто-то успел выключить компьютер и экран уже был пуст.

– Я настаиваю, чтобы у всех присутствующих здесь еще раз проверили пропуска, – потребовал Проспер.

И тут же исчез, оставив своим заместителем Салима. Ах, вот что пытался сообщить мне Рэм. Когда я рвала в клочья свой пропуск, то заметила, что Бина внимательно смотрит на меня. Я покачала головой и покрыла лицо вуалью.

Мой макияж под хиджру не смог долго вводить в заблуждение Салима. Он слишком хорошо меня знал. Он не стал произносить моего имени вслух, а просто плотно сжал губы и жестом приказал двоим мускулистым охранникам отвести меня в комнату к Просперу.

– Не находите сходства? – спросила я его, входя.

– Сходства с кем, Розалинда?

– С Сами.

Он повернулся к Салиму:

– Какие еще неполадки?

Салим покачал головой.

– Единственная проблема – пришла только половина приглашенных танцовщиц-хиджр.

– На них никогда нельзя положиться, – прокомментировал его слова Проспер. – Но это, безусловно, меньшая из наших проблем. Самое важное сейчас – наверстать упущенное время, чтобы успеть воспользоваться естественным солнечным освещением.

Когда Салим вышел из комнаты и в ней остались Проспер и два технических работника, внимание свояка снова полностью переключилось на меня.

– Вы расскажете мне, как вам удалось все это проделать?

Он жестом указал в сторону компьютера, управляющего изображением на экранах пещеры.

– Невозможно, – ответила я. – Я ничего не понимаю в компьютерах.

Проспер кивнул в сторону мужчины, сидевшего рядом с ним за панелью с разноцветными кнопками и переключателями.

– А этот джентльмен великолепно в них разбирается. И он уже удалил вашу запись и заменил ее нашим оригиналом. Неужели вы на самом деле полагали, что будет так легко уничтожить результат нескольких месяцев работы? Или что та игра, в которую вы вчера поиграли с Мистри, удастся вам сегодня со мной?

Я пожала плечами.

– Хождение путями истины – хождение по канату, как-то сказал ваш товарищ Оден в своем эссе по «Буре». Но это единственное, что нам удалось сделать за столь короткий промежуток времени.

– Очевидно, вы запасли еще какие-то сюрпризы для нас?

Взмахом руки Проспер указал в сторону диска.

– Я думала, фотографии смогут вызвать у вас кое-какие приятные воспоминания.

– Какая жалость, что впустую потрачено столько ума и таланта.

Он улыбнулся, но совсем не той своей улыбкой, которая была призвана очаровать собеседника и которую я уже очень хорошо знала.

– Вы могли бы заниматься чем-то значительно более достойным, чем склейка дешевых видеороликов для ночного телевидения. Но теперь мы должны продолжить работу. Надеюсь, вы получили удовольствие от своего шоу.

Перед нами располагалась батарея мониторов, каждый из них представлял одну съемочную камеру: половина – для камер, снимавших в пещере, вторая – для тех, что находились снаружи на морском берегу. Как и Проспер, я имела возможность наблюдать только за актерами, но не за изображением на экранах. Но судя по тишине, царившей на площадке, все было в порядке. Все шло в соответствии с расписанием, тихо и спокойно, так же, как в любой другой день в ходе любых других съемок. Слышалось тихое жужжание камер. Стоп. Регулировка света. Стоп. Жужжание камер. Стоп. Повторный дубль. Жужжание камер. Стоп. Уберите волосок с обтюратора!

За те несколько часов, которые я провела, наблюдая за работой свояка, я поняла, что он настоящий художник. И при этом немного актер – ему нравилось мое присутствие в качестве вынужденного зрителя.

В два тридцать Проспер кивнул помощникам:

– Перерыв на обед, двадцать минут. Мы выбились из графика. – Кто-то из них бросил взгляд на меня, и он добавил: – Оставьте охрану на крыльце, а также у Западного выхода. А когда будете возвращаться, принесите нам чаю.

Он закурил золотистую сигарету «Бенсон & Хеджес», откинулся на спинку кресла, сделал первую затяжку, прикрыв глаза от наслаждения. Он напомнил мне Шому Кумар в тот день, когда мы встретились с ней в отеле «Тадж-Махал».

– Миранда не оставляет попыток отучить меня от курения, – заметил он.

– Скажите мне откровенно, Проспер, чем вы занимались в постели с Майей, Шомой, Нони и всеми остальными вашими любовницами? И с Мирандой.

Он открыл свои удивительно красивые глаза.

– И что же вам, по вашему мнению, известно обо мне, Розалинда?

– Сами.

– Но я ведь никогда не говорил, что не знаком с Сами. Мне он очень понравился, когда мы впервые встретились много лет назад. Мы снимали документальный фильм в районе Грейт-Пэлас. Он привел меня в совершенный восторг. Такое странное сочетание ума и...

– Преступных наклонностей? Мне все известно о связи между вами. Семейный снимок.

– О чем вы говорите? – Его голос звучал предельно убедительно и почти наставительно. – Сами подошел ко мне в прошлом году с этим жалким маленьким фото. Ему казалось, что проблему так легко решить. И ему так мало было нужно. Я просто передал всю информацию Калебу и попросил найти какой-то выход из ситуации.

– Калеб сказал, что вы никогда не говорили ему, что Сами мог быть его сыном.

– И вы ему поверили? – На лице Проспера отобразилось совершенно искреннее удивление. – Ну, конечно, ведь у вас с ним было нечто вроде... любовной связи.

– Но почему же вы не сказали Сами, что он не ваш сын?

Брови Проспера изогнулись – он задумался.

– Не знаю, в самом деле не знаю почему. Поначалу мне даже понравилось предположение, что я мог породить...

Я прервала его прежде, чем он смог выдумать какую-нибудь новую историю:

– Это был хороший предлог для встреч с Сами и одновременно возможность обманывать себя по поводу истинных ваших намерений.

– О, вы заблуждаетесь относительно моих намерений. Я совершенно искренне любил Сами. Он обладал удивительными талантами. Был исключительно одаренным художником и скульптором...

– И изготовителем подделок.

– Если бы он родился в другое время, то стал бы одним из придворных фаворитов. При дворе Великих Моголов существовала долгая традиция романтических связей с хиджрами. Я узнал об этом, когда собирал материал к фильму.

– Мне это известно. Даже в «Камасутре» описано, как заниматься любовью с евнухом. Итак, вы трахнули Сами и поняли, что вам понравилось. Заставив же поверить в то, что вы являетесь его отцом, вы посвятили его также и в таинства инцеста. Но что же случилось потом?

– Вы постоянно все передергиваете, Розалинда.

– Я видела фотографии, Проспер.

У Проспера на несколько мгновений возникли трудности с готовыми ответами, и тем не менее я видела, что беседа доставляет ему огромное удовольствие. Она была для него чем-то вроде безобидного визита к психоаналитику, у которого вы можете оставить все свое грязное белье, накопившееся за долгие годы нечистоплотной жизни. В конце концов, кто же поверит на слово сумасшедшей?

– У меня с Мирандой все не очень хорошо складывалось... – наконец произнес он. – Разница в возрасте, всякое другое... потом она забеременела. Поначалу это никак не отразилось на моих отношениях с Сами. Всякий раз ему требовалось чуть-чуть больше, чем прежде, но все же не слишком много. До того момента, пока он не увидел фотографии в журнале Шомы, фотографии беременной Миранды.

– Классическая ситуация. Любовница не предполагала, что ее дружок продолжает трахаться с женушкой. Но ведь вы-то не трахались, не так ли? В том-то и весь парадокс.

– Но почему же вы в этом так убеждены? – Он улыбнулся и покачал головой. – Трудно отрицать, что страсти в наших отношениях с Мирандой поубавилось, но ведь так бывает почти всегда после нескольких лет супружеской жизни. Но это вовсе не значит, что мы совсем перестали заниматься любовью. Потом Сами начал преследовать Миранду. Вначале просто преследовать. Говорил ей разные вещи. Наконец перешел к откровенным угрозам... Кажется, у него уже тогда были все эти фотографии, и не только с моим участием. Он сказал, что покажет их Миранде, если я не дам ему денег на операцию. – Проспер снова задумался. – Сама по себе операция стоила бы мне двадцать семь сари, двадцать юбок, двадцать семь блуз, два танцевальных платья, девять серег и двести рупий на повитуху. Плюс к этому Сами понадобилось бы определенное вспомоществование на то время, в течение которого он не смог бы работать. Ему на протяжении месяца пришлось бы жить в полном одиночестве, ну и потом, после операции, восстановительный период в течение сорока дней. В общем, для нас, конечно, пустяки. Но у него были и другие требования с политическим уклоном, которые не так легко удовлетворить. И я понял, что могу потерять контроль над ситуацией.

– Могли пострадать ваши сделки с людьми, запечатленными на фотографиях Сами. Итак, вы организовали его убийство. Ну и как же вы заметали следы?

– Я режиссер, не убийца.

– О, несомненно! Вы что-то придумываете и воплощаете в реальность плод своего воображения.

– Этот фильм, возможно, мой последний шанс, неужели вы не видите? Кино ничего не прощает. Это жестокий и требовательный вид искусства. Оно требует денег, сложнейших организационных усилий. И если у меня не будет возможности снимать, моя жизнь потеряет всякий смысл. – Он наклонился вперед, стремясь сократить расстояние между нами в надежде, что я все-таки пойму его. – Найти деньги на фильм было невероятно, немыслимо сложно.

Я рассмеялась.

– Вы имеете в виду те деньги, которые вы стянули у «Фонда Тилака». Итак, Сами стал жертвой на алтаре вашего искусства. Уверена, что мысль об этом несколько утешала его в последние минуты. Но как вы все устроили?

Он покачал головой и снова откинулся на спинку кресла, отчаявшись в моей способности понять те правила, по которым он жил.

– Я ничего не устраивал. Один из моих друзей просто неверно истолковал мои слова. Как оказалось, у него были связи с тем сортом людей, которые...

– ...умеют уговаривать состарившихся жен спрыгнуть с балкона?

Проспер не смог сдержать улыбку, потом взглянул на часы:

– Время перерыва закончилось.

По нему невозможно было сказать, сожалеет ли он о том, что произошло, или вообще не испытывает никаких чувств. Я вспомнила Анменна и тот первый раз, когда мы встретились в «Брич-Кэнди». Это сходство с угрем, настолько скользким, что его не поймать руками. Как они похожи!

Как по подсказке появился человек невысокого роста и занял свое место за пультом управления. Съемка продолжилась без единого сбоя.

– Сейчас мы быстро прокрутим сцену маскарада, – произнес Проспер в громкоговоритель, – а потом продолжим съемку.

История развивается следующим образом: пока шах Джахан лежит на смертном одре – «метафора для ухода с острова», шепнул мне Проспер через плечо, – Шива/Калибан танцует в зеркале и открывает своему бессильному повелителю образ будущего в форме пьесы. Три богини со своей труппой демонов, карликов и хиджр представляют окончательное поражение лидера маратхи Шиваджи/Ариэля, а потом также и поражение Аурангзеба и его империи Великих Моголов и приход англичан. Вся пещера должна превратиться в череду оживших ренессансных карт – с изображением сражений, выигранных и проигранных, границ, раздвигающихся, а затем вновь сдвигающихся. Фантастические создания с полей карт – их играют хиджра и карлики – постепенно переходят к центру.

Пока Просперо/шах Джахан произносит свои знаменитые слова «Окончен праздник...», танцовщицы покидают пещеру – «духи растворяются в воздухе», по словам Проспера – и присоединяются к громадной толпе, несущей статуи Ганеши. Они проследуют к морю на фоне грандиозного зрелища муссона, спроецированного на экран, подобного которому я не видела нигде за пределами американских кинотеатров под открытым небом.

– Нам может посчастливиться с реальными погодными спецэффектами, – сказал Проспер, – если во время съемки начнется настоящий муссонный ливень, как это часто случалось в шекспировскую эпоху – дождь частенько проливался на зрителей.

Позже в ходе монтажа шествие и муссонные спецэффекты будут соединены с кадрами реальной муссонной бури, заснятой за два дня до того без участия актеров.

– Чтобы подчеркнуть нематериальную ткань зрелища, – пояснил Проспер. – А шествие с изображениями Ганпати символизирует возникновение Индии как независимого государства. Мы возвратимся к нему позже. Оно заполнит экран в момент произнесения Просперо эпилога.

– Ганпати, устранитель препятствий. Слишком буквальная интерпретация. Вам так не кажется? – спросила я, хотя и не думала, что этот ублюдок на самом деле нуждался в моем одобрении.

Проспер отмахнулся от моего замечания.

Под рукой не было магических трюков Рэма, чтобы расстроить генеральную репетицию. Это был самый настоящий триумф даже без компьютерных экранов и спецэффектов. Аудитория аплодировала, технические работники улыбались, актеры были довольны. И Проспер ответил на мое напряженное молчание злобной улыбкой, а затем снова повернулся к громкоговорителю.

– Сделаем глубокий вдох и выдох, – сказал он, обращаясь к своей аудитории, как только утихли восторженные восклицания. – Вы все этого так долго ждали. Что бы сейчас ни случилось – дождь, буря, какая угодно катастрофа, – пока я совершенно определенно не скажу вам прекратить съемку, я хочу, чтобы камеры работали непрерывно.

Он поднял свою дирижерскую палочку и повернулся к своим сотрудникам, сидевшим слева.

Мы все ждали.

– И... мотор!

Маскарад прошел превосходно. Я затаила дыхание, когда первый, за ним второй образ появились без малейших заминок на экранах: сквозь колонны храма двигались армии Великих Моголов, статуя Тримурти ожила и приветствовала Ариэля, Калибан превратился в рыбу, затем в лягушку и снова в Шиву. Все это производило впечатление скорее заснятого на пленку спектакля, нежели настоящего кино, однако спектакля завораживающего.

И вновь на стенах возникли шекспировские ремарки: Внезапно Просперо встает и начинает говорить. В конце его речи раздается странный глухой шум и видения исчезают.

И в самом деле, в это мгновение раздался странный глухой звук. И в первый раз за все время Проспер нахмурился. Но Бэзил как ни в чем не бывало продолжал:

– ...в этом представленье актерами, сказал я, были духи. И в воздухе, и в воздухе прозрачном, свершив свой труд, растаяли они...

Когда богини и их служители начали свой медленный танец, постепенно покидая пещеру, я услышала, как человек за пультом управления сказал:

– Что это такое?

– Что? – спросил Проспер.

– Вон там.

Он указал в угол экрана, где до этого мгновения специальный механизм выдувал тончайшую паутину для «тучами увенчанных гор» Бэзила. Что-то явно случилось. Мы наблюдали, потрясенные, за тем, как паутина начала вдруг непомерно разрастаться. Все больше и больше нитей влетало в студию. Большой вентилятор – включавшийся между съемками отдельных эпизодов для борьбы с чудовищным жаром от студийных осветительных приборов – заработал с жутким грохотом, словно гигантский миксер. То же самое произошло и с одним из механизмов, призванных вызывать ветер. Потом включился и следующий.

Затем случилось самое страшное. Тончайший фон с изображением старинных карт, запечатлевших закат империи Моголов, вряд ли способный выдержать нечто большее, чем тяжелое дыхание Бэзила, стал раскачиваться, рваться и падать длинными полосами вокруг величественной фигуры актера. Постепенно его ноги скрылись под быстро растущим кучевым облаком из невесомой ткани. Но, несмотря ни на что, великий мастер продолжал свой монолог:

– Вот так, подобно призракам без плоти, когда-нибудь растают, словно дым, и тучами увенчанные горы, и горделивые дворцы и храмы, и даже весь – о да, весь шар земной.

Маленькая нимфа, ножки которой запутались в липких нитях паутины, упала на самый большой монитор. На него в это мгновение проецировалась гравюра с изображением первого театра парсов в Бомбее. Когда девушка ударилась об экран, он разбился вдребезги и искры разлетелись в разные стороны.

Техник уставился на Проспера в надежде получить какие-то указания. Проспер молчал. Он сидел неподвижно, словно прикованный к стулу. Только когда нимфа упала, он кивнул. Казалось, Проспер ожидал этого. В тот момент, когда механизм, производивший туман, вышел из-под контроля, он начал постукивать свой дирижерской палочкой по панели управления, как будто отбивая какой-то ритм, понятный ему одному. Сошел с ума, подумала я.

Механизм по производству тумана снова заработал. Небольшое количество плывущего низом тумана, как правило, создается путем заливания горячей воды в ванны с сухим льдом. Полученный в результате туман направляется в нужную сторону с помощью специального вентилятора. Для создания большего количества тумана или дыма используются особые механизмы, которые наполняют жидкостью и подключают к источнику электрического тока. В данном случае туман состоял из мелких капелек масла, которые в случае неосторожного обращения могли серьезно повредить оборудование. Но в создавшейся ситуации, естественно, не могло идти и речи об осторожном обращении с ними. Туман заполнял съемочную площадку подобно пелене муссонных облаков, затягивая все поверхности коварной пленкой, на которой уже успел поскользнуться не один неосторожный актер.

К этому моменту оба инженера уже даже перестали делать вид, что заняты работой. Впервые за десять минут Проспер заговорил:

– Продолжайте снимать.

Наверное, он все-таки сломался от слишком сильного напряжения, подумала я.

Фигура Бэзила исчезла в тумане, но его роскошный непобедимый баритон продолжал звучать:

– И как от этих бестелесных масок, от них не сохранится и следа...

Золотые шары, которые должны были висеть в подсвеченных струях воды (воспроизведение одного из фокусов Саломона Де Каюса), начали разлетаться по полу пещеры. Взгляд Проспера неудержимо притягивался к одному из внешних мониторов. Я заметила, что музыканты, находившиеся слишком далеко, чтобы понять, что происходит, заиграли свою изощренную мелодию. Исполнитель на табла стал отбивать ритм раги, сходный с пульсами старого кокаиниста и с моим. Многолюдная толпа паломников со статуями Ганеши, увидев облака тумана, выплывающие из пещеры, приняла их за часть общего плана Мастера, и подняла статуи, приготовившись к вхождению в море.

– Продолжайте снимать, – снова произнес Проспер очень спокойным и уверенным голосом.

Он улыбался.

И только тогда я поняла, что же все-таки происходит и что он скорее всего победит и на этот раз.

Вход в пещеры был умело превращен художником в слегка «индианизированный» театр якобитского периода с так называемыми небесами, закрывавшими и защищавшими половину открытой сцены, над которой нависал купол в стиле Моголов вместо английской «голубятни».

На протяжении съемок фильма Проспер держался условностей, характерных для театров шекспировской эпохи, что позволяло ему снимать ночные сцены на залитой солнцем площадке. Теперь же, глядя на экран монитора, я видела танцовщиц, карликов, прокаженных, заклинателей змей, выходящих из пещеры, прикрывая глаза рукой от ослепительного солнца, а вздымающиеся клубы искусственного тумана придавали им облик актеров, спасающихся от чудовищного пожара, вспыхнувшего за кулисами. Кадры, которые я видела на мониторе, обладали удивительной, незабываемой силой.

Фильм моего свояка, несомненно, станет художественным триумфом. Шедевром.

– Мы созданы из вещества того же, что наши сны... – произнес Бэзил.

Камера медленно отъехала назад, чтобы в полном объеме вместить все величие грандиозного зрелища, созданного Проспером Шармой.

В это мгновение появилась первая хиджра. Бина, сбросившая вуаль, под которой открылась вторая кожа из латекса с такими же шрамами, как у Сами, кожа, иссеченная и изрезанная, с широкими браслетами из обнажившихся сухожилий на запястьях. Это почти и в самом деле была кожа Сами, взятая напрокат у Сатиша с его модели.

Проспер начал было отрицательно покачивать головой и вроде бы сказал:

– Нет, – но слишком тихо, чтобы его кто-то мог расслышать среди грохочущей музыки.

За Биной последовала вторая хиджра с такой же кожей из латекса, на этот раз имитирующей кожу Майи. Вскоре длинная вереница Сами и Май танцевала на всех мониторах, расставленных перед нами. И, перекрывая звуки живой музыки, звучала запись голоса Майи из того ее последнего фильма, который я так хорошо помнила:

Уличный торговец пиратскими аудиокассетами с радостью продал нам старую запись песни.

Камера отъехала назад. И мы увидели, что там, где над съемочной площадкой на громадном экране должны были реветь морские валы сезона дождей, вместо них предстала живая картина из украденных фотографий Сами, скопированных нами прошлой ночью и проецируемых на экран одна за другой со специфическим дрожанием, характерным для плохой анимации.

Несмотря на то что Проспера на этих снимках было практически невозможно узнать из-за сильного искажения в ходе оцифровывания, другие лица были вполне узнаваемы. Некоторые из изображенных на фотографиях имели друзей, деловых партнеров, политических союзников или (что значительно хуже) врагов среди присутствующих здесь важных персон. И пока камера переходила с одного знакомого лица и менее знакомой задницы на другое, всем постепенно становилось ясно, что же все-таки происходит.

– Остановить! Вырезать! – крикнул Проспер, но слишком поздно.

Послышался звук лопающихся ламп, и один за другим из строя вышли несколько софитов.

– И распечатать, – добавила я.