ЛЕГКО (Роман-диптих)
Первая часть диптиха «Легко I» в общих чертах воспроизводит реальную историю Ясмины Ричардсон из канадского городка Медисин-Хэт, произошедшую в 2006 году, имена участников и события изменены. Немного изменены реальные комментарии общественности на поступок Ясмины, поступившие в том же и в следующем году на ее личный сайт, а также на разные интернет-форумы.
Вторая часть диптиха «Легко II» также основана на реальных событиях, связанных с цыганской семьей Стояновых из поселка Дечья-Вас в словенском округе Амбрус в 2006 году, получивших широкую известность и послуживших источником вдохновения. Все конкретные детали, обстоятельства и лица в представленной на суд читателя истории вымышлены или же изменены в целях создания нового, самостоятельного сюжета.
В книге использованы некоторые цитаты, относящиеся к так называемой афере Стояновых, из словенских интернет-форумов того периода, а также из интернет-форума реалити-шоу «Большой брат». При этом были изменены имена авторов интернет-комментариев, а в некоторых случаях — также событийная канва в интересах уже нашей, вымышленной истории.
Легко I
Да, эта ночка просто сносила крышу, насколько я сейчас помню, улетной была и эта, ну, как бы прелюдия этой ночки — все гораздо круче, чем вся эта школа и послешкольная рутина, обед и домашние задания, и все такое, вся эта тягомотина, прежде чем я наконец отключила мобильник. Все то, что было потом, было уже договорено. Договорено, что это будет сегодня, именно сегодня, а не позже. Мамуля складывала тарелки после ужина, после блинчиков, в посудомоечную машину. Папуля все по-прежнему прилагал страшные усилия к тому, чтобы привести в порядок роутер, через который он со своего компьютера и я со своего ноутбука могли бы одновременно выйти в интернет, причем так, чтобы с компьютера можно было видеть и друг друга, а не только интернет. Кстати, в инструкциях нигде не было написано, что эта коробка может это сделать, только продавец, который хотел ее под любым соусом втюрить нашему отцу, утверждал, что может. Так что уже третий вечер подряд папуля только и скакал с одного компьютера на другой и пробовал разные настройки. Только… Странно, но в тот момент меня это даже ни капельки не раздражало. Обычно я всегда теряла терпение из-за этих его бесконечных технических изобретений, а тут нет. Я только и ждала, когда наконец мой компьютер освободится хотя бы на 3 минуты, чтобы выйти в блог и написать, что это случится сегодня. Волнением нужно делиться. И — понятно, что я торчала перед телевизором, тянула время, переключала программы и ждала-ждала… Жутко длинный вечер.
А потом… А потом все произошло очень быстро, в одно мгновение, было как-то безумно мало лишних движений, помех, замусоривающих эфир, все в таком кристально чистом саунде.
При осмотре были установлены следующие симптомы: пятидесятипроцентная хромота, частичный правосторонний паралич, афазия, выраженный стресс, обсессивный страх физического увечья и неконтролируемые плевки с периодичностью свыше ста раз в день.
Бесконечной дырой тянется пустое пространство, и вот, наконец, мой, пришел, уже ЗДЕСЬ. Приоткрываю подвальную форточку, на высоте лица. На улице кусты, темно, гортензия уже наполовину замерзла, японская лиственница совсем голая, шиповник, розы с шипами, а посередине — его лицо, белой тарелкой в темноте. Весь бледный. Из его рта комками вываливаются слова. Извиняется.
— Ну ты, слышь, извини, подруга, я у Момо задержался.
Это он мне, что был у Момо. В два ночи. Я к тому времени уже почти заснула. Мамуля за это время уже второй раз в туалет выходила.
— Ну я… я набирался концентрации, энергии, что ли…
— Концентрации из коньяка? — говорю.
— Из шнапса, из штирийского. Ну и еще пробовал подбить кого-нибудь, чтобы со мной пошел. Нико я уже два дня обрабатывал, звонил ему, а он не хочет, ни в какую. Сказал, что я дурак. Идиот полный.
— Да какого черта ты мне морочишь голову этим своим Нико? Давай, заходи уже. Нам что, нужен кто-то третий свечку подержать? У нас что, праздник или вечеринка какая?
Ладно, какая разница, не буду пилить, не имеет смысла. Он — здесь. Значит, это все-таки случится. Сейчас. То, что мой от страха заикается, не имеет значения. Я знаю, что иногда действительно умею пилить как бензопила, не останавливаясь. Но сейчас не надо. Это чтобы он не заикался, а так я пилить не буду. Он просто должен оставаться здесь, со мной, иначе ничего не получится, а сейчас — сейчас все должно идти как по маслу.
— Ну да, ты не просила, только всегда лучше, если еще кто-то есть, — талдычит он, разевая свой рот. — Уж ты мне можешь поверить. — Его белая морда по-прежнему выделяется белым пятном в темноте, одной рукой я по-прежнему держу ручку от приоткрытой форточки.
Левой рукой я проверила, заперта ли входная дверь, вот, ЗДЕСЬ, я держу в левой руке ключ, который минутой раньше вытащила из замка. На стене у дверей картина, которую мамуля привезла из Праги, где она училась: художник Муха. Да, очень на нее похоже, ее стиль, вечно этот розовый, оранжевый и зеленый; раньше, когда я была маленькой, мне даже нравилось, потому что не знала я еще, какая это все фигня. А мамуля всегда это любила. Да, вот это ей нравится. Интересно, кого это может удивить. Уже никого.
Хорошо, ЗДЕСЬ мы упали в кресло, я со всей силы присосалась к его лицу, как осьминог. Вылизываю. Если смотреть сзади, то очень может быть, что сцена не очень аппетитная, — только, в конце концов, какая разница, главное, что это меня успокаивает. Я уже давно его не лизала. Да, и вот еще что: на самом деле, на самом деле я реально хочу, чтобы все уже поскорее началось. Вот он, этот самый сладкий момент, за секунду ДО ТОГО, как начнется то, чего я жду, жду уже давно — недели, месяцы. Вот тот самый момент, когда все еще только должно случиться, сейчас, через секунду, как же это сладко, когда ты все это себе представляешь и испытываешь такое адское наслаждение; это как говорит героиня той самой детской сказки: я долго буду грызть этот пряник, чтобы он еще до-о-олго не кончался. Да я сто лет ждала, когда же наконец это случится, и вот время пришло. Сейчас СЛУЧИТСЯ. Мы здесь. Мы любим друг друга. Мы бы даже поженились для этого, если б нужно было. А потом — потом, может быть, опять все будет нормально. Скукотища.
Поэтому в этот момент я никуда больше не торопилась. Да, я знаю, что ОН торопится, но мне без разницы, я-то здесь как раз для того, чтобы его контролировать; это он хотел бы, чтобы уж поскорее все, а вот я никуда не тороплюсь. И вот мы наконец у меня. Вот поэтому я так плотно зажимаю его в кресло, тискаю и присасываюсь к его лицу. Оно у него влажное, потное, он учащенно дышит — это потому, что от Момо к моему дому он бежал, запыхался, а потом еще прорывался через наш идиотский сад. Не думаю, что ему страшно, он же парень все-таки. Почему ему должно быть страшно? Мы сейчас как два бога, а когда кто видел, чтобы боги на этом свете чего-нибудь боялись? Никогда ни один нормальный бог ничего не боялся. Хотя я, в общем, никогда еще не была богом, чтобы стопроцентно знать, но только сейчас, в первый раз, мне кажется, что они никогда ничего не боятся. Боже, как же мне хочется, чтобы это ощущение не прекращалось. Ощущение, когда совсем не страшно.
Его рука сейчас на моей груди, мне это очень нравится, так что все ОК. Наверное, так и должно быть, если ты бог, это я где-то читала, даже мне это нравится. Сейчас это такое чудное ощущение, вообще тисканье груди — это ведь уже детская забава, но сейчас почему-то это не так. Сейчас это так, как было тогда на вечеринке, когда я нарочно лизалась с подружкой Петрушей, а все вокруг орали как сумасшедшие, тогда даже Иеремия задрал нос, ведь он уже такой взрослый… Я вообще понятия не имею, почему меня это сейчас так возбуждает. В самый раз. Может, потому что в отцовском кресле. Может, потому что было миллион раз запрещено, причем строго, под угрозой полиции, только нам на это наплевать. Эх, но почему мы еще так ни разу и не попробовали? Under cover of the night[1].
Мамуля ЗДЕСЬ склонилась ко мне и уговаривает (это было двумя часами раньше, все перемешалось), что блинчики такие вкусные и что она их сделала специально для меня и для Тима, потому нам обоим они нравятся, только я ей отвечаю: — Нет, мама, я вовсе не такая, как ты или отец, мне не нравятся все эти жирные штуки. — Я знаю, почему она так хочет, чтобы я ела эти калорийные штуки. Сама худая, насквозь видно, я ее ненавижу из глубины сердца, и это я уже давно всем рассказала, причем в деталях. Так что уже давно не секрет. Хотя блинчики, по сути, вкусные, тут еще сливки и клубничное варенье «Сладкий грех», только вот я, мини Black Princess of the Night[2], конечно никак не могу быть жирной свиньей, поэтому съедаю только один блинчик.
Сейчас я уже отодвинулась, потому что от Иеремии действительно здорово разит этим шнапсом, которым он нагрузился у Момо; этот шнапс всегда сильно воняет, совсем не так, как коньяк, так что я даже задыхаться начала, но что поделаешь, что есть, то есть. Я ведь не какая-нибудь базарная баба, пьяный угар меня обычно сильно раздражает, только сейчас я почему-то очень терпелива. Любовных тисканий я вообще-то долго не выдерживаю. Он мне уже запустил руку под трусы, только это уже слишком. Не сейчас. — А это потом, — говорю ему. Потом, после.
Стены кухни у госпожи мамы Шварцкоблер покрашены в яично-желтый цвет, что не только отлично сочетается с кухонной мебелью, но и всему помещению придает своеобразный характер, удивительным образом создавая единое пространство, объединяя коридор, гостиную и террасу! Какая молодец, какая умница! Аплодисменты…
Мама Шварцкоблер отлично знает, каким образом можно рассчитать уравнения с квадратными метрами, когда нужно сажать луковицы амарилиса и даже в каком столетии жил Эдвард Кардель[3]! Какая молодец, какая умница! Аплодисменты…
Мама Шварцкоблер отлично умеет готовить по-прекмурски, по-приморски, по-итальянски и даже знает несколько тайских рецептов! Потому что она ходила на курсы! А также она окончила курсы оформления помещений фэн-шуй! Какая молодец! Какая умница! Аплодисменты…
Мама Шварцкоблер не любит Янеза Дерновшека[4], так как утверждает, что он все свои книги переписал из других духовных книг! Она это прекрасно знает, потому что она все их прочитала. Какая молодец! Какая умница! Аплодисменты…
Мама Шварцкоблер так хорошо умеет вести себя за столом, что ей просто никто не может сказать, как можно вести себя лучше, потому что лучше просто невозможно, иначе это уже становится странно. Какая молодец! Какая умница! Аплодисменты…
Мама Шварцкоблер родилась, как Мария Фуйс, 24 февраля 1956 года в Ижаковцах, в деревне, где родились все самые умные люди, самые умелые мельники и плотоделы. Какая молодец! Какая умница! Аплодисменты…
Начальную школу она закончила в Белтинцах, среднюю школу — в Мурска-Соботе! Когда она приехала в Любляну, на ступеньках перед философским факультетом сидели хиппи и играли на гитаре. Вот это — настоящий факультет! — решила она. Выучилась на отличную библиотекаршу и специалистку по французскому, потом нашла работу в Пионерской библиотеке.
У мамы Шварцкоблер слишком много работы и слишком много хобби, поэтому ей катастрофически не хватает времени на полезные занятия спортом, лишь изредка она позволяет себе тайский массаж. Она очень любит общаться с обоими детьми. Какая молодец! Какая умница! Аплодисменты…
Ну вот, ТУТ мама уже все увидела и спускается вниз — в пижаме и халате, совершенно растрепанная — из коридора по ступеням, так что даже хорошо, что мне Иеремия как раз в этот момент запустил руку в трусы, так как уже давно пора «разбить лед». Она здорово разозлилась! Итак, что же у нас в последнее время происходит. Мамуля уже две недели не была на тайском массаже и даже ни на одной, даже самой маленькой прогулке по сказочным Словенским Альпам, так что сейчас она в плохом настроении. Да, у нее было достаточно времени для воспитания детей, только ведь это нельзя считать релаксацией или занятиями по духовному росту. Так что подливать масла уже не понадобилось, ей было достаточно увидеть, как Иеремия запускает руку мне в трусы, чтобы разораться, как будто с нее кто-то заживо сдирает кожу! Вот здорово, если бы так оно и было!!! Я уже наполовину поднялась, даже Иеремия начал разворачиваться и уже наполовину поднялся. Комплект ножей, новенький, с иголочки, уже приготовлен и только ждал на столике, но она этого не видела. Она продолжала орать:
— Это что такое? Вы что, с ума посходили? Что это такое вы себе позволяете? Агата! Сию же минуту слезь! Ну, сейчас ты у меня увидишь…
Адреналин у меня даже не успел попасть в кровь, хотя я уже почувствовала его теплоту. Мне эти крики знакомы до тошноты. Ну хоть бы что-нибудь новое. Всегда одно и то же.
— Это уже слишком! Иеремия, твоя мама точно узнает об этом! Да я поверить не могу, что ты, уже взрослый парень, позволяешь себе такое! Агате всего двенадцать лет! И в голове не укладывается, что ж тут сделаешь!
Симбиоз реки и человека в округе Белтинцы уже издавна был весьма интенсивным. Уже с IV века на реке Муре появилось большое количество плавающих мельниц-плотов — по некоторым данным, свыше девяноста — так что эти мельницы-плоты соединяли прекмурцев и прлекийцев[5], живущих по разные стороны реки Муры. Несмотря на это, к людям мы и сейчас не очень доверчивы, поэтому часто пугаем маленьких детей, испуская странные звуки. Я сама, насколько могу судить, в этой среде представляю собой настоящее культурное достижение эпохального значения, просто живой прогресс во плоти! Например — что, может быть, в данном контексте не так уж и важно — я очень боюсь лам, хотя все ламы в Любляне — под замком и за двойным забором. И я этому очень рада.
