Легенда о малом гарнизоне

19

К тишине они привыкли быстро; пользовались ею, но не очень доверяли: уж таким покоем начинался день накануне, а как повернуло!.. Однако по всему было видно, что немцы морально выдохлись. На арапа взять не смогли, дров наломали прорву; теперь будут чухаться, пока в себя не придут.

Красноармейцам передышка была тоже нужна. Правда, задача у них была попроще: отоспаться, дот подремонтировать, раны залечить. Несколько беспокоило состояние Сани Медведева. У него обгорело лицо и руки; на груди были тоже ожоги, но несерьезные. Лечили его просто по народному предложенному Чапой рецепту: свежие ожоги залили зеленкой и отправили загорать, мол, солнце и не такие хворобы врачевало. Рядом с входным люком в глубокой воронке ему разровняли место, достелили одеяло, и он лежал там лицом к солнцу, поворачивая руки то одной стороной, то другой и спускаясь в дот только по тревоге или к столу. Он не жаловался на боли, но по ночам, забываясь ненадолго в дремоте и утратив контроль над собой, начинал метаться и стонать. На четвертый день корка на лице и руках стала лопаться, его заливал гной, и он наотрез отказался спускаться в жилой отсек, потому что запах от ран шел тяжелый, а он все равно не мог спать. Это продолжалось двое суток, а потом однажды утром он заснул прямо на солнце; товарищи думали, что это от измождения, но когда он проснулся под вечер, оказалось, что почти все язвы затянуло, и с того дня дело стремительно пошло на поправку.

Четверо боеспособных солдат – это было не густо для такого большого дота. Дежурили по двое; люки, ведущие к пулеметам, были все время открыты – немцы окопались рядом, в любую минуту они могли броситься на штурм. И хотя дни тянулись в тишине и покое, монотонные, усыпляющие, красноармейцев это ожидание не только не взвинчивало, но даже не нервировало. Пограничники – они привыкли к дозорной службе, они могли ждать столько, сколько бы потребовалось, и вполне вероятно, что продлись это хоть целый год, не было бы минуты, когда враг застал бы их врасплох.

В первый же день, когда стало ясно, что враг на какое-то время оставил их в покое, Тимофей объявил, что входит в силу устав гарнизонной и караульной службы; только один Чапа не понял, что это означает, и вечером получил взыскание за отсутствие чистого подворотничка. Затем Тимофей провел открытое комсомольское собрание, на повестке которого был один вопрос: о текущем моменте. Он объяснил временный успех противника на их участке внезапностью коварного нападения. Но долго это продолжаться не может. Красная Армия ответит ударом на удар и выметет врага со своей территории.

– Кроме того, у меня лично большие надежды на пролетариат Германии и покоренных ею стран, – сказал Тимофей. – Я считаю, они просто обязаны подняться против коричневой чумы. Из солидарности с нами.

Ремонт лаза к главному пулеметному гнезду не показался им обременительным: это было хоть какое-то да занятие. Все делалось на совесть: и арматура, и опалубка. Заливали бетон ночью. Поверх всего наложили столько камней, что уже одно это гарантировало безопасность, если не считать, конечно, прямых попаданий.

Подкоп они обнаружили быстро. Немцы сбрасывали вырытую землю в старицу. Делали они это в начале ночи. К рассвету муть оседала; во всяком случае, наверное, так казалось немцам. Но с высоты рыжее облако на фоне темной чистой воды было видно достаточно ясно. Вмешиваться прежде времени не имело смысла, каждый выигранный день Тимофей записывал в свой актив; но и слишком тянуть было рискованно. Он выжидал неделю, затем решил: ладно. На операцию пошли он и Страшных. Три фугасных снаряда они заложили у внутренней стенки блиндажа, от которого немцы копали свой ход. Над ними пограничники подвесили за кольцо противотанковую гранату, перекинув шнурок через специальную, изготовленную заранее из арматуры рогатку. Отползя на безопасное расстояние, они дернули шнурок. Взрыв потряс весь холм.

А следующей ночью они услышали далекую долгожданную канонаду. Ее приносило изредка и очень глухо. Под утро она исчезла, до вскоре стала слышна гораздо явственней и ближе. Потом замирала еще дважды – и вдруг пропала совсем. Ее не было всю вторую половину дня и всю ночь, а на рассвете пограничники увидели, что батальон снялся и отступает к горам. Немцы не рисковали выйти на шоссе; они пользовались каждой складкой местности, как укрытием. При хорошем обстреле это помогло бы мало, но Тимофей помнил, что осколочных снарядов у них осталось всего восемь штук, только на черный дань. «Живите, – решил он, – все равно вам далеко не удрать». Немцы перешли реку вброд и стали окапываться на том берегу, у входа в ущелье. Они спешили, но прошло еще несколько часов, прежде чем в доге услышали далекий рев моторов, а потом на востоке, перевалив горку, на шоссе появились три советских танка Т-26. Командир головной машины оглядывал долину в бинокль. Сначала его внимание привлекли брошенные немцами окопы, затем усеянный трупами холм и красный флаг над дотом. Вот уж чего, должно быть, он здесь никак не ожидал. Он заглянул внутрь танка и тотчас же рядом с ним появился второй, теперь они оба глядели на дот и на красноармейцев, которые сидели на куполе дота и кричали «ура!».

– Здорово, хлопцы! – закричали танкисты, крутя над головами своими шлемами.

– 0-го-го-го! – торжествующе неслось с холма.

– Крепко накостыляли, дышло им в печень!

– Кати, кати! Посмотрим, какой ты сейчас будешь хороший!

– А что, он близко?

– Сразу за рекой зарылся.

– Выковыряем!

– Счастливого пути!

– Счастливо оставаться!

Танки продвинулись почти до берега. Немецкая батарея встретила их огнем и даже заставила отступить. Они отошли почти на километр и рассредоточились, очевидно поджидали пехоту. Она появилась не скоро. Сначала это была небольшая группа бойцов; пограничники обнаружили их случайно, так далеко они шли – они появились из-за дальних холмов и продвигались вдоль берега реки по направлению к ее излучине. Потом на дороге появился сразу целый взвод, а следом и немного в стороне – подразделение автоматчиков, как нетрудно было догадаться, – фланговое прикрытие; затем появились две роты. Когда они поравнялись с холмом, от них отделилась группа, человек около двадцати, и направилась к доту. Тимофей выстроил свой гарнизон и, когда старший группы, капитан, подошел к ним, доложил честь по чести, четко и коротко, как и положено по уставу. Капитан принял его рапорт с непроницаемым лицом. Опустив от фуражки руку, он сухо приказал:

– Сдайте оружие.

Это неприятно поразило Тимофея, но пререкаться он не стал. Сдал свой «вальтер» и автомат, так же поступили остальные. Прибывшие с капитаном красноармейцы окружили их, взяли под стражу и повели вниз. Возле дороги капитан подошел к переносной радиостанции, и, когда он заговорил в микрофон, Тимофей с изумлением услышал немецкую речь:

– Герр майор, докладывает капитан Неледин. Все в порядке. Можете приезжать.

Майор Иоахим Ортнер приехал тотчас же. Иронически, но мельком взглянул на Тимофея и, широко ступая, легко пошел вверх. Спускался он медленней. В нем появилась какая-то рассеянность, которая улетучилась, когда он увидел перед собой пленных красноармейцев. Его интересовал, впрочем, если только это ничтожное внимание можно назвать интересом, один Тимофей.

– Дот прекрасен, – сказал он. – Но они держались вообще выше всяких похвал. Господин Неледин, будьте любезны, переведите, что мне было приятно иметь дело с достойным противником. И еще скажите ему, что я обещаю замолвить за него слово.

Капитан перевел. Тимофей на это не реагировал никак. Он спокойно смотрел на майора; по лицу нельзя было прочесть ни мыслей его, ни чувств.

Иоахим Ортнер помедлил, взял Тимофея за борт куртки и сказал:

– Между прочим, в таком мундире, только генеральском, воевал мой дед.

Капитан перевел. Тимофей опять не реагировал никак.

– Ну и черт с ним! – сказал майор, забрался в бронетранспортер и укатил.

Красноармейцев повели к реке. Когда они проходили мимо передового Т-26, экипаж сидел позади башни на брезенте: играли в «дурака». Они оторвались только на минуту, командир крикнул со злобой:

– Что, красные сволочи, достукались?!

Реку они перешли вброд. На том берегу их посадили в крытый грузовик, предварительно связав за спиной руки, и везли долго. Красноармейцы не разговаривали ни между собой, ни с конвоирами. Они догадались по шуму снаружи, что машина въехала в город. Потом их вывели на закрытом дворе, позади четырехэтажного длинного здания, но это не была тюрьма, во всяком случае, на тюрьму не похоже. Пока они шли длинными коридорами, то и дело встречались немцы, чаще всего в черных мундирах; на красноармейцев никто из них не обращал внимания. Наконец их ввели в небольшую комнату с решеткой на окне; конвоиры закрыли дверь на ключ и, похоже, ушли совсем.

В комнате были две складные железные койки без матрацев и шаткий стул с неловко вставленными и уже успевшими потемнеть фанерками на спинке и сиденье.

Красноармейцы по-прежнему не разговаривали, но не потому, что не о чем было говорить или они уже до дна выговорились, сидя в доте. Нет. Просто им не нужно было слов. Теперь это был единый организм с единым образом мышления, с единым восприятием, когда мельком брошенный взгляд говорит больше, чем длинная аргументированная речь.

В комнате было душновато, но крашеный пол приятно холодил. Все стали устраиваться на нем, один Страшных, сделав два круга по комнате и как бы принюхиваясь к окну, к стенам и немудрящей мебели, вывернул из кроватной сетки пружину, повозившись, распрямил крючок на конце и осторожно стал ковырять в замочной скважине.

– Цурюк! – внезапно рявкнули за дверью.

Ромка выпрямился, отошел от двери, чуть улыбнулся:

– Уважают.

– Не-а, – сказал Чапа, – это по-ихнему «дурак». Ромка подошел к нему, сел рядышком под стенку.

– Чапа, а ну выдай народную мудрость, знаешь, какой-нибудь колоссальный народный рецепт – уж больно кишки сводит.

– Тю! А ты спробуй скласты, скоки мы о тех цурюков на горбочку ухайдакали.

– Какой смысл? Ты думаешь, если на твою долю придется не двести фашистов, а сто восемьдесят, так они тебя пожалеют? Черта с два! Под стеночку поставят и – здрасьте, господи сусе!

– Под стенку? – удивился Чапа. – Не-а, Рома, под стенку не будеть. У в них же душа кровью умываеться, як они нас видять. Не-а, Рома! Щоб душу одвесты, они с нас по жилочке будуть тягты. И на нашем сердце ножичком зирочки вырезать.

– Он правильно говорит, – вмешался Тимофей. – Ложился бы ты, силы экономить надо.

– Бесполезно все это, – сказал Ромка, – я вот читал где-то, что человек, когда кричит от боли, за одну минуту теряет столько нервной энергии, сколько за восемь рабочих часов.

– Только что придумал? – чуть приоткрыв глаза, спросил Медведев.

– А что, запросто может быть, – поддержал Залогин. – Я вот знаю, на тренировке пробегаешь сто метров двадцать раз – хоть бы что, а на соревнованиях – дядя, ты слушай, тебе ведь говорю, – так вот, на соревнованиях дернешь эти сто метров – и дух из тебя вон. На трое суток полуобморочное состояние.

Тут они услышали – звуки отчетливо передавались им по полу – приближающийся по коридору уверенный и тяжелый топот многих ног. Дверь распахнулась: вошли сначала двое автоматчиков в черном, за ними генерал в такой же форме со свастикой на нарукавной повязке и молниями в петлицах и с ним господин, как-то странно одетый. На нем были немецкие форменные сапоги, кавалерийские галифе и френч полувоенного покроя; он был выше генерала почти на голову и лицом точно никакой не немец. На красноармейцев он взглянул с интересом, а может быть, даже с удовольствием.

– Вот они, князь. Полюбуйтесь на этих героев. Я рассмотрел из окна кабинета, когда их выбрасывали из машины, и уже тогда составил о них свое мнение, которое полностью подтвердилось, когда мне принесли их паршивые бумаги. Честное слово, князь, будь у меня хоть немножко времени, я бы докопался, какой идиот решил, что это сборище может заинтересовать имперскую контрразведку.

– Братцы, может быть, вы все-таки встанете, – сказал длинный.

– А чего это? – нарочито медленно произнес Ромка.

– Да вроде бы пришли к вам люди, которые старше вас. Неудобно как-то разговаривать.

Красноармейцы поглядели на Тимофея. Тот кивнул. Все встали.

– Хорошие ребята, но они мне тоже не нужны, господин генерал.

– Жаль, князь. В таком случае, не хотите ли пари?

– Прошу вас.

– Ставлю дюжину шампанского, что ваши… э-э… контрразведка за сутки их не сломает.

– Позвольте предложить встречное пари. Ставлю две дюжины, что ваши не добьются этого и за трое суток.

– Не получится, у моих и так работы хватает.

– Вот видите, ваше превосходительство…

– Значит, просто расстрелять?

– Ну уж нет. Они об этом только и мечтают, стервецы. Вон как вызывающе держатся, таких не расстреливать, таких совращать надо.

– Значит, все-таки беретесь, князь?

– Вы же видите – уже взялся. – Он повернулся к красноармейцам. – В сорочке родились, братцы. Выторговал я вас у господина генерала. У вас с собой и вещичек, кажется, нет никаких. Ничего, обзаведетесь. Идите за мной.

Их провели теми же коридорами, посадили в бронетранспортер и везли через город минут пятнадцать. Выпустили посреди просторного заасфальтированного плаца. С двух сторон его ограничивали совершенно похожие друг на друга казенной постройки здания – то ли конюшни, то ли казармы. Они были двухэтажные и какие-то приземистые, массивные, со сводчатой кладкой и окнами, которые легко было переоборудовать в амбразуры. Третью сторону замыкал высокий каменный забор с глухими железными воротами, с крепким, похожим на дот контрольно-пропускным пунктом. С четвертой стороны была то ли высокая стена, то ли там находилось еще одно здание, которое замыкало два боковых наподобие буквы «П». В нем также были глухие железные ворота с калиткой сбоку, в которую и провели красноармейцев.

Пройдя длинную, ярко освещенную электрическими фонарями подворотню, они попали в небольшой квадратный дворик, пятнадцать на пятнадцать метров. Стены здесь были еще выше, но под ногами был песок и гравий, росло несколько головастых ив и одна голубоватая елочка.

Автоматчики передали красноармейцев пожилому типу с вислыми усами в форме какого-то непонятного рода войск. Куртка Тимофея страшно его заинтриговала.

– Слышь, паря, – сказал он, – никак не возьму в толк, за кого же это ты, значит, воевал?

– Ты что, из наших будешь?

– А тут все наши.

Прежде всего их повели мыться. Это было приятно. Но когда они вышли из моечной, их ожидал сюрприз: одежду заменили. На тех самых местах, где они раздевались, лежали пять комплектов нижнего белья и немецкой полевой формы.

Тимофей постучал в дверь. Появились давешний дядька и еще двое типов в такой же форме.

– Папаша, – сказал Тимофей, – мы это надевать не будем. Гони нашу форму.

– Мы ваше тряпье сожгли, – сказал усатый. – Привыкай к этой. Сукно добротное, ни одной латки, сам выбирал.

– Ладно тебе шутить, – упрямился Тимофей. – Сказано, гони форму.

– Нет ее, парень. Все. Хана. Сгорела.

– Ладно, куда нам идти?

– Оденьтесь сначала.

– В это одеваться не будем.

Дверь закрылась, через несколько минут появился уже знакомый им капитан Неледин.

– Довольно шумно начинаете, молодые люди. Еще и не осмотрелись, а уже изволите бунтовать.

– Ты можешь с нами делать, что хочешь, сволочь, но в это нас не засунешь.

– Не больно сволочись, младший сержант. Заняться вами поручено мне. Боюсь, скоро икать начнете.

Через полчаса им все-таки принесли советскую форму – стираную и целую.

Затем их принял князь. Его кабинет был велик, но низок, как и все помещения в этих казармах, и оттого кабинет казался еще длиннее. Он был почти пуст, если не считать огромного полированного письменного стола, двух кожаных кресел, двух длинных шеренг – вдоль стен – казенных стульев с кожаными сиденьями и спинками и двух портретов в натуральную величину: Гитлер стоит на фоне нацистского прапора и Николай II, но не в полковничьем мундире, как обычно, а в черной сюртучной паре; очень странная картина, скорее всего срисованная с фотографии.

Князь вышел к ним из-за стола. Он действительно был очень высок: макушка Медведева была самое большее на уровне его глаз. Говорил он мягко, немного в нос. Красноармейцы не могли знать, что это влияние французского, но то что этот человек говорит по-русски редко, они поняли еще в камере.

– Вы мне нравитесь, волчата. Вы славно потрепали немцев, и, как русский, я не могу этим не гордиться. И за то, что форму не захотели поменять, тоже хвалю. Мужества и характера вам не занимать, но сейчас вы должны полагаться не на упрямство, а на свои светлые головы. Я понимаю, какой вам сегодня выдался трудный день. Для вас это катастрофа. И следующие дни будут не легче. Я понимаю, что коммунистические идеалы в вас вбивали с детства и вырвать их не просто и больно. Но поймите, волчата, вы молились на глиняных идолов. Немцы разбили коммунистическую Россию в две недели. Пройдет еще две недели, и они затопчут ее всю. Они сотрут ее с лица земли, как Польшу, Францию, Чехословакию, Бельгию, Югославию… Нашу Россию, на которую мы немцев не пускали никогда дальше самых западных границ, где их всегда били. Я не тороплю вас, волчата. Вы поживете у меня, успокоитесь, послушаете радио, вспомните прошлое и подумаете о будущем нашей родины. Вам предстоит сделать выбор, и вы его сделаете, я не сомневаюсь в вас. И тогда мы вместе, рука об руку, будем работать над созданием великой силы, которая поднимет Россию из пепла, бессмертную и прекрасную, как птица Феникс. И когда-нибудь наступит светлый день, что никакие орды, ни тевтонские, ни татаро-монгольские, не посмеют посягнуть на нашу прекрасную землю.

Пожалуй, князь еще долго мог бы продолжать в том же духе, но что-то в глазах всех пятерых красноармейцев ему не понравилось. Он бы понял ненависть или презрение, был бы доволен вниманием, уж не говоря о большем. Но в этих глазах он не мог прочесть никакой реакции. В них вообще ничего не было. Пустота. «Наша скифская манера», – как-то неуверенно подумал князь и остановился перед младшим сержантом.

– Что ты скажешь на все это, командир?

Тимофей словно очнулся, медленно произнес:

– Знаешь что, холуй, пошел бы ты…