Ледяная могила

XVII ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ РАЗОБЛАЧЕНИЕ

Джордж попросил, чтобы его оставили в покое, дали ему подумать. Он сослался на утомление, на беспокойство, возбужденное в нем всем, что ему пришлось узнать за последние дни. Старый Макдуф был этим очень доволен и окружил сына строжайшим карантином. Молчание, одиночество, сон, отдых и укрепляющая пища, — это был как раз тот режим, о котором он давно уже мечтал для своего пациента.

25-го ноября Джорджу, очень окрепшему, позволили встать с постели. Его тепло одели, он походил по каюте, посидел в покойном кресле. Отец решил, что такой порядок жизни он должен выдержать месяц, а потом можно будет разрешить ему выходить на палубу, дышать живительным морским воздухом. Скоро «Эмма Пауэлл» должна была выйти из бухты Воскресения (как назвали и обозначили на карте заливчик, где совершилось все описанное); оставалось только разобрать барак и погрузить его на судно. Отплытие было назначено на 1-е декабря; следовательно, в Филадельфию экспедиция могла прибыть в марте, считая, конечно, остановку в Буэнос-Айресе.

Люди экипажа охотились в окрестностях стоянки, а Паттен и Гардинер собирали все, что им попадалось, чтобы хоть вернуться домой с не совсем пустыми руками. Оба врача почти не выходили из лаборатории, все опасаясь каких-нибудь осложнений в состоянии здоровья Джорджа. Но их опасения с каждым днем все более и более рассеивались. Капитан же хлопотал над приведением судна в полный и образцовый порядок.

Между тем, погода, после продолжительного периода тишины и покоя, начала медленно ухудшаться. Барометр со дня на день падал. 29 ноября Кимбалл, сопоставив все атмосферные условия, пришел к заключению, что на ту область, где находилась экспедиция, надвигается ураган.

Джордж теперь часто разговаривал с ним, но их разговоры не выходили за рамки морской специальности: говорили о погоде, о предстоящем пути, о необходимости до начала урагана выбраться в открытое море.

30 ноября утром Кимбалл внезапно наткнулся на профессора Макдуфа и его ассистента, тепло одетых и, очевидно, куда-то собравшихся. Он удивился и спросил их, куда они отправляются.

— Да, вот, едем! Вы пока приглядите без нас за нашим пациентом. Нас не будет часа два или три. Съездим к Ледяной могиле. Возьмем с собой Торна и Скотта… Вообразите, зачем мы туда едем! У моего бедного сынка появилась удивительная фантазия. Ему непременно захотелось захватить мешочек земли из пещеры, где он замерз; он хочет поделить эту землю между своей матерью, женой и ребенком… словно паломник к святым местам!.. Ну, что делать! Приходится самим путешествовать за этой землей, а то он сегодня же хотел отправиться туда сам и начать долбить лед, пока не доберется до почвы…

— …Которая лежит там на глубине 4 или 5 футов подо льдом, — перебил Макдуфа Кимбалл. — Вам надо запастись самыми надежными ломами.

— Насилу удалось уговорить его; он все хотел непременно сам добыть эту землю. Но ведь это безумие! Он не выдержал бы и пяти минут такой каторжной работы. Ну, кое-как его уломали… Вот теперь и отправляемся.

Едва сани с четырьмя путниками тронулись, как Кимбалл пошел в лабораторию к своему другу. Джордж, открыв окно, наблюдал за отъездом отца и его спутников. Когда они отдалились, он запер окно; когда же в каюту вошел капитан, запер и дверь и, усадив своего друга, немедленно заговорил с ним. Сразу стало понятно, что он нарочно отослал отца и Манфреда, чтобы иметь возможность переговорить с Кимбаллом наедине.

— Садись сюда, друг мой, — начал он почему-то не по-английски, а по-французски (быть может, из предосторожности, чтоб никто из случайно услышавших их беседу ничего не понял). — Надеюсь, ты скажешь мне всю правду и одну только правду. Ведь, если бы тебе понадобилось, ты тоже потребовал бы от меня правды!

— В чем дело, дорогой Джордж? Ты что-то кажешься мне чересчур уж взволнованным…

— Это верно, друг мой! Я вообще-то человек спокойный, ты это сам знаешь. Но теперь — дело иное… Теперь, брат, все переменилось… Но прежде, чем я расскажу тебе о том, что меня мучает и терзает, поклянись памятью твоего отца и твоей матери, что будешь отвечать на все мои вопросы сущую правду, без всяких уклонений и умолчаний.

— Клянусь, — отвечал удивленный этим торжественным вступлением Кимбалл.

— Ты, может быть, и сам заметил, что я все эти дни искал случая удалить отца и Манфреда, чтобы остаться с тобой наедине.

— Признаться, не заметил…

— Все эти восемь дней, Дуглас, меня терзали самые отвратительные сомнения. Ты слышишь?.. Самые отвратительные сомнения.

— Тебе наболтал каких-то глупостей этот полоумный аргентинец…

— Он не говорил мне никаких глупостей.

— Но ты же сам тогда сказал, что он рассказывал тебе глупости, вздор…

— Да… но я сказал так, чтобы скрыть чувства, которые вызвал у меня его рассказ.

— В чем же дело?

— Дело в том, что мой отец, гениальный ученый, стремясь вернуть меня к жизни, вложил в эту грудь чужое сердце вместо моего, остававшегося мертвым семь месяцев…

— Это так.

— А откуда он взял это новое сердце?

— Как откуда? Конечно, из груди другого человека! Не мог же он сам создать его!

— Из груди другого?.. Значит, другой человек должен был умереть ради моего воскресения?

— Безусловно. Но ты ведь знаешь, что на нашей планете каждую секунду умирает ровным счетом один человек.

— А как звали того человека, чье сердце в настоящую минуту бьется в моей груди? Сердце, силой которого я живу, хожу, сижу, ем, мыслю, говорю, чувствую, смотрю на тебя в эту самую минуту?..

— Джустус Квоньям. Это был ботаник нашей экспедиции. Но тебе же это известно!

— Хорошо. Остановимся пока на этом. Значит, я живу благодаря тому, что мне было пересажено сердце этого Квоньяма, умершего так кстати и вовремя?..

— Это было случайное совпадение. Покойному Квоньяму, очевидно, было бы все равно: от него здесь ничего не зависело, и он не смог бы ничего изменить.

— Случайное совпадение?..

— Без сомнения. Случаю было угодно, чтобы один из участников экспедиции скончался вскоре после того, как мы нашли тебя в ледяной могиле. Твой отец и воспользовался этим, чтобы провести смелую, отважную, неслыханную хирургическую операцию, которая обессмертит и твое, и его имя.

— Дуглас! Прошу тебя, собери свои воспоминания, припомни все, все!.. Припомни все… и признайся — ведь ты поклялся говорить мне правду! — признайся, что мой отец убил Квоньяма!

— Джордж! Опомнись! Что ты говоришь? О ком ты говоришь?

— Я говорю об отце! Он не поколебался совершить преступление из любви ко мне!

— Это невозможно, Джордж! Ты сделался жертвой безумных россказней этого юродивого. Он с первых дней пребывания на судне начал бунтовать матросов, внушал им, что у доктора Макдуфа дурной глаз, что все они погибнут вместе с ним…

— Мендез Лоа все знает, — перебил его Джордж, — и все мне рассказал.

— Все?.. Но что же именно?

— Он подружился с ботаником, поскольку тот один знал испанский. Однажды Квоньям сказал ему, что профессор, под предлогом и под видом лечения, медленно убивает его.

— Бред морфиниста!

— Нет, не бред морфиниста, а разоблачение жертвы, которая чувствует, как она гибнет, беззащитная, под ударами своего палача!.. Но это еще не все!

— Что же еще?

— Так как мой отец всю эту экспедицию затеял именно с целью произвести опыт пересадки и прививки сердца, он заранее озаботился захватить с собой слабого, болезненного человека, который не вынесет тягостей пути. Сначала на роль жертвы был обречен Гардинер. Ему уже и начали делать какие-то впрыскивания, подготовлявшие его смерть. Но тут вдруг Манфред Свифт, тщательно осмотрев его, обнаружил, что у него бугорчатка. И вот болезнь, которая уже делала крупные успехи, внезапно остановилась, и он начал выздоравливать. Тогда отец обратил внимание на Квоньяма. Это был крепкий, цветущий молодой человек, у которого слегка помутилось в мозгу от обманутой любви или чего-то в этом роде… Верно ли я говорю?

— И да, и нет. Подробности вполне точны, но суть…

— И суть тоже. Идея, которой был одержим отец, постепенно росла, ширилась, принимала все более и более ужасное направление…

Джордж слабел на глазах от страшного волнения. Кимбалл решил было прервать этот опасный разговор, но Джордж не желал и слушать.