Мне говорят, что я душевнобольная, иногда я действительно очень шумная, но, между прочим, это не всегда минус. Можно сказать, что свои внутренние настройки я перевела на принципиально иной уровень, хотя мы и говорим о ревитализации архаичной установки, которую мы осовремениваем, используя функциональные решения новейшего периода (большая автономия, защитные средства…), что расширяет мою область применения. Всем нравится наряжаться, а вот мое сильное желание (если меня когда-нибудь пригласят на телевидение на передачу, где гостям преподносят сюрпризы и выполняют их желания) — получить в подарок плащ и крюк как у Фредди Крюгера. Хотя в принципе я удовлетворилась бы и чем-то меньшим, лишь бы для этого не ходить на телевидение. Ведь наше телевидение — это абсолютная фигня.
В таком качестве я представляю собой объект, вполне заслуживающий внимания современного общества. При этом я думаю о других людях, о большом количестве других людей, главным образом о прекмурцах и прлекийцах. Поэтому мне нужно много плотов, причем каждый день. Сельскому хозяйству я таким образом даю возможность получения полноценных мясопродуктов и зерновых. А также возможность их рационального потребления, в разумных количествах. Я могу также служить воодушевляющим примером более эффективного использования энергоресурсов и для наших энергетиков, так как я представляю собой альтернативное решение, позволяющее сократить излишнее вмешательство в окружающую среду. Иногда я даже позволяю себе смотреть «Скорую помощь», поскольку я такая замечательная, что это уже не может уронить мой имидж, а остальное время посвящаю интенсивным размышлениям о нашем богатом культурном наследии; я вполне отдаю себе отчет в том, что речь идет о новых вызовах прогресса, а главное — о растущем спросе на новые ценности, на осмысление новых ценностей, которые нам даются с трудом.
ТУТ Иеремия в первый раз полоснул мамулю ножом, в этот самый момент, это я хорошо помню, мне стало как-то нехорошо. Действительно, в желудке что-то свело, было ощущение, что ударили ножом меня, хотя и чуть вскользь. Ее он с силой полоснул еще раз, а у меня в теле отдалось меньшим ударом, и как будто по лицу кулаком неслабо съездили. Сердце начало биться как сумасшедшее.
Знаю, что сама этого никогда не смогла бы сделать, правда, даже если меня очень разозлить. Что поделаешь, иногда человек просто нуждается в другом человеке. Иеремия полоснул ее сильно, только нож почему-то не вошел так глубоко, как я бы хотела, чтобы он вошел — а я хотела бы, чтобы нож прошел насквозь. Кстати, почему нет, разве у нас на кухне нет по-настоящему острых ножей? Мамуля, ну как же так, ведь это твой хваленый «Spitzenklasse Germany Rostfrei»[6]. Ты что, такая жесткая, или же это Иеремия так неловок? Однако ее как-то отбросило, то ли от силы удара, то ли она сама отскочила. Ну вот, мамуля, вот гляди, вот тебе и досталось. В любой момент башкой она вот-вот врежется в эту низкую лампу над кофейным столиком, и она закачается, производя эффект настоящего light show[7].
ТУТ Иеремия полоснул уже во второй раз, только мама снова отскочила, Иеремия как заорет: — Ну давай уже, чтобы долго не тянуть!
Саунд в эти секунды передать просто невозможно. Я думала, у нее выступит кровь на губах, но крови не было. Потом нож прошелся еще один раз, с третьей попытки Иеремия ее уже порядочно полоснул по горлу, так что, наконец, она появилась. Кровь, я имею в виду. Вот черт! Хлещет и хлещет. Все по нашему красивому ковру. О боже, если бы она только это видела. Но она не видит, ее качнуло, и она головой ударяется в угол кухни.
— Эй, осторожно! — срывается вдруг с моих губ, бог его знает почему. Черт, как это все, оказывается, бестолково, в этот самый драматичный момент она глупо ударяется башкой так, что даже у меня голова загудела. Нет, пусть она истекает кровью, а вот биться башкой об углы — это глупо. Если головой ударишься об угол, то нужен простой пластырь и компресс, а не все это. Я была уже готова сказать «эй, ничего страшного, я сбегаю принесу компресс», потому что просто физически чувствую, как у нее гудит голова. Что за идиотизм. Давай, Иеремия, не валяй дурака, давай, берись уж за дело! По-настоящему!
Я помню этот шум в голове, но, наверное, это шумела моя собственная кровь в ушах, а не что-то иное. Я схватила себя за горло и щипала себе кожу прямо там, на горле. Нервы, ничего не поделаешь.
Он снова ее полоснул, сзади пониже спины, и тут я вдруг возьми да и взорвись от смеха, ведь она так смешно закачалась всем телом, подвывая: Ой-ой-ой! Ну ладно, хватит! Это уже несерьезно. Давай по-настоящему, а не как в дурацких мультиках. Ведь она даже не падает. Но только мне уже не смешно, скорее — как-то неловко. Потому что противно. По-своему, наверное, это неприятно — быть так порезанным. Ладно, думаю, ОК, я ведь так и хотела, только дело в том, что сейчас даже мне было немного больно. Да, не очень-то приятно, если кто-то так неуважительно обращается с твоим телом, когда ты так заботился, чтобы с ним никогда ничего такого не случилось! Ну а чего ты хотела, черт бы побрал твои блинчики! Ты сама так решила! Это ты сама так глупо и по-идиотски решила встать на дорогу уничтожения, этой адовой деструкции! Какого черта ты себя так вела? Никто в этом не виноват, только ты сама! Так что хватит выглядеть так дешево, подохни с чувством стиля, открой широко глаза, остановись картинно, застони и спроси: за что? Пусть будет хоть что-нибудь в тебе от меня, а не так бестолково, неловко, что человека просто тошнит, глядя на тебя.
И ТУТ Иеремия ее резко полоснул сзади, в то время как она двинулась в другой конец комнаты, даже уже вовсе не смотря на него, жалко, убого, как недобитая курица.
— Так что у меня сегодня вечером точно будет вечеринка, — говорю я, при этом такое странное ощущение, будто голова у меня плывет, когда я делаю новый шаг, причем довольно быстро. Я не то чтобы тороплюсь, но просто нужно двигаться. — Винный погреб Шварцкоблеров вполне можно опустошить. И кто это сделает, если не мы? — Пусть течет вино, если течет кровь. Одно к одному.
— Ага. А потом мумий-троль завернул шоколад в обертку… — добавляет моя подруга Петруша, которая точно так же быстро шагает, только как-то упрямо, вопреки, как будто не соглашаясь, потому что она вообще не понимает, как я себя сейчас чувствую.
Я вдруг начинаю смеяться. И не могу остановиться.
— Ты скажешь вашим, из вашего квартала? — говорю я, ржу, захожусь от смеха, в голове у меня картинка начинает пропадать. — Мой дом сегодня вечером свободен.
— Мадонна, ну ты, Агата, даешь, ты действительно какая-то оторванная! — говорит Петруша. — Только смотри, как бы ты сама с собой чего-нибудь такого не сделала.
— Клево, — говорю и продолжаю смеяться. Сегодня почему-то такой смешной день, какой-то клевый день просто, все тянется и тянется, солнце светит и светит, да ладно, это не важно, только, когда я наконец заполучу Иеремию, я ему уши-то накручу. Ну что это за дела? Ладно, ты только вернись, я все прощу. Знаю, что Петруша сейчас нисколько мне не верит, думает, что так, прикалываюсь смеха ради, да только что это меняет? Для меня главное, что я могу это сказать, я это очень спокойно говорю, и пусть она думает, что хочет, какая разница, все равно все узнает со временем. А вечеринка все равно будет, пусть даже только для нас двоих с Иеремией, если только моя подруженька всем не раструбит, что у Агаты шарики заехали за ролики, ну да и пусть трубит — какая разница? Я — я ведь уже из другой лиги. Я — другая, круче. Мне по барабану.
Иногда на меня нападает такой странный страх — фобия просто, — что у меня когда-нибудь, вот так вдруг, совершенно внезапно лопнет сердце. Причем эта фобия у меня довольно давно. И в то же время я откуда-то знаю, что этого все-таки не случится.
Папуля, это нужно признать, сразу занял позу, как в кино. Вытянул руку, стоя на ступеньках, как будто накладывая проклятие, и как будто застыл в прыжке вниз, его крик разорвал комнату пополам.
— Ты что, с ума сошел, щенок! ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ? Агата!!! — Давай, иди сюда, если ты такой смелый.
А папуля очень даже ничего, никогда бы о нем такого не подумала. Ничего себе! Я-то грешным делом воображала, что он сразу даст деру из окна, профессор, метр с кепкой, а тут еще вся эта кровь и все такое. Ан нет! Мне он даже понравился, если бы только не это ощущение азарта. У Иеремии сейчас по одному ножу в каждой руке, ну прямо ниндзя, и всеми этими ножами он мастерски владеет, только делу это не помогает — какое там, если он и дальше будет так неловок, как с мамой, которая до сих пор продолжает дергать одной рукой, то все превратится в такой дешевенький фарс, а не взаправдашнее убийство, будет сильно болеть и не будет никакого сценического эффекта — в общем, чтобы папуля не добрался до другого ножа, который лежал на столе, я сама схватила его и выскочила с ножом. Не потому вовсе, что мне так уж хотелось вмешаться и поучаствовать. Это я сначала думала, что будет классно, если я тоже что-то сделаю сама, а как момент пришел — какое там! Кишка тонка! Не могу я воткнуть в него нож, пока он живой.
ТУТ они скачут вниз и верх, Иеремия размахивает ножом, а папуля так, лишь бы отогнать его от мамы. Хотя все равно без толку, только время затягивает, Иеремия для него слишком велик, так что шансов никаких нет, как оно и было с самого начала. Но понять можно, что он старается… а я стою рядом с ней и натягиваю на нее одеяло, то самое, с дивана. Ее трясет, как будто ей холодно, а по мне — так совсем без толку, потому что вместо крови у нее изо рта льется пена, стекая вниз по подбородку, так что вид получается довольно противный, и лучше ее прикрыть, чтобы она выглядела попристойнее. Да ладно уж, я не хочу, чтобы она окоченела от холода в такой момент, пусть будет немного приватности, я ведь не настолько отмороженная. Игра-то ведь сыграна, да и крови вокруг уже столько, сколько хочешь.
— Пока-а, — говорю я ей, потому что я хочу, чтобы она это слышала, с нее хватит, хотя я думала, что мне в голову придет больше слов.
ТУТ мне уже немного страшно, потому что папуля еще как будто вполне в силе, совсем не так, как казалось вначале, мне остается только надеяться, что он не вымотает Иеремию, с которого уже льет пот. Если он сейчас хотя бы один раз по-хорошему не заедет по папуле, то точно начнет сдавать, а потом… черт его знает. Черт его знает, что может случиться потом.
ТУТ они уже подняли верх дном всю комнату. ЖК-телевизор разбитый валяется на полу, осколки каких-то ваз и ламп, всего того, что папуля швырял в Иеремию, все стены выпачканы кровью, как будто это бойня или же подземный переход под Тиволи[8], известный своими кровожадными граффити. Иеремии в первый раз удалось заехать папуле по руке, так что даже мясо выглядывает из-под порезанной пижамы, папуля сильно орет. Совсем не в себе, но, слава богу, сейчас наконец похоже на то, что Иеремия все же сильнее и что он одержит верх. Насколько крепкий желудок нужно иметь, чтобы на все это смотреть, и твердую руку. Я стою сзади, за спиной у папули, держу нож в руках, вся мертвая от страха, насколько это возможно.
Чуть раньше Иеремия заорал, страшно так заорал, что у меня аж коленки затряслись.
— Давай, сделай же что-нибудь, черт тебя возьми! Тебе, может, лимон дать? — заорал он на меня как идиот, так что я даже позеленела. Я стою, за спиной у отца, отец смотрит на него, рука у него перерезана, а я должна его ударить сзади, меж ребер, или как… No way[9], чтобы вот так, сзади. Поэтому ЗДЕСЬ я взлетаю по ступенькам вверх, как сумасшедшая, ножу меня по-прежнему в руках, Иеремия оглядывается на меня… Иеремия, ты на папулю смотри, только НЕ НА МЕНЯ.
Я уже наверху на галерее, оборачиваюсь и смотрю вниз через плечо, папуля прыгает на Иеремию, чтобы не упустить шанс — единственный шанс для него, действительно единственный в течение целого вечера, взять реванш, а не только бестолково скакать вокруг. Да только ошибка в том, что нет у него ничего в руках, чтобы сделать хоть что-нибудь, что — голой рукой против ножа? Голая рука против ножа, о-ой, папуля, ну кто ж так делает!
Почему я его не ударила? Почему я его тогда не ударила? Хватило бы одного раза, разочек всего, так, вроде сувенира. Ну почему? Я упустила шанс. Ладонь его разрезана напополам, бляк, это больно. Папуля делает такой хрюкающий звук, когда получает первый удар в живот. Даже мне становится плохо.
Когда я голый живот…
Вундеркинд / 22.02.2008 / 16:26.
Что это за двенадцатилетний подросток, который пишет стихи о том, как он воткнет нож в горло своим родителям? Вот, почитайте:
Потрогай мое тело
Я пробую твою кожу
Вижу, ты ревнуешь,
Погоди, погоди,
Я тебе покажу дьявола, всего в крови,
Готовенького,
Ты только поднимись сюда по лестнице,
Где я тебя поджидаю,
С ножом,
Чтобы воткнуть его тебе глубоко, в самое горло,
Готов ты или нет,
Ты только иди сюда.
Это же сума можно сойти. И это — стихи о собственном отце!
Загруженный / 22.02.2008 / 22:56.
Вундеркинд, ты не просекаешь, это она написала о своем парне.
Scary.guy / 22.02.2008 / 22:56.
Я могу сказать только: ХАХАХАХАХАХАХАХАХАХА.
ТЫ ВСЕХ ПОРЕЗАЛА! ВСЮ СВОЮ ЖИЗНЬ ЗАГУБИЛА НА ХРЕН!
КАК КРУТО, МОЛОДЕЦ! А ты вообще знаешь, что самое клевое, это когда ты через двадцать лет притащишься домой, а дома-то уже НЕ БУДЕТ! А знаешь почему? Потому что ты его собственными руками разрушила! ГОВНЯЧКА! Просто нелюдь, позерка хренова.
Злой / 22.02.2008 / 14:34.
Тебя совершенно не волнуют эти слизняки вокруг, они недоделанные по сравнению с тобой. Держись, ты сделала большое дело. В мыслях я с тобой. Романтика.
Повар / 22.02.2008 / 19:31.
Круто, ну ты даешь! У меня даже поднялось. А все из-за тебя.
ТУТ заглядываю в комнату Тима. Он сидит на самом краю кровати, натягивает себе одеяло на глаза. Когда дверь открылась, он натянул одеяло через голову, потом посмотрел через щелочку, увидел, что это я, спустил одеяло до подбородка, но не больше. И смотрит на меня, глаза у него совершенно круглые. На темечке два свалявшихся волоска, которые сейчас смешно торчат. Освещает его только лампа из коридора.
У меня странное ощущение, когда я на него смотрю, он кажется таким мягким и теплым.
— Мы поругались, Тим, извини, — говорю я ему. — Мы немного поругались, но сейчас уже все хорошо. Так что ты спи.
А сейчас на первом этаже действительно все успокоилось, как и должно быть. По-видимому, все уже закончилось.
ТУТ в принципе уже все равно, потому что Тим даже и не думает засыпать. Он меня не слушает.
— Сейчас все успокоится, Тим, давай, засыпай, — говорю я, потому что он действует мне на нервы. И думаю: да что с тобой, ванька-встанька? Ну какая тебе разница, что у меня в руках нож? Может, я колбасу себе резала, покушать захотелось. Он же не в крови, вот дурак.
ТУТ я уже рядом с ним и держу подушку. Сейчас бы надо снизить шум, что-то там внизу громыхает, не знаю, что, Иеремия открывает шкафы? Мне не нравится, когда ковыряются в наших вещах.
— Да ложись, — говорю я и держу подушку над его лицом, а у него совсем круглые глаза. Я ему так тихо сделаю, что будет совсем все спокойно. Засыпай, что с тобой будет. Кто ты вообще. Так, никчемный гарнир. Из-за тебя я не могла остаться там, на галерее, и смотреть. Должна была прийти сюда, чтобы ты не умер от страха и какую-нибудь глупость не сделал.
Ха, ха.
6petrusa66 / 25.02.2008 / 15:29.
Здесь почти никто из вас не знаком с Иеремией, это хороший, приятный и любящий человек. С ним легко и весело. Фактически мне всегда с ним было весело. Когда я его увидела в первый раз, он мне показался вполне нормальным; а когда я его узнала поближе, он мне вообще понравился, крутой парень и все такое. Рядом с ним каждый чувствовал себя легко и просто, даже те, у кого были проблемы. Мне его безумно не хватает. Не понимаю, почему СМИ так нравится все преувеличивать, делать из мухи слона, делая вид, что они все знают. Ну да, парень оступился, ну и что… Получить 30 лет за решеткой, хотя он знал, на что идет, он все равно это сделал, потому что любил Агату и жертвовал собой ради любви.
Zazhigaj.blaz / 25.02.2008 / 18:02.
Эй, корова, слушай сюда! Этот Иеремия, похоже, совсем спрессовал тебе твои куриные мозги! Побрей себе башку под коленку и сделай татуировку — череп — на башке, чтобы все видели, какая ты дура набитая, хотя я уверен, что это можно увидеть и так. Двадцатитрехлетний педофил, убийца детей? Крутой парень? ПОШЛА ТЫ НА ХЕР! И ты, и твой Иеремия.
Бее, коза больная!
6petrusa66 / 25.02.2008 / 15:29.
Какие громкие слова от кого-то урода. Да ты сначала научись писать слово татуировка. У людей своя голова на плечах, поэтому ты сначала побрей свою косматую задницу, обезьяна. Агате никогда не составляло труда прикинуться, что ей 17 лет. У нее большие сиськи. Иеремия тоже думал, что ей 17 лет. И никто мне не прессовал мозги. Какой примитивный приемчик — ниже плинтуса! Ну да, классика, Хайль Гитлер, конечно! А что касается убийцы детей, может, тебе лучше спросить, почему Агата сама держала брату глаза открытыми, чтобы он видел, как убивают его родителей, и почему она сама его порешила? Стерва и сука, она всем своим бывшим говорила: если ты меня любишь, помоги порешить родителей. Это правда, это я знаю из первых рук, а ты даже не из нашего района, откуда тебе знать. Пока-пока, тупой ты закомплексованный козел…
Свет зажегся, я подняла подушку с лица Тима, а в комнате — Иеремия. Весь в крови, как в фильме ужасов. Тим только сейчас похоже, все понял, был на грани, его аж трясло. Единственное, чего я хотела, так это держать подушку над его головой, чтобы он ничего не слышал, только никак не получалось. Он это за шутку не принял. Хотя сейчас внизу было совсем тихо.
— А его ты сделаешь, — говорит Иеремия. — Где твой нож?
Я совсем обалдела. Тима, я? Именно его?
Иеремия уже взял в руки нож, который я положила на письменный стол Тима, и протягивает его мне.
— Ты что, совсем спятил? — говорю я.
Иеремия как-то странно усмехается: кажется, он не в себе. Я его даже боюсь. Крутой мужик, ничего не попишешь.
— Нет, давай ты. — Чтобы поняла, что это значит. Что, разве я не достаточно постарался? И все для тебя.
Вообще ничего не соображаю. О боже, дурдом!
— Нет, я не могу, — говорю. Мне противно. Раньше мне не было противно, там, в гостиной, а сейчас да. Может, потому, что эта комната меньше и темнее, у брата вообще слабая лампа, и такая тишина внизу, тихий ужас…
— Это нас свяжет, — говорит он. Рука у него совсем кровавая, а нож без единого пятнышка, как будто только что из магазина. — Нас ничто другое так сильно не свяжет, чем вот это, даже бог или дьявол. Мы сами решаем, что идем в ад.
Мы — союзники мрачных душ, мы братья принца ночи!
В бесконечной агонии узнаешь свое поражение.
— А можно сразу в сердце? — говорю я.
Даже не знаю, почему я это сказала, как-то само собой получилось. Видно, потому что в грудь мне кажется самым гигиеничным и быстрыми способом, даже, если потом будет много крови.
— Можно.
Только из брата не вытечет много крови, он ведь небольшой. А конечная победа все равно моя.
Тяжеленькую задачку я себе задала. Руки стали свинцовыми, как будто в гипсе. А братик: — Нет, Агата, нет, что ты делаешь? Мне страшно… А я бы попробовала, так уж это тяжело? Почему я раньше этого не сделала? Стопроцентно было бы легче, если в правильный момент. Да, тут я в штаны здорово наложила, признаю. Вот сейчас — вот оно, давай бей, а мне все тяжелее и тяжелее, потому что заранее не разогрелась, не разошлась, сейчас это вообще уже нереально. Это же Тимошка. Не то, чтобы мне было его жалко, только это все уже как-то без толку, два года я этого ждала, а сейчас это вдруг стало совершенно бестолково, как дежурная уборка квартиры. Как вообще возможно, такие крутые вещи и вдруг настолько бессмысленно, настолько тошнотворно. Это так, если человек слишком долго ждет, а потом этот стук в ушах! Да кому вообще это в голову придет, делать такие вещи. Мне не то что противно, просто не вижу смысла, ну незачем. Вот черт, наверное, я странная, ну и сцена. Только какой смысл сейчас все бросить, как он это поймет, мой-то, как? Что все, что было, все, что он там внизу сделал — это все как бы без толку? Да я бы дурой набитой получилась в его глазах. Не могу, перед ним — нет. Он абсолютно правильно сказал: для меня он уже достаточно постарался.
Я ударила ножом, совсем чуть-чуть, по-дурацки. Не так, как надо бы. Тим извивается и орет, мечется, как будто я не знаю что ему сделала. Ну и ну, что за хрень. И крови-то совсем чуть-чуть. Смотрю я на него, наверное, нужно садануть еще раз. А он у меня вырывается из рук и начинает метаться по кровати, думаю — НЕТ! — это неправда, а сама машу рукой с ножом в его сторону, машу в воздухе, без толку, как будто ненормальная! И почему на меня вдруг напал такой дурацкий смех? Просто ржу и все! Да я ненормальная! Братец орет, мечется по постели туда-сюда, а я смеюсь и размахиваю ножом! Ну что это за сцена? Как в сумасшедшем доме!
Нож отдаю Иеремии, ржач не проходит, просто не врубаюсь, что со мной. Киваю головой. Этого не может быть. И мне не то, что неловко, только похоже, как будто после наркотиков. Что это со мной?
— Ну вот, смотри, я тоже. Давай уж ты до конца, это — мужская работа, — говорю, а сама смеюсь.
Иеремия похоже не вполне доволен, только, черт с ним, я тоже поучаствовала, постаралась, сколько смогла. Скиснув, он нагнулся над братцем, схватил его за волосы, голову отогнул назад со всей силы, так что я опять очень испугалась, зачем мне все это надо. Зачем ему передо мной крутого строить? Такого крутого, что мол ему ничего не стоит запросто укокошить моего братца? Я отвернулась, потому что меня вдруг так скрутило от смеха, совсем некстати, сама виновата. Потому что именно в этот момент Иеремия уже все и сделал, так что Тим только еще разочек вскрикнул, а потом этот крик вдруг изменился во что-то другое, в такой странный звук, что-то между скрипом и сопением, да потом еще было несколько ударов, пару в матрас и по стенке. Иеремия был в ударе, а меня аж отшатнуло к стенке, настолько странен этот звук, как будто кого-то выворачивает, просто отвратительный звук. Клянусь, я вообще не смотрела, мне не нужно было, я и так знала, что он ему горло перерезал; я хотела бы хоть одним глазком взглянуть, как эта кровь брызгнула фонтаном, но не смогла, так что шанс упущен. Только вот касательно этого моего смеха, с этим надо было что-то сделать, мне совсем не хочется так ржать, я слишком нервная, почему я такая дура? Но зато у меня стиль. Меня аж крутит, так я смеюсь. Что это вообще происходит? С ума можно сойти.
Мне бы сейчас немного музыки, немного музыки, чтобы прийти в себя, потому все это вообще ни на что не похоже…
Я даже представить себе не могла, какая же он свинья, думала я, открывая дверь от гардеробного шкафчика. Подруга Петруша в последнее время что-то все молчит, как будто обиду копит. А вообще действительно, думаю, ведь непонятно. Что я вообще здесь делаю? Это что, это действительно я все это реально делаю? И просто все задают вопросы. Вчера, после всего этого — закрыла я глаза, уже в кровати. Совсем раздетая и было мне так хорошо, что в течение целого вечера мой макияж совсем не испортился, ну хоть такая польза от долгого ожидания. И ждала. Ждала Иеремию, ну давай, иди сюда, вот я здесь, твоя малышка-колдунья, сейчас я действительно вся твоя, ничья другая. У тебя получилось, и ты заслужил, сейчас — правда, действительно заслужил, я не могу отказать. Сейчас, пару минут раньше, мы провернули такое дело. У нас, правда, не совсем чисто все получилось, на меня вообще вдруг напал ступор, не знаю, почему. А вот сейчас, думаю, у нас с тобой все получится, нет, я просто знаю, что вот сейчас точно все получится, как было задумано. Мы будем любить друг друга, да, мы с тобой, мой кровавый зверь, ха! Сейчас мы совсем одни! И вот в этот самый момент — что делает этот идиот? Что сделал этот заяц? Этот придурок? Этот козел?
— Агата, я пойду, я должен уйти, не могу здесь быть больше! — слышу голос из коридора.
Я вскочила с постели и выбежала из комнаты. Да это невозможно своим ушам поверить, у меня еще все шумит внутри, гораздо сильнее, чем раньше. Это как это, в каком смысле он не может здесь больше быть? А я, значит, могу? Что он здесь сейчас делает? Он что, думает после всего этого оставить меня с носом? Только этого не хватало.
С лестницы я видела, как он моет руки под краном в кухне, лицо все позеленело. А раньше он был нормальный. Даже совсем ничего. А сейчас весь позеленел и весь нервный, отличный контраст алой крови, которой все полно вокруг, как будто у тех самых хирургов в «Скорой помощи». Кто теперь это убирать будет?
— Что ты несешь? — говорю я, как можно более непринужденно. — Поднимайся наверх! Ночь еще молода! Говорю я и раскрыла обе руки над гостиной. Вот смотри, вот она — я, с длинными черными волосами, я — царица, хозяйка этого пространства, это — что-то совсем новое, другое, это же фантастика, а гостиная — вся разбита, ага, вот что, оказывается, можно сделать одним только ножиком. Как много я могу! Отлично. Эй, как здорово! Все точно так, как хотела. Если так, тогда — что это с ним, с моим? Как это может быть? Что ему сейчас вдруг не нравится?
Да ну, дьявол с ними, с деталями. Сейчас это не важно, сейчас действительно это все не важно.
— Извини, говорит Иеремия и пятится к дверям, кишка тонка, ему тоже страшно — какая у меня сила, это слишком для него, его трясет, он даже куртку одевает.
— Куда ты идешь? Ты что, совсем спятил?
— У Бочкота сейчас вечеринка, наверняка еще сидят. Я туда. Мне нужно к людям, не могу больше здесь быть, это слишком. Ну, и заправиться мне надо. Очень надо.
Он что, с ума сошел? Что, прямо сейчас? А я? А где здесь двойственное число?
— Хорошо, я с тобой, — говорю как можно более беззаботно. — Ты только минуту подожди, я оденусь.
А в ответ — жбам, двери захлопнулись, сбежал, не сказав ни бе, ни ме. Я тупо смотрю ему вслед. Что это с ним? Что за придурок!
В ушах у меня по-прежнему эхо. Плохо мне, я совсем не спала. Что я вообще здесь делаю? Учительница что-то там говорит, какую-то ерунду.
Уже много времени прошло, как я не слушала музыки, Суфьяна[10], или Темнозорь[11], эти песни мне всегда давали драйв; потом я взяла мамину кредитку, за пять минут проверила макияж, оделась и пошла. Пошла в банкомат, сняла пятьсот евро, чтобы хоть какое-то время прожить, пока кредитка еще действует. Я должна выжить, хотя бы еще пару дней. Ходила по улицам, ходила царицей, королевой, ничто меня не волновало, была ночь. И никто мне ничего не мог сказать. Потом я позвонила Криштофу узнать, был ли у него Иеремия, покупал ли товар. Он что-то ужасно мямлил, абсолютно без толку, но о Иеремии ничего не знал. Я села на цветочную кадку перед магазином «Меркатор», выкурила одну сигарету, потом вызвала такси и поехала к Вучко, проверить, покупал ли Иеремия товар у него. Вучко почти инфаркт хватил, когда он увидел меня в такое время. Спрашивал, как и что с родителями — по-моему, боялся насчет полиции, но я ему ничего не сказала. О Иеремии он тоже ничего не слышал, этот парень как сквозь землю провалился, Вучко только смотрел на меня во все глаза и даже не захотел открыть дверь до конца. Я только смотрела на него, на эту его рожу между створками дверей, и настроение у меня немного скисло.
Единственное, что мне показалось правильным, если уж я его подняла с постели, купить у него немного товара. Раз уж у меня были с собой деньги. Он меня впустил; даже приготовил чай, поскольку видел, что я без энергии, дал мне столик на две втяжки.
Я снова почувствовала себя ведьмой, богиней.
Я ходила королевой по улицам, а ночь вообще не была больше ночью. Она была светлой и сумасшедшей, абсолютно неоновой, асфальт мягким, как будто с любовью расстеленное хлопковое одеяло. А я плыла по этому асфальту как на пароме между островами в Хорватии Башка-Лопар[12]. Но лучше бы это сделать вместе с Иеремией. Или на худой конец с подругой Петрушей.
Где-то что-то должно было происходить.
Двенадцатилетняя П. В. сказала, что обвиняемая позвонила ей на мобильный телефон в четыре утра и спросила, знает ли она, где живет Г. Б. Ответив, что звонки в такое время не совсем уместны, двенадцатилетняя П. В. спросила обвиняемую, где ее родители. Обвиняемая ответила, что они с обвиняемым «дело сделали», или дело сделано. На последующие вопросы ответа не было, обвиняемая только сказала, что можно будет все увидеть по телевизору или услышать утром по радио.
— Агата, привет.
— Иеремия, вот гад, сука! Ты что, совсем спятил? Где ты? Ты что, поехал в Идрию?
— Нет, я в Годовиче. С чего ты взяла?
— Ты что, с ума сошел? Что ты там делаешь? Почему ты не взял меня с собой?
…
(всхлип)
— Ты че не отвечаешь на телефон? Я тебе послала три сообщения на мобильник. Семь раз звонила. Была у Бочко, в пять утра.
— Извини, Агата, я… я облажался.
— Да, это уж точно, облажался, на все сто.
(комок в горле)
— Я не сбежал, Агата. Просто у меня не получилось. Я был уверен, что получится, а потом вдруг — просто сломался — и все. Ты в порядке?
— Как сломался? Что ты мелешь? Да ты все сделал как надо, ты был как бог! Ты думаешь, я одна справилась бы? Да ты… как Мэрилин Мэнсон[13]. — А что ты там делаешь? У тебя там кто-нибудь есть?
…
— Ладно, Иеремия, не валяй дурака. Ты просто крутой. Почему ты сбежал?
…
— А ты почему сбежала? От братца?
— Я сбежала? Я пошла послушать музыку. Ты что, не видел, что я тебя ждала? — Я сказала тебе, что хочу, чтобы в первый раз было как жертвоприношение, и точно так и было. А ты разве не видел, что я была голая? А ты — козел ты…
— Ну да, я облажался, да, что тут поделаешь…
…
— Иеремия, черт, прекрати молчать в трубку. Что, хочешь, я приеду за тобой в Идрию? На такси приеду за тобой, если хочешь. У меня полно денег.
— Агата, ты выйдешь за меня замуж?
(смех)
— Агата, ты меня слышала?
(смех)
— Агата, чего ты смеешься?
(смех)
— Да, выйду, но есть небольшая проблема. Поскольку я — несовершеннолетняя, и никого нет, кто бы мог подписать документы… Да, конечно, само собой! Если бы только не эта мелочь, (смех) Иеремия, а чего ты наглотался? Почему ты это делаешь по телефону?
— Да нам не нужны бумаги и ЗАГС. Можно и по-другому сделать.
…
— Бочко мне сказал, что ты свалил еще с тремя куда-то в Идрию, а я здесь одна ошиваюсь в Любляне? Как можно — так блестяще справиться с самой трудной задачей и потом загубить самую приятную часть?
— Ладно, хватит.
— Да, ясно, что я хочу за тебя замуж, что тут непонятно? Никого на этом свете я даже приблизительно не смогу полюбить так, как тебя, к чему вообще эти вопросы? (смех) А ты знаешь, что я дрочила, думая о тебе, когда тебя не было? В этих своих красных трусиках. Мне ведь только это и оставалось.
— Прости, я облажался.
— Да, ты прав.
— Я приеду в Любляну.
— Ну давай. Чего ты ждешь?
— Где ты?
— Перед домом своим. Домой я приехала на такси. У меня полно денег. И так оно и будет, с сегодняшнего дня. А тебя не интересует, как сейчас выглядит дом?
— Да… Как выглядит?
— Этот дом выглядит как замок. Как совсем мой, полностью мой замок. И я его победила, со всеми его колючками, со всеми розами. И все так сияет, просто ослепительно, такое солнце, что… что все просто единым потоком сливается вниз. Вообще больше не могу стоять на солнце, мне нужна темнота, мне нужно внутрь. Сейчас у меня два варианта: или пойти спать… Эй, это такая сумасшедшая ночь… я только боюсь, что засну, как Белоснежка, а потом у тебя будет слишком много проблем, чтобы добраться сюда и разбудить меня поцелуем… Или же —
— …или что?
— …или что? Или я иду в школу.
— Ну да, в школу.
— Да. Потому что я (смех) от товара Вучко уже на таком подъеме, что не смогу заснуть. А вечеринка могла бы получиться. Давай, приезжай в Любляну.
…
— Ты приедешь?
— Да, конечно.
— Давай поженимся, если получится, сегодня же.
— Может, сегодня не получится, а так — ясное дело. Мы это сделаем. Я еду. Пока.
— Пока.
Я красилась долго, целую вечность. Как минимум ванная по-прежнему чистая, ни крови, ни каких-либо волосков, ни пыли, видно, что у нас только-только была уборщица. В зеркале я разглядывала свои глаза цвета лесной орех, немного нервничала, потому что они были очень красивые, только у меня так стучало сердце, что мне казалось, что мне никогда не удастся положить черные тени вокруг глаз. Я видела зеленовато-серые круги на белой воде среди такого черного тростника. Я была принцессой северных болот. Это особый день, я не могу выглядеть как клоун.
А училка там что-то все рассказывает и рассказывает. Потом вдруг вызывает меня, по имени. Я вздрогнула! Петруша на меня так недоброжелательно посмотрела, хотя я не поняла, почему. Как будто она сомневается во мне, в моих способностях. Почему? Я ведь ее самая лучшая подруга.
Черт возьми, как назло. Именно сегодня она меня вызывает. Что ей нужно? Что она сейчас говорила?
Выхожу к доске. Да это просто невероятно. Что я вообще здесь делаю?
Целая группа кретинов смотрит на меня. Кретинов, не имеющих понятия, кто я такая — им на меня только молиться. А я сейчас должна играть в начальную школу! Что за ерунда! Да они все даже понятия не имеют, что я делала несколько часов назад, просто тупо смотрят на меня. Они думают, что я — просто маленькая мышка, которая… Да какая разница.
Они вообще не знают, что можно делать. Что вообще имеет значение. Да что они понимают!
— Это сочинение стоит прочитать, — говорит училка. — Агата у нас — поэт. — Этому невозможно поверить, и в руку сует мне мое сочинение с прошлой недели. А что это вообще было? Я вообще не поняла, про что она говорила. Похоже, я просто отключилась. Сочинение, сочинение на свободную тему.
Смотрю на бумагу. Светло-серые линии на белой бумаге. То, что я написала…
Бумага белая, как… ну, по сути, немного отдает желтизной. Или просто такое освещение. И синие буквы. Что — это слова?
Как мне все это кажется глупым, только что это меняет. Это что, такая большая проблема? Да нет. Это мои слова. Мне кажется, что это мой почерк. Нет, это может быть проблемой только для этих глупых недорослых идиотов, которые сейчас на меня так смотрят. И Петруша тоже. Она-то что? Мне всегда казалось, что она в порядке. Но если она и впредь думает вести себя так… Что, она тоже начала думать плохо обо мне? Да ладно тебе, лучше уж быть моей подругой. — Ладно, Агата, не надо делать слишком быстрых выводов.
— УГАДАЙ, КТО, — читаю название.
Как это странно слышать. Что это значит? Такое странное название, ничего не значащее.
Думаю, что на прошлой неделе название уже казалось мне странным, только тогда оно меня вообще не удивило, потому что наша училка всегда дает такие странные названия, которые толком не понять. Только — я что-то не помню… а да, она говорит, что хочет пробудить нашу фантазию. ОК, я ничего против не имею, только… На прошлой неделе. Я не помню.
А сейчас это тоже странно, но по-другому. Это просто слова. Они какие-то другие. Да, я знаю, я их когда-то слышала, только сейчас они определенно мутировали. Я правильно прочитала? Буквы — как глисты, какие были у нашего фокси-ка Скоти, и мы должны были ему дать лекарство, чтобы их вывести, но — а я правильно помню, что они значат? Но я что-то не вижу смысла. Это просто случайные предметы.
— УГАДАЙ КТО, — повторяю я название. Потом начинаю читать. Или, скорее, говорить, т. е. смотреть на бумагу, а слова сами срываются с губ.
Просто повторяю, воспроизвожу буквы на бумаге. И вроде что-то получается. Только, что же такое происходит?
Я произношу звуки. Только это — просто звуки. То есть я что-то говорю. Да, я знаю, эти предложения, то есть какие-то слова, только какие? Я не знаю, встречала ли я когда-нибудь эти слова, если бы я встретила какое-нибудь из них, ну, например, на улице, я бы стопроцентно спросила: Привет, а ты вообще кто? Кажется, я тебя знаю, но я не уверена.
Эх, мне просто смешно, ведь это кретинизм, только мне кажется, будто я что-то такое сказала. И вправду, что ли, такая дура?
Может быть, это неизвестное лицо А.
Может быть, просто мудак.
Может быть, это доставка минералки «Донат»,
сразу пятнадцать упаковок.
Что-то есть в этих звуках. Что-то странное. Почему так? Голос начинает у меня трястись. Что это такое? Следующие слова я не могу вспомнить: только на этой бумаге их невозможно разобрать. Да что это, черт подери?
Почему училка хочет, чтобы я это делала? Не понимаю. На секунду я замолкаю, беру дыхание. Она что, просто хочет меня опустить перед всеми? Что за номер? Ведь это просто какие-то звуки. Дальше — хуже:
Может быть, это учительское собрание.
Не знаю, откуда эти буквы. Чьи они? Мои. Не понимаю, о чем я думала. О чем я думаю? Я думаю, только о другом. Я думаю, что именно тогда, когда я это писала, я хотела произносить эти звуки. Только зачем? Не могу вспомнить. Язык у меня заплетается.
Что за черт.
Свихнуться можно. Меня совершенно не волнует училка и совершенно не волнует то, что она обо мне думает, мне по барабану, что она вообще там себе думает. Только вот почему ни один звук здесь не стоит на своем месте? То, что здесь написано, просто ничего не значит. При этом хочет чем-то быть, чем-то особенным, но это просто вода. Почему я вообще это декламирую? Господи, какие придурки. Эта училка меня никак не колышет, а вот слова — да, слова я привыкла использовать, словами можно многое решить, так или иначе.
Скорее вон, вон отсюда. Это мне совсем не нравится. Этого я не могу терпеть. Еще чуть-чуть и взорвусь. Именно такое дурацкое ощущение, когда чего-то никак не можешь сделать.
Может быть, это волшебный порошок.
Еще две страницы подобной фигни, и меня уже нет. Это просто невероятно!
Да лучше просто сдохнуть.
А может, имеет смысл просто помолчать?
Почему они все так по-дурацки смотрят на меня? Они что, действительно думают, что я это буду делать? Издавать эти странные звуки? Да я скорее умру, чем буду это делать. Может, Иеремия… Нет, не то.
Это хуже, чем ветер в розах той ночью или же… Черт знает что. В этот момент лучше находиться где-то в другом месте, но раз нельзя, зачем об этом мечтать? Все равно.
Затихаю.
— Извините, а можно в туалет? — спрашиваю.
Слава богу, наконец, сообразила, догадалась, что сказать. Молодец, Агата. Я бы даже рассмеялась, если бы у меня так не трясся голос, а то получится, что я плачу. Что там, Вучко, в твоем чертовом товаре? Что-то странное, что по идее должно наполнить энергией, только энергии этой я ни фига не чувствую, а чувствую другое… Без разницы.
Извините, но это так.
Училка подняла голову, с удивлением пялится на меня. А что я такого сделала? Не понимаю. Я всего лишь кое-что спросила. А она еще так смотрит на класс, как бы призывая всех в свидетели. Что за дела? Что я такого сказала? Хоть бы понять.
— Нет, Агата, сейчас нельзя, потом, — говорит. — Перерыв был 20 минут назад, через 20 минут будет снова. Соберись. Что-то не так?
Просто ужас какой-то.
Утро. Самое прекрасное утро на свете. Что-то случится, я знаю, что случится. Что-то важное, сейчас. Или же однажды, когда-нибудь, я просто знаю, что обязательно случится. Только это и знаю. Откуда? Понятия не имею. Все в ее позе хочет мне что-то сказать, в ней есть какое-то непонятное отрицание, мне нельзя чего-то делать. Чего? Почему нельзя? Да на хрена мне это все сдалось!
По-любому лучше молчать, потому что все сказанное может быть использовано против меня.
Р-р-р… Все и вся на этом свете против нас, это жуткий заговор — против нас с тобой, Иеремия.
Легко II
For the hunter is weak at heart
and sentimental, overflowing
with repressed treasures
of gentleness and compassion…
1
Когда стемнеет, меня здесь уже не будет, даю слово. Уже сейчас этот вечерний, желтый свет, как вода из мутного болотца, меня здорово раздражает.
Мне никогда не нравилось это время года. Коричневато-серые холмы с черно-зелеными пятнами сосновых насаждений покрылись раскропленными каплями разных мутных оттенков, от лимонного до серо-зеленого, только пока это еще ровно ничего не значит, никакая это не весна, а сплошной блеф. У меня дома почерневшие сугробы счищенного снега только-только наконец растаяли, оставив после себя на траве и грязи пятна цвета свежей сажи. И так оно и будет, вплоть до апреля. За домом цветут клены, все другие деревья только сейчас погнали соки и ожили. Март уже по определению — просто неудачная имитация чего-то иного; но март — вот он, уже на носу!
Я стою перед полуразвалившейся стеной дома. Через пробоину проглядывает раскрошившийся кирпич, а на сантиметровой паутине повис паук, ссохшийся, вероятно, от отчаяния. Или замерзший. Покачиваясь на едва заметном ветерке. Может быть, он сохранился с тех пор, когда дом был целым. А сейчас надеяться на новую паутину, по-видимому, более нет смысла. Вокруг — деревья, такие же безнадежно серые, как будто выросли по соседству с цементным заводом.
Когда я сделал шаг, песок заскрипел под ногами. Вообще лучше как можно меньше передвигаться. Гравий на дороге размыт, так что ходить нужно очень осторожно. Само по себе это мне не мешает, в жизни никогда не терял самообладания из-за капли нечистот, тем более что предусмотрительно оделся и обулся по-спортивному. Только вот эта тишина. Почти как на кладбище. Вокруг — ни души, и любой случайный звук вызывает испуг у этих деревьев, привыкших к абсолютной тишине. Резиновые шины тяжелых грузовиков и экскаваторы виноваты в этом. Хотя, наверное, и раньше было немногим лучше. Только сейчас — растительности уцелело только на один ободранный куст. Все разрушено, остались только бетон, перевернутая мебель, кирпич, щебень, какие-то доски, куски мебели. Мутная пена, всплывшая на воде на месте потонувшего корабля.
Все вместе выглядит так, как будто бывший хозяин по плохо скопированным инструкциям «сделай сам» готовил основные средства вооружения для террористов. На другом конце бывшего двора находится огромная куча, накиданная экскаватором и оставленная на полпути. Плиты ломаного бетона, куски стекла, фарфора, зеркал, саронитового покрытия, бутылки. Где-то видны остатки детского велосипеда, ДСП, почти целый шкаф, по краям дерево набухло от дождя и треснуло. Часть какого-то корпуса, гвозди, выгнутая рама с лопнувшей шиной, кусочек гипсовой Девы Марии — элементы этнографии. Разноцветный пластик, старые «лысые» автопокрышки, алюминиевый бидон, по-видимому для молока, грязный и почерневший. Давно пожелтевшие праисторические газеты, безнадежно устаревшие задолго до того, как ветер разнес их по округе. Может быть, это даже газеты восьмидесятых годов, в которых сообщается о визите генерального секретаря Движения неприсоединения, самого товарища Мугабе[18] (который и по сей день весьма уважаемая личность). И посередине всего этого армагеддона стоит сарай. Да, обычный словенский сарай, который уже миллион раз показывали по телевизору; по слухам, стоит он здесь только потому, что это было единственная легальная постройка, зарегистрированная еще прежним владельцем, правда в качестве пчелиного улья. Пчелиного улья!:) Да тут кто-то явно жил. Но он пустой, нет ни одного знака, что там кто-то живет, ни сумки, ни тряпки, ничего, хоть немного более чистого или более целого, чем весь хлам на этой площадке.
О нашей девице ни слуху ни духу. Все, что хотя бы отдаленно напоминает одежду или разноцветные платки, валяется снаружи, на земле, размокшее и грязное.
В бочке с дождевым желобом, стоящей рядом с остатками разбитой напольной бетонной плиты, плавает какая-то потонувшая живность, я ее заметил уже раньше, еще издалека, неотчетливо. Похоже, это какой-то огромный грызун, типа бобра. Может, нутрия? Понятия не имею. Я здесь вовсе не на прогулке. Я просто жду.
Жду самое фантастическое любовное свидание в своей жизни. Да, думаю, когда работа — свидание, а свидание — работа, это уже слишком. Действительно, забавно.
Ну хорошо, я не один, у меня охрана, здесь, недалеко, я вне опасности. А она должна быть одна. Конечно, никто этого гарантировать не может. Вполне вероятно, что она по дороге кого-то подобрала, так сказать, в целях личной безопасности, на всякий случай. Она знает достаточное количество цыган, что с Кочевья или из Ново-Места. Да и не будет же она всю дорогу идти пешком, это ясно. Кто-то должен был ее сюда привезти, кто-то, кому она доверяет. Ну, в принципе это все равно. В том смысле, что я не боюсь, мне совсем не страшно и это ничего не меняет.
Что за дурацкая идея! Приманка. Министр. Свидание в слепую. Хваленая полицейская находчивость!
Мне хотелось бы верить, что оба костра, горящие внизу в долине, на самом деле горят в честь вечеринки с запеченными молочными поросятами, с бычками на вертеле, с обязательным кислым красным вином и пластиковыми стаканчиками; однако ожидаемый праздник с участием известного кочевского соловья Янеза Крамбергера-Филипса и суперпопулярной сногсшибательной красотки, незаменимой ведущей всех реалити-шоу Сабиной Худолин будет не здесь внизу, а в соседней деревне, которую мы проезжали по дороге сюда. Об этом нас оповещали все рекламные щиты по дороге, плакаты на автобусной остановке из растрескавшихся бетонных блоков и саронита. Поэтому не нужно быть гением, чтобы понять, что эти два костра разведены для другой цели. Те самые первые два костра. Это я хорошо понимаю. Я ведь тоже не лыком шит.
Телевизионные выпуски новостей, радио, телефоны, интернет, бабские сплетни. Я — не отсюда. Что я вообще здесь делаю? Ожидаю делегацию. Ха, это ведь только вопрос времени, когда наконец наша машина будет замечена. Если ее уже не заметили. Она припаркована за углом, около холма, но ведь мимо едут и другие машины. Значит, заметили?
Да, не самое удачное место и время для прогулок.
А был ли здесь вообще кто-нибудь? Я — в первый раз. До этого я этот идиотский разрушенный хозяйский двор вообще видел только по телевизору. Тогда это были очень яркие съемки, все заполненные драматическими событиями. А я — сидел дома, за столом, ел сыр липтауэр, слегка засохший хлеб, если точно помню, и грыз чеснок. Для здоровья, потому что тогда свирепствовал какой-то страшный грипп. Наверное, уже целую вечность тому назад, в прошлом году. Да, так это и было. Сидел и пялился в телевизор, показывали детектив, новости с места событий, просто приключенческий фильм! А сейчас от всего этого остались только сарай, развалины, как после самой крутой вечеринки выпускников всех времен и народов. А я? Главный актер.
Меня совсем не радует мысль о том, как огонь потихоньку приползет сюда вверх. Что произойдет весьма скоро, я это знаю, стоит лишь стемнеть. Сумерки оживляют фантазию, пробуждают горячий энтузиазм… Око за око, глаз за глаз. Хорошо, что до темноты еще осталось немного времени, сейчас еще светло.
Да.
Когда я в очередной раз обернулся в сторону сарая, то есть «пчелиного улья», от неожиданности вздрогнул и чуть не отскочил.
Агата Шаркези, какой стиль вы предпочитаете?
Да вы же видите, по-спортивному удобный, немного ретро. Джинсы, светло-голубые, клеш — самые крутые. Так сказать, стиль семидесятых, не восьмидесятых. Куртка с мехом, точнее, искусственной имитацией меха, конечно, лохматая подкладка, на большом воротнике. Оливково-зеленого цвета, со светло-коричневыми кожаными вставками спереди. А эта баба — теплая и по-своему очень даже сексуальная, если кому-то нравится такой тип. Даже и не очень облезлая, по крайней мере так кажется с расстояния нескольких метров. Под курткой такая приятная блузочка, тоже джинсовая. Черные носки, кроссовки. Такая вот дамочка, правда немного подуставшая.
Агата Шаркези, вам кто-нибудь когда-нибудь говорил, что у вас красивые глаза?
Да, глаза у меня — светло-ореховые, да, кто-то мне уже говорил, что эти мои глаза примечаешь сразу, издалека, хотя цвет сам по себе не так уж заметен. Вы же знаете, мы не все черные, правда? Да, ничего не поделаешь, глаза как глаза, какие есть, что бог послал.
Агата Шаркези, а где же ваш ребенок, ваш замечательный младенец?
А какое ваше дело?
С ума сойти! Невозможно поверить!
Она здесь.
Она здесь!
Она действительно здесь. Стоит и смотрит на меня, как будто хочет прострелить своим взглядом. С ума сойти! Половина задачи уже решена! Невероятно, надо же, успели еще до сумерек.
А младенца-то нигде не видно. Она что, куда-то его спрятала? Или, может быть, где-то оставила. Оставила! Ну да, еще слава богу, если где-то оставила. Если это так, то это — как бы это сказать — все немного упрощает. Или нет? Трудно сказать… Поневоле вздыхаю.
По сути, именно ее я и ждал, и я должен был знать, с чего начать, уже иметь заготовку, да, должен был… Только дело в том, что я реально хотел, чтобы ее не было, вообще не было. Я даже рассчитывал, что ее не будет. Правда. Не здесь. Не в этот момент. Мое свидание! Первое впечатление очень важно, оно решает все. Мы просто стоим и смотрим друг на друга.
В принципе она даже симпатичная, по-своему, хотя это невозможно. Потому что она — не наша. От нее исходит некая энергия, или как сказать, запах какой-то на сто метров; конечно, если какое-то время назад она жила здесь, в этих развалинах! Что-то такое протухшее в воздухе, влажно-прогнившее. Я вовсе не расист, совсем нет, это как раз самое последнее, в чем меня можно обвинить. Хорошо, да, я знаю, что такое гены, и ничего тут не поделаешь. И у них у всех, у всех членов их семьи, всего племени, такие немного странные лица; уже насмотрелся. Такие угловатые черты. Что-то бесстыдное, блудливое. И у баб это гораздо заметнее, чем у мужиков. Один из этих мужиков, в общем, неплохо смотрелся в телевизоре. А вот их бабы выглядят так странно, как сказать, такие противные, грубые. У этой вот волосы темные, но не черные, почти черные. Темно-каштановые. Издалека замечаешь ее глаза, слишком светлые для ее расы. Что, смешанная кровь? Ее глаза не голубые, но и не серые. Просто светлые, и все тут. Да, такие по-крестьянски светлые, не как у манекенщиц. Чем-то даже похожи на глаза той саамской певицы с Евровидения, как же ее звали… Цыгане как раз не имеют ничего общего с саамами, цыгане должны быть в принципе все вылитые брюнеты, хотя, похоже, не все. Кто-то посветлел под влиянием северных соседей, глаза у них стали светлыми, как у волков, ведь цыгане — уральское племя, они же не азиаты, а…
Да ладно, в общем, какая разница?
Она шагнула от сарая в сторону той странной Святой Марии, за ее спиной, которая пережила все разрушения. Святую Марию словенцу тяжело снести бульдозером, даже если это Мария не своя, а соседская, с соседского двора. Да, кстати, она совсем не так уж плоха, эта Мария, это ведь не какая-нибудь поздняя готика; впрочем, какая разница. Баба подходит к святому образу и крестится. О господи, похоже, что нужно будет ходить в церковь, слушать проповеди…
Я тоже иду за ней. Не могу просто стоять. Подхожу к ней поближе, но не слишком, лишь бы не испугать. Она снова оборачивается и смотрит на меня. Довольно неприветливо. В принципе она не сильно отличается от какой ни возьми молодой девицы, но возможно потому, что она одна на этой земле, а также потому, что она чуть постарше, ее взгляд кажется более враждебным, из-за отягчающих обстоятельств. Эти обстоятельства придают ее взгляду больший вес. А тут еще эти два костра в долине внизу — да, ситуация действительно непростая, что тут говорить.
Агата: Что ты здесь делаешь?
Что я здесь делаю? Ишь ты какая, что, мол, я здесь делаю. Сейчас она еще меня и обидела — такой колючей приветственной фразой. Даже если забыть все остальное, так просто несправедливо. Как будто я здесь по своей воле! Ведь любому дураку ясно, что нет для меня никакой другой причины находиться здесь, кроме как она сама. Не то чтобы по этому поводу нужно впадать в эйфорию, но могла бы, по крайней мере, менее заносчиво себя вести. Что ж мне ей ответить…
Я: А ты что здесь делаешь?
Может, дурацкий ответ, а может, и нет. Это все-таки вопрос по существу. Только, похоже, это ее не очень задело. Стоит себе и смотрит на меня как вкопанная.
Агата: Ты мент?
Я: Нет, я не мент.
Я опять смотрю на нее.
Я: Я приехал за тобой. Ты же, наверное, ждала, что здесь кто-то появится.
Делаю паузу. Длинную. Пусть сама заполняет паузы.
Агата: Ну, тогда ты из социальной службы.
Опять этот колючий взгляд. Боже мой, до чего же они недоверчивые.
А в общем, почему она должна мне доверять. Никто меня не приглашал, я сам к ней пришел.
Я: Нет.
Агата: Ну, и кто ты тогда?
Почему я должен ей это объяснять?
Я: Я твой друг. Думаю, я настолько твой друг, чтобы позаботиться о том, что для тебя хорошо. Наверное, ты понимаешь, что оставаться здесь для тебя небезопасно. Что означает, что нельзя допустить, чтобы с тобой здесь что-нибудь случилось, не так ли?
Опять делаю долгую паузу. Агата демонстративно, хоть и негромко, засмеялась. И не сдвинулась.
Я: Серьезно, я твой друг. У меня для тебя есть сообщение — от мужа.
Пауза. Стоит, стоит и смотрит на меня, без реакции. Думаю, она мне не верит.
Я: Маринко говорит, чтобы ты возвращалась к маме.
Агата: —
Я: Он сказал, чтобы ты возвращалась к матери.
Агата: А, к матери? Он так сказал?
У меня ощущение, что она смеется мне в лицо, хотя я от нее на расстоянии пяти метров, и своим голосом она отгораживается от меня, как стеклянной стеной. Я ей здесь просто мешаю.
Агата наконец, шевельнулась: Ну да, конечно, так оно и было, именно это он и сказал. Вы же с ним, видать, сегодня утром и переговорили, прямо в тюрьме, да?
И замолкла. Замолкла на полуслове, явно не договорив.
Хорошо, конечно, она не верит. Только ей не все равно. Нет больше непробиваемой стены, иначе она даже не заговорила бы. Я не знаю, с чем бы можно сравнить. Ладно, не важно. Хотя, по сути, это как раз понятно, этим цыганам последние несколько месяцев все время лапшу на уши вешают. Дай бог терпения.
Я: Лично я с ним не говорил, но знаю тех, кто говорил.
Она смотрит куда-то в сторону. По сути, ей на меня наплевать, но до конца не удается скрыть, что она в общем рада тому, что оказалась в компании. Так что сдаваться мне рано. Она просто делает вид, что я ей мешаю. А так, похоже, прекрасно сознает, что она осталась совсем одна и что ей необходимо о чем-то договориться. Вот такая диалектика. Тишина. Похоже, она меня провоцирует. Чтобы я все-таки не ушел, чтобы остался.
Я: А есть ты тоже будешь здесь, да? И суп себе приготовишь, из кирпичей, правильно? Кашу из топора сваришь. А может, у тебя котелок и спички имеются?
Агата: —
Я: Здесь тебе нельзя находиться.
Агата: У меня есть право находиться здесь.
Я: У тебя есть право идти со мной. Потому что здесь дело добром не кончится, и ты сама это знаешь.
Агата: Значит, ты полицейский.
Я: Да я ж тебе говорю, что нет.
Агата: —
Упрямая, как ослица.
Я: Но полицейские здесь рядом. Да, это правда. Совсем рядом.
Время поменять тактику. Хорошо, нет смысла скрывать правду. Притворство ни к чему не приведет; попробуем по-другому. Силовое давление иногда лучше, только его нужно правильно дозировать. Она ведь просто молодуха, даже если и производит такое впечатление, что весь холм — это ее частная собственность.
Я: Полицейские держат под контролем этот холм, все, что здесь происходит. Двое полицейских уже здесь. С тобой ничего не должно случиться, вот почему мы здесь. Правда, мы не сможем долго тебя охранять. Только два полицейских. Я не в счет. Ты ведь знаешь, что через полчаса жители соседней деревни придут сюда. Они просто ждут темноты.
Тишина.
Я: А где младенец?
Агата: —
Я пробую классический прием: апелляция к общему знанию. Это создает своеобразный эффект единства.
Я: Ты же сама знаешь, что ты пришла сюда не за тем, чтобы здесь остаться. Это мы оба хорошо знаем, нет смысла притворяться.
Я знаю, что она знает, что нет смысла. Даже если она это скрывает. Значит, это обоим ясно. Она пришла сюда из протеста. Что-то доказать, добиться внимания, стать в позу, выкинуть номер. И ей это удалось. Даже если она и хотела чего-то в этом духе, то подсознательно-то наверняка понимает, что особого смысла в этом нет. И подсознательно ей нужно услышать подтверждение этому от других. Тот голос разума, который она сама не слышит. Голос, который озвучивает реальность в виде простых и непреложных фактов. Хоть она сейчас якобы ищет приключений, реально-то ей нужна безопасность и определенность. И она будет только благодарна голосу разума, который поможет ей наконец разобраться в ситуации и принять простые факты. Господи, а я, оказывается, настоящий психолог.
Ну да, так оно и есть.
Я: Ты видишь огни там внизу? В долине? Давай, посмотри. Ты их помнишь?
Она неохотно поворачивает голову. Да, это ее расшевелило — огонь расшевелит любого. Обычно огонь — это друг цыган, но он может быть другом и кого-то другого. И в этом случае он точно больше не друг.
Я: Жители соседних деревень порушили вам все, что вам удалось построить, потому что вы их вывели из себя. А ты знаешь, что случается, если ты кого-то выведешь из себя? Этот кто-то больше себя не контролирует. В прошлый раз вам еще повезло, что вас было много, были телекамеры, военные и все такое. А сейчас — сейчас только мы втроем и больше никого. Больше никого не хотят сюда посылать. Никаких шоу.
Я наблюдаю за ней. Она на меня больше не смотрит. Смотрит вниз, где полумрак понемногу сгущается, так что скоро будет заметна любая лампочка, любой огонек.
Я: Да вся Словения знает, что ты сбежала из дома. И любой может сложить два плюс два. И они придут сюда, те, кто сейчас внизу, потому что они тоже умеют считать. И придут они с канистрой бензина. Ты этого хочешь?
Сейчас я, в общем, мажу грязью своих соплеменников, но — просто такой психологический момент, нужно сдраматизировать ситуацию.
Я: Не то чтобы они хотели, чтобы именно с тобой и твоим ребенком что-нибудь случилось, не настолько они злы, но неприятности они стопроцентно доставят, не сегодня — так завтра. Ты знаешь, как быстро случаются неприятности, когда один подбивает другого? Я вас не смогу защитить, даже двоих полицейских может не хватить.
Агата: А вы еще вызовите.
И садится на землю.
Да, садится, прямо на землю. Ей наплевать! Упрямая коза! Земля холодная и довольно влажная. Дура зеленая, ей совершенно наплевать на почки и на яичник!
Я: Да, тогда, похоже, тебе не придется здесь скучать. А тебе что-нибудь говорит тот факт, что они из-за тебя там внизу разожгли огни? Тебе это что-нибудь говорит?
Агата: Они там не из-за меня.
Я не знал, что сказать.
Я: Как это не из-за тебя?
Агата: Из-за этих ваших двоих полицейских. Их видели люди, вы их предупредили, что здесь что-то происходит. Меня-то точно никто не видел, я за этим проследила.
Бог ты мой… У меня даже кровь зашумела в ушах, как может эта саамская башка быть такой упрямой, такой по-куриному тупой!
Я медленно: Я сказал, что вообще-то в Словении народ умеет сложить два плюс два. Что означает: они знают, что ты здесь! Что с того, что наша машина стоит за углом? Это ведь обычная цивильная машина. Это твои в соцприюте всем раструбили, пресс-конференцию дали! Поэтому не надо мне говорить, что это все — не часть вашего плана, потому что я не такой дурак, как они, кто вас там в соцприютах… А во-вторых…
Агата: В соцприют я больше не вернусь, ни за что!
Она так заорала, что сбила меня с толку, хотя мне сейчас нельзя дать сбить себя с толку.
Я: Я не сказал, что кто-то кого-то видел! Я сказал, почему здесь народ разжигает огни при одной только мысли, что кто-то из ваших хочет сюда вернуться. Ты об этом подумала? Как ты можешь здесь оставаться, если ваши соседи хватаются за спички при одной только мысли об этом? Я тебя спрашиваю!
Агата шипя: А по какому праву они всем раструбили, что я ушла?
Сидя на земле, она нагнулась вперед, опираясь больше на коленки, чем на задницу, оскалившись мне в лицо, ей-богу, как какой-нибудь северный волк.
Агата: Да какая разница? Какое их дело, что я делаю? Какое они имеют право об этом говорить? Какое имеют право?
В горле у меня возникло ощущение комка: я стою и смотрю на нее, а она — на меня. Из того, что я ей говорил, она не поняла ни одного слова. Все это ее вообще не волнует. И тут раздался какой-то звук — на высокой ноте. Не то вой, не то писк — нет, это голос человека. Да это младенец. Плач младенца.
Черт возьми, никому она его не оставила, здесь где-то спрятала. Здесь, на холодной, влажной земле, одного! Здесь стопроцентно кругом полно лисиц, или кого там, откуда я знаю, ежей, псов, нутрий… Да о чем эта баба вообще думает? Она еще не зрела для того, чтобы иметь детей. Да, уже совершеннолетняя, но шариков в голове… в общем, маловато!
Она все еще глазеет, потом собралась, в глазах появилось осмысленное выражение. Похоже, она сама не знает, что делать, идти ли ей в этой ситуации к ребенку, чтобы с червячком в руках не выдать птенчика. Но потом все-таки встает. Не такая дура, ведь выхода-то нет. Она ведь не может его спрятать. Встает во весь рост, задница темная от влажной земли. Отряхнулась и пошла за сарай. Думаю, надо ли мне идти за ней, решаю, что смысла не имеет. Бог с ней, я не полицейский и не собираюсь быть им. У Шулича по-любому все под контролем. Никуда она не денется.
И в то же время в этой ее реакции было что-то, привлекшее мое внимание. Ведь она говорила о себе! Она не говорила о них.
Это что-то новое во всей этой истории, я эту историю изучил достаточно подробно. По крайней мере, я так это понял. Они ведь всегда держатся одним кланом, как осьминог с миллионом липучек, как гриб-паразит с несчетным числом отростков, вылезающих отовсюду, которые невозможно раз и навсегда уничтожить, как коллектив под руководством не самого гениального руководителя, но как бы там ни было — а эта здесь утверждает, что они не могут ей указывать. Своему же грибу! Странно.
Я понимаю, конечно, что это, возможно, просто блеф, но мне в это верится с трудом. Потому что, если слушать внимательно, эти слова очень даже отличаются от того, чем эти цыгане обычно занимаются, причем их поддерживают остальные, все эти социальные защитники и адвокаты. Нет, эта не совсем их, совсем не то впечатление, совсем не то. Даже если все, что она говорит, ей подсказал ее адвокат — все это им не так просто придумать. Или им это кто-то объяснил. Просто в этой девчонке что-то такое происходит независимо от них, само собой.
Эта девчонка просто хочет к себе домой. Она сказала: а какое их дело. Это такое нормальное человеческое желание, совершенно обыденный поступок. А для меня — нет. Потому что я их знаю. Эта — немного другая, и это хорошо, это даже замечательно, по-своему. Сколько проблем удалось бы избежать, если бы можно было выбирать людей, сделать селекцию, что ли, обучить тому, как стать другими. Потому что тогда понемногу все стали бы нормальными. Разбить банду. Здесь нужен очень осторожный, очень продуманный подход.
Проходит какое-то время, пока ее нет, у меня даже возникла мысль пойти посмотреть, где она, а она уже вернулась. Вышла из-за угла, в одной руке у нее — сумка, сумка, которая даже не была до конца заполнена, а на шее, ого-го, вполне современный слинг. Не какая-то там цыганская тряпка, а вполне современная вещь, специально для ношения маленьких детей, вероятно, ее им дали в соцприюте, подарок Красного Креста. И оттуда доносятся какие-то звуки. Ну, вот и младенец. Сумку она, долго не раздумывая, бросила на землю, как получилось, уселась на нее сверху. Слинг с младенцем одним движением руки сняла через голову, потом подняла младенца на руки.
Младенец весь замотан в какое-то одеяльце. Видимо, она о нем все-таки заботится, так, как может. Существо шевелится, кто это, мальчик или девочка, непонятно. Мамы не было, а сейчас она рядом. Надо к ней прилепиться. Меня младенец вообще не замечает; я ведь не часть его мира, я — мамина забота. Девчонка бесстыдно начинает расстегивать большие пуговицы на куртке, а потом и блузку под ней. И что-то нащупывает внутри, пока наконец не вытаскивает свою грудь. Не такая уж и большая, но вся полная, и сосок огромный, коричневый. Потом какое-то время готовит ребенка; видно, что сноровки еще не хватает, и вот он уже присосался, прямо-таки проглотил ее сосок. И сразу же затих. Она в это время смотрит немного в сторону. Ни хрена ее не волнует. Потом, через какой-то момент, она снова посмотрела на меня — я все это время почему-то не мог вообще ничего сказать. И посмотрела не так, как будто ожидая аплодисментов, а как бы спрашивая: ну что, ты еще здесь?
Я: Эй, послушай…
Откашливаюсь, потому что у меня во время ее расстегивания набрался комок в горле.
Я: Я хочу тебе кое-что сказать — а ты меня просто, просто послушай, хорошо? Ты не хочешь возвращаться обратно в соцприют, хотя все твои — там, я правильно понял?
Она только таращится на меня.
Я: А почему?
Тишина. Похоже, обиделась. Совсем еще зеленая.
Я: Хорошо. Я понимаю, условия тебе не нравятся, но они для всех одинаковые. И твои условия такие же. Кстати, Маринко тоже думает, что для тебя в соцприюте лучше. Там тебя охраняют. Ты что, действительно думаешь, что тебе лучше здесь? Отдельно от остальных?
Тишина, глазеет на меня, я тоже молчу, давая ей больше времени для возможного ответа. Раздумывает. Потом слегка пожимает плечами, может, даже ненамеренно. Так даже лучше, если не намеренно, потому что это был бы действительно знак, что я прав и что это — никакая не уловка и не сцена. Что она и не планировала быть разведчицей, подготавливающей возвращение всего клана, может быть, это действительно поступок одиночки.
Я: Ты здесь не можешь оставаться, это как дважды два. Вопрос закрыт. Но есть еще и другие варианты. Не для всех, конечно: из тех двадцати пяти, кто сейчас в приюте, может, в другом месте найдется место только для одного. Понятно?
Молчание.
Я: Для тебя мы могли бы что-то устроить, если ты это серьезно. В виде исключения. Если ты так хочешь.
Взгляд ее заострился, смотрит на меня с недоверием, даже враждебно. Я сажусь на корточки, чтобы приблизиться к ней: я хотел бы говорить тише, чтобы быть воспринятым более дружелюбно, хотя и по-прежнему авторитетно. Но не получилось: она вздрогнула, отшатнулась, хотя деваться ей некуда, разве что свалиться с дорожной сумки вместе с ребенком. Это было легкое движение, но было видно, что вся ее сущность сжалась и стремится прочь от меня, в сторону леса. Это здорово действует мне на нервы, но я не подаю вида. Да, это другая порода. Ладно, тактика дружелюбия, ненавязчивая, с постепенным переходом на официальный тон.
Я: У тебя же на руках грудничок. Кроме того… здесь такое напряжение в воздухе, нервы у всех натянуты как струна, с одной стороны ты, с другой — все остальные. Я не прав?.. Еще хорошо, что здесь тебе не приходится баллотироваться.
Это я добавил, потому что мне показалось, будто она хочет сделать некое протестное движение, но так и не сделала. Ей нельзя позволить возражать мне; закрыть ей рот, правильно выбирая слова, что я и достиг. Возможно, мне все же удалось вмешаться в подходящий момент.
Я: В этот момент не важно, но допустим, что ты действительно не хочешь больше жить в соцприюте. Вместе с остальными двадцатью тремя членами вашей семьи… Что я тебе хочу сказать, есть возможность это так оформить, будто бы молодая мама себя неважно чувствует. Потому что у нее нет выбора… Да не важно. Если это так, то это уже совсем другое дело. Потому что тогда это уже больше не проблема с группой в двадцать пять голов, а вопрос конкретных двух лиц. Конкретные лица — это ты и твой ребенок.
Я хотел еще добавить: этих проблематичных саамов, но этого она не поняла бы. Она ведь еще никогда не слышала о йойке[19]. В ответ — тишина, нулевая реакция, взгляд по-прежнему такой же твердый, как вначале, если не тверже. Может, она боится моей позы, которая по идее должна выражать дружелюбие, даже большее, чем она того заслуживает. Я поднимаюсь.
Я: Слушай, наша машина — на другом склоне холма. Один полицейский ждет нас с тобой наверху, на поляне, на полдороге; а второй — внизу, у машины. Давай вместе пройдем до машины. И поедем в Любляну.
Агата шипя: Никакой Любляны!
Я: Ну или, может, даже лучше, до Кочевья! Максимум. Там я наберу пару номеров; сегодня же ночью мы тебе найдем временное убежище, а завтра устроим в дом матери и ребенка или же в женский приют. Ты знаешь, что это такое, женский приют?
Она опять только глазеет: наверное, действительно не знает.
Я: Женский приют — это место, куда могут прийти женщины в твоем положении, женщины, не чувствующие себя в безопасности. И никто не знает, где эти женщины находятся, кроме тех лиц, кого они выбирают сами. Там можно скрыться, если в семье, с мужем, конфликт, если тебя хотят обидеть самые близкие тебе люди. И по-моему, это именно то, что тебе нужно. Пока не придешь немного в себя.
Она смотрит на младенца. Черт его знает, о чем она думает. Трудно сказать, ведь они совсем другие. Ее одноплеменники, черт его знает, чем они пахнут, но это запах стопроцентно другой. Какие-нибудь там восточные пряности. Я где-то читал, что они даже едят ежей как лекарство от болезни.
Я: ОК, не хочешь говорить со мной, не говори, но здесь тебе оставаться нельзя. Ситуация напряженная. Может взорваться в любой момент. Обычно для заселения в такой женский приют требуется куча времени, потому что этих приютов на всех не хватает. Речь только об исключительных случаях, и то, если я воспользуюсь личными связями. Но это возможно.
После этого я некоторое время выжидаю, чтобы слова, сказанные позитивным тоном, имели время осесть. Она молчит. Дышит. И грудничок, которого раньше совсем не было слышно, начинает понемногу сопеть. Явно, что сосание забирает у него энергию, и ему тяжело дышать только через нос. Потом я встаю, еще некоторое время выжидаю и в том же дружелюбном, спокойном тоне добавляю —
Я: Правда, тебе лучше знать, что есть и другой вариант. Можно дать отмашку тому полицейскому, который наблюдает за нами, чтобы тоже спустился вниз. Правда, он в этом не разбирается, на нем другие заботы. И будем спускаться, волоча тебя за руки и за ноги. Наручники, никакого Кочевья и возвращаемся напрямую в Любляну.
Я действительно думаю, что это нужно было сказать. Необходимо обеспечить себе некоторый авторитет, чтобы тебя человек слушался. Поскольку я почти уверен, что она мало что понимает, если не добавить какой-нибудь весомый аргумент, если нет конкретики, без этого она будет меня воспринимать только как человека, говорящего впустую.
И действительно, ее взгляд стал тверже, она явно напряглась; правда, сейчас это может только вызвать протест, который никому не нужен.
Агата: Вы меня хотите арестовать? А за что?
Арестовать? Да что она такое говорит? Ладно, пусть она так думает. Это — то, чем их пичкают адвокаты?
Я: А мне какая разница, за что. Может, за оставление ребенка без присмотра. Потому что это неправильно, что он — на воздухе, на холоде, без должного ухода; этого тебе никто не позволит, так что ребенок стопроцентно будет перемещен в безопасное место.
Агата холодно, враждебно: Этого тебе никто не позволит. У нас есть адвокат, один из самых лучших. Этого ты не можешь сделать.
Но она все равно смотрит на меня, снизу верх. И взгляд уже не такой твердый, как был раньше. По-прежнему там видно упорство, беззастенчивость, хотя, может быть, чуть меньше уверенности. И это именно то, что мне сейчас нужно.
Я: Брось ты своего адвоката, все это голые принципы и пустая говорильня. — Я только то хочу сказать, что ни ты, ни твой ребенок не заслуживают, чтобы тут вдвоем торчать и ждать толпу, которая рано или поздно придет сюда и которая будет явно не в настроении. Я тебе сделал хорошее предложение. Если не смогу позаботиться об обоих, позабочусь как минимум об одном. Ребенок в любом случае это заслуживает.
Последних слов я мог бы и не говорить, но я не сдержался. По сути — это была профессиональная ошибка. Ну и что, вдруг она умеет оценить искренность. Потому что по-любому полно тех, кто этим цыганам вытирает сопли, так что уже совсем непонятно, за чей счет весь этот банкет. Они знают только то, что ни один, по сути, не чувствует того, что он им говорит. По-любому лучше бы все они убрались к чертям собачьим.
По сути, именно этого все и хотели. Так что еще хорошо, что здесь сейчас я, а не кто-то другой.
* * *
Молодой парень в общем-то был уже давно известен полиции. Несколько лет назад поднялся большой шум вокруг изнасилования девушки-подростка из Полома. Девчонку на деревенской вечеринке в соседней деревне Камна-Реке напоили, потом с обещаниями продолжения банкета отвезли в какое-то заброшенное место поблизости. И там тройка парней: М. Ш., его брат Ф. Ш. и их родственник Б. Х., самый старший из компании, — угрожая ножом и разбитой бутылкой, сначала заставили раздеться, а потом по очереди насиловали ее 4 часа с помощью различных предметов. Мучения девочки, которая понесла тяжелые травмы вагины и ректальной зоны, на этом не закончились. Хотя ее после этого просто-напросто выбросили на улицу, она пребывала в таком шоке (ей угрожали убить мать, отца и младшего брата), что она все скрыла от своих. Все обнаружилось только после того, как одноклассница заметила что-то подозрительное в школьном туалете. И даже после страшного открытия все оставалось скрыто, окутано мучительным молчанием, следствием деревенских табу. Нет никаких сомнений, что девчонка перенесла тяжелую психическую травму; недавно еще жизнерадостная девочка замкнулась в себе, по сей день проявляет склонность к взрывам истерии, а также, по словам отца, к бессмысленному глазению в какую-то точку в пространстве. И все это во имя корректности. Корректности по отношению к кому? Уж точно не по отношению к жертвам.
Как такое возможно, чтобы группа насильников и даже безнаказанно устрашала округу, при том что имеется целый набор неопровержимых доказательств? Судебное разбирательство продолжалось несколько лет. Первоначальное обвинительное заключение окружного суда в Кочевье было впоследствии отменено в суде высшей инстанции, поскольку страх девушки привел к уничтожению неопровержимых доказательств. Хотя следователям удалось доказать, что девушка действительно находилась в машине обвиняемого Б. X., вся тройка складно утверждала, что ее довезли до места недалеко от Полома, где она свободно вышла из машины. И вся тройка во время предположительного преступления, по свидетельству их приятелей, были на вечеринке в Трате, местечке, расположенном несколькими километрами далее. Работу криминалистов затруднял еще тот факт, что девушке, несмотря на длительные поиски, так и не удалось показать точно место преступления.
Когда мы наводим справки о событии у домашних, все выражают недоверие. Похоже, опыт судебных показаний оказал плохую услугу.
— Полиция более не преследует придурков, если кто-нибудь из них по ошибке окажется в их руках, его тут же отпускают, — говорит мужик из Камна-Реки, пожелавший остаться анонимным. В своей деревне и соседних деревнях в радиусе 10 километров он знает всех. Когда-то здесь всегда точно знали, кто с кем в споре и по какой причине. И обо всем можно было как-то договориться.
М. Ш. в компании с парнями из этого поселка несколько лет безнаказанно запугивал окрестных жителей своими кражами, драками и ограблениями. Долгожданная загвоздка случилась только, когда он попытался бежать от полиции на машине без регистрационного номера, причем удалось доказать попытку убийства полицейского, которого он на этой машине пытался переехать. После его задержания местные жители вздохнули с облегчением, хотя до сих пор жалуются, что братья задержанного по-прежнему на свободе, поэтому вечером у них сидеть в одиночку перед домом небезопасно, а также что цыганские женщины своим попрошайничеством и агрессивным поведением нарушают спокойствие некогда идиллической долины под Лушка-Горицей.
* * *
Шулич, как настоящий джентльмен, нес дорожную сумку Агаты. И даже Презель, ожидавший нас с усмешкой на лице, при виде нашей компании, спускающейся с холма вниз, как-то по-теплому раскрыл объятия.
Презель: Ну вот, главное, что нашлись.
Он это так сказал, как будто мы потерялись среди новогодних ярмарочных развалов. Наверное, он не очень обрадуется, когда я ему скажу, что мы пока не едем в Любляну, но и у меня свалился камень с души, когда мы приблизились к машине. Только сейчас я почувствовал, как сильно я на самом деле нервничал на верху холма. Но, похоже, все закончилось хорошо. Главное сейчас — уехать.
Шулич открывает багажник, кладет сумку внутрь.
Шулич: Дальше, в деревне, уже поджигают шины. Сто пудов, полдеревни уже на ногах и вышли на дорогу.
Презель смотрит на него.
Шулич: Да ничего, проедем.
Нарочитый лаконизм этого его заявления мне как-то сразу бросается в глаза. Может, и без толку — когда я ему это сказал там, наверху, он в ответ ни словечка. А сейчас это выглядело так: пусть он тебе все объяснит. Хотя они коллеги. Презель берется за ручку задней двери и кивает Агате, стоящей неподалеку с младенцем в слинге. Малыш с интересом оглядывается, по очереди рассматривая каждого из нашей троицы.
Презель: А зачем нам там нужно проезжать?
Я: Мы едем в Кочевье.
Презель: А почему в Кочевье?
Я: Планы немного изменились.
Презель смотрит на меня с подозрением. Как будто я выдумываю.
Презель: А в Любляне об этом знают?
Эти вопросы действуют мне на нервы. А его-то какое дело? Он боится? Домой он не опоздает, и это все, что ему нужно знать. Мы эту девчонку увозим, а значит, так нужно, такое задание. Что, в Любляне у него свидание? Или боится опоздать на очередной выпуск «Восьмого дня»[20]? Ты здесь в форме, так что делай то, что нужно. Как будто мне хочется сейчас искать кого-то по Кочевью! Никто здесь не имеет права задавать мне такие вопросы, особенно обычный полицейский.
Я: Я их отвезу в Кочевье, тогда будет понятно, сумею ли я решить все вопросы самостоятельно. А сейчас — в машину и газ!
Презель по-прежнему смотрит на меня, потом пожимает плечами и захлопывает дверь за Агатой.
Презель: Этого мне не нужно повторять дважды.
Когда машина отъезжает, я чувствую себя лучше. Я сижу сзади, вместе с Агатой, которая с отсутствующим выражением смотрит в окно, демонстрируя полное равнодушие к происходящему; даже Шулич на соседнем с водительским сиденье безразлично смотрит в сторону, прислонившись к стеклу. Сейчас мы в безопасности, под защитой железа и стекла, и в нас не смогут плеваться. Хорошо, хотя успокоиться можно будет только тогда, когда мне в Кочевье действительно удастся найти человека, который не будет на меня смотреть так, как будто я упал с Луны, это единственная надежда. Но за мной — министр, в конце концов. Так что успокойся, парень, самое трудное позади, девчонку мы увозим отсюда, и это — самая главная задача. Этому радуется каждый житель той деревеньки. Можно ожидать заслуженных оваций и цветов, а также девушек в национальных костюмах, размахивающих руками. Мы служим народу. Власть у нас народная, и силы министерства внутренних дел в состоянии в рамках одного организованного мероприятия вывести население из почти безнадежной ситуации. Подсекретарь министерства, который из скромности хотел бы остаться неназванным, заявил, что ситуация на данный момент спокойная и в этот переходный период нет смысла усиливать противостояние, поскольку задуманный план принес свои плоды и на данный момент всем нужно просто мирно разойтись и сохранять спокойствие, так как смотреть больше не на что.
на Масленицу я переоделся в цыгана, ну и сижу, точу ножницы, и — мать его — в Шоштане меня избили так, что я без зубов остался, один зуб в кишках застрял, на следующей неделе у меня операция
ПРОЛЕТАРИЙ: Да ладно, что за ерунда, не выдумывай, ты же с цыганками встречаешься, думаешь, мы не знаем!
Цыган явно угрожал местью бывшим односельчанам, не исключая убийств и подобных преступлений, но никто ничего не предпринимает, чтобы выдвинуть обвинение из-за угроз, как это делают в отношении обычных граждан. То есть мы, обычные граждане, оказались людьми второго сорта по сравнению с цыганским меньшинством, которое грабит, крадет, убивает, причиняет ущерб и оказывает сопротивление гражданам, которые честно платят налоги, оплачивают жизнь этого цыганья из своего кармана. Это не что иное, как потворство цыганам и игнорирование со стороны полиции и прокуратуры СЕРЬЕЗНЕЙШИХ преступлений, а с другой стороны — потерпевшие, которые из-за гнилого государственного правления не могут ничего сделать, — цыгане осмелели, так как словенское правосудие просто перестало принимать к рассмотрению их преступления. Цыганское поселение невозможно, немыслимо и неприемлемо ни в одном словенском крае, будь это даже самая маленькая, забытая богом деревенька или городок. Никакие словенские организации не должны оказывать никакой поддержки цыганам, грозящим расправами.
интересная подпись под картиной: цыгане в лесу после угроз словенских граждан. Райшек, ты что, не знаешь, что цыгане — тоже словенские граждане, и следовательно, тоже словенцы? Ну и наконец, появляется единственная объективная статья, которая освещает все стороны процесса (включая неожиданное утверждение о реальной угрозе со стороны цыган словенским водным ресурсам), ключевой пункт в этой статье: как бы это ни было странно, но цыгане землю КУПИЛИ, и она — ИХ СОБСТВЕННОСТЬ
И потом, кому нужно защищать цыган, скотина коммунистическая, если они крадут — у них тоже нужно украсть, правильно, забрать то, что они у нас украли, а их самих отправить на кремирование в Любляну, это самое простое решение, разумно и дешево, плюс еще так и согреемся.
Шулич: Черт бы их побрал, этих дремучих мужиков!
От этих слов Шулича меня разбирает смех, хотя сложившаяся ситуация действительно непростая. Значит, вот как, дремучие мужики. По сути, это просто анекдотическая ситуация, объяснимая большим испугом и стрессом. Какое отношение к населению воспитывают у курсантов полицейских школ? Нечего потом удивляться, что дела у нас плохи. Конечно, ничего особо драматичного, но меня тоже озадачил столб черного дыма, по поводу которого оба полицейских думали, что он поднимается в деревне, и который поднимался уже от того перекрестка, где от главной дороги отделяется местная гравиевая дорога, по которой мы добрались до разрушенного дома. На перекрестке горел сильный огонь, как на первомайские праздники. Впрочем, для нас это ничего особо не меняло, в любом случае нам нужно было только проехать мимо, но ситуация стала более серьезной, жители подошли гораздо ближе, чем мы думали, и, кроме того, перекрыли выезд на главную асфальтированную дорогу. Так что за спиной у нас оставалась только дорога к дому Шаркези, по которой можно было добраться только до их разрушенного двора, а дорогу в Кочевье, которая была перед нами, отрезала постепенно густеющая толпа разгневанных людей. Ладно, решили мы, в конце концов мы им делаем услугу.
Шулич: И все это из-за одной сопливой девчонки.
Презель предусмотрительно замедляет ход и за два шага перед собравшимися жителями останавливает машину. В свете автомобильных фар показались джинсы, голубые рабочие штаны, спортивные тренировочные, фланелевые рубашки, пуловеры, а надо всем этим — разгоряченные лица. В их числе, как мне показалось, я узнал местного главу, хотя он и держался в задних рядах. Похоже, он совсем не хотел быть в первых рядах в случае конфликта с властями, то есть с нами. Хотя нас бы очень выручило, если бы он взял на себя функции парламентера, если другого выхода нет и придется говорить с толпой. Он держится напряженно, как и я, хотя я уж точно не опущусь до такого уровня.
Жители деревни: Шаркези долой!
Выкрики доносились откуда-то сзади, люди в первых рядах держались спокойнее, собраннее; упершись в нас взглядами — враждебными, ядовитыми, явно дававшими понять, что мы здесь чужаки. Надеюсь только, они нас не сожгут. Сначала они наверняка попробуют привлечь нас на свою сторону. Всех нас, кто сидел в машине, было очень хорошо видно, костры горели во всю мочь. Презель обернулся через плечо, посмотрел на Агату, заодно и на меня. Это действует мне на нервы. В любом случае нам нужно проехать, Презель. Оконное стекло автомобиля первым спустил Шулич.
Шулич: Спокойно, граждане, уже разобрались, там, где нужно было. Мы направляемся домой, и вы — тоже.
Удивительно, но эти слова не возымели должного эффекта. Вместо этого люди стали активно перемещаться — кажется, что сказанное их только раздразнило, утвердив в мысли, что их действительно хотят обвести вокруг пальца. Раздаются раздраженные голоса.
Жители деревни: Да в чем вы разобрались? В чем?
Это произнес один из стоявших впереди, в рабочей кепке, с опухшим небритым лицом. Ну и ну, думаю, что за публика. В такой одежде он вполне бы мог сидеть на лавочке перед мастерской и попивать шнопц с коллегами, а не играть с нами в парламентеров.
Жители деревни: Разобрались, что каждый раз заново кто-то из них приползает обратно! — Мы на это не будем спокойно смотреть! — А у вас что, нет ключей, чтобы их просто запереть? — Я в следующий раз с моторной пилой приду, чтобы с этой бабой разобраться! — Здесь наверняка случится что-то плохое! А о вас, когда нужно, как всегда ни слуху ни духу!
Атмосфера накаляется. О господи! Да чего они все хотят, в конце концов!
Презель: Да ладно вам, граждане, успокойтесь. Мы же здесь. Это только девчонка, девчонка с грудничком! Пропустите нас, и все, конец истории.
Презель наклоняется в сторону окна Шулича, снова поднимает голову и смотрит в сторону Агаты, которая сидит насупившись и хмуро косится на толпу. Пусть смотрит, да, пусть смотрит, освежит память, вспомнит, как все это случилось! Сбежать она хочет, вернуться домой. Только ребенок у нее на руках выглядит почему-то веселым, видит лица за окном и пялится на них. Весь светится, улыбается, как на конкурсе на звание лучшего «Дети не лгут»! Дитя малое, что оно понимает.
Жители деревни: Вы сейчас пришли, чтобы ее охранять! А где вы раньше были! — Сначала только девчонка, а потом все опять к ней сбегутся! Из маленьких большие вырастают! Как будто это Иисус! Дитя Святой Марии!
Последние слова выкрикивает низкорослый тип в рыбацкой жилетке, который сзади продирается в первые ряды, хватая за плечи впереди стоящих.
Жители деревни: Размалевана всеми красками! Сколько она обокрала магазинов, а моя дочь должна за нее платить! — Что вы тут опять с ними носитесь? Что сказал министр? Что, его слова больше ничего не значат?
Так, сейчас они уже перегибают палку, этого нам не нужно слушать. У меня портится настроение, я определенно должен что-то сказать, раз этих двух в полицейской форме никто не слушает, хотя и должны бы. Нужно разрядить атмосферу, сказать понимающим тоном несколько правильных слов, в конце концов, я — начальник миссии. Спускаю оконное стекло в машине, чтобы хоть на секунду отвлечь внимание недовольных на себя, мол, что это за мистер икс.
Я успокаивающим голосом: Поэтому мы сейчас и уезжаем! Девушка сейчас под стражей. Ничего больше не случится! — Она в машине, вы что, не видите? Мы едем в Кочевье — идите спать! Смотреть телевизор!
Только я произнес эти слова, как по тупому выражению на их лицах понял, что — по сути — только подлил масла в огонь.
До меня дошло — я сказал что-то не то, после того как увидел, что их лица, раньше только раздраженные, стали более серьезными. Что за глупость я сболтнул, явно не подумав. Проблема была не в том, чтобы нам дали проехать через деревню, ведь, в конце концов, до Кочевья ведет и главная дорога в сторону Любляны. Хотя мы раньше приехали из Любляны откуда-то сзади, по заброшенным дорогам через Иванчну, потому что не хотели маячить лишний раз перед глазами. Так что мы вполне могли бы официально уехать в сторону Любляны, остановившись по пути в Кочевье. А я сейчас подлил масла в огонь, открыто заявив, что мы едем в Кочевье. В какое такое Кочевье? Они же с министром договорились, что все Шаркези переедут в казарму в Любляну! И что ни один из них не будет жить в Трате или же где-то поблизости в радиусе 15 километров! Какие дома безопасности, какие социальные приюты? От кого их защищать? От нас? Да вы что, там в Любляне, белены объелись? Что, вас, столичных прохвостов, проучить нужно? Мы что, впустую договаривались? Мне даже не нужно было все это слушать, я это сразу понял по их красноречивым лицам.
Жители деревни: Какое Кочевье? Что вам там нужно? — Никакого Кочевья! Вон из нашего района! Опять эти ваши фокусы! Через Камна-Реку ни одного не пропустим! И так уже все затянулось! Вы в своем огороде ее поселите, в свой амбар, какое Кочевье! Ни один Шаркези не проедет по нашей деревне!
Шулич, смирившись с судьбой: Народ, успокойтесь. Мы вам хотим помочь. Мы ее увозим.
Жители деревни: Да, помочь! Конечно! Вы и все эти ваши суды, так много помогают! — Потому что мы платим налоги! Потому что дураки! — Пусть министр сюда приедет, чтобы нам еще раз услышать, где должны жить эти Шаркези. А в Кочевье нет им места!
Какой же я кретин! Нет, я не кретин, я просто не привык к таким вещам. Я был в состоянии стресса, а из-за этого человек хочешь не хочешь скажет лишнее. Раньше, когда мы лицом к лицу схватились с Агатой, мне, судя по всему, удалось достичь некоего разумного компромисса. К такого рода публике я не привык, но я способен их как-то понять, понять то, что ими движет, даже не принимая во внимание тот факт, что у меня имеется также специальная психологическая подготовка. Но вот это сейчас — это что-то совсем другое. Я уверен, что каждого из них, в разговоре один на один, мне без особого труда удалось бы убедить в своей правоте. А вот в случае напора толпы сконцентрироваться сложнее и волей-неволей скажешь что-то лишнее. Похоже, свой шанс справиться с ситуацией я только что упустил. Точно знаю, что они на самом деле думают, хотя на поверхность выплывают только какие-то размытые фразы, но вся общая возбужденность, плюс еще и тот факт, что глава как-то уж слишком быстро исчез из виду, именно в тот момент, когда он мог бы взять на себя функцию разумного посредника. Ведь именно он в тот раз договаривался с министром. А сейчас он, по-видимому, решил, что свое уже сделал.
Жители деревни: Что вы тут себе думаете? Морочить голову всем, кого вы встречаете на пути?
Шулич: —
Жители деревни: Это наша дорога! Мы здесь живем! Так что, будьте добры, а ваша дорога — вон там! Давайте, через холмы, часок-другой — и уже будете в Любляне! Да, и министру привет передавайте!
Последнее сказал опять тот же тип, в рыболовном жилете. Я могу поклясться, что Шулич прошипел: «Кретин», — но думаю, что это относилось именно к указанному типу, поэтому я не обиделся.
Презель: Да кто же виноват…
Жители деревни: Все! Валите отсюда! — По деревне вы не поедете! Ни один! — Разворачивайтесь!
И что тут можно сказать, в этой ситуации? Ничего.
Ладно, хорошо.
Агата неожиданно, охрипшим голосом, грубо: Да нам не нужно проезжать через деревню. Вокруг тоже можно.
Только этого еще не хватало. Что точно она сказала, почти никто не услышал, большинство вышло из себя просто потому, что она вообще начала говорить. Атмосфера моментально накалилась, фактически взорвалась, в воздухе явно запахло агрессией. Шквал оскорблений обрушился на девчонку, которая исподлобья смотрела наружу, через окно, совершенно застыв. Даже младенец как-то вдруг притих, слегка растерялся, личико приняло более серьезное выражение. Тип в красной рабочей кепке и красных штанах с зелеными карманами на коленках склоняется к открытому окну, так что Шулич рефлексивно нажимает на кнопку и стекло начинает передвигаться наверх. А он в униформе.
Я старательно контролируемым голосом, обоим полицейским: Ладно, через Камна-Реку мы не едем. Давайте обратно, в сторону Иванчны.
Народ подрастерялся, поскольку сейчас уже никто больше не знает, что будет, — единственный канал коммуникации, в роли которого выступило обычное автомобильное стекло, перекрыт. Тип в кепке топчется, переминаясь с ноги на ногу, и злобно смотрит на Агату, хотя и молчит. Оба полицейских мигом смекают, что нужно быстро реагировать, чтобы создать впечатление авторитетных органов при исполнении, а не нервного хаоса. Презель, ничего не говоря, медленно нажимает на газ, так что толпа, скопившаяся вокруг машины, инстинктивно отступает на миллиметр назад, автоматически подчиняясь логике властей. В итоге толпа сконцентрировалась, закрыв дорогу в деревню, освобождая проезд по дороге в сторону Любляны. Сплотившись стеной, они реально готовы единым фронтом выступить против машины, против властей. И их совершенно не волнует, что у нас тоже официальная миссия. Мне даже стