Ледяное сердце Златовера

Глава 1. Выпускник

— А я наконец-то вволю поваляюсь на травке, — с наслаждением предвкушал один из них. — Всем хорош Хайпур, но вот трава там не родная. Дома и вода, и воздух слаще.

— Рациональному объяснению не поддается, — поддержал я это мнение, — но сие — истина! После трех лет учебы в расчудеснейшем из городов очень тянет домой. Первым делом — ванна, самая наивреднейшая, самая что ни на есть отупляющая и расслабляющая, с очень горячей, почти кипящей водой. А если б вы, травоядные, знали, как стряпает моя мать! Честное слово, я очень долго не пожелаю променять ее общество на любое другое, даже сколь угодно изысканное. Чтоб вам так жить!

— Слышала бы принцесса, — съехидничал кто-то, — каковы сокровенные, сладостные мечты ее наследника!

— У принцессы длинные руки, и когда-нибудь она рекрутирует меня для славного служения Белому трону, но, пока она далеко, я способен подняться рано лишь ради рыбалки. Как минимум, месяца два я собираюсь загорать, купаться, есть, спать и наслаждаться материнским обожанием…

— И медитировать, медитировать и медитировать… — прогнусили над самым моим ухом.

Громогласное ржание огласило дремлющие по раннему времени окрестности, а я шутливо схватился за голову. Выпускников объединяла дружная ненависть к этой нуднейшей из дисциплин.

— Нет, братва, вот медитировать я, пожалуй, не стремлюсь. Сниму эту лапшу с ушей и вам того же советую…

Возвращение в родные пенаты наша компания начала отмечать загодя, и нынешним утром это было заметно по походкам и лицам: особенно часто оступались кентавры. Пытаясь сохранить хотя бы видимость равновесия если не в чужих, то в своих глазах, они взялись под руки, но управлять объединенным центром тяжести и восемью ногами оказалось ничуть не проще. Они испытывали некоторый дискомфорт, выражавшийся в противоречии между подогретым желанием говорить много и легко объяснимым косноязычием. С трехлетней аскезой Священного города молодежь прощалась без сожаления.

Я был если не трезвее тех, то, во всяком случае, спокойнее, и больше помалкивал, разразившись лишь одной приведенной выше тирадой о прелестях свободного бытия. Я старался держаться незаметно, и приятели то и дело спохватывались: а с ними ли я еще. Обнаружив меня после лихорадочной переклички, обрушивались с упреками: я-де их не уважаю, ношусь со своей наследственной белизной, как с писаной торбой, и даже ушат доброго пойла не способен разгорячить мою рыбью кровь.

Пылкие претензии хмельных кентавров забывались едва ли не быстрее, чем высказывались, и вся наша компания, помогая друг другу, неспешно двигалась по удобной тропинке, ведущей от тайного Хайпура к жилым местам и торным дорогам. Когда же тропинка кончилась, мы простились с сердечной искренностью, подразумевавшей, что в этой жизни, возможно, уж никогда и не встретимся. Каждого ждет дорога судьбы его народа, на которой нам придется оставить свои следы. На окончивших курс философских наук в Хайпуре всегда возлагается много надежд и, скорее всего, ни у кого из нас не будет времени оглядываться назад.

Все еще держащиеся под руки кентавры разноголосо исполнили для меня прощальную песенку, развернулись ко мне костлявыми студенческими крупами и, двигаясь спотыкающимся галопом, исчезли в зеленых зарослях, тут же забыв о старом друге и громогласно мечтая о кобылах.

Я, Артур Клайгель, проводил своих приятелей улыбкой, гаснувшей по мере их удаления. Я тоже не буду вспоминать их дольше, чем это было бы естественно. Идея Хайпурского Университета была в другом. Его выпускники, объединенные тремя годами занятий общим делом, общими знакомыми и воспоминаниями о совместных проделках, связанные ностальгической симпатией, уже не будут впредь случайным сборищем персонажей, каждый из которых претендует на главную роль в своей сказке и, отдельно взятый, олицетворяет собой Добро, а в коллективе — норовит выжить из сферы влияния другого лидера. Идея принадлежала леди Джейн, царствующей принцессе Белого трона, и я подозревал, что принцесса знала, что делала. Когда эта мысль пронеслась в моем мозгу, я счел, что и с моей стороны ритуал прощания исполнен, повернул на дорогу, ведущую к дому и направился в Тримальхиар.

Мать обняла меня, затем, отстранив, смерила оценивающим взглядом.

— Не вырос, — констатировала она. — Кормили скудно?

— Приподнят, — пошутил я, — так сказать, морально.

Интеллектуально и эмоционально. Отец ведь, кажется, тоже был ниже среднего?

Саския Клайгель, леди Тримальхиара и моя любимая мама бледно улыбнулась, и я порадовался, что она теперь может улыбаться воспоминаниям об отце:

— Да, макушки у нас были на одном уровне.

И все же она избегала предаваться воспоминаниям вслух, словно оберегала их от стороннего праздного любопытства.

Я обернулся в сторону города, чей невнятный гул ощущался даже в нашей уединенной гостиной. Нет, разумеется, здесь не было надоедливого, утомляющего шума, но чувствовалось, что за этим окном, скрытым от солнца и чужих глаз завесой трепещущей зелени — жизнь. Бурлящая, неостановимая жизнь, которой принадлежали такие, как мы, которой намеревались истово служить до последнего удара сердца, полностью осознавая неблагодарность этого служения: мы любили жизнь больше, чем она отвечала нам взаимностью.

— Не верится, — сказал я, — что всему этому только двадцать лет.

— Я не могу заставить себя поверить, — откликнулась его мать, — что и тебе уже почти двадцать лет.

— Я — как Тримальхиар, — заметил я, — тоже рос не на пустом месте. У отца в мои годы уже была ты.

— И даже Солли.

Взгляд мой отметил траур, который мать, только сняв по мужу, вновь вынуждена была надеть в память моей сестры. Воспитанный женщинами, я понимал ее, как никто. Лучше, может быть, чем она сама себя понимала. Я знал, как она устала вечно терять любимых, и знал, что остался последним, сердцем чувствовал эту ее боль, и искренне не желал стать хотя бы и невольной причиной ее новых страданий. Я испытывал к матери болезненную нежность, видя, что лишь мое присутствие способно противостоять ее тягостным мыслям. Когда она после отлета Александра приняла под свою руку Тримальхиар, оказалось, что она сильная. Очень сильная, и, наверное, только мое существование не позволило этой силе выродиться в ожесточение. Я не представлял своей жизни без нее, и в основе моего менталитета лежало, может быть, ею же неосознанно и заложенное, желание не покидать ее никогда. Словом, я был типичным маминым сынком.

Всплыв, наконец, на поверхность этой грозившей поглотить меня пучины, я подумал, что было бы интересно подсчитать, сколько же ей на самом деле лет, но не рискнул связываться: на безупречном лице годы не оставляли следа, и, невзирая на все потери, ни одна седая струйка не пробилась в водопаде пламенно-рыжих кудрей. Одним словом, больше восемнадцати.

— Многому тебя там научили? — после паузы спросила мать. — Нужному?

Я помотал головой.

— Ох, многому. А нужному ли? Не знаю, право. Еще не все улеглось в голове. Во всяком случае, я страшно рад, что оттуда вырвался. Дома лучше.

Мы помолчали, пока горничная накрывала в гостиной столик для позднего завтрака. Мама прекрасно помнила как мои вкусы, так и аппетит: много кофе, много молока и сахара, и целая гора яблочных бисквитов.

— Ну, — поинтересовалась она, когда я с упоением принялся за дело, — а теперь — о главном. Там, в этом вашем Хайпуре, были барышни?

Я подавился бисквитом, и ей пришлось подождать, пока я прокашляюсь.

— Ты это считаешь главным?

Мать молча улыбалась, настаивая на исповеди, и я, обреченно вздохнув, отставил чашку в сторону.

— Ну, девушки там, разумеется, есть, хотя их присутствие и нарушает некоторые дедовские традиции. Раньше дам не очень-то допускали к Могуществу, и способным приходилось пробавляться кустарщиной, наполовину состоящей из обмана и суеверия, а наполовину — из вдохновения и таланта. Но теперь, согласись, придерживаться образовательного ценза было бы смешно, учитывая, кто занимает Белый трон. Стоит кому-то из консерваторов заикнуться насчет профанации идеи, как его немедленно обвинят в половом шовинизме, дискриминации и нарушении прав человека. С моей точки зрения вся эта мышиная возня не имеет ни малейшего смысла: леди Джейн уже не первый десяток лет успешно доказывает качество своих мозгов.

— Нет ли у тебя желания с кем-нибудь меня познакомить?

Она вполне оценила мои тщетные попытки укрыться за украшавшим стол букетом.

— Ну, — промямлил я, — видишь ли… Там, конечно, попадались симпатичные… Но, понимаешь… в общем, девушки, способные выдержать Хайпур, делают это не ради какого-то бедняги, чью жизнь хотели бы разделить, а ради стремления к знаниям. Они, собственно, совершенно не склонны к каким бы то ни было романтическим отношениям, и, честно говоря, после десятиминутной беседы с одной из таких амазонок, отползаешь измочаленный, с жутким комплексом неполноценности. А если серьезно, то Хайпур не оставляет на это ни времени, ни душевных сил. Поэтому ты вполне можешь мне верить, если я скажу, что к любой из них отношусь как к товарищу по несчастью.

Мать кивнула, принимая информацию к сведению.

— Ты будешь первая, — утешил я ее, — кто узнает, если я влипну в любовь. Но… извини, я от души надеюсь, что сию чашу мне приведется испить… попозже.

Она смотрела на меня с грустным пониманием, от которого мне всегда почему-то хотелось расплакаться. Кажется, она и сама не знает, чего бы ей хотелось больше: чтобы я всегда оставался маленьким, чтобы она имела право любить, баловать и защищать меня, или чтобы семья росла моими стараниями. Поскольку первое предполагает недеяние, а второе — кое-какую активность, мне, пожалуй, хочется еще немного побыть маменькиным сынком.

— Я в Хайпуре чувствовал себя ужасно неловко, — сказал я ей. — Понимаешь, все смотрят на меня через прицел моего наследства. Позади — Александр Клайгель, впереди — Белый трон. Леди Джейн прилюдно интересуется моим мнением, как будто я заведомо скажу умную вещь. А меня ничуть не тянет ни на подвиги, ни в дальнюю дорогу. И решать судьбы мира я, вроде бы, недостаточно компетентен. Я никому не желаю зла. Мне и Черные-то — не враги. Мне бы с удочкой посидеть на заре. И рисую я хорошо. Мне кажется, у меня менталитет — не героя. Там нужно какое-то чувство сильное: любовь, или ненависть… или страстное желание чего-то. И… понимаешь, у героев чувства юмора нет. Я все думаю, ма, а может, я — спутник героя?

Дни отдыха потянулись один за другим, схожие, как воробьи в стае. Я завтракал поздно, предпочитая либо нежиться в постели чуть ли не до десяти часов, либо, поднявшись до рассвета, просиживать с удочкой среди камышей и липнущих к темной воде омута клочьев седого тумана.

Леди Клайгель, мама, ждала меня за накрытым столом: я откровенно предпочитал пищу, приготовленную ее руками, а она рада была меня баловать.

Ее лицо осветилось, когда я вдвинулся в столовую как был, в высоких сапогах и брезентовой куртке, волоча за жабры голавля в добрых пять фунтов.

— Во! — сказал я. — Видала такого красавца? Добрую неделю его улещал, прежде чем этот дядюшка соизволил выбраться из-под своей коряги и отведать моего угощения.

— Положи рыбу, — велела мать, — сядь и отведай моего угощения.

Как ее тебе приготовить?

— Пожарить, — не замешкавшись ни на секунду ответствовал я с набитым ртом.

— Пожарить, — разъяснила Саския, — можно по-разному. Можно на решетке, можно в глине на углях…

Я взвыл, устрашенный подробностями.

— Ой, ну, мама! Вкусно поджарить. А это что еще?

Возле моего прибора лежал запечатанный конверт, склеенный из хорошей плотной бумаги, но помятый и запачканный, как то случается с корреспонденцией, прибывшей с оказией издалека.

— Адресовано тебе, — с напускным равнодушием сказала мать. — А как попало в Замок, право же, не знаю. Может быть, кто-то из товарищей по учебе?

Я недоуменно пожал плечами.

— Мы все с облегчением забыли друг о друге до той поры, пока нужда не заставит вспомнить.

Я отложил конверт в сторону, продолжив завтрак, и мама грустно улыбнулась, вполне, кажется, одобряя мои манеры. В таких вещах она была опытнее. Она явственно различала распространяемую этим непрезентабельным конвертом специфическую эманацию. Снова и снова бесконечная история шла по своему кругу: ей вновь приходилось провожать. Грубо говоря, от конверта остро пахло Приключением.

На протяжении всего завтрака она стойко держала хорошую мину, а потом, когда я ушел к себе, прихватив конверт и вместо него оставив рыбу, то, подозреваю, несколько минут сидела неподвижно, спрятав лицо в ладонях. Вдова Могущественного и мать Могущественного. Леди Джейн, как обычно, права: статус к чему-то обязывает. Мама решительно встала и отправилась собирать мои вещички.

Я поднялся в свою комнату, стянул сапоги и уселся на кровать, упущенный утренний сон намеревался взять у меня реванш. Но любопытство, эта врожденная особенность Клайгелей, взяло верх, и я распечатал конверт.

Бумага, бывшая внутри, несла на себе еще более удручающий отпечаток торопливости и небрежного обращения. Она местами пожелтела от жара, местами попросту рассыпалась в прах — так была обуглена. Однако одного взгляда на подпись хватило, чтобы если не оправдать, то, по крайней мере, объяснить все эти отклонения.

В сущности, это можно было рассматривать как официальное послание одного наследника другому. Автор письма прекрасно знал о статусе Артура Клайгеля и мог рассчитывать, что и мне известно имя Звенигора, единственного сына короля саламандр Златовера.

Продравшись сквозь хитросплетение официального приветствия, доставившее, надо полагать, автору мук не меньше, чем адресату, я углубился в письмо.

Видно, стряслось нечто значительное, раз кронпринц саламандр, этого чрезвычайно замкнутого народа, решился писать практически незнакомому человеку, на адрес титула, а не конкретно Артура Клайгеля. Или же затевается какая-то игра?

Я отложил письмо и задумался. Меня учили за одним фактом видеть множество возможных направлений сюжета. Могло быть так, могло — иначе, и этих «иначе» порой набиралось до двух десятков, они имели устойчивую тенденцию к размножению, и всех их практически невозможно было бы удержать в голове. Сейчас я старательно вспоминал, что слышал о саламандрах вообще и о Звенигоре в частности.

Как уже упоминалось, саламандры вели отменно замкнутый образ жизни, на протяжении многих веков успешно противясь ассимиляции среди других, гораздо более многочисленных народов, никогда не вставали на сторону одного из тронов и проявляли явное высокомерие, когда политические нужды сталкивали их с людьми или иными тварями Волшебной Страны. Они считали себя детьми огня, как гномы, к примеру — детьми камня. Насколько я был в курсе, не существовало ни одной сколько-нибудь достоверной книги, описывающей внешность, быт, общественное сознание и культурные обычаи саламандр, и никто мне про них ничего не рассказывал. Самым ценным из всего, что мне удалось выцедить из своей памяти, была хайпурская студенческая сплетня: король Златовер якобы обратился к леди Джейн с просьбой — а интересно, как выражалась просьба, если Златовер и впрямь настолько заносчив, как о нем говорят? — принять на пансион его наследника Звенигора и обучить его наукам. Леди Джейн, разумеется, обеими руками ухватилась за открывающуюся возможность склонить к Белому трону если уж не самого старого короля, то хотя бы его наследника, обладающего, по молодости, более пластичной психикой. Сам я никогда не видел юного саламандра и был, насколько это позволительно при моем врожденном даре, материалистом, то есть: не принимал на веру то, чему не находил достойного подтверждения. И вот, оказывается, мы с наследником Златовера — и впрямь однокашники. Кстати, а как выглядят саламандры? Те хайпурские слухи плодились, главным образом, благодаря таинственности, окружавшей пребывание принца в Университете. Он жил, вроде бы, в отдельном кампусе, и каждый его шаг строго контролировался приставленной Златовером свитой. У него были свои преподаватели и своя, отличная от общей, программа: леди Джейн шла навстречу всем пожеланиям старого саламандра. Я поразмыслил, была ли для этого уединения иная причина, кроме тупого саламандрового высокомерия, крылось ли за ним нечто целесообразное.

Письмо, которое я держал в руках, ни сном ни духом не заикалось о каком бы то ни было видовом шовинизме, напротив, его язык и осведомленность свидетельствовали о живом, доброжелательном интересе к окружающему миру.

Обращаясь ко мне наполовину как к официальному лицу, наполовину как к однокашнику, кронпринц приглашал меня посетить места обитания саламандр, что для всякого сколько-нибудь любопытного существа явилось бы даром судьбы, а для любого из Клайгелей — прямо-таки непреодолимым искушением. И что-то тут все-таки было не так. Вряд ли, имей Звенигор на эту эскападу разрешение от своего отца и сюзерена, письмо имело бы такой истерзанный вид, да и вручено оно было бы официально, с подобающими поклонами и словесами. С чего бы саламандру проявлять такую любезность по отношению к существу иной породы? Это при их-то исконной обособленности! Похоже на заигрывание с троном. Но почему, если им надо что-то от Светлых, не обратиться прямо к леди Джейн? Потому, что необходим равный статус автора и адресата? Почему бумага имеет такой вид, будто ее только-только выхватили из печи? Должно быть, кронпринцу понадобилась серьезная помощь, на уровне вмешательства посторонней силы, и понадобилась она неофициально.

Я оборвал свои домыслы. Помимо растраты фантазии, в них не было ничего путного. Все равно я не узнаю ничего достоверного из письма, написанного с учетом возможного перехвата. Поехать? Я вспомнил мать. Я знал, она этого боялась. Отказать? А на каком основании? На том, что превыше всех радостей, земных и небесных, ценю ее покой… и ее кухню? Ну и кем бы я был, прими я такое решение? Какое, во имя всех духов земли и неба, я имею право отказывать ровеснику, такому же кронпринцу, как и я сам, даже не в помощи, которой тот еще не попросил, а во внимании и любезности? Извини, дорогой, я предпочитаю рыбную ловлю? А отец протягивал руку даже Черным принцам. Потому что кроме ее любви, супружеской или материнской, есть еще такая вещь, как твоя собственная сказка, и стократ достоин брезгливого сожаления тот, кто пренебрежет ее зовом.

— С места бы не сдвинулся, — пробормотал я, — если бы меня свистнул твой нелюбезный папочка! Только ради тебя. И до смерти охота узнать, как все-таки выглядят саламандры.

Глава 2. Триумфальное возвращение Удылгуба

Ветер мел зеркальные полы, пронзительный и холодный, он очищал середину просторной залы, и, как всякий слуга в отсутствие хозяев, норовил схалтурить, сгоняя снег в укромные уголки. Но зала была пустой, а потому все его уловки немедленно бросались в глаза.

Салазани вошла в залу через ледяную арку, обращенную к югу, и окинула циклопическую прихожую своего дома равнодушным, почти невидящим взглядом. Все его чудеса были ей до скуки привычны, а потому я погожу описывать дворец Снежной Королевы, пока не появится возможность представить все это увиденным свежим глазом.

Она выскользнула из шубы, позволив той упасть на пол, стряхнула шапку. Слуга, в чьи обязанности входило быть невидимым, подхватил невесомые драгоценные меха, и они исчезли до той поры, когда вновь понадобятся хозяйке. Беглым взглядом Салазани окинула свое отражение в зеркальной стене и нахмурила густые черные брови. Не потому, что не была удовлетворена своей внешностью, а потому, что у нее было дурное настроение. Королева находилась в продолжительной депрессии.

Лютые ветры врывались в арки входов, свиваясь в смерчи, но это были не те явления, что могли бы обеспокоить бессмертного духа, избравшего своей стихией холод.

Как и все бессмертные духи, предпочитающие размещаться в женском теле, Салазани подобрала себе поистине впечатляющую оболочку. Она была невысока ростом и по-мальчишески худощава, кожу, нежную, как у младенца, слегка позолотил загар, темные, почти черные волосы, расчесанные на косой пробор, очень тяжелые и совершенно прямые, стекали по ее спине и ниже, до бедер, и скрывали почти половину лица, заставляя хозяйку смотреть на мир одним карим глазом, странно влекущим и теплым. Овал ее лица был безукоризнен, нос — мал, и придавал лицу выражение юности и чистоты, уравновешивавшееся большим полногубым ртом, из тех, что называют чувственными. Несмотря на стройность и очевидный малый вес, Снежная Королева не казалась ни худенькой, ни, тем более, незначительной. Испокон веков правя обширными угодьями, Салазани славилась королевским достоинством и стальной волей, обнаруживая которую в столь обольстительной и нежной оболочке, те, кто имел с ней дело, бывали поражены до глубины души. Она не пренебрегала ни косметикой, ни модой, ни любовными связями, будучи по характеру отражением во льду Королевы эльфов, этого общепризнанного летнего духа. Тысячу лет Салазани считала себя несправедливо ущемленной в правах, и когда последний из Черных принцев, Рэй, ненароком освободил из плена ее силу и ее магию, воспрянула духом и оживленно властвовала на всей территории Волшебной Страны на протяжении всего положенного ей времени, забираясь за климатические границы вплоть до самых субтропиков. Внешность ангела скрывала дьявольское честолюбие. Сказать по правде, выпихивание ее в летние, ограниченные пределы доставляло много труда и хлопот как летним духам, так и следящему за порядком Светлому Совету. Она была амбициозна до непрактичности и чувствительна к привилегиям. Лесть не имела над нею силы, но тот, кто решился бы пренебречь лестью, мог привести ее в бешенство. А в бешенстве Салазани не знала ни милосердия, ни пощады, как снежный буран. Когда же все было ей по вкусу, она вполне справлялась с ролью приветливой хозяйки и нежной возлюбленной… до тех пор, пока привычка и скука не заставляли ее искать новизны. Давала и отнимала с одинаковой легкостью, но последнее делала, пожалуй, с большим, отчасти садистским наслаждением. Возможно, и давала лишь для того, чтобы впоследствии отнять. Эти ее причуды были достаточно известны, однако всякий раз несчастный ослепленный глупец верил, что его достоинства покорили, наконец, несокрушимую Салазани… и в свой срок летел в общую для всех них мусорную корзину. Красота ее могла растопить полюс. Любимым ее цветом был бордовый, и ей нравилось, когда ее сравнивали с отравленным цветком.

Сейчас, однако, Королева находилась в состоянии тяжелой депрессии: наступившее на всей территории Волшебной Страны лето вновь вытеснило ее на исконные рубежи, и она, запертая на полгода среди всего знакомого и обрыдшего, маялась бездельем и скукой. Ей надоели старые лица старых любовников, мертвенный покой покрытых торосами ледяных равнин и голубое небо, день и ночь видимое сквозь прозрачный купол дворца. Она могла, разумеется, отправиться в летний мир, развеяться и завязать новые знакомства, но была слишком высокомерна для того, чтобы появляться там, где не была полновластна. Ей не подходила компания равных. Ее никогда не прельщали пасторальные радости на зеленой траве, дню она предпочитала ночь, солнцу — звезды, северное сияние и огни святого Эльма, теплу — холод, прогретым лугам — равнины, искрящиеся бриллиантовой пудрой свежевыпавшего снега, природному — художественное и, разумеется, исключительное. Она гордилась отсутствием предрассудков.

Йостур-возница, по прихоти Королевы имевший право быть видимым, подошел сзади и возник в зеркале рядом с отражением самой Салазани.

— Чем прикажешь позабавить тебя сегодня? — вполголоса, тоном близкого человека спросил он.

Салазани молчала, глядя в зеркало, обрамленное изморозной рамой, где они отражались вдвоем, словно на семейном портрете. По мере того, как проходили секунды, ее глаза становились все угрюмее, потом губы раздвинулись в усмешке, сделавшей ее лицо похожим на маску коварства. Это была одна из самых нехороших ее усмешек.

— Йостур, помнишь обледеневшего гоблина, того здоровяка, что мы обнаружили в Хайпуре?

Карлик наклонил голову.

— Сунь его в разморозку, приведи в порядок, а после пошли ко мне.

Йостур вздрогнул, словно его ударили кнутом по лицу.

— Зачем тебе гоблин, Салазани? — хрипло спросил он, надеясь на уверения, что ему не грозит потеря, более страшная, чем потеря жизни и личности. Иногда, когда это ее забавляло, она так и делала.

— А зачем мне ты? — мурлыкнула она.

На бледность Йостура лег голубоватый оттенок. «Интересно, — мимолетно подумала она, — а гоблин в подобной ситуации побагровеет?»

— Поручи заниматься громилой кому-нибудь другому, — твердо, как ему казалось, заявил возница.

— Я поручаю это ТЕБЕ, — в ее нежном альте твердости было куда больше, словно наковальня таилась под бархатным покрывалом. — И если на нем будут физические повреждения… или разморозка пройдет не так, как надо… ты сам займешь его место… хм… в галерее моих скульптур.

Йостур поклонился. Салазани поглядела на него с интересом: она видела, что угроза не произвела на него действия. Скорее, он смирялся, сохраняя достоинство и Королева взяла это на заметку.

Удылгуб шагал по коридорам дворца, причудливым, как внутренность витой морской раковины. Стены коридоров были полупрозрачны, выплавлены в толще льда, и иногда краем глаза он замечал по ту сторону движение легких теней, но, сказать по правде, не был уверен в том, что они ему не мерещатся. Его шатало, и он все еще испытывал слабые позывы к тошноте — последствия быстрой разморозки. Он провалялся в анабиозе несколько лет, и, разумеется, до пробуждения даже не предполагал, что был мертв. Ну, или почти мертв. Кровь еще слишком медленно циркулировала в жилах, плохо согревая тело, и все его реакции были заторможены. Впрочем, он сообразил, что ссылаясь на это, может выиграть некоторое время для оценки обстановки.

Впереди маячила спина карлика, указывавшего ему дорогу. Тот шагал, как ему чудилось, размашисто и нервно, но длинноногий Удылгуб был на этот счет иного мнения, а потому у него нашлось время обратить внимание на себя.

Ему дали здесь другую одежду: алую тунику до колен, отделанную золотой каймой, в тон каймы — сандалии, а поверх всего — вишневый плащ. Сочетание цветов ему понравилось, правда, он не возражал бы, если бы в его туалете было что-нибудь черное: сочетание красного и черного считается традиционным для этой породы. Впрочем, гоблин был более или менее равнодушен к своему внешнему облику, он никогда не претендовал на привлекательность, разве что в своем кругу. Ну а с этими Могущественными он уже совсем позабыл о своем круге и своих корнях.

У него было несколько минут, чтобы разглядеть себя в зеркале, прежде чем Йостур потащил его к своей госпоже. Кто-то позаботился расчесать его рыжие курчавые волосы, и щетина на лице была такой, словно он не брился два-три дня, а не провалялся забытым в морозилке несколько лет. Алая лента прикрывала шрам на месте потерянного в одной из схваток предыдущей сказки глаза. Покрытые короткой редкой шерстью руки и ноги Удылгуба были обнажены, и дюжина серебряных браслетов, охватывавших их и подчеркивающих его чудовищную мускулатуру, осталась на месте, чем немало обнадежила хозяина: Удылгуб придавал им мистическое значение. Изысканным хозяевам все эти чеканные побрякушки показались, должно быть, уместным дополнением к колоритной внешности… пленника?.. гостя?.. игрушки? Удылгуб не мог пока определить, кем считать себя здесь. Черный принц, которому он служил до сих пор, использовал его, но он, по крайней мере, всегда говорил, куда идти и что там делать. Разморозивший его карлик не сказал ни слова, и Удылгуб заподозрил, что этот тип вовсе лишен языка. Впрочем, его это не касалось. Или касалось? Ни одно данное не следует упускать из виду, если пытаешься на основе их совокупности ориентироваться в ситуации в следующий момент. Удылгуб понимал это и без знакомства с теорией Максвелла, хотя с другой стороны он был убежденным фаталистом.

Карлик распахнул перед ним створки высокой двери, покрытые позолоченной лепниной, и Удылгуб вступил в просторную пустую залу.

Пол под его ногами был выложен молочно-белой плиткой со слабым эффектом отражения и устлан пурпурной ковровой дорожкой. Стены были такими же, а потолок представлял собою сложную паутинчатую структуру, в ячейки которой были вмонтированы зеркала. Удылгуб увидел в них свое перевернутое отражение и сообразил, что так зала кажется в два раза выше. Впрочем, даже ее истинные размеры были весьма впечатляющи, а гуляющий здесь сквозняк и его дубленую кожу заставил покрыться крупными мурашками.

Окно по правую руку от него было распахнуто, и Удылгуб, бросивший туда взгляд, увидел тянущуюся вдоль наружной стены балюстраду, а под ней и за ней до самого горизонта — чуть вздымающиеся под ветром и распластывающиеся под собственной тяжестью черные горы воды, все в пене и ледяном крошеве.

Впрочем, зала не была пуста. На звук их шагов, многократно усиленный акустикой этого странного помещения, развернулось массивное кресло-трон, ранее стоявшее к ним облицованной плиткой спинкой, слившейся с отделкой стен, а потому не замеченное Удылгубом раньше. И зала для Удылгуба вдруг перестала быть пустой.

Лицевая сторона трона была отделана бордовым бархатом, и, разумеется, этот символ власти оказался занят. Там сидела, судя по внешнему виду, молодая женщина из породы людей. Удылгуб внутренне поежился, у него заболела правая рука при воспоминании о том, как он однажды нажегся на Черном принце, юноше из породы людей, предложившем решить вопрос о власти с помощью армрестлинга. С тех пор он стал осторожнее. У этой бабенки, должно быть, большая власть, если все эти хоромы — ее. А власть держится на силе. И чем ближе подходил он к трону Салазани, тем явственнее чувствовал, как нарастает в нем ощущение опасности, на какое он теперь, оказывается, был мастер, и какая здесь концентрация власти. Настал момент, когда ему расхотелось идти дальше, и он остановился, но ее ленивое: «Иди!» лишило его возможности сопротивляться. И то сказать, если в ее силах было воскресить его, не значит ли это, что она шутя сделает с ним и кое-что похуже.

Будучи сидя чуть выше стоящего Удылгуба, Снежная Королева внимательно рассматривала свою новую игрушку. Она уже позабыла времена, когда ее радовали красивые лица, теперь она коллекционировала хари. Ей нравилось шокировать свое окружение. Более того, она, право же, не знала, на что она была бы неспособна, чтобы привлечь внимание. Гоблин… это то, что нужно. Его «харя» была объемной и тяжелой, нос — плоским, с широко раскрытыми ноздрями, из которых в художественном беспорядке торчали жесткие рыжие волоски. При взгляде на его рот Салазани с усмешкой подумала, что этот будет скорее кусаться, чем целовать. Прораставшая щетина напоминала по толщине и цвету медную проволоку, единственный глаз тонул в тяжелом веке, окаймленном соответствующего цвета ресницами, а сам он был светло-серым, с белком, обильно пронизанным кровавыми прожилками. Лоб для него природа не предусмотрела. Словом, ничего особенно отталкивающего. Йостур напоминал ей ласку или хорька. Интересно, каково-то это будет с таким вот вставшим на задние лапы медведем?

Сперва он показался ей дурень — дурнем. Ну, то есть, он, разумеется, еще не очухался после разморозки и ошеломлен роскошью. Спустя несколько секунд она уже сомневалась в своей первоначальной оценке. Он смотрел на нее не мигая и словно окаменев. Ждал ее первого хода. Но до чего же огромный! Салазани улыбнулась, предвкушая игру. Новая игрушка обещала быть занятной… и опасной. Щекотка для нервов.

— Подойди ближе, — велела она.

Ближе было некуда, и Удылгуб поднялся на три ступени вверх, споткнувшись на последней о подушку, специально, как он догадался, брошенную здесь для него.

— Теперь ты можешь встать на колени, — последовал приказ, и гоблин с тоскою подчинился правилам здешней игры, подумав про себя только, что женщины, бессмертные или нет, так любят созерцать мужчин именно с этой позиции.

Складки тяжелого бордового шелка почти касались его лица, источая густой аромат, в котором разум его забарахтался и, медленно помрачаясь, пошел ко дну. Какое-то наркотическое воздействие… или колдовство! Край ткани шевельнулся, и из-под него показалась босая ступня теплого абрикосового цвета с ногтями, окрашенными в цвет засохшей крови. Прикованный к этой неожиданной находке, взгляд Удылгуба остался опущенным долу, когда над самым его ухом Салазани произнесла:

— У тебя были человеческие женщины?

Гоблин поднял голову, налившуюся свинцовой тяжестью, и взглянул на уста, которые, казалось, должны источать мед. Ему внезапно захотелось услышать, как она стонет. Во имя всех чертей ада, она так близко!

Между тем, она приподняла ногу и поставила ее на удобно подставленное плечо, и соображения Удылгуба тут же потонули в северном море. Этот сводящий с ума аромат исходил не от тканей, а от самой кожи. Этот цвет… На льдине она, что ли, загорает нагишом?

У гоблина не было ни морали, ни чувства юмора: с его точки зрения всякий, кто хоть чуточку могущественнее него, мог разлагаться по собственному выбору. Созданная без внутренних тормозов, эта порода абсолютно не способна сопротивляться собственным животным желаниям. У них никогда не было запрета на межвидовые сношения. Его распалили бы и куда меньшие авансы… Было одно «но». Эта женщина источала опасность. Опасность пропитывала в этих покоях все, но исходила она от этой вот самки, чьи прохладные шелковые бедра касались его шеи. Если он напоминал Салазани поднявшегося на дыбы медведя, то она ему — ядовитую змею, ползущую по его руке. Он никогда не смог бы противостоять одному лишь вожделению: если бы он не смог овладеть этой женщиной, воспламенившей его воображение, он избил бы ее, изрезал, изувечил, перегрыз бы ей горло. Во всяком случае, попытался бы. Но сила страха была не меньше. Она не провоцировала бы так уверенно чудовище, каким он, без сомнения, должен был ей казаться, если бы не была уверена в своей полной безнаказанности. В том, что держит его в руках и контролирует в любую секунду. Разум его метался в гулком черепе, как мышь, от страсти к опаске, а она нетерпеливо смотрела на него сверху вниз. От его правильного поведения зависела его жизнь. Его вторая жизнь, где не учитывались никакие прошлые победы, потери и заслуги. Если бы он мог, он бы сбежал. Ему наплевать было на позор, но он был уверен, что живым она его не выпустит.

И потому от ответил наигранно равнодушно, не подозревая, что именно этот ответ вполне гарантирует ему успех:

— Дрянной материал. Непрочный. Много шума и возни.

Она рассмеялась и, словно только что вспомнив о Йостуре, знаком приказала ему удалиться. Тот помедлил, потом повернулся к трону спиной, сгорбился и поплелся к выходу. А у самых дверей он обернулся, чтобы еще раз бросить больной от унижения взгляд на свою госпожу, с упоением разыгрывающую очередной вариант «Красавицы и чудовища».

Глава 3. Костер короля

Я остановил коня и огляделся. Потом достал из-за пазухи листок бумаги и на всякий случай еще раз сверился по нему. Место, кажется, было то самое. Я ощущал присутствующую здесь опасность, но это чувство не было острым. Скорее, оно было абсолютно естественным.

Я находился в горном районе, проходящем стадию вулканической активности. Честно говоря, даже если бы я вздумал искать на свою голову приключений, я вряд ли бы сюда сунулся. Странным должен быть народ, избравший подобное место своей постоянной резиденцией. Пока я пробирался по неверной тропе, уворачиваясь от каменных осыпей и гейзеров, бьющих с совершенно невычисляемой закономерностью из самых неприметных щелей, напуганная лошадь вздрагивала и косила в мою сторону укоризненным глазом. Земля здесь была неспокойна, я чувствовал гул и толчки под ногами, когда спешивался, чтобы самому нащупывать дорогу, всякий раз поминая Звенигора недобрым, хотя и не особенно злым словом. Пепел, извергаемый далеким вулканом, смешивался с облаками и тонкой пылью висел в воздухе. Им приходилось дышать. Со временем пыль оседала, и видимые наверху, уже успокоившиеся вершины, закованные в вечные льды, были припорошены ею. А кругом, куда ни глянь, причудливыми пузырями наплывала застывшая лава и грозно щетинились шлаковые гребни. В лужах булькала горячая жидкая грязь. Несмотря на высоту, здесь было жарковато. И — ни души! Честное слово, все это напоминало западню. Хоть бы гадюка какая проползла! Судя по обстановке, здесь только драконам и жить.

Я немного перевел дух, когда, свернув за угол, увидел вход в пещеру, слишком узкий, чтобы оказаться парадными вратами в логово дракона. Пещера была именно там, где ей следовало находиться, исходя из плана, набросанного торопливой рукой. Тут моя мысль вновь вильнула в сторону, увлекшись вопросом о наличии у саламандр рук. Пещера была помечена на карте крестом. Здесь надлежало ждать.

Я привязал Касторку у входа, испытывая перед ней чувство вины, и протиснулся внутрь, на всякий случай нащупывая на поясе рукоять меча. Хотя вряд ли бы в экстремальных обстоятельствах я стал полагаться именно на него. Очутившись в пещере, я прижался спиной к стене, чтобы позволить пасмурному дню максимально осветить внутреннее пространство.

Пещера как пещера. Не похоже на личные апартаменты принца. Впрочем, учитывая секретность, с какой Звенигор обставлял мой визит, трудно было ожидать многолюдных торжеств, фанфар и развернутых знамен. Впрочем… вот этот большой плоский камень как будто нарочно придвинут, чтобы на него сесть. Что я и сделал, продолжая осматриваться по сторонам.

У ног булькала крошечная лужица лавы, и ее присутствие не прибавляло мне спокойствия. Не хватало еще, чтобы, пока я здесь, случилось что-то неприятное… например, землетрясение. Впрочем, пол пещеры был чистым, без следа осыпавшихся со свода обломков, а сам свод и стены — гладкие, черные, сухие. Базальт. Первооснова. Потом Люитен много чего еще добавил, но сперва он делал этот мир из базальта. Добро и даже Зло появились позже.

Сама пещера, сужаясь за этим своеобразным холлом, превращалась в тоннель, тонущий в темноте и уходящий в самые недра горы. Оттуда тянуло жаром. Что было вполне естественно, учитывая вулканическую природу всех здешних наворотов.

Когда я осмотрел все, что здесь было, я соскучился, нашел на полу камешек, повертел его в руках и бросил в лавовую лужицу, главным образом, чтобы нарушить ритм ее однообразного чавканья. Вообще-то, в незнакомых местах, в ситуациях, чреватых потенциальной опасностью, делать подобные вещи категорически не рекомендуется. Вопросы техники безопасности были, однако, из тех тем, при возникновении которых во мне, Артуре Клайгеле, всплывала въедливая строптивость: я искренне считал, что эти правила писаны для «прочих», не одаренных врожденным Могуществом. Впрочем, я в жизни не попадал в серьезные переделки, а потому мог заблуждаться на этот счет.

Мои убеждения были слегка поколеблены, когда потревоженная лава выплеснулась из лужицы на базальтовый пол и неторопливо стекла обратно, задержавшись на пути в канавках, вырезанных в камне и невидимых в густом полусумраке. Наполненные светящейся малиновой жидкостью, все вместе, канавки сложились во вполне уместное в данной ситуации «Подожди». Поразмыслив, я решил, что хотя мое действие и нарушало ТБ, все же было вполне психологически обоснованным, и, более того, Звенигор, очевидно, на него рассчитывал. Должен же я как-то дать знать о своем прибытии.

Я стал ждать. Лавовая надпись у моих ног, остывая, тускнела, и через несколько минут горельефные буквы, сравнявшись с полом, попросту перестали существовать. Хм… Эффект, сравнимый со смыванием приливной волной следов, оставленных на песчаном пляже. Одноразовое предупреждение. Если поразмыслить, поистине гениально. Хотя, может быть, для того, кто привык работать с лавой — вполне тривиальная мысль.

И все-таки начало Приключения было совершенно нетипично. На протяжении всего достаточно долгого пути сюда я не страдал ни от голода, ни от непогоды. Никто не пытался убить меня или ограбить, и даже никто хотя бы ради приличия не удосужился порычать на меня из кустов. О том, что происходило со мной на протяжении двух месяцев, не нашлось бы сказать и двух слов. Похоже было на то, что сам по себе, даже будучи наследником Белого трона, я решительно никого не интересовал. Приключение не начиналось. Оно ждало своего героя, голову, на которую и посыплются неприятности. Я размышлял: огорчаться ли, лелея уязвленное честолюбие, или же радоваться, что это не моя голова. Поэтому я проморгал какой-то важный момент и вернулся к действительности, только услышав суховатое, сдержанное и негромкое:

— Здравствуйте, Клайгель.

За все время долгого пути я не раз пытался в своей фантазии воссоздать возможный облик саламандра. Множество химер населили мое воображение, но ничего подобного тому, кто стоял передо мной, я не выдумывал. Мне просто не пришло в голову, что Звенигор может оказаться обыкновенным молодым человеком вроде меня самого. Было темновато, чтобы рассмотреть его в подробностях, однако я со всей определеностью взялся бы утверждать, что руки у саламандра на месте. Как, вероятно, и все прочее. Одет Звенигор был в светлую сорочку из асбестового волокна, темные брюки того же материала и сапоги, на вид такие тяжелые, что сам я ни за что не надел бы их по здешней жаре. Ни камзола, ни куртки не было: видно, сорвался, как был.

— Принц Звенигор? — для уверенности переспросил я. Кто знает, может, за мной слугу послали? Но юноша напротив согласно наклонил голову.

— Мои имя и титул, — сказал он. — Я тоже не ошибся?

Я кивнул.

— Благодарен вам за отзывчивость.

— Скорее, за любопытство, — усмехнулся я. — Честно говоря, я боялся, что это чей-то розыгрыш. М-м… принц, вы хорошо видите в темноте?

— Довольно неплохо, — растерялся Звенигор. — Простите… Я забылся.

С этими словами он наклонился к лужице лавы и, как мне показалось, что-то ей сказал. Я невольно отшатнулся к самой стене, когда над лавой до самого потолка взметнулось ярко-синее пламя, при свете которого в пещере не осталось ни одного тайного закоулка. Звенигор сел на камень напротив меня и, улыбаясь слабой напряженной улыбкой, скорее знаком вежливости, чем хорошего настроения, позволил мне удовлетворить первый приступ любопытства.

У него было привлекательное открытое лицо, из тех, что безотчетно вызывают доверие. Густые светлые волосы, почти прямые, остриженные в кружок, в свете огня отливали рыжим, в очертаниях подбородка и скул чувствовались характер и воля. Глаза голубые, яркие, похожие по цвету на горящий метан. А кожа — такую я и у людей-то редко встречал. Она даже на взгляд казалась горячей: тонкопористая, туго натянутая, гладкости любая девушка позавидует, основательно и ровно тонированная в золотистый цвет загара. Ростом саламандр был не выше меня самого, а это совсем немного, но крепкий, как молодой дубок, литой, почти скульптурный. За чистоту породы и экстерьер я немедля выставил ему десять баллов.

— Это обычная внешность, — осторожно поинтересовался я, — или дань уважения?

Наконец-то в ярких глазах напротив промелькнула озорная улыбка.

— А ты чего ожидал? — с видимым удовольствием избавляясь от церемонного «вы» отбил он мне мой же вопрос.

Я неопределенно пожал плечами.

— Сами виноваты. Поразвели секретность. Ожидал чего-то… ну, скажем так, более ящеричного. И пляшущего в огне.

— Интересно, как бы мы с тобой общались, если бы я плясал в огне? И насколько я был бы невоспитан, вздумай приветствовать своего гостя подобным образом?

— Ты всегда отвечаешь вопросом на вопрос?

— Ты ни о чем существенном не спрашиваешь. А ушами шевелить я не умею.

Ну, ладно. Пускай хранит свои тайны. Похоже, они государственные.

— Тогда спрошу о существенном. Какого лешего я тащился за тридевять земель, и во что ты влип? Почему ты считаешь, что я могу тебе помочь? Я ведь пока еще никто. Ну и для кучи: как здоровье Его многоуважаемого Величества, твоего августейшего отца, короля Златовера?

— Плохи дела у Златовера, — сказал саламандр. — И не помощи я прошу. Совета. Объективной заинтересованности. Я решился обратиться к тебе, потому что…

— Потому, что я похож на тебя? Тоже наследник?

Звенигор кивнул, как мне показалось, застенчиво и с благодарностью. Если судить по их историческим традициям, он должен чувствовать себя чудовищно неловко, привлекая к домашним проблемам внимание посторонних.

— Мы с тобой одних лет и примерно в одном статусе. Ну, у тебя, разумеется, крупнее масштаб. Я подумал, что если тебе нечего делать, ты можешь заинтересоваться… скажем так, своей потенциальной проблемой. Или ты жаждешь поскорее вступить в свои права?

— Дай бог долгой жизни леди Джейн! — в шутливом ужасе воскликнул я. — Мне, конечно, нравится быть значительным лицом, но что касается ответственности… лучше бы попозже.

— К леди Джейн я мог бы обратиться только официально, а это как раз то, чего я делать не хочу. Кроме принцессы ты единственный, кто уже имел дело с нашей бедой.

Совета? Я был разочарован. Роль спутника по значимости почти равна роли самого героя, слава и подвиги — пополам. Герою, правда, достается героиня, ну да этого добра не жалко. А кто и когда помнит советчика?

— Если ты считаешь, — сказал Звенигор, неверно истолковав выражение моего лица, — что я обязан был удовлетворить твое любопытство относительно физических особенностей моего народа, я готов принести тебе свои извинения. Я имею основания считать, что мне чертовски дорого время.

Извинения! Для сына Златовера это поистине нелегкая задача. Кроме того, я заподозрил, что моя первая реакция была непростительно бестактной. У Звенигора больше оснований требовать извинений, чем приносить их.

— Если оно дорого, — заметил я, — не будем его терять. Что там со Златовером?

Звенигор поднялся.

— Мне проще показать, чем объяснять, — буднично сказал он. —

Пойдешь? Только, — добавил он после паузы, — там для тебя жарковато. У тебя есть защитные резервы?

— Найдутся, — пообещал я ему. — Но, честно говоря, лаву я не потяну.

Звенигор мимолетно усмехнулся.

— Я тоже. Так, лесной пожарчик средней руки.

Саламандр пропустил меня вперед, в щель прохода, откуда шел горячий сухой воздух. Благодарный за предупреждение, я, вспоминая основы защитной магии, окружил себя воздушным пузырем, смягчавшим накатывающие волны жара. Чувствовал я себя при этом примерно как в сауне. Уже через несколько минут пути пот стал заливать глаза. Дышалось с трудом. Я обернулся. Следовавший за мной саламандр был безмятежен, словно шел аллеей парка. Ну да, это же для него дом родной. «Вот погоди, — мстительно подумал я, — придет время, выволоку я тебя на свежий воздух!»

— Далеко еще?

— Шагов триста, — во мраке было непонятно, насмешливая у него улыбка, или извиняющаяся. — Потом длинная лестница вниз.

Вниз. Это хорошо. Однако на обратном пути это будет вверх.

Лестница и впрямь оказалась длинной. Очень длинной, на несколько сот ступеней. Теперь понятно, откуда у саламандра такие накачанные мышцы. И шмотки из асбеста тоже весьма уместны. Вне его защитного пузыря жар достигал, должно быть, температуры обжиговой печи, пущенной на полную мощность.

Когда лестница осталась позади, нас встретили двое часовых, стоявших у ее нижней ступени, скрестив протазаны. Они салютнули принцу и расступились перед ним. Оба были с ног до головы закованы в броню, двуногие, прямоходящие, и ничем не выдавали отличия от людей. Ничем, кроме необычайной жаропрочности: на их латах котлеты можно было жарить.

Впрочем, я тут же забыл про часовых. Зал, куда мы со Звенигором спустились, был освобожден для колоссального костра. Посреди базальтового пола в квадратном углублении громоздился бурт каменного угля, пылающий вовсю. Плавильня, достойная Гефеста. Только не металл здесь плавили саламандры.

На самом верху, объятое языками пламени, лежало тело немолодого мужчины, по виду — человека. При нем были регалии, подтверждающие его сан, но ни корона, ни скипетр, ни большой королевский меч не были бы мне нужны для идентификации короля Златовера: хватило бы одного фамильного сходства. Лицо лежавшего в огне было лицом Звенигора, с теми отличиями, какие могут наложить сорок лет разницы, высшее хайпурское образование сына и непростой характер доморощенного тирана-отца. У Златовера были более тяжелые брови и подбородок, и все черты лица казались крупнее. Густые рыжие кудри короля саламандр, пробитые обильной сединой, тщательно расчесанные, лежали на его плечах, мешаясь с пышной бородой и языками пламени. Весь жар этого чудовищного горна не оказывал ни малейшего воздействия на его плоть, и я подивился очевидной бессмыслице происходящего.

— Вы всегда испытываете такие трудности с кремацией?

Звенигор бросил на меня недоуменный взгляд.

— Златовер не мертв, — тихо, но внушительно произнес он.

— Тогда я ничего не понимаю! — вполголоса, из уважения к торжественной атмосфере взорвался я. — Какого черта он обряжен, как покойник?

Звенигор сдвинул брови.

— Кое-кому очень выгодно считать его покойником, тем паче, что и живым-то его назвать трудно. Есть слово для пограничного состояния?

— Кома, — прошептал я. — Это еще не смерть физически, но политически… Похоже, ты скоро наденешь эту корону?

— Я делаю, что могу, Артур, чтобы оттянуть этот момент. Видишь? — он кивнул на костер.

— Вижу, но, разрази меня гром, ничего не понимаю.

— При температуре такого уровня, — терпеливо объяснил Звенигор, — саламандр меняет облик. Мы становимся чем-то, как ты изволил выразиться, более ящеричным. Может, когда-нибудь и увидишь. Отец остается в облике человека — этого жара ему недостаточно. Но его плоть и не обугливается, значит, он еще жив. Медики говорят — остывает сердце. Когда оно остынет, Златовер будет погребен опусканием в лаву.

— Так вся эта плавильня…

— Только для того, чтобы согреть королевское сердце. Златовер жив, хотя я знаю нескольких влиятельных саламандр, готовых погрузить его в лаву прямо сейчас.

— Это его убьет?

— Несомненно… К счастью, они не могут это сделать без моего официального…

Звенигор резко смолк. К нам спешил высокий черноволосый… человек? Вряд ли. Саламандр с грузной фигурой, в одежде, усыпанной драгоценностями. Он даже не остановился, отдавая Звенигору небрежный, формальный поклон. По одному этому жесту было ясно, что принц у вельможи невысоко котируется.

— Отрадно, хотя и горько видеть скорбь благочестивого сына у тела отца, — произнес великолепно модулированный голос опытного спикера.

— Еще не пришло время скорби, уважаемый Магнус, — резко ответил Звенигор, и я заподозрил, что у принца пылкий характер. — Время трудных решений, но — не скорби!

— Готов согласиться, — отозвался Магнус, очевидно, куда лучше владеющий собой. — Время трудных решений.

Он вкладывал в эти слова какой-то другой смысл, и Звенигор это понимал, а я — нет. Скулы принца окрасились гневом.

— Принц ослеплен печалью утраты, — мягко сказал вельможа, обращаясь ко мне, — и глух к словам умудренных летами. Быть может, он услышит совет друга равного возраста? Простите, сударь, я не имею чести знать вас, но видя, что принц в горестный час предпочитает ваше общество, я смею надеяться, что вы достучитесь до его смятенного разума.

«Что ж, друг Горацио…» Разум Звенигора, однако, отнюдь не казался мне смятенным.

— Простите мою нелюбезность, — процедил молодой саламандр. Тип в побрякушках явно не пользовался его привязанностью. — Позвольте представить моего дядю Магнуса. Дядя, нас почтил визитом наследник Белого трона, сэр Артур Клайгель.

Вельможа поклонился, я кивнул. Важный саламандр опустился у ямы на колени, провел в молитве — или молитвенной позе — несколько минут, в течение которых мы молчали, а потом бесшумно удалился. К моему немалому облегчению Звенигор предложил вернуться в «прихожую».

— Плохо, что этот тип меня увидел?

— С одной стороны это немного нарушило мои планы. Но я на ходу решил, что выгоднее будет переиграть. Действительно опасным было бы, если бы ему удалось перехватить тебя в пути и не позволить мне сделать происходящее достоянием общественности. Но ты уже здесь и, предположительно, на моей стороне. В своем раскладе ему придется кое-что поменять, ведь он не может тебя не учитывать.

— Ты говорил, кому-то выгодна смерть Златовера. Он из них?

— Стервятники, — сквозь зубы выплюнул Звенигор. — Диадохи.

Златовер их вот так держал, — он показал стиснутый кулак. — Так что теперь они оживились.

— Постой. Диадохи — кто они?

— Родственники. Коронный Совет Златовера. Имели совещательный голос.

— А о каком трудном решении он толковал?

Звенигор поджал губы.

— Хотят, чтобы я объявил о своем согласии принять корону. Тогда Златовер полетит в лаву.

— Я так понимаю, ты этого согласия давать не намерен.

— Златовер — мой отец и сюзерен, — раздельно произнес Звенигор.

— Я за него умру.

— Так… погоди, ты — совершеннолетний?

— Да, конечно.

— А ты мог бы разогнать этот Совет к чертовой матери?

— Нет. Пока не выполнены кое-какие формальности, я могу только соглашаться или не соглашаться с мнением Совета. Фактически, я не имею права на самостоятельное решение.

— Тогда зачем им спешить навязывать на свою шею нового короля, когда они сами себе хозяева?

Звенигор покусывал губу.

— Я — не Златовер. У меня нет ни политического веса, ни авторитета, ни опыта. Я не владею механизмом власти. На этом троне я становлюсь их властной марионеткой. Такой, как я есть сейчас, я неминуемо попадаю под их пресс. Ну а если я становлюсь слишком уж неподатлив…

— То?

— Дядюшка Магнус мне наследует.

Я присвистнул.

— Тебе надо либо убирать его совсем, либо держаться от него подальше.

— Это что, совет от Белого трона?

Я смутился.

— Нет, реплика вдогонку ситуации. Э-э, послушай, а если бы Златовер на самом деле умер, ты был бы обязан принять корону?

— Мне сослагательное наклонение не нравится. Но тогда бы у меня не было проблем морального характера.

— Но ведь ты делаешь, что можешь!

— Ну да. Поджариваю папочку, насколько хватает энергоносителей, что было сил при этом отбрыкиваясь от его Коронного Совета.

— А что, — поинтересовался я, — остывание сердца — это болезнь такая?

— Да нет, — тихо сказал Звенигор. — Это элегантное и крайне жестокое убийство.

После долгой паузы я растерянно произнес:

— Что за чертовщина у вас тут творится? Кто его убил? Дядюшка Магнус?

— Не убил. Медленно убивает. Когда сердце Златовера замерзнет, он умрет. И это слишком серьезное дело для кучки осторожных предателей вроде Коронного Совета, способных только воспользоваться плодами чужого злодейства. Тот, кто это делал, был уверен в своей полной безнаказанности. За это отвечает волшебница, Артур. Снежная Королева.

Глава 4. Приключение в общих чертах

— Рассказывай! — чуть ли не взмолился я. — Все, и по порядку! Если только это не задевает каких-то там государственных секретов. И даже если задевает! У меня голова идет кругом, когда я клещами выуживаю из тебя очередную мрачную тайну.

Звенигор махнул рукой.

— Какие уж тут интересы, когда мы сидим в такой калоше. Начну с того, что нам, саламандрам, никогда не было дела до Салазани. Ни один из прочих народов Волшебной Страны не смог игнорировать ее прихода к власти… ни один, кроме нас. Все прочие вынуждены были покориться ей или же вносить в свой жизненный уклад какие-то коррективы. А на нас освобождение Зимы никак не повлияло. Шестьдесят градусов — разве это температурный перепад? Понимаешь, мы же автономны. Мы бы, честно говоря, Ее Величество даже не заметили. В общем, здесь в столкновение пришли два до крайности амбициозных характера. С одной стороны, наши места проделали брешь в безукоризненной карте ее политических интересов. Это никак не могло ее не уязвить. Как и то, что Златовер открыто выказывал ей свое пренебрежение в то время, как Волшебная Страна покорно склоняла перед ней голову, и могущественные духи прочих времен года выстраивались в очередь. Теперь, вдогонку событиям, в частной беседе я могу признать, что с Салазани стоило вести себя более дипломатично.

— Совершенно с тобою согласен. Хотя нам с леди Джейн и приходилось противостоять Снежной Королеве, лично против нее я ничего не имею. И, пожалуй, разумнее всего было бы считаться с нею, хотя и не давать ей власти сверх положенного. Она весьма могущественная, хотя, надо признать, довольно невежественная волшебница. И совершенно беспринципная.

— Боюсь, Златовер пал жертвой традиционного для нас пренебрежения к женщинам. У нас женщины не правят. Наше общество исконно патриархально, и даже жены высших сановников не имеют никакого политического веса.

— Ну… — агрессивно начал я… и замолчал, не зная, какое действие окажет мое мнение на саламандра, даже сколь угодно цивилизованного, а потом осторожно перечислил: — Леди Джейн, моя мать — леди Тримальхиара, Королева эльфов, Салазани… Это только те, с кем я непосредственно сталкивался, а сколько их еще, разных… И все справляются не хуже прочих.

Звенигор кивнул, рассеянно улыбаясь.

— Да я согласен, мы тут изрядно закоснели. Но, прямо скажем, в этом деле ни одна сторона не блеснула особым умом. Салазани выдвигала абсурдные, ничем не подкрепленные требования. А Златовер отвечал ей разве что не сквозь зубы. У нее репутация весьма эксцентричного духа… и Златовер не преминул публично проехаться на этот счет.

— Ну ничего себе! — я был и возмущен и смущен одновременно. — Каковы бы ни были ваши традиции, существуют же все-таки правила вежливого обхождения с дамами. Тем более с такими… опасными в обращении. Даже если бы она не была столь могущественна, это все равно непростительное хамство. В конце концов, это его совершенно не касается.

— Ну так она и обиделась. И сделала с ним то, что пообещала в минуту гнева. Похоже, Салазани — весьма злопамятная особа. Так или иначе, но она оставила народ без короля, а меня — со сладкоречивым дядюшкой Магнусом.

— Насколько мне известно, — осторожно заметил я, — Салазани никогда не могла похвастать чувством меры. Мне кажется, тут она хватила через край. Но, не обессудь, как-то же она должна была попытаться поставить Златовера на место?

— Хочешь знать мнение Коронного Совета на этот счет? Не без облегчения полагая, что для Златовера все кончено, они предлагают возвести на трон его наследника, а затем объявить Салазани настоящую войну, дабы удовлетворить жажду мести и… очистить мою совесть.

— Войну?! Салазани? Да вы с ума посходили. Ты хоть имеешь представление о ее ресурсах?

Бешеный прищур Звенигора заставил меня смолкнуть.

— А ты — о наших? Будь спокоен, если мы возьмемся воевать, никто в стороне не останется. Часть нашей политической верхушки, кстати сказать, наиболее в свое время поощряемая Златовером, лелеет имперские амбиции.

— Но, Звенигор! А как же Хайпур? Высшее гуманитарное образование?

— Да вот оно и твердит мне, что война — слишком дорогой, долгий и ненадежный путь к решению проблемы. Зато — самый верный способ нажить новые, куда более фатальные.

— Тогда принимай трон. Я не вижу другого выхода.

Звенигор сидел напротив, сцепив пальцы рук на коленях и ссутулившись. Похоже, он и впрямь живет под нешуточным прессом.

— Ты что же, Арти, предлагаешь мне посидеть и подождать, пока его смерть очистит мне совесть? Думаешь, я со спокойной душой сниму с головы отца корону? Да он мне в ночных кошмарах является бродящим в одиночку среди заснеженной степи. И я должен наблюдать, каждую минуту ожидая, когда он упадет и замерзнет.

— Ну а чего же ты хочешь?

Открытое лицо Звенигора поднялось ко мне, став нежным и ожесточенным, какими бывают лишь лица тех, кто воплощает в жизнь самое заветное.

— Я отправлюсь к ней, в ее дворец, возьму эту дрянь за волосы и буду колотить головой о стену, пока она не взмолится о пощаде и не снимет с отца это бесовское колдовство.

Я хотел сказать «ой», но только судорожно сглотнул.

— Есть у меня хоть крохотный шанс, Арти? Если есть, я пойду.

Я опустил глаза. О, как бы мне хотелось, чтобы это было Мое Приключение. Чтобы у меня тоже был крохотный шанс вернуть своего отца. Господи, что нам делать с теми, кто сильнее нас?

— Не очень-то это по-джентльменски: колотить даму головой о стенку.

— А я не испытываю к ней джентльменских чувств. И, кстати сказать, я не предлагаю тебе в этом участвовать.

— Как?! — возопил я пересохшим горлом. — Я сюда тащился, чтобы… Чтобы мне было отказано в Приключении?

— Я просто не хотел втягивать тебя в дрязги, которые тебя не касаются.

Саламандр смотрел на меня с живым интересом, заставившим меня заподозрить, что и самого Звенигора, помимо благородной цели, Приключение влечет само по себе. Ох уж этот сладкий яд для беспокойных сердец!

— Слушай, Звенигор, я — тоже сын знаменитого отца…

— Я знаю, — саламандр кивнул с серьезным видом. — Я читал Белую книгу. И Черную тоже.

Ого! Путешествие в компании всесторонне образованного и начитанного саламандра!

— Думаешь, мне улыбается на всю жизнь остаться сыном гения, из тех, на ком природа отдохнула? Лепиться вверх по узкому карнизу чужой славы? Может, я единственный, кому удастся наблюдать саламандра. Ты же сам должен понимать, мир развивается, и вы не можете до бесконечности существовать в изоляции.

Выражение лица саламандра подтвердило, что он вполне осознает эту грустную истину.

— К тому же, — победно завершил я свою аргументацию, — должен же кто-то проследить, чтобы ты не смог воплотить в жизнь методы саламандровой дипломатии, которые только что расписал с таким смаком.

— Ну, тогда поехали, — сказал Звенигор, и вдруг широко улыбнулся. — Черт, я боялся, что в самом деле придется тащиться одному.

— И ты мне все расскажешь про саламандр? — с надеждой воскликнул я.

— Постепенно, — слегка охладил мой пыл Звенигор. — Сперва мне надобно добиться, чтобы Коронный Совет меня выпустил.

— А сбежать?

— Ха! Они тут же отделаются от Златовера, объявят меня вне закона, коронуют Магнуса… и вообще, сделают все вообразимые глупости сразу. Нет, Арти, мне придется действовать официально.

— Что это значит?

— Ловить дракона.

— А пояснее? — я заподозрил, что это какой-то цветистый оборот саламандровой фразеологии.

— Что может быть яснее? Я же говорил, что не имею права принимать самостоятельные решения. Для этого требуется выполнение некоторых формальностей. Поимка дракона — одна из них. Право на решение у нас традиционно подтверждается публично совершенным подвигом и личной славой. Так вот.

— Так ты что, и вправду будешь ловить дракона?

— Придется.

— Тебе и в самом деле совершенно некому довериться? — вполголоса спросил я.

Чуть заметным кивком, движением скорее глаз, чем головы, Звенигор подтвердил этот печальный факт. Он полулежал, опираясь на локти, на моем спальном мешке, возле дышащей жаром, ритмично булькающей лужицы лавы, будто грелся. Впрочем, почему «будто»? Сам я жался к выходу, где воздух был хоть ненамного, но свежее.

Прошло уже несколько дней, как Звенигор показал мне костер своего отца, и сейчас я виделся с принцем саламандр довольно редко: тот почти все время пропадал по государственным делам и, похоже, только здесь позволял себе чуточку расслабиться. Впрочем, расслабиться — это сильно сказано. Настороженность, кажется, пропитала каждую клетку его тела, проникла в сам костный мозг, и даже робкие мои попытки что-нибудь повыспросить частенько натыкались на щит умолчаний, ловких уходов от темы и изящных по форме, иллюстрирующих ситуацию анекдотов. Щит этот вздымался, скорее, рефлекторно, и Звенигор тут же извинялся, но, сказать по правде, выглядел он уже настолько измученным, что у меня рука не поднималась дальше пытать его. В самом деле, принц выбирался в свою укромную пещеру расслабить мозг после утомительного лавирования в своих напряженных отношениях с Коронным Советом, и заставлять его трезво оценивать степень секретности разглашаемых тайн было бы не только бестактно, но и попросту непорядочно.

— В этом деле с драконом Совет тебе нагадить не сможет? — вполголоса спросил я.

— Нет, что ты! — наконец разомкнул губы Звенигор. — Да они были просто счастливы, когда я об этом заикнулся. Они считают, что я наконец-то прислушался к их пресловутому «голосу разума». И знаешь, дядюшка Магнус считает, что этим он обязан… тебе. Так что ты у нас весьма популярен. И все, что касается дракона, они проделают с надлежащим старанием.

— А что они делают?

— Ну, они его ищут. Толпы егерей уже неделю прочесывают местность в поисках норы.

— Да, мне показалось, места — драконьи.

— Вроде, нашли уже.

— Да, вот они, преимущества титула, — поддразнил я. — Ты тут лежишь, а тебе дракона ищут.

— Ох, я лучше бы его искал! — вырвалось у Звенигора.

— Послушай, а может, тебе в этом деле помощь нужна? — осторожно поинтересовался я. — В Белой книге папочка пишет, что с драконами у него хлопот было куда меньше, чем с мамочкой. Он уделывал их перед завтраком. Он с ними вообще на короткой ноге был. А вдруг это наследственное?

Звенигор закинул руки за голову и с хрустом потянулся.

— Даже если бы это был не ты, а твой уважаемый отец, я все равно не мог бы отвертеться от ловли. Я же не домой его должен приволочь, связанного по всем лапам, а изловить при большом стечении публики. Будь спокоен, меня там очень тщательно идентифицируют. Не так уж, на самом деле, нужен нам этот дракон, вопрос заключается в приобретении личного престижа, так что передоверить его я не могу, даже если бы ты был крупнейшим в Волшебной Стране специалистом по этим тварям.

— Но ты хотя бы знаешь, как это делается?

Судя по мимике, я задел больное место.

— Теоретически. Главным образом, из художественной литературы.

Считается, что старый король должен проинструктировать сына, однако со Златовером все произошло так неожиданно.

— Как Салазани все это устроила?

— Если бы я знал, — вздохнул Звенигор. — Ах, если бы я знал!

— Совет на будущее, — пошутил я. — Если вам не так уж и нужен этот злосчастный дракон, поймайте одного, приручите, и каждый раз ловите, а поймав — выпускайте. К этому можно какую-нибудь благообразную теорию присобачить, а наследникам дешевле обойдется.

Мы посмеялись, каждый со своей степенью натянутости.

— А скажи-ка мне, — осмелев, поинтересовался я, — почему тогда в пещере, где костер Златовера, ты не превратился? Ты же сам говорил, что температура более чем достаточная. И часовые, и дядюшка Магнус — все имели человеческий облик. Почему?

— Так ведь траур же! Умники, исхитрились объявить траур по живому королю.

Я взглядом попросил расшифровать.

— Это долго, — поморщился саламандр. — Ну ладно! Саламандр, как и всякое волшебное существо, должен питать себя энергией. Мы получаем ее из пламени, другие ее формы нам недоступны. Именно поэтому мы именуем себя внуками Локи и детьми Сварога. Хотя и боги, наверное, где-то есть, раз их кто-то удосужился придумать. Ничто не пропадает, и фантазия в том числе. Этот процесс приобретения… в общем, это величайшее из всех возможных наслаждений, пиршество тела и духа. Во время траура на этот ритуал налагается табу.

— Так перевоплощение не происходит самопроизвольно?

— У низших чинов — происходит. Высшие же обладают более развитыми способностями к самоконтролю. Те часовые у костра, они страдают: не у каждого саламандра хватит духу продолжительное время выдерживать искушение подобной интенсивности. Этот пост весьма непопулярен. Это, кстати, один из главных аргументов дядюшки Магнуса: я-де неоправданно долго держу народ под бременем траура. Можно подумать, я его объявлял! Все мы за это время поизрасходовали свои внутренние запасы, а потому — уставшие, раздраженные и злые. Но, впрочем, даже если бы не было траура, огненная пляска — дело, в общем-то, глубоко интимное. Это… ну, немного истерика, немного — боевое безумие. Что-то в этом есть от принятия пищи, что-то — от горячей ванны, от наркотика, кое-что от занятий любовью. В общем, уважающий себя саламандр с хорошими манерами публично этого делать не станет. Хотя на случай сражения это идет. Все наши боевые приемы основаны на овладении огнем и использовании в своих нуждах его голода и злобы.

— И ты все это умеешь? — поинтересовался я с трепетным уважением.

— Меня хорошо учили, и традиционными методами я владею. Наш основной метод наступления — вал огня, направляемый множеством саламандр. Ну и поскольку боевое безумие поощряется официально и сопряжено с приятностью, народ мы весьма воинственный.

— А что, могли бы саламандры завоевать мир?

— Думаю, могли бы… — Звенигор позволил мне захлебнуться возмущением и продолжил: — Только весь мир был бы для саламандр довольно-таки неуютным местечком. Нам бы что-нибудь потеплее, поближе к магме. Чаще прочих сталкиваемся с гномами, поскольку, сам понимаешь, с ними ближе всего соприкасаемся в интересах. Им тоже нужны недра. Но сферы обитания уже поделены: мы забираемся глубже, и там уже только наша экологическая ниша.

Когда саламандр ушел, я выбрался на свежий воздух проведать Касторку. Она смирно стояла в укромном уголке, защищенная нависающим каменным карнизом от заинтересованного взгляда случайного дракона, буде тому случиться пролетать неподалеку. В первый день пребывания здесь проблема фуража казалась мне самой неразрешимой из всех, однако Звенигор на этот счет ничуть не встревожился. Как гостеприимный хозяин, он все эти хлопоты перепоручил своему снабжению, те связались с гномами, через которых шла вся торговля саламандр, державших под контролем недра, но самостоятельно ничего не производивших. Гномы в свою очередь обратились к эльфам и, хотя все остались немного озадачены подобной прихотью, и общее недоумение выразилось в цене, которую снабжению пришлось заплатить, и которая, кажется, равнялась весу лошади в золоте, означенное животное бодро жевало овес, находясь в краях, где по собственной воле не произрастало ни травинки, а сам я возносил хвалы общественному разделению труда.

Итак, думал я, поглаживая стриженую гриву, вот Звенигор, благородный принц саламандр, чьим Санчо Пансой мне предстоит стать. Что означает — быть спутником героя? Делить поровну все опасности пути, подчиняться чужим интересам, напрочь забыв о своих, собственным юмором смягчать напряженность ситуации, давать житейские советы, которым все равно никто никогда не следует, и, ежеминутно рискуя шкурой, исправлять последствия дурости героя, великодушно удерживаясь при этом от облегчающей душу присказки: «ну, что я говорил», а в момент славы благоразумно отступать в тень. Звенигор, при всех его достоинствах, не производил впечатления человека… тьфу, саламандра, склонного к зрелой уравновешенности решений. Между прочим, я вполне мог представить себе его способ общения со Снежной Королевой. Никуда не денешься, будь у тебя хоть тридцать три высших образования, ты все равно остаешься сыном Златовера. Разъяренный саламандр и в самом деле обещал больше напортить, чем спасти.

Но, если вспомнить семейную историю, то папочкин дракон, Сверчок, был при нем всегда скорее спутником, чем попросту транспортным средством. Во всяком случае, Белая книга признательно сохранила лукавое обаяние его личности, повествуя о нем с теплотой и любовью, почти равными тем, что выпали на долю матери. Я лукаво усмехнулся и подсунул лошади сахар: я сам напишу свою Огненную книгу, а значит, в моей власти расставить персонажи согласно их значимости в грядущем Приключении. Если мне захочется, и если у меня хватит наглости, я могу выпятить свою скромную личность, а Звенигора выставить в веках на второстепенной роли. Ну а помимо всего этого, мне чрезвычайно симпатичен квест — поиск-приключение — сам по себе, как жанр, и я ни за что не упущу возможность в нем поучаствовать.

Глава 5. Право принимать решения

— Я посижу с тобой?

Я обернулся на голос. Как обычно, сперва в полумраке узкой щели тоннеля я увидел только приблизительно очерченный контур Звенигора. Меня удивила непривычная интонация принца: едва ли раньше тот говорил так нерешительно. Наверное, тут совсем не принято, чтобы принц ожидал своего испытания не в торжественном молитвенном уединении, а в компании человека, к тому же чуть знакомого.

Когда саламандр подошел ближе к огню, я рассмотрел его как следует. Сегодня Звенигор был облачен в тонкую кольчугу длиной до середины бедра, слабо позванивавшую при каждом его движении. Свечение лавы бросало на нее и на лицо принца кровавые блики. Железными пластинками также были укреплены сапоги саламандра, а колени защищены хитроумно сконструированными наколенниками, как мне показалось, ничуть не ограничивавшими подвижность суставов. Я в очередной раз подивился сдержанной, по-своему очень выразительной силе Звенигора: вся эта амуниция, включая шлем, который саламандр нес под мышкой, весила, как минимум, фунтов пятьдесят, однако тот двигался в ней так же свободно, как если бы был в обычной сорочке и брюках.

— Гномские? — поинтересовался я.

— Что? А, доспехи! Нет, отечественные. Эксклюзив. Можно сказать, антиквариат. Пережили много поколений.

Не акцентируя внимание на явной двусмысленности последней фразы, Звенигор без всякого почтения бросил протестующе звякнувший шлем и сел на камень. Вид у него был несколько отсутствующий. Оно и понятно: он, в сущности, уже там. Я поднял с пола шлем, повертел его в руках, изучая. Простая металлическая каска со стрелкой над переносицей, без забрала и кольчужного назатыльника, разве что по ободу отчеканен сложный витой узор. Было бы интересно ознакомиться с их фольклором. Есть ли у них письменность, и если есть, то в какой форме? Сказать по правде, мне очень хотелось еще раз предложить Звенигору как-нибудь поменяться, но я боялся обидеть саламандра. Может, для него это вопрос чести. Впрочем, сам я тоже ни разу в жизни не укрощал драконов, а все мое теоретическое знакомство с ними сводилось к Большому Драконьему Приключению Белой книги. Так что Звенигор, живущий в непосредственной близости от них, наверняка лучше осведомлен об их повадках. И, если уж он занялся драконами, то, надо полагать, выдоил из жизнеописания Александра Клайгеля все, хоть сколько-нибудь касающееся драконов.

— Ну и как же твой уважаемый отец уделывал драконов перед завтраком? — небрежно спросил саламандр, и я чуть не подавился. Может, своих Звенигору и удалось провести этаким хмурым и сосредоточенным видом, но эта реплика выдавала его с потрохами.

— Боишься?

Звенигор усмехнулся.

— Не без того. Я, наверное, во всей этой сбруе выгляжу полным идиотом? Нет, я, конечно, в курсе, что у дракона имеются хвост, голова, четыре лапы и брюхо, что он летает и выдыхает огонь, но вот истинные приемы прославленных драконоборцев, без разного рода художественных преувеличений…

— Главное, — авторитетно посоветовал я ему, — не дай ему взлететь. Если он окажется в воздухе, у тебя перед ним не будет ни одного преимущества. Ну и, разумеется, не вздумай соваться к нему в нору: там ему тоже удобнее, чем тебе. Он там дома.

— Да, я думал об этом, — признался Звенигор. — Встречу его у самого входа. Чтоб и развернуться ему было негде.

Оба мы замолчали. До меня вдруг дошло, что если одолеет дракон, никакого Приключения не будет. И этого симпатичного, одновременно пылкого и застенчивого принца — тоже.

— Я знаю, что тебе нужно, — заявил я и полез через свой спальник к тючку с поклажей. Я недолго в нем копался и, торжествуя, вынырнул из тени с фляжкой в руке. — Вот! — и сделал флягой замысловатый жест:

— Именем Адреналина и собрата его Кортизона благословляю тебя на сей ратный труд!

— Кто такие?

Я ухмыльнулся.

— Можно считать, боги. Кое-кому известны под именами Фобоса и Деймоса, но я предпочитаю более материалистическое объяснение.

Звенигор рассеянно протянул руку, принял флягу, приложил к губам, сделал глоток и зашелся в судорожном кашле.

Духи земли и неба! Черт его забери со всем его нечеловеческим метаболизмом! Он настолько антропоморфен, что немудрено было и прошляпить. Только бы он не отравился! Похоже, что саламандры не очень-то знакомы с ядами средств наслаждения, особенно в части испытанного средства для храбрости.

— Что за дрянь? — вытирая слезы, спросил Звенигор.

— Дрянь?! — вскипел я, убедившись, что ничего более фатального, чем первичный шок знакомства с алкоголем, не произошло. — Да эту «дрянь» мать мне своими руками наливала! Правда, — я скромно потупился, — предполагалось, что я буду использовать это пойло для профилактики простудных заболеваний. Это лучший тримальхиарский бренди! — и отпил сам.

Саламандр засмеялся, его скулы порозовели.

— По силе воздействия, — заметил он, — напоминает огненную пляску. По крайней мере, неплохая ей замена на случай траура. Разреши?

Я не без колебаний вложил фляжку в протянутую руку.

— Еще глоток, не больше. Передозировка окажет обратное действие. Думаю, довольно неумно лезть на дракона в классическом состоянии «море по колено».

Я тщательно упрятал флягу, и мы еще немного развлеклись фантазиями на тему дракона, пока наконец Звенигор не поднялся. «Пора», — сказал он, и я вместе с ним двинулся к выходу.

— Ты только помни, — серьезно сказал я саламандру, пока оба мы еще не появились перед широкой публикой, — если ты позволишь этой рептилии тебя одолеть, ты не только сам погибнешь, физически или в плане репутации. Ты Златоверу ничем не поможешь. И помни, черт тебя возьми, ты — моя Огненная книга. И если ты здесь дашь слабину, то подведешь своего отца и меня. Ну и, разумеется, свою девушку.

Звенигор улыбнулся, снова чуточку натянуто, но, кажется, уже не от страха, а именно так, как это должны были бы увидеть его будущие подданные.

— Только вас двоих, — и надвинул шлем на брови.

Когда мы выбрались из пещеры и после примерно получаса карабкания по совершенно, с моей точки зрения, немыслимым кручам, где дело спасал лишь Звенигор, с детства привыкший к подобным способам передвижения, оказались на месте, ситуация поступила в распоряжение церемониймейстера короля Златовера, бывшего почти копией дядюшки Магнуса. Тот, разумеется, тоже присутствовал, и в его поклоне наследнику брата сегодня было куда больше почтения. То ли оказала свое влияние прилюдность действа, то ли близость Звенигора к власти. Принц не сдержал усмешки, а я вдруг запоздало поежился: все присутствующие — а толпа зрителей заполнила сверху донизу склоны ущелья, ведущего к норе — очевидно, относились к происходящему с благоговением, и один я, Арти Клайгель, знал, что Звенигор готовит им политическое хулиганство в особо крупных размерах. Было поздно что-либо менять, но каверзное подсознание подкинуло мне на осмысление проблемку: а что, если Звенигор неправ? Может быть, надень он корону, и ситуация нормализуется? Разве не очевидно, что для всех свободных народов будет лучше, если на месте Златовера окажется молодой король с прекрасным образованием, без расовой ограниченности и предрассудков, не склонный к видовому шовинизму и не лелеющий планы имперской агрессии? И кому тогда какое дело, что отягощает его совесть.

Я встряхнулся. В конце концов, я явился сюда защищать не интересы саламандр как свободного народа, а только ту самую, пресловутую, извечно попранную совесть. Только Звенигор может решить, когда время для усовершенствования форм правления и международной обстановки, а когда — для обычной сыновьей преданности. И делать выбор он тоже намерен сам. Он сейчас жизнью будет рисковать, чтобы завоевать себе это право на выбор. Нет, Звен, пусть все эти странные создания, на взгляд неотличимые от людей и облаченные в траурные одежды цвета пепла, ожидают, что ты будешь играть по их сценарию, на их потеху. А я не предам.

— И почему это все вы так уверены, что я управлюсь с этим драконом, а не наоборот? — краем рта, почти не разжимая губ, буркнул саламандр. — Я не вижу ни малейших оснований для подобного оптимизма.

Я не успел никак пошутить, как нечто особенное, происходящее внизу, у самого входа в зловеще чернеющее отверстие норы, приковало к себе мое внимание. Впрочем, особенным это было лишь для меня одного, Звенигор по тому поводу вообще никак не отреагировал.

Немногочисленная процессия чрезвычайно достопочтенных саламандр миновала плотный строй стражи, без колебаний расступавшийся перед нею, словно все они имели несомненное право находиться здесь. Насколько мне видно было сверху, процессию составляли несколько пожилых мужчин и одна молодая черноволосая женщина в бархатном плаще глубокого винного цвета. Они остановились на площадке перед входом, расчищенной и тщательно посыпанной песком. Я заметил, что женщина поглядывает в сторону норы с опаской, все же остальные ничуть не обращали внимания на потенциальное присутствие дракона. Высокий вельможа с окладистой бородой что-то сказал девушке, она опустилась перед ним на колено, он поднял ее и поцеловал в лоб. Похоже было на то, что они родственники, и что ритуал сознательно разыгрывается напоказ.

Бородатый господин снял с девушки плащ, и я чуть было не ахнул вслух. Девица была полуодета… и вообще, она оказалась именно той степени пухлости, какая меня привлекает. Некоторое время я, не отрываясь, созерцал аппетитные округлые плечики. Между тем, девушка опустилась на разостланный на песке плащ, составивший с белизной ее кожи поразительной красоты контраст, соблазнительно изогнулась там и замерла, словно закаменела. Скажу честно, я ожидал от саламандр чего угодно, но только не церемониального стриптиза.

— Кто это? — шепотом попытался выяснить я у стоящего рядом Звенигора.

Тот бросил вниз беглый взгляд.

— Приманка.

— Для кого?!

— Доподлинно известно, что для дракона в гастрономическом отношении нет ничего привлекательнее девицы. Право, не знаю, что я буду делать, если он не выползет.

«Будь я драконом, — в веселом отчаянии подумал я, — я бы выполз!»

— Она рискует?

— В той же степени, что и я.

— Она идет на это добровольно?

Звенигор ненадолго, но веско задумался.

— Понятия не имею, — наконец сказал он. — Я и ее-то в первый раз вижу. Скорее всего, какая-нибудь кузина из дальних. Считается, что ей оказана большая честь. И предполагается, что я должен как-то отметить семью.

«Да, — кисло подумал я, — последнее соображение, кажется, и лишает тебя романтического взгляда на кузин. А может быть, тебя способно взволновать только ее ящеричное воплощение?» Впрочем, предстоящее Приключение обещало дать ответ на многие вопросы, и этот я отложил в памяти.

Однако и мне настало время отойти в сторонку. Диадохи — «стервятники», по меткому определению Звенигора — обступили принца, как бы давая ему последние напутствия, а на самом деле стремясь подчеркнуть свою значимость. Я нашел рядом лежащий плоский камушек, уселся и стал наблюдать развитие сюжета с интересом, переходящим в искреннее беспокойство.

Звенигор использовал движущую силу каменистой осыпи, чтобы соскользнуть на самое дно ущелья, причем проделал это весьма непринужденно: не только оставшись на ногах, но даже ни разу опасно не покачнувшись. Теперь вокруг него образовалось обширное пустое пространство. Оно и понятно, он стал общепризнанным солистом, а «приманка», широко раскрытыми глазами наблюдавшая за происходящим, была не в счет.

Звенигор встал между девушкой и норой, спиной к зрителям и лицом к наползающей опасности. Будучи к ней ближе всех, он первым услышал то, что через полминуты донеслось и до всех прочих нас, а именно: звяканье металла о камень, тягостные вздохи, временами переходящие в подвывание, невидимое движение большого тела в пустоте. Внимательно следя за другом, я подумал, что тот зря комплексует по поводу своей амуниции. Звенигор не был похож на идиота. Скорее, он сильно смахивал на настоящего героя, и если кто и был в этой обстановке неуместен, так это я сам со всеми своими ехидными мыслями. Но, придирчиво рассматривая обстановку, я вдруг обнаружил нечто совершенно несообразное: у Звенигора не было никакого оружия! Ему совершенно нечем было поразить дракона насмерть! Одна мысль в момент разрослась, заполнив собою весь пожалованный мне природой размер интеллекта: дурака подставили, а я не проследил! Но было поздно. Опасность наползала, и когда наползла, всем стало очевидно, насколько она велика.

До сих пор можно было лелеять какие-то надежды, но когда дракон высунул из пещеры долотообразную башку, украшенную по бокам бахромой костяных выростов, оглядел сборище топазовыми глазами с вертикальным кошачьим зрачком и громко, сладострастно принюхался, стало ясно, что это старый дракон. Его броня была медно-красного цвета, позеленевшая от времени на хребте, локтях и коленях, и он заполнял собой всю ширину лаза. Он будто разматывался из клубка, спрятанного где-то в глубине, так бесконечно долго изливалась из тьмы его могучая шея, мощно были обрисованы костлявые ключицы, угловатые плечи, от которых убегали в глубину компактно сложенные на спине крылья. Он успел размотаться где-то до середины груди, когда обратил внимание на принца, стоящего чуть пригнувшись и по-вратарски напружинив ноги где-то возле его передней лапы. Я искренне пожалел, что не позволил Звенигору хлебнуть еще раза два. Поистине, у этого страха были большие глаза.

Уползти обратно дракон не мог. Драконы, как и змеи, не умеют пятиться, и для того, чтобы вернуться в пещеру, он должен был сперва полностью выбраться наружу. Он огляделся, медленно поворачивая голову, гигантскую, но на длинной шее казавшуюся совсем небольшой и по-своему грациозной. Враги заполнили все его ущелье, но они вели себя смирно. Все, кроме одного, стоящего на дороге в агрессивной позе. И ради нападения, и ради защиты дракон должен был двигаться вперед. Он предпочел бы не связываться с таким количеством народа, но убраться подобру-поздорову и залечь, обороняя узкий ход, по которому только и можно было добраться до его сокровищ, он не мог. Ему все равно приходилось ползти прямо на этого, чья чешуя смутно напоминала ему что-то неприятное. Что-то, чреватое болью ран, потерями и смертью. Что-то, вызывавшее воспоминания о жгучей ненависти. И голод… уже довольно сильный, раздраженный сочным запахом мяса юной самки совсем рядом. Этот-то голод и выманил его сюда, а теперь усмирять его было поздно.

Чуть насторожило его едва ощутимое присутствие какой-то магической силы, отдаленное, приглушенное, и, во всяком случае, исходящее не от стоявшего перед ним. Он огляделся — сказать по правде, был он подслеповат — ища источник, и удовлетворенно кивнул: тот был далеко и не представлял непосредственной опасности. Разве что в будущем. А голод был сейчас. Изогнув могучую шею, дракон, пошевелив кадыком, пустил в стоявшего перед ним струю мутно-красного пламени.

Мне впервые довелось увидеть это, и после я уж никогда не забывал. Клубящаяся струя драконьего пламени, жарче коего лишь лава — кровь матери-земли — ударила в то место, где только что был Звенигор. Огонь потоком изливался из чудовищной пасти, от него в стекло спекся песок и почернели каменные ребра ближайших скал, а издали над самим этим местом можно было увидеть грибообразный столб черного дыма. А в пламени, против отчетливо видимого течения напалма, к драконьей голове метнулась ослепительная, словно добела раскаленная ящерица, бывшая гибче угря и легче пера. Ее светящийся ореол становился все шире, и красное драконье пламя выцветало, становясь все жарче, словно сам саламандр, охваченный боевым восторгом, завладел силой этого потока, обуздал его, подчинил себе, изменил его направление и взмыл вверх на самом его гребне. Доля секунды, и огонь, обратившийся вспять, бушевал уже вокруг головы ошалевшего звероящера. «Нос! — чуть не заорал я. — Все верно, чувствительный драконий нос!»

Дракон, чье сокровенное оружие было обращено против него самого, опустил на глаза бронированные заслонки век. Тем самым он спас уязвимые глаза, но теперь ничего кругом не видел. И его нежный нос… Он уже дымился, а спрятать его под крыло и погасить ящер не мог, крылья были еще плотно прижаты к спине каменным сводом норы, доселе служившей ему надежнейшим из убежищ. Однако боль ожога заставляла его терять рассудок, и он не нашел ничего лучше, чем уткнуть нос в землю, в рыхлый песок под своей левой мышкой, не опаленный еще его жарким дыханием, и теперь в этой униженной позе он был окончательно покорен и повязан.

Несколько мгновений держалась мертвая тишина, потом из месива взрытого песка и щебня на ноги поднялся Звенигор в своем человеческом обличье, оживленный и свежий, будто из сауны. С его кольчуги наземь капал серебристый расплавленный металл. Слуги и стража немедленно подтащили к принцу какое-то громоздкое сооружение из гибко сочлененных металлических пластин, и с их помощью Звенигор неторопливо застегнул на драконе обруч ошейника, к которому крепилась конусообразная сеть намордника. Пара колец, соединенных короткой цепью, сковала передние лапы с таким расчетом, чтобы дракон мог кое-как передвигаться, но, боже упаси, не был бы в состоянии пустить когтистые конечности в драку. Затем к ошейнику прикрепили цепи, а к ним — лебедки, объединенными усилиями полусотни саламандр вытянули дракона из норы, как пробку из бутылки, и уволокли пленника куда-то вверх по ущелью.

«Приманка», будучи саламандрой, ничуть не пострадала в этой огненной передряге, задевшей своим краем и ее. Правда, ее шелковое неглиже было почти полностью испепелено, и отец поспешил закутать ее в новый плащ, но ее перемазанное копотью и счастливыми слезами лицо было обращено в сторону Звенигора с выражением отнюдь не равнодушным. Она вполне осознавала, какую важную роль сыграла в его сегодняшнем триумфе. Звенигор сказал ей несколько учтивых слов и поцеловал руку. Если бы теперь он попросил ее вырвать сердце и положить к его ногам, она бы сделала это без малейшего колебания, однако принцу, видимо, было уже не до нее. Найдя меня глазами, он кивнул, словно приглашая подойти поближе.

Честно говоря, это было нелегко. Вокруг Звенигора образовалась бурлящая толпа, и мне пришлось применять Могущество, чтобы проложить себе дорогу через эту сумасшедшую ходынку. Я всерьез опасался, что, действуя подобным образом, могу нажить себе среди саламандр не одного влиятельного врага, но тут все пихались, словно крестьяне на ярмарке, и кому-то все равно приходилось расплачиваться боками, а кому-то — выходить победителем за счет острых локтей. Так что пусть они не обижаются, раз я всего-навсего приспосабливаюсь к местным обычаям.

Звенигор стиснул мою ладонь и заставил встать рядом. Вокруг, сколько хватало глаз, бушевало настоящее цунами восторга. Я понял в этот момент, почему находится столько глупцов, желающих взвалить на себя королевские хлопоты. Какими должны быть сила воли и отвращение к мышиной возне власти, чтобы противиться эйфории подобных минут! Ведь именно сейчас ты — самый-самый. Магнусу никогда не найти лучшего момента, чтобы под шумок подсунуть Звенигору корону.

— Я хочу сделать заявление! — крикнул Звенигор. — Даже два!

Стоявший рядом советник из диадохов вскинул руки над головой, и народ единым духом преклонил колени. Сразу настала мертвая тишина. Да, здорово вышколил их Златовер. Молчи, когда говорит король!

— Во-первых, — начал принц, одновременно снимая шлем и вытирая взмокший лоб, оставляя на нем полосу сажи с рукавицы: ни дать, ни взять — юноша, подручный кузнеца, — я объявляю траур завершенным!

Пронесшийся по массам вздох был явно вздохом облегчения, но Магнус, обеспокоившись, что-то торопливо зашептал на ухо принцу.

Тот досадливо отмахнулся и продолжил:

— Во-вторых, король Златовер жив, и пока он жив, клянусь, я не приму короны. Сегодня же я отправляюсь в путь, чтобы с помощью друзей и удачи преодолеть лишающее его жизни колдовство. Ваша верность законному королю будет мне отрадой на протяжении всего опасного пути. Ответственным за то, чтобы по возвращении я нашел короля не в худшем состоянии, чем теперь, будете вы, дражайший дядюшка Магнус. Нет-нет, не спорьте, столь важное для меня дело я мог бы доверить только вам.

Под шумок, пока одни выясняли у других, что все это значит, и правда ли, что принц не собирается короноваться сегодня же, а диадохи соображали, что их провели, Звенигор ухватил меня за рукав, и мы очень быстро испарились с места действия.

— Это умно! — буквально захлебывался я. — Особенно как ты подставил дядюшку!

— Ну да! Теперь он будет трястись, как бы со Златовером не приключилось чего-нибудь похуже, и оберегать его, как зеницу ока. Я же принародно возложил на него ответственность, и имею право спросить лично с него. Теперь костер Златовера не погаснет, я уверен. Кстати, я выяснил, даму зовут Рилька, она мне четвероюродная тетка.

— Как это вышло, Звенигор? Ты сразу знал, что будешь перевоплощаться?

— Я же говорил тебе, что лучше всего владею традиционной техникой. И я очень надеялся, что он не ударит лапой.

Он опустил глаза.

— Это было здорово! — вдруг признался он. — Я понятия не имел, что способен выдержать драконье пламя, оно ведь плавит даже магические артефакты, а в них тот еще запас прочности… Я был готов ко всему самому худшему… А потом меня просто подхватило и понесло берсеркерское безумие. Когда я кинулся под струю, подумал: или взлечу, или концы отдам!

— Это — бренди! — заключил я, назидательно поднимая палец. — Я не премину передать матери твою искреннюю благодарность.

— И с этого дня — свобода! — воскликнул Звенигор. — И смыться надо побыстрее, пока растерянные диадохи не пришли в себя и не придумали, как пресечь мою самодурь.

Мы ударили по рукам.

— Ну, с почином!

Приключение началось.