Лед и вода, вода и лед

~~~

Новая учительница стояла у стола, обеими руками сжимая свой портфель, точно щит между ней и классом. Неуверенно улыбалась.

— В общем, как вы, видимо, уже знаете, адъюнкт Лундберг заболел. Я временно его замещаю. Меня зовут Ингрид Гуннарсон, и…

По классу пробежал шорох, не хихиканье, не смех, а только шорох, может, удивленный, может, радостный, оттого что этот Лундберг наконец сломался, — однако его белокурая заместительница замолчала. Тут же слово взял Хенрик:

— А какое у тебя образование?

Она покраснела. Это видели все, и Сюсанна тоже. Хенрик обратился к учительнице на «ты», поставил под вопрос ее образованность, а учительница не одернула его, а только покраснела и крепче ухватилась за свой портфель, а потом все же попыталась сделать хорошую мину:

— Я как раз собиралась к этому перейти. Весной я получу магистра истории и обществоведения.

Хенрик покачнулся на стуле и скрестил руки на груди. Ингалиль перехватила инициативу:

— Так значит, у тебя нет высшего образования?

В ее голосе слышался затаенный смех, и кто-то уже хихикнул за ее спиной, но Ингалиль не засмеялась. И выражение лица не изменила. Она серьезно глядела на Ингрид Гуннарсон, которая на мгновение застыла, а потом полезла в свой портфель и достала учебник по истории.

— Я училась пять лет в Лундском университете, так что…

— А почему тогда не сдала экзамены…

Ингрид Гуннарсон снова покраснела и снова попыталась выкрутиться:

— Теперь нам следует сосредоточиться не на моем образовании. А на вашем. Но сперва, думаю, мы сделаем перекличку.

— Зачем это?

Это сказал Лассе, сидевший рядом с Хенриком. Крайний слева, естественно. Он тоже скрестил руки на груди и чуть раскачивался на стуле.

— Чтобы я знала, как кого зовут.

— А зачем тебе знать, как нас зовут?

— Чтобы оценивать ваши знания и ставить отметки.

Ингалиль рассмеялась, а в следующее мгновение засмеялись и другие. Ингрид Гуннарсон растерялась, это было видно. Просто-напросто испугалась. Сюсанна уставилась на зеленый ламинат своей парты, только чтобы не видеть этих перепуганных глаз. Но уши заткнуть она не посмела. Пришлось слушать все, что говорилось.

— А с какой стати ты будешь нам ставить отметки? — спросил Хенрик, понизив голос, почти ласково.

— Потому что я учитель, а наша школьная система такова…

— А за кого ты голосуешь?

Теперь голос Хенрика стал жестче. Но Ингрид Гуннарсон так просто не сдавалась и, демонстративно не обращая внимания на Хенрика, взяла классный журнал и раскрыла его.

— Бенгт Адольфсон? — произнесла она, занеся ручку над страницей, словно это была самая обычная перекличка. Бенгт съежился за партой, глянул на Хенрика, потом на Ингрид Гуннарсон, открыл рот и закрыл снова. Не ответил. В классе сделалось очень тихо. В помещении было двадцать семь человек, но ни один не шевелился, даже словно и не дышал.

— Хенрик задал вопрос, — сказала вдруг Ингалиль, не заметив, что Хенрик делает страшные глаза. Видимо, был уговор не называть имен.

Ингрид Гуннарсон выпрямилась, притворившись, что не слышит.

— Бу Берггрен?

Бу Берггрен ухмыльнулся и завел глаза в потолок. Ингрид Гуннарсон это заметила.

— Это ты — Бу Берггрен?

На миг стало тихо. Хенрик кашлянул.

— Извиняюсь, — сказал он. — Я задал вопрос, но не получил ответа. Мы хотим знать, за кого ты голосуешь.

Ингрид Гуннарсон, в очередной раз пропустив его слова мимо ушей, прошла вперед, встала у парты Бу Берггрена и пристально посмотрела на него. Тот неуверенно ухмыльнулся, потом опустил глаза и принялся теребить рукав свитера. Трикотажный обшлаг обтрепался, одна нитка вылезла, и Бу Берггрен стал крутить ее указательным пальцем.

— Ну! — Ингрид Гуннарсон наклонилась над ним.

Буссе Берггрен поднял глаза и посмотрел на нее, потом покосился на Хенрика, потом посмотрел на парту — и сдался:

— Да.

— Люмпен! — отчетливо раздался голос Хенрика.

Ингрид Гуннарсон обернулась:

— Что ты сказал?

Хенрик заколебался, глаза его забегали. Потом он выпрямился.

— Люмпен, — повторил он.

— Вот как, — сказала Ингрид Гуннарсон. — И что ты хотел этим сказать?

Вид у Хенрика был суровый.

— Я хочу сказать, что Буссе Берггрен — это пролетарий, который не может принести пользы своему классу. Люмпен-пролетариат, по Марксу, слишком нищ и забит, чтобы осознавать, что для него благо. Он не понимает важности единого фронта. Но зато мы, остальные, это понимаем и поэтому не собираемся отвечать ни на какие твои вопросы, пока ты не ответишь на наш.

Ингрид Гуннарсон опять покраснела.

— Мои убеждения — это мое личное дело. Тебя они не касаются.

Хенрик поднялся. Он очень вытянулся за последние полгода, он был выше ростом, чем Ингрид Гуннарсон, настолько, что мог смотреть на нее сверху вниз.

— Твои убеждения — это не твое личное дело, — произнес он очень спокойным голосом. — В том случае, если ты собираешься учить нас истории. Нам надо знать, за кого ты, чтобы мы могли оценить качество твоего преподавания.

— Сядь, — сказала Ингрид Гуннарсон. — Сядь немедленно!

Ее голос уже звенел. Слишком пронзительно.

Шансов у нее, естественно, не осталось. И ни у кого больше не было шансов в этом классе, ни у учеников, ни у учителей. Всем приходилось делать так, как скажет Хенрик, иначе тебя уничтожат. Если тебя не уничтожили с самого начала. Как Сюсанну.

Вокруг нее возникла пустота. Вакуум. Ее теперешняя жизнь была как жизнь Ингалиль год назад. В чем, разумеется, имелась своя справедливость, понимала Сюсанна — неким новым, холодноватым пониманием, но легче от этого не становилось. Впрочем, возвращение в школу в мае, сразу после исчезновения Бьёрна, было ничуть не легче. Тогда девчонки все еще окружали ее, обнимали, шептали сочувственные слова и гладили по щекам, но Сюсанну угнетало их сочувствие. Оно раздражало. Казалось бестактным и неприятным. Однако в начале осеннего семестра все закончилось. За лето все, казалось, забыли и о ней, и о Бьёрне. Может, просто потому, что стали старше. Или потому, что перешли в гимназический класс. Сюсанна выбрала естественно-научный профиль, потому что ей это позволяли баллы, но решение оказалось не слишком разумным. Новый класс совершенно не походил на старый. Большинство парней были такие же безусые молокососы, как и мальчишки в прежнем классе, но были и другие. Хенрик. Лассе. Эрик Эстберг. И еще некоторые. Высокие и долговязые. Резкие. Новообращенные и ортодоксальные члены КФМЛ.[38] Как Ингалиль. И теперь тот, кто не состоял в КФМЛ, не имел права слова. Над Петером, состоявшим в Либеральной Молодежи, так издевались, что он через неделю ушел в другой класс. Теперь он учился в латинском классе и говорил, что будет священником. А Мари-Луиса — член молодежного отделения социал-демократов, которая считалась ренегатом по определению — ее отец работал на верфи, — расплакалась после того, как Эрик пристал к ней в коридоре и потребовал объяснений, почему немецкие социал-демократы предали Розу Люксембург. Она даже не знала, кто такая эта Роза Люксембург.

Сюсанна ренегатом не была. Она была существом куда более презренным. Выходцем из буржуазной семьи, не понимающим, что у народа есть право на восстание. Учительская дочка. Сестра поп-иконы. А если этой поп-иконы, предположим, нет в живых, так это не повод хныкать. Совершенно не повод. Уже в начале семестра Ингалиль, глянув на Сюсанну, сообщила, что совершенно незачем горевать о тех, кто умирает в Швеции, потому что тут умирают в основном от естественных причин и в пожилом возрасте. Исключений мало, и ими можно пренебречь. Напротив, следует помнить, что многие сотни тысяч во Вьетнаме — юных героев! — погибли на войне, что в неделю там погибает, может, тысяча человек или даже больше, что их, может, жгут напалмом как раз теперь, в эту самую минуту…

Сюсанна ничего не ответила, она вообще ничего теперь не говорила одноклассникам, да что толку? Ингалиль то и дело возвращалась к этой теме, у нее словно пунктик появился — подсчитывать, сколько человек погибает во Вьетнаме каждый час, каждый день, каждую неделю, каждый месяц. Ей было так противно — просто противно! — что люди тут в Швеции год за годом корячатся, только чтобы в конце концов…

— Сюсанна Хальгрен?

В голосе Ингрид Гуннарсон слышались слезы. Почти никто не отозвался на ее перекличке. Но Сюсанна, уже внесенная в число отверженных, подняла глаза и ответила:

— Я.

Жизнь продолжалась. Она изменилась, повернулась и перевернулась, но продолжалась. Никто больше не думал о Бьёрне Хальгрене, даже журналисты. За месяц или даже больше они переворошили всю биографию Бьёрна и у каждого, кто хоть раз с ним встречался, взяли интервью. Ева стала не меньшей знаменитостью, чем парни из «Тайфунз». Как и Роббан. И только семья Бьёрна непонятным образом закрылась, отказалась отвечать на вопросы, но это мало на что повлияло. Положение дел не изменилось. Бьёрн избил Роббана и исчез. Только это и было известно, по крайней мере до того дня, когда возникла Бритт-Мари Самуэльсон, явила заплаканное лицо на первых полосах газет и поведала о собственной роли во всей этой истории, но ее сведения быстро утратили цену. Полиция кое-как, для очистки совести, прочесала лес вокруг того сарая, но ничего не нашла. И постепенно имя Бьёрна Хальгрена померкло, забылось и исчезло. В ту весну происходили ведь и другие вещи — беспорядки в Париже, захват здания студенческого союза в Стокгольме, прекращение — или удушение, как выражался Хенрик — молодежного движения протеста. Не говоря уже о том, что творилось во Вьетнаме. Или в Чехословакии. Или в Китае.

Сюсанна, вздохнув, окинула взглядом класс. Ингалиль, как обычно, читала маленький красный цитатник Мао за крайней партой справа. Она всегда держала его под рукой, словно молитвенник или катехизис, чтобы тут же схватить и поднять его, если вдруг в классе начнется хоровая декламация цитат. Однако этого ни разу не произошло, Ингалиль попыталась разок-другой ее устроить, однако склонить на свою сторону Хенрика и остальных ей не удалось. Но цитатник лежал на парте все равно. Как оружие. На изготовку.

— Эрик Эстберг? — сказала Ингрид Гуннарсон. Ответа не последовало. Еще бы! Хенрик улыбался. Ингалиль улыбалась. И Эрик Эстберг сидел неподвижно и смотрел прямо перед собой.

Ингрид Гуннарсон, шмыгнув носом, захлопнула классный журнал и схватила свой портфель. И вышла из класса, громко стукнув дверью.

~~~

Утренний Бомбей. Элси различала запахи, еще не открыв глаз, эти особые индийские ароматы, проникавшие в иллюминатор ее каюты. Дым. Пахучие пряности. Мутные выхлопы, тяжелые, как свинец, от которых у нее скоро начнется характерная, местная головная боль. И — она принюхалась — апельсиновая нота.

Секундой позже она вспомнила, кто она и почему здесь. Запахи исчезли. Или по крайней мере утратили смысл. Но она не открыла глаза и не посмотрела по сторонам, не встала на колени и не поползла по полу, извиваясь, как надлежит червю, в туалет и душ. Она продолжала лежать с закрытыми глазами и вновь выслушивала своего внутреннего прокурора, который каждый день выдвигал обвинения. И она отвечала, как обычно. Признавала себя виновной.

Да. Она была плохой матерью. Ужасной.

Да. Она предала своего сына, бросила его и ушла в море.

Да. Бывали дни, когда она о нем вообще не думала.

Нет. Она не знала, как он там жил у Инес с Биргером на самом деле.

