Легенда-быль о Русском Капитане

Дороги, которые мы выбираем

Танки шли через город.

Их было десять — все, что осталось от батальона после почти непрерывных двухмесячных боев с наступающим по всему фронту противником.

Стоя в открытых люках «тридцатьчетверок», танкисты с любопытством оглядывали большие красивые дома, причудливую лепку фасадов, узорчатые решетки парков.

Больно было сдавать врагу этот огромный город с институтами, школами, заводами, библиотеками и оставлять ему людей — тех, кто, бросив все, устремлялся к единственной переправе, и тех, кто почему-то не мог оставить родное гнездо.

И город и его жителей, живую частицу страны, предстояло в будущем вызволять из неволи — это отлично понимали все. Однако никто не знал, когда закончится это затянувшееся отступление и армия пойдет победной дорогой на запад, освобождая и этот уже обреченный город и другие отданные врагу деревни, поселки, города.

Немилосердно жгло июльское солнце. Над Нижне-Донецком после недавней бомбежки висело тяжелое дымное облако. Горели дома, но никто уже не тушил пожаров.

Усталые, пыльные колонны пехоты двигались по улице, обтекая надолбы, противотанковые ежи, бомбовые воронки, груды кирпича от рухнувших зданий.

Гусеничные траки звонко лязгали по булыжнику, по трамвайным путям, высекая искры. Пехота, заслышав громовой ход танков, спешила уступить им дорогу. Неистово сигналя, сворачивали в сторону грузовики, и прицепленные к ним пушки беспомощно подпрыгивали на своих круглых шинах.

Танки вышли к просторной площади с огромным зданием театра, размалеванным в серо-зеленые маскировочные тона, и двухэтажным красивым особняком с колоннами, на крыше которого висел выгоревший на солнце красный флаг.

В центре площади, возле памятника Карлу Марксу, виднелись указатели: «Эвакогоспиталь 3682 — налево», «Военный комендант — прямо», «К переправе — направо».

Они напоминали традиционное богатырское распутье из русских былин: налево пойдешь — плохо будет, направо пойдешь — плохо будет, а прямо — и того хуже….

Из люка передней машины с цифрой 10 на башне светловолосый, совсем юный капитан махнул красным флажком:

— Прямо!

Командиры машин с нелегким сердцем отрепетовали сигнал:

— Прямо. Прямо.

На месте своего комбата они сделали бы то же самое, но сердцу не прикажешь радоваться, когда надобно пройти по самой трудной дороге. «Прямо пойдешь — головы не снесешь…»

За площадью улица оказалась пустынной.

Наши войска спешили оторваться от противника, отгородиться от него широкой рекой. Лишь на ближних подступах к городу, изнемогая в неравной схватке, сдерживали врага немногие малочисленные части. Фронт, огненной дугой охватывавший город, ревел, не замолкая ни на минуту. Временами всплески сражения достигали своего апогея, и тогда город, словно большое, но беззащитное существо, затихал, чутко ожидая решения своей участи. Красная Армия отходила, но ее солдаты сражались и умирали, отдаляя падение еще одного советского города, спасая другие города и тем час за часом приближая сейчас, летом второго года войны, неизмеримо далекий победный май сорок пятого года.

В кажущемся хаосе отступления, с неизбежной сумятицей, предусмотренными и непредусмотренными потерями, нарушением управления войсками, стойкостью одних частей и неустойчивостью других, проступали незаметные на первый взгляд признаки цельности, закономерности, единства действий того сложнейшего организма, что зовется действующей армией — даже отходящей под натиском врага.

Посреди безлюдной улицы стояла брошенная детская коляска, голубенькая, хрупкая, беззащитная. Обычно водители танков не церемонились с посторонними предметами, преграждавшими им дорогу, но эта наивная колясочка очень остро напомнила о прошлом, мирном и незабываемом времени, и, следуя примеру командирской машины, другие танки тоже объехали ее стороной. Война, выбросив на дорогу нехитрый детский экипаж, все же старалась как-то уберечь его.

Из дома с большой надписью на вывеске «Военный комендант» быстро вышел, почти выбежал, высокий, смуглый подполковник и направился к вылезавшему из танка капитану.

— Меня ищешь? — еще издали крикнул он.

— Мне нужен комендант Нижне-Донецка.

— Это я, это я, дорогой, подполковник Мамедов.

— Товарищ подполковник, батальон сто пятьдесят пятой танковой бригады в составе десяти машин прибыл в ваше распоряжение. Докладывает капитан Ермаков.

— Вовремя ты подоспел, капитан! Давай приказ.

— У меня нет никакого приказа, товарищ подполковник, связь с бригадой утеряна.

— Та-ак, — протянул Мамедов, — значит, ты сам пришел. Это хорошо! Совсем молодец, герой! А ты знаешь, парень молодой, что я твоими танками первую же дыру заткну?

— Знаю. Не первый раз… — отвечал танкист.

— Тогда давай руку, капитан. Ой, как ты меня выручил! — весело проговорил подполковник. — Слушай боевую задачу. Совместно с батальоном лейтенанта Жуликова (не удивляйся — такая у парня фамилия; но это ничего — он тоже вместо переправы сюда пришел) прикроете дорогу у кирпичного завода, гляди на карту — вот здесь. Держаться до завтрашнего вечера, больше суток. Боеприпасы пришлю к ночи. Лейтенант, иди сюда, — позвал он невысокого крепкого парня с волнистым рыжим чубом, вылезшим из-под лихо надвинутой пилотки. — Вместе с танкистом воевать будешь, это повеселей. Знакомьтесь. Только я вот не знаю, как это… субординацию выдержать… Ведь ты, капитан, ему обязан подчиняться, поскольку он общевойсковик.

— Сочтемся славою, — сказал капитан.

— Где бы ни воевать, лишь бы не воевать, — сказал лейтенант. — А моя фамилия, — уже без тени юмора добавил он, — наследие проклятого крепостного прошлого.

Подполковник засмеялся на всю улицу.

— Верно! Ай, ребята, орлы.! Выручили, а то хоть «караул» кричи. Кончится война, позову вас в Баку к себе на свадьбу. Знаете, что такое азербайджанская свадьба? Тоже наследие прошлого. Приедете, тогда сами узнаете!..

— До свадьбы дожить надо, — проговорил лейтенант.

— Теперь доживу, раз вы со мной, — подполковник Мамедов уже куда-то спешил. — Эй, кто меня спрашивает? Иду!

— Сосватал, — сказал Жуликов и сплюнул. — Пить охота, жрать нечего — дай, капитан, закурить. Сейчас попоим людей, покормим и двинем вперед на запад, где солнце всходит… Так, что ли, сейчас в армии у нас говорят? Ты наступал, капитан?

— Прошлой зимою, под Москвой. Но недолго.

— А мне, друг, понимаешь, обидно: я только драпаю. Так и убьют, не узнаешь, какая на запад дорога.

Приказав своему заместителю покормить людей и указав на карте место, куда должен прибыть батальон, лейтенант лихо взобрался на танк.

— Подвезешь, капитан?

— Это можно.

По улицам навстречу танкам ехали на подводах, катили тачки, вели и несли детей женщины. Беженцы. Стариков и подростков совсем мало, а мужчин и вовсе не видно. Женщины, дети, дети, женщины на дорогах вселенского горя…

— Не возражаешь, если на «ты» будем? — спросил Жуликов, когда танки остановились у кирпичного завода.

Вообще капитан не очень любил такие чересчур, по его мнению, скорые сближения, но в лейтенанте он почувствовал близкую ему самому преданность долгу и нежелание уклониться от выполнения даже самого тяжелого боевого задания. И, внимательно вглядевшись в лицо своего товарища по боевой страде, он сказал:

— Ну, конечно же, нет.

— Меня зовут Спартак.

— А меня Николай.

— Вот и ладно, — лейтенант говорил, заметно налегая на «о». — Перекурим это дело?

— Перекурим.

— Как будем воевать, Коля, ответь ты мне. Соседей-то у нас нет и артиллерии кот наплакал.

— Я твой сосед, ты мой, я же и твоя артиллерия.

— Это, положим, верно.

Они достали карты.

— Немец с дороги не сойдет, — проговорил капитан. — По крайней мере сначала. Ему некогда, и он захочет с ходу сбить нас с развилки. Поэтому будем воевать маневренно. Три танка я врою у кирпичного завода — они прикроют твой батальон. Остальные машины — подвижной отряд. Если две роты использовать на флангах, а одну отвести к поселку, немцы влезут в огневой мешок. Немецкие танки пропустишь, будешь бить по пехоте. Запасные позиции могут быть у кирпичного завода, там карьер, идеальное укрытие для стрелков. Ты согласен со мной?

Спартак со смешанным чувством восхищения и зависти смотрел на серьезное лицо говорившего капитана. Они были почти ровесники, а лейтенант очень ревниво относился к тем из них, кто его в чем-то превосходил. В новом же товарище обезоруживали страстная увлеченность своим делом и неподдельная скромность, хотя, как рассудил про себя Спартак, капитану было бы чем «форсить» — и высоким для его лет званием и орденами; на месте Николая Ермакова он не мог бы быть таким, со вздохом сознался себе лейтенант Жуликов.

— Пожалуй, я согласен… — нерешительно протянул он, а рыжий чуб его настороженно вздыбился, над крутым конопатым лбом.

Самолюбивая душа лейтенанта протестовала, но честность перед собой требовала прямого и ясного ответа. До сих пор Спартак считал себя очень сведущим в вопросах тактики человеком, хотя батальоном командовал совсем недавно. Простой и толковый замысел танкиста он сумел оценить тотчас же и теперь злился на самого себя за внутреннее противодействие этому плану.

— Значит, советуешь расположить роты не в линию, а углом назад? — боролся с собой Жуликов, — Очень уж непривычно, понимаешь, да и в уставе этого нет… Но ведь творческая боевая инициатива советских командиров — самое главное, так ведь пишут в газетах?

— Правильно пишут, — засмеялся капитан.

— Вот видишь! Жуликов свое дело туго знает! — теперь рыжий чуб лейтенанта уже весело запрыгал у него на лбу. — Давай так: твой «мешок» я принимаю, но и ты меня уважь. Я оставляю взвод в резерве и в случае нужды сажаю его к тебе на броню. А? Как? Дельно? Видишь, и мы не лыком шиты…

Этот парень, с наивной хитрецой стремящийся внести свой «пай» в план предстоящего боя, все больше нравился Ермакову.

— Предложение принимается, — улыбаясь, ответил он. — А чтоб нам не разлучаться и лучше взаимодействовать, устроим себе общий командный пункт здесь, в карьере, не возражаешь?

— Есть, товарищ капитан! — с восторгом сказал Жуликов. — Эх, весело пойдет у нас дело! Ни шагу не отойдем без приказа, будем стоять насмерть.

— Это тоже из газеты? — спросил капитан.

— Точно. Откуда узнал?

— А я, брат, тоже читаю газеты.

В сумерках, когда пехотинцы уже кончали окапываться, а танки были отведены в укрытия и замаскированы, на дороге, ведущей к городу, показалась колонна устало шагающих красноармейцев.

Впереди шел, положив обе руки на висевший поперек груди автомат, пожилой майор в пилотке, блином сидевшей у него на голове, и разношенных кирзовых сапогах — явно не кадровый военный. Капитан и лейтенант козырнули, майор рук с автомата не снял, только кивнул головой и на секунду смежил темные свинцово-тяжелые веки. Он, должно быть, беспредельно, смертельно устал и шел только потому, что за ним шагали его солдаты; был бы он один, он свалился бы в придорожную траву и уснул, как убитый.

Капитан подумал о том, кем этот человек мог быть до войны. Почему-то решил, что непременно бухгалтером, — очень уж эта мирная профессия подходила к майору с его пилоткой и сапогами, Но именно эти пилотка и сапоги заставили кадрового военного капитана Ермакова подумать, что он сейчас является свидетелем чего-то необычайного, может быть, даже героического… Не будь войны, этот человек, «бухгалтер», как его мысленно назвал капитан, исправно ходил бы на службу, поругивал профорга, плохо контролирующего работу учрежденческой столовой, спал после обеда, беспокоился о дочери, не ладящей с мужем… И после войны, если останется жив, вернется к привычной своей жизни в «гражданке». А сейчас этот человек ведет солдат, которые, так же как и он, оторваны от мирных своих дел, беззаветно и честно несут суровую, смертную службу войны.

Бойцы оказались под стать своему майору. Это был полк, вернее, остатки полка, выдержавшего бешеный натиск бронированного тарана известного гитлеровского генерала Кесселя. Красноармейцы шагали тяжелой, но уверенной походкой людей, сознающих свою силу. На многих белели бинты, и на соседях висели винтовки и автоматы товарищей. Грузным, каким-то особенным шагом шли расчеты противотанковых ружей, пулеметчики, минометчики, неся на себе свое оружие. В марше отступающего полка не было угрюмой подавленности. Шли вольно, размеренно, но споро, и эта поступь бывалых, обожженных огнем солдат была много грозней легкого парадного шага войск, в былые годы проплывавших перед восторженными трибунами.

— Вот это люди! — с уважением сказал лейтенант, и капитан как эхо повторил:

— Да, это люди!

Но, восхищаясь другими, они, в сущности, ничем не отличались от этих людей: как и эти солдаты, они делали все возможное и невозможное ради короткого, но такого емкого слова — «долг».

Несколько поотстав от колонны, двигалась стайка девушек с вещевыми мешками и чемоданчиками; впереди всех шел пожилой человек с черной повязкой на глазу и тощим портфелем в руке.

— Это что за публика? — приосанясь при виде девушек, весело и даже несколько игриво спросил лейтенант Жуликов.

— Мы не публика, — отвечала за всех невысокая кареглазая девчушка в лыжной курточке. — Мы студентки сельхозтехникума из Раздольного. А это наш преподаватель, агроном. Вам тоже предъявлять документы?

Последняя фраза уже прозвучала открытым вызовом.

— Не надо, — сказал капитан. — Почему вы обиделись, что у вас проверили документы?

— А вы не обидитесь, если с вами будут разговаривать так, будто вы уже почти продались фашистам? — с гневом спросила девушка.

Она оглянулась на дорогу, по которой ушел полк, и Николай Ермаков с досадою понял, что студенток задел недоверием или чрезмерной подозрительностью кто-то из начальствующих лиц этой части. Ему страстно захотелось поверить, — а этим молоденьким девушкам, наверное, еще больше, чем ему, — что к мужеству верных рыцарей долга не примажется ничего мелкого, ничтожного, принижающего их подвиг.

Студентки возмущенно заговорили все разом:

— У каждой в отдельности паспорта проверял, как будто мы не группой идем.

— Каждую буковку вынюхивал.

— Даже комсомольские билеты требовал предъявить.

— Молодой еще совсем, а такой заядлый.

— А мы ведь на фронт просились, на любую работу…

— Да что вы, девушки, на него обиделись? — улыбаясь, перебил выкрики Жуликов. — Этот субчик просто хотел с вами познакомиться или адресок запомнить. Теперь ждите от него писем, или после войны заявится…

— Нет, он не такой, — покачала головой девушка в курточке. — Даже красноармейцы вступились за нас. «Отпустите их, — говорят, — мы им доверяем». Документы он вернул, но идти велел на расстоянии…

— Вот видите, он был один против всех, — радостно проговорил Ермаков; сказал больше себе, чем другим, но девушка в куртке поняла и закивала, соглашаясь с ним.

Николай Ермаков очень ревниво, как и Спартак Жуликов, относился к своим ровесникам, но в отличие от товарища это чувство родилось не из желания преуспеть больше их, а от тех высоких требований, которые он, Николай, предъявлял к своему поколению и в первую очередь к самому себе. Сейчас он очень отчетливо представил себе молодого ретивого щенка, готового заподозрить в чем угодно любого. У этого «ровесничка» вся энергия расходуется на подобные дела, и он тоже кричит о долге, хотя, без сомнения, в бою он не очень прыткий. А когда его станет осаживать такой человек, как майор, он и его заподозрит и обвинит во всех смертных грехах. Если же у майора, смелого в бою, окажется мало гражданского мужества и он махнет на щенка рукой: «делай, как знаешь», — худо придется всем — и встречным девушкам, и героям-бойцам, и самому майору…

— Закурить у вас, товарищи командиры, не найдется? — попросил человек с черной повязкой. — Вторые сутки без табаку, измаялся весь.

Николай и Спартак торопливо достали папиросы.

— Послушайте, товарищ танкист, — просительно сказал агроном, — вы ведь командир, лицо ответственное. Позвольте мне просить разрешения остаться у вас. Ну, девушки без специальности, понятно, их еще надо учить. Но я неплохо знаю тракторы и мог бы быть вам полезен как механик для ремонта танков. Сейчас не до сельского хозяйства, уверяю вас. Если мы не остановим нашествие…

— А мы чем хуже? — звенящим голосом спросила студентка в курточке, и все девушки подались к капитану, ободренные его молчанием.

— Зачисляйте нас, товарищ командир, ну, пожалуйста, очень вас просим… Не пожалеете, — заговорили они.

Спартак, который, несмотря ни на что, решил заполучить адресок у приглянувшейся ему хорошенькой смугляночки с длинной темно-русой косой, раскрыл было рот, но тут же поперхнулся. Словно угадав желание Жуликова, Ермаков наступил ему на ногу, отодвинул в сторону.

— Нет, дорогие товарищи, — проговорил капитан голосом, одновременно растроганным и печальным, — идите, пожалуйста, идите, мы управимся с ними сами… Учитесь, учите… Война еще надолго, а без вашего хлеба мы до Берлина не дойдем. Всего вам доброго…

— Счастливого пути, девушки, — ласково добавил Спартак, огорченный своей неудачей и довольный тем, что все же не сердится на друга, виновника этой неудачи. — До встречи после войны.

С внезапно явившейся щемящей тоской смотрел Николай вслед маленькой группке. Девушки и их учитель уходили печальные, расстроенные. Мимолетная встреча, двухминутный разговор, а кажется, что знаешь людей давным-давно, веришь их чистым порывам и готов сделать для них даже невозможное.

«Счастливого пути, дорогие мои землячки, мои соотечественницы, — мысленно обращается капитан к исчезнувшим во тьме военной дороги юным существам. — Желаю вам благополучно пройти через войну, остаться такими же верными и чистыми, как сейчас…»

— Пойдем проверять посты, лейтенант, — позвал он Жуликова, чувствовавшего себя немного виноватым перед товарищем за свои робкие попытки поухаживать за студентками.

— Больше не сердишься? — повеселел Спартак. — Люблю отходчивых…

К полуночи капитан в сопровождении ординарца Илюшки Наумова, розовощекого крепкого паренька, пришел в домик, где раньше была проходная кирпичного завода.

Здесь собралось уже много народу. В углу гудел зуммер — связисты, обратившиеся к своему привычному ремеслу, выкрикивали странные позывные:

— Фиалка, я — Черемуха. Как слышишь? Соедини меня с Резедой. Здесь двадцатый, передаю ему трубку.

Чем темнее становилось, тем явственней проступали огни пожарищ впереди обороняющихся, на западе, и позади них, в городе. В открытые окна тянуло горьким запахом гари. Где-то гремело, ухало, взрывалось. Война лихорадила ночь, перенося огонь с привычной, изболевшейся земли в высокое недоступное небо, всегда равнодушное к людским горестям и радостям. Прерывисто загудели в черной вышине невидимые самолеты, и в поиск тут же взметнулись острые светлые лезвия прожекторов, засновали по небу, ведя за собой разноцветные нити пулеметных трасс. Полыхнуло пламя в той стороне, где была река, и через секунду донеслись плотные тугие разрывы.

— Бомбит немец переправу, — сказал кто-то со вздохом. — Не дает она ему покоя.

— Раз бомбит, значит цела, — отозвался другой голос.

Пехотинцы завесили окна плащ-палатками, зажгли коптилку. В комнате стало сине от махорочного дыма.

— Попроси, пожалуйста, всех выйти на минуту, — неожиданно оказал капитан Жуликову. — Не спрашивай, сам поймешь. Давай, Илюша, тяни, да живее, не бойся! — приказал он ординарцу.

Пока стягивали комбинезон с капитана, лейтенант настороженно молчал, ничего не понимая. Но, увидев бинты, охнул:

— Да ты же ранен!

— Рана старая открылась — не долечился товарищ комбат, ушел из госпиталя, — объяснил ординарец. — Мы сейчас быстро, дело привычное.

Капитан, закусив губу, молчал.

— Бинтуй сверху, немного ваты подложи, где промокло, — тихо оказал он ординарцу. — А тебя, Спартак, попрошу: никому ни полслова.

— И никто не знает? — спросил лейтенант, почти потрясенный этим непоказным, спрятанным от других мужеством.

Вернулись в комнату связисты, пришли стрелковые командиры, экипажи танков. Стало тесно и шумно. Неожиданно зазвонил висевший на стене телефон. Это вызвало веселое оживление. Все позабыли, что на свете, кроме полевого, существует еще звонкоголосый городской телефон.

— Совсем как в мирное время.

— А может, немец из Шахтного звонит.

— Спрашивает, будем ли оборону держать.

Лейтенант осторожно взял трубку, послушал.

— Полный порядочек и в пехоте и в танковых войсках! — закричал он радостно. — Как нас нашли? Устроились нормально. Как в санатории… Спрашиваете, как дядя? Нет, дядя еще не пришел. Придет — встретим по-суворовски. Закуску нам не мешает подкинуть. И в прямом и в переносном смысле. Хорошо, будем ждать.

— Это знаешь кто? — понизив голос, спросил он у капитана. — «Азербайджанская свадьба». Нашел ведь нас! Обещает скоро подкинуть еду и боеприпасы. Хочет с тобой говорить.

— Командир коробок? — гортанный голос подполковника Мамедова звучал совсем рядом. — Как дела? Хорошо? Желаю успеха. Все потребное для боя и жизни скоро подкинем. Ну, счастливо, парень молодой! О приглашении моем не забыл? Какое, какое!.. На свадьбу. Сейчас передам трубку твоему вышестоящему.

Капитан вздрогнул и побелел, услышав голос командира бригады.

— Ты жив-здоров, Ермаков? — гулко отзывался в мембране взволнованный раскатистый бас полковника Коваленко. — Очень рад, очень рад. И я, видишь, тоже жив. Слушай меня, Николай. Мне все о тебе рассказали. Я доволен тобой. Хорошо воюешь! Скоро подъеду, поблагодарю всех лично. Сейчас у тебя будет Вайман, привезет, что нужно. Ну, счастливо… сынок…

Забились короткие гудки. Медленно, очень медленно капитан Ермаков повесил трубку. Вот как бывает — человек восстает из мертвых…

Тяжесть, что давила его все эти дни после боев на реке Хариус, спала с души. Значит, батя жив, и они опять в бригаде, опять со своими. Да, жить и бороться стоит! А Володя пал духом, погубил роту и сам погиб…

При мыслях о своем друге, старшем лейтенанте Владимире Коваленко, капитан опять оцепенел. Когда он услышал, что Володя при получении — как теперь оказалось — ложных данных о гибели своего отца полковника Коваленко в отчаянии рванулся на таран вражеских танков и погиб, ему подумалось, что жить дальше незачем. Трагедия нового отступления, гибель товарищей, бои в окружении, забитые войсками и беженцами дороги, мертвые дети и женщины в кюветах, наконец, слухи о гибели командира и героическая смерть друга в горящем танке — все это нанесло Николаю Ермакову глубочайшую душевную рану.

— Коля, слышь, ты что запечалился? — подойдя, сказал Жуликов. — А ведь здорово ты придумал насчет огневого мешка. До меня только сейчас дошло, честно тебе признаюсь.

Капитан обернулся, хотел заставить себя улыбнуться, не смог, только сказал:

— Обожди, друг, со своими сейчас поговорю.

— Что вы, товарищ капитан? — встревоженно спросил Илюшка Наумов. — На вас лица нет.

— Дайте закурить, ребята, — хрипло сказал Ермаков. — Сейчас все расскажу.

— Папироса у вас в руках… — тихо напомнил Дорощук, чиркая трофейной зажигалкой.

Глубоко затянувшись, так, что голова закружилась, капитан внимательным взглядом обвел своих боевых друзей. Лейтенант Анциферов, бывалый танкист с обожженным, стянутым розовыми рубцами лицом, парторг батальона, суровый верный человек. Безрассудно смелый, увлекающийся Демин, певец, плясун, всеобщий любимец. Незаменимый в разведке, всегда хладнокровный, спокойный парень из Казахстана старший сержант Оспанов. Ветеран бригады, скромный, неприметный старшина Дорощук. Восторженный, влюбленный в свою профессию вчерашний школяр Илюшка Наумов…

— Товарищи танкисты, — проговорил капитан громко и против воли немного торжественно. — Сейчас звонил комбриг нашей сто пятьдесят пятой. Бригада жива и воюет! Полковник благодарил нас за службу. Скоро он приедет к нам. Давайте по своим машинам.

Все вскочили. «Ур-ра! — рявкнул Илюшка Наумов. — Ура, братцы!» Стены дрогнули от дружного крика. Танкисты, весело толкаясь в дверях, выскакивали из комнаты, бежали к «тридцатьчетверкам».

— Черти горластые, — восхищенно проговорил рыжий лейтенант Жуликов. — Эх, почему я не танкист!

Противник появился на дороге, когда едва-едва забрезжил рассвет. Предшествуемые мотоциклистами, шли в походном строю танки, за ними ползли бронетранспортеры с пехотой.

— Что они, не видят наших окопов? Даже не вылезают из машин… — спросил сам себя Жуликов.

— Торопятся. С ходу хотят проскочить, — надевая шлем, проговорил капитан. — Что ж, Спартак, бьем, как положено?

— Уговор дороже денег, — пробормотал в ответ лейтенант, не спуская глаз с приближающейся вражеской колонны.

Немцы не стреляли. Лязг надвигающихся танков бил по нервам. Передние машины втягивались в ложбину, сейчас они откроют свои меченные крестами борта. Вот уже застрочили пулеметы мотоциклистов, они вынесутся на бугры через минуту-другую…

— Ну, пора? — Стоя в люке, капитан зарядил ракетницу, оглянулся на Жуликова.

— Пора! — лицо Спартака побледнело, глаза стали круглыми, невидящими.

Он вытащил из кобуры пистолет и высоко поднял его. В реве танков не слышны были, а только угадывались слова грозного клича пехоты. Красная ракета, оставляя дымный след, стремительно понеслась к земле. Танки рванулись вперед. Прежде чем скрыться в люке, Николай еще раз оглянулся. Редкая цепочка красноармейцев, не заслоненных броней, открытых огню и свинцу, поспешала вслед за его машинами. Спартак, размахивая пистолетом, уверенно, уже не оборачиваясь, бежал впереди.

Немецкие танки, ныряя в кюветы, веером расползались по полю. Возле них начала дыбиться взрывами земля — это били противотанковые орудия батальона. Один танк задымил, остановился, вспыхнул другой. В перекрестье прицела перед Ермаковым заплясали белый крест, какой-то диковинный красный зверь, нарисованный рядом с ним.

— Дорощук, стой!

Выстрел, выстрел!

И крест и зверя заволокло дымом. Гори!

— Вперед, Дорощук!

Еще несколько выстрелов по мечущемуся, растерянному вражескому строю. Мотоциклистов как ветром сдуло.

— Слушай мою команду! Делай, что я!

Сейчас их танки должны повернуть!

Где пехота? Ага, бегут, проклятые!

Фашистские автоматчики, бросив свои бронетранспортеры, кидаются в кюветы, разбегаются по целине.

Выбить их оттуда, не дать окопаться. Огонь и маневр, вперед, на сближение.

— Дорощук, стоп!

Выстрел, выстрел.

— Вперед!

По башне ударил снаряд. «Ничего, наша „десяточка“ выдержала!» Кого это подбили? Оспановская «семерка».

— Кенжигул, ты меня слышишь? Выбирайтесь из машины, ребята, я вас прикрою!

Уцелевшие танкисты бегут назад. Последним ковыляет на своих кривоватых ногах прирожденного наездника Оспанов. Вот он поднял автомат, дал на бегу очередь. Упал, опять поднялся. Молодец, Оспаныч, давай к своим!

Злобно гудя моторами, отстреливаясь, немецкие танки медленно отползали к высотке. «Семерка» горела среди полдюжины полыхающих вражеских машин. Фашистская пехота выбирается из укрытий, стремительно откатывается, бестолково стреляя из автоматов.

— Батальон, слушай мою команду! Отходим к заводу. Огня не прекращать, следить за воздухом.

Лейтенанта Жуликова капитан нашел в карьере у кирпичного завода. Он жадно пил из трофейной фляги, вода текла по подбородку, лилась на измазанную глиной гимнастерку. Жуликов подал товарищу руку, словно увиделся с ним сегодня впервые. Лейтенант был и тот и не тот. Лицо его потемнело, осунулось.

Красноармейцы, стоявшие вокруг, молча смотрели на своего комбата.

— Чепе у меня, Коля, — громко проговорил Жуликов с горечью. — Понимаешь, один тип в воронку забился, в атаку не пошел. Спрашиваю: «Ты что это делаешь? Кто, — говорю, — Россию от немца оборонять будет, если все по щелям забьются?» Знаешь, что эта сволочь мне ответила? Дескать, я выслуживаюсь, ордена зарабатываю. Все драпают, а нам больше других надо. Понял, что за фрукт?! И ведь попадаются еще такие…

Спартака всего трясло.

Бойцы угрюмо молчали.

— А что, неправда? — почти закричал один, толстощекий, губастый, в пилотке без звездочки и распоясанной гимнастерке. — Оставили нас, дураков, на верную смерть. Переправа давно накрылась. Надо уходить, пока не поздно.

Капитан Ермаков уловил острые вопрошающие взгляды красноармейцев, брошенные на него.

— Приказ вам объявили? Вы понимаете, что значит каждый час задержки врага? — медленно проговорил он, с ненавистью глядя в белые пустые глаза труса. — Мы защищаем город, в котором тысячи людей, заводы, склады. Мы должны дать возможность эвакуироваться населению. Приказ — святое дело, отходить без него — равносильно предательству.

— Что ты ему объясняешь? — в бешенстве крикнул Жуликов. — Шкурник, трус, ничего он не поймет.

— Я не только ему — я всем говорю, — отвечал капитан. — Все видели, как вчера девушки просились с нами в бой. Инвалид и тот не хотел уходить. Беда над всей страной, а этот…

— Я не могу так, товарищ капитан, — вскинувшись, забормотал мордастый. — Вокруг такой ужас… Вы должны меня понять… Я из интеллигентной семьи… Один у родителей… Мать не выдержит…

— У нас у всех матери, и все нас ждут, — жестко сказал Ермаков. — Между прочим, мои отец и мать учителя, и я у них тоже один сын, да мало ли таких…

— А ваш отец кто? — резко повысил голос капитан. Злость подступила к нему, и он сам испугался своего гнева. — Громче, громче говорите, чтобы все слышали! — крикнул он. — Отец работает в комиссионном магазине. А мать, наверное, домохозяйка?

— Да… — прошептала морда.

— Так интеллигентность тут ни при чем, — усмехнулся капитан. — За свой проступок вы заслуживаете строгого наказания и только в бою честным, смелым поведением сможете оправдаться перед всеми. А что касается ваших родителей, кто бы они ни были, о вашей трусости им бы следовало сообщить. Так вы и сделаете, товарищ лейтенант? — обратился он к Жуликову.

Красноармейцы облегченно вздохнули, переглянулись.

— Правильно, товарищ капитан, а мы с него еще и клятву возьмем на автомате, — взволнованно проговорил один, молоденький, красивый, как девушка. — Если опять сдрейфит, из него же и будет убит. Но больше с ним это не повторится, я уверен, он же комсомолец.

Лейтенант Жуликов растерянно молчал. Страшные кары, придуманные им трусу, вдруг утратили свое значение перед этой неведомой ему, но, должно быть, очень крепкой солдатской клятвой «на автомате».

Молоденький боец чем-то напомнил капитану Ермакову его самого, недавнего, и он ободряюще улыбнулся милому парнишке в непомерно большой для его головы каске. Красноармеец как завороженный смотрел на танкового командира, на его ордена.

— Давно в армии? — спросил капитан.

— Второй месяц пошел, — ответил боец.

— Восемнадцать лет исполнилось?

— Так точно, я с двадцать четвертого года.

— Откуда родом?

— Из Кинешмы Ивановской области, товарищ капитан.

— Как зовут тебя?

— Святов, Иван.

— Комсомолец?

— Комсорг восьмой роты.

Эти круглые волжские «о», так явственно прозвучавшие в последних словах юного бойца, растрогали капитана Ермакова. Он протянул парнишке руку.

— Будь здоров, Иван Святов, желаю тебе боевых успехов.

— Спасибо, и вам также, — совсем не по-уставному ответил красноармеец.

Жуликов, всегда такой уверенный в себе, энергичный, веселый, сейчас стоял поодаль поникший, грустный-грустный.

— Пойдемте, товарищ лейтенант, на наблюдательный пункт, — сказал капитан Ермаков.

Ему захотелось обнять опечаленного товарища за плечи, встряхнуть, ободрить. Но вслед глядели солдаты, и этого сделать сейчас было нельзя.

Они держали развилок весь день. Попытки немецких танков и пехоты прорваться к городу у кирпичного завода проваливались. Вторая и третья атаки были отбиты совместным огнем танков и стрелков. Тогда немцы вызвали авиацию, и эти двадцать «юнкерсов» нанесли обороняющимся больше потерь, чем три предыдущие атаки. Но и четвертая, и пятая атаки, и последующие артиллерийские обстрелы, и бомбежки не открыли немцам дорогу к Нижне-Донецку.

На вторую ночь пришел приказ отойти к центру города, в район площади Карла Маркса. И еще целый день танкисты и пехотинцы дрались здесь, только теперь у них были соседи да тяжелая артиллерия из-за реки в трудные минуты ставила заградительный огонь перед наступающими вражескими танками.

Немецкая авиация бесчинствовала. Кроме фугасных и зажигательных бомб, гитлеровские летчики бросали бочки с бензином, и полыхало то, что, казалось, не могло уже гореть, — обугленные дома, груды битого кирпича, земля и асфальт.

Когда становилось потише, Ермаков из укрытия рассматривал скульптуру. Памятник Карлу Марксу был не бог весть какой красивый, сооруженный, как видно, еще на рубеже двадцатых-тридцатых годов не без влияния конструктивизма, но это был Маркс, и недостатки скульптуры возмещались в сознании Николая с детства усвоенным чувством преклонения перед человеческим и научным подвигом Первого Коммуниста. Особенно характерным и даже символичным казалось Николаю Ермакову то обстоятельство, что он, русский коммунист, защищает от немецких фашистов коммуниста-немца.

Во второй половине дня, в перерыве между атаками, на крышу горкома, где висел выгоревший на солнце красный флаг, полез подросток.

— Эй, орел, тебе что, жить надоело? — закричали ему снизу, из окопа, красноармейцы.

— Флаг снять надо, — невозмутимо отозвался паренек. — Не фашистам же его оставлять.

— Нам оставь! — крикнул капитан. — Мы еще здесь повоюем. Будем отходить — снимем сами.

Немцы спохватились, и пули засвистели над головами.

Паренек послушно полез обратно, съехал вниз по водосточной трубе и прыгнул в окоп.

— Горком и горсовет уходят, — с суровой деловитостью сказал он. — Вы только, товарищи, не забудьте про флаг, чтоб они не надругались.

— А ты кто такой? — спросил капитан.

— Инструктор горкома комсомола.

— Почему не в армии?

— Да он мал еще — совсем молокосос, — заметил Илюшка Наумов, который был не намного старше юного инструктора.

— Почему — вы у них спросите, — сердито засопев, проговорил парнишка. — Нет семнадцати лет — весь довод. А то, что ростом, может быть, и на восемнадцать тяну, их не касается.

— Ничего, успеешь, навоюешься, — оказал кто-то из красноармейцев. — А сейчас мотай отсюда, а то фрицы не дадут тебе дожить до призыва.

— Счастливо вам, товарищи! — горячо проговорил мальчишка. — Про флаг, пожалуйста, помните.

И побежал к дому по битому кирпичу, стеклу, и все глядели вслед, пока он не скрылся за углом дома, нескладный подросток с большими ушами, который уже воюет, сам о том не ведая.

— Ты коммунист? — спросил Спартак у товарища.

Николай ответил, что он кандидат, был принят во время зимних боев под Москвой и подаст в члены партии, как только начнется наступление. Спартак с привычной веселостью, за которой скрывалось огорчение, сказал, что он все еще комсомолец, но у него в батальоне найдутся люди, и командиры и красноармейцы, которые охотно дадут ему рекомендации.

— Хочешь использовать служебное положение? — шутливо спросил Николай.

— Точно! — отозвался Спартак. — Пусть попробуют отказать начальству — сразу на передовую пошлю. — И тут же серьезно добавил: — Знаешь, друг, и я тоже подожду наступления…

Были ли тут причиной обаяние капитана Николая Ермакова, его сердечность, деловитая и строгая простота в отношениях с подчиненными, любовь к своей военной профессии и верность ей, явная, а не показная преданность воинскому долгу, но лейтенант Жуликов «прилип душой» к товарищу. Так он сам впоследствии говорил, чрезвычайно гордясь своей дружбой с ним. Обоих командиров сблизили не только общие боевые дела, которые они стремились исполнять честно и наилучшим образом, — их соединило и другое. Оба они принадлежали к поколению, воспитанному в духе непреклонной веры в коммунистические идеалы и привыкшему больше отдавать общему делу, чем требовать что-то для себя. Среди тех жизненных заповедей, которые были восприняты ими, защита первого в мире социалистического Отечества стала для них из лозунга конкретным боевым делом. И они выполняли его с горячностью и пылом молодости, с той негромкой страстностью, которая присуща русскому советскому характеру.

Именно поэтому им сейчас очень было важно, чтобы над зданием горкома, над площадью Карла Маркса, пока они сражаются здесь, развевался красный флаг.

— Ты что до войны делал? — допытывался Спартак и, опережая ответ друга, сначала рассказывал о себе, а потом так же подробно, вдаваясь в детали, выспрашивал Николая.

Их судьбы были очень разные и в то же время очень сходные — судьбы поколения советских юношей, готовившихся одновременно и к мирной жизни и к войне, к созиданию и к обороне своей страны.

Николай Ермаков, окончив десятилетку, поступил в Московский автодорожный институт — мечтал строить мосты, тоннели, шоссе.

— Дорога — это жизнь, — увлеченно рассказывает он Спартаку. — У нас совсем мало автострад, которыми так гордятся на Западе. Я убежден, что после войны страна покроется густой сетью первоклассных дорог с бетонным покрытием. Их будем строить мы все, как когда-то строили Днепрогэс и Магнитку. Они прорежут пустыни и горы. Весь наш азиатский Север пока без дорог. Представляешь — шоссе, прямое, как струна, от Москвы до Якутска или до Памира. Меня очень занимает проблема тоннельных строек: страна нуждается в прямой дороге от Орджоникидзе до Тбилиси — и мы дадим ей тоннель под Кавказским хребтом. Мы пророем дорогу под Керченским проливом, соединим Сахалин с материком, Чукотку с Аляской. А когда будет на всем земном шаре социализм, наши французские и английские товарищи построят тоннель под Ла-Маншем, испанцы соединят под Гибралтаром Европу с Африкой, прямой подземной магистралью под Гиндукушем будут связаны Советский Союз и Индия…

— Ты в это веришь? — спрашивает Спартак.

— Ну, конечно же, это будет, и, может быть, скорее, чем мы думаем, — убежденно отвечает Николай.

В эту минуту, вспоминая довоенную жизнь, он раскрывается в новом свете. Обычно сдержанный, немногословный, он с каким-то грустным наслаждением обращается к малейшим подробностям мирного своего бытия — детству, школе, краткой студенческой поре. Он никогда не собирался стать кадровым военным: профессия инженера — строителя дорог и сейчас остается его мечтой. Ему снятся по ночам эти не построенные им дороги, прорубленные в диких горах, мосты, скрепившие берега бешеных рек, черные манящие пасти тоннелей, вырывающихся на свет по другую сторону проливов.

Он ушел из института после второго курса: на страну надвигалась война, ей нужны были воины, и кому, как не ему, секретарю комсомольской организации мирного строительного факультета, надо было идти в ряды Красной Армии?

В танковом училище с такой же страстью, с какой он постигал науки, Николай принялся овладевать боевым мастерством. Он отлично водил танк, метко стрелял, стал признанным специалистом по материальной части. Тактику же он изучал с поражающим товарищей вдохновенным упорством и был способен над решением тактических задач проводить все свободное время. Страстный шахматист, он стремился перенести в свою новую профессию приемы любимой игры…

— Та ты кончал танковое училище в Горьком? — обрадованно восклицает Спартак. — Мы же с тобой запросто могли встретиться — я был студентом учительского техникума.

Вспомнив, что родители Николая — оба учителя, он опять перебивает товарища:

— А ведь, если бы не война, я с твоими стариками вполне мог бы увидеться, у нас бывали случаи, когда в Москву посылали наших студентов на практику.

— Вы где жили, — спрашивает Спартак, — не на улице Горького?

— Нет, мы жили на Матросской Тишине, есть в Москве улица с таким странным названием, — печально отвечает Николай.

Он без боли не может вспоминать военную Москву и мельком увиденную жизнь «в тылу». Один лишь раз с начала войны он на несколько часов — пока их эшелон перегоняли по Окружной дороге с восточного на западный участок — забежал домой. Долго стучал в дверь коммунальной квартиры. Впустила его соседка, она же достала ключ из-под половичка перед дверью их комнаты. В родном углу было знакомо и печально. Стопки ученических тетрадей, книги, учебники Ирины — жены, игрушки годовалого сына. В буфете лежал небольшой кусок хлеба, а на окне — вареный картофель в знакомой мятой кастрюле. Больше ничего. Отец и мать были в школе, Иришка, студентка-медичка, после лекций дежурила в госпитале, сын находился в яслях. Бежать в школу, в госпиталь или ясли у капитана не было времени. Тетя Маша, стоя в дверях, тихо плакала, глядя, как он, расстроенный, выкладывает на стол свой паек — консервы, хлеб, печенье, сахар, как торопливо царапает записку родным.

То был первый и единственный отпуск капитана, если эти горькие два часа можно назвать отпуском…

Над площадью провыли немецкие мины и с противным треском разорвались неподалеку. Оба невольно взглянули на часы.

— Вот гады, и здесь по расписанию работают! — проговорил со злостью Спартак.

— Немецкая аккуратность проявляется теперь в таком бессмысленном виде, как убийство, — отозвался Николай.

Спартак сказал, внимательно глядя на товарища, точно видел его впервые:

— Верно про тебя говорили, что ты танковый бог. Когда дрались у кирпичного завода, я сам в этом убедился. Никогда не подозревал, что на «тридцатьчетверке» можно так маневрировать.

— «Тэ тридцать четыре» — классическая машина: что маневренность, что броня, только пушку не мешало бы покрупнее калибром, — задумчиво произнес Николай. — Из этого танка еще не то можно выжать.

— Коля, а я ведь понял, почему тебя твои танкисты зовут «наш студент», — проговорил Спартак. — Ты-то об этом звании своем знаешь?

— Знаю, — усмехнувшись, ответил Николай и покраснел.

— Ты для них не только командир — «приказано — кругом марш — исполняйте». Они у тебя даже привычки перенимают. Я, кажется, за всю войну «пожалуйста» только теперь услышал… Ты что, и ругаться, наверное, не умеешь?

Капитан засмеялся.

— Умею, — сказал он серьезно, — только не считаю нужным.

— Вот гляжу я на тебя, — задумчиво проговорил Спартак, — и думаю: ведь другого высмеяли бы за эти слова, я первый живот бы надорвал, а у тебя это внутреннее, что ли, даже странно, если было бы наоборот… Скажи, Коля, по правде: ворчали твои ребята, когда ты на том перекрестке приказал идти не к переправе?

— Но ведь ты тоже пошел не направо, а прямо — к коменданту.

— Да пойти-то пошел, — с досадой сказал Спартак, — только трудно мне пришлось с теми, кто ворчал: «Что нам, больше всех надо?.. Что мы, каждой бочке затычка?» Тот, красномордый «интеллигент», папин сын из комиссионного магазина, больше всех надрывался… Значит, сумел ты своих хлопцев так воспитать, что они за тобой идут не раздумывая: надо — значит надо!

— А в самом деле — нам, дружище, иначе нельзя. Кому-то надо сделать шаг первому, — просто сказал Николай Ермаков. — Я знал, что мои ребята не с легким сердцем выполняли этот приказ, да и кому охота из пекла в пекло идти? Но есть такое слово: «надо». Короче не скажешь и по-другому не сделаешь.

Спартак кивнул соглашаясь:

— Рад я, что познакомился с тобой и повоевал вместе. Кончится война — приеду, Коля, к тебе в гости. Москву мне покажешь, а потом увезу тебя к себе, поедем за Оку рыбу ловить, захочешь — и поохотимся. Увидишь наше Павлово — и древнее, кустарное, и новое, заводское. Со старыми мастерами поговорим, они порасскажут такое, что хоть книжку про них пиши.

— Да, за малым дело стало — до Берлина дойти и оттуда до Павлова доехать…

Спартак не обиделся.

— Давай пиши адрес, — сказал он. — У нас ведь через Оку до сих пор моста нет — вот тебе и работа будет.

К вечеру второго дня боев за город, когда капитан Ермаков лишился еще трех танков, а батальон лейтенанта Жуликова по численности едва ли составил бы роту, связной командир принес, наконец, приказ отходить к переправе.

Береговой спуск запрудили повозки, машины, пушки, но уже не было напряжения предшествующих дней: подавляющее большинство войск и мирного населения успело переправиться на другую сторону.

— Не зря воевали, дали людям возможность уйти от фашистов, — услышали Николай и Спартак знакомый мальчишеский голос.

— Святов? — спросил Николай. — Жив парень?

— Воюет — дай бог всякому, — ответил Спартак.

— А тот — твой «комиссионный друг» — как?

— Живой-здоровый. Не герой, но и от пули больше не бегает.

— И это неплохо, — засмеялся Николай. — Святов из него сделает человека. Отличный командир со временем из твоего Святова выйдет.

— А по-моему, политработник, — сказал Спартак. — Лучше его агитатора у меня нет.

«Сводный пехотно-танковый полк», как называли себя сроднившиеся за эти дни красноармейцы, остановился в переулке. Собственно, переулком горы разбитого кирпича, железа, обугленных досок и бревен уже трудно было назвать. Все это походило на реконструкцию улицы Горького перед войной, и капитан усмехнулся такому мирному сравнению с тем далеким невозвратным временем.

Вместе с лейтенантом Жуликовым он отправился искать Мамедова и тут, у самого уреза воды, их застала очередная бомбежка.

— Где подполковник? — окликнул капитан бойца, которого позавчера видел около коменданта.

— Погиб два часа назад. Прямое попадание…

— Вот и погуляли на азербайджанской свадьбе, — с тоскою сказал Ермаков. — Кто сейчас за него?

Новый комендант, низенький, плотный майор с облупленным, сожженным солнцем носиком, багровый, потный, по внешности был полной противоположностью своего предшественника, но он был такой же охрипший, неумолимый и деловито-веселый.

Переправа уже оказалась в зоне воздействия вражеской тяжелой артиллерии, но огонь ее был пока малоэффективным. Опаснее была немецкая авиация, почти непрерывно бомбившая понтонный мост.

— Сейчас переправим на ту сторону госпиталя, потом пушки, а к двадцати двум часам подойдет ваша очередь, — поглядывая на небо, проговорил майор. — Будьте наготове.

Мимо них по крутому спуску уже сползала к мосту вереница голубых автобусов с большими красными крестами на бортах. Это были совсем мирные автобусы, словно перенесенные из прошлых добрых дней. На радиаторах алели длинные металлические флажки. Бледные лица раненых виднелись в растворенных окнах.

— Дьяволы, не могли перекрасить, — ошарашенно проговорил майор. — Но ведь красивы, ничего не скажешь. Мирная машина, как будто и войны нет.

Он не выдержал, сорвался, побежал к головному автобусу:

— Давай быстрей, голубая волна, пока «музыканты» не налетели!

Капитан смотрел на невиданную голубую колонну, вступавшую на мост, со смешанным чувством тревоги и злого недоумения. Год идет война, а какие-то нерадивые люди не поняли, что за враг перед ними. Отличная мишень для немцев эти автобусы. Фашистских летчиков не остановят наивные красные кресты…

И, как будто подтверждая его тревогу, на берегу взревела сирена поста оповещения. Почти тотчас гулко ударили зенитки. Голубая колонна шла через мост, откровенно мирная, беспомощная. Весь берег тревожно смотрел то на автобусы, то на небо. Люди позабыли о грозящей им опасности. Лишь немногие бежали в укрытия. Немцы посягали на самое священное, и все у переправы с тревогой думали о тех, кто находился в машинах с красными крестами.

Дружно ударили зенитные пулеметы по стремительно несущимся среди черных клубков разрывов вражеским самолетам.

— Пикировщики. Плохо дело… — голос Жуликова донесся как будто издалека.

Ермаков, закусив губу, следил, как четко, заученно, будто на смотру, втягивались в круг «юнкерсы». Через несколько минут первый самолет вырвется из этой адской карусели, блеснет в закатных лучах металлом, завалится на правое крыло и с ревом станет падать на мост. Никогда в жизни у Николая так не ныло сердце, как сейчас. Его активная, деятельная натура не терпела бездействия стороннего наблюдателя, и теперь он лихорадочно оглядывался, выискивая, что бы предпринять.

Зенитные пулеметы захлебывались. Капитан сорвался с места и побежал к красноармейцам, стоявшим у стен домов в неглубоких окопчиках.

— Товарищи, надо бить по самолетам! Где ваш командир? Старший лейтенант, прошу вас…

— Без толку, товарищ капитан.

— Как без толку? Поставьте «максимы», «Дегтяревы», «петеэр», дайте залповый огонь. Только начните — весь берег вас поддержит!

Рванули первые бомбы. Все оглянулись. Столбы воды взметнулись далеко от моста.

— Слушай мою команду! — закричал старший лейтенант. — По самолетам противника, прицел три, упреждение два корпуса — ого-онь!

Словно сухой порох, заполыхало и затрещало по всему берегу. К винтовкам присоединились пулеметы. Неугомонный капитан подскочил к петеэровцам, схватился за ружье.

— Клади мне на плечо! — закричал он в самое ухо бронебойщику.

— Что вы, товарищ командир!

— Давай клади!

Открыв рот, чтобы не оглушило, капитан следил за небом. Длинный ствол ружья с квадратным надульником потянулся вслед за падающим в пике самолетом. Гулкий выстрел ударил в уши.

— Вася, дай я по нему ударю, ну дай! — кричал второй номер расчета.

— Бейте, хлопцы, бейте! — бормотал капитан, следя за самолетами. Зенитный огонь не позволял им пикировать, и они, наспех бросив бомбы, взмывали, огорченно завывая.

— Сбили, сбили! — закричали вокруг, и тут Ермаков увидел черный дымный шлейф, тянувшийся за одним из стервятников.

— Шесть осталось! Дать им еще! — кричал Жуликов. В его руках оказалась чья-то винтовка, и он безостановочно палил из нее.

Автобусы были уже частью на той стороне, несколько машин ползло по мосту. Самолеты шли на второй заход. Ведущий с включенной сиреной бесстрашно падал и падал навстречу огню зенитных пулеметов, и никто не увидел, как черной каплей отделилась бомба. Взрыв потряс мост, расколол его, расшвырял за перила голубые автобусы.

— А-а-а! — дико, тонко, совсем по-женски закричал кто-то рядом с капитаном.

Самолет выходил из пике метрах в ста от воды.

— Сбейте его, гада, сбейте! — не унимался тот же высокий голос.

Жестокая, злая русская ругань покрыла этот голос, перешедший в крик.

— Так его, так… в душу… мать…

— Сбили! — сказал Жуликов, опуская винтовку. — Сбили и этого.

В наступившей внезапно тишине стали отчетливо слышны стоны раненых.

— Геройство зверя… — с ненавистью проговорил Ермаков.

— Что говоришь? — спросил Спартак.

— Я говорю, — с бледным, перекошенным лицом отвечал Николай, — что это не человеческое геройство. Так поступает зверь и фашист. Когда мы будем их бить и гнать с нашей земли, они, как волки, будут отгрызать себе лапы, лишь бы уйти живыми. И, недобитые, будут жалить, как змеи. Зверь тоже способен на смелость, но только во имя чего его смелость? Я не могу признать за зверями геройства.

Тут снова застучали зенитки: шла новая волна бомбардировщиков.

— На нас летят… Нет, свернули… Боятся… — послышалось кругом.

— Смотрите, товарищ капитан, наши «ястребки»! — кричал бронебойщик.

В небе над переправой вспыхнул молниеносный воздушный бой. С ревом устремлялись друг на друга, обмениваясь короткими смертными очередями, едва видимые с земли самолеты. Некоторые, обиженно воя, прочерчивали дымный след и падали где-то в стороне.

Подошел грустный лейтенант Жуликов — прощаться.

— Расстаемся, Коля, друг. Переправляемся на пароме, а вам только к ночи мост починят. Полюбил я тебя, хоть и знакомы были без году неделю.

— И я рад, что познакомился с тобой. Будь здоров и не лезь без толку на рожон. Горяч очень, на войне это плохо. И с людьми будь поделикатнее…

— Учтем на будущее, — сказал лейтенант. — Ну, давай на прощанье обнимемся, как братья.

Капитан покусал травинку, покосился на Дорощука. Даже в сумерках лицо механика-водителя показалось жалким, незнакомым.

— А зачем ты жил с женщиной, если она к другому бегала?..

Они лежали на откосе у реки, ожидая переправы. Быстро темнело, и в небе одна за другой загорались крупные южные звезды. Ответ услышал неожиданный и не по-мужски беспомощный:

— Вона така прелестна…

Смущенный своей неожиданной откровенностью, старшина отвел взгляд от удивленного командира, затормошился, вскочил:

— Пойду машину посмотрю. Почекайте трошки, товарищ капитан. Жизнь, она оч-чень сложная штука, в атаку на нее не пойдешь…

— Постой, Иван Данилыч, — комбат впервые назвал старшину по имени-отчеству, — машина же в порядке, не убегай от меня. Ответь, ты человек бывалый, я с тобой тоже на полную откровенность. Вижу, ты с женщинами всегда обходишься по-хорошему, по-моему, даже жалеешь. Я понимаю, дело тут в характере…

Дорощук сел, лобастый, неловкий, очень домашний и очень уютный, добрый, верный человек.

— Встретил я недавно одну женщину, — глядя на темную реку, снова заговорил Николай, — Понравилась она мне… Милая такая, ненавязчивая, грустная. Потом от хозяйки я узнал: она в Ленинграде сына потеряла, муж ее погиб еще в начале блокады, на Кировском заводе, в цеху, — прямое попадание. Он ремонтировал танки. Голодный был, еле стоял, тут и убили. Человек старался для нас, для победы. А меня к этой женщине потянуло, к его вдове. Темная, непонятная меня опутала сила… А я ведь, ты знаешь, женат и жену без памяти любил и сейчас люблю…

— Это вы о Лене говорили? Да, она была хорошая.

— Знаешь, о ком речь шла. Ну, тем лучше… Она и тянулась ко мне и отталкивала. Боролась сама с собой. А ведь не изменяла никому — одинокая, мужа в живых нет…

— Памяти его не хотела изменять, — сказал Дорощук сурово.

Николай молчал и, мучительно подыскивая нужные, верные слова, рассеянно смотрел, как внизу, у самой воды, саперы лихорадочно налаживали переправу. В тишине, веявшей с реки, негромко раздавались тревожные голоса, стук топоров, вкрадчивое повизгивание пил.

Дорощук нетерпеливо пошевелился.

— Не пойму я сам, — снова заговорил Николай, — то ли Иришку мою она мне чем-то напомнила, то ли сама по себе какая-то особенная была. Прежде всего прочего, понимаешь, я в ней хорошего человека увидел. Для меня просто красивая женщина, пусть даже очень красивая, если души в ней нет, ничего не значит. Ты понимаешь, что я перед тобой не рисуюсь этим, на полную откровенность говорю?

— Говорите дальше, я все понимаю, — тихо ответил Дорощук.

— Вот бывает как: увидишь женщину, и сразу ясно — настоящая. Может быть, это редко бывает, я не больно опытен в этих делах, но теперь по Лене знаю, понял: бывает. А потом, уже только потом, ко мне все остальное пришло… Сидит рядом добрая, милая женщина, очень одинокая и очень несчастная… И если бы жаловалась на судьбу, плакала, тогда бы другое дело, а эта нет — молчала о себе. А горе ее и одиночество ее во взгляде, в голосе, в каждом движении проглядывали… Обнял я ее — ну, просто пожалел, без всякой черной мысли… Притихла она, сжалась вся, а во мне вместо сочувствия вдруг черный бес забурлил…

Дорощук шумно вздохнул. Николай покосился на него.

— Ну, ладно, хватит, пооткровенничали, — сказал он. — Теперь я пойду машину смотреть…

— Ну нет уж, Николай Николаевич, — встрепенулся старшина, — теперь уж вы до конца договаривайте, раз начали.

— Что договаривать? Все ясно.

— Лены-то нет, а что о ней живые, те, кто остается, думают, вы об этом размыслили? — грубовато спросил Дорощук.

— А их, живых-то твоих, тоже безносая метит.

— Что ж, товарищ капитан, не всех, не всех метит. О каждом человеке след останется. И о Лене тоже. Я погибну — вы расскажете обо мне после войны или просто вспомните. Никто о той Лене плохого не скажет. Жила честно и умерла того честней…

— Да нет, я не о том! Ей-то что до того, как о ней подумают, она ничего этого не узнает.

— А в нашей памяти она — всегда живая. Придет время — и в радости и в трудный час о ней вспомним. Скажем: «Она человек была, человек!» И станет нам легче, и станем мы лучше, и себя мы почувствуем честнее, и детям закажем быть похожими на нее и на таких, как она…

— Это ты уже о мирном времени говоришь? Рано, дружище! Себя, видишь, похоронил, а меня жить и совершенствоваться оставил.

— Як примеру сказал. Ну, не вы, Николай Николаевич Ермаков, так другой… Ни об одном человеке не забудется. Ни один бой, ни одна жертва, ни одна подлость, ни один подвиг не пропадут..

— Ты веришь, что так будет?

— А разве вы не верите? — простодушно спросил Дорощук, и капитан, сам умеющий верить и мечтать, подивился и порадовался этой чистой и сильной вере. — Если вы когда и сомневаетесь в этом, так это только от молодости… Вот вы удивлялись, когда я в партию вступал, верно?

— Я тебе ничего не говорил.

— Не говорили, а я видел.

— И тоже не сказал.

— Тоже не сказал…

Оба рассмеялись.

— Вы в партию вступали от молодости, а я от зрелости. Нас одно уравняло — война. Я, конечно, не такой геройский человек, как вы…

— Не надо, Иван Данилыч! — с досадой сказал капитан.

— Это я не к лести, Николай Николаевич, а к слову сказал. Я не герой, хотя многое перевидал, и всякое… А вот теперь вижу: обиды мои прошлые — так в прошлом и остались, ни мне, ни другим они не нужны. Да, было — ни за что в кулаки отца вписали, в Казахстан сослали. Было. И не война эти обиды списала — сами отошли. Может, и перекрутили тогда с нами или с другими, но с тех пор жизнь вверх пошла, и обиды те отступили, обмельчали, стали ничтожны…

— Сейчас, пока война, — хочешь сказать?

— Нет, жизнь их отвела. Знаете, как отца и мать везли из Сталинской области в Караганду? Теплушки набиты, воды нет, еды — что с собой взяли. Везут медленное потому что впереди поездные бригады рельсы кладут, по тем рельсам и едут… Темпы, сами понимаете, какие. Привезли в Караганду, оставили — живите как хотите. А кругом степь, а воды нет. Мать младшего братишку, чтобы не погиб, отвела в город, постучалась в чей-то дом — возьмите, усыновите, только сохраните живую душу, Петей его звать… Взяла жена какого-то начальника, бездетные были, уехали поскорей. Так и стал наш Петяшка сыном чужих людей. А я его не забыл и о той дороге, которой везли моих стариков за то, что у них сад был, тоже добре помню. Когда-нибудь в этом разберутся, и наша партия осудит те огульные дела и те ненужные жестокости. Но народ видел за всеми теми делами главное — начало хорошего життя, жизни то есть… Для народа и Родина и партия, это я понял теперь, вечное. И я с этим соединил свое все: и сегодняшнее, и будущее, и даже прошлое.

— Простил?

— Кому? Ему — нет, а партии… партия в этом разберется.

— Кому — ему?

— И в том проклятом тридцать седьмом — тоже разберется.

— Кому — ему? — снова настойчиво повторил капитан.

— А тому самому — родному и любимому.

Оба они невольно оглянулись, не слышит ли кто-нибудь их ночной неосторожный разговор…

— Ну, это ты брось, Иван Данилыч, — ошеломленно, но как-то не очень уверенно сказал Ермаков. — Не надо об этом. Твое озлобление вызвано просто личной обидой, обобщать тут ты не имеешь никакого права… Начали мы про Лену, а кончили политикой.

— Дело не во мне, — ответил Дорощук. — Это все одно — жизнь. Остается в жизни этой все — и плохое и хорошее. Весь вопрос — как остается. Лена — человек, она останется в доброй памяти у меня, и у вас, и у той хозяйки ее, и у тех, кто ее знал. И миллионы других — честных, скромных людей — тоже не будут забыты. А он — учитель великий и мудрый, что себя на портретах велел всюду рисовать, — он не настоящий, попомните мои слова. Рядом с Лениным становится, даже поперед Ленина хочет вылезть. Боится он народа, старых большевиков боится, пересажал всех, значит, не любит правды… А помните ту станцию с эшелоном на север? — вскрикнул Дорощук, хотя его собеседник угрюмо молчал. — У вас тогда лицо, как мел, белое стало и голова задергалась. Думал я, пристрелите вы этого энкеведешника…

Снова они оглянулись по сторонам.

— И слава богу, что обошлось, — сказал Ермаков.

— Да, — отозвался Дорощук, — хорошо, что до оружия дело не дошло. А то не воевали бы мы сейчас, а ехали бы куда подальше. Или сидели где не надо…

Помолчали. В ночное небо беззвучно неслись цветные пулеметные очереди. Где-то невдалеке полыхало зарево, и розовые блики отражались в черной воде. Заурчали моторы тяжело груженных немецких бомбардировщиков, идущих бомбить тылы. Старшина снова заговорил:

— Как вы крикнули Ильке Наумову: «Неси мой вещмешок!» — тут я и подумал, что быть сваре. Хотел я побежать за своим сидором — у меня там и сало было, и сухари, и сахар, да думаю — отбегу, а вы тут без меня делов понаделаете, и Сашку Тетерина послал. Ну, ребята как птицы летели. А ведь, по правде говоря, не ожидал я от вас такого.

— Почему? — встрепенулся капитан.

— Я об вас другого мнения был. Майор-то наш, Черепенников, на что храбрый был человек, а и то струсил… А вы знаете, как вас танкисты звали до того случая?

— Студентом, что ли?

— Верно. Ну, а студент — понятие деликатное, интеллигент… А тут вы как поговорили с тем стариком, бледный стали, а когда лейтенант из конвоя подбежал да вызверился, вы за пистолет. Ребята до сих пор это промеж себя обсуждают. И многие одобряют. «Вот тебе и студент», — говорят…

— Это ты меня тогда от него отгородил?

— Неважно кто, может, Илька, может, и я. — Дорощук тихо засмеялся. — Опять курите, товарищ капитан, много вы табаку жгете — вред один. И так худые…

Эпизод, о котором шла речь, произошел минувшей весной, когда они ехали на Урал, в Танкоград, получать новую технику и на пересадочной станции ожидали поезда.

В чахлом привокзальном скверике с ветхой чугунной решеткой вдруг поднялась суетня. Несколько солдат в фуражках с красными околышами во главе со старшиной в отлично сшитой командирской шинели грубо выпроваживали за ограду женщин с вещами, детей, стариков. Недовольные возгласы покрывали озабоченные крики солдат:

— Живей, живей, за ограду! Быстро!

— Чего это гражданских гонят? — недоуменно спросил, ни к кому не обращаясь, Илюшка Наумов. Капитан, игравший на расстеленной плащ-палатке в шахматы с заместителем командира бригады майором Черепенниковым, поднял голову. К ним уже подходил старшина. Оглядел быстрыми глазами группу и, щелкнув каблуками, обратился к майору:

— Можно вас на минутку?

Если бы к нему вот так, почти вольно, подошел войсковой старшина, даже из обожаемого им племени танкистов, майор заставил бы его вспомнить строевой устав. Но боевой командир увял при виде красного околыша. Он отошел вслед за старшиной в сторонку и вернулся озабоченный:

— Придется нам очистить помещение…

Маленькая группа расположилась неподалеку от ограды. Снова расстелили плащ-палатку, перенесли вещи. Капитан, несший шахматы, сел.

— Ваш ход, товарищ майор.

Но Черепенников глядел не на доску. Вытянув шею, он напряженно следил за большой группой людей, входившей в скверик. Ермаков вскочил. Лицо его потемнело.

Впереди группы мужчин в странно непривычном одеянии — грязно-серые бушлаты, такие же брюки, облезлые шапки — шел лейтенант с тонким злым лицом. С боков людей в сером теснили солдаты с винтовками наперевес.

Гомонившая до сих пор привокзальная площадь стихла. Люди подходили поближе, пытливо всматриваясь в худые, отечные лица заключенных. Они клали на землю свои тощие мешки и молча усаживались возле — все разные и очень схожие друг с другом.

Несколько солдат охраны прошли и, ни на кого не глядя, стали вокруг ограды.

Раздвигая подступавших к палисаднику женщин и красноармейцев, капитан подошел почти вплотную к ограде. Высокий худой старик с седой остриженной головой и пронзительно зоркими глазами, снимая бушлат, смотрел на подходившего командира.

— Кто ты, папаша? — опросил Ермаков.

Старик усмехнулся.

— Сейчас заключенный, как видите. До тридцать седьмого был дивизионным комиссаром. Член партии с четырнадцатого года. Участник штурма Зимнего. Дважды краснознаменец. Еще есть вопросы?

— Есть! — лицо капитана побелело. — Фамилия, как ваша фамилия?

А когда старик назвал громкое в былые годы имя свое, Николай шагнул к нему, грудью ткнувшись в ограду:

— Так это о вас писал Ленин. О вас мне рассказывал отец… Вы… и здесь… в таком положении… Почему? За что вас?

Подошел охранник, широколицый веснушчатый солдат, нерешительно проговорил:

— Нельзя, товарищ командир, не положено.

Николай нетерпеливо дернул плечом.

— Куда вас сейчас? — с отчаянием спросил он старика.

— Отбыл пять лет лагерей особого режима, теперь везут на вечное поселение…

Старик говорил, глядя прямо в глаза. Слова его падали тяжело, глухо. Толпа людей обступила ограду вплотную, прижав к ней капитана, танкистов, охранников. Чей-то громкий повелительный крик ударил по людям, но их было много, и отступать им было некуда. Николай оглянулся. Майор Черепенников исчез, предпочитая не вмешиваться в сомнительное предприятие. На фронте он ничего не боялся… Рядом стояли Дорощук, Наумов, Тетерин. Солдаты отталкивали заключенных от ограды. Громко крича: «Отойти! Назад!», проталкивался к танкистам лейтенант с злым лицом.

— Что вам нужно, товарищ дивизионный комиссар, — быстро проговорил капитан, — деньги, продукты, табак?

Лицо старика дрогнуло, искривилось.

— Табак, если есть — табак!

Капитан потащил из кармана папиросы, подал.

— Илюша, вещмешок мой — живо! — приказал он. — Товарищи, пропустите его, скорей!

Но просить не надо было. Все расступились, и Илья стремительно метнулся прочь, за ним побежали другие танкисты, гражданские.

— На фронт? — торопливо говорил старик. — Воюйте там и за нас, за тех, кого вместо запада везут на север. Хочешь знать, капитан, кто здесь со мной? Вот (рядом со стариком стояло несколько человек в черно-сером, похожих на него и не похожих) — секретарь обкома… Вот командир полка… Это преподаватель Института красной профессуры. Все коммунисты с дореволюционным стажем. Так вот, капитан. Но ты знай о нас, а — воюй, воюй, чтобы немец, чтобы немец…

Старика отшвырнули назад, на Николая надвигался начальник охраны.

— Вы что делаете, что делаете? Ты знаешь, за это что? — хрипел он. — Отведем куда следует…

Мальчишеские чистые глаза капитана вдруг ослепли, стали по-мужски гневными от ярости. Контуженая голова затряслась, рука потянулась к кобуре.

— Ты… ты… грозишь!.. Гад… фашист…

— Полегче, лейтенант, — Дорощук закрыл своего командира. — Тут тебе не заключенные, тут танкисты. Понимать надо!

Танкисты, красноармейцы, женщины сжали вдруг присмиревшего лейтенанта.

Протискался Илюшка Наумов с вещевым мешком.

— Вот, товарищ капитан, я тут всего поналожил…

— Лейтенант, разреши передать, — уже остывая, попросил Ермаков.

Человек в синей фуражке равнодушно молчал, словно не слыша обращенной к нему просьбы.

— Да что вы на них глядите?! Кидайте за ограду! — крикнула сзади какая-то женщина, и в палисадник из толпы вслед за зеленым армейским мешком полетели свертки, пачки махорки, скомканные денежные бумажки…

— Товарищ дивизионный комиссар, товарищи! — поднимаясь на носки, кричал капитан. — Всего хорошего вам! После войны мы вас всех разыщем!

Подгоняемые грубыми толчками, заключенные двинулись к вагонам.

Закричали, запричитали женщины. Длинный гудок паровоза покрыл все голоса.

— Ермаков, где ты, наш «пятьсот веселый» прибыл, пошли на посадку, — вынырнул откуда-то майор Черепенников…

— Товарищ капитан, нам сигналят, скоро начнем переправляться, — поднялся с земли Иван Дорощук.

Едва взревели моторы танков, как на примолкшем берегу и в черной тихой воде стали вздыматься столбы взрывов. Это начала обстрел переправы вражеская тяжелая артиллерия. Первая машина осторожно сползла на мост, который со стоном прогнулся под ее тяжестью; густая маслянистая вода реки приплеснула к самому настилу. Капитан Ермаков сопровождал каждую «тридцатьчетверку», шагая впереди танка и тревожно оглядываясь на вздымавшиеся по сторонам столбы воды. Проведя последнюю машину, он устало присел на какие-то бревна. Дрожали руки, подергивалась контуженая голова, остро ныла незажившая рана в плече. Подошли командиры танков, сели возле своего комбата. По мосту шли последние защитники города. Кипела вода от взрывов, снаряды рвались уже на этом берегу. Надо было без промедления уводить отсюда батальон, но капитан Ермаков все сидел, не сводя глаз с высокого противоположного берега. Не хватало сил оторваться от печального и величественного зрелища горящего города, который они отдали своими руками жестокому, заклятому врагу. Как много остается на той стороне — незнакомые, бесконечно близкие люди, дорогие могилы, клок собственной души и частица собственной жизни…

Капитан Ермаков рукавом отер глаза, поднялся, хриплым, чужим голосом проговорил: «По машинам!» — и тяжело побрел к своему танку.

К утру война ненадолго забылась. В воздухе, едва успевшем посвежеть после раскаленного дня, воцарилась неуверенная тишина. Зарева пожаров над степью поблекли. Светлые длинные полотна прожекторов, неслышно метнувшись по небу, падали к горизонту. Легкий ветер пронесся над степью, над дорогами, овеял прохладной волной зазябших часовых у лесных опушек.

Внезапно Николай Ермаков проснулся. Ему почудилось что-то неладное.

Лесок гремел, весь напоенный разноголосым птичьим гомоном. Природа, как и люди, уставшая от войны, выбрала час, чтобы заявить о себе миру. Заливались, перещелкивали, взахлеб радовались какие-то птахи. Звенел ручей. Невдалеке басисто руководила хором кукушка.

Лесной оркестр играл торжественную мелодию жизни, короткого, но уверенного в себе счастья.

Николай с сожалением подумал о том, что ему, городскому жителю, так мало выпадало минут для сближения с этим чудесным, почти незнакомым миром. Он не знает имен певцов, не знает, о чем разговаривают они в этом лесном уголке, отвоеванном ими у войны. Через час или два лесок, уже закодированный на множестве карт, опять станет военным объектом, заполыхает, задымится, затрясется от разрывов. Вокруг сонного глухого разъезда, прилепившегося к леску, все заполыхает, он утратит мирный облик, согнется под тяжелой лапой войны, светленькие домики распадутся, обуглится, почернеет зелено-желтая трава, строгие светлые рельсы скрутятся и встанут дыбом.

Босой, распоясанный, с непокрытой головой, Николай пошел в глубь леса, трогая руками тонкие стволы деревьев, доверчиво протянутые ему навстречу ветви кустов. Наклонясь, он срывал какие-то робкие светло-желтые и блекло-лиловые цветки и жадно вдыхал их едва уловимый аромат. Чувство восторга перед этой открывшейся милой, незнакомой жизнью наполнило все существо юноши дрожью восторга и удивления. Он улыбался, он весь тянулся навстречу незнакомому страстному зову природы.

Вдруг он ошеломленно остановился. А что, если эти минуты в последний раз, что, если пришло прощание — с жизнью, с Родиной, возникшей в образе этого поющего леска?.. Ему дается в последний раз обнять все это и уйти туда, откуда никто не возвращается.

Несколько минут Николай простоял, сраженный этой горькой мыслью, очень похожей на предчувствие. Но лесной оркестр гремел так мощно и призывно, так хорошо было ощущать себя молодым, здоровым, бодрым, что юноша стряхнул минутное оцепенение и снова двинулся вперед. С веток и кустов вспархивали птицы. Лесная мышь, отбежав в сторону, глядела на него без страха. Посвист птиц охватывал быстро идущего человека со всех сторон. Добрый и доверчивый лесок торопился рассказать ему о всех чудесах предрассветного часа, спешил представить своих обитателей и хозяев, требовал внимания, участия и ответной доброты.

В тишину утра ворвался стрекот приближавшегося мотоцикла. Очарование природы мигом исчезло. Капитан бежал по лесу, уже разбуженному войной. Бойцы погромыхивали оружием, котелками, негромко переговаривались, выполняя несложный обряд солдатских сборов.

У опушки, где стояли его машины, комбат увидел своих танкистов. Подбежал, неся портупею и сапоги, Илюшка Наумов, самозабвенно выполнявший обязанности ординарца. Илюшка принес котелок с водой, и танкисты смотрели, как их командир, фыркая, умывается. Одевшись, капитан оглядел всех.

— Нам приказа не было? — спросил он Анциферова.

— Пока нет, товарищ комбат.

На трудных дальних дорогах от Нижне-Донецка до этого безымянного разъезда капитан Ермаков потерял три машины из шести и пятерых своих товарищей танкистов. Но по-прежнему его подразделение в сводках стрелковых частей, которым оно придавалось, именовалось батальоном и получало задачи, которые были по плечу танковому батальону. Таков суровый, но справедливый закон войны: живые должны сражаться и за себя и за погибших.

— Ну что ж, товарищи, война войной, а поесть надо, — весело проговорил комбат. — Пожуем, что бог послал, и закурим.

— А если наоборот? — в тон командиру спросил Демин.

— «Три наряда вне очереди — полы драить».

Это была сакраментальная фраза. Раненный еще в боях за Украину батальонный старшина Соловьев однажды, крепко рассерженный, закричал так на совершившего проступок красноармейца. Соловьева любили и боялись не одни бойцы и сержанты. Он отучил курить перед завтраком весь батальон. Для подчиненных у него хранились специальные противогазы, в которых старшина заставлял бегать «курцов» до седьмого пота, до удушья, пока они не срывали с себя маски. Сам Соловьев, когда-то отчаянный курильщик, перед самой войной женился на молоденькой и хорошенькой фельдшерице Наде, не терпевшей табачного дыма, и долго потом предлагал «следовать моему примеру» — бросать курить. Его предложение стало предметом постоянных шуток. «Следовать примеру» относилось не только к курению, а и к женитьбе… Это было доброе мирное время, ставшее почти легендой. Мало оставалось в бригаде старых танкистов, помнивших гарнизонную жизнь близ литовского городка, историю оловьевской женитьбы накануне войны, знаменитую контратаку их мехкорпуса вечером 22 июня… Николай Ермаков еще юным лейтенантом участвовал на своей «тридцатьчетверке» в приграничных боях; под Москвой и под Орлом он уже командовал танковой ротой, а перед самым отступлением принял батальон.

Многие видели в его удачливой военной карьере лишь внешнюю сторону — очередные звания, повышения в должности, ордена, уважение начальников… Но то была не более как внешняя сторона, открытая всем, лишь в людях ничтожных вызывающая зависть и вожделенное желание преуспеть, «как он».

Другая, глубинная сторона жизни и личности капитана Николая Ермакова была историей неуклонного и скорого мужания характера в совершенно исключительных условиях военного года. Эта сторона открывалась не всем, а лишь людям, близко знавшим его, воевавшим с ним бок о бок весь этот год или даже несколько дней, потому что на войне, где время так «спрессовано», так насыщено событиями, за один час, за один бой нередко можно узнать о человеке больше, чем за годы мирной жизни.

— А где Дорощук и Тетерин? — спросил комбат, оглядев своих танкистов.

— Они, товарищ капитан, обратно в колхозники подались, — под общий смех проговорил Демин. — Тут недалеко нашли вагончик стана тракторной бригады, а в нем запчасти разные. Они и решили все это закопать и вешку выставить. Дорощук ваш говорит: «Придут люди пахать и найдут все. Зачем добру пропадать?» Сейчас он под вагончиком яму роет, а Сашка Тетерин все в масляные тряпки заворачивает. Запасной солидол почти начисто забрали. Я им говорю: «Тут, может, через день немцы будут хозяйствовать», а они сопят и свое дело делают…

— А что, очень здорово придумали, — сказал капитан. — Честное слово, если бы я догадался, точно так же сделал бы. Может, пойдем им поможем сообща, вместо физзарядки?

Демин с деланным огорчением махнул рукой: теперь уже танкисты смеялись над его недогадливостью.

— Они уже, наверное, заканчивают. Дорвались до любимой работенки — на ходу подметки рвут…

— Слыхали, товарищ капитан, пехота болтает, будто танки немецкие прорвались, на Узловую идут, — промолвил один из танкистов.

И тогда все заговорили наперебой:

— Говорят, не меньше сотни.

— И пехота на грузовиках.

Надо было бы ответить шуткой, хотя картина, по-видимому, соответствовала действительности, но тут подбежал связной:

— Товарищ капитан, вас комдив к себе требует.

Невысокий полковник в пенсне стоял среди группы командиров. Увидев танкиста, он быстро повернулся к нему.

— Капитан Ермаков по вашему приказанию явился.

Солдатский телеграф сообщал правду, хотя и несколько преувеличивал силы врага. Танковая группа в составе примерно семидесяти танков в сопровождении пехоты на грузовиках и бронетранспортерах под прикрытием авиации прорвалась вчера днем через наши боевые порядки. Она идет, по всей видимости, мимо разъезда, на Узловую. Опасность трудно преувеличить. Полковник повел рукой: никто не увидел в леске ничего, кроме деревьев, но все знали — от Узловой прямая дорога к нефтяным, промыслам, на них целятся немцы. Они могут быть здесь с минуты на минуту. Их надо задержать любой ценой.

— Я занял оборону перед разъездом, — закончил полковник, пытливо глядя на танкиста. — Вы мне не подчинены, у вас своя боевая задача, но обстановка меняется порой раньше, чем поспевает приказ. Я не считаю себя вправе отменять распоряжения вашего начальника. Решите сами, можете ли вы сейчас выполнять боевую задачу вместе со мной.

Капитан оценил деликатную сдержанность этого полуприказа-полупросьбы. На него с надеждой смотрели десятки глаз. Полковник снял пенсне и, щурясь, протирал их. Его близорукие глаза без стекол выглядели усталыми и беспомощными.

— Я в вашем распоряжении, товарищ полковник.

Люди зашевелились, повеселели. Полковник одобрительно кивнул.

— Александр Иванович, — повернулся он к стоявшему рядом командиру, — дайте карту.

— Я предлагаю, товарищ комдив, — проговорил капитан, — оставить мои танки в засаде. Здесь горловина, отличная отсечная позиция. Вправо через насыпь они не полезут, а мы их атакуем с фланга. Вряд ли они рассчитывают на такую дерзость. Удар может оказаться неожиданным и очень эффектным.

— Неплохо! — проговорил полковник. — Пойдете под прикрытием батареи сорокапятимиллиметровых пушек — я их оставлю здесь. Атакуйте совместно со стрелковой ротой. Больше я ничего дать не могу. Детали согласуйте с начальником штаба. Желаю успеха, капитан.

Больше всего Николай Ермаков желал сейчас, чтобы на месте командира пехотинцев оказался рыжий лейтенант Жуликов с его солдатами. Он только вздохнул, когда к нему подошли двое командиров.

Первый четко, по-кадровому представился:

— Командир стрелковой роты лейтенант Тулин.

Второй, с темным скуластым лицом, медленно проговорил, поднеся большую ладонь к фуражке:

— Командир батареи лейтенант Рахматуллин.

Оба были высоченные здоровяки. Капитан рассмеялся:

— Вас специально так подобрали?

Лейтенанты оказались бывалыми и дельными людьми. Артиллеристы быстренько установили свои совсем игрушечные, с тонкими стволами пушечки, пехотинцы начали лихорадочно окапываться. Грозно взревели моторы. Танки ломились через лесок, поближе к опушке, смотревшей на дорогу.

Огромное пыльное облако катилось по степи к разъезду. Гул множества моторов, словно эхо, отзывался в небе, где плыли стаи бомбардировщиков.

— Сейчас кому-то достанется, — сказал капитан, поглядывая на небо. — Нас они вряд ли увидят, но по разъезду и бронепоезду дадут крепко.

Он сидел с обоими лейтенантами в мелком окопчике у опушки. В бинокль были уже отчетливо видны летящие по дороге мотоциклисты, легкие танки. Позади в облаках пыли угадывались тяжелые машины, а за ними грузовики с пехотой… Немцы протаранят оборону, даже не слезая с машин. Что смогут сделать три наших танка? Если только пропустить колонну и ударить по грузовикам… Прежде чем они повернут танки, можно устроить пехоте такой сабантуй, что небу жарко станет.

Грозный тугой удар всколыхнул степь — это, упреждая налет авиации, торопился открыть огонь бронепоезд. Капитан повел биноклем: «Комсомолец Кавказа». Новый залп, и он покатил в сторону от станции, изрыгая огонь из орудий. Самолеты разворачиваются, заходят на него. Вздымаются столбы земли, глухо долетают запоздалые разрывы.

— Товарищ капитан, вас разъезд вызывает.

В окопчике связистов тесно, и он с трудом втискивается в узкую щель.

— Тридцатый слушает.

Это говорит полковник — «седьмой».

— Сейчас прилетят наши птички. Огня пока не открывайте, ждите. Пусть фрицы ввяжутся в бой. Вас не обнаружили? Очень хорошо. У меня пока все.

В бинокль ясно видны уже знакомые звери на бортах тяжелых танков. Генерал Кессель любит экзотику. Его танковая колонна не разворачивается в боевой порядок, немцы надеются без помех прорваться через узенькую полоску окопов, раздавить обороняющихся своей массой. Часть танков желтого цвета. Понятно: их не довезли до Роммеля и бросили сюда. Видно, Кессель рассчитывает дойти до Аравийской пустыни, он даже не перекрасил машины. Пехота нагло катит на грузовиках.

Внезапно капитан Ермаков срывается, бежит к соседнему окопчику.

— Седьмого срочно, — просит он телефониста. — Товарищ седьмой, сейчас мимо меня пойдет пехота на грузовиках. Я ударю в середину колонны, и от них пыль пойдет.

— Очень рискованно, — отвечает полковник, — птички могут дать и по вас.

— Риск — благородное дело, товарищ седьмой. Такого момента больше не будет. Разрешите? Они не успеют рассредоточиться.

— Подождите, я посоветуюсь с представителем авиации.

В трубке несколько минут сухо потрескивало. Ермаков нетерпеливо грыз травинку. Наконец раздался голос полковника:

— Вы слышите? Атакуйте сразу после налета и ближе к хвосту. Бейте только пехоту, а то угодите под огонь «катюш» — сейчас они ударят по танкам. Ну, счастливо, юноша.

Последнего слова Ермаков не понял.

— Что вы сказали?

— Я пожелал вам удачи, капитан.

— Спасибо, — ответ прозвучал совсем не по-военному.

Этот бой не походил на оборону города, хотя внезапность прорыва давала немецкому командованию огромные преимущества. «Может, кончится, наконец, это проклятое отступление, — думал капитан, — соберемся снова с силами и пойдем вперед, как прошлой зимой. Вот тогда я и подам в партию — не будет совестно. А если этот мой бой — последний, и эта дорога отступления — для меня тоже последняя? Кто нам выбирает дороги — разве не мы сами? Куда они ведут, эти наши дороги? Володя Коваленко сгорел заживо у Матвеева Кургана. Мамедова закопали на береговом откосе у Нижне-Донецка. Лена вырвалась из блокады, но погибла от вражеской бомбы. Дорощук уверяет, что наши дороги ведут в бессмертие. Быть может, и мне уготовано уйти из жизни…»

На дороге, ведущей к разъезду с востока, клубилась пыль.

— «Идет несметная сила, — проговорил Николай Ермаков древние торжественные слова. — Она сокрушит вражьи полчища». Может быть, там и родная бригада, с которой так и не удалось соединиться в круговерти отступления, и еще сто бригад и сто дивизий…

«Великая пехота большевиков», — вспомнилась ему фраза из какой-то книги. Танкист, он воздавал должное самому главному роду войск этой войны. «А сейчас танки пойдут на вылазку без пехоты», — эта мысль промелькнула и исчезла.

— Товарищ капитан, покушайте! — позвал его Илья.

— Вы поели? Ну и ладно. Мне сейчас не до этого.

Он бежал к своему танку, на ходу застегивая комбинезон. Солнце уже начало пригревать. Через час в машине будет, как в пекле.

В танке прохладно. Капитан послушал, как дружно взревали моторы его маленького отряда, и надел шлемофон.

— Слушай боевой приказ. Мы должны прикрыться от огня танков их же машинами. Атакуем середину колонны и идем к концу ее. Они побоятся бить по своим. Ясно?

— Ясно! Ясно! — глухо прозвучали в наушниках голоса Анциферова и Демина.

— Наш отход прикроют «сорокапятки». Мой заместитель Анциферов. Сейчас их атакуют «Илы». Сыграют «катюши», и мы пойдем.

В воздухе закружилась карусель воздушного боя. Стрекот пулеметов, короткие удары авиационных пушек неслись с высоты.

Штурмовики появились внезапно. Темно-серые плоские тела «Илов» скользили над степью. Резко затрещали реактивные установки. Вот штурмовики согласно развернулись, понеслись обратно, поливая колонну огнем. Танки сползали с дороги, сталкивались друг с другом, несколько машин загорелось.

Грозный слитный рев, похожий на скрипение тысяч телег, покрыл все шумы боя. Дорога вздыбилась морем огня, дыма, фонтанами поднятой вверх земли. Комбат смотрел как завороженный туда, где должна была пройти граница обстрела. До грузовиков с пехотой «катюши» как будто не дотянулись. Пора!

— Вперед! — капитан захлопнул люк.

Окутавшись синим дымом, рванулись танки. В панораме, быстро приближаясь, заплясали вражеские машины; немцы спрыгивали с грузовиков, разбегались по степи. Их заметили — солдаты, нелепо размахивая руками, побежали за дорогу.

— Вперед, самый полный вперед!

— Есть! — отозвался Дорощук.

Капитан поймал в перекрестье прицела ближние грузовики и, затормозив машину, дал несколько выстрелов.

— Вперед, на дорогу!

Задрав вверх пушку, танк перепрыгнул кювет, с маху ударил по ближайшему грузовику, опрокинул его и помчался по шоссе, раскидывая в стороны машины, давя прицепленные к ним пушки, расстреливая разбегавшихся солдат. В смотровую щель капитан увидел, что «тройка» Анциферова ломится по дороге к разъезду, а деминская «восьмерка», слетев с шоссе, давит и расстреливает бегущих.

— Анциферов, не зарывайся, дай знать, как только появятся их танки.

В башню рикошетом ударил снаряд. Мелкие осколки брони впились в лицо. Впереди, метрах в двухстах, немцы лихорадочно копошились у орудия. Кто быстрее? Капитан закрутил маховик наводки, «схватил» пушку и, не останавливаясь, выстрелил. Танк мчался дальше по дороге, сталкивая в кювет грузовики, а конца колонны все не было видно.

— Демин, Демин, иди к Анциферову, я дойду до конца и вернусь к вам. Слышишь меня?

— Сейчас поворачиваю, еще немножко, — отдавался в наушниках азартный голос Демина. — Еще дам им раза и поверну.

Последними в колонне были бензозаправщики. Капитан выстрелил, и над ними взметнулись столбы пламени. Машина развернулась и помчалась обратно, и тут забился в ушах тревожный голос Анциферова:

— Веду бой с танками.

— Отходи к леску, Толя, к леску отходи! Демин, Вася, отход. Я вас прикрою.

Из облака дыма, огня, разрывов вырвались немецкие танки. Их оказалось не меньше двадцати. Они шли развернутым строем. «У разъезда вас не будет. А здесь уже поздно, голубчики, поздно, гады!» — торжествующе сказал капитан. Он уже не думал о том, какой ценой они заплатят за свой дерзкий рейд, — он мчался навстречу вражеским машинам. Ему хотелось сшибиться с ними в лоб — за безнаказанные зверские бомбежки, за голубые автобусы, за убитых детей на дорогах, за Володю, Лену, Мамедова, за все, за всех. Поймав в перекрестье ближайшую машину, нажал педаль спуска. Остановился, дал еще несколько выстрелов и снова помчался на сближение. Горело уже три немецких танка.

— Демин, Анциферов, живы?

Совсем близко вражеские танки. «Стоп!» Выстрел. Еще выстрел.

— Прощайте, товарищи, отомстите за нас! Горим, идем на таран. Коля, прощай!

Это голос Анциферова!

— Толя, Толик, подожди, подожди! — не помня себя, кричит Николай Ермаков. — Оставьте машину… я приказываю!

Анциферов, столько раз горевший, много раз раненный и обожженный, не пожелал теперь покинуть боевую машину. Прощай, Толя, дорогой верный друг, прощайте, Оспанов и Тетерин!

— Демин, отзовись! — зовет капитан, но только сухой треск стоит в наушниках.

В панораме он видит, как немецкие танки, окружив, расстреливают деминскую «восьмерку». Пламя рвется из башни, из моторной части. Взрыв — башня отлетает прочь, и обезглавленная машина вся окутывается рыжими языками огня, черным густым дымом.

— Стой, Дорощук! Получайте за Толю, получайте за Демина! Дорощук, а ну давай на таран!

Тяжелый немецкий танк «T-IV» мчится прямо на их «десятку». Чья сталь крепче — немецкая или советская? Машины сшибаются. Гром отдается в танке. Целы!

— Задний ход, Дорощук. Двигаться можем? Хорошо!

Удар по броне. Мокро в правом боку. Кажется, ранен. Машина горит, горит родная «десятка».

— Дорощук, Илья, вы живы?

— Живы, живы, товарищ капитан, — откликается Наумов, — сейчас мы вас вытащим.

По танку хлестнула автоматная очередь. Кругом немцы. Живо под машину! Рука как деревянная, никак не вытащить пистолет. До срока выписался из госпиталя, врач предупреждал, что рана может открыться… Бьет из автомата Ваня Дорощук.

— Илюша, гранаты!

— В машине остались, товарищ капитан. Ничего, у меня автомат, отобьемся.

Как трудно доставать документы! Пальцы онемели, Ничего не видно. Целы ли глаза? Какое это теперь имеет значение…

— Иван, возьми.

— Что это, товарищ капитан?

— Что, что — документы. Отходите к своим!

— Мы без вас не уйдем.

— Меня вам сейчас не донести. Стемнеет — придете. Выбирайтесь из воронки одновременно. Марш, я приказываю, н-ну! Прощайте, ребята!

«Все, больше я ничего не слышу, я теряю созна…»

Душная, вязкая, глухая темнота.