Ледовый десант

ОТ АВТОРА

В 1962—1963 годах я работал с бывшим начальником Украинского штаба партизанского движения генерал-лейтенантом Строкачом Тимофеем Амвросиевичем над литературной записью его книги «Наш позывной — СВОБОДА».

В первые же дни нашего знакомства генерал Строкач рассказал мне о трагической судьбе его адъютанта, потом партизана, командира отряда капитана Александра Русанова. Последние материалы о Русанове Строкач получил лишь 27 июля 1963 года. Обрадованный и взволнованный до слез Тимофей Амвросиевич сказал мне: «Я всегда верил, что Русанов именно такой, до последнего дыхания наш, советский коммунист!.. Как можно скорее напишите о нем очерк…»

17 сентября того же года «Литературная Украина» напечатала мой рассказ «Родины не продал, секретов не выдал». А 23 октября 1963 года газета «Правда» опубликовала о капитане Русанове мой очерк «Верность».

К сожалению, Тимофею Амвросиевичу Строкачу не довелось увидеть эти две публикации: 16 августа 1963 года его сердце перестало биться. Но он сделал все как командир, как человек, как коммунист, чтобы вернуть Родине честное и героическое имя Александра Дмитриевича Русанова. А началось все с переписки.

Пройдут годы и десятилетия. Вырастут новые поколения. Но память о тех, кто отдал жизнь за честь, свободу и независимость нашей Родины, кто сражался с фашизмом до последнего своего дыхания и последней капли крови, всегда будет жить в сердцах советских людей. Пусть и эта маленькая повесть будет памятью о верном Сыне Отчизны капитане Александре Дмитриевиче Русанове.

НА ИВОТКЕ

Готовя операцию «Цитадель» в районе Курской дуги, гитлеровское командование решило покончить в своем близком тылу с партизанами. Против группы украинских, орловских и курских партизанских отрядов фашисты бросили в начале мая 1943 года шесть дивизий.

Каратели заблокировали массив Брянского леса и развернули наступление на партизанские базы. Сумские отряды занимали южную окраину леса от Старой Гуты до Новосильковских хуторов Хильчанского района.

Гитлеровцы раскололи оборону партизанских отрядов на реке Неруси на две части.

Партизаны держались стойко, сражались отчаянно. Но силы были неравные.

Группа партизан из отряда имени 25-летия РККА во главе с командиром майором Логвиновым была прижата к реке Ивотке. Бойцы бросились в воду, чтобы переплыть на тот берег. Но оттуда ударили фашистские автоматчики.

В реке вместе со многими партизанами погиб и командир Логвинов. От их крови Ивотка, освещенная пурпурными лучами заходящего солнца, стала красной.

А тяжело раненный комиссар Петр Оловенко выполз из воды, чтобы умереть на берегу.

— Пить. Только не из реки! — прошептал комиссар, глядя в лицо Русанова, склонившегося над ним. — Вот я и отвоевался…

— Был бы это фронт, — обронил кто-то из бойцов. — Приползли бы санитары, а потом — санчасть, госпиталь…

Русанов тяжело вздохнул. Он знал, что такое фронт, — за плечами у него была война с белофиннами. Там тоже помощь не всегда приходит вовремя. И все же на фронте, конечно, легче, потому что веришь, надеешься: если тебя ранят, то подберут санитары и ты еще можешь выжить. У них же, у партизан, нет такой надежды. Раненые — те же убитые, только не сразу. Раненых здесь лечить некому, негде их и приютить.

— Ты еще будешь жить, Петя! — сказал Русанов, лишь бы что-то сказать.

Оловенко отрицательно покачал головой. Он понимал, что жить ему осталось считанные минуты, может быть, час. Его глаза были полны слез.

— Какая нелепость…

Этими словами комиссар охарактеризовал ситуацию, в которую попали партизанские отряды. Линия фронта проходила в каких-то семидесяти километрах отсюда. Там сейчас было затишье, а здесь бушевал огненный смерч.

— Какая несправедливость, — шевельнул снова губами Оловенко.

Действительно. Почему бы сейчас Красной Армии не ударить по немецким позициям? Это было бы спасением для партизан. Так думал каждый, когда выпадала возможность передохнуть после жестоких боев.

— Наверное, у армии свои планы… Саша, ты служил адъютантом в партизанском штабе. Как ты считаешь, что думает генерал Строкач о нашем положении? — тяжело дыша, спросил Оловенко у Русанова.

— Тимофей Амвросиевич сейчас в такой же ситуации, как и мы, только на правом берегу Днепра. Вот уже две недели радиограммы подписывает не он, а начальник оперативного отдела. Секретарь ЦК КП(б) Украины товарищ Коротченко, генерал-майор Строкач и главный минер штаба полковник Старинов там… — махнул рукой на запад Русанов. — С партизанами. И там такая же битва с карателями, как и здесь…

Русанов точно не знал, полетели ли к партизанам, которые дислоцируются между Днепром и Припятью, Строкач, Старинов и офицеры штаба, но хорошо знал, что там тоже фашисты проводят карательные акции против народных мстителей, как и здесь, между Днепром и Десной. Об этом сообщали партизанские разведчики и пленные немцы. Русанову хотелось убедить тяжело раненного Оловенко, что Строкач сейчас на передовой линии партизанского фронта, что если бы он был ближе к Ставке Верховного Главнокомандования, то, возможно, там чем-нибудь помогли бы партизанским отрядам, действующим в полосе Центрального и Воронежского фронтов.

Разве знал Александр Русанов, вылетая из Москвы во вражеский тыл, что ему придется пережить такую трагедию?

Он вспомнил зимний вечер.

«Эмка» остановилась возле транспортного самолета.

Десантники, летевшие вместе с Русановым «к немцам», уже находились на аэродроме.

Объятия. Дружеские пожатия рук. Напутствия на дорогу.

— Главное, Саша, — обнял Русанова офицер штаба Зайцев, — возвращайся героем, с новыми орденами и уже майором!

— Зачем вы такое говорите, товарищ подполковник! — возразил Александр. — Главное — бить врага везде и всюду и всяческими способами…

— А в войне на рельсах применим новейшую минно-подрывную технику, — добавил генерал Строкач.

— Именно так! — кивнул Русанов. — Тимофей Амвросиевич, возможно, через неделю наши войска освободят мой родной Тим. Пусть товарищи из штаба напишут матери…

— Обязательно сделаем это. Напишем, что ты находишься в далекой командировке.

Строкач внимательным, цепким взглядом окинул Русанова с ног до головы. Стройная, широкоплечая фигура. Лицо мужественное, благородное. Губы под черными усиками крепко сжаты, на подбородке ямочки. Лоб высокий, брови широкие, темные, большие серые глаза задумчивы.

Генерал-майор Строкач уважал своего адъютанта за сметливость и ловкость в работе, за то, что он все свободное время отдавал изучению партизанской тактики борьбы, увлекался минно-подрывным делом. По рекомендации Строкача Русанов был даже преподавателем партизанской спецшколы минеров. Кое-кто из руководителей штаба возражал: дескать, молодой еще. Но Русанов, несмотря на свою молодость, уже успел побывать в жестоких схватках с белофиннами на Карельском перешейке. В феврале сорокового года возле села Кююреля тогда еще младший командир Русанов гранатами выбил врагов из дота и держался целые сутки до подхода красноармейцев…

— Счастливого пути! — сказал Строкач десантникам на прощанье.

В самолете было очень холодно. Так мерз Русанов только в карельских снегах лютой зимой сорокового года.

Говорят, лучше всего человека согревают думы. Александр стал вспоминать свое детство, родной город Тим на Курщине.

…Солнечное утро первого сентября. Восьмилетний Валентин, которому купили букварь, тетради, сшили из синего сатина торбу для учебников, вдруг сказал сквозь слезы:

— Не пойду в школу! Там дразниться будут!

— Я пойду вместе с Вальком! — шмыгнув носом, заявил шестилетний Саша.

— А нос тебе в школе кто будет вытирать? — улыбнулся отец.

— Сам вытру! Пойду Валька оборонять. Если кто будет дразнить, тут же отлуплю. А буквы я уже все знаю!..

— Гм… Молодец! Смелый, — снова улыбнулся отец и повернулся к Валентину: — А с Сашей пойдешь?

— Пойду, — повеселел Валентин.

— Ты посмотри на Сашку, мать! — обратился Дмитрий Уварович к жене. — Уже готов дать обидчикам сдачи. Вот это по-нашему, по-дедовски!

Саша и Валька не раз слышали от отца и матери, от родственников и соседей, что их дед Увар на большие праздники выходил бороться со всей улицей. И в Тиме не было такого человека, которого бы он не поборол. Маленькие Русановы гордились своим дедом-силачом.

— Ох уж и дед ваш! — скептически произнесла мать. — Одним махом клал на землю пятерых, а перед бабушкой дрожал как лист на ветру.

— Да разве же годится мужику воевать с женщиной! — подмигнул сыновьям отец. — Ну так что, пусть идет в школу и Сашка?

— Пусть. Да и нам дешевле обойдется. Одни учебники будут на двоих, — сказала мать и добавила: — Если потянет.

— Слышали?.. Так что учитесь как следует! — приказал отец. — Теперь неученому человеку грош цена.

— Слышали, папа.

— Будем стараться…

Так в первый класс Валентин и Саша пошли вместе.

Завуч школы хорошо знал Русановых — не раз ремонтировал сапоги и ботинки у Дмитрия Уваровича. Сначала он не хотел принимать в первый класс Сашу: ему ведь только шесть лет. Но потом решил: пусть походит, а там видно будет.

Саша учился хорошо, а брата оберегал, как кобчик свое гнездо. Налетал на каждого, кто пытался дразнить Валентина. В драку бросался смело. Не боялся схватиться даже с ребятами старше его. И вскоре все обидчики присмирели. «Лучше не связываться с этим пацаном», — говорили они о Саше.

После школы Александр закончил курсы токарей и работал в МТС в своем городе Тиме. Потом переехал в Воронеж и стал трудиться на машиностроительном заводе. Осенью 1937 года его призвали в армию.

Было ему тогда восемнадцать лет…

Капитану Русанову подали котелок с водой. Он склонился над комиссаром Оловенко.

— Вода, Петя. Чистая. Из родника. Выпей…

Но Петр Оловенко уже был мертв. Рука Александра погладила его ершистый мокрый чуб и застыла на похолодевшем лбу.

Еще одна человеческая жизнь легла на алтарь будущей победы. Кипучая, горячая молодая жизнь. Петр Оловенко случайно назвал себя комиссаром в тяжелую осень сорок первого года. Но он был настоящим комиссаром своего поколения!

Убитых хоронили при луне, огромным кругом висевшей над рекой. В возбужденном воображении Русанова рисовалось: луна — это огромный прожектор-«юпитер» для киносъемок, а их несчастье фиксирует невидимая кинокамера. Представлялось, как через много лет, когда его дочери будет за двадцать, она увидит со своими ровесниками в кинозале эти похороны и ужаснется, узнав отца и его побратимов, которые такой ценой добывали для своих детей и внуков право на жизнь в дни перед Курской битвой. Об этой битве уже осенью скажут, что она поставила фашистскую Германию перед катастрофой. Но все это будет хотя и скоро, но потом. А сейчас фашисты думают о реванше за поражение под Сталинградом. И потому с таким ожесточением накинулись на партизан в своих тылах на решающем участке войны на востоке.

— Будем пробиваться назад, в Брянский лес! — сказал Русанов, когда бойцы насыпали холмик над братской могилой.

Теперь их маршрут пролегал на север. У капитана Русанова теплилась надежда, что там они смогут объединиться с отрядами орловских и курских партизан и все-таки прорвут вражеское кольцо.

Почти каждый день вступали в схватки с карателями. Измученные боями, голодом и бессонницей, бойцы еле передвигали ноги.

В конце мая нескольким украинским партизанским группам удалось соединиться с русскими партизанскими отрядами. Но все отряды были сильно обескровлены в боях с карателями. У партизан не хватало оружия, боеприпасов, питания, совсем не было медикаментов. И все же они заняли круговую оборону. И выдержали несколько яростных атак гитлеровцев.

С тех пор как началась война и возникло партизанское движение, фашисты еще ни разу не проявляли такого упорства в проведении карательных операций. Может быть, потому, что именно тогда у генерала Шпейделя родилась теория «мертвой зоны выжженной земли». Казалось, что в эти дни для гитлеровской армии врагом номер один были не регулярные войска Красной Армии, а партизаны.

Десятки бомбардировщиков носились над лесом, над селами. Без умолку били по партизанским позициям артиллерийские и минометные батареи. Полевые и лесные дороги были заблокированы танками и бронетранспортерами. Горел лес. Горели села. От грохота и рева дрожала земля.

Партизаны мужественно отбивались и объединенными силами, и поодиночке. Но выстоять против регулярных войск не смогли.

5 июня фашисты прижали к Десне остатки партизанских отрядов и групп.

До последнего патрона сражались и бойцы отряда имени 25-летия РККА. Опыт подсказал капитану Русанову, что оставшихся партизан надо разделить на мелкие группы и пусть каждая группа самостоятельно пробивается сквозь вражеские ряды.

С Русановым осталось трое бойцов. Среди них был и Кузьма Пройдоха, который первым встретил капитана, когда он приземлился на парашюте в тылу врага.

Партизаны остановились на лесной полянке.

— Надо передохнуть, товарищ капитан, — сказал Кузьма Пройдоха. — Дальше идти нет сил.

— Правильно…

— Обсохнуть надо…

— Поспать хотя бы часок… — раздались голоса бойцов.

— Петр! — обратился Русанов к молодому партизану. — В караул! Разбудишь Кузьму через двадцать минут.

— Есть, — неохотно ответил Петр.

— Через двадцать минут меняем часового, — распорядился Александр. — В случае чего обращайтесь ко мне…

Еще никогда ни он, ни его товарищи не чувствовали себя такими усталыми. Уже больше двух недель они не могут оторваться от карателей хотя бы на километр. Все хутора и села заблокированы, на всех дорогах засады, мосты и переправы через реки под наблюдением. Ночи коротки, и за ночь далеко не уйдешь.

…Русанова разбудили выстрелы и собачий лай. Он вскочил на ноги и… наткнулся грудью на острые штыки. Перед ним стояли шесть жандармов с овчаркой. Один из них держал его планшетку.

«Неужели плен?!» — с ужасом подумал Александр.

Под кустом лежали убитые Петр и Кузьма. Партизану Василию солдаты связывали ремнем руки. Связали руки и Александру.

— Пошли! — сказал жандарм и толкнул прикладом в спину Василия, потом Русанова.

Под конвоем их повели в селение Середино-Буды. Путь неблизкий — двадцать пять километров. Измученные жаждой, окровавленные, они падали от усталости — жала штыков кололи тело, жандармы били прикладами в спины.

Шли до самых сумерек. Конвоиры менялись, а они все шли и шли, с трудом переставляя распухшие ноги.

На ночь Русанова и Василия закрыли в амбаре.

— Что, Вася, попробуем? — прошептал Русанов.

— Давай. Вот здесь подгнил горбыль.

…Когда пропели петухи, Русанов и Василий выбрались из амбара на огород. Проползли немного, потом вскочили на ноги и побежали, спотыкаясь на межах и утоптанных узких стежках, сбивая молодые подсолнухи и ломая стебли кукурузы.

— Вперед, Вася! Вперед! — подбадривал товарища по несчастью и самого себя Русанов.

В Тиме, когда учился в школе, и в Воронеже на машиностроительном заводе, где работал токарем, он не раз бегал во время спортивных соревнований, во время «военных» игр. Он мог пробежать без передышки не один километр и был уверен, что никакой «враг» от него не уйдет. Участники «военных» игр ходили в атаки и догоняли «противника», но никогда не отступали. «Красные» всегда побеждали «синих». Так было и в армии на всех маневрах. «Красные» непременно должны атаковать и побеждать «синих». «Красные» не убегают, а догоняют. А в это июньское утро ему приходилось убегать…

Русанов оглянулся. Лают собаки? Или это просто почудилось?

Оглянулся и Василий. Значит, не почудилось. Собаки действительно лаяли. Вот донеслись чьи-то голоса. Это была погоня. Немцы обнаружили побег.

Вдруг Василий упал, угодив ногой в колдобину. Вскрикнул. Русанов бросился к нему.

— Больно?

— Да, — скривился Василий.

Лай собак приближался. Тяжело дыша, Александр и Василий молча переглянулись. Сжав зубы, Василий встал, прихрамывая, снова побежал.

Огороды остались позади. Василий и Русанов уже бежали лугом, утопавшим в сизоватом тумане. Под ногами хлюпала вода, высокая, покрытая росой трава мешала бежать.

Впереди темнел лес. Еще минут десять — и они окажутся среди деревьев. Там легче будет спрятаться, уйти от погони. Вот только эти собаки и их поводыри сзади… Наверное, они тоже в своей Германии учились догонять противника.

В глазах Русанова помутилось. Земля и небо качнулись. Все в голове пошло кругом. Это от голода, недосыпания. Он сделал еще несколько шагов и упал.

Теперь над ним склонился Василий. Мокрый от росы Александр с трудом поднялся, прохрипел:

— Бежим, Вася!

Они снова побежали.

В ушах Русанова вдруг зазвучали немудреные слова песни, которую когда-то пели допризывники, маршируя по Воронежу:

Как тогда все было просто и понятно.

Уже ощущалось дыхание леса, доносились запахи молодых липких веточек. Сколько еще шагов осталось до спасения?

Позади запыхавшиеся враги. Позади злобно воют и лают псы. Кто назвал их друзьями человека? Какие же это друзья, если служат карателям, гестаповцам? Как ненавидел сейчас Русанов собак! Если бы не эти проклятые овчарки, немцы так скоро не напали бы на их след. Но лес уже рядом.

Вдруг раздался взрыв. Из-под ног Василия поднялся фонтан земли. Василий упал.

Рой осколков от мины просвистел над головой Русанова. Несколько мелких осколков угодили в плечо и бедро. «Почему не в сердце! Почему не в голову?» — застонал от боли Александр, падая на землю.

Он не слышал собачьего лая, хотя овчарки были рядом. В ушах почему-то продолжала звучать давняя песня:

Морщась от боли, Александр стал подниматься. В ту же секунду овчарка вцепилась в рукав гимнастерки и так рванула, что он упал на спину.

— Встать! — гаркнул подбежавший жандарм.

В утреннем небе послышался гул. Сперва он был еле слышен, но с каждым мгновением становился все более грозным. Вскоре все небо дрожало от рева моторов. Десятки вражеских бомбардировщиков летели на восток.

«Неужели не мы, а фашисты начнут наступление на Курской дуге? — с болью подумал Русанов. — Начнут, не разделавшись до конца с нами, партизанами. В любом случае командование гитлеровцев вот-вот снимет блокаду, чтобы перебросить солдат на фронт, под Курск и Белгород. Нам надо было продержаться еще лишь несколько дней. Не смогли. Как жаль…»

Раздетый до пояса, капитан Русанов лежал, привязанный к широкой скамье, а гестаповцы загоняли ему под ногти иголки, били его сучковатыми палками до тех пор, пока лейтенант полевой жандармерии не поднимал вверх палец.

— Довольно! — говорил он и начинал снова допрашивать.

На все вопросы Александр Русанов отвечал одно: «Не знаю».

— Где другие партизанские отряды?

— Не знаю.

— У нас есть сведения, что несколько отрядов ушли в рейды. Куда и с какой целью?

— Не знаю.

— На железной дороге произошли загадочные катастрофы наших поездов. У партизан есть мины, управляемые по радио?

— Не знаю. Я не разбираюсь в минах…

Лейтенанта тревожило, что нескольким отрядам удалось вырваться из кольца окружения. Их надо было немедленно найти и уничтожить. Если не удастся сделать это в ближайшие дни, потом будет поздно — командование отзывает воинские части на фронт.

Русанов почувствовал, что лейтенант и два его помощника уже начали уставать от допроса. Да, повезло ему в жизни — наделила его судьба здоровьем и силой деда. Но дед Увар мог побороть и пятерых мужиков. А вот он не может справиться даже с тремя немцами. И лишь потому, что лежит привязанный к скамье. Освободили бы его от пут, дали бы свободу рукам. О, тогда бы он показал им свою силу!

— Поймите! Я ничего не знаю! — повторил Русанов, сам того не замечая, что словом «поймите» обратился к палачам, как к людям.

Жандармы вдруг приостановили свою работу. Но не потому, что в их душах заговорила жалость. Нет, просто настала пора сделать перерыв на обед. Сверх положенного у гитлеровцев не работали даже палачи. Они пошли в столовую, оставив возле Русанова только часового.

Но вот вернулись. Сытые, самодовольные. Следом за ними вбежал еще один жандарм и протянул лейтенанту листок бумаги.

— Радиограмма, господин лейтенант! Пленного Русанова отправить в Орел. Таков приказ.

— Гм… Тебе повезло, капитан, — сказал лейтенант. — Повезло. Силен ты. Если бы не твое крепкое здоровье, этот приказ, — он потряс листком бумаги перед глазами Александра, — застал бы тебя на том свете…

ЗА РЕШЕТКОЙ

В Орел Русанова доставили поездом, а с вокзала в тюрьму повели под конвоем. На его груди висела фанерка с надписью: «Убийца, шпион и бандит!»

Русанов еле переставлял ноги. От ран и пыток болело тело.

Время от времени он останавливался и в ту же секунду получал удар в спину.

— Ком… Ком… Бандит! — подгонял жандарм.

На обочинах скапливались люди, молча смотрели ему вслед.

— Держись, капитан! — раздался вдруг чей-то голос. — Скоро наши придут!

Несколько жандармов в черных мундирах, будто вороны, метнулись к людской толпе. Но найти и схватить смельчака не так-то просто.

Русанов улыбнулся. Впервые с тех пор пор, как попал в лапы фашистов. Шепотом повторил:

— Держись, капитан!..

В тюремный лазарет приходили посмотреть на «убийцу, шпиона и бандита» гестаповцы, офицеры-эсэсовцы, жандармы. Некоторые предлагали Русанову даже сигареты. Все были в хорошем настроении, смеялись, шутили.

— Теперь конец твоим красным! Курск завтра будет наш! Москва будет наша! — сказал один из жандармов.

…На пятый день в лазарет пришли два парикмахера. Увидев их, Русанов удивился. «Не все ли равно, каким умереть — побритым или обросшим щетиной?»

— Вас хотят видеть таким, каким вы были в партизанах, — сказал парикмахер.

— С усиками, подстриженным, — добавил его напарник. — Цените гуманное отношение, господин капитан. У вас даже не отобрали орден.

Мысленно Александр готовил себя к новым мукам на допросах, представлял, как гестаповцы будут ломать ему ребра, загонять иголки под ногти, бить по спине сучковатыми палками. И вдруг — на тебе. Перед ним не гестаповцы, а парикмахеры с бритвой, помазком и блестящим блюдечком с пенящимся в нем мылом. «Это все из-за моей планшетки!.. — чуть не вскрикнул Русанов. — Они узнали, кто я. И теперь…»

— Что? — усмехнулся Александр. — Провалилось ваше наступление на Курск? Сломали зубы? Теперь вам нужен Русанов?..

— Начнем, господин капитан, — подошел к нему парикмахер с бритвой.

— Прочь отсюда! — стиснул кулаки Александр.

— Если вы так будете себя вести, вам свяжут руки, ноги, и мы все равно побреем. Таков приказ, — сказал парикмахер.

— Прочь отсюда, подонки!

В глазах Русанова была такая решимость, горел такой гнев, что парикмахеров как ветром сдуло.

Но через несколько минут они снова вошли. Следом за ними ввалились надзиратели и офицер с нашивкой на рукаве «РОА».

— Никто из немцев не посмел сорвать твой орден, капитан! — ткнул власовец пальцем в грудь Русанову. — Говорят, что у ваших там есть еще и орден Александра Невского? Гм… Непонятно! Что общего между красным знаменем и князем Александром Невским, которого православная церковь сделала святым?.. Совсем свихнулись большевики. Еще орден Петра Первого или Ивана Грозного придумают.

— Смотри, какой умный, — сплюнул под ноги Русанов.

— Рад, что ты это сразу заметил.

— Мне противно говорить с тобой, продажная шкура!

— Я тоже офицер! — повысил голос власовец.

— Ты предатель.

— Оставь эти слова, капитан! Никто с той стороны фронта их все равно не услышит. Для Строкача ты пока что пропал без вести. Так что прекрати сопротивление и позволь парикмахерам заняться работой.

— Прочь! — закричал Русанов.

Власовец кивнул тюремщикам, и те, будто тигры, бросились на Александра. Он ударил одного кулаком в скулу, другого — головой в подбородок. Отдышавшись, надзиратели снова кинулись на Александра. Дальше сопротивляться у него уже не было сил. Его повалили на пол. Один надзиратель сел на грудь, двое стали крепко держать за руки и ноги. Парикмахеры принялись за работу.

— Ну вот, — усмехнулся власовец. — Изображал из себя железного большевика, а теперь лежишь, как распятый Исус Христос. Прекрати сопротивление, Русанов! Разве с тобой вот так нянчились бы, если бы не знали, что ты недавний адъютант Строкача? Такие птицы нечасто к нам залетают. Цени и ты немецкую доброту, возьмись за ум.

Бритва больно скребла по щекам, подбородку, оставляя кровавые полоски. Но Александр был безразличен к этому. Щемило до краев наполненное ненавистью и отчаянием сердце. Вот если бы оно разорвалось сейчас. Именно в это мгновение. И никаких мук больше, никаких допросов, никаких надежд немцев и власовцев на то, что он, капитан Русанов, «расколется» и сообщит им что-то ценное.

Парикмахер поднес зеркальце к его лицу. Он увидел свои большие серые глаза, густые черные брови, русые волнистые волосы, усики, ямочку под подбородком. Горько усмехнулся.

— Внимание! Еще раз улыбнитесь, пожалуйста.

Сотрудник власовской газеты «Заря» выхватил из полевой сумки «лейку» и прицелился, чтобы сфотографировать Русанова.

«Так вот зачем им нужно было мое бритое лицо!» — скрипнул зубами Александр.

Власовец щелкнул затвором фотоаппарата.

— Вот так! Улыбка, правда, не вышла. Но ничего, обойдемся и без нее.

— Зачем вам мое фото? — спросил Александр.

— Для интервью с капитаном Русановым. Без фото будет не так убедительно! — с ухмылкой ответил газетчик. — Обстоятельства требуют твоих показаний, капитан. Я советую тебе все рассказать, что будут спрашивать. Плата солидная — хорошая еда, шнапс. Не жизнь — шик! А что еще надо на войне? Почему молчишь?

— Неужели ты думаешь, что я продамся за шнапс и колбасу, как продался ты?

— Строишь из себя стального коммуниста? Напрасно! Тут из тебя выбьют комиссарскую спесь. Еще будешь плакать кровавыми слезами.

— Плакать будешь ты, когда на твою шею набросят петлю. А это будет. Слышишь? Гремит на фронте, под Орлом. Можешь записать для своей газетки. «Немцев обязательно разгромят под Орлом и Белгородом, потому что соседняя Курская область — родина Русанова». Как? Устраивает твоих господ эта военная тайна?

— Ты еще не представляешь, капитан, как весело тебе будет, даже если немцы отступят с твоей Курщины. Ты еще зальешься курским соловьем, если станешь упираться. А теперь возьми вот ремень, который у тебя отобрали. Подпоясанным будешь совсем молодцом, да еще при ордене. Мы не боимся, что ты повесишься на ремне. Для этого он слишком широк.

Власовец положил ремень на нары и поплелся к выходу.

Русанов захохотал:

— А ты еще и большой трус! Страх, наверное, загнал тебя в плен.

— Ошибаешься. Я здесь по убеждению, как и наш генерал. Мы за свободную Россию без Сталина и большевиков, — ответил власовец, остановившись возле двери. — Но мы еще повоюем с тобой, капитан! Смеется тот, кто смеется последним.

Русанов улыбнулся и вслед ему продекламировал:

КРЕПОСТЬ ЛЮТЦЕН

В середине июля 1943 года немецкое командование спешно эвакуировало из Орла тылы, службы, учреждения.

Во дворе городской тюрьмы гремели выстрелы — расстреливали узников.

Ждал своей очереди и Русанов.

Но не дождался.

Пятеро конвоиров повели его из тюрьмы на вокзал и там посадили в товарный вагон с зарешеченными окнами.

Эшелон шел медленно, потому что партизаны — то орловские, то смоленские, то белорусские, а потом и литовские — разрушали железнодорожные пути.

В дороге прошла неделя. Наконец поезд остановился.

— Куда мы приехали? — спросил Александр конвоиров.

— Город Лютцен. Восточная Пруссия.

Русанова и его охранников встретил служащий полевой жандармерии с подковообразной бляхой на груди. Он сказал конвоирам, чтобы они отвели пленного в крепость.

Во времена средневековья в крепости Лютцен гнездились псы-рыцари Тевтонского ордена. Из этой цитадели рыцари нападали на земли прибалтов, грабили селения и города. Теперь здесь был концлагерь. В нем содержались не рядовые пленные Красной Армии, а военные специалисты или офицеры. В Лютцене шла моральная «обработка» узников, которых фашистское командование пыталось использовать по специальности.

Капитана Русанова привели не в камеру, а в коттедж, куда поселяли на первых порах генералов, полковников или инженеров, попавших в фашистский плен.

На столе — бутылка коньяка, раскрытая банка сардин, хлеб, колбаса.

Франц, приставленный к Русанову для охраны, потер руки:

— Все равно война, господин капитан. Коньяк и хорошая закуска — мечта солдата. Ешьте, пейте…

Поесть они не успели: появился надсмотрщик и сказал, что капитана Русанова вызывает майор Сахаров.

Александра отвели в соседний коттедж. На полу комнаты он заметил пятна крови и с ужасом подумал: снова начинается.

Из боковой двери вышел майор в немецком кителе с нашивкой «РОА» на рукаве.

— Как доехал, Русанов? Перекусил немного? Выпил? О! Глаза блестят! Значит, немного заправился?..

— Я с вами свиней не пас, чтобы вы «тыкали» мне! — ответил сердито Александр. — С кем имею несчастье говорить?

— Почему несчастье? — пожал плечами власовец. — Скорее — честь. Майор Сахаров, служу в контрразведке в армии генерала Власова. В сорок первом командовал в Красной Армии… Ну и как ужин? А коньяк? Это венгерский…

Сахаров кивнул надсмотрщикам. Те подскочили к Русанову, надели на его руки наручники.

— Так будет надежней, — сказал власовец. — Я знаю, как тебя брили-стригли парикмахеры в Орле. А теперь рассказывай.

Русанов смерил его гневным взглядом.

— Неужели вы думаете, что я расскажу о том, что вас очень интересует?

— Твое дело! Но если будешь молчать, про колбасу и кашу забудь! Я посажу тебя на «диету». Двести граммов эрзац-хлеба и кружка болотной воды. Как раз для твоей богатырской комплекции. Две недели…

— Это ты от злости показываешь свои зубы, майор! Ты кипишь потому, что немцы драпанули из Орла и Белгорода. Нет, кровь партизан пролилась не напрасно, и мои страдания здесь тоже не напрасны. Мы победим фашистов! И тебе, Сахаров, как приблудной собаке, придется искать другого хозяина, если до того времени наши тебя не схватят!

— Уведите его прочь! — приказал конвоирам Сахаров.

Русанов сидел на «диете». Как завидовал он своему другу Василию Яремчуку, который воевал в это время на железных дорогах Правобережья!

Весной 1942 года минер Яремчук выступил на Всеславянском митинге от имени украинского народа. Эту речь слышали генерал Строкач и кинорежиссер Довженко. Русанов с ними возвращался из Колонного зала Дома союзов. Довженко сказал, что поставит о Яремчуке художественный фильм.

А кто же теперь он, Русанов, в глазах Строкача и режиссера Довженко? Пока что он для своих — «пропавший без вести».

В камере тишина. Русанов сидел на нарах и прислушивался к журчанию ручейка за стеной. Пахло влагой, гнилью.

«Лютцен. Лютцен…» — вздохнул он тяжело и, покачиваясь на нарах, стал вслух сочинять стихи:

Александр стиснул кулаки, застонал.

Вдруг вскочил на ноги. Как противно лежать гнилым бревном в ожидании голодной смерти или смерти на виселице! Душу точила злоба на власовцев. «Пусть уж немцы отравились гитлеризмом, словно угарным газом. Ну а Власов? Власовцы? Липнут, будто смола… Как от них отвязаться?..»

КАМЕРА «80»

Майор Сахаров и его прихлебатели засуетились. Через несколько дней в Лютцен должен прибыть сам штандартенфюрер Мюллер, начальник имперского управления гестапо.

Утром Русанову дали миску каши, кусок мяса. А под вечер перевели в камеру, занимавшую цокольный этаж главного сооружения замка. В ней находилось восемнадцать узников — после изнурительной работы они лежали на нарах.

— Здравствуйте! — склонил слегка голову Русанов. — Где тут можно приземлиться?

Ему ответили сдержанно. Многих удивило то, что новый узник пришел в камеру с советским орденом на гимнастерке.

— Можете приземлиться возле меня, — показал на край нар пожилой мужчина в вылинявшем офицерском кителе.

Русанов поблагодарил, сел на нары. Потом снял сапоги, лег.

— Откуда вы? — спросил сосед.

— Сейчас из камеры одиночки. Раньше находился в орловской тюрьме. Я партизан. Пятого июня попал в плен, — ответил Русанов.

Сосед вздохнул и ничего не сказал.

— Наверно, не верите? Не верьте, если вам от этого легче, — устало произнес Александр.

Два дня Русанов почти ни с кем не разговаривал. Никто его не трогал, не расспрашивал, и это особенно пугало Александра.

«Если уж здесь люди мне не верят, смотрят косо, то чего же тогда ждать от своих по ту сторону фронта? Неужели правду говорил власовец из «Зари», что мне никто среди своих не будет верить?.. Как раскрыть им свою душу? Как доказать, что я не стукач?.. Да идите вы ко всем чертям! — выругался мысленно Александр. — Сами же попали в плен, а воображают из себя… Бойкотируете? Ну и черт с вами! И один буду!..»

— Саша! — повернулся к нему сосед. — Хватит вам переживать! Ничего не поделаешь. Я тоже случайно попал в плен на Калининском фронте. Тяжело раненного и ногу, подобрали немцы. А в тридцатых годах преподавал в колонии беспризорных в Кураже…

— Значит, вы работали вместе с Антоном Семеновичем Макаренко? — обрадованно воскликнул Русанов.

— Да. Учил ребят законам физики, а заодно и верности.

— Как это — верности? — спросил Александр и сам ответил: — Хотя неплохо сказано! Верности тоже можно научить и в школе, как физике, математике… Простите, как вас зовут?

— Павел Адольфович Колеса.

— Ваш отец немец?

— Нет. Украинец. Из Шепетовки.

— Впрочем, это не имеет значения. С первого взгляда я понял, что вы искренний и честный человек. Это главное. Сахаров — русский, а на самом деле немецкий прихвостень, предатель!..

Договорить Александр не успел — его снова повели на допрос к майору Сахарову.

— Бери сигарету, и давай говорить, капитан, — улыбнулся наигранно власовец. — Секретов мне твоих не надо. Расскажи про себя. Кто ты? Откуда? Где работал? За что награжден?

— О себе? Это можно, — кивнул Русанов. — Все мои родные по ту сторону фронта.

— Мы знаем, что ты служил адъютантом у Строкача, что Строкач — чекист. До войны был заместителем наркома внутренних дел Украины, командовал пограничными войсками Украины, а теперь начальник партизанского штаба. Ну а дальше?..

— Что «дальше»?

— Нас интересует штаб. Что это за учреждения — Центральный, Белорусский, Украинский, Западный партизанские штабы? Не утаю от тебя, что немцы просто сбиты с толку этими штабами. Расскажи и будешь, как бог…

— Это я слышал еще в Орле от одного газетного шарлатана.

— Не от шарлатана, а от нашего журналиста Ковальчука. В «Заре» уже приготовлены три колонки за твоей подписью и с твоим портретом…

— Какие колонки? Какая подпись? — насторожился Русанов.

— Твои показания о работе украинского партизанского штаба и партизанском движении вообще. Там ты черным по белому пишешь: «Никакого партизанского движения нет. Просто энкавэдэ побратался с рецидивистами…»

— Вот какие сведения вам известны? — усмехнулся Русанов.

— Простота ты, капитан! Газетчиков, этих писак, не знаешь? Им важна твоя подпись и твоя фотография, а остальное таким, как Ковальчук, дописать нетрудно. Да еще кое-что подскажем и мы.

— Я нигде не подписывался! Нечего меня брать на пушку! — решительно заявил Александр.

— Произошел несчастный случай, капитан. Мы нашли твою записку в планшетке. По ней можно подделать твой почерк. И чему только учил вас Строкач? — хихикнул Сахаров. — Ходят в тылу противника с орденами, пишут приказы. Никакой конспирации… Если ты снова откажешься дать нам сведения, статья вскоре будет напечатана. Ясно?

— Вашей брехне никто не поверит!

— Поверят. Не таким скручивали головы этой, как ты говоришь, брехней. Только за один поклеп на Советскую власть тебя занесут во враги народа, ты будешь предателем Родины. А мы твою брехню разбавим еще и кое-какими фактами из партизанской жизни. Твои родные тут же попадут под надзор, с работы вон и «всеобщее презрение трудящихся». Ты что, с Луны опустился сюда на парашюте, а не из Москвы?

— И ты еще называешь себя майором? Я ненавижу тебя! — стукнул кулаком по столу Александр. — Ты слизняк! Ты гнида, которую надо раздавить!

— Я так и знал, что этим кончится наш сегодняшний разговор. Я мог бы бросить твое большевистское мясо овчаркам на завтрак. Я здесь все могу! — Сахаров вскочил, нервно заходил по комнате. — Жаль, что твоей персоной интересуется сам начальник имперского управления гестапо штандартенфюрер Мюллер. А то бы я…

Они стояли друг против друга. Оба русские и оба заклятые, непримиримые враги.

Сахаров не выдержал взгляда Русанова, махнул рукой в сторону двери:

— Вон отсюда! Боюсь, не выдержу и разряжу в твою большевистскую морду всю обойму!

Русанова отвели в камеру. Он сидел на нарах и думал об угрозе Сахарова напечатать его портрет и «признания», о приезде Мюллера.

Озабоченность Русанова сразу же заметил Павел Адольфович Колеса.

— Что-нибудь плохое случилось? — спросил он.

— Очень плохое. Злое и коварное. Хуже и быть не может, — вздохнул Александр.

— Тебя хотят расстрелять?

— Нет. Эти подонки написали грязную статью от моего имени. Угрожают, что газету с ней и моим фото забросят к партизанам и в расположение наших войск.

— Это действительно ужасно! Но ведь там знают тебя, Саша. Должны же тебе поверить?

— Должны! Там мои три брата, три сестры, мать, жена, дочурка. Ей только три года. Да, Павел Адольфович, должны. Там меня знают. Но… — Александр помолчал, провел рукой по заросшей щеке. — Сюда по какому-то делу приезжает начальник имперского управления гестапо Мюллер.

— Известно по какому. Он хочет побеседовать с кем-нибудь с глазу на глаз.

— Сахаров сказал, что меня он тоже вызовет на беседу. Что вы посоветуете?

— Вести себя так же, как до сих пор.

— А может, обозвать Мюллера дворняжкой Гитлера, как обозвал я Сахарова?

— Не надо. Ты должен держать себя как советский офицер даже перед шефом гестапо.

— Но ведь Мюллер — первый палач в Германии.

— Все равно. И перед палачами будь самим собой до конца. Достоинство — великая черта в характере человека.

— Хорошо. К Мюллеру я пойду даже чисто выбритым. Раздобудьте, пожалуйста, немного мыла у товарищей или порошка через вахтманов.

— А бритву? Или хотя бы нож? Где их найти?

Александр подошел к зарешеченному окну. Поднял руку и взял с подоконника небольшой осколок стекла.

— Вот и бритва.

Русанов лег на нары и стал задумчиво смотреть на заплесневевший потолок, на котором поблескивали капли воды.

— Павел Адольфович!

— Что, Саша?

— А может, плюнуть Мюллеру в морду и запеть «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…»?

Колеса наклонился над Русановым и зашептал:

— Вчера привели сюда молоденького техника. Пустельников его фамилия. Он спустился на парашюте с подбитого самолета. Парень боится за свой комсомольский билет. А уничтожить рука не поднимается.

— Пока что вахтманы меня не обыскивают. Так что я могу взять его комсомольский билет и хранить у себя.

— Возьми, Саша, а то парня уже завтра начнут «обрабатывать».

— Возьму, если вернусь от Мюллера…

С ГЛАЗУ НА ГЛАЗ С МЮЛЛЕРОМ

Утром пришли конвоиры, надели на руки Русанова наручники и повели на встречу с Мюллером. Подтянутый, побритый, хотя и со следами царапин на щеках, на подбородке, Русанов появился во дворе крепости.

В коттедже, где недавно его допрашивал Сахаров, теперь находился Мюллер со своей свитой. Конвоиры сняли с Александра наручники. Фотограф стал щелкать аппаратом, пытаясь поймать удобный момент и выгодную позу Русанова.

— Садитесь, — сказал Мюллер.

Штандартенфюрер был приземист, сед. Одет в черный мундир, на погонах блестели, переплетаясь, змейки. Глаза колючие, хитроватые.

Русанов знал немного немецкий язык, но скрывал это. Поэтому возле Мюллера стоял переводчик.

— Можете выпить рюмку коньяка. Как говорят русские, будьте как дома. Рассказывайте.

— Я воин, советский офицер и это звание пронесу с честью и достоинством до последней минуты своей жизни, — ответил Русанов, глядя в глаза Мюллеру.

Штандартенфюрер усмехнулся.

— К сожалению, капитан, вы не просто офицер. Вы партизан. А может быть, еще и чекист. Если даже не чекист, то вы хорошо знаете Строкача, который сейчас командует бандитами по всей оккупированной нами Украине.

— Партизаны — народные мстители, а не бандиты. Бандиты — ваши солдаты, господин Мюллер. Они жгут села, убивают женщин, детей, — возразил Александр.

Переводчик дрожащим голосом перевел слова Русанова. Мюллер поморщился и вдруг повысил голос:

— Это ответ на незаконные действия партизан против немецкой армии! Рассказывайте, что знаете.

— Простите, господин Мюллер, один вопрос к вам.

— Прошу.

— Если бы вы оказались на моем месте, вы бы выдали секреты своего штаба?

Штандартенфюрер затянулся сигаретой, наполнил коньяком рюмку и протянул Русанову. Александр выпил до дна, поблагодарил:

— Спасибо.

Такой разговор пленного капитана с самим Мюллером удивил всех присутствующих. Гестаповцы переглянулись. Их лица скривились в гримасах. Майор Сахаров стал нервничать. Он никогда не думал, что Мюллер, от одного имени которого дрожит тело и заплетается язык, будет так обходителен с пленным.

— Я понял вас, капитан. Но я не только солдат, а еще и представитель службы безопасности третьего рейха. Поэтому слова о чести, достоинстве и долге здесь, в гестапо, не имеют значения. Нам важен результат. С вами уже достаточно говорили в Орле, в Лютцене, — Мюллер кивнул на Сахарова, который тут же вытянулся по стойке «смирно».

Сахаров ждал, что Мюллер сейчас накричит на него, обзовет дармоедом, ослом. Но, к его удивлению, этого не случилось.

Мюллер был опытный психолог и понял, с кем имеет дело. Капитан Русанов понравился ему. Не лебезит, не трясется от страха. Явился побритым, с чистым подворотничком, в сапогах, начищенных до блеска.

— Кто дал вам бритву? — спросил Мюллер.

— Никто. Я брился кусочком стекла.

— Предлагаю вам служить у нас, господин капитан, в «РОА» генерала Власова. Вы можете далеко пойти. Со своей стороны я обещаю, что ваше имя не будет опозорено и проклято. Для генерала Строкача вы погибнете, а для нас будете жить и работать. Мы все можем.

— Я не выдам вам тайн и секретов, не изменю Родине! — твердым голосом произнес Русанов.

— Что ж, — развел руками Мюллер. — Поступайте, как хотите. Воля ваша. Но я предлагаю вам надежный выход из положения, в которое вы попали. У вас еще будет время подумать в Берлине. Здесь оставаться нет смысла. — Он кивнул Сахарову, и тот, вынув из полевой сумки газету, протянул ее Русанову.

— Читай!

Александр побледнел. На ширину всей страницы огромными буквами было напечатано: «Капитан Русанов рассказывает…» — а под заголовком большая статья. В его глазах зарябило от знакомых фамилий: Строкач, Ковпак, Грабчак…

— Какая подлость! — процедил сквозь зубы Александр.

— Эта газета может не попасть ни в формирования «РОА», ни в концлагеря, ни по ту сторону восточного фронта, если вы дадите позитивный ответ, капитан, — сказал Мюллер.

— Вашему вранью никто не поверит! Там знают мою преданность!

— Не будьте ребенком, капитан! — Мюллер вскочил с кресла и самодовольно погладил большой перстень на среднем пальце левой руки. — Поверят!.. Я вам раскрою тайну. Маршала Тухачевского лучше знали, чем вас. А где он теперь? Это мы помогли вам отправить его на тот свет. Вот так, капитан. А вы говорите «не поверят».

— Это наша боль, господин Мюллер! Я все равно не перейду на сторону власовцев!

— Ваш штаб, ваш НКВД никогда не простят вам того, что вы оказались в плену. И эту статью тоже не простят.

— Это мое горе, моя беда. Пусть и не простят, но предателем я не стану!

«Мое горе, моя беда…» — мысленно повторил Александр.

Ему вдруг вспомнилась последняя встреча с семьей родной сестры Серафимы Гатиловой. Тогда у него на коленях сидела белокурая четырехлетняя племянница Виолета. Девочка была похожа на его дочурку Людочку, а значит, и на него, и он ласкал ее, как свою родную, весело что-то рассказывал.

На столе — вареная картошка, миска соленых огурцов, раскрытые банки консервов, привезенные им.

— Саша, — улыбнулась сестра. — А помнишь, как я нечаянно высыпала из баночки деревянные гвоздики? Отец спросил: «Это ты, Сима, нашкодила?» Я испугалась. Ну, думаю, сейчас будет мне трепка. А ты вдруг становишься между мной и отцом и говоришь: «Это я опрокинул банку!»

Муж Серафимы не принимал участия в разговоре. Он все время напряженно думал о чем-то своем. Наконец сказал:

— Дорогая Сима! Уважаемые гости! Вы присутствуете здесь не только на проводах Александра в далекую командировку, но и на моих проводах в армию. Да, это так. Директор школы на мое место найдется. А вот на фронте Гатилова как раз и не хватает.

Так в семье сестры началось со встречи, а кончилось проводами двух родных ей людей — мужа и брата. Началось со слез радости, а кончилось слезами горя, тяжкими вздохами перед долгой разлукой.

— Выше голову, Сима! Мы непременно разобьем Гитлера! — сказал он тогда, обнимая сестру и вытирая с ее щек слезы. — Разобьем и вернемся! — Подхватил на руки племянницу и долго смотрел в ее глаза. — Целую тебя, Виолетка, ты так похожа на мою Людочку, потому что вы обе из русановского рода.

«Это все мое горе, моя боль, проклятый господин Мюллер! — мысленно произнес Русанов. — Если бы ты, фашистский палач, знал, как я люблю своих родных, как я их люблю!..»

— Читайте статью, — напомнил штандартенфюрер.

Наступила пауза. Мюллер поглаживал палец с перстнем, а Русанов знакомился с текстом «интервью».

— Ха-ха! — засмеялся вдруг Александр. — Строкач у вас стал генерал-полковником. А почему не маршалом? «Сталин очень любит и ценит Строкача, часто звонит ему по телефону, присылает подарки…» Написали бы еще для достоверности, что Сталин присылает Строкачу одеколон. Ха-ха! «Грабчак до войны грабил банки, взламывал сейфы!» Ваш писака, господин Мюллер, уловил, что в словах «Грабчак» и «грабил» есть сходство, и поэтому напечатал такую чепуху. Если вы хотите знать, то Грабчак до войны был начальником пограничной заставы. А это что?.. «В меру подхода Красной Армии партизаны перебрасываются дальше, во вражеский тыл…» Вы забыли, господин Мюллер, что в дни, когда я попал в плен, наступление на Курской дуге начали вы, немцы, а Красная Армия оборонялась и даже отступала. Но теперь моя армия стоит на Днепре, под Киевом, а партизанские удары за Днепром сидят у вас в печенках. Страх перед всенародным партизанским движением вынудил вас написать эту чушь. Где ваша спесь, с которой вы шли на Курск? Мне вас жаль! Вы забыли даже, что я попал в плен не вчера… Вам плевать на логику. Вас беспокоит партизанское движение, которым руководит мой Украинский штаб, и вы прибегли к такой дешевой провокации. Это же сказки барона Мюнхгаузена, а не признания капитана Русанова! И вы, господин Мюллер, думаете, что там поверят вашим друзьям-писакам?

Мюллер бросил гневный взгляд на Сахарова, глаза которого с собачьей преданностью забегали по сторонам.

— Поверят, господин штандартенфюрер, — сказал Сахаров. — Я предупреждал Русанова еще раньше. Тут есть поклеп на Советскую власть. Этого достаточно, чтобы капитана посадить за решетку, объявить врагом народа. Я сам когда-то писал на некоторых умников, и их сажали в тюрьму. «Пантелеймон такой-то матюкал Советскую власть…» И все. Нет Пантелеймона. А тут… Поверят! Что написано пером, того не вырубишь топором… А фото Русанова?.. Этой газетой мы разворошим партизанский штаб, как кучу муравьев.

— Можете у нас не работать. Но дайте нам ответы на эти вот вопросы, — Мюллер протянул Русанову два густо исписанных листа бумаги.

Александр бегло просмотрел текст.

— Вот что нам нужно от капитана Русанова, — сказал штандартенфюрер. — Вы поняли меня?

— Да, господин Мюллер. Но напрасно вы тратите время. Я не майор Сахаров, который писал доносы на Пантелеймона, а теперь выслуживается у вас, «обрабатывает» несчастных земляков, попавших в плен. Я не стану таким же подонком, как он. Не стану мстить нашим, даже если многие из них проклянут меня за то, что я оказался здесь!

Дождавшись перевода последней фразы, Мюллер усмехнулся:

— Наконец-то до вас дошло. Значит, вы согласны, что вас дома проклянут, когда узнают о вашей статье?

Русанов в ответ промолчал.

Мюллер скривил губы, и Александру показалось, что это ощерился волк.

— Вы изображаете из себя Георгия Димитрова, — с иронией произнес штандартенфюрер. — Напрасно, капитан, напрасно. — Он повернулся к Сахарову. — Покажите ему, господин майор.

Сахаров достал из портфеля газету «Правда». У Русанова перехватило дыхание.

— Учтите, капитан, — сказал Мюллер. — Там еще не знают о вашей статье. Но знают, что вы сдались нам в плен. Так и пишут на основе свидетельств партизан, видевших вас в последнем бою. Вы для них предатель. Так пишет московская «Правда». Где же ваша гордость? Где ваше самолюбие?

Русанов стал внимательно читать каждую строку небольшой заметки, в которой сообщалось о том, что он сдался в плен. Все было не так, как говорилось в заметке. Как же она могла попасть на страницы «Правды»? Александр лихорадочно думал, сопоставлял. Первый номер газеты «Правда» вышел 5 мая 1912 года. В каждой газете стоит два номера — порядковый и номер с начала нового года. Здесь же был только один номер, который превышал пятнадцать тысяч. Но ведь за время существования «Правды» не вышло еще и десяти тысяч номеров. Значит, эта «Правда» печатается в Берлине для таких же пленных, как он. Ему все стало ясно.

Русанов вернул газету, сделав вид, что поверил в подделку.

— Вы спрашивали о моей гордости и моем самолюбии? Да, я горжусь, что являюсь сыном Советского Союза, горжусь, что моя армия стоит уже на Днепре и разгромит вашу Германию, господин Мюллер! Самолюбие?.. Мое самолюбие никогда не толкнет меня на путь предательства, на путь майора Сахарова.

— И вам не жаль своих родителей, братьев, сестер? Не жаль жену, детей, если они у вас есть?

— У меня есть дочь, — признался Русанов, опустив голову. — И при других обстоятельствах я любому, кто посмел бы обидеть моих родных, набил бы морду. Но сейчас война. Я солдат. И должен вести себя так, как подобает это настоящему солдату.

— А газета «Правда»? — спросил Мюллер после некоторой паузы.

Русанов горько усмехнулся.

— Московская «Правда», — он сделал ударение на слове «московская», — не станет печатать, что какой-то там капитан сдался в плен немцам. Она печатает информации только о немецких капитанах, которые сдаются в плен.

Мюллер обвел вопросительным взглядом присутствующих.

— Что скажете, господа?

— Большевик! Фанатик! До мозга костей! — выкрикнул один из гестаповцев.

— А вы? — обратился штандартенфюрер к майору Сахарову.

— Он просто дурак, остолоп!

Мюллер укоризненно покачал головой.

— Нет, капитан Русанов — умный человек. И весьма сведущ в том, что происходит в высоких кругах Красной Армии.

— Переводить эти слова, господин штандартенфюрер? — спросил переводчик.

— Конечно, — ответил Мюллер и пристально посмотрел на Русанова. — Я не удивлюсь, если узнаю, что капитан владеет немецким языком и мог бы обойтись без переводчика.

Александр прикусил губу. Еще одна новость! Мюллер считает его человеком, знакомым с высокими кругами армии. Впрочем, возможно, так оно и есть. Разве начальник Украинского штаба партизанского движения генерал-майор Строкач и его заместитель полковник Старинов не являются людьми из этого круга? Разве он, Русанов, не знает, сколько раз Строкач был на приеме у главнокомандующего, сколько раз вызывался на заседание Политбюро и Государственного комитета обороны, где шла речь о развитии партизанского движения, о руководстве отрядами, о помощи партизанам и о требованиях и задачах, стоящих перед ними? Ведь это же благодаря Строкачу шесть партизанских командиров получили звание генерал-майоров. Проклятый Мюллер почувствовал, что он, Русанов, важная для них птица. И не только потому, что они знают, какую должность занимал он в партизанском штабе… «Русанов — важная птица…» Так, кажется, недавно говорил и майор Сахаров. О, как бы он облегченно вздохнул, если бы от него отцепились и считали бы его обычным пленным!

— Говорите, капитан! — прервал размышления Александра Мюллер.

— Я все сказал.

— Жаль, — вздохнул Мюллер. — Тогда мы напечатаем большим тиражом листовку с вашим портретом и сбросим на партизанские леса Украины и Белоруссии. Над расположением ваших регулярных войск.

— Вашей листовке тоже не поверят! — махнул рукой Александр.

— Поверят! Поверят, капитан! Листовка будет называться «Правда о «партизанском движении». Последние два слова в кавычках. Это будет выглядеть как насмешка над вашим партизанским движением…

ПОБРАТИМЫ

В камеру Русанов вернулся, когда узники читали единственное чтиво, что было в крепости, — власовскую газету «Заря». Александр сел на нары, и конвоир освободил его от наручников.

Некоторые узники смотрели на» него сочувственно, но большинство настороженно, с укором и даже презрением. Еще бы! В газете «Заря» напечатано его фото, опубликовано интервью с ним «Капитан Русанов рассказывает…».

— Тебя посадили в нашу камеру как шпиона! — выкрикнул кто-то. — Поэтому и орден не сняли!

— Не надо бросать такие оскорбительные слова, — покачал осуждающе головой Павел Адольфович. — Вы же грамотные люди и хорошо знаете, что подобные показания немцы могут напечатать от имени любого из нас. Вы прочитали хоть что-нибудь про невидимые мины, которыми партизаны подрывают эшелоны, слава о которых дошла и до нашего «каменного мешка»? О тактике отрядов и численности партизан прочитали?..

— А ведь верно. Это — провокация…

— Мы верим тебе, Русанов!

— Вот это другой разговор, — улыбнулся Колеса. — А чтобы капитан не сомневался в нашем к нему уважении и сочувствии, давайте изберем его старостой камеры «Восемьдесят». Кто «за»?

Почти все узники подняли руки.

— Итак, капитан Русанов староста нашей камеры, — подвел итог голосования Колеса. — Уверен, что с его кандидатурой согласится и комендант, ведь наш капитан, благодаря власовской «Заре», стал теперь известной личностью! — с горечью в голосе сказал Павел Адольфович. — Что молчишь, Саша?

— Говори, Русанов!

— Нечего тебе сердиться на нас!

Услышав шум, в камеру вбежали вахтманы.

— Что случилось?

— Почему кричите?

— Старосту переизбрали!

— Теперь староста — капитан Русанов!

Вахтманы переглянулись. Русанова они хорошо знали и даже немного побаивались. Не раз видели, как цацкалось с ним начальство, приглашало иногда и на рюмку коньяка. Теперь же о нем написали еще и в газете.

— Пусть будет так. Но чтоб был порядок! — сказал старший вахтман, выходя из камеры.

— Что молчишь, Саша? — снова обратился Павел Адольфович к Русанову, когда в камере воцарилась тишина.

— А что говорить? Их «Заря» — только начало. Это я понял, когда разговаривал с Мюллером. Показывали даже газету «Правду».

— «Правду»? — удивился Колеса.

— Жулики! Фальшивомонетчики! Эта газета сработана в гестапо. Я сразу понял и по номеру газеты, и по тому, что наши никогда не печатают, что какой-то там капитан сдался немцам в плен. Видно, такую «Правду» они подсовывали не одному нашему пленному офицеру.

— Верно, — шепотом сказал Павел Адольфович. — Ты генерал-лейтенанта Карбышева знал?

— Слышал о нем много хорошего по ту сторону фронта. Генерал Карбышев был учителем полковника Старинова, рецензировал его первую статью о минах. Знаю, что Карбышев теперь в плену.

— Так вот… В нашей камере есть несколько товарищей, которые были с Дмитрием Михайловичем в лагерях в Замостье, Хаммельбурге. Немцы там распространили листовку, в ней писалось: «Генерал-лейтенант Дмитрий Карбышев перешел на службу Германии. Ваше дело проиграно. Русские, сдавайтесь, потому что лучшие ваши люди перешли к нам. Сдавайтесь…»

Русанов горько усмехнулся:

— Значит, и я среди лучших русских людей? Ведь немцы такое напечатали и про меня. Но когда-нибудь все это обернется против них самих.

— Дмитрий Михайлович Карбышев говорил пленным, чтобы они не поддавались на провокации врага, были стойкими, что наша армия обязательно разгромит Гитлера. Эта твердая убежденность, эти слова хорошо подбадривали робкие души некоторых наших товарищей.

— Настоящий человек всегда останется настоящим человеком в любых обстоятельствах. Таков и наш Карбышев, — кивнул Русанов.

— Верно, Саша. А знаешь, что Карбышев ответил немцам? «Советские генералы совестью не торгуют. Придется умереть — умру как солдат. Я — коммунист!..»

— Это всем сердцем сказано, — задумчиво произнес Русанов и вдруг оживился: — Если кто-нибудь из вас выживет, дождется своих, прошу, умоляю: передайте моей матери, генералу Строкачу, что я не изменил Родине!

— Сообщим, если…

— …если выживем, — добавил узник Кондратьев и, схватившись руками за грудь, закашлялся.

— У Кондратьева туберкулез. В этой камере, похожей на могильную яму, ему долго не протянуть, — шепотом произнес Павел Адольфович. — Да и вообще из этого проклятого Лютцена только две дороги — одна к немцам на службу, другая — в гроб. Третьей пока что здесь не знают.

— Что же делать? Как быть? — спросил Русанов.

— Когда я лежал в могилевском госпитале, то слышал рассказы про одного донского казака. Он был в плену. Ему тоже предложили служить у немцев. Он согласился. Ему дали отряд, набранный из военнопленных. Немцы добавили к этим казакам еще и своих и послали против белорусских партизан…

— И это отребье уничтожало партизан? — не выдержал Русанов.

— Нет, Саша. Это были не подонки. Они перебили всех немцев, предателей судили военно-полевым судом и расстреляли, а потом начали громить фашистов как партизаны. Этот отряд стал грозой для немцев. Как видишь, есть и такой выход. От тебя ни Мюллер, ни Власов пока что не отступятся. Вот и поступи, как тот донской казак. Помирись с Сахаровым и Власовым, а потом ударь немцам в спину, чтоб аж загудело!

— А как же с совестью, Павел Адольфович?

— Ты же сам сказал: «Настоящий человек всегда останется настоящим человеком».

— Давайте, — протянул руку Русанов.

— Что? — удивился Колеса.

— Комсомольский билет Пустельникова.

— А-а! Сейчас…

— У него серьезная рана?

— Да. Но парень мучается не так от раны, как от мысли, что, когда она затянется, за него возьмется майор Сахаров. Башковитый парнишка.

— А ваша рана?

— Поработаешь день — нога просто жжет. Ждешь не дождешься, когда ляжешь на нары, — сморщился от боли Павел Адольфович. — А почему тебя так интересуют наши раны?

— Я ведь теперь староста. И должен заботиться о своих побратимах по несчастью, — печально усмехнулся Русанов. — Я знаю одного врача в Хохенштейне. Когда Сахаров держал меня на «диете», этот врач вместе с немцем обследовали меня. Он из пленных, старший лейтенант медицинской службы. Калинин его фамилия. Наш человек…

— Ну и что из этого? — пожал плечами Колеса.

— Я хочу, чтобы кто-нибудь выбрался отсюда. И поэтому, Павел Адольфович, вы будете на ногах не только на работе, но и ночью, когда все будут спать. Догадались, зачем все это нужно? Ваша нога должна распухнуть, отечь, чтобы комендант крепости поверил, что ее надо или подлечить, или же ампутировать в госпитале…

— Эту несчастную ногу немцы чуть было не отрубили в Могилеве. Чтобы как-то спастись от газовой гангрены, я обратился к врачу Тарасенко. Он тоже из пленных. Я сказал: «Знаю, Вячеслав Иосифович, что вы наш патриот. Спасите мне ногу — я еще хочу воевать с фашистами…» Тарасенко сперва испугался моих слов, подумал, что я провокатор, но, взглянув на ногу, все понял. Нога была спасена. Но, очевидно, ненадолго…

— Калинин даст мне знать, когда в Хохенштейне не будет главного врача-немца, потому что это не врач, а настоящий пес фашистский, и я тут же как староста добьюсь, чтобы вас, Пустельникова и Кондратьева отослали на лечение.

— Это действительно какой-то выход, — согласился Павел Адольфович. — А ты, Саша, поезжай в Берлин, поступай в ту проклятую школу и распотроши ее так, чтобы пух из нее полетел! Разагитируй курсантов, действуй, как тот донской казак, который громит немцев в Белоруссии… Сделай вид, что помирился с Сахаровым. От него многое зависит…

— Когда я смотрю на этого пигмея, меня тошнит. Я не смогу скрыть своего отвращения при виде этого предателя. Не смогу улыбнуться ему. Когда-то я выступал в драматическом кружке, играл на сцене матроса Годуна, командира Кошкина, бойца-республиканца. Мне никогда не предлагали роль белогвардейца, малоопытного растяпы или даже солдата-марокканца в пьесе об Испании. Я играл только хороших людей, только мужественных бойцов, на которых мне всегда хотелось быть похожим…

— Ты, Саша, такой и есть.

— Но тут я не артист. Напарника Сахарова разыграть мне не удастся.

— Надо, Саша. Ради нашей борьбы.

— Меня выдадут мои глаза, мое лицо.

— Но ведь ты же работал после финской на западной границе. Ты был чекистом. Ты должен знать, что в волчьем логове надо порой выть по-волчьи.

— К такой встрече с волками я не готовился.

— Конечно, ты расставлял против них капканы…

— Сколько лазутчиков из Польского генерал-губернаторства мы выловили под Дрогобычем накануне войны…

— А теперь попал сам.

— Ладно, хватит об этом, — махнул рукой Русанов, ложась на нары.

— А мне уже сейчас отбывать свое «наказание»? — спросил Колеса. — Ложиться или стоять?

— Будете стоять, когда все уснут. Мне очень не нравится один наш инженер-подполковник, — шепотом сказал Русанов.

— Ты о Дробышевском? Согласен с тобой. Слишком старательно он работает на объекте, подсказывает немцам… Я тоже инженер и вижу это… Ну что ж, с твоего позволения, товарищ староста, полежу часок… Странная жизнь. Самому себе надо причинять муки, чтобы как-то жить дальше, — тяжело вздохнул Павел Адольфович.

На следующую ночь, когда все уснули, Колеса снова стоял возле нар.

— Чтобы не так тяжко вам было, рассказывайте что-нибудь. Вы ведь много встречали интересных людей, — попросил его Русанов.

— Еще бы! Я даже с царем Николаем Вторым и царицей был знаком. А Керенский назначил меня после февральской революции директором завода, — улыбнулся Колеса.

— Ого! — удивился Русанов. — Как же вы попали к царю?

— Я учился в Петербургском техническом училище. Средств на учебу не было совсем: кроме меня у отца, железнодорожного мастера, было еще четыре сына и три дочери. Учился я хорошо. Директором училища был барон фон Денбрингейм. Однажды он мне сказал: «Сразу видно, что вы немец. Хорошо учитесь». Я не растерялся и ответил: «Да. Мой отец Адольф — немец. А учиться не на что. Семья большая, заработки у отца мизерные…» Наверное, я понравился барону. «Пойдем к ее величеству императрице в Зимний дворец». Барон был вхож к царице. А как же — земляки! Вот и повел он меня в Зимний дворец. Там я и увидел и царя, и царицу.

— Каков же из себя этот царь Николай?

— Чем-то на манекен похож. Будто полуживой и накрахмаленный. Зато царица — дама энергичная. С бароном так стрекотала по-немецки! А ко мне обратилась на ломаном русском языке. Фон-барон представил меня как способного, но бедного немчика. Царица великодушно сказала, что я буду получать стипендию. С тех пор я даже ходил иногда в императорский театр.

— Так вам не было нужды и о революции думать! — шутя воскликнул Русанов. — Учились на стипендию царицы! Зачем же тогда сбрасывать ее с трона?

— К тому времени я уже закончил училище. Летом девятьсот шестнадцатого года я получил должность мастера механического цеха Петроградского завода номер один. Тогда же и стал руководителем повстанческого комитета.

— Какая неблагодарность! — иронично произнес Русанов.

— Таков ход истории, Саша, — сказал серьезно Колеса. — Керенский назначил меня директором того же завода, а после Октябрьской революции я стал директором «Красного выборжца».

— И сколько же вам тогда было лет?

— Девятнадцать… А через год я уже был на родной Украине, организовал передвижные мастерские для Красной Армии и был начальником этих мастерских. После гражданской работал директором школы фабричной молодежи. А с девятьсот двадцать седьмого в Харькове заведовал детской трудовой колонией имени Горького, а потом — коммуной имени Дзержинского. Тогда и подружился с Макаренко. Очень интересная была работа.

— И там вы учили бывших беспризорников, и не только технике, но и верности своей Отчизне? Кажется, так вы сказали, когда мы встретились впервые.

— Все верно. Учил. Но и самому мне тоже было у кого учиться. Я работал и встречался с многими выдающимися людьми… Ну а в сорок втором в июле случилось самое большое несчастье в моей жизни. На Калининском фронте я пошел во вражеский тыл на спецзадание. Там были окружены наши дивизии, и надо было подорвать технику, чтобы не досталась немцам. Когда возвращался, был тяжело ранен и попал в плен. А потом адские лагеря — Ржев, Вязьма, Могилев и теперь вот Лютцен.

— Лютцен, Лютцен… — вздохнул Русанов.

Он будто воочию увидел холеного, с бездумными глазами царя Николая и императрицу, протягивающую руку для поцелуя барону, невысокого светлоглазого юного Колесу в форме курсанта технического училища перед царицей и того же Колесу, уже инженер-полковника, ползущего с раненой ногой по болоту…

— Да, сложная штука жизнь, — вздохнул снова Александр, укладываясь поудобней на нарах.

…Русанову удалось повидать врача Калинина из Хохенштейна. Он сказал, что его шеф скоро уезжает в Берлин. Так что несколько узников из Лютцена может взять.

Павел Адольфович работал в тот день в карьере, не разгибая спины, а в камере простоял почти всю ночь. Нога набухла, посинела.

Русанов забил тревогу — доложил Сахарову, коменданту, что надо как-то спасать ногу инженер-подполковника Колесы, а заодно залечить раны Пустельникова и изолировать туберкулезного Кондратьева. Таково требование всей камеры, и он, Русанов, как староста просит начальство отправить эту тройку в госпиталь в Хохенштейн.

— Или ты задумал какую-нибудь авантюру, или же стал браться за ум, — сказал Сахаров.

— Будь человеком, майор! Зачем вам такой инженер, как Павел Адольфович, без ноги? Ведь он еще при Керенском был на большой должности. Царице руку целовал. А царица — немка. И отца его Адольфом звали. Подлечится и вернется в ваш проклятый Лютцен. А так помрет, если его не пристрелят в каком-нибудь котловане, — сказал Русанов.

— Кстати, капитан, это не твой ли выдающийся инженер сделал так, что три котлована затопило? — с издевкой спросил Сахаров.

— Сами немцы признают, что могла вкрасться ошибка в расчеты. Павел Адольфович на это не способен. Он слишком интеллигентный человек.

— Почему же тогда твой инженер сопротивляется, не хочет служить Германии?

— Не разобрался еще как следует во всем.

— Ох, Русанов, Русанов! Ты у меня в печенках сидишь. О тебе спрашивает генерал Власов, тобою снова интересуется господин Мюллер. Я не интеллигент и скажу тебе по-простому. Поедешь в Дабендорф, в нашу школу. А что касается твоих калек, я пришлю машину, и пусть они отправляются в Хохенштейн.

— Тебе очень нужно, чтобы я поехал в Берлин? — спросил Русанов.

— До зарезу! — провел пальцем по своей шее Сахаров.

— Этим ты хочешь доказать генералу Власову и штандартенфюреру Мюллеру, что не напрасно ешь немецкий паек?

— Слушай, капитан! Прекрати большевистское пустозвонство! — стиснул кулаки Сахаров. — Если хочешь — да. Да! Тот факт, что ты будешь в школе, — моя работа. Моя!

— Ладно. Прикажи отвезти этих троих в госпиталь. Сердце разрывается, когда смотришь на их муки.

— Пусть готовятся… А мы с тобой хорошо поработали. Ты понравился самому Мюллеру. Почему? Мне и до сих пор неясно. Ты же открыто рубил в глаза такое, за что сразу пулю в лоб или петлю на шею! Но Мюллер выслушал все, еще и нам нагоняй дал… Сейчас придем с комендантом, посмотрим ногу твоего инженера. Значит, самой царице руку целовал?..

— А ты можешь гордиться, что целуешь руку новому царю, его величеству генералу Власову!

— Черт с тобой! Говори, что хочешь, только поезжай в Берлин! — погрозил кулаком Сахаров.

В тот же день комендант, Сахаров и фельдшер осмотрели Колесу, Пустельникова и Кондратьева и согласились с Русановым, что их надо срочно отправить в госпиталь.

Александр сидел на нарах рядом с Павлом Адольфовичем.

— Вот мы и расстаемся, — прошептал он. — Врач постарается сделать все, чтобы в Лютцен вы больше не вернулись. Мне почему-то верится, что вы или сбежите, или дождетесь своих.

— А ты поезжай в Берлин, — сказал Колеса. — Там тоже борются люди с Гитлером.

— Останусь ли я здесь или поеду — все равно меня ждет петля или расстрел. И что хуже всего — муки. Муки, — вздохнул Русанов, положив руки на плечи Павла Адольфовича. — Не забудьте сказать нашим, что я не предатель, как написали обо мне немцы.

— Иди в их школу и разваливай ее!

— Не так это просто с моей натурой… Кажется, машина подъехала. Слышите шум во дворе?..

Колеса, Пустельников и Кондратьев стали прощаться с побратимами по несчастью.

— Скорей, скорей, пока начальство не передумало! — поторопил их кто-то из узников.

Павел Адольфович подал руку Русанову:

— Прощай, Саша. Ты сделал все, что мог, даже больше, чтобы вырвать нас троих отсюда.

— Пусть вам улыбнется судьба, — прошептал сквозь слезы Русанов.

Больного Кондратьева и раненых Колесу и Пустельникова вахтманы бросили в кузов, будто дрова. Туда же залезли двое солдат-конвоиров с автоматами.

Заработал мотор машины…

ПО ТУ СТОРОНУ ФРОНТА

Напряженно, днем и ночью, работал Украинский штаб партизанского движения, держа связь с сотнями отрядов и групп, находившихся в тылу фашистов.

При приближении Красной Армии к Днепру оперативная группа и генерал-майор Строкач были все время «на колесах», дислоцируясь вблизи штаба Воронежского фронта. В середине сентября командующий фронтом генерал армии Ватутин и Строкач составили план захвата партизанскими соединениями и отрядами переправ на Десне, Днепре, Припяти. Через две недели этот план был осуществлен. Украинские партизаны захватили двадцать пять переправ, а севернее Киева на Днепре и Припяти — несколько стратегически важных плацдармов и удерживали их до прихода советских войск. Партизаны и население приднепровских городов и сел в битве за Днепр оказали большую помощь Красной Армии. Это был подвиг украинского народа.

Тимофей Амвросиевич Строкач не знал покоя. В июне с секретарем ЦК КП(б) Украины Демьяном Коротченко, «вожаком партизанских минеров» полковником Стариновым, группой офицеров и работников ЦК он побывал во многих отрядах, дислоцирующихся между Днепром и Припятью. Планировал полететь еще и к партизанам Сумщины и Черниговщины. Но немцы начали свою операцию «Цитадель» на Курской дуге, которая через два месяца закончилась для них полным разгромом. Фашисты были изгнаны со всей Левобережной Украины. Теперь штаб Строкача находился неподалеку от Киева.

Каждое утро Тимофей Амвросиевич и начальник оперативного отдела полковник Соколов просматривали десятки радиограмм, изучали сведения партизанских разведгрупп от всех четырех фронтов, начавших действовать на Украине.

В кабинет вошел подполковник Перекальский.

— Рад вас видеть, Георгий Алексеевич! — приветствовал его Строкач. — Пожалуйста, последние сведения о дислокации отрядов и групп между Запорожьем и Днепропетровском.

— В Запорожье прибыл Гитлер. По одному этому факту можно судить, какое значение немцы придают запорожскому выступу в планах обороны на Днепре. А я вынужден как милостыню выпрашивать самолет у командования фронта…

— Сегодня же напишу об этом Верховному.

— Отряды и группы, несмотря на тяжелые условия, действуют хорошо. Особенно разведчики. Десантные группы имеют связь с подпольщиками. Схему оборонных сооружений в районе Запорожья уже передали армейскому командованию…

Перекальский не договорил — в кабинет вбежал взволнованный, раскрасневшийся подполковник Зайцев. Вытерев пот со лба, он протянул Строкачу листовку красного цвета.

— Объявился-таки, гад! Вот… Читайте. Раскололся, подлюга! Чуяло мое сердце еще тогда, что этим кончится.

— Ничего не понимаю. Кто подлюга? Кто раскололся?

— Да Русанов же!.. Вот листовка за его подписью! — с гневом проговорил Зайцев. — Послушайте, что тут пишется! «Секретарь ЦК и вор по кличке «Покоритель Шпицбергена» за одним столом…» «Вор» — это Грабчак. Вот про него: «В прошлом — взломщик касс, грабитель. В 1937 году был осужден к расстрелу, но потом расстрел был заменен десятью годами лишения свободы. В мире уголовных преступников известен по кличке «Покоритель Шпицбергена». Его бригада в количестве 120 человек также сформирована из осужденных преступников и проходила специальное полуторамесячное обучение в Москве…»

— А вы бы не удивились, товарищ Зайцев, если бы там было написано, что Андрей Михайлович Грабчак стал еще и «Покорителем Земли Франца-Иосифа»? — неожиданно спросил Строкач. — Вы помните, сколько человек было в десантной группе старшего лейтенанта Грабчака?

— Э-э, кажется, восемь, — ответил неуверенно Зайцев.

— Шесть. А немцы пишут, что вместе с Грабчаком на курсах прошло науку в Москве сто двадцать рецидивистов… А теперь скажите, сколько соединение Героя Советского Союза Грабчака уничтожило вражеских эшелонов?

— Свыше ста пятидесяти.

— Пусть будет только сто. Так что же, немцы за сто уничтоженных эшелонов оду будут сочинять о пограничнике и партизане Грабчаке?! — вдруг воскликнул генерал, побледнев.

— А про вас тут такое написал Русанов! — Зайцева не смутили слова генерала. — «В личной жизни Строкач прост и неприхотлив. Ест любую еду, может выпить…» Ну?! И вы такого, товарищ генерал, послали во вражеский тыл? Такой работал в нашем штабе? Чуяло мое сердце еще тогда…

Тимофей Амвросиевич прикусил губу, налил в стакан из графина воды.

— И мне, пожалуйста, — попросил Зайцев.

— Я вам и наливаю, — сдерживая волнение, сказал Строкач.

Зайцев, выпив одним залпом весь стакан, сокрушенно покачал головой.

— Каким все же подлым оказался Русанов!

— Вы так убеждены в том, что Русанов предал нас, будто сами присутствовали на его допросах в гестапо.

— Я не понимаю вас. Во-первых, я бы никогда не попал в плен, как не попали десятки других командиров и комиссаров сумских отрядов во время карательной экспедиции. А во-вторых, я никогда бы не писал против своей страны вот такое… — Зайцев положил листовку на стол. — Прочтите, и вам станет жутко, товарищ генерал-майор.

— Я уже не генерал-майор, — горько усмехнулся Строкач.

— Как это? — удивился Зайцев.

— Русанов пишет, что я с февраля сорок третьего года генерал-полковник.

Перекальский, бегло просмотрев листовку, бросил ее на стол, махнул рукой.

— Это грязная фальшивка геббельсовской пропаганды. Листовку написали от страха перед партизанским движением!

— Вот именно! — кивнул Строкач. — Она рассчитана на людей, которые не умеют или еще не научились думать. Неужели не понятно вам, товарищ Зайцев, что у фашистов кроме оружия, кроме концлагерей, душегубок есть еще и брехня?

— Но факт остается фактом, — пожал плечами Зайцев. — Русанов сдался в плен и написал поклеп на Советскую власть, на партизанский штаб…

В комнату вошел полковник Старинов. Увидев, что все присутствующие чем-то взволнованы, спросил:

— Что случилось?

Зайцев вопросительно посмотрел на Строкача. Но тот молчал.

— Лучше и не говорить! — вздохнул Зайцев. — Русанов продался немцам. Вон его показания! Даже с фотокарточкой и подписью.

Старинов взял листовку, просмотрев ее, задумчиво произнес:

— Представляю, как ему сейчас тяжело. Нет, Саша Русанов не из тех, кто способен предать своих. А подпись-то с каким хвостом! Так Саша не расписывался. Дешевая подделка. Чего тут голову ломать?

— А того, что мы утратили бдительность и проглядели в штабе немецкого лазутчика, — сказал Зайцев, обращаясь к Старинову, но ясно было, что он имел в виду и Строкача, и Перекальского.

Строкач встал, прошелся по комнате.

— Я верю в честность Русанова, как верю в честность полковника Старинова, Перекальского и вашу, товарищ Зайцев. Если бы дело обстояло иначе, ни один из вас не работал бы в штабе или меня здесь не было бы. Случилось большое несчастье с капитаном Русановым. Худшей беды не придумаешь.

— Но ведь факт. Листовка, подпись, фотоснимок. Почему эта листовка выпущена от имени Русанова, а не от имени кого-нибудь другого? — спросил Зайцев. — Разве у них там мало нашего брата?

— Да потому что Русанов, а не кто-нибудь другой был адъютантом штаба. Вы не верите Русанову — ваше дело. Но в ваших словах слышится больше злорадства, чем… — Строкач умолк, перевел дыхание. — Я запрещаю вам в моем присутствии утверждать, что Русанов предатель! Из того, что написано в листовке, делать такие выводы нет никаких оснований. Облить человека грязью, да еще там, в гестапо, нетрудно. А чтобы вытащить человека из беды… Надо быть чекистом, как говорил Дзержинский, с холодной головой, чистыми руками и горячим сердцем. У вас сейчас, товарищ Зайцев, горячая голова!

— Возможно. Но она горяча от забот за наше общее дело, за честь нашего штаба. Вы меня не убедили.

— Фашисты, как самой смерти, боятся партизанского движения и ненавидят нас. Я не верю их газетам, книгам и даже официальным документам. Все это ложь! Вы нашли в листовке клевету на Советскую власть. Но разве сказано в ней о рейдах наших соединений? О нашей связи с фронтами? Или, может быть, в ней есть сведения о количестве партизанских отрядов, которые держат связь со штабом? — Строкач взял Зайцева под руку, проводил к двери. — Идите и занимайтесь своей работой.

С минуту в комнате стояла тишина. Первым нарушил ее Старинов. Он протянул Строкачу лист бумаги:

— Это телеграмма генералу Федорову.

— «Ваше соединение нанесло мощные удары по вражеским коммуникациям…» — стал читать вслух Тимофей Амвросиевич. — Ну что ж, все верно, — прочитав телеграмму, сказал он. — Я со всем согласен. Только добавьте, чтобы представили к наградам тех, кто отличился.

— Есть! — кивнул Старинов и вышел. Строкач остался с полковником Перекальским.

— Тимофей Амвросиевич, вы помните половодье в Могилеве-Подольском? — спросил вдруг Георгий Алексеевич.

— Еще бы! Я тогда чуть не утонул со своим конем.

— Конь не утонул бы, он умеет плавать. А вот вы не умеете. Однако бросились спасать детей.

— Но раз конь умеет плавать, то чего мне было бояться? — усмехнулся Строкач. — Он не оставил бы меня в беде. Это такой был конь…

— Так вот. Сейчас вам в сто раз труднее, чем тогда. У вас нет коня, который выручил бы. Доброе и честное имя Русанова тонет в фашистской брехне.

— Главное для нас — доказать, что листовка, подписанная Русановым, — фальшивка гитлеровцев. Зайцев не единственный, кто будет обвинять его в предательстве.

— Помочь нам в этом могут только люди, которые разделяют сейчас с Русановым горе и муки, — задумчиво произнес Перекальский. — Для этого нужно время. Таких людей мы можем найти, когда освободим из фашистских концлагерей и тюрем пленных. А это произойдет после нашей победы.

— Я всем сердцем верю, Георгий Алексеевич, что Саша Русанов не предатель, что правда в конце концов восторжествует…

ДАБЕНДОРФ

Из крепости Лютцен капитана Русанова перевезли в Берлин. Офицеры-власовцы, Сахаров (он прибыл тем же поездом), Зыков и группа пропагандистов «РОА» встретили Русанова так, словно он никогда не обзывал их продажными шкурами, кровопийцами. На устах у всех льстивые улыбки.

— Приветствуем!

— Приветствуем тебя, капитан!

Русанов только глазами хлопал. «Что еще затеяли эти подонки?»

— Ты для немецкой и власовской армии сделал уже столько, что некоторым из нас и не снилось! — сказал Сахаров. — А строишь из себя…

— Артист ты, Русанов! — добавил власовский пропагандист Фадей Зыков. — Вот читай. Немцы даже красной бумаги не пожалели.

Зыков достал из планшетки листовку красного цвета и протянул Русанову. Свернутая в несколько раз, она была похожа на брошюру. На первой странице фото капитана Русанова и заголовок: «Правда о «партизанском движении». Последние два слова взяты в кавычки. Все было сработано так, как и обещал начальник управления гестапо Мюллер.

В конце текста Александр увидел свою подпись, уже знакомую по газете «Заря».

Власовцы следили за каждым движением Русанова. Зная силу его кулаков, на всякий случай отступили от него на несколько шагов.

Александр молчал. Он сравнивал текст листовки со статьей «Капитан Русанов рассказывает…». Статья вошла сюда полностью. Были и новые «сведения», которые немцы высосали из пальца или взяли из различных источников. Кое-что написано со слов агентов-предателей, засылаемых гестапо в отдельные партизанские отряды, кое-что немцы знали из советской прессы. Но в листовке не было ни одной фразы о работе Украинского штаба партизанского движения, о планах рейдов отдельных отрядов, об ударах на железных дорогах, о боевом взаимодействии отрядов с войсками.

Александр немного успокоился. Строкач, и не только он, сразу поймет, что это «липа».

— Что скажешь, капитан? — спросил Зыков.

— Честные противники так не поступают с пленными. Но фашизм — такой враг, для которого все способы хороши.

— Все сделано, как говорил Мюллер, — сказал Сахаров. — Тысячи таких листовок сброшены в районе действий партизан. Тебя привезли в Дабендорф, чтобы ты пришел в себя. Тебе передает привет сам генерал Власов. Ты с ним скоро встретишься.

— Взглянуть бы сейчас на твоего Строкача! — захохотал Зыков.

— Твои откровения перепечатали газеты «Доброволец» и белоэмигрантское «Новое слово». Ты становишься знаменитостью. Теперь-то наверняка примешь присягу на верность генералу Власову!

— Вижу, бог не лишил тебя чувства юмора, — Александр бросил презрительный взгляд на Сахарова. — И фюреру тоже нужна твоя присяга?.. Что же ты сразу не говоришь? Или, может, тебе, русскому, стыдно произносить это слово?

— Ишь как разошелся! Время у тебя еще есть. Можешь подумать…

Время подумать у капитана Русанова действительно было. Он уже знал, что многие даже из недавних друзей считают его изменником Родины, врагом народа. Ну что ж, пусть считают. Совесть его чиста. Предателем он не стал. И рано или поздно об этом узнают люди. Сейчас главное — борьба с фашизмом. Как организовать эту борьбу здесь, в глубоком тылу? Конечно, власовцы не все подлецы. Многие из них случайно попали в «РОА». Их можно объединить и… Правильно говорил Павел Адольфович Колеса, бороться можно и здесь. Но как их объединить? Сказать, что смирился со своей судьбой и согласен служить немцам, чтобы Власов дал какую-нибудь часть из своих формирований, а затем перейти на сторону партизан?.. Но ведь на слово не поверят…

Так думал Александр Русанов, попав в Дабендорф, где готовились кадры пропагандистов власовской армии.

Тем временем гестапо считало, что дело сделано: листовка дошла до партизан и у капитана Русанова нет иного выхода, как принять присягу на верность генералу Власову.

Встречаясь с власовцами, Александр теперь отмалчивался, делал вид, что привыкает к новым обстоятельствам. Давалось это ему нелегко. Чтобы не выдать себя, удержаться от споров с предателями, он старался избегать их. Его тянуло к курсантам, которые казнились, оставаясь наедине с собой, оплакивали свою судьбу. К ним он присматривался и при случае говорил с ними откровенно.

Однажды, направляясь в свой барак, Александр остановился возле двух курсантов. Оглянувшись вокруг, тихо сказал:

— Значит, решили пойти в агитаторы? Будете ездить по лагерям и говорить голодным военнопленным, что единственное их спасение — на кухне у генерала Власова?

— Нас самих загнал сюда голод, — сказал белобрысый курсант.

— Теперь никакого возврата назад, — добавил другой, чернявый.

— Пока еще не поздно, беритесь за ум и создавайте подполье. Сейчас Красная Армия сражается на Днепре, Гитлер из кожи вон лезет, чтобы там задержаться. Ему нужно много войск. Никакая тотальная мобилизация его не спасет, и он возлагает надежды на национальные легионы, сформированные из военнопленных. Вы должны сделать все, чтобы этих легионов было как можно меньше, а те, что уже имеются, не стали карателями и убийцами своих братьев. При первой же возможности создавайте партизанские группы…

— Ну хорошо, сбежим. А что нам партизаны скажут? — спросил белобрысый курсант.

— Покажите себя в бою против немцев, и вам скажут «спасибо»!

— А дома? — спросил чернявый. — Нас же свои расстреляют! Загонят в Сибирь!

— Сначала забейте хотя бы один гвоздь в гроб Гитлера, а потом уже думайте, что скажут свои. По головке, конечно, не погладят, но и расстреливать не станут, если узнают, что вы даже здесь копали Адольфу могилу. Нужно действовать, а не хныкать. Помните, что у вас по верности Родине уже стоит двойка. Ее надо исправить…

— Тихо. Идет майор Сахаров, — прошептал чернявый курсант.

— Двойку надо исправить, — повторил Александр.

— О! — воскликнул Сахаров. — Капитан Русанов беспокоится об отметках наших молодцов. Давно бы так.

Он подозрительно посмотрел на курсантов, потом перевел взгляд на стену барака, где висел приказ, в котором говорилось, что за «советскую пропаганду» в школе — смертная казнь.

Курсанты испуганно переглянулись и тут же ушли. Русанов тоже посмотрел на приказ. С его губ слетела ироническая улыбка.

— Вижу, и тебе весело, и мне тоже, — сказал Сахаров. — Думай, что хочешь, обо мне, но я пока доволен тем, что ты здесь, в Дабендорфе, потому что это моя заслуга!

«Ох, как же ты низко пал, капитан Русанов! Даже этот пигмей Сахаров кичится тем, что ты оказался в Дабендорфе! — с болью подумал Александр. — Но ведь Колеса, Пустельников и Кондратьев в Лютцене настаивали на том, чтобы я продолжал войну с фашизмом и власовцами в их логове…»

— Что вздыхаешь? — спросил Сахаров, почувствовав волнение Русанова.

— Все о доме думаю.

— Что о нем думать! Наш дом теперь здесь. В воскресенье примешь присягу, и мы хорошенько выпьем по этому поводу! — подморгнул Сахаров. — Я ставлю бутылку. Договорились?..

…В воскресенье курсанты принимали присягу на верность Власову и фашистской Германии.

Торжественная церемония сопровождалась песней власовцев, написанной кем-то на мотив комсомольской песни тридцатых годов.

Начальник школы пригласил Русанова в свой кабинет.

Здесь уже были майор Сахаров и Зыков. Они весело о чем-то говорили, время от времени бросая взгляды на стол в углу комнаты, где стояли бутылки коньяка и закуска.

— Я думаю, что вам удобнее будет принять присягу здесь, а не в общем бараке, — сказал начальник школы.

— Мне все равно, — махнул рукой Александр.

— Я рад присутствовать при этих исторических в вашей жизни минутах, — начальник школы протянул Русанову текст присяги. — Прочитайте и поставьте подпись.

Стоит ему подписать эту бумагу, и он будет офицером, приближенным к самому Власову. Вот если бы об этой возможности знали по ту сторону фронта! Они бы непременно сказали: «Иди, втирайся в доверие и разваливай власовские формирования, а при случае покончи и с самим генералом-предателем. Иди, Русанов! Бороться на войне надо всюду, на всех рубежах».

Александр читал присягу, губы его дрожали. Боль за себя и за свою судьбу сдавила душу.

— Ну, — не выдержал Сахаров.

— Торопись, капитан! — подморгнул Зыков, кивнув на накрытый стол.

Как же ему вести себя в этой ситуации? А посоветоваться не с кем. Александр понимал: находясь среди власовцев, он может натворить немало вреда фашистам. Но… Удастся ли осуществить задуманное? А если нет? Поверят ли дома, что он принимал присягу не ради спасения своей жизни, а ради борьбы с врагом? Едва ли. Нет, лучше погибнуть сейчас, здесь. Как сказал генерал Карбышев: «Придется умереть — умру как солдат. Я — коммунист!..»

Оторвав наконец глаза от текста присяги, Русанов сказал:

— Почему вы решили, что я подпишу ее? Молчите? У вас один козырь — Русанова считают предателем и врагом народа по ту сторону фронта! Пусть считают. Но вы просчитались. Русанов не из тех, чтобы мстить своим изменой! — он разорвал текст присяги. — Я принимал присягу только один раз. Эта присяга на верность Красной Армии, на верность моей Родине! Я не отступлю от нее, даже если сейчас мне придется умереть. Так что…

— Сволочь! — прервал его Сахаров.

— Вот теперь точки над «i» поставлены, — усмехнулся Александр, выбросив в окно разорванный лист бумаги с присягой.

— Кроме последней, — сказал начальник школы. — Тебя расстреляют или повесят.

Русанов повернулся и вышел. Слова песни вдруг оборвались. В громкоговорителе загудело, а потом заверещало, как бывает, когда патефонная игла сползает с грампластинки.

«Ну что ж, будем ждать последней точки над «i», — вздохнул Александр.

ТЮРЬМА ТЕГЕЛЬ

…Люди, которые делили с капитаном Русановым горе, муки, кусок хлеба или картошину в немецких застенках, отозвались после войны. От смерти их спасла Красная Армия. Среди этих людей — бывший учитель, советский офицер, попавший в плен, Михаил Иконников, Вот его рассказ.

«С капитаном Русановым я встретился весной тысяча девятьсот сорок четвертого года в тюрьме Тегель. В этих берлинских застенках были люди разных национальностей, в том числе и немцы, обвиненные в подрывной деятельности против третьего рейха. Отдельных узников, которые находились у гестапо на особом счету, держали в камерах-одиночках. Таким узником камеры номер шесть на первом этаже был и Александр Русанов.

Я сидел в камере на четвертом этаже и видел Русанова, когда он подтягивался к решетке, — наши камеры находились в разных пэ-образных крыльях тюрьмы. Александра Дмитриевича почти каждый день выводили на прогулку под присмотром унтер-офицера, и его видели узники, чьи окна камер выходили во двор тюрьмы.

В ту весну на Берлин часто налетала авиация союзников. Во время воздушной тревоги вся охрана тюрьмы пряталась в погребах. В такие минуты Русанов, прижавшись к зарешеченному окну, пел. Я чувствовал, что этот человек жил песней, вкладывая в нее всю душу.

Однажды я услышал разговор. Двое узников разговаривали по-русски. Голоса их я узнал — это были капитан Русанов и узник с третьего этажа, татарский поэт Муса Джалиль, руководитель подполья в татарском легионе. Я понял, что оба они уже хорошо знакомы, потому что говорит не о пустяках.

— Но ты пойми, Муса! — возражал Русанов. — Найдутся люди, которые поверят фальшивке, и тогда в их глазах я предатель. Какое страшное слово!

— Да, капитан. Тебе неимоверно тяжело. Верю. Сам в таком положении. Сочувствую. Но что поделаешь! Одно скажу: у лжи ноги коротки. Наши потом разберутся.

— Твоя правда… — Русанов на секунду задумался, а потом добавил: — Эх, добраться бы до тех подлых писак-власовцев! Как мух передавил бы! Нет у них ни чести, ни совести!..

— Не стоит так волноваться! Нервы еще пригодятся. Как-нибудь переживем и эту подлость, — сказал Муса Джалиль.

Я был до глубины души поражен мужеством этих двух товарищей, их верой в человечность других. С некоторыми стихами Мусы Джалиля я познакомился, когда еще учился в институте. Особенно мне запомнился «Ледоход».

Проходили дни и недели. Налеты авиации усиливались, и тюремщики не только прятались сами, но и загоняли нас с верхних этажей тюрьмы в нижние.

Как-то ночью во время бомбардировки нас начали спешно размещать внизу. Я остановился возле камеры номер шесть. Напуганный взрывом подслеповатый вахтман открыл дрожащими руками дверь этой камеры.

Заскрипела в темноте койка. Моему удивлению и радости не было границ, когда я услышал знакомый голос:

— О! Привет, друзья! Каким ветром занесло вас в мою камеру? Не ждал, что придется принимать гостей, так как этот «номер люкс» закреплен только за мной. Другим посещать его запрещено. Размещайтесь!

— Капитан! — воскликнул я и потянулся к нему.

Русанов крепко обнял меня.

Из окна моей камеры я видел Александра Дмитриевича всегда бодрым, уверенным в себе. Через него это настроение передавалось и другим узникам. Сейчас же, стоя рядом с ним, я понял, как нелегко у него на душе!.. И как только мог он это скрывать от узников, видевших его из окон.

Наша встреча в камере номер шесть очень дорого обошлась вахтману — к Русанову никого нельзя было впускать. Тюремщика отправили в штрафную роту. Во время налетов дежурство возле шестой камеры на первом этаже начальство тюрьмы усилило, и к Александру Дмитриевичу больше никто из нашей подпольной группы не попадал.

Но он, как и раньше, был нашим другом и наставником. С ним мы общались с помощью записок, которые передавали уборщики, не прекращались разговоры и через решетки. У него я научился, как держаться на допросах, как проводить время в камере-одиночке, чтобы оно не казалось таким тоскливым, мрачным и бесконечным.

После допросов в гестапо я рассказывал Русанову о ходе следствия, и он давал советы, говорил, что надо отвергать все обвинения, запутывать следователя. Узнав, что я знаю немецкий язык, посоветовал утаить это.

— Они дадут тебе переводчика, а это сохранит твои силы во время допроса. Я в этом сам убедился. До конца допроса мой следователь изматывал себя, а я сохранял силы, был наготове в любую секунду, и никакой вопрос не заставал меня врасплох. Присмотрись, Михаил, если тебе попадет переводчик-эмигрант, как мне, тогда тебе повезло. У некоторых эмигрантов все же осталось что-то русское. Возможно, он сам хочет спасти свою шкуру. Не знаю. Но мой эмигрант не был похож на пигмеев Сахарова и Зыкова. Смотри, конечно, по обстановке. Возможно, мои советы и пригодятся тебе…

Эти умные советы я до сих нор вспоминаю с благодарностью. Я выиграл время, следствие затянулось, и, возможно, благодаря этому я остался жив. И могу рассказать теперь про нашего славного, милого, мужественного и незабываемого капитана Русанова.

Своим поведением, выдержкой он вызывал восхищение не только у нас, узников. Его уважали и побаивались даже враги. Особенно после того, как он схватил за грудки слишком уж верноподданного гестаповцам вахтмана и выбросил его из камеры. Вахтман хотел сделать в камере обыск. После этого произошел бурный разговор с начальником тюрьмы. Русанов сказал, что он никому не позволит унижать достоинство советского офицера.

После этого его не трогали и не наказывали за нарушение режима. Он знал, что тюремщики несут ответственность за жизнь подчиненных узников, и, находясь на особом положении, умел использовать это в своих целях. Вот почему в условиях такого тюремного режима Русанов мог иногда отколоть такое, за что других узников немедленно расстреляли бы.

За неделю до Первого мая многие из нас через коридорного Николая получили после утренней прогулки посылочки — по две-три вареные картошины, завернутые в бумагу, на которой было написано: «Привет, друзья! С великим праздником! Держитесь!»

Это приветствие написал Русанов. Мы были удивлены: где он достал картошку?

В ночь накануне Первого мая во дворе тюрьмы вдруг раздался выстрел. Всполошилась вся охрана. Утром мы узнали, что охранник заметил дым, идущий из окна камеры Русанова, и выстрелил. Начальник тюрьмы немедленно вызвал Александра Дмитриевича и потребовал от него объяснений.

— Ничего особенного, — сказал Русанов. — Я вот уже две недели варю картошку и передаю друзьям…

Начальник тюрьмы был ошеломлен.

— Откуда картошка? И как вы умудрились ее варить?

Русанов не собирался скрывать секреты этой по-настоящему партизанской операции. Каких-то двух-трех минут, пока конвоир выкурит сигарету, погреется на весеннем солнышке, было достаточно, чтобы он прыгнул в яму около столовой и набрал в карманы картошки. Конвоир грелся на солнце, а Русанов уже отряхивался возле него.

Потом он достал жестяную банку из-под консервов, нашел кусок проволоки и смастерил спираль. В тот же день в его камере заработала электроплитка. Ночью Александр Дмитриевич варил картошку, а днем отсыпался.

В ту ночь Русанов крепко заснул. Дно ржавой банки, в которой находилась свеча, прогорело, вспыхнули немецкие и власовские газеты, из окна камеры повалил дым.

Начальник тюрьмы, выслушав объяснения Александра Дмитриевича, закричал на вахтманов:

— На фронт! На фронт вас, твари!

Те дрожали от страха. А Русанов спокойно сказал:

— Правильно, господин оберст! Вашим тюремщикам не мешало бы понюхать пороху. Но в данном случае они не виноваты. Виноват я сам!..

— Партизан! — закричал оберст. — Это все ваши штучки, капитан! — И вдруг захохотал: — Майн гот! Фабрика-кухня в камере-одиночке! — Оберст достал пачку сигарет и отдал их Русанову. — За русскую находчивость!

Александр Дмитриевич забрал сигареты и раздал их товарищам. И хотя эти сигареты были из эрзац-табака, все же мы курили их с наслаждением и от души смеялись над вахтманами и оберстом.

Как всегда, утром Первого мая, подтянувшись к решетке, я посмотрел на тюремный двор. Зеленела трава между камней. Щебетали птицы. Вдруг я услышал знакомую песню:

Это пел Русанов. Он часто встречал утро какой-нибудь песней.

— Привет, капитан! — крикнул я.

— С Первомаем, Михаил! С праздником вас, друзья! — ответил Русанов и, откашлявшись, продолжил: — Кипучая!..

— Могучая!.. — подхватили мы.

— Никем не победимая, страна моя, Москва моя!.. — донеслось с третьего и четвертого этажей.

К горлу подкатил комок. На рукав тюремной пижамы упала слеза. Мое душевное состояние в те минуты могут понять до конца только люди, которые мыкали горе на чужбине.

Через несколько часов нас вывели на прогулку. Мы, советские пленные, узники тегельской тюрьмы, хорошо знали друг друга и на прогулке всегда держались вместе. Среди нас были и подпольщики из группы татарского поэта Мусы Джалиля. Большинство узников-иностранцев тайком от охраны приветствовали нас. Из окон многих камер нам махали руками.

В этот день мы узнали, что фашистских оккупантов уже прогнали из Крыма. Новость была настоящим праздничным подарком всем узникам Тегеля. Кто-то вполголоса подал команду:

— Тверже шаг!

И мы, как на параде, стали идти в ногу. На весь двор раздался возглас:

— Да здравствует Первое мая!

Мы все, как один, повернули головы на голос. Это приветствовал нас из окна шестой камеры капитан Русанов. Мы видели, как он приник к решетке и улыбался.

— Смелее, друзья! Уже дрожат стены третьего рейха! Скоро победа! Будет праздник и на нашей улице!..

Охранники стали нас бить и загонять в камеры.

В камере я развернул пакетик, переданный мне одним иностранцем во время прогулки. В нем было три сигареты, кусочек хлеба и обрывок серой бумаги: «Дорогой друг! Поздравляем с праздником Первого мая!..» В это время щелкнул замок: пора выносить парашу.

В коридоре я остановился. Здесь стоял уборщик Николай. Пока охранник открывал соседние камеры, Николай шепотом сказал мне:

— В параше будет подарок от Русанова. Потом передашь соседу…

Через полчаса я взял чистую парашу и поставил в камеру. Дверь закрылась. Когда в коридоре стихли шаги, я поднял крышку. На дне лежал пакет. Это была немецкая газета. Развернул ее и глазам своим не поверил: между страниц вложена «Правда».

У меня перехватило дыхание, задрожали руки. Трудно передать то, что я чувствовал. Газета поступила из подпольного комитета. И Русанов с большим трудом сумел достать ее через немецких коммунистов.

С жадностью я стал читать «Правду». На первой странице опубликован приказ войскам, овладевшим крепостью и городом Очаковом. А на четвертой странице стихотворение о нас, военнопленных:

Да. Это написано о нас, «братьях в застенках врага». Родина не забыла о тех, кто мучился в фашистском плену. Я перечитывал каждую строку по нескольку раз. О нас не забыли!

Вечером разносили эрзац-кофе. Мне удалось передать газету товарищу в соседнюю камеру.

На этом Первомай в тегельской тюрьме не кончился. За несколько минут до сигнала «отбой» капитан Русанов устроил концерт. Он пел «Священную войну», «Стеньку Разина», «Катюшу». Последнюю песню подхватили узники — русские, татары, чехи, поляки, немцы… В ту же ночь нас жестоко избили, а десятки товарищей попали в карцер.

Узнав об этом, Русанов на следующий день устроил голодовку. Тюремное начальство, которое еще пыталось иногда заигрывать с пленным адъютантом генерала Строкача, вынуждено было выпустить узников из карцера.

Вот так мы и встретили праздник трудящихся всех стран Первое мая! Душой нашего праздника был капитан Русанов…

Джалиля и его товарищей фашисты вывели из тюрьмы на казнь. Этой вестью Русанов был ошеломлен до отчаяния, и я впервые подумал, что, всегда уверенный в себе, он покончит с собой…

А в конце августа тысяча девятьсот сорок четвертого года я случайно встретил Русанова в коридоре тюрьмы. Его щеки запали. Серые глаза прятались в глубоких впадинах под ровными, широкими темными бровями и высоким лбом. Он взглянул на меня и усмехнулся. Потом прошептал:

— Если останешься живой, сообщи моим родным и генералу Строкачу о моей судьбе. Здесь и мой конец…

— Конечно же, Саша, скажу. И твоим дома, и Строкачу, если…

— Расскажи всем, как боролись даже там, где нет возможности бороться…

— Расскажу, Саша, если…

Он достал из-за пазухи блокнот и протянул мне.

— Это твои стихи? — спросил я.

— Нет. Это стихи нашего покойного Мусы Джалиля. Храни блокнот как зеницу ока. Если тебя поведут на расстрел, передай верному человеку, другу, чтобы тот после войны переслал стихи Мусы в Москву или в Казань. Это моя просьба и мой приказ!

— Передам, отошлю, если… меня не убьют…

— Хочу верить, что ты будешь жить. Затягивай следствие, путай карты гестаповцам. Главное — выиграть время… Прощай, мой друг! Крепись…

Русанов подморгнул и с высоко поднятой головой направился в свою камеру, напевая песенку, которая была у нас как бы позывным:

На следующий день Александра Дмитриевича вывезли из тегельской тюрьмы. Все узники приникли к решеткам. Охранники вели его через двор тюрьмы. Мы слышали, как раздавались его шаги. Вдруг он остановился и крикнул:

— Друзья! Меня увозят отсюда! Держитесь! Победа наша не за горами! Смерть немецким оккупантам!..

Это были последние слова, услышанные узниками тегельской тюрьмы от нашего Русанова. Больше никому из нас не довелось с ним встретиться на долгом и тяжком жизненном пути!..»

ЗАКСЕНХАУЗЕН

Капитан Русанов смотрел на мир из зарешеченного оконца тюремной машины. Вдоль шоссе стояли серые дома и коттеджи в два-три этажа. А возле них зачахшие, возможно, от едкого дыма такие же серые сосны. Навстречу мчались, выскакивая из мороси, «опели» и «мерседесы».

А вот и длинная, растянувшаяся на несколько сотен метров колонна изможденных людей в серо-полосатых пижамах и беретках. Узники, сопровождаемые окриками конвоиров, бегут рысцой, напрягая свои последние силы.

Русанов знает, куда гонят их… Минуту назад его «черный ворон» проезжал мимо металлургического завода Кайзера в Ораниенбауме, а неподалеку в Хьенисдорфе самолетостроительный завод «Хейнкель», там же поблизости и кирпичный завод. На эти предприятия и гонят «дешевую силу».

«Люди… Люди… — вздохнул Русанов и прижал к лицу скованные наручниками руки. — Они хоть, вместе, они хоть имеют возможность говорить между собой. А я?.. Хотя бы здесь не попасть в одиночку! А может, тут сразу смерть?..»

В Тегеле он все-таки не был одинок, хотя и сидел в камере-одиночке. У него были друзья — Муса Джалиль, Рушад Хусамутдинов, Михаил Иконников, Николай с Украины и английский пилот, с которым встречался, когда их обоих выводили на прогулку. Чтобы лучше познакомиться-с ним, он с помощью Иконникова выучил несколько английских слов. «Здравствуй. Победа. Сигарета. Друг…» Англичанин действительно был другом и не раз передавал продукты для ослабевших узников. Английские военнопленные получали через Красный Крест посылки с продуктами и поэтому могли немного помочь русским, которые были обречены только на тюремный паек.

В Тегеле Русанову приходилось встречаться лишь с несколькими узниками-патриотами. Но его знали сотни людей. Они видели его во дворе тюрьмы с орденом боевого Красного Знамени на гимнастерке, слышали его песни, знали о его «картофельной операции». Для многих узников разных национальностей он был и советчиком, и запевалой песен, расшатывавших стены тегельской тюрьмы, поднимавших дух побратимов по несчастью.

В последнюю минуту в Дабендорфе он не смог сыграть роль оборотня. Таков уж его характер. Он сказал: «Я принимал присягу только один раз. Это присяга на верность Красной Армии, на верность моей Родине!..» И с этого времени он стал не просто военнопленным, а политическим преступником для третьего рейха и власовского командования. После того инцидента в Дабендорфе — шесть месяцев Тегеля, а теперь вот его ждет «комбинат смерти» Заксенхаузен.

Лет семь назад Заксенхаузен был дачной местностью. Но в 1936 году Гитлер и рейхсфюрер Гиммлер пригнали сюда на каторжные работы тысячи политзаключенных, которые и соорудили концентрационный лагерь. Это был не обычный лагерь, а «показательный». В Заксенхаузене фашисты разрабатывали и испытывали на немецких коммунистах все способы уничтожения людей. От пыток, пуль, на виселицах, от отравления газами здесь погибли тысячи немецких антифашистов. Способы, методы и опыт фашистских палачей Заксенхаузена 1937—1939 годов вскоре были перенесены на все концентрационные лагеря третьего рейха.

«Черный ворон» свернул с шоссе и вскоре затормозил перед железными воротами. Справа от них стоял двухэтажный флигель. У охранника, сопровождавшего Русанова из Тегеля, проверили документы. Александр посмотрел на часы, висевшие над флигелем, будто скворечник. По берлинскому среднеевропейскому времени было без десяти минут восемь. Серая крыша. Серые стены флигеля. Серые готические буквы, образующие надпись над воротами: «Шуфтзгатлагер». Над стеной возвышались еще железные столбы с натянутой на них колючей проволокой.

«Черный ворон» въехал во двор лагеря и остановился. Русанову приказали выйти.

Держа скованные руки впереди себя, он выбрался из машины. Огляделся.

По периметру большого двора веером располагались длинные и приземистые серые бараки. Александру эти бараки показались огромными гробами с забитыми крышками. Этих «гробов» было около сотни, и в каждом из них узников, наверное, как селедки в бочке.

Он вздрогнул, увидев еще одну колонну пленных. Проходя мимо, почти все узники смотрели на него удивленными глазами. Это было похоже на парад, который принимал капитан Русанов в уже потертой, вылинявшей, но все-таки своей форме. Александру хотелось крикнуть им: «Держитесь, товарищи! Победа будет за нами!» Но ведь это же знают и они, ибо у каждого из них на рукаве нашит красный треугольничек — знак, что эти узники политические.

— Наши освободили Минск и Вильнюс! — вдруг выкрикнул Русанов. — Идут сюда!

Сотни рук поднялись вверх после этих слов. Конвоиры стали бить узников прикладами в спины, а эсэсовец, сопровождавший Русанова, грозно крикнул:

— Марш! Туда! — показал он к каменной стене. — Там стоять!

Русанов оглянулся. В тот же миг эсэсовец ударил его по голове так, что в глазах запрыгали искры. Александр покачнулся, но не упал.

— Стоять! Не двигаться! — приказал эсэсовец.

Русанов уставился взглядом в кирпичную стену.

«Чего еще эти гады хотят от меня? Почему не расстреливают? Не вешают?.. Неужели нельзя было прикончить меня в Тегеле? Сколько здесь торчать? Час?.. Два?.. Может, в этом лагере каждый узник подвергается такой экзекуции в первые часы пребывания? Сесть бы. Или упасть на землю, серую от дыма, который валит из труб крематория…»

Чтобы как-то отвлечься от этой гнетущей картины, Александр стал думать о далеком, родном городке Тиме. Перед его глазами на кирпичной стене, словно на экране, возникали лица матери, отца, сестер, братьев, жены, дочери, дедушки Увара, зятя Гатилова. Послышалось всхлипывание матери над убитым отцом…

— Кругом! — раздался вдруг властный голос охранника.

Русанов повернулся. Перед ним стояли двое офицеров-эсэсовцев — низенький, упитанный комендант Заксенхаузена Антон Кайндль и стройный, улыбающийся, самодовольный начальник лагерной тюрьмы «Целленбау» Курт Эккариус.

— Бандит-партизан! — сказал комендант Заксенхаузена. — Впервые вижу русского партизана-офицера. Вы, Русанов, еще нужны моему коллеге штандартенфюреру Мюллеру, поэтому ваше место не в бараке, а под опекой нашего славного гауптштурмфюрера Эккариуса.

Курт Эккариус щелкнул каблуками, склонил голову перед Кайндлем.

— Капитан должен гордиться, что он не с тысячами других.

— Изолятор! — приказал Кайндль.

— А потом в «Целленбау»! — добавил Эккариус и потер руки.

Гауптштурмфюрер Курт Эккариус радовался, когда в его распоряжение попадал новый узник. Если комендант Кайндль бывал в лагере не часто, приезжал только на показательные казни, то Курт Эккариус почти все время находился здесь. Он любил смотреть, как мучаются узники, как они умирают. Но с капитаном Русановым ему придется иметь несколько иные отношения. Его надо пытать не ради «спортивного интереса», как это он делает с сотнями узников, а для того, чтобы развязать ему язык. Интересный экземпляр этот капитан! Сменил уже третью тюрьму и до сих пор не раскололся. Теперь дважды в неделю его будет допрашивать следователь Вольф, а ему, Эккариусу, надо каждый раз «физически» и «морально» готовить капитана к допросу.

— До встречи, капитан! — ухмыльнулся Эккариус. — Мы с тобой еще поработаем…

И он «работал» систематически в течение двух месяцев.

…Трое эсэсовцев подвели капитана Русанова к железному крюку, свисавшему с колесика. Двое вывернули ему назад руки, связали их. Третий взял крюк, зацепил за узел на руках Александра. Русанов заскрипел зубами, превозмогая боль.

Закурив сигарету, Эккариус злорадно улыбнулся:

— Поскрипи… Поскрипи… Это ты следователя мог утомить, а меня тебе не удастся. У меня есть время, и никаких признаний от тебя мне не надо.

Гауптштурмфюреру Эккариусу действительно было безразлично, чего хотят добиться от капитана на втором году плена гестаповцы. Он испытывал наслаждение, видя, как морщится в муках пленный. Ему даже было жаль следователя Вольфа, ведь в какую-нибудь из сред или пятниц он может и не дождаться капитана Русанова на допрос.

Эккариус подал знак рукой, и палачи с помощью лебедки подтянули тело Русанова.

Снова скрежет зубов. И снова злорадная усмешка на устах Эккариуса.

— Поскрипи еще… Знаешь, капитан, чтобы не так болели руки и плечи, перенесем часть испытаний на спину.

Эсэсовец тут же внес несколько ореховых прутов и положил их возле ног Эккариуса.

— Это не обычные розги, а из орехового дерева. Ценное дерево! Гордись этим, капитан! Ореховые пруты упруги, долго не ломаются. Или, может, выручишь следователя Вольфа? Скажешь то, чего он хочет от тебя добиться?

— Что я могу знать, когда я уже год у вас? — сказал Александр, корчась от боли.

— То же самое я говорю и Вольфу. А он упрямо добивается от тебя признаний… Мне жаль господина Вольфа. Жаль, что он не может найти с тобой общего языка. А вот мы нашли его! — Эккариус махнул рукой.

Русанова тут же опустили на цементный пол, потом положили на широкую скамью, которая, наверное, насквозь была пропитана кровью. Оголили спину.

— На выбор, капитан! — засмеялся Эккариус. — На каком языке ты хочешь, чтобы считали удары? На русском? Французском? Английском? Польском? Чешском?.. Или, может быть, на японском?.. К сожалению, узников-японцев у нас нет. Китайцев тоже… Сегодня двадцать пятое августа. Следовательно, получишь двадцать пять ударов. Молчишь? Гм… Тогда мы приведем сюда интернациональную команду из двадцати пяти человек. Каждый арестант будет считать на своем языке. Действительно — идея! Интернационализм в действии! Ха-ха!

Через несколько минут появилась группа узников. Эккариус, выпятив живот, прошелся перед ними.

— Будете петь «Интернационал»?.. Гм… Не будете? Среди вас есть еще и английский лорд, чешские торговцы и французские ростовщики. Этот русский — интернационалист. Он хочет, чтобы вы все считали удары. Если кто ошибется, тот сам получит двадцать пять штрафных ударов. Итак, начали!

Боль в руках стала не такой резкой. Но спина… Будто по ней прошелся огонь — раз, другой, третий… А потом Александр перестал считать удары.

Охранники отвели Русанова в тюрьму «Целленбау». Там его передали тюремщику Паксу, которого гитлеровцы посадили как политического преступника, одновременно он исполнял обязанности вахтмана.

Пакс сочувственно относился к Русанову. Да и не только он. До него надзирателем камеры № 5, в которой сидел Русанов, был Отто Гопман, старый немец. Он был коммунистом. Восемь лет мыкал горе в фашистских концлагерях. Гауптштурмфюрер Эккариус, пронюхав о дружеских отношениях Русанова с Гопманом, перевел немца на завод, а к камере Александра приставил старого, молчаливого, всегда с понурой головой Пакса.

Пакс был членом подпольной организации, как и Отто Гопман. Русанов это знал. Но что может сделать подполье в таком аду? Разве что подбодрить слабых духом? Побег же здесь невозможен.

«Зачем такая жизнь?» — сказал однажды сам себе Александр. Его взгляд скользнул по зарешеченному окну, над которым свисала штора, ее опускали во бремя воздушной тревоги. Оторвал шнур. Штора упала на пол. Намотав на руки шнур, он попробовал его на прочность. Потом привязал один конец к решетке, а из другого сделал петлю.

«Все! Конец всем мукам! Иного выхода нет!» — в отчаянии подумал Александр и накинул петлю на шею.

Но гауптштурмфюрер был опытным садистом. Он знал, что капитан Русанов может наложить на себя руки. Поэтому не спускал с него глаз. Распахнув дверь, Эккариус вбежал в камеру, перерезал ножом шнур.

— Так, капитан, не годится! Не лишайте меня приятных бесед с вами. Пакс! Принеси сейчас же капитану горячего супа с «перчиком».

С этого дня Эккариус и следователь Вольф решили подсыпать в еду Русанову наркотики для поднятия тонуса после физических истязаний.

ЭТО — КОНЕЦ

И на этот раз капитан Русанов вернулся с «особой обработки» по методу гауптштурмфюрера Эккариуса, еле переставляя ноги. В камере он упал на откидную койку и застонал. Лицо его было бледным, щеки глубоко запали, а когда-то оно горело румянцем, здоровьем.

Вошел Пакс.

— Принес вам супу с «перчиком», — сказал он грустным голосом. — Хотел заменить, но не смог. За мной следят.

— Давай. С «перчиком» так с «перчиком», — облизал потрескавшиеся губы Александр.

— Я в тюрьмах уже более пяти лет, — вздохнул Пакс. — Всего насмотрелся, сам пережил немало. Но не помню, чтобы палачи с такой педантичностью ломали человека физически, а потом поддерживали его «морально» наркотиками. Почему они вас так мучают? Вы же в Гитлера не стреляли?

— Не знаю, Пакс. Наверное, я кому-то из высоких чинов гестапо понравился. Может, кто-нибудь из них проиграл меня в карты? Может, кто-то поспорил, что заставит меня сказать то, что хотят услышать? Откуда мне знать! Одно ясно — что убивать, как других, меня еще не хотят. Я, между прочим, уже привык к их маку, который подсыпают в еду. Очевидно, это зелье и удерживает меня на ногах.

— Плохи ваши дела, капитан, — покачал сочувственно головой старый Пакс.

— Верно. С этим пора кончать! — кивнул Русанов.

— С чем кончать? — не понял его Пакс.

— Ну вот с этим супом.

— Так ведь вам другого не дадут.

— Иди, Пакс, а то тебе еще влетит за разговоры со мной.

Пакс вышел, запер на засов дверь.

Русанов стал хлебать теплую бурду. Он знал, что эсэсовцы подсыпают в еду наркотики перед допросом. Надеются, что если не помогут развязать язык физические истязания, то это сделают наркотики. Зелье действительно поднимает настроение. После такого супа хочется говорить, сочинять стихи.

У Русанова был карандаш и маленький блокнотик. В него он записывал свои стихи, или, как он их называл, «куплеты». К середине сентября таких «куплетов» было написано свыше двухсот.

Заскрипел засов. Русанов сунул блокнотик в щель между стеной и полом.

Открылась дверь. В камеру вошел Пакс и тихо сказал:

— Прибыл господин Вольф. Идите на допрос…

На этот раз допрос продолжался недолго. Русанов кричал, бил себя в грудь, проклинал следователя и, обессиленный, упал на пол. Гестаповцы поставили его на ноги. Но он не мог сказать ни слова, и его на носилках отнесли в камеру.

Александр спал беспробудно двое суток. Тюремщики думали, что он умер. Доложили об этом Эккариусу. Тот, войдя в камеру и убедившись, что Русанов жив, приказал тюремщикам разбудить пленного перед новым сеансом «особой обработки».

Но Русанов проснулся сам. В камеру вошел Пакс. В кармане его куртки что-то оттопыривалось.

— Консервная банка? — спросил Александр.

— Да.

— О! С крышкой? Дай мне, пожалуйста.

— Для «фабрики-кухни»? — испугался Пакс, знавший о выходке Русанова в тегельской тюрьме.

— Нет. Но я тебя не выдам, не подведу.

Пакс отдал банку, и Русанов спрятал ее под койку.

— Не подведу, — повторил Александр. — И ты еще доживешь до того дня, когда подохнет Гитлер!

Пакс окинул взглядом камеру.

— Тесно. А придется ставить вторую койку.

— Присылают какого-нибудь агента?

— Не знаю. Может, и так, — пожал плечами Пакс.

Вахтманы внесли койку и ушли.

Русанов достал из щели между стеной и полом дорогой документ. Это было свидетельство на имя капитана госбезопасности Русанова Александра Дмитриевича. Пятнадцать месяцев он прятал его от гестаповцев.

Став на колени возле койки, Русанов склонился над свидетельством.

Александр глянул на дверь, прислушался. В коридоре тихо.

Александр перевернул еще одну страничку и написал:

…Дрожащими пальцами вытер дно консервной банки, обвернул свидетельство обрывком немецкой газеты и положил пакетик в банку. Потом достал из щели в углу блокнотик и засунул его тоже в консервную банку.

В коридоре послышались шаги.

Александр спрятал банку в щель.

Через минуту на пороге камеры появились трое — гауптштурмфюрер Эккариус, Пакс и молодой узник в полосатой пижаме.

— Чтоб не было скучно, привели тебе соседа, товарища, капитан, — сказал Эккариус и усмехнулся.

Русанов догадался, что привели к нему не друга-товарища, а охранника. Ну что ж, это их дело. Он показал новичку рукой на койку.

— Будьте как дома.

— Рад, что вы сразу поняли друг друга, — сказал гауптштурмфюрер.

— В тюрьме все свои люди, — с иронией произнес Русанов.

Когда их оставили одних, новичок назвал свое имя, фамилию.

— Мне безразлично, кто ты, — ответил Русанов. — Возможно, ты честный человек, возможно, агент гестапо. Но в одном почему-то уверен: ты доживешь до победы над Гитлером. Прошу тебя, Василий Васильевич, передай нашим вот этот блокнот. Это мои стихи, обращение к землякам. Здесь ты не вычитаешь особенной тайны, которая нужна им, гестаповцам. Но фамилии пигмеев, имена предателей тут есть. Не секрет, что гестапо арестовало славного бойца берлинского подполья полковника Бушманова…

— Почему вы думаете, что я непременно буду в Советском Союзе? — спросил Василий Васильевич, удивленный услышанным.

— Я не говорю, что ты попадешь в Советский Союз. Я только прошу каким-нибудь образом передать этот блокнот на Родину.

Василий Васильевич заколебался: брать блокнот или не брать.

— Бери! — повысил голос Русанов. — Это моя первая и последняя к тебе просьба! Кто бы ты ни был!

— Как это — последняя?

— Потому что это моя просьба перед смертью.

— Разве вас завтра казнят?

Русанов не ответил. Лег на койку.

Ему снова вспомнился родной Тим, детство. Первый день в школе, куда он пошел со старшим братом, чтобы «давать сдачи» обидчикам. Вспомнились сестры — Лида, Серафима, Галя, братья Иван, Вячеслав, Валентин… Отец под нацеленными стволами немецких карабинов. Мать… Жена… Дочка Люда… Как сложится жизнь у Люды? Узнает ли она когда-нибудь правду: кто был ее отец и как он погиб?.. Что думают о нем генерал Строкач и полковник Старинов? Они, конечно, не поверят гитлеровцам. А вот подполковник Зайцев, который провожал его во вражеский тыл «зарабатывать» ордена и чины и напутственными словами которого были: «Возвращайся героем!» — может, наверное, и поверить. А что думают о нем партизаны, тоже уже прочитавшие фашистскую листовку? Что думают мать, братья, сестры?..

Александр тяжело вздохнул, вытер рукавом слезы. Достал из кармана острый кусок от крышки консервной банки и начал перерезать вену на левой руке…

Услышав хрип, Василий Васильевич вскочил на ноги и крикнул:

— Что с вами, капитан?

Ответа не последовало. Он бросился к койке Русанова и упал, поскользнувшись в луже крови.

— На помощь! Капитан покончил жизнь самоубийством! — забарабанил он кулаками в дверь.

Прибежали вахтманы и врач. Они положили обескровленное тело Русанова на носилки и отнесли в лазарет. Там крепко перевязали бинтом рану на руке. Принесли обратно в камеру.

Теперь возле Русанова дежурили двое немцев и Василий Васильевич.

Рано утром пришли врач и гауптштурмфюрер Эккариус. Охранники возле койки Русанова спали. На цементном полу лежал окровавленный бинт, сорванный с руки Александра.

Русанов не дышал. Из его вены стекали последние капли крови.

Тюремный врач взял его за руку и тихо произнес:

— Конец.

— Труп в крематорий! — приказал гауптштурмфюрер Эккариус.

Старый Пакс снял берет и стал мять его в руках. Он смотрел на мертвого Русанова и плакал…