Нет. Она понятия не имела о том, что он думал и чувствовал.

Нет. Она совсем его не знала. Хотя он был ее родной сын.

Да. Она довела его до смерти тем, что попыталась стать ближе, когда было уже поздно. Да и вообще вела себя неуклюже.

Если только он в самом деле умер. Если не считать, что он просто исчез. Что его неким волшебным образом ангелы, ведьмы или птицы не подняли в воздух и не унесли из Народного парка Несшё и не опустили на землю в каком-то совершенно ином месте. Может, в Норвегии. Или где-нибудь на Амазонке. Или в Кейптауне. Или в Бомбее.

Элси открыла глаза. Сейчас она как раз в Бомбее. И весь день свободна. Может, она найдет его… Она снова закрывает глаза. Прокурор тотчас берет слово.

Где пропал твой сын?

В Несшё.

А где ты его ищешь?

В Бомбее.

Разумно ли это?

Нет.

Она чуть улыбается этому внутреннему прокурору. Ну что, доволен теперь? Упечешь меня теперь навсегда в психушку?

Нет. Это ведь не преступление — быть плохой матерью. Предательницей.

Однако это самое страшное преступление, которое может совершить человек. Величайшее преступление. Единственное.

Она села на койке, осмотрелась. Подавила утреннюю тошноту. Заметила, что форменный пиджак висит на плечиках, и поздравила себя. Грандиозно. Притом что юбка лежит в куче мятой одежды на полу, блузка брошена на стол, что трусы, омерзительные белые трусы с бледно-ржавым следом от давних месячных, разложены на кресле. А под креслом стоит пустая бутылка. Джин. Маслянистый, отвратительный джин, пахнущий солью для ванны, он был единственным снотворным, которое теперь ее брало.

— Надо, — сказала она вслух и тут же уронила голову на руки. Что надо? Она сидела не шевелясь, нянча себя, как мать — младенца, но это, естественно, не помогло. Невозможно дать себе самой то, в чем ты отказала своему ребенку. Но ведь она не только мать. Она еще и радистка. Четкая и обязательная. Она рассмеялась себе в ладони. Да. Что есть, то есть. Разве нет? Дико четкая и обязательная радистка, которая вечерами сидит у себя в каюте и глушит джин, пока не свалится в койку и не вырубится.

В дверь постучали, и через пару секунд случилось преображение. Элси выпрямилась, заметила, что сидит голая, сделала четыре шага к шкафу, вытащила халат, завернулась в него и ответила: — Да?

Совершенно отчетливо. Своим обычным голосом.

Это пришла Мария, молоденькая буфетчица, улыбчивая и чуть застенчивая. Девушка, для которой этот рейс — первый и которая часто — слишком часто — искала компании Элси. Поскольку они были единственными женщинами на этом судне. И поскольку Элси столько лет ходит в море, что знает все о писаных и неписаных законах, управляющих ходом жизни на борту.

Теперь Мария стоит у двери, разрумянившаяся и оживленная, и спрашивает, не хочет ли Элси сойти на берег и посмотреть Бомбей, и можно ли в таком случае пойти с ней вместе? Завтрака немножко осталось, она тогда накроет на стол, пока Элси примет душ, а потом они могли бы…

Волна усталости накатывает на Элси. Хочется сказать — нет. Избавь меня от этого, оставь меня в покое. Но она слишком много раз говорила «нет» и слишком долго оставалась в покое, чтобы иметь на это право теперь. Прокурор берет верх. Он заставляет ее улыбнуться и сказать: конечно, разумеется, естественно, они сходят в город вдвоем. Через десять минут она спустится в кают-компанию, только примет душ по-быстрому.

Для каждого действия требовался приказ. Иди в душ. Включи воду. Намылься. Открой шампунь. Намыль голову. Сполосни. Вытрись. При этом она тщательно избегала зеркала, пока не пришлось причесываться. И тогда, взглянув наконец на себя в упор, она увидела, как человеческие глаза смотрят на нее из зеркала змеиным взглядом. Задрав верхнюю губу и оскалив зубы, она с ненавистью зашипела на отражение, прежде чем спохватилась и отвела взгляд. Приказала себе вести себя как нормальный человек, расчесать мокрые волосы и заправить за уши, потом надела чистое хлопчатое платье, провисевшее в шкафу с самого Гётеборга, и сунула ноги в сандалии. Собрала раскиданную одежду на кресло. Позаботилась о том, чтобы сверху оказалась синяя форменная юбка — синяя оболочка поверх грязи и хаоса. И, сделав вдох, распахнула дверь коридора. Снова став Элси Хальгрен. Радисткой. Настолько четкой и обязательной, что об этом и говорить незачем.

— Ну? — окликнула она Марию, допивая кофе. — Ты готова?

Переполненная предвкушением Мария только кивнула, не в силах говорить.

Бомбей и правда ошеломлял. Даже Элси, бывавшая здесь раньше как минимум дважды, застыла на набережной и только смотрела из стороны в сторону. Серое небо набухло тяжелыми тучами, море поблескивало тусклой сталью, и все-таки Элси прищурилась, нельзя впускать в себя сразу все эти звуки и голоса, все эти цвета и запахи. Не то они ее уничтожат. Но все равно вести себя надо как люди. Ради Марии.

— Поищем такси, — сказала она и чуть отставила левый локоть в молчаливом приглашении. Мария тут же взяла ее под руку, но ничего не сказала. Даже не взглянула на нее. Элси проследила за ее взглядом. Мария смотрела на очень тощего мужчину, согнувшегося в три погибели под тяжеленным узлом. Он был почти голый, если не считать куска ткани, намотанного вокруг бедер. Видимо, это была вся имевшаяся у него одежда. Единственный кусок белой материи.

— Похоже на подгузник, — восторженно пролепетала Мария.

— Да, — сказала Элси. — Точно.

Такси выглядело как после пожара. Все во вмятинах и разводах. Левая передняя дверь не закрывалась, так что водитель придерживал ее локтем, небрежно выставив его в опущенное окно. На месте перчаточного ящика зияла дыра, но сам таксист был очень нарядный, в ярко-голубой чалме и белой рубашке с коротким рукавом, такой наглаженной, что казалось, он только вышел из прачечной. Он непрестанно улыбался и непрестанно говорил, но понять его английский было невозможно, так что Элси только неопределенно мычала в ответ. Мария ничего не говорила, она сидела оцепенев и выпрямившись и смотрела по сторонам, изумленно оглядывала внутренность автомобиля, зацепилась взглядом за рычаг передач без рукоятки, потом глянула на пол и ахнула, увидев дыру размером с ладонь прямо у себя под ногами, потом посмотрела на Элси — та чуть покачала головой. Ничего не говори. Не комментируй состояние машины, даже по-шведски. Мария, сглотнув, еще раз окинула взглядом салон. Кто-то сшил новые чехлы для кресел, из хлопчатой ткани, темно-фиолетовой с золотым узором. Но пружины сиденья уже начали вылезать сквозь редкие нитки обивки, и Мария то и дело ощупывала дырку, водила по краю указательным пальцем, так что в какой-то момент Элси просто-напросто взяла ее руку и переложила на другое место.

— Ой. — Мария заморгала, словно только что проснулась. — Прошу прощения.

Элси только улыбнулась в ответ, потом отвернулась и посмотрела в окно. Машина ехала медленно, так медленно, что можно было идти рядом, не отставая, но это ничего. На самом деле даже прекрасно — ехать тихо-тихо через портовые кварталы Бомбея, спрятавшись за стеклами машины от внешнего мира, от тех тысяч или десятков тысяч людей, толпящихся на улицах, от всех этих хмурящих брови мужчин в белых рубашках с короткими рукавами, от всех женщин в сари сияющих цветов — вишневого и бирюзового, блекло-зеленого и глубокого фиолетового, гранатового и огненно-оранжевого, от всех их хижин и лачуг, от тощих и грязных детей, которые выпрямлялись и смотрели на Элси миг или два, поспешно прикидывая, бежать за такси или не стоит, пока, встретившись с ней взглядом, не пожимали плечами и не возвращались к своим играм.

Такси встало на перекрестке. Сидевший на тротуаре мужчина с корзинкой тут же вскочил и подбежал к машине, поднял крышку корзины и горделиво улыбнулся. Мария вскрикнула, когда из корзины высунулась головка кобры.

Искупление, подумала Элси и заставила себя смотреть в глаза змее, пока искала мелочь в сумочке.

Таксист не отставал. Машина следовала за ними уже после того, как они вышли и расплатились, ползла вдоль тротуара, пока они гуляли по центру, остановилась, когда они зашли в магазин посмотреть шелка. Дождавшись, пока они выйдут, водитель потянулся за Марииным свертком. Она купила три ярких сари, ослепительной красоты, и никак не могла с ними расстаться, но все-таки отдала их таксисту, когда Элси кивнула.

— Ланч? — спросил таксист, и Элси кивнула снова.

Они опять уселись на заднее сиденье. Теперь Мария уже притерпелась и больше не обращала внимания на состояние машины. Щеки ее горели, а над верхней губой выступили капельки пота, когда она, улыбаясь, повернулась к Элси:

— Какие цвета! Я таких потрясающих цветов в жизни не видела…

Элси улыбнулась в ответ, но промолчала.

— Ты тоже могла бы себе купить что-нибудь, сама-то, — сказала Мария. — Сто крон за три сари! Даже смешно.

Нет, думала Элси. Не могла бы. Я недостойна.

Таксист доставил их на набережную и подъехал к одному из высотных отелей, улыбнулся и распахнул перед ними дверцу, заверив зычным голосом, так, чтобы слышали все остальные таксисты, что подождет их, пока они поедят. Элси и Мария вошли в ресторан и вдруг снова оказались в Западной Европе. Метрдотель в темном костюме проводил их к столику на террасе, официант подал меню, сомелье — карту вин. Сделав заказ, Элси и Мария облегченно вздохнули. Осмотрелись. За соседними столиками — индийцы. Элегантные сикхи в темных костюмах и серых, бордовых и темно-синих чалмах, чуть менее элегантные брамины в белых рубашках, темных брюках и с круглыми животиками. Впереди — серо-стальное море. Слева — отель, белое высотное здание. А справа нечто вроде брошенной стройки, бетонный котлован с торчащей в небо голой арматурой. Кто-то натянул между штырями арматуры кусок материи, полосатая хлопчатая ткань чуть шевелилась под ветром. Это навес. Крыша дома. А перед этим домом сидела на корточках смуглая женщина в розовом хлопчатом сари и купала такого же смуглого маленького мальчика, плачущего трехлетнего малыша, совершенно явно не желающего купаться. Белая мыльная пена покрывала все его тело, а когда он поднял руку и потер глаз, его крик стал еще пронзительней. Мать никак не реагировала, словно даже не слышала крика, только взяла ведро с водой и окатила его, а потом повернулась спиной, собирая разложенные вещи. Мальчик истерически рыдал, но мать не обращала внимания, словно не замечая. Она очень осторожно взяла мыло в обе ладони и внимательно осмотрела его. Потом заглянула в ведро, много ли там осталось воды, зашла под полосатую крышу, убрала мыло, поставила ведро на бетон, потом вышла и влепила плачущему мальчугану пощечину. Он сжался и заревел еще громче. Его мать постояла сперва, совершенно прямо и неподвижно, глядя куда-то вдаль, потом присела на корточки перед ним и ударила его еще раз. Встала, подождала, но он продолжал плакать, и тогда она наклонилась снова и шлепнула его в третий раз, так что он пошатнулся.

— Материнская любовь, — заметила Мария и протянула руку к хлебнице.

Элси молча кивнула.

— Да-да, — продолжала Мария. — Настоящая материнская любовь. Как ее понимают некоторые из нас.

~~~

Инес пела. Стояла посреди своей благоухающей кухни и пела, размешивая какао-порошок с сахарным песком и капелькой сливок. Для настоящего, классического какао. Правильного. Молоко уже стояло на плите, и еле уловимая струйка его пара пробивалась сквозь аромат свежих булочек. Инес поглядывала за молоком, помешивая в кружке, готовая тут же снять кастрюлю с конфорки, едва молоко закипит, прикинула, не выключить ли вообще конфорку, да, пожалуй, стоит. Оно уже достаточно горячее, а нагреть его, чтобы появились пузырьки, — секундное дело, это можно успеть за те мгновения, пока он дойдет до двери…

— «Вот и Троица настала, — пропела Инес и рассмеялась, почувствовав, как слезы наворачиваются на глаза. — Вся земля вокруг в цвету…»

Как же любил маленький Бьёрн эту песню, мог бы вечно сидеть у нее на коленях и слушать, как она поет про маленькую девочку в больнице, которая никогда не вернется к маме домой. Инес сморщилась и перестала петь. Ну да. Он ведь и другие песни потом любил. «Утро золотое…», например. И «Прекрасна земля…». Как-то он прямо расплакался, когда Инес ее пела, и она так перепугалась, что перестала петь, обняла его и спросила, что случилось. Ничего не случилось, ответил он. Просто так красиво!

Пять лет ему в то время было. Всего пять лет. Ее сердце в тот миг просто разрывалось от счастья и сочувствия. Как поразительно тонко он устроен, он обязательно станет великим и знаменитым, когда вырастет, — кем-нибудь совершенно необыкновенным. И в то же время она знала, что за это ему придется дорого заплатить. Бесконечно дорого. Потому что трудно такому тонко устроенному человеку в нынешнем мире, злобном, подлом, гнусном… Нет. Не надо про это думать. Про это она уже достаточно передумала.

Инес окидывает взглядом кухню. Все готово? Да. Кофе сварен. Душистые булочки ждут под жесткими наглаженными полотенцами. Какао почти готово. Сливки взбиты в миске — осталось только добавить их сверху в чашку. Она бросила взгляд на часы, потом нахмурилась. Четверть четвертого. А Бьёрна все нет. Странно.

Она чуть поколебалась, но потом решительным шагом вышла в холл и глянула в окно на крыльцо и сад. Но там его не было. Она открыла дверь и вышла, добежала в шлепанцах до калитки, посмотрела вначале направо, потом налево, но ничего не увидела. Уже стемнело, вообще-то уже давно стемнело, и ей сделалось не по себе. По-настоящему тревожно.

Вдруг с ним что-то случилось? Вдруг он попал под машину по пути из школы? Вдруг нехорошие мальчишки заманили его куда-нибудь и бросили и он потерялся? Хотя нет. Не могло этого случиться. Просто зашел, наверное, домой к кому-нибудь из товарищей. Новую машинку «Динки Тойз» посмотреть, например. Вдруг перед глазами возникла совсем другая картинка, почти взрослый Бьёрн, длинноволосый и долговязый юноша, стоящий на сцене с микрофоном в руке, он поднес его к самому рту и, кажется, поет, — но это была такая странная картинка, что Инес тотчас же отмела ее прочь. Глупости. Бьёрну всего девять лет. Он ходит в третий класс. И скоро, очень скоро он придет из школы домой, швырнет портфель на пол посреди холла, хотя она уже тысячу раз ему говорила, чтобы он вешал его на крючок, который она сама привинтила, специально для его портфеля, потом побредет на кухню, остановится и станет у порога, а затем улыбнется своей чудесной, чуть застенчивой улыбкой, когда поймет, что она напекла булочек и сделала какао. Со взбитыми сливками. И скоро они вдвоем, только Бьёрн и Инес, будут сидеть за столом и разговаривать.

Она чуть улыбнулась и обхватила руками плечи, вдруг заметив, что замерзла и что вроде бы идет дождь. Она подняла к небу ладонь. Точно. Дождь. Хорошо, что у Бьёрна с собой дождевик, она следит, чтобы тот всегда лежал у него на дне портфеля, свернутый как следует, — это она каждое утро проверяет. А сама она как-нибудь перетерпит легкий дождик. Ничего страшного.

Вокруг было очень тихо, теперь она это заметила. Абсолютная тишина. Ни шагов по тротуару, ни шарканья по гравию. Ни шума проезжающей машины вдалеке. И все дома на улице стояли темные, никто, кроме нее, еще не зажег света. Соседи все еще на работе. Но уличные фонари уже горят, они стоят желтые и приветливые, наклонились над блестящим асфальтом и осыпают его золотом. Поэтому Бьёрн пойдет домой по золотой дороге. И это вполне справедливо. Что бы там люди ни говорили.

Она покачала головой и сердито сморщилась. Люди! Люди глупые, просто-напросто. Злые. Злобные. Полоумные. Особенно Биргер, этот мудак, он вообще перестал с ней разговаривать, потому что она перестала разговаривать с ним. Что уж сказать про Сюсанну, которая расхаживает, выставив сиськи и скривив морду, корчит из себя взрослую девицу. Эта соплячка! Просто смешно! Или Элси, от которой теперь вообще ни слуху ни духу, даже деньги перестала перечислять. Да. Вот так-то. Банковский счет Бьёрна перестал расти, потому что его биологическая мать решила больше не переводить на него деньги. Безобразие, вот именно что. Другого слова и нет для матери, которая мотается по свету и притворяется, будто у нее больше нет никакого сына.

— Стыд! — произносит Инес вслух. — Ебаный стыд!

И тут же, замерев, озирается. Никто не слышал? Может, соседи затаились в своих темных домах и слушают, как она ругается? Ее бы это не удивило. А может, какая-нибудь сволочь затаилась там вон в тени, на улице, чуть в сторонке? Посторонний, которому показалось странно — что она стоит у калитки и ругается?

Она вскинула голову. Плевать. Ей самой виднее, кто она и что она делает, с какой стати ей беспокоиться о том, что подумает кто-то другой. Никто, кстати, и не слышал ничего. Вокруг по-прежнему тихо. Ни шагов. Ни звуков машин. Только тишина и темнота, как и должно быть в среду ноябрьским вечером.

Она моргнула. Ноябрь. Это слово напомнило ей сон, приснившийся когда-то давно, когда она еще спала. Когда еще могла спать. Несколько девушек перед домом. Группа томящихся, тоскующих девушек в очень странных нарядах, они стоят и подглядывают в кухонное окно… Она покачала головой. Глупый сон. Наверное, не ее даже. Видно, сон Элси. Да, похоже на то. Элси такая, ей может присниться редкостная глупость. Потому что она сама на редкость глупа. Дура. Чокнутая. С приветиком, как сказал бы Бьёрн, если бы осмелился сказать что-нибудь нехорошее о своей маме. Но он никогда бы такого не сказал. Он не такой. Он добрый мальчик, добрее всех…

Она снова обхватывает плечи руками. Зябнет. По-настоящему мерзнет и все-таки словно бы не мерзнет вовсе. Словно ощущение холода находится где-то вне ее, словно это кто-то другой мерзнет вместо нее. На мгновение она опускает глаза, смотрит на свои руки и видит, что они голые. Они покрылись гусиной кожей, и тонкие белые волоски на них поднялись дыбом. Она опускает взгляд еще ниже и замечает, что на ней ночная рубашка. Ночная рубашка и фартук. Странно.

Инес отпустила плечи, покачнулась и приняла решение. Надо идти его искать. Она открыла калитку, та скрипнула. Да. Пойти в школу и забрать его. Потому что ему пора домой. Бьёрна надо вернуть домой, вот и все!

~~~

— Стокгольм-радио, Стокгольм-радио, — повторяла телефонистка.

Сюсанна опустилась на стул у телефона и, прикусив ноготь, смотрела по сторонам. В холле все было как обычно. Почти как обычно. Красный узорчатый ковер лежал чуть криво, низкий книжный шкафчик тонким слоем покрывала пыль, как и две литографии над ним, литографии, висевшие там, кажется, с ее рождения. Или даже с еще более ранних времен.

В трубке затрещало, где-то далеко кто-то что-то сказал по-английски, но что — она не разобрала.

— Алло, — на всякий случай сказала Сюсанна, но никто не ответил, единственное, что было слышно, — это легкое потрескивание. Чуть сжавшись, она снова посмотрела на литографии. Куда подевался пудель? Ведь на одной из этих картинок точно был пудель, маленький черный пудель, который шел впереди серого человека по серому городу? Но теперь его не было. Пропал. Все, что осталось, — это серый тротуар, серый человек и серый город.

Она поморщилась. Сама и выдумала этого пуделя, наверное. Вообразила его себе на этой картине. Потому что ведь не может быть, чтобы пудель просто распался на атомы и исчез. Или выпрыгнул из картинки, вылез из-за рамки и теперь прятался за книжным шкафом. Подобную логику она с дорогой душой уступает Инес. Спасибо большое. У нее самой пока что все дома. Или как это называется.

— Алло, — крикнул голос где-то очень далеко, и на миг ее ошпарило паникой, ясным и пронзительным страхом того, о чем ей придется рассказать. Наверное, надо было подготовиться? Видимо, да. Если бы она была другой. Но она — Сюсанна, а Сюсанна не в состоянии подготовиться, по крайней мере в таких случаях. Потому что тогда она начнет путаться в словах и потеряет нить. Тон покажется фальшивым. Все, что угодно, только не это. Нельзя, чтобы ее тон показался фальшивым.

— Элси, — крикнула она и сильнее прижала трубку к уху. — Элси, это ты?

— Инес?

Голос Элси. Точно. Чистый и ясный, только с легким эхом от каждого слова.

— Нет. Это я. Сюсанна.

Голос Элси задрожал, колеблясь между страхом и надеждой:

— Нашли его?

Сюсанна сглотнула.

— Нет. Я не поэтому звоню.

Элси молчала секунду или две, потом вздохнула, и эхо ее вздоха донеслось оттуда, с дальнего моря, где она теперь была, в холл красного кирпичного домика на Сванегатан в Ландскроне.

— А что?

Сюсанна закрыла глаза:

— Инес…

— Что?

— Она больна. Она заболела.

Стало тихо, и сквозь закрытые веки Сюсанна вдруг увидела перед собой бледное лицо Элси. Нахмуренные брови. Сжатые губы. В точности такое лицо было у Элси в тот месяц, когда она молча сидела за столом на кухне Инес и ждала известия, которое так и не пришло, пока однажды не встала и в нескольких коротких телеграфных фразах не сообщила, что уходит в море. Из Гётеборга в Бомбей. Вокруг мыса Доброй Надежды, поскольку Суэцкий канал теперь закрыт. Мыс Доброй Надежды. А потом засмеялась. Сухим негромким смехом, и перестала, только когда Инес на нее прикрикнула.

Наверное, тоже с приветиком. Как и ее сестра.

— Что-то серьезное?

Сюсанна открыла глаза и посмотрела на литографию. По-прежнему никакого пуделя…

— Я не знаю…

— Что, рак?

Сюсанна покачнулась на стуле от удивления.

— Да нет же. Не в этом смысле. Она повредила себе руку, но…

— Руку?

— Да, но…

— Она что, в больнице?

— Да. Пока в Лазарете тут, в Ландскроне, но…

Она замолчала. Повернулась. Не знала толком, как это следует сказать.

— Но что?

Голос Элси прозвучал резко. Почти как голос Инес. Внутри у Сюсанны полыхнула ярость и погасла, оставив только легкий запах гари.

— После обеда ее увезут в клинику. В Санкт-Ларс.

В трубке стало тихо. Совершенно тихо. Сюсанна подождала, провела рукой под носом и повысила голос:

— Алло? Ты меня слышишь?

И в ответ услышала только выдох. Не вздох, просто выдох, словно кто-то выдохнул всю муку своей жизни в едином обреченном дыхании. Потом снова стало тихо, надолго.

— Так она сошла с ума, — наконец произнесла Элси. Голос ее звучал устало. Измученно.

Сюсанна молча кивнула.

— Из-за того, что Бьёрн пропал?

Сюсанна издала невнятный тихий звук, потом взяла себя в руки и ответила:

— Я так считаю.

— Ты так считаешь?

В голосе послышалась враждебность. Почти как в голосе Инес, когда она… Не думать теперь об этом. Быть спокойной. Быть взрослой.

— Я же точно не знаю. Она так говорит, что не все поймешь.

Хотя кое-что поймешь. Некоторые вещи совершенно понятны. Чересчур даже понятны. Она закрыла глаза, чтобы не впускать этого в себя, но перед глазами все равно уже была лежащая Инес, она кричала, ее лицо исказилось от ненависти, она кричала так пронзительно, что Сюсанна съежилась от одного воспоминания. Ты! Ты! Ты не стоишь того, чтобы жить! Почему не ты пропала! Потаскуха паршивая…

Сюсанна опять открыла глаза и уставилась на картинку с пропавшим пуделем. Если она найдет эту собачонку за шкафом, то раздавит ее. Нет. Она снова выпрямилась. Она положит ее в свою ладонь и погладит указательным пальцем. Собака ведь ничего такого не сделала. Только пропала.

— А она выздоровеет?

Голос Элси по-прежнему звучал неприязненно. Ну и пусть, подумала Сюсанна и поднялась, повернулась к картинкам спиной и стояла выпрямившись, глядела, как собственный указательный палец выводит маленькую букву «Б» в пыли на телефонном столике. Надо вытереть пыль, попозже. И пропылесосить. Но еду готовить она не собирается. Питаться можно булочками. Булочек полная кухня. Инес, наверное, пекла их всю ночь.

— Думаю, да. Врач сказал, что это станет ясно примерно через месяц.

— А все это время она будет в Санкт-Ларсе?

— Да.

Снова тишина, потом Элси набрала воздуха:

— Я смогу вернуться через месяц.

— Вот как.

Сюсанна услышала равнодушие в собственном голосе. Почти скуку. Элси это тоже услышала.

— А ты-то как?

А ты как думаешь? Реплика стремительно проносится в голове, но Сюсанна проглатывает ее и только смотрит на обои. Серые обои. Какие же уродские!

— Хорошо.

— А почему не в школе?

— У меня на сегодня освобождение.

— А Биргер?

— Он в школе.

Снова молчание. Сюсанна подняла руку и подцепила оторвавшийся клочок обоев, ухватила большим и указательным пальцем и уже собралась отодрать, но в последний момент спохватилась. Она не такая, как Инес. Она не станет обрывать обои. У нее пока все дома.

— Как это произошло? — спросила Элси.

— Да ну… — сказала Сюсанна и вдруг захотела, чтобы у нее во рту была жвачка, большой кусок розовой жвачки, который можно держать между передними зубами, а потом вытягивать, чтобы получилась струнка, длинная и вязкая, между ртом и пальцами. Это подошло бы к ее небрежному тону. Равнодушному тону. Невозмутимому.

— Полиция позвонила сегодня утром в полпятого. Ее нашли около школы Тюппаскулан. Она якобы лежала там в одной ночной рубашке. На асфальте. И орала.

— Орала?

— Кричала. Вопила. Как больше нравится.

— Да…

Голос Элси больше не казался недовольным. Скорее испуганным. Сюсанна улыбалась серым обоям. То-то!

— И она была в крови. Потому что разбила окно и довольно сильно порезалась. Пришлось больше тридцати швов наложить. Хотя ее не сразу смогли зашить, она очень бушевала…

— Бушевала? Инес?

Сюсанна провела рукой по челке и ответила с едва прикрытым высокомерием:

— Да. Инес. Твоя сестра. Твой близнец. Она еще ругалась. И укусила медсестру до крови. И назвала Биргера мудаком. А меня — хм — паршивой потаскухой.

— Господи!

Сюсанна улыбалась все шире. Она упивалась; чем больше тревожилась Элси, тем больше торжествовала Сюсанна. Твоя сестра-близнец, пело у нее внутри. Твоя копия! Твое второе «я»!

— Ее трое полицейских едва смогли удержать. Трое. Едва уложили на пол, чтобы врач смог сделать ей укол.

И она снова увидела, как мама — или по крайней мере то окровавленное существо, которое притворялось ее мамой, — бьется на полу, видела, как трое рослых мужиков пытаются прижать ее к полу. Один держит ее за правую руку, рука вся в крови, и рана зияет, как улыбка или как глумливая ухмылка, — открылась и закрылась, по руке потек темно-красный ручеек. Не один. Два. Три ручейка. Другой полицейский держал ее за левую руку и одновременно упирался коленом в спину, третий обеими руками держал ее за лодыжки. И все это время Инес кричала, звала Бьёрна, выкрикивала его имя и славословила его, а потом плевала в Сюсанну, кричала, что та не стоит того, чтобы жить, и ругалась, оскалила зубы и попыталась укусить Биргера, она кричала и ругалась, плевалась и кусалась, пока врач не наклонился над ней, а потом не вытащил иглу шприца из ее голой ягодицы и не выпрямился. Через несколько секунд голова Инес глухо стукнулась об пол, и сразу сделалось очень тихо. Полицейские стояли рядом, тяжело дыша, и ждали, потом повернулись к врачу, который посмотрел на них и кивнул. Они разжали руки. Два санитара подняли Инес, уложили на носилки и секундой позже унесли прочь, укатили в операционную, где потом наложили тридцать швов. На Инес была только белая ночная рубашка и цветастый фартук. Шлепанцы исчезли. Пропали. Растворились в том нигде, которое и прежде растворяло в себе то или иное или, вернее, того или иного.

— Я вернусь через месяц, — сказала Элси. — Обещаю.

Сюсанна закрыла глаза.

— Да-да, — сказала она, сумев сохранить небрежный тон, которым весьма успешно давала понять: какая, собственно, разница, приедет Элси или нет. — Но мне надо закругляться. А то дорого получается. До свиданья.

И положила трубку, не дожидаясь ответа Элси.

~~~

Инес плыла высоко над облаками. У нее были огромные крылья, и небо гудело, когда она взмахивала ими.

Может, она была лебедем, взлетевшим с воды.

Или орланом, ищущим добычу.

Или ангелом.

Да, она была ангелом. Ангелом в синем одеянии и крыльями цвета слоновой кости. Мама-ангел, прижимающая к груди маленького херувима. Мадонна, летящая в рай со своим спящим сыном. Бог простил людей и не будет больше приносить в жертву своего единородного сына, он решил, что любит своего мальчика больше, чем свое творение.

Это справедливо.

Так и надо.

Наконец-то все стало так, как надо.

~~~

Сюсанна заметила Еву издалека, но та ее не видела. Ева шла через Ратушную площадь в направлении, делавшем их встречу неизбежной. На миг Сюсанне захотелось спрятаться, скользнуть в один из переулков, выходящих на площадь, и постоять там, затаив дыхание, пока Ева не скроется, но тотчас же горячая решимость заставила ее идти вперед. Твердым шагом, встречным курсом. Навстречу Еве.

Ева была все такая же. Почти. Она перестала делать начес под лак, и белокурый «паж» был подстрижен чуточку короче, но одета она была по-прежнему очень модно. Большие оранжевые пластмассовые серьги хлопали ее по шее, короткое пальто было точно такого же цвета, а коричневую сумку украшали три оранжевых пуговки в ряд. Ева шествовала с высоко поднятой головой, но полуприкрыв глаза, точно защищаясь от взглядов обитателей Ландскроны. Расчет, видимо, был верный. Все оборачивались на нее и смотрели вслед. Ева Саломонсон! Про нее даже в газете писали. Да не в одной, во всех газетах вообще!

Может, оборачивались они и при виде Сюсанны. Сестра как-никак. Ну, двоюродная. Сама она никогда этого не замечала, но довольно часто оказывалось, что встречные смотрят ей прямо в лицо чересчур долго и пристально, словно она могла поведать что-то еще о том, что случилось с Бьёрном или Инес, одной своей манерой идти, нести школьную сумку, держать руки в карманах парки. Но она этого не могла. Она понятия не имела о том, что случилось с Бьёрном, и она не желала думать про Инес. Никогда. И поэтому вырастила на себе абсолютно непроницаемую броню, ледяной панцирь безразличия и встречала пристальные взгляды так холодно и отчужденно, что большинству становилось неловко, и они отводили глаза. Панцирь давил, конечно, но освободиться от него она не могла. Благодаря ему она больше не смотрела на Хенрика и Ингалиль, что бы они ни говорили, что бы ни делали, и по той же причине она просиживала, закрывшись у себя, вечер за вечером, не разговаривая даже с Биргером больше, чем необходимо. Не то чтобы это на него как-то особенно действовало. Он и сам не разговаривал с ней больше, чем необходимо. Только кричал снизу, что ужин готов, но никак не комментировал то, что она редко ужинала с ним вместе, просто оставлял на столе тарелку для нее, а свою тщательно вычищал и ставил в раковину. Посудой и уборкой занималась Сюсанна. Биргер ходил в магазин и готовил. Это не обсуждалось. Так стало, и все.

Но сегодня ей придется самой готовить себе еду, поскольку Биргер поехал в Лунд, в Санкт-Ларс. В сумасшедший дом. И даже не предложил взять ее с собой, теперь он никогда не приглашает ее с собой. Просто каждую субботу натягивает пожелтевшую нейлоновую рубашку, напяливает галстук через голову, что-то буркает на прощание и уходит. А когда возвращается, тоже говорит не слишком много, и с таким видом, будто навестил кого-то в обычной больнице, хотя провел целый день в дурдоме в обществе душевнобольной жены. Буркнет только, что мама передавала привет — утверждение, в истинности которого Сюсанна считала себя вправе усомниться. Зачем бы Инес стала передавать привет тем, кого считает недостойными жить?

Сама она не собирается ехать в Санкт-Ларс. Никогда. Потому что она вряд ли сможет простить. Да и не хочет.

Вот Ева заметила ее, замерла на десятую долю секунды, потом вскинула голову и продолжила путь. Сюсанна пристально смотрела на нее, ощущая, как подступает легкая тошнота от страха, но это не важно, это не видно, ведь панцирь цел и взгляд холоден как лед. Ева не спасется.

Прохожие не подавали вида, будто происходит что-то из ряда вон выходящее, они стояли у прилавков и выбирали пучки моркови и брюкву, рылись в своих сумках в поиске кошельков и бумажников, улыбались и кивали соседям и знакомым, но человек наблюдательный — а Сюсанна была, безусловно, наблюдательна — мог заметить, как широко они раскрыли глаза, с каким интересом поглядывают в сторону Сюсанны и Евы, сгорая от любопытства: что будет, когда обе наконец встретятся.

Ева подняла опущенные веки, теперь она смотрела на Сюсанну несколько вопросительно, сбавила скорость и шла все медленнее, словно пыталась вычислить, что, собственно, означает это серо-стальное безразличие во взгляде. Она глянула налево, там стоял фермер из местных позади груды картошки, потом направо, там выкладывала яблоки немолодая женщина в умопомрачительной розовой шелковой косынке, потом посмотрела прямо и встретила взгляд Сюсанны. Улыбнулась. Это была мимолетная улыбка, почти застенчивая, улыбка, заставившая Сюсаннино сердце забиться сильнее. Перед глазами возникло лицо Бьёрна, улыбающееся лицо, когда вечером год назад — неужели всего-то год назад? — он стоял перед домом на Сванегатан и смотрел на нее. А рядом с ним стояла Ева…

Теперь их разделяло только три шага. Ева снова улыбнулась, на этот раз менее застенчиво, скорее немного печально. Ловко! Очень даже ловко. Кто угодно повелся бы, девушка или парень, молодой или старик. Но Сюсанна не позволит собой манипулировать на этот раз. И вообще никогда.

— Сюсанна, — произнесла Ева.

Сюсанна остановилась, смерила ее взглядом, но не ответила. Ничего не сказала.

— Я слышала о твоей маме, — продолжала Ева, взмахнув ресницами. — Это ужасно! Мне так жаль!

Сюсанна не отвечала по-прежнему, но Ева этого словно бы не заметила. Только вздохнула, опустив взгляд на булыжную мостовую.

— Такой удар для нее. Такой удар для нас всех. Мы с Томми…

Она не закончила фразы. Эффектная недоговоренность, так и видишь, как эти три точки вслед за словами вылетают у нее изо рта и медленно опускаются на землю. Каждый, кто слышал, может вписать вместо них свое. На языке глянцевых журналов. «Мы с Томми рыдали в объятьях друг друга». Или: «Мы с Томми просто не в силах об этом говорить». Или: «Мы с Томми тоже не вынесли всей этой боли, поэтому нам пришлось расстаться». Но Сюсанна не собирается ничего никуда вписывать, в особенности на глянцевожурнальном языке, она стоит перед Евой молча и неподвижно и смотрит на нее, скользит взглядом по накрашенному кукольному лицу с глубокими черными глазами, вдоль по весьма продуманно поднятому воротнику пальто — вниз, к коричневым замшевым сапожкам, и снова вверх. Не меняет выражения лица, только принимает чуть иную позу, перенеся тяжесть тела на правое бедро, и снова смотрит Еве в глаза, ничего не говоря. Вдруг усомнившись, что вообще сможет что-то сказать, что у нее еще остался хоть какой-то голос. Но это не важно. За последние месяцы она кое-что узнала о силе молчания и теперь готова ее применить, впервые воспользоваться ею сознательно, насколько это возможно.

Ева потянулась вперед, положила руку в коричневой перчатке на плечо Сюсанне и сказала:

— Ну, как ты?

Сюсанна встретилась с ней взглядом, потом перевела его на коричневую руку на плече и снова посмотрела Еве в лицо. Этого хватило. Ева отдернула руку, подняла ее и поправила воротник, чего совершенно не требовалось, улыбнулась и сказала:

— Я думала о тебе. Столько раз.

Ага. И как следует на это ответить? Расчувствоваться, пасть в Евины объятья и благодарить Бога, что хоть кто-то о тебе думает? Нет уж, не стоит. Она чуть подняла брови и уголок рта. Если это и улыбка, то улыбка презрительная, но Ева поняла это только через пару секунд. Она всегда туговато соображала в ситуациях, когда условия диктовала не она сама. А теперь их диктовала не она. А Сюсанна.

— В общем, я…

Теперь Ева полностью утратила самообладание, это была уже другая растерянность, не та, что раньше. Забегала глазами, ища, куда бы выскользнуть, но безуспешно. С обеих сторон у прилавков столпился народ, а прямо перед ней, выпрямившись, молча и непоколебимо стояла Сюсанна. Рука Евы метнулась вверх, к горлу — последняя слабая защита ее тонкой белой шеи. Похлопав глазами, Ева наконец проговорила:

— Я понимаю, я нехорошо с тобой поступила тогда. В Несшё. Перед тем, как это случилось. Но я ведь тогда влюбилась, ты же знаешь. Голову потеряла. А человек в таких случаях бывает немножко…

Немножко — что? Брови Сюсанны поднялись, но она поспешно опустила их. Неужели Ева такая дура? Неужели правда думает, будто Сюсанна до сих пор расстраивается из-за того, что случилось с другим человеком, в другой жизни, в совсем другом мире? Ева что, не понимает, что совершила с тех пор новые преступления? Худшие. Она совершала их в газетах. В интервью, в одном за другим. Кража брата у Сюсанны. Нанесение тяжкого вреда ее воспоминаниям.

Ева выпрямилась, встретилась взглядом с Сюсанной и опять улыбнулась:

— Я ухожу из магазина. Еду в турне с одной английской группой. Их солист обожает меня, говорит, что без меня не сможет… Да, знаешь. Это потрясающе, совершенно другой уровень, чем «Тайфунз». Да, ты уж не обижайся, но…

Сюсанна невольно отступила на шаг, нехорошо ухмыльнувшись. Потом сунула руки в карманы и стала протискиваться вперед сквозь толпу, не глядя на Еву. И пошла дальше, большими шагами, целеустремленно, зная, что больше ни минуты не вынесет вида Евы, звуков ее голоса. И все-таки услышала его, когда Ева прокричала на всю площадь хрустально-звонким голоском:

— Сюсанна, куда же ты! Стой! Сюсанна, постой, пожалуйста!

Но Сюсанна не остановилась, остановиться было просто-напросто невозможно, она шла через площадь в своей старой и мятой парке, вдруг заметив, что та не по сезону легкая, вдруг сообразив, что не надела ни шарфа, ни перчаток, что утром она даже не причесалась как следует и не накрасилась. Она просто страшная. Страшная, немодная и нелепая. И люди таращатся на нее, она чувствовала это, хоть и не могла видеть, потому что не могла поднять головы и шла съежившись, ссутулившись от стыда…

— А, Сюсанна! Да постой ты, — крикнул другой голос. Голос Ингалиль. Сюсанна знала, хоть и не могла этого видеть, что Ингалиль стоит с другими активистами КФМЛ на углу Ратушной площади, на углу, который она всегда обходила, чтобы не видеть их и их красного транспаранта, что они разворачивали каждое субботнее утро, а потом принимались греметь своими жестянками для пожертвований. А теперь Ингалиль решила воспользоваться случаем, жадно ухватилась за него и глумливо повторяла Евин крик на все лады, снова и снова:

— Ну постой, Сюсанна! Постой!

Послышались негромкие смешки в рядах других марксистов-ленинцев, издевательские смешки молодых мужчин, вожделеющих власти, считающих, что она законно принадлежит им — в силу их способностей, по праву рождения, и молодых женщин, жаждущих реванша, мечтающих дать сдачи, отомстить всему миру. И поэтому Ингалиль кричала, снова и снова:

— Да стой ты, Сюсанна! Остановись!

Но Сюсанна не остановилась. Она шла и шла. Все быстрее, потом перешла на бег. Побежала большими шагами. И даже не дала себе труда посмотреть по сторонам, переходя улицу.

~~~

— Ты уж прости, — сказала Элси. — Но я не понимаю.

Сюсанна упрямо пожала плечами. Не понимаешь, значит, и не нужно.

Прошел месяц с тех пор, как они разговаривали по телефону. Элси списалась на берег и теперь сидела за кухонным столом на Сванегатан и смотрела на свою племянницу. Вид у той был удручающий. Лицо серое. Темные круги под глазами. Волосы настоятельно требуют мытья. Юное человеческое существо, обращаться с которым, совершенно очевидно, надо с огромной осторожностью.

— Но попробуй все-таки объяснить! Почему тебя так возмутило, что Ева поедет в турне с той английской группой?

Сюсанна вздохнула. Поддернула серый свитер, пытаясь спрятать в рукаве сжатый кулак.

— Ведь не потому же, что…

Биргер в гостиной сделал телевизор громче. Видимо, побоялся расслышать из этого разговора на кухне что-то, что заставило бы его выползти из кокона собственного молчания. Элси, подавив вздох, наклонилась вперед и положила ладонь на серую поверхность обеденного стола. Белая льняная дорожка, служившая скатертью, была мятая и грязная. Оловянное блюдо для фруктов стояло пустое, если не считать белого апельсинового зернышка и нескольких веточек от винограда. А на окне стояли мертвые герани, растопырив голые стебли.

— А что же тогда?

Сюсанна стремительно глянула на нее. Глаза ее блестели. Очень сильно блестели.

— Что Бьёрн для нее ничего не значил.

Элси сидела молча, не решаясь ответить и не зная, что сказать. Сюсанна еще больше съежилась по другую сторону стола, спрятала и другую руку в рукав. Шмыгнула носом.

— Я была такая дура. Я думала, она его любит. По-настоящему. И меня. Я думала, она меня тоже любила… По крайней мере, до того дня. А на самом деле нет. На самом деле ее интересовало только то, что он знаменитость. Ну и я, значит, как сестра знаменитости.

Она подняла глаза, встретилась взглядом с Элси и добавила:

— Ну, двоюродная.

Элси просто кивнула. Это как раз совершенно неважно. Пусть Сюсанна знает.

— А теперь она едет с английской группой, — сказала Сюсанна. — Потому что это круче, английская группа — это всегда круче, чем шведская. А «Тайфунз» кончились, так что она и Томми прогнала, правда, мне все равно, уж это мне точно совершенно безразлично, но это… Это… Нет, я не знаю, как это называется! Она ужасный человек! Отвратительный!

Наконец-то она заплакала. Элси встала, оторвала кусок бумажного полотенца и через стол протянула Сюсанне.

— Чувствуешь себя использованной вещью, — всхлипывала Сюсанна. — Меня использовали. Она воспользовалась мной, чтобы подобраться к нему, а я ей позволила. Потому что была такой дурой и ничего не понимала. А некоторые понимали, говорили, объясняли мне, что происходит на самом деле и чем все кончится, а я ничего не слышала. Не слушала. И теперь у меня не осталось друзей. Ни одного. Я одна, и я тоскую по Бьёрну, мне так его не хватает! Бьёрна. Брата. Не рок-звезды. Я думаю про него днем и ночью, но мне даже об этом рассказать некому. Папа со мной не разговаривает, а мама… Мама…

Она содрогалась от рыданий. Элси протянула ей руку, но Сюсанна не приняла ее, вместо этого подняла правый локоть и закрыла лицо, спрятала, будто стыдясь, будто она сделала что-то, чего надо стыдиться. Ее голос стал тонкий, как ниточка, но теперь Сюсанна уже не всхлипывала. Теперь даже не похоже было, что она только что плакала.

— А мама считает, я вообще не стою того, чтобы жить на свете, — произнесла она этим тонким голосом. — Она так сказала. Сама сказала мне, когда свихнулась. И я думаю иногда, что она права. Я не стою того, чтобы жить.

На то, чтобы уложить ее в постель, ушел почти час, а когда этот час прошел, силы оставили Элси. Вздохнув, она прикрыла дверь в комнату Сюсанны, потом прислонилась к стене и закрыла глаза. Попыталась взять себя в руки. Собраться с мыслями. Вести себя как взрослый, ответственный человек.

Она сошла на берег в Гётеборге в полдень и тотчас взяла такси, поехала на вокзал и менее чем через час уже сидела в поезде. В Хельсингборге пришлось пересесть на местный поезд, который останавливался у каждого столба, окруженного молочными бидонами, выпуская сыновей и дочек зажиточных сконских крестьян — хихикающих, смешливых, горластых подростков, возвращающихся домой из школы. Она разглядывала их очень внимательно, рассматривала одежду и жесты, слушала их разговоры и голоса, чуть принюхивалась к их запахам и удивлялась. Ни от кого из них уже не пахло скотным двором. Пахло мылом и потом, одеколоном «Якса» и — она снова недоверчиво принюхалась — «Шанелью № 5». К тому же одеты они были очень хорошо, она никогда не видела так хорошо одетых подростков, пожалуй, они были одеты даже лучше, чем публика на английской телепрограмме с участием Бьёрна. Свитера сплошь из ламы или шетландской шерсти. У нескольких девушек блузки из натурального шелка, а у некоторых парней — белые рубашки и галстуки. Новые пухлые пуховики. Новехонькие, будто только что из магазина, пальто и дубленки. Никто уже не выглядел бедно. И только выговор был все таким же — ни единая гласная не вылетала из их ртов поодиночке, а норовила прихватить с собой другую, за компанию: йо, аэ, оу. Но интонация стала иной. Жестче. Грубее. Злее.

Ровесники Сюсанны. Ее однокашники. Ее мир. Элси вздрогнула.

Сделала пять шагов до ванной, вошла и посмотрела на себя в зеркало. Никакой змеи там не было, глаза — ее собственные, и это добавило ей решимости. Сюсанну надо спасать. Кто-то должен признать ее существование и защитить, ей так нужна защита! Элси плеснула холодной водой на лицо и поискала глазами нормальное полотенце, но на крючках висели только два маленьких замусоленных полотенчика для рук. Оторвав туалетной бумаги, она промокнула лицо, потом провела расческой по волосам. Вдруг подумалось о пустой, дожидающейся ее квартире на Санкт-Улофсгатан, Элси словно бы увидела себя на лестнице, стоящую в нерешительности, как тогда, весной, она вечно стояла в нерешительности перед дверью Лидии, — потом пожала плечами и отложила расческу. Лидия — не самая большая из ее печалей. Старое привидение. Существо, боящееся жизни и живых. Наверное, даже не знает, что Элси вернулась. Ничего удивительного. Похоже, люди из их рода вообще перестали друг с другом разговаривать.

Крепко держась за перила, она спустилась по лестнице вниз. Желтый свет пробивался из кухни, но в гостиной, где сидел Биргер, было темно. Она остановилась в дверях и посмотрела на него. Усталый человек в синеватом свете телевизора. Замкнутый. Одинокий.

— Можно зажечь лампу? — спросила Элси.

Биргер повернул голову в ее сторону, но не ответил, просто посмотрел на Элси, потом потянулся к торшеру, зажег его и снова уставился в телевизор. Говорил какой-то темнокожий мужчина, и Биргер слушал его очень внимательно. Что-то о футболе. Насколько Элси было известно, футболом Биргер никогда не интересовался.

— А ты не мог бы выключить телевизор?

Губы Биргера дернулись, словно он хотел что-то сказать, но не мог. Словно кто-то зашил ему рот. Скрепил губы степлером. Но от Элси ему не отделаться. Она повысила голос:

— Я хочу с тобой поговорить.

Глаза его забегали, он что-то пробормотал.

— Прости — что? — переспросила Элси.

Он повторил громче, не сводя взгляда с экрана:

— Не о чем говорить.

Элси ощутила, как внутри поднимается гнев, так что пришлось закрыть глаза и сделать глубокий вдох, чтобы Биргер об этом не догадался.

— Сюсанна, — сказала она.

Голос прозвучал очень отчетливо, но не сердито, не выдал, что она в бешенстве. Биргер по-прежнему не шевельнулся. Продолжал сидеть, прямой и неподвижный, в своем жестком набивном кресле пятидесятых годов и не шевелясь смотрел в телевизор. Не отвечал.

— Нам нужно поговорить о Сюсанне, — снова сказала Элси. — Ей плохо.

Биргер пожал плечами, не сводя взгляда с экрана. Темнокожего уже не было, вместо него появились часы, и теперь Биргер смотрел на них. Пристально. Словно это некий сверхважный отсчет времени, а не простая пауза между двумя передачами.

— Она ни в чем не нуждается, — сказал он наконец. — Сыта и одета. Может ходить в школу. На что ей жаловаться?

Пол качнулся под ногами у Элси, она почувствовала, как волна прокатилась от двери через всю гостиную, ударилась о противоположную стену, отхлынула и вернулась назад. Пришлось крепко ухватиться за косяк двери, чтобы устоять на ногах.

— Ты с ума сошел? — спросила она. Ее голос дрожал.

Биргер не отвечал. Не смотрел на нее. Только крепко вцепился в подлокотник кресла и пристально смотрел на экран. Элси отвернулась и пошла наверх.

Комната Бьёрна выглядела так, словно он только что отсюда вышел. Свитер, брошеный на кровати, черный свитер из ламы, — она села с ним рядом, очень осторожно подняла его и прижала к лицу. Попыталась уловить его запах, но поняла, что лжет сама себе. Как она узнает его запах? Она ведь не знает, как пахнет Бьёрн. Как он пах. И положила руку со свитером на колени, а потом сидела и смотрела прямо перед собой. Вздохнула.

Какая красивая у Бьёрна комната! Была. Наверное, лучшая во всем доме. Окно выходит на Сванегатан, у самого окна стоит письменный стол, превосходный письменный стол, тик и черный лак, стол, который она сама купила. Подарок в честь поступления в гимназию, который Инес, однако, не оценила. Ходила недовольная неделю после доставки, пока не раздобыла роскошный плед с автографом Виолы Гростен,[39] чтобы класть на его кровать вместо покрывала. Инес уверяла, что купила со скидкой, что он был уцененный, но Элси не верила. Отказывалась верить. У пледа не было никаких видимых дефектов, ничего, что могло стать основанием для уценки, он по-прежнему лежал на кровати, мерцая разнообразными оттенками синего. Инес наверняка заплатила за него солидную сумму. Похищая деньги из собственной зарплаты. Уводя их из-под контроля Биргера.

При мысли о Биргере она покачала головой. Ничего удивительного, что Инес сошла с ума. Совершенно ничего удивительного.

Он стоял в верхнем холле, когда она вышла, стоял как темная тень в темном холле напротив открытой двери на чердак, и за спиной у него горела лампочка чердачной лестницы.

— Пошли, — сказал он и, повернувшись спиной, двинулся вверх по лестнице. Он прихрамывал, и Элси только секунду спустя вспомнила, что у него одна ступня гораздо больше другой. Это не бросалось в глаза, когда он был в обуви, но теперь он шел в одних носках и хромал.

Чердак выглядел примерно так же, как раньше. Желтый свет голой лампочки. Неструганый сосновый пол, где Элси не один раз сажала себе занозы. Сложенная в углу старая мебель. Чуточку больше старой мебели, чем в прошлый раз. Кровать, раньше стоявшая в маленькой комнатке, где Элси обычно ночевала. Тяжелая настольная лампа, еще из их с Инес детской. А чуть в стороне — кресло, которое Элси узнала только по форме. С другой обивкой. Неужели Инес его перетянула?

Биргер шел впереди и открыл дверь в ту самую комнатку, протянул руку и включил верхний свет — тоже голую лампочку на проводе.

— Смотри, — сказал он и шагнул внутрь. — Ты только посмотри на это!

Элси встала в дверях, огляделась и с непроизвольным вздохом отступила назад. Входить не хотелось.

— А ты зайди сюда, — сказал Биргер. Он протянул к ней руку, но она отпрянула. Не хватало, чтобы он ее туда затащил.

— А ты сюда зайди, — сказал Биргер. Голос у него был вполне трезвый. Собранный. Взрослый. Значит, и она должна быть трезвой, собранной и взрослой. И Элси перешагнула порог и вошла в комнату.

Инес выкрасила стены в белый цвет, и пол все еще был застлан газетами. Они успели пожелтеть. А на свежевыкрашенных стенах бесконечное количество раз повторялось одно и то же слово. Бьёрн! Бьёрн! Бьёрн! Иногда карандашом. Иногда чернилами. Иногда красным фломастером. Одно и то же имя, выведенное одним и тем же безукоризненным почерком, покрывало все стены, от пола до потолка.

— Она говорила, что занимается, — сказал Биргер. — Но не купила ни одной книги. Так и не поставила сюда мебель. Она просто-напросто лгала. Даже не записалась в университет.

Элси не отвечала, только медленно поворачивалась, разглядывая тысячи или десятки тысяч маленьких имен. Бьёрн! Бьёрн! Бьёрн! Со всех сторон ее словно окружал крик. Немой крик.

— Ей, наверное, приходилось вставать на стул, чтобы писать на самом верху, — продолжал Биргер, — и ложиться на живот, чтобы написать внизу. Не знаю, как она ухитрилась, я обнаружил все это, только когда она заболела. Я думал, ей просто хочется побыть одной. Что ей это нужно. Но я ошибся, теперь я понимаю.

Элси молча кивнула. Биргер посмотрел на нее, потом сунул руки в карманы и огляделся.

— С другой стороны, не думаю, что это хоть что-то изменило бы. Ей безразлично было, что я говорю или делаю. Причем еще до того, как Бьёрн пропал. Ей вообще на меня было наплевать. И на Сюсанну. На хрен мы ей были не нужны. Только он и был у нее в голове. Бьёрн! Бьёрн! Бьёрн! Только Бьёрн! Бьёрн! Бьёрн!

Его голос дрогнул. В какое-то ужасное мгновение Элси показалось, что Биргер сейчас разрыдается. Но он этого не сделал. Только закрыл глаза на секунду-другую, открыл и посмотрел на Элси.

— Только ради Бьёрна она и жила. Любила только его. Только Бьёрна. Ради Бьёрна она и вышла за меня, чтобы у него был отец. Ради Бьёрна мы продолжали с ней жить. Ради Бьёрна она согласилась родить Сюсанну. Чтобы у Бьёрна была сестренка или братик. Бьёрн был для нее единственным смыслом жизни. Увы.

Он пожал плечами и повернулся спиной, захромал к двери, потом обернулся и посмотрел на Элси через плечо:

— Ты говоришь, Сюсанне плохо. Еще бы! Мне тоже плохо. А Инес вообще хуже, чем всем нам. Но тут я мало чем могу помочь. И все остальные мало что могут поделать. Так получилось, вот и все.

С этими словами он выключил свет и вышел на чердак, оставив Элси в полной темноте.

~~~

Бьёрн оставлял сообщения.

Иногда они были зашифрованные, но Инес их тем не менее понимала. Как теперь, когда красная машина проехала за больничным окном и кто-то на заднем сиденье — сам Бьёрн, разумеется — поднял руку, так чтобы она видела, но не помахал. То, что не помахал, было важно. Никто не должен заметить и догадаться, что они общаются. Ведь их окружают враги. Постоянно. Ежеминутно. Инес молча кивнула самой себе и тут же оглянулась, проверяя, не видел ли кто, как она кивнула.

Не похоже. Из пациентов в коридоре была только Карин Лундстрём, шла, как обычно, с закрытыми глазами, корчила из себя слепую. Сумасшедшая. Или просто дурака валяет, притворяется, что ее ничего не интересует, а на самом деле, может, все подробно записывает… Да, вполне возможно. А сестра Сив, с улыбкой идущая ей навстречу, которая сейчас остановила Карин и обняла ее, на самом деле, видно, забрала записи, а потом отправит их дальше кому следует. Верховному главнокомандующему. Или какому-нибудь политику. Кому угодно, обуреваемому злобой. Исполненного зависти и злого умысла против Бьёрна.

Но Инес Бьёрна не выдаст. Ни за что на свете. Она уже давно поняла, в какие игры играют у них тут в отделении. И иногда чуть улыбалась какому-нибудь из этих наймитов. Делала вид, что им удалось ее провести, что она не понимает, чем они занимаются. Теперь она больше никогда не позволит себе кричать и скандалить, как тогда, вначале. Например, в тот раз, когда она нашла зубную щетку Бьёрна в общей ванной. Щетка просто стояла там в своем стаканчике, рядом с другими. Синяя и прозрачная. Красивая. И напоминала Бьёрна настолько очевидным образом, что это было ясно даже для врагов, хоть они и не подавали вида. Совершенно явственное сообщение от Бьёрна, явный крик о помощи — но когда она рассказала об этом сестре Сив и остальным, объяснив, что к чему, ее не стали слушать. А вместо этого связали и держали привязанной много дней. А едва с нее сняли эти резиновые ремни, как она нашла его черный свитер из ламы, его любимый свитер, в котором он всегда ходил, на стуле в общей гостиной. Снова крик о помощи. И снова — несколько дней в резиновых ремнях.

С тех пор она стала осторожнее. И хитрее. Такой же хитрой, как ее враги. Она больше ничего не рассказывала, даже Биргеру, который приезжал каждую субботу и часами сидел с ней рядом, притворялся и ждал, пока она проговорится. Они его завербовали. Страшно, но это правда. Они завербовали даже приемного отца Бьёрна, чтобы получать от него информацию о мальчике.

— Ужасно, — произносит она вслух и качает головой.

Сестра Сив, разумеется, тут же реагирует. Выпрямляется, отпускает Карин Лундстрём и поворачивается к Инес. Улыбается своей насквозь фальшивой улыбкой:

— Что вы сказали, Инес?

Инес замерла, потом снова покачала головой:

— Ужасная погода.

Сестра Сив бросила взгляд в окно:

— Да уж прямо! Пасмурно немножко, только и всего.

Инес вяло улыбнулась.

— Мне плохо без солнца, — сказала она. Кто угодно догадался бы, что это значит. Что она сказала на самом деле. Но эта тупая сестра Сив только улыбнулась все той же насквозь фальшивой улыбкой:

— Понимаю. Так ведь декабрь! Какое уж тут солнце. Но скоро Рождество, а это же всегда радость.

Уж не хотят ли они что-то сделать с Бьёрном в Рождество?

Точно. Именно это и имелось в виду.

Вопрос только в том, что они собираются сделать. И как. И когда именно.

Инес должна принять меры. Подготовиться. Чтобы защитить Бьёрна. Кто-то ведь должен его защитить.

Больше часа она просидела в постели, не шевелясь и обдумывая ситуацию. Не двигалась. Ничего не говорила. Просто сидела молча и выпрямясь и пыталась вычислить планы врагов относительно Бьёрна, и даже не пошевельнулась, когда сестра Сив просунула голову в полуоткрытую дверь.

— А у меня для вас сюрприз, — сказала она и рассмеялась.

Инес задрожала. Не нравятся ей сюрпризы. Особенно сюрпризы от сестры Сив.

— Вы причешитесь, и пойдем, — сказала сестра Сив. — И узнаете тогда, кто пришел вас навестить.

Инес напряглась всем телом, готовая драться или бежать, но вида не подала. Просто шла чуть медленнее, чем обычно, и крепко держалась за перила у стены, моргая и пытаясь разглядеть сквозь стекло, кто это дожидается ее в комнате для посещений. Прошел целый миг, пока до тела дошло то, что увидели глаза. Она снова моргнула. Волосы песочного цвета. Как у нее самой. Золотая цепочка. Как у нее. Очень бледные щеки. Как у нее. Они что, сделали с нее копию? Резиновую куклу, которая может ходить, стоять и разговаривать? Собрались убить Инес и заменить ее куклой? Чтобы эта кукла предала Бьёрна, раз это отказывается сделать Инес?

Она встала на пороге, не решаясь перешагнуть его. Кто защитит Бьёрна, если ее не станет? Кто?

— Это же ваша сестра, — сказала сестра Сив и чуть подтолкнула ее в спину. — Ваша родная сестра.

Инес не выдержала. Вот она поставила ногу на линолеум комнаты для посещений. Вот увидела, как другой экземпляр ее самой, копия, фальшивка, предательница, встает и улыбается чуть дрожащей улыбкой и распахивает руки:

— Инес! Здравствуй! Инес, милая!

Кончено. Все было кончено. И мир побелел от крика.

~~~

Лидия, видимо, стояла и слушала за своей дверью, потому что открыла, едва Элси сунула ключ в свою.

— Элси, — окликнула она. — Это ты?

Элси была не в силах обернуться, только чуть повернула голову и кивнула.

— Да, — сказала она. — Это я.

Наступило молчание. Элси повернула ключ. Взялась за ручку. Потом отпустила ее. Нельзя просто войти и закрыть за собой дверь, как бы этого ни хотелось.

— Мне показалось, я слышала тебя ночью, — сказала Лидия. — Но я не была уверена.

Голос у нее был несчастный. Словно ее отругали или дали пощечину. Элси обернулась. Попыталась выдавить улыбку, уверенную, доброжелательную и лживую улыбку, которая уверила бы Лидию, что все в порядке. Как она улыбалась Лидии всю свою жизнь.

— Я вчера вернулась совсем поздно, — сказала она. — Поэтому и не постучала. Зашла сперва на Сванегатан. А сегодня с утра пришлось уехать…

— Уехать? — испуганно переспросила Лидия. — Куда ты ездила?

— В Лунд, — сказала Элси. — В Санкт-Ларс.

— Ох, — сказала Лидия, и ее рука взлетела и легла на левую сторону груди, словно прикрывая ее. Гнев чуть шевельнулся внутри у Элси, но она лишь сглотнула, пряча его. Ни в чем из случившегося нет вины Лидии. С одной стороны. С другой стороны, кое в чем есть и ее вина, за которую следовало бы с нее спросить. Только какой в этом смысл? Лидия ведь не поймет. Не сможет понять. Все то, что она совершила против своих детей, когда-то было совершено и против нее самой, только еще в большей и худшей степени. Впрочем, небольшую жестокость Элси себе все же позволила.

— Я навещала Инес, — сообщила она, и голос ее звучал сухо. — В Санкт-Ларсе. Ты там была?

Она прекрасно знала ответ на свой вопрос, но все-таки задала его. С удовольствием. Взгляд Лидии заметался.

— Времени нет, — поспешно произнесла она. — Биргер ведь ездит к ней каждую субботу, и я просто не хотела мешать. А по воскресеньям сложно выбраться. Контрольные работы проверять, ну и вообще. Готовиться к занятиям на всю неделю. Думаю, на Рождество… На рождественские каникулы.

— Понятно, — сказала Элси и криво улыбнулась. — Хотя это все равно.

— В каком смысле?

— Она тебя не узнает. Меня она, как выяснилось, не узнала.

Лидия сглотнула. В ее глазах промелькнул ужас.

— Не узнала тебя?

— Нет. Судя по всему. Она только кричала.

Не будь Лидия так хорошо воспитана, она бы тоже теперь закричала. Но она ведь была хорошо воспитана. И теперь настолько владела собой, что продолжала стоять, моргая, перед своей дочерью и слушать то, что эта дочь рассказывает о ее другой дочери.

— Кричала?

Ее голос превратился в шепот.

— Да, — сказала Элси, кривясь, чтобы не заплакать. — Ужасно кричала. Но потом ей сделали укол, и она успокоилась.

Правда состояла в том, что Инес вовсе не успокоилась. А вырубилась. Когда санитарам удалось наконец схватить это существо с дикими глазами, которое было ее сестрой, это орущее, шипящее и ругающееся существо, они просто сели на нее сверху и воткнули шприц в правую ягодицу. Спустя секунду Инес вырубилась.

Элси смогла потом поговорить с лечащим врачом — женщина-психиатр выглядела усталой, под глазами лежали синие тени. Они попробуют новый препарат, так она сказала, они очень надеются, что он поможет. Со временем, во всяком случае.

— Запущенный психоз, — сказала она Элси. — Но, насколько я понимаю, у нее к тому же случилось огромное горе.

Элси молча кивнула. Врач, подавшись вперед, сцепила пальцы под подбородком и заглянула ей в глаза.

— Это пройдет, — сказала она. — Раньше или позже, но это пройдет.

Элси сморгнула. Ее мать стояла, чуть ссутулившись, перед своей дверью, такая же безукоризненная, как всегда. Белая блузка — словно только что выглаженная. Черные начищенные туфли блестят. Волосы тщательно уложены, ни единый волосок не выбивался наружу. И все равно выглядела она бедно — усталая, измотанная и бедная, и Элси ощутила, как изнутри поднимается волна нежности. Она шагнула вперед и погладила Лидию по щеке и, к своему изумлению, обнаружила, что Лидия не противится, не отшатывается, как должна была бы при любой попытке к ней прикоснуться, по представлению Элси. Вместо этого Лидия вздохнула и еще ниже опустила голову на руку Элси, прижалась к ее руке, тяжело и доверчиво. Словно доверившись Элси. Словно в самом деле поверив, что Элси хочет ей добра.

— Инес, — сказала она и вздохнула еще раз. — Доченька, Инес…

— Не расстраивайся так, мама, — осторожно проговорила Элси. — Она выздоровеет. Я разговаривала с врачом, она сказала, что с Инес все будет хорошо.

Собственный голос успокоил Элси. Умиротворил. Ничего не разрешилось, ничего не исправилось, может, и никогда не разрешится, никогда не будет по-настоящему хорошо, и все-таки она вдруг ощутила полное спокойствие. Я человек, думала она. Я просто человек среди других людей. Я не должна больше убегать. Я несу мою собственную вину. Я выдержу.

— Пойдем, — сказала она Лидии, обняв ее. — Пошли ко мне и выпьем чаю.

Лидия глянула на нее и кивнула. Элси чуть улыбнулась ей, настоящей, подлинной улыбкой. Теперь ясно, что делать дальше. И как это следует делать. Искупление начинается.

~~~

Они были одни во всем вагоне. Совсем одни. Приглушенный свет был грязно-желтым, сиденья с прямой спинкой обтянуты тем коричневым плюшем, которым десятилетия обтягивались все сиденья в шведских поездах. В последние годы плюш стал красным. Соответственно, этот поезд был не новый. Это был поезд былых времен, и его внутренняя отделка несла в себе своего рода упрек пассажирам. Что они себе воображают? Неужели правда думают, что Государственные железные дороги станут гонять ради них новые вагоны в такой вечер? Канун Нового года, когда все нормальные люди уже добрались, куда хотели, когда все женщины, молодые и старые, богатые и бедные, стоят у зеркала и поправляют прическу, все мужчины завязывают галстуки, когда никто без крайней необходимости никуда не едет.

Кроме них двоих. Элси и Сюсанны.

За окном было темно, только иногда вспыхивали огни — окон, машин или уличных фонарей какого-нибудь застроенного виллами пригорода. Было приятно их видеть, знать, что там есть люди, не угнетенные горем, люди, живущие без печали и готовящиеся в очередной раз встретить новый год, а еще приятнее было знать, что ты сам в этом не участвуешь. Что у тебя есть право отказаться. Что ты свободен.

Это Элси освободила Сюсанну. Элси поняла, что Сюсанна боится встречи нового года и соответствующих ожиданий, и предложила эту поездку. Элси сама и оплатила ее. Как оплатила рождественское угощение. И елку, которую купила и поставила возле Биргерова телевизора, несмотря на его неодобрительные взгляды. Не говоря уж о том, что она устелила свертками весь пол под елкой. Книжка для Биргера. Упаковка душистого мыла для его мамы. Шелковый шарф для Лидии. И пятнадцать — целых пятнадцать! — свертков для Сюсанны, свертков, в которых оказались книги и свитера, духи и пластинки, блузка и сумка.

Сюсанна глядела на все это изобилие в радостном изумлении, толком не зная, что сказать в ответ и какими словами благодарить. Но все решилось само собой. Ей вообще не пришлось ничего говорить, Элси рассмеялась и принялась болтать, рассказывать морские байки, от которых Лидия краснела, мама Биргера хихикала, а сам Биргер удивленно кудахтал. Потом он замолчал и секунду сидел не шевелясь и глядя прямо перед собой, пока Элси, начав рассказывать очередную историю, не заставила его снова заулыбаться в предвкушении. Через час все стало почти как обычно, почти так же, как бывало каждый год, почти так, как всегда проходил сочельник в этом красном кирпичном доме на Сванегатан.

Если не считать отсутствия Инес и Бьёрна. Что само по себе означало, что ничего уже не было как обычно.

И все-таки именно эта встреча Рождества словно разбудила их всех. Словно все спали и видели кошмары, а теперь проснулись и огляделись и поняли, что да, увы, кое-что из кошмаров не только сон, оно — еще и часть реальности, жизненной яви, это горе, этот страх, это одиночество, но, однако, эта жизненная явь может подарить им еще и утешение — то утешение, которого не было во сне. Надежду Может, когда-нибудь все станет лучше. Может, когда-нибудь придет время радости, доверия, единения. И увидеть все это их заставила Элси, помогла понять, почувствовать, хотя, разумеется, ни слова на эту тему не сказала. Она только улыбалась, сидя за столом, улыбалась и ласково на всех них смотрела.

Но теперь она сидела перед Сюсанной с закрытыми глазами и чуть покачивала головой в такт подрагиванию поезда на стыках. Наверное, спала. И может, видела сон, потому что вдруг что-то пробормотала, но так тихо, что расслышать было невозможно. Сюсанна потянулась, потом прижалась лбом к стеклу и стала смотреть в окно. Но там было очень темно, виднелся только свет вагонных окон. Бледно-желтые квадраты на снегу. В одном из них она заметила собственную тень. Подняла руку и помахала ей.

— Ты что?

Элси проснулась и говорила улыбающимся голосом. Сюсанна улыбнулась в ответ:

— Машу своей тени.

Улыбка Элси сделалась шире.

— Это хорошо, — сказала она. — Это очень хорошо.

Какое-то время они молчали, потом Элси взглянула на часы:

— Через двадцать минут прибываем.

Сюсанна кивнула:

— Сколько у нас времени?

— Два с половиной часа, — сказала Элси. — Если не останемся там ночевать.

— Нет, — сказала Сюсанна. — Не хочу там ночевать.

— Хорошо, — сказала Элси. — Тогда вернемся следующим поездом.

Все было тут иным, не как тогда. Все, кроме высокого здания отеля, торчащего возле вокзала как восклицательный знак. Город был белый. Он блестел и искрился от снега. Масса снега. Улицы лежали белые и скользкие, почти на всех тротуарах громоздились сугробы, а с крыш и балконов свисали длинные копья сосулек.

Сюсанна и Элси стояли у здания вокзала и смотрели по сторонам, жадно впитывая все, что так отличалось от той туманной дождливой зимы, из которой они приехали.

— Какая тишина, — сказала Элси.

Сюсанна кивнула. Да, тишина. Такая же, как в тот весенний день, когда она была тут в последний раз. Но нет, не полная тишина. Где-то далеко послышался шум машины, кто-то ехал по заснеженным улицам на праздник. Сюсанна вдруг почувствовала, как внутри шевельнулась тоска, но слегка и недолго, секунду-другую.

— Так вы жили в этой гостинице?

Голос Элси звучал деловито. Сюсанна снова кивнула.

— Значит, это отсюда тебя Ева выгнала?

Сюсанна кивнула в третий раз.

— Странный человек, — сухо заметила Элси.

Сюсанна рассмеялась, голос вдруг вернулся.

— Пошли, — сказала она. — Пойдем на площадь.

На Центральной площади было пусто, если не считать припаркованного автобуса и сосисочного ларька. В ларьке сидел тепло одетый мужчина, в синей шапке, надвинутой на лоб, а передник был надет поверх серой пуховой куртки. Он наклонился, увидев, что Элси и Сюсанна переходят улицу, открыл стеклянное окошко и стоял, спрятав руки под передник, пока они приближались.

— Сосиски? — спросила Сюсанна.

Элси колебалась:

— Может, лучше поищем какой-нибудь ресторан?

Мужчина в ларьке рассмеялся и, наклонившись к окошку, возразил, по-смоландски певуче:

— Ээ! Так все ведь закрыто, кроме ресторана вон в отеле и в Народном доме. А там все столики зарезервированы заранее, за пару месяцев. А вы что, столика-то не заказывали? Не заказали себе столик?

Вид у Элси стал чуть растерянный.

— Да нет, конечно, но…

Мужчина выпрямился:

— Тогда только сосиски. Выбора-то у вас нету. Больше просто ничего и не найдете во всем Несшё.

И вот, взяв сосиски с пюре, они стояли перед ларьком и осматривались, молча и не глядя друг на друга. Холод щипал Сюсанну за уши, пальцы ног начали неметь, но на душе было совершенно спокойно.

— Хочешь, съездим в Народный парк? — наконец спросила она. — Такси возьмем?

— Да нет, — помолчав, ответила Элси. — Не хочется. А тебе?

— Нет. И так достаточно. Да там, наверное, тоже закрыто.

— Ну да.

Снова наступило молчание. Элси нечаянно капнула горчицей с сосиски на мостовую и поспешно отступила назад. В ту же секунду Сюсанна начала притоптывать ногами.

— Холодно, — сказала она.

— Ага, — согласилась Элси. — Очень. Надо двигаться…

Они кивнули мужчине в ларьке, он хмуро посмотрел на них и не кивнул в ответ. Они пошли по площади. Чуть в стороне стояла урна, они остановились возле нее, сбросили туда остатки сосисок, следом полетели, кружась, бумажные тарелки. Элси и Сюсанна пошли дальше. Наконец Сюсанна набрала воздуха в грудь. Решилась задать самый трудный из всех трудных вопросов:

— Ты думаешь, его уже нет?

Элси не остановилась. Не расплакалась. Не повернулась и не влепила Сюсанне пощечину. А продолжала идти, только чуть помедлила с ответом.

— Да, — сказала она наконец. — Как ни печально. Я едва могу это выговорить, но это так. Я думаю, что Бьёрна нет. Он умер в ту ночь.

Сюсанна закрыла глаза.

— Не хочу, — проговорила она, едва дыша. — Я не хочу, чтобы его не было.

— Я знаю, — сказала Элси.

— Иногда мне кажется, я его вижу. Что он мелькнул на улице или в школе, но это всегда не он… Всегда кто-то другой. И тогда меня такое зло на него берет. Прямо бешенство. Потому что он просто взял и ушел в никуда, исчез, растворился в нигде… Предал меня.

Элси не ответила.

— Иногда в голову лезут всякие фантазии, сами, я ничего с ними не могу поделать. Могут появиться где угодно, в школе или когда я спать ложусь, причем иногда я их даже не замечаю, они меня сами как бы затягивают в себя… Мне кажется, что я вижу, как он идет по лесу. Или стоит на какой-то дороге, посыпанной гравием. Или сидит на заборе и кого-то ждет. И вот он замечает меня. А дальше всегда одно и то же, он замечает меня и говорит: «Я тебя прощаю! Ты моя сестренка, и я прощаю тебя…»

Она всхлипнула и вытерла нос рукой.

— Но зачем ему меня прощать? Я не понимаю. Что ли, значит, он думает, что это я виновата? Но как я могу быть виновата? Это же не я вышла на сцену и устроила идиотские кривлянья? И не я полезла драться. И не я бросилась бежать и пропала. Тогда почему это моя вина? Вот ты понимаешь?

Элси молча покачала головой и обняла Сюсанну, прижала к себе, словно желая остановить, но Сюсанна продолжала говорить. Слова хлынули из нее и все текли и текли.

— Но может быть, он имеет в виду что-то другое? Он прощает меня за что-то другое. Но за что? Я не знаю. Что я ему завидовала? Это правда. Я страшно завидовала ему, в детстве.

Они уже вернулись к сосисочному ларьку. Успели сделать полный круг по площади. Мужчина в ларьке поглядел на них, но ничего не сказал. Элси тоже ничего не говорила. Просто продолжала идти.

— Глупость, конечно, — всхлипывала Сюсанна. — Но в детстве я всегда думала, что Бьёрн особенный. Потерявшийся принц или что-то вроде. А я обычный ребенок, во мне ничего особенного нет. Это по ее глазам было видно. На Бьёрна она смотрела особенным взглядом. А на меня никогда так не смотрела. Никогда! Ни разу!

— Инес? — переспросила Элси. Таким приглушенным голосом, точно боялась, что кто-то может ее услышать.

— Да, — сказала Сюсанна. — Инес. Моя мама. Хотя я никогда не чувствовала, что она — моя мама. В каком-то смысле я была такая же сирота, как Бьёрн. Еще больше сирота!

Она вдруг остановилась, высвободила локоть из руки Элси и торопливо растерла щеку варежкой.

— Прости. Я не то хотела сказать…

Элси кивнула:

— Да нормально все. Я поняла, что ты хотела сказать.

— Точно?

— Точно.

Они снова пошли вперед, в ногу, и какое-то время молчали, глядя на машину, которая ехала по Центральной улице. Снова прошли мимо той же урны.

— Я думаю, — наконец сказала Элси, — я думаю, человек рано или поздно должен принять вещи такими, как есть. В том числе и печальные вещи.

Сюсанна издала неопределенный звук, но ничего не сказала. Она слушала.

— Инес любила Бьёрна. Любила с первой минуты. И он был единственным, кого она любила. Увы, но это так. И мы с этим ничего не можем поделать. Но это совсем не значит, что ты недостойна любви. И не значит, что тебя не любят. Бьёрн ведь любил тебя. И я тебя люблю. И Биргер тебя любит.

— Биргер?

Получилось похоже на фырканье. Элси улыбнулась:

— Да. Биргер любит тебя, по-своему. Я так считаю. Я уверена. Он просто не знает, не умеет этого выразить. Но это не главное. Главное — что ты когда-нибудь научишься постоять за себя.

Сюсанна сжала кулаки внутри варежек.

— Постоять за себя? Как я могу постоять за себя?

Элси остановилась. Повернулась к Сюсанне, сунув руки в карманы пальто, и посмотрела на нее.

— Ты обязана защитить себя. Потому что ты достойна защиты.

Сюсанна молчала, потом сглотнула и покачала головой:

— Нет. Я не достойна защиты. Я не достойна даже того, чтобы жить. Это Инес сказала. Моя мама.

— Инес лежит в Санкт-Ларсе. А ты нет.

Сюсанна подняла глаза. Осмотрелась. Вдруг заметила большую елку с сотней лампочек посреди Центральной площади Несшё. Увидела, как сверкает снег в свете фонарей. Увидела, как машина подъезжает к громадному отелю и из нее вылезает молодая девушка. Молодая девушка в длинном платье. Это могла быть я, вдруг подумала Сюсанна. Да. Я могла бы быть девушкой в длинном платье. И в следующий Новый год я ею буду.

Она улыбнулась Элси.

— Я буду защищаться, — сказала она. — Ты научишь меня, как это — постоять за себя?

— Я научу тому немногому, что сама умею, — сказала Элси.

~~~

Бьёрна больше не было. Он пропал. Его поглотил смоландский лес.

Но иногда он приходил к Элси. Прокрадывался в ее мысли и появлялся в снах, ходил за ней следом, когда она бывала одна. Она позволяла ему приходить. Не сопротивлялась. Пусть будет как будет.

Теперь он стоял за ее спиной на кухне Инес и смотрел вместе с ней в окно на Сванегатан. День был пасмурный. Дождь висел в воздухе. Сад стоял голый и тоскливый. Продолжалась зима, но скоро, очень скоро наступит весна.

— Ты все отлично сделала, — сказал Бьёрн.

Элси улыбнулась, но не ответила. Но он прав. Она в самом деле все сделала отлично. Кухня Инес выглядела так же, как в те времена, когда Бьёрн еще тут жил. Новые герани стояли в ряд на подоконнике, блестящие яблоки лежали на оловянном блюде, а блюдо стояло на белой льняной дорожке, служившей скатертью, — накрахмаленной и наглаженной. А возле плиты на противне горячие булочки ожидали, когда Инес вернется, сядет за стол и выпьет кофе, как тысячу раз прежде.

— Зря ты умер, — сказала она.

Бьёрн вздохнул у нее за спиной, и холодное дыхание коснулось ее шеи.

— Откуда ты знаешь, что я умер?

— Зря ты решил умереть.

— Откуда ты знаешь, что я сам это решил?

Элси не отвечала на его вопросы.

— Ты должен был, по крайней мере, оставить нам могилу, чтобы мы могли туда приходить. Не ради меня. А ради Инес.

— У Инес есть могила, куда можно приходить. Она у нее внутри.

Элси хмыкнула:

— Злой ты.

— Нет, — сказал Бьёрн. — Ничего я не злой.

Она вскинула голову и оглянулась.

Комната Сюсанны стояла распахнутая настежь. Стул был чуть отодвинут от письменного стола, но в остальном порядок был идеальный. Свежевыстиранное покрывало сияло белизной. На прикроватном столике лежала книга в красной обложке, аккуратно закрытая. На подоконнике — горшок с цветущей фиалкой.

Но ни одежды не валялось на стульях и кровати, ни наполовину сложенной газеты — на полу, ни рваных гольфов не свешивалось из корзины для бумаг.

Комната казалась картинкой из мебельного каталога. Нежилой.

Сюсанна научилась защищаться. На свой лад.

Спальня выглядела совсем не такой опрятной. Кто-то посидел на цветастом покрывале и не расправил его за собой. На подлокотник кресла были брошены мятые брюки, и пара ботинок — один больше, другой меньше — стояли рядом на полу, указывая носами друг на друга. А на дверце шкафа висело новое платье Инес, платье, которое Биргер лично купил больше месяца назад, чтобы порадовать ее, когда она вернется. Не особенно красивое. Довольно унылое, если честно. Темно-синее, с белым воротничком. Однако Элси пошла навстречу просьбе Биргера и примерила его, ходила перед ним, как манекенщица, кружилась, задевая его юбкой, улыбалась и говорила, что это изумительный выбор.

Он улыбнулся в ответ. Очень коротко. Но все-таки. Биргер улыбнулся Элси, словно подтверждая — в мире все-таки существует надежда.

Дверь в комнату Бьёрна была закрыта. Элси не стала ее открывать, пробежала мимо и открыла дверь на чердак, взбежала вверх по лестнице и привычной рукой потянулась к выключателю. Включила свет. Осмотрелась. Все выглядело так, как следовало. Старинное бюро, о котором Инес рассказала, когда стала приходить в себя, стояло у двери в чердачную комнату. Элси купила его. Пошла в тот самый антикварный магазин и заплатила все, что оставалась должна сестра, а потом организовала доставку на Сванегатан. И теперь бюро стояло у двери в ее кабинет. Дожидалось, когда Инес внесет его и поставит на место.

Элси открыла дверь в кабинет. Стены сверкали белизной. Нигде не было видно, что кто-то когда-то писал на них имя.

Упав на колени, она принялась собирать с пола газеты. Она разбрызгала много краски, когда красила. Гораздо больше, чем ее сестра.

Она как раз выкидывала эти газеты в контейнер во дворе, когда услышала, что подъезжает такси. Услышала, не видя, как Биргер выходит из машины. Услышала, как он расплачивается. Как он открывает заднюю дверь и выманивает Инес:

— Вылезай, Инес! Давай-ка! Элси сварила тебе кофе, она ждет тебя дома.

Ответа не последовало. На улице было совершенно тихо. Бьёрн вздохнул за ее спиной.

— Вина, — шепнул он. — Искупление.

Элси закрыла глаза, переводя дух. Потом обеими руками поправила юбку, выпрямилась и пошла к передней части дома. Увидела свою сестру, свою очень бледную сестру, которая стоит снаружи калитки и оглядывается. Элси улыбнулась. Поспешила к калитке и открыла ее.

— Инес! — сказала она. — Добро пожаловать домой!