— Правда, — продолжал он, — аргентинец все это понял по-своему, и у него все выходит нелепо. У него на первом плане стоит дьявол и продажа ему человеческих душ. Но из этой нелепости, однако же, ярко выступает бесспорный факт: этот злополучный ботаник был совершенно здоровым человеком, и отец, чтобы овладеть его сердцем, искусственно вызвал его увядание и смерть. Несчастный сперва твердил, что от лекарств, которыми его пользовал отец, ему становится хуже, потом жаловался, что у него от этого лечения по жилам растекается огонь. В последний день жизни он хотел громко прокричать это прямо в глаза отцу, но тот загипнотизировал его своим властным взглядом, и жертва не осмелилась восстать против палача! Однако потом он сказал Мендезу: «Этот человек отнимает у меня жизнь для того, чтобы поставить надо мной опыт, как над собакой или кроликом. Отомсти за меня, мой единственный друг!»

— И ты поверил этим россказням?

— Да, потому что эти россказни объясняют все остальное. И я восстановил все случившееся, восстановил усилиями разума, который вновь действует — и благодаря чьим стараниям, сердцу, гению?.. Благодаря гению человека, любовь которого я должен благословлять, а жестокость — проклинать!.. То, что я узнал от аргентинца, связало все воедино, скрепило все в стройное целое. Квоньям умирает, и вот под рукой оказывается орган, необходимый для операции, а главное, оказывается как раз в нужный, заранее определенный момент… С той минуты, как его сердце перестало биться, прошло, быть может, всего лишь несколько часов… Но есть еще другое предположение, другая вероятность, о которой я не смею и говорить…

Кимбалл понурил голову. Что-то вдруг ярко сверкнуло в глубине его сознания. Ему припомнились слова Квоньяма у Ледяной могилы, когда тот высказал нетерпеливое желание умереть на следующий день; вспомнил, как старый профессор, услышав эти слова, подхватил и повторил их, словно запасаясь нужной ссылкой. Вспомнил затем и о странной сцене у трупа Квоньяма, когда между двумя врачами начался спор о том, бьется ли сердце пациента или уже остановилось… Неужели жертва была вскрыта живьем, и из ее груди было изъято живое сердце?.. Кимбалл не осмеливался допустить такую догадку. Ведь если это так, то он, Кимбалл, — сообщник злодеяния!..

— Дуглас, милый мой друг Дуглас! — продолжал между тем Джордж, хватая своего приятеля за руки. — Признайся откровенно, по чистой совести, что мне удалось восстановить всю картину совершенного отцом злодейства, по крайней мере, в главных чертах… Ты не отвечаешь?.. Ты отворачиваешься?.. Ты согласен, что аргентинец сказал правду?..

Кимбалл не знал, что и отвечать. Страшное преступление вставало перед его глазами, видение разгоралось и светилось ярким пламенем… Джордж ждал его ответа. Он, возможно, был бы счастлив, начни Дуглас с жаром отрицать вину его отца; ему так не хотелось верить в нее! Но капитан был прямолинейно честным человеком. Он не умел вилять, не умел жонглировать истиной.

— Я не буду спорить с тобой, Джордж, — сказал он, и его глаза наполнились слезами. — Все сказанное тобой возбудило у меня такие подозрения, что я ничего не могу сказать тебе в опровержение… Остается только…

— О, Дуглас, не говори, не прибавляй больше ни слова! С меня довольно и того, что ты уже произнес. Мне только и надо было услышать от тебя подтверждение моих догадок. А дальше я сам знаю, что делать! Отец вернется в полдень, и я буду иметь с ним решительное объяснение.

— Джордж! Ты все погубишь из-за излишней щепетильности. Конечно, она делает тебе честь… Но… Не поздно ли?..

— Сделать то, что следует, никогда не поздно!

Тем временем солнце, до сих пор ярко светившее, вдруг померкло. В каюте стало темно. Послышался свист ветра, а затем вдалеке прогремел раскат грома. В окнах каюты замелькали крупные хлопья снега. То тут, то там раздавались громкие удары дверей, хлопавших от ветра; послышался звон разбивавшихся стекол.

Дуглас Кимбалл кликнул Беннета и наскоро отдал ему необходимые приказания.

— Пожалуйста, капитан, — просил Беннет, — как только сможете, поднимитесь наверх и взгляните сами. На нас, видимо, движется ураган. Не будет ли благоразумнее всего немедленно выйти в открытое море?

— Как так немедленно?.. Я заговорился и прозевал бурю?!..

— Хорошо, если это только буря, — возразил Беннет. — Но мне уже дня три казалось, что собирается нечто из ряда вони выходящее, вроде циклона или урагана.

Капитан выглянул в иллюминатор и увидел возвращавшихся на судно докторов Макдуфа и Свифта, густо запорошенных снегом.

— Я поднимусь вслед за вами, лейтенант, — сказал он Беннету. Потом, склонившись к Джорджу, прошептал: — Умоляю тебя, подожди, молчи, не говори пока ни слова!