Лед и вода, вода и лед

~~~

Молчание длиной в вечность. Наконец Андерс прокашливается:

— Я был на ней женат.

Он произносит это впервые. Был женат. А не просто «женат». Глаза Сюсанны расширяются.

— Вы были женаты на Еве?

Он чувствует, как пот выступает на верхней губе, и торопливо проводит по ней рукой. Как провинившийся ребенок. Как мальчишка, не знающий, как извиниться. Поэтому для ответа находится единственное слово:

— Да.

— Господи, но как…

Она осекается посреди фразы. Сообразила, видимо, что вопрос будет бестактный. Несмотря на это, ему удается улыбнуться ей:

— Да я и сам иногда удивляюсь…

Взгляд ее блуждает, она ищет, что бы такое сказать. Что-нибудь менее бестактное. Находит и смотрит ему прямо в глаза:

— Этот снимок сделала я.

Только теперь он замечает, что крепко сжимает в кулаке остатки порванной фотографии. Разжав ладонь, он смотрит на клочки:

— Вы, наверное, хотели ее взять?

Сюсанна выпрямляется, заложив руки за спину, и продолжает смотреть ему в глаза:

— Нет. Совершенно не хотела.

Повисает молчание, потом он улыбается. Она улыбается в ответ, но очень коротко, словно слабый огонек вспыхнул и сразу погас.

— На ней ведь был и Бьёрн, — произносит она. — Раньше. Он стоял на этом снимке рядом с Евой.

Андерс поднимает брови:

— Бьёрн Хальгрен? Ваш брат?

Ее взгляд мечется. Словно Андерс давит на нее. Словно ляпнул что-то неуместное.

— Двоюродный брат на самом деле. Но мы выросли вместе, как родные брат и сестра.

Он молча кивает. Толком не знает, что тут следует сказать, судорожно ищет слова, прежде чем набрать воздуха и продолжить:

— Значит, она отрезала его. Прежде чем мне фотокарточку подарить.

Улыбка снова затрепетала на ее губах.

— Хорошо.

Что хорошо? Он спохватывается в последний миг и снова улыбается, хоть и чуть менее сердечно, а потом говорит:

— Но я уверен, что она сохранила его снимок. Ева никогда не расставалась с вещами просто так.

Взгляд Сюсанны опять убегает.

— Не то что с людьми.

Эту тему следовало бы развить, но он не отвечает, просто склоняет голову и снова смотрит на четыре кусочка фотобумаги на ладони.

— Вы давно разошлись?

Она спрашивает робко. Осторожно. Андерс не отвечает и не смотрит на нее, он сжимает ладонь, делает шаг в сторону и выкидывает обрывки в корзину для бумаг.

— Да нет, — произносит он затем, не вполне сознавая, что именно отрицает. — Пойду-ка я позавтракаю.

После чего поворачивается и идет в кают-компанию.

Сюсанна входит туда не сразу. К этому времени Андерс успевает уже усесться за крайний столик, у самого входа. Место выбрано тщательно и не без расчета. Чтобы иметь возможность, как только Ульрика войдет, улыбнуться ей такой же улыбкой, какой улыбнулась она, когда в четвертом часу ночи вышла из его каюты.

— Пора, забор проб, — сказала она, одеваясь. Сам он лежал на койке, молча и неподвижно, пытаясь понять, что же, собственно, произошло. Между ними. Между Ульрикой и Андерсом. И преобразило ли его самого это произошедшее, сделало ли другим? Ведь прежде он, не облекая это в слова, сумел, однако, убедить себя, что больше никогда и ни за что не сможет переспать с женщиной, не нанеся морального урона всему женскому полу. Потому что он ведь никудышный любовник. Он жалок в постели. Вонючий волосатый тип, годами заставлявший Еву каменеть при своем приближении, а потом обреченно вздыхать. Неуклюжий и толстокожий, неспособный, как она ему объяснила, даже представить себе, как он выглядит в глазах действительно чувствующего человека, такого, как она, воспитавшего и взлелеявшего свою чувственность.

А прошлой ночью он все-таки переспал с Ульрикой. И она не отпрянула, когда он ее коснулся. Она была мягкой, теплой и податливой. Целовала его открытым ртом. Ее соски затвердели. Ее лоно стало влажным. И она задрожала в тот самый миг, когда он кончил, задрожала и застонала, и он почувствовал, как ее влагалище сжалось вокруг него и как теплая влажная волна…

Он, сморщившись, наклонился над подносом с завтраком. Не надо про это думать. То, что он пережил с Ульрикой, требует бережного обращения. Не та это вещь, которую можно просто сидеть и вспоминать за завтраком, просто чтобы пощекотать себе нервы. Воспоминания быстро изнашиваются. Он слегка улыбнулся, подумав: это он спрячет в сердце. Не рассказывая. Не обдумывая. Да, именно так. Потому что произошло то, что за пределами любых слов. Нет слов для такого чувства, когда отступает всякая тяжесть, когда ты настолько легок, что можешь летать, но, однако, настолько силен, что сможешь нести всю планету, поднять ее, кинуть, точно мячик…

Стоп. Он смотрит на вареное яйцо и чуть вздыхает. Так тоже не пойдет. Для подобного взрыва чувств имеются обозначения, и довольно нелицеприятные. В особенности применительно к врачу. Слова, которые он сам не раз писал в карточках и направлениях и которых, как он знает, надо остерегаться. И, заставив себя сделать глубокий вдох, он поднимает ложечку, стучит по скорлупке, а потом счищает ее, поглядывая по сторонам.

Большинство уже позавтракало. Только несколько человек еще сидят поодиночке за серыми столиками. Йон угрюмо наклонился над своим кофе, за несколько столиков от Андерса, и рассеянно перебирает пальцами лепестки пластмассового цветка в глиняной вазочке. За другим столиком сидит Роланд и читает, близоруко склонившись над какой-то бумагой. Андерс хмурится. Не пора ли Роланду обзавестись очками? Но секундой позже Андерс уже забыл об этом — за третьим столиком слышатся раскаты смеха. Кто-то пошутил. Роберт, надо думать, ведь он единственный улыбается, но весьма довольной улыбкой, а все остальные — Бернхард с Эдуардо и две американские исследовательницы — смотрят на него и хохочут вовсю. Андерс морщится. Всегда неприятно, когда смеются, а ты не знаешь, по какому поводу.

И тут входит Сюсанна. Она повторяет свой вчерашний маневр, скользит взглядом по Андерсу и безразлично кивает, словно он первый встречный, а не человек, чья жизнь столь очевидно пересеклась с ее собственной, и устремляется к буфетному столу. Берет кофейную чашку, половинку грейпфрута, хлеб, масло и…

— Привет.

Голос Ульрики пронзает его, и на десятую долю секунды Андерс забывает, кто она, кто он сам и почему на него накатывает это огромное тепло, — а потом снова становится собой и улыбается ей:

— Привет. Все хорошо?

— Ну да. Ты хочешь один посидеть или…

— Да нет же. Не хочу, совершенно не хочу…

Он отвечает слишком поспешно и, наверное, с излишним рвением. Ульрика смотрит, чуть колеблясь, потом кивает и проходит к буфетному столу. Становится рядом с Сюсанной, здоровается, та здоровается в ответ, потом Ульрика о чем-то спрашивает, выслушивает ответ, берет хлеб и снова что-то говорит, коротко глянув через плечо, когда от столика Роберта в очередной раз доносится смех, потом кивает Сюсанне, протягивающей термос с кофе, и наливает кофе ей в чашку. И отходит, держа в руках поднос, остановившись, только чтобы пропустить этого Йона, угрюмо перешедшего ей дорогу. Улыбается и здоровается, но не получает ответа. И продолжает путь в том же направлении. К столу Андерса. Но не прекращая разговора с Сюсанной, а Сюсанна идет за ней след в след и явно тоже к столику Андерса.

Черт.

Надо взять себя в руки. Следить за своим лицом. Не показывать разочарования, как и рвения. Держать любопытство в узде, теперь, когда Сюсанна усаживается напротив него, не задавать тех вопросов, которых он еще не задал. Не демонстрировать свою радость. Не позволить никому — даже самой Ульрике — догадаться, что он влюблен, что внутри у него все дрожит, как у пятнадцатилетнего подростка.

Раньше было проще. Когда он был молод. Никогда он не ложился в постель с женщиной, не зная, кто она такая. О тех четырех девушках, которыми ограничивался весь его сексуальный стаж до того, как он встретил Еву, он знал все: встречался с их родителями, братьями и сестрами, успел побывать у них на даче и погулять с ними на детской площадке, его родители уже приглашали их на ужин, во время которого он с легкой снисходительностью смотрел, как они болтают и хихикают с его сестрой, — прежде чем решался приступить собственно к их раздеванию. Нынешний опыт был совершенно новым. Когда тебя завлекает в лабораторию и соблазняет улыбающийся профессор, о котором ты не знаешь вообще ничего. Например, замужем она и есть ли у нее дети…

Он поднимает чашку и отпивает кофе в тот момент, когда обе подходят к столику. Кофе чуть теплый, успел остыть, пока он тут сидит. Ну и хорошо. Кофейная горечь помогает держать лицо под контролем. Он поспешно прикрывает глаза, пока Ульрика и Сюсанна отодвигают стулья и садятся рядом с ним, потом снова открывает и вежливо улыбается. Он — это снова он. Андерс Янсон. Благоразумный врач общего профиля.

— Как дела?

Ульрика стремительно взглядывает на него, прежде чем ответить такой же вежливой улыбкой:

— Хорошо.

Сюсанна кивает, но ничего не говорит. Несколько мгновений длится молчание.

— А я сегодня утром белого медведя видела, — сообщает затем Ульрика. — Во время забора проб.

— О! — говорит Сюсанна.

— Самка с двумя детенышами. Всего в пятидесяти метрах.

Андерс чуть кашляет:

— Сфотографировать не удалось?

Она улыбается еще шире и строит ему глазки. Ага. Именно так это называется. Строить глазки. Внутри все сжимается от радости, и он улыбается в ответ. Внезапно ему опять пятнадцать лет.

— Нет, — говорит Ульрика. — Фотоаппарата с собой не было. Я же пробы брала.

— Как жалко, — говорит Сюсанна.

Снова все замолкают, но молчание теперь другое. Новое. Более спокойное. Андерс, отпив еще глоток остывшего кофе, поднимается было, чтобы принести еще, погорячее, когда Ульрика говорит:

— Так у вас нашлись общие знакомые…

Он, замерев, опускается обратно на стул. Под грузом собственного изумления. И одновременно ощутив вдруг невероятную легкость.

— Да, — говорит Сюсанна, подняв глаза от грейпфрута. — Мой брат какое-то время встречался с бывшей женой Андерса. Давным-давно. Пару веков назад.

Ульрика чуть улыбается, — не потому, что сказанное кажется ей забавным, а просто ободряя Сюсанну.

— Мы живем в маленькой стране, — говорит она. — Все всех знают.

Андерс по-прежнему сидит молча, взгляд его блуждает. Он смотрит сперва на Ульрику, потом на Сюсанну, потом снова на Ульрику. Она поднимает чашку и делает глоток.

— А что с ним все-таки случилось? — спрашивает она. — Удалось это когда-нибудь узнать?

~~~

— Иногда мне кажется, что он все еще жив…

Сюсанна слышит себя и поражается. Обычно она не рассказывает о том, как Бьёрн пропал. О нем как мальчишке, брате, кузене и рок-звезде — это да, но никогда о том, как он растворился во тьме и превратился в воспоминание. А вот теперь она сидит с двумя едва знакомыми людьми — симпатичным профессором океанографии и чуть менее симпатичным врачом, мужчиной, у которого когда-то хватило ума взять и жениться на Еве, и говорит то, что никогда никому не говорила.

Она тут же спохватывается, пытается забрать слова назад:

— Но естественно, это не так. Он умер. Наверное, в ту самую ночь. Или вскоре после этого.

Андерс кивает, соглашаясь. Словно это само собой разумеется. Ульрика не столь уверена.

— Но ведь его так и не нашли?

Сюсанна опускает взгляд на свой грейпфрут и качает головой. По идее, должны бы понять. Вполне ясный сигнал, что ей не хочется это обсуждать. Но Ульрика не позволяет себя остановить.

— Тогда я и начала читать газеты, — говорит она. — Когда ваш брат пропал. Мне было одиннадцать, до этого я никогда не интересовалась тем, что пишут в газетах. А тут начала. Просматривала каждую заметку о его исчезновении.

Сюсанна молча кивает. Ульрика тут же улыбается:

— Первые полгода я их все вырезала и складывала в коробку из-под ботинок. Думаю, до сих пор все это где-то лежит. Помню, была еще какая-то история о девушке из Несшё…

— Бритт-Мари Самуэльсон?

Сюсанна опять немало поражается самой себе. Она продолжает рассказывать об исчезновении Бьёрна. Называет имя той отвратительной женщины. И тем не менее ухитряется говорить как обычный, нормальный человек. Наверное, просто время уже пришло. Все-таки миновало почти сорок лет.

— Да, — говорит Ульрика. — Вроде бы так ее звали. Она говорила, что помогла ему убежать.

Сюсанна кивает.

— Да, — говорит она. — Я тоже про нее читала. Но я не знаю, чему верить.

Это правда только отчасти. Потому что она не только читала о Бритт-Мари Самуэльсон, а еще встречалась с ней. Перед глазами возникает картина. Сюсанна видит себя, взвинченную и несколько замученную, за столиком на Дне книги в Йончепинге и надписывающую свой первый детектив. Она еще не знает, гордиться им или стыдиться, он имеет спрос, исключительный успех, и у нее за спиной издатель потирает руки, но в то же время ей неловко, что книга далась так легко, что писать оказалось так просто. Тем не менее она, разумеется, приветливо улыбается и надписывает один экземпляр за другим, не позволяя никому догадаться, что перед ними на самом деле сидит несостоявшийся поэт, женщина, имеющая позади не один провалившийся проект, дочь, которой следовало исчезнуть самой вместо ее брата, жена, бросившая мужа меньше чем через три месяца после свадьбы, психолог, так и не получивший диплома, романистка, которая сожгла свой первый роман, — хотя он был хороший, хотя это была единственная по-настоящему значительная книга, ею написанная, а вместо этого написала пустяковый детектив, — и видит, как очередь к ее столику тянется из самого коридора и что к ней очередь длиннее, чем ко всем остальным авторам.

Поэтому она не сразу замечает эту женщину, стоящую возле ее столика, женщину примерно ее лет, с крашенными хной волосами и землистым лицом. Из тех терпеливец, которых с места не сдвинешь, которая простояла почти сорок пять минут, не сводя с нее взгляда. Когда по завершении раздачи автографов Сюсанна встает, женщина делает шаг вперед, кладет руку на рукав Сюсанниного пиджака и говорит:

— Это я. Бритт-Мари Самуэльсон. Нам надо поговорить.

Имя пробуждает смутные воспоминания. Неясные и неприятные. Сюсанна отдергивает руку:

— Мне очень жаль, но я…

Она продолжает пятиться, но это бесполезно — за спиной уже стенка. Тогда Сюсанна с любезной улыбкой протискивается сквозь толпу перед столиком, толпу разговаривающих женщин, улыбающихся женщин, смеющихся женщин и нескольких серьезных мужчин, но женщина с крашенными хной волосами не отстает, она идет за ней по пятам и говорит не умолкая:

— Вы должны меня выслушать. В полиции так и не захотели меня слушать, они думали, что я все вру. Да, они дошли со мной до того сарая, но только чтобы от меня отделаться, они как вошли туда, так и вышли. Сказали, не нашли там ничего, доказывающего, что он там побывал. Там валялось, естественно, несколько окурков на полу, но они, дескать, могли появиться и позже, так что полиция не станет этим заниматься, и вообще…

Сюсанна успела забежать в туалет и закрыться в кабинке, прежде чем вспомнила толком, кто такая на самом деле Бритт-Мари Самуэльсон. Это она писала письма Элси и звонила Инес, это она пробралась на поминальную службу и рыдала так громко, что слезам остальных просто не осталось места. И вот теперь она стоит, не прекращая говорить, перед Сюсанниной туалетной кабинкой. Сюсанна чуть медлит, потом понимает, что сбежать нет никакой возможности, и, открыв наконец дверь, выходит и смотрит женщине в лицо. Значит, вот она какая, Бритт-Мари Самуэльсон. Та, что когда-то была девчонкой и давала интервью для «Афтонбладет», а потом чуть не для каждого журнала. Теперь она уже не девчонка. Испитое сорокапятилетнее лицо. Морщинки вокруг глаз. Впалые щеки. Серые глаза. Взгляд — Сюсанна колеблется — диковатый. Да. Увы. Никак иначе его не описать. Диковатый.

— Простите, — говорит Сюсанна и сама слышит, как натянуто это у нее выходит. Почти высокомерно. — Но я не вполне понимаю, о чем вы говорите.

Это, естественно, ложь. Но ложь, в которую Бритт-Мари верит, она так глубоко вздыхает, что кажется, из нее вышел весь воздух, она вся оседает, как сдутый шарик, делаясь меньше и бесформенней. Смотрит Сюсанне в глаза и опускает взгляд.

— Я говорю о Бьёрне, — произносит она. Голос теперь звучит глуше. — Вашем брате.

— Двоюродном брате, — уточняет Сюсанна и направляется к раковине, набирает мыла из дозатора и принимается мыть руки.

Женщина пожимает плечами у нее за спиной. Их взгляды встречаются в зеркале.

— Мне никто никогда не верил… Никто не хотел выслушать.

Ложь, и обе это знают. Уж газеты-то ее выслушали. Но Сюсанна, схватив бумажное полотенце, поворачивается и смотрит женщине в глаза:

— Я вас слушаю.

Бритт-Мари поднимает глаза, нерешительно разглядывает ее.

— Ну, — говорит Сюсанна. И присаживается на маленький табурет. Бритт-Мари, поколебавшись, усаживается на другой.

— Всю жизнь себя поедом ем, — говорит она, — что прождала целый месяц, пока пошла в полицию. Но мне же было всего шестнадцать…

Рассказ струится из нее медленно и обстоятельно. Ее родители развелись, когда она была маленькая. Мама работала на обувной фабрике, сама она была няней в доме учителя Совместной гимназии и представляла себе собственное будущее где-то далеко, не в Несшё. Она всегда приходила в Народный парк, когда приезжали тогдашние рок-группы, обычно пролезала через дырку в ограде, денег на билет не было, так что…

Сюсанна нетерпеливо заерзала. Но Бьёрн? Что она собиралась сказать о Бьёрне?

— Ну, — сказала женщина, — вы же там были. Я читала в газетах. Сами видели, что там на сцене-то случилось.

Сюсанна кивает. Она помнит это отчетливо, каждую секунду, каждое движение. Как стояла вдалеке от сцены, прислонившись к ограждению. Помнит собственное изумление, когда Роббан вышел на сцену и начал пантомиму. Свой чуть виноватый смешок, невольно вырвавшийся у нее из горла при виде смеющегося Пео, но застывший на губах, когда Бьёрн повернулся и выронил микрофон…

— Я первая выбежала на сцену, — говорит Бритт-Мари и шмыгает носом. Она теперь тараторит, не ища слов, будто выучила текст заранее и теперь шпарит наизусть. Как половина публики вдруг ринулась за ней следом. И как этот идиот охранник, Свенсон его звали, бросился на Бьёрна и оттащил от Роббана, хотя все считали, что поделом ему, ну, Роббану, сам виноват, и как ее подруга Агнета укусила Свенсона за руку, и как Бритт-Мари потом…

Сюсанна закрывает глаза. Она узнала этот рассказ. Она его уже помнит почти наизусть. Читала и в «Афтонбладет», и в «Орэт Рунт», и в «Аллерс». Сперва каждый год. Потом раз в десять лет. Бьёрн исчез, и для Бритт-Мари это стало смыслом жизни. Придало ей некий статус. И вот теперь она хлюпает носом. Со слезами в голосе, а может, и на глазах тоже.

— Я-то пошла в полицию только через месяц, — говорит она. — А они не поверили. Да, дошли со мной до сарая…

Она уже поднимает руку, чтобы отвести челку в сторону и повторить все сначала, еще раз рассказать то, что только что рассказала, когда Сюсанна встает и смотрит на нее, стоит перед ней, совершенно прямая и неподвижная, и принуждает к молчанию собственным молчанием. Бритт-Мари так и сидит, раскрыв рот, и ждет, и пусть ждет. Сюсанна внимательно разглядывает ее всю, от нечищеных сапог до растрепанных волос, потом медленно покачивает головой и произносит:

— Брр!

И выходит из туалета.

Потом она долго раздумывала насчет этого междометия. Что оно, собственно, вмещало. Презрение, разумеется, и справедливое презрение, поскольку Сюсанна подозревала за этим взрывом эмоций Бритт-Мари тайное сладострастие и расчет. К тому времени прошло уже почти тридцать лет с тех пор, как это случилось, но Бритт-Мари по-прежнему оставалась шестнадцатилетней, слава едва задела ее, чуть коснулась, но Бритт-Мари ухватилась за нее и не собиралась отпускать. И все же: под презрением пряталось нечто иное. Чувство вины. Понимание, если не сочувствие. На каком основании ей презирать Бритт-Мари Самуэльсон, никогда не имевшую того, что имела Сюсанна? Это с одной стороны. А с другой — был под этим презрением и еще один слой, более глубинный слой презрения. Как может человек быть настолько глуп, чтобы столько лет пережевывать одно и то же? И какой надо иметь вкус, чтобы выкрасить волосы чуть не в багровый цвет? И что за невероятная бедность такая, что обувь нельзя почистить?

И все-таки это был не ответ. Теперь она это понимала. Не это презрение заставило ее сказать «Брр!». И не забота о памяти Бьёрна. А то, что она разглядела и узнала за отрепетированными фразами Бритт-Мари. Злобу. Злобу неудачника, которую он выпустит, как кошка когти, и глубоко вонзит при первом удобном случае. Злобу, похожую на злобу Ингалиль.

Брр!

Сюсанна вздрагивает. Она снова в кают-компании на борту «Одина». Сидит рядом с Ульрикой, явно ни капельки не склонной к злобе, напротив Андерса, который, похоже, умеет держать свои склонности в узде. По большей части, во всяком случае. Теперь они разговаривают друг с другом, и глаза у них сияют. Сюсанна не удерживается, чтобы не улыбнуться им. Ага. Влюбленные. Она поднимает чашку с кофе в молчаливом тосте. Счастья вам!

— Прекрасный денек сегодня, — говорит Ульрика. — Пойду-ка я на палубу.

— Да, — вздыхает Андерс. — И я.

Ульрика взглядывает на Сюсанну, чуть неуверенно:

— Вы извините нас?

Сюсанна улыбается в ответ:

— Ну конечно. Еще увидимся.

— Да, — снова произносит Андерс. — Увидимся.

~~~

И в самом деле день прекрасен, наверное, последний погожий летний день во льдах. Всего несколько градусов мороза. Яркое солнце. Синее небо. И бесконечность нетронутого льда по обе стороны «Одина», белого льда с тонкими бирюзовыми прожилками. Андерс вдруг ощущает дикое желание что-нибудь выкрикнуть на весь этот белый простор, но, естественно, этого не делает. А проходит на бак и встает рядом с Ульрикой на смотровую ступень, перегибается, как и она, через фальшборт и смотрит вокруг.

— Смотри!

Ульрика указывает на небольшую полынью, бирюзовое пятно на белой поверхности, и он вдруг замечает двух рыб, лежащих в талой воде, как черный знак Инь-Ян, а в следующий миг громада «Одина» надвигается на них, их затягивает под корпус, и они исчезают, проглоченные темной водой.

— Полярная треска! Сайка!

В голосе Ульрики нескрываемая радость. Андерс смотрит на нее и улыбается в ответ:

— Думаешь, они спасутся?

Она рассмеялась, сверкнув белыми зубами.

— Да конечно, ничего им не сделается. Но сайку так редко можно увидеть. У нас несколько лет назад один парень ими занимался. Часами стоял и высматривал, каждый день, но так ни одной и не увидел… А мы — сразу двух. Вот так.

— Нам сопутствует удача.

Она смотрит на него и улыбается, потом кладет руку ему на плечо и, прижавшись щекой к его груди, трется о его синюю куртку.

— Да, — говорит она. — Я в это верю. Что нам с тобой сопутствует удача.

Он насвистывает, когда возвращается в каюту. Просто не может удержаться, хотя знает, что это глупо и что он напрочь лишен слуха. Хотя… Он вдруг замолкает и застывает на месте. Кто сказал, что свистеть — глупо? И кто сказал, что у него нет слуха?

Ева. Но теперь он свободен от Евы. Теперь он волен свистеть столько, сколько хочет. И радоваться, сколько хочет.

Ульрика — вдова. Муж умер пятнадцать лет назад. А еще у нее есть сын, девятнадцатилетний парень, который только что, кстати, поступил на медицинский. И отец с матерью, которые всю жизнь ей помогали, поддерживали и радовались за нее, каждый день ее жизни. Она спокойная и веселая, ответственная и заботливая. Счастливая. Первый по-настоящему счастливый человек, которого он встретил. И она заразит его своим счастьем, он это знает. Он это уже чувствует.

Они обнимались. Стояли на баке лицом к лицу и держали друг друга в объятьях, так что всякому человеку, случайно увидевшему их, с мостика или пеленгаторной площадки, через иллюминатор камбуза или какого-нибудь из контейнеров, было видно, что они обнимаются. Что они нравятся друг другу. Что они вместе.

Он удивляется, как быстро приходит ответ. Всего через два часа. Он пробуждается от дневной дремы и улыбается, глядя в потолок, смутно припоминая радостный, смеющийся сон, потом садится и несколько раз моргает. Идет к столу и проверяет почту. И вот пожалуйста. Ответ.

Андерс улыбается и потягивается, когда в компьютере снова блямкает. Очередное сообщение. С адреса Бенгта Бенгтсона.

На этот раз он не склоняет голову набок. Даже и не думает. А ставит пальцы на клавиатуру и отвечает.

Он закрывает ноутбук и опять потягивается. За окном сияет солнце. На небе ни облачка.

~~~

«Один» движется дальше сквозь великолепный день. Ставит нос на ровную белую поверхность и давит, круша и на миг обнажая ее бирюзовую изнанку, а потом крошит лед под килем, спасая от голода одну-двух саек в луже талой воды, предлагая им взамен океанское изобилие пищи и возможностей, наслаждений и опасностей. Над судном кружит несколько полярных крачек, и Йоран из радарной так вопит, что Ларс, орнитолог, морщится, стоя на палубе, и раздраженно сдвигает наушники. Ну да, видит он этих крачек. Обычные полярные крачки, не с чего так заводиться.

— Но тут еще кое-что. Голубки, например. Только что видел. Прием.

— Голуби? Тут? Прием.

— Ха. Ты чего? Доктор и Ульрика. Стояли на баке и обнимались. Прием.

— Ага. Да я плевать хотел. Прием.

— Ну и плюй. Прием.

На мостике улыбается обычно хмурый Стюре, передавая спутниковый снимок не менее хмурому Лейфу Эриксону, и после минутного колебания Лейф Эриксон решается улыбнуться в ответ, но совсем коротко. Это редкое событие, и вокруг них становится совершенно тихо, два члена команды и три исследователя удивленно смотрят на них несколько секунд, пока Лейф Эриксон не скалит зубы и не издает звук, отчасти напоминающий рычание. Члены команды отворачиваются, а трое исследователей сосредоточенно утыкаются в свои компьютеры, но еще раз удивленно поднимают головы, когда мимо них проходит Хмурый Стюре, напевая себе под нос. Да. Точно. Хмурый Стюре напевает, причем напевает Бетховена. «К Элизе». Впечатление тягостное.

Бернхард и Эдуардо стоят с камерой на четвертой палубе. Эдуардо установил штатив и, наклонившись, наводит на резкость. Что-то серое мелькает на льду, он зумит, и вот появляются очертания небольшого тюленя, лежащего на спине возле своей лунки и нежащегося на солнышке.

— Смотри, — говорит он Бернхарду и выпрямляется. Тот наклоняется и смотрит сквозь объектив, чуть улыбаясь:

— Этого берем. Народ обожает тюленей.

Эдуардо снова склоняется над камерой. Снимает. А тюлень продолжает лежать, словно позируя, он похлопывает себя ластой по животу, чуть поворачивает голову набок. А когда Эдуардо наконец удовлетворен, тюлень переворачивается и, заплюхав к своей лунке, ныряет, взмахнув на прощанье задними ластами.

— Отлично, — говорит Эдуардо.

— Ничего, — говорит Бернхард и закуривает сигарету.

Виктор оправдан перед лабораторией. Новые замеры показали, что содержание ртути в пробах не зависит от его присутствия. Значит, большие цифры — не его вина, просто-напросто содержание ртути в морской воде стремительно выросло всего за какие-то несколько лет.

— Этим надо заняться, — говорит Ульрика, и вид у нее серьезный. — Так что рассчитывай, что придется сходить еще в несколько экспедиций.

— Конечно, — отвечает Виктор. — Еще бы.

Потом он отворачивается и склоняется над приборами, просто чтобы не показать, что внутри у него все дрожит. Не от радости — у него хватает корректности четко сформулировать это для себя. Кто лучше него знает, насколько опасна ртуть? Но у него в этом году защита, и сказанное Ульрикой значит только одно. Что его возьмут потом на ставку. К ней в институт. А кроме того, экспедиция — это здорово. А у него их в перспективе несколько!

Фрида нагибается и открывает духовку, запах свежих булочек заполняет камбуз. София, остановившись, вытирает руки полотенцем в красную клетку и с наслаждением вдыхает этот запах, прежде чем сунуть полотенце за пояс брюк и сказать:

— А что я видела!

Фрида как раз ставит горячий противень на стол из нержавейки, так что металл скрежещет по металлу.

— Что?

— Доктора с Ульрикой. Они стояли на баке и целовались.

Фрида вытирает ладонью лоб.

— Ага. Ну, рада за них.

— А доктор вроде бы женат…

Раньше София не уходила в море надолго. В отличие от Мартина, за которого она скоро выйдет замуж. Фрида отворачивается, выдавая свою улыбку только голосом:

— Вроде бы да. Только на борту это не считается.

И вот уже пора накрывать на стол к обеду.

Ближе к вечеру погода начинает хмуриться. Сюсанна поднимает воротник куртки, когда выходит на бак, в рукава задувает, когда она снимает варежку, чтобы зажечь сигарету. Это другой холод, влажный и пронизывающий, он проникает под кожу пальцев и пережимает сосуды почти до боли. Она торопится снова надеть варежки, потом встает на смотровую ступень и оглядывается.

Мир начинает меняться. И она видит, как это происходит.

Сначала гаснет солнце, оно уходит за облака, и вот уже свет перестал быть белым. Лед в ответ тотчас тоже меркнет, поначалу он жемчужно-серый, а потом делается все тусклее, по мере того, как небо становится все пасмурнее. Бирюзовые лужи талой воды тоже темнеют, цвет их густеет до почти темно-синего, чтобы спустя всего несколько секунд стать черным. В тот же миг горизонт исчезает, туманная мгла оттесняет его едва заметную линию за край мира, секундой позже начинается дождь, нет, снег, колючая метель, шквалистые порывы ветра несут ледяную крупу, и больше ничего не видно. Меньше чем за минуту мир успевает сжаться, так что от него остается только квадратный метр палубы.

Сюсанна, съежившись, роняет окурок в неведомое белое пространство, туда, где только что был лед и, надо надеяться, есть по-прежнему, натягивает капюшон и почти бегом кидается к двери. Шквал рвет с нее куртку, вздувает на спине, в какую-то секунду кажется, что он вот-вот поднимет Сюсанну, перенесет через палубу, через фальшборт и бросит на лед, где-то далеко в этой белой неизвестности, — чего, естественно, не происходит. Ветер налетает, толкает и тащит ее, но поднять не может. Сюсанна по-прежнему стоит, где стояла, ухватившись обеими руками за ручку и навалившись всей тяжестью, безуспешно пытается открыть тяжелую дверь. Но ветер мешает ей, он глумливо хохочет и держит дверь, сколько бы Сюсанна ни дергала и ни тянула ее на себя.

Сюсанна быстро сдается и, тесно прижимаясь к переборке, направляется маленькими шажками к трапу, цепляется обеими руками за поручень и дает сама себе страшную клятву не отпускать его, что бы ветер с ней ни делал, потому что тут он бешеный, ничто ему не мешает, здесь он может с легкостью смести ее, повалить, сбить с ног, так что она покатится, как мячик, отскакивая от ступенек с острыми краями. Но она не позволит этому случиться, хотя ветер сдул капюшон и затылок теперь открыт стуже, которая сперва чуть прикусывает за него, а потом впивается мертвой хваткой, хотя тысячи ледяных зерен заставляют ее зажмурить глаза. Она не собирается сдаваться, ни за что на свете, она приставным шагом, как маленькая, спускается по трапу, шаг, еще шаг, шаг, еще шаг, и очень крепко держится за поручень, не останавливаясь даже, когда слезы выступают на глазах, и больше не ежится, и наконец, вечность спустя, ставит ногу на шкафут. Остается всего двадцать пять метров до следующей двери, и к тому же тут снова есть переборка, к ней можно прижаться, опереться спиной и двигаться боком, нащупывая путь пальцами, — потому что хоть Сюсанна и не может открыть глаза, хоть она ничего не видит, но не поддастся искушению шагнуть в сторону, сбиться с пути и исчезнуть в этом непостижимом…

И вот, наконец, другая дверь. Сюсанна поворачивается и тянет ее на себя, тянет обеими руками, но тоже безрезультатно. Шквал снова не дает ее открыть, ветер небрежно привалился к поверхности из стекла и металла и смеется над усилиями Сюсанны, ерошит ее мокрые волосы, велит стуже провести рукой по забранным в хвостик волосам и превратить в сосульку, а потом хохочет в полный голос, когда Сюсанна начинает барабанить в стекло обеими руками, хохочет так, что заглушает ее крик, а потом вновь приказывает стуже, чтобы та…

В этот самый миг дверь открывается, кто-то толкает ее изнутри, и Сюсанна вваливается в коридор, дрожа и пошатываясь. Ветер тянется вслед, пытаясь схватить ее, но ему не удается, в следующую секунду дверь захлопывается, и шторм ревет от досады с той стороны, а Сюсанна прислоняется к стене, переводя дух.

— О господи! — произносит она, моргая. С челки у нее капает вода. Сняв варежку, Сюсанна проводит рукой по лбу.

— Что случилось?

Это Йон. Стоит перед ней и хмурит седые брови, вид у него удивленный и расстроенный. Сюсанна моргает.

— Шторм начался. Я вышла покурить, и тут начался шторм. В один миг.

— Вы не видели предупреждения?

— Какого предупреждения?

— На табло. На площади Одина.

Сюсанна стаскивает сапоги, качая головой:

— Нет. Но спасибо, что открыли. Я сама не смогла.

Он пожал плечами:

— Пошли в курилку?

Сюсанна подавляет вздох. Ей неохота идти в курилку. Неохота сидеть и разговаривать. Хочется к себе в каюту, забраться под одеяло и вспомнить все, что произошло, чтобы потом забыть. Но Йон ведь открыл дверь. Он ее спас, впустив обратно в защищенный мир, а сегодня утром вид у него был такой несчастный, когда она не захотела с ним завтракать, что…

— Да, — говорит она, — конечно…

На площади пусто, как и в курилке. Нигде ни души.

— А где все? — спрашивает Сюсанна, снимает куртку, развешивает ее на кресле, а сама садится в другое. Йон мгновение колеблется, в какую-то секунду кажется, что он собирается попросить ее пересесть к нему на диван, а потом он встречает ее взгляд и усаживается на диван один, пожав плечами.

— Субботний вечер. Все, кто не работает, развлекаются. Или стоят на мостике и любуются непогодой.

Она кивает. Вздыхает:

— Я там чуть концы не отдала…

Йон протягивает сигареты, она берет одну, просит прикурить.

— И часто такое бывает? — спрашивает она затем, глядя на огонь.

— Какое?

— Когда шторм налетает в один миг.

Он снова пожимает плечами:

— Случается.

— А что с «рыбкой»?

— Пришлось поднимать и убирать в контейнер. Слишком большая скорость, слишком толстый лед. Могло ее разбить.

— Так что у вас никаких результатов?

— Да ладно. Вот доберемся до хребта Ломоносова, и все наладится. Там можно будет скорость сбавить и пройти по одному и тому же отрезку несколько раз. Чтобы разбить лед как следует. А сейчас наше дело — просто-напросто ее туда доставить.

Ясно. За окном завывает ветер, но здесь тишина. Слышен только отзвук тяжкого стука двигателей «Одина». Сюсанна затягивается, прикрыв глаза. Спешить незачем. И некуда. Но этой мысли тотчас же возражает другая часть ее «я».

— Я бы все-таки пошла приняла горячий душ.

— Ладно, — говорит Йон.

— Еще раз спасибо, что открыли мне.

Он чуть улыбается.

— Не за что. Придете на вечеринку?

— А что за вечеринка?

— Так ведь суббота.

Она сидит молча, вспоминая грохот музыки, доносившийся из бара, когда она лежала на койке и читала в прошлую субботу. Тогда тоже была вечеринка. Но ей не пришло в голову спуститься туда и принять участие. Другое дело праздник Нептуна, тут все было очевидно. Можно, смутно думается ей. Зайти и посмотреть, как и что. Хотя бы в интересах книжки.

— Да, — говорит она. — Конечно, я приду.

Но Йон все-таки уходит первым, посмотрев на часы и что-то пробормотав, пока она собирает свою разложенную одежду. Когда она выходит на площадь Одина, Йона там уже нет, она стоит одна и смотрит по сторонам. На табло мигает красная надпись: «Штормовое предупреждение! Никому не выходить на палубу без крайней необходимости!»

Сюсанна досадливо поднимает плечи. Ага. Вот оно, предупреждение. Она его не заметила после обеда, она помнит, что даже не взглянула на табло, выходя из кают-компании, просто прошла напрямик к лестнице и поднялась к себе в каюту, к компьютеру. После чего сидела и писала, причем писала довольно долго, а потом просмотрела и была вынуждена признаться самой себе, что написано-то плохо, отвратительно, ниже всякой критики. Иными словами, как всегда.

— Не держи зла на саму себя, — произнесла Элси где-то в глубине ее памяти, и поэтому Сюсанна тут же вскочила, надела куртку и отправилась на палубу — закурить и прогнать этот голос. И шторм действительно прогнал его, Сюсанна не вспомнила об Элси ни разу с тех пор, как солнце скрылось в облаках.

Но теперь Элси вернулась. Теперь Сюсанна, вдруг застыв, стоит посреди площади и видит Элси на больничной койке в Ландскроне. Прошло десять лет с тех пор, как это произошло, но вот оно происходит снова. И не в первый раз. И даже не в сотый. Наверное, в тысячный. Элси смотрит с состраданием на тогдашнюю Сюсанну, хотя это Элси умирает, и поэтому она берет Сюсаннину руку и гладит ее, а не Сюсанна гладит ей руку, и поэтому она шепчет Сюсанне слова утешения.

— Не держи зла на саму себя, — говорит она. — Ты не виновата. Ни в чем из того, что случилось, нет твоей вины. Ни в том, что случилось с Бьёрном, ни в том, что случилось с Инес, ни в чем из этого. Верь мне. Просто так вышло.

Сюсанна кивает, но не смотрит на нее. А смотрит на свою руку, лежащую в ладони Элси, и видит, как другая рука Элси ее гладит. Рука в узорах синих жилок. Кожа дряблая и серая. Но голос вдруг звучит, как прежде. Он молодой и сильный.

— Хватит казнить себя, Сюсанна. Ты существуешь, и ты имеешь право существовать. Наслаждайся жизнью. Порадуйся хоть немножко. Ты ведь живешь, пройдет совсем немного дней, и ты будешь единственной из всех нас, кто еще жив. Кроме тебя, никого не останется. И тогда ты станешь свободна.

И вот я живу, думает Сюсанна. В самом деле. Элси умерла, Инес умерла, Биргер умер, Лидия умерла, видимо, и Бьёрн тоже… А я живу. И не важно, что я автор отвратительных детективов, — зато я живой человек, которому привелось во всем этом участвовать, привелось путешествовать сквозь льды, увидеть айсберги и даже попасть в настоящий полярный шторм…

Она вдруг спохватывается, что, наверное, разговаривает вслух и вообще выглядит странно, и поспешно оглядывается, не видел ли кто. Но никого нет, на площади Одина по-прежнему пусто. И наконец, спустя долгие десять лет, Элси удается ее убедить. Сюсанна имеет право существовать. По крайней мере, теперь.

Она улыбается себе и опускает взгляд. У нее в охапке синяя полярная куртка. В правой руке — сапоги. Снаружи по-прежнему бушует шторм, но сюда ему не добраться. Она в безопасности, ее защищают и прячут металлические борта «Одина». И теперь она спокойно и тихо поднимется к себе в каюту, встанет под душ и будет теплой и чистой. Немножко прихорошится к вечеру. Ради Йона и себя самой.

Мужчина в синем улыбается ей, когда она проходит мимо двери старшего механика, и она улыбается в ответ и даже приветственно взмахивает сапогами, прежде чем ступить на лестницу. Отсчитывает восемнадцать ступенек до своей палубы, девять и еще девять, потом поворачивает направо, в свой коридор, одновременно сунув руку в карман за ключом…

Что это было?

Она останавливается и моргает и пытается понять, что именно она видела. Движение. Что-то черное или темно-синее, поспешно скрывшееся за угол коридора.

Кто это был?

Она стоит не шевелясь еще мгновение, прокручивая разные варианты. Возможно, кто-то направлялся в другой коридор и решил пройти коротким путем, он не заметил ее и поэтому не остановился поздороваться. Или кто-то назначил тайное любовное свидание, как раз в этом коридоре, и поэтому не хочет, чтобы его заметили.

Если только это не тот, кто только что побывал у нее в каюте.

Сюсанна тут же корчит рожу самой себе. Не трусь! Достает ключ и направляется к своей двери. Приготовившись ее открыть.

Я ведь живу, думает она. Я жива, несмотря ни на что.

~~~

«Один» мог бы оказаться единственным судном, существующим на свете.

«Один» и есть единственное судно на свете. Люди на его борту могли бы быть единственными людьми, оставшимися на земле.

Они единственные люди на земле.

Шторм мог бы завывать над ними одними. И стылый мощный лед — вечно лежать в ожидании, что его сокрушит своей тяжестью именно этот корпус. А тюлени и белые медведи — ждать, не шевелясь, когда придет их черед явиться тем, кто на борту.

«Один» мог бы быть некой вселенной.

«Один» — некая вселенная.

Некий мир на пути к иному миру.

~~~

Выйдя из душа, Андерс бросает взгляд в окно. И смотрит, замерев, потом делает пару шагов и тянется за часами, они лежат на столе у компьютера. Смотрит на них. Всего-то полшестого вечера. Однако снаружи уже стемнело. И кажется, что уже наступила ночь.

Он поднимает ворот халата, потом, чуть поколебавшись, подходит к окну и проводит рукавом по стеклу в полуосознанной попытке стереть сумрак и в то же время уговаривает себя, что это, наверное, все-таки стекло запотело, что это пар, который, может быть, просочился из ванной, когда он открыл дверь, а потом закрыл, и в тот же миг понимает, что врет себе. Он все-таки хочет стереть сумрак. И теперь, подойдя вплотную к окну, он понимает почему.

Они покинули мир.

Они где-то в ином месте. Не в Северо-Западном проходе. Не на земле.

Где-то еще.

Ландшафт за иллюминатором выглядит так, как, по представлению Андерса, должен выглядеть ландшафт другой планеты. Марса, наверное. Или Венеры. Ровный белый лед стал бугристым и коричневым, кажется, это каменистый грунт, утесы и скальные глыбы, в нем виднеются глубокие черные трещины и метеоритные кратеры. И небо над ним не голубое и не серое. Скорее бледно-фиолетовое. Почти сиреневое. Небо другой планеты.

Сглотнув, Андерс выпрямляется. Ясно, что это не грунт, не утесы и не скалы. Разумеется, это лед. Они по-прежнему идут сквозь лед, потому что «Один» движется вперед, это видно, это ощущается, и никакое судно, даже «Один», не может вдруг оказаться посреди пустыни. Это коричневое — наверное, что-то другое, какой-то мох, что ли…

Это надо сфотографировать. Еще бы! Он приоткрывает иллюминатор, вслушивается в шторм, но слышит только глухой и мерный стук двигателей, потом уходит, приносит фотоаппарат, распахивает иллюминатор и, оперевшись о подоконник, наводит резкость и делает первый кадр. В ту же секунду в дверь стучат.

Снаружи стоит Ульрика. Субботняя нарядная Ульрика. В свежих джинсах, белой блузке и накинутом на плечи синем свитере. И тоже с фотоаппаратом, она улыбается, и голос прямо-таки счастливый:

— Ты видел? Видел снежные водоросли?

~~~

Проснувшись, Сюсанна лежит неподвижно — открыла глаза и не может отвести взгляда от потолка. С потолком что-то произошло. Что-то изменилось. Другой цвет. Тоже белый, но иной. Или, вернее, необычный оттенок белого. Почти серый, но с легкой коричневатостью. Странно.

Она бросает взгляд на часы, уже почти полшестого. Господи. Проспала. Она стремительно вскакивает и стоит, покачиваясь, у койки, прежде чем снова взглянуть на часы. Точно. Половина шестого. Она проспала два часа. От одного облегчения, что никто не заходил без нее в каюту. Сюсанна ведь, едва войдя, принялась носиться от шкафа к шкафу, методически проверяя один за другим, внимательно осмотрела все стены, даже сорвала и перетрясла все постельное белье на койке, только чтобы удостовериться, что это правда. И это была правда. Трусы и гольфы лежали там, куда были положены. Прочая одежда висела на плечиках. Никто ничего не подложил в несессер. Стены чистые, такие же, как до ее ухода. Ничего не засунуто ни в пододеяльник, ни под матрас. Компьютер никто не открывал, никто не заходил в него и не испортил то, что она уже написала. И в чемодане пусто, как и должно быть.

В общем, все было в порядке. Поэтому она легла на койку и облегченно вздохнула. А затем отключилась и вырубилась из мира на два часа.

Теперь надо торопиться. За полчаса нужно успеть принять душ и вымыть голову, нарисовать себе лицо на передней части головы, как выражался один ее давний бойфренд, и одеться. Она снимает свитер и замирает. Как странно. Лед за иллюминатором совершенно коричневый. Словно кто-то прошел и посыпал его землей. Невероятное зрелище, словно негатив, словно лед стал землей, а земля льдом. А небо очень необычного цвета. Серо-лиловое. Вот почему потолок такого странного оттенка.

Загадка. Но за ужином, надо думать, все разъяснится. Ульрика или еще кто-нибудь из бывалых полярников наверняка знает, что это такое.

Но через полчаса, переступив порог кают-компании в самой красивой своей блузке, она уже успевает все забыть. Она останавливается в дверях и осматривается. Субботний вечер на борту «Одина» — это воистину субботний вечер, понимает она и жалеет уже, что не пришла в прошлую субботу. Нарядно накрытые столики, белые скатерти и белые салфетки, в очереди к буфетному столу все чистенькие, приодевшиеся, насколько позволяют обстоятельства. Йенни даже юбку надела, а Ульрика — в наглаженной блузке, которая, правда, вот-вот выбьется из джинсов, но, однако, свидетельствует об оптимистической установке — в самом деле хорошо провести сегодняшний вечер.

Сюсанна становится в очередь, чуть тряхнув головой. Волосы еще влажные у корней и до окончания вечера успеют завиться мелким бесом, но ее это мало волнует. Раз в жизни можно посмотреть не на себя, а на других. Взяв поднос, она тянется за прибором и нечаянно толкает Виктора, который стоит перед ней. Он оборачивается и улыбается, впечатление, что и он тоже решил забыть на время свой застенчивый эгоцентризм.

— Извините, — говорит Сюсанна.

— Ничего-ничего, — говорит Виктор и улыбается еще шире. Потом набирает воздуха, словно наконец решившись, и, кашлянув, спрашивает:

— Вы ведь пишете детективы, правда?

— Да, — говорит Сюсанна, улыбнувшись в ответ.

— Я вчера мейл от мамы получил. Я писал ей, что вы тут, и она просит передать вам, что она обожает ваши детективы. Сам я, правда, не читал…

Сюсанна улыбается, стараясь не прыснуть:

— Спасибо. И ей передайте спасибо.

— И бабушка, — серьезным тоном добавляет Виктор. — Бабушка тоже считает, что они замечательные.

Сюсанна, нагнувшись над салатницей, втягивает щеки, изо всех сил сдерживая смех. И тут же очень кстати замечает Йона. Она растерянно моргает. Как он ухитрился оказаться позади нее? В последний раз, когда она оглядывалась, за ней вроде бы стоял Эдуардо?

— Здрасьте, — говорит Йон и улыбается.

Она, издав короткий смешок, отвечает:

— Здрасьте.

— Иногда из-за них чувствуешь, будто тебе тыща лет, — жалуется она чуть позже.

— Из-за кого?

— Из-за этих молодых ученых. Виктор вон говорит, что его мама и бабушка прямо обожают мои книжки. Ощущаешь себя доисторическим существом.

Йон пожимает плечами:

— Ему ведь нет и тридцати. А теперь человеку, бывает, тридцать исполнилось, а на самом деле нет и двадцати — понимаете, да? Мой сын…

— Так у вас есть сын?

— Да. И дочь.

— И сколько им?

Он чуть улыбается:

— Двадцать шесть и двадцать девять.

— Господи. Да мне самой иногда кажется, что мне двадцать шесть. Или двадцать девять. По ощущению.

— Это если у вас нет детей такого возраста. Уж поверьте.

Она улыбается:

— Верю.

Пауза, Йон поднимает свой бокал, а Сюсанна свой. Рядом смеется Ульрика, и Андерс улыбается в ответ, Йенни, прикрыв глаза, смотрит на Улу, а он ласкает ее взглядом. Сюсанна, сглотнув, подавила вздох. Наверное, надо было остаться у себя в каюте, как в прошлую субботу.

— А вы замужем? — вдруг спрашивает Йон, и она моргает в ответ. Тянет время.

— Кто? Я?

— Да, — говорит Йон, и вид у него серьезный, пожалуй, чуть серьезнее, чем нужно. — Вы.

— Нет.

Он поспешно вытирает губы салфеткой, а потом снова берет свой бокал с вином. Спрашивает коротко, с напускным равнодушием:

— А были?

Сюсанна наклоняется над тарелкой. Точно. Надо было остаться у себя в каюте. Потом выпрямляется и, глядя на Йона, говорит как есть:

— Немножко.

Он делает изумленное лицо:

— А как это — немножко?

— Это значит — три месяца. Двадцать пять лет назад. А вы сами?

Он улыбается:

— Три года. Вечность тому назад.

Повисает пауза, долгая, целая эра молчания. Наконец Йон, кашлянув, сообщает, сильно понизив голос:

— Я ведь не создан для брака.

Сюсанна ощущает, как расслабляются мышцы спины, как поворачивается шея. И вот уже можно смотреть на него, смотреть и улыбаться без опаски. Он не преследует ее. Не рассчитывает ни на какие отношения. Хочет, наверное, просто переспать. А это она и сама не прочь.

— Приятно слышать, — говорит она. — Потому что и я тоже, честно говоря.

Позже, когда уже съеден десерт и выпито вино и они уже надевают куртки, чтобы выйти на палубу, она внезапно подумала про Инес и Биргера. Все-таки зачем они поженились? Чтобы у Инес был слушатель, когда она говорит? Чтобы ей не разговаривать с самой собой? Чтобы у Биргера была обслуга? Чтобы он не превратился в неряшливого старого холостяка в мятой рубашке и нечищеных ботинках?

Увы, думает она и вытаскивает волосы из-под воротника, наверняка так все и было. Они просто взяли первое, что им было предложено, и получили не сказать чтобы особенно много. Что он, что она.

— Пошли смотреть на водоросли, — говорит Ульрика, застегивая молнию.

Свет по-прежнему странный. Серый. Коричневый. Фиолетовый. Несуществующий цвет, и в то же время волшебный, заставляющий Сюсанну думать о других, сказочных мирах. Небо нависает низко, лед сгрудился, образовав гребни, коричневые гребни с едва заметными прожилками белого. Бирюзовый цвет исчез. Его нигде не видно.

Она осматривается, зажигая сигарету, слышит, как за спиной Ульрика читает небольшую лекцию. Почти ничего не понятно. Ульрика говорит про галоидоуглеводороды и озоновый слой, соленость воды и ультрафиолетовое излучение, неизвестные организмы и возраст льда. Но это не так уж важно, во всяком случае, не настолько, чтобы нельзя было доверить Ульрике со всем этим разбираться, а самой довольствоваться тем, что стоишь на самом носу «Одина» и ощущаешь тепло, идущее от Йона, видишь, как зачарованно Андерс смотрит на Ульрику, как Йенни просовывает руку под локоть Улы и притопывает сапогами, потому что она ведь и правда замерзла в своей нарядной юбке.

Это люди, думает Сюсанна. И я — человек. И вот я стою среди других людей на борту судна, следующего Северо-Западным проходом.

Она закрывает глаза, пряча эту мысль, но спрятать улыбку ей не удается.

Они существуют, думает Сюсанна. И я существую. Существую и имею право существовать.

~~~

Уханье дискотеки, доносящееся из бара, — только тень. Тень звука. То, что действительно слышно, — это Ульрикин голос, как она рассказывает о снежных водорослях и их воздействии на озоновый слой, о том, что данные, собранные ею в прошлой экспедиции, вроде бы подтверждаются нынешними, и что эти водоросли в самом деле поразительные, что у них тут во льдах как бы собственный особенный мир, и там, где человеку видится просто замерзшая вода, на самом деле имеются гроты и пещеры с совершенно необыкновенной флорой и фауной, не похожей ни на что на свете…

Андерс спохватился, что улыбается, и поспешно делает серьезное лицо. Он не хочет обвинений в фамильярности, но, оглядевшись, видит, что улыбаются многие. Йенни, которая стоит переминаясь, чтобы не замерзнуть. Согласно кивающий Йон. И Сюсанна, устремившая взгляд куда-то в дали покрытых водорослями льдов, такая вдруг радостная. Глаза блестят. Щеки порозовели.

— Надеюсь, все всё поняли, — заключает Ульрика и смеется. — Пойдем потанцуем?

И берет его под руку. Потому что они — пара. Они вместе. Их тянет друг к другу.

Уханье нарастает, усиливается и превращается в грохот, когда они приближаются к бару. На танцполе тесно, к стойке приходится протискиваться. Андерс нечаянно задевает Бернахарда, стоящего напротив Аманды, одной из американок-исследовательниц, и танцующего что-то такое в стиле Траволты, просит прощения, но не получает ответа — Бернхард слишком поглощен своим танцем. Андерс улыбается, узнав мелодию. Good Luck Charm, Элвис Пресли.

Ульрика поворачивает к столику, ее блузка светится в полумраке. Сюсанна идет следом. Андерс, повысив голос, окликает их:

— Что вы будете пить?

Ульрика тоже кричит в ответ:

— Белое вино.

Когда Андерс и Йон добираются до стойки, песня уже кончилась. Они берут свое пиво и бокалы с белым вином, потом протискиваются обратно к столику, за которым уже уселись Ульрика и Сюсанна. Это хорошее место, немножко на отшибе, им приходится сидеть всем четверым в ряд, зато им виден весь танцпол. Сейчас там только одна пара. Бернхард и Аманда застыли друг напротив друга, почти вплотную, в ожидании следующей мелодии. Вот София и Мартин выходят на танцпол, они держатся за руки, и София улыбается, но не Мартину, а Фриде, сидящей в кожаном кресле чуть в стороне. Это особая улыбка, не без торжества, которая остается на ее лице, когда снова вступает музыка. Опять Элвис. Heartbreak Hotel. Тут в дверях появляется Роберт, чуть медлит на пороге, скользит взглядом по Бернхарду и Аманде, мгновение-другое стоит не шевелясь, а потом поворачивается к кожаным креслам, видит сидящую там Йенни и делает шаг в ее сторону. В тот же миг Йенни встает и протягивает руки Уле, Ула поднимается и ведет ее на танцпол.

— Как на аландском пароме, — замечает Сюсанна.

Андерс, правда, никогда не плавал на пароме на Аландские острова, но готов поверить Сюсанне на слово.

— Или как на деревенских танцах, — кивает Ульрика со своего края стола.

Бернхард и Аманда не отпускают друг друга. Они продолжают стоять на танцполе, когда и Heartbreak Hotel отзвучал, теперь еще теснее друг к другу. Смотрят друг другу в глаза. Разговаривают очень тихими голосами. Бернхард вдруг поднимает обе руки и берет в них Амандину руку, она улыбается, потупив глаза.

В тот же миг звучит следующая композиция. Yesterday. Слышится чей-то недовольный выкрик, но слишком поздно. Бернхард и Аманда уже начали танцевать, и тут вдруг появляются Йенни и Ула, выскользнув из полумрака, где они стояли и ждали, и погружаются в объятья друг друга. А позади них возникает Роберт. Один. Без пары.

Сперва он стоит неподвижно посреди танцпола — повязка белеет в темноте, — а потом начинает пантомиму. Он изображает всхлипывания и плач. Прижимает руку к сердцу. Опускается на колени и разыгрывает все более бурные рыдания.

На несколько мгновений в баре все замолкают, все изумленно смотрят на Роберта, даже Пенни и Ула. Они вдруг останавливаются и отходят в сторону, но в следующий момент кто-то смеется, и вот уже смеются все. Только Бернхард и Аманда продолжают танцевать, глаза их закрыты, и ни тот ни другая, похоже, не слышат смеха. Роберт, сложив ладони, молитвенно простирает их к Аманде, и его вознаграждает неистовая волна хохота, но Аманда не слышит и не смотрит на него, она медлит с закрытыми глазами в объятьях Бернхарда. Роберт делает вид, что вытирает слезы, потом лезет здоровой рукой в карман брюк, вытаскивает галстук и надевает на голову, поднимает его за конец, словно вешается, и даже высовывает язык…

Кто-то стискивает локоть Андерса. Крепко. До боли. Это Ульрика. Она поворачивает голову и смотрит на Сюсанну. Та поднялась и стоит с совершенно белым лицом и смотрит на Роберта. И что-то говорит, но Андерс сперва не расслышал, он вынужден тоже встать, осторожно разжав пальцы Ульрики.

— Это он, — шепчет Сюсанна. — Это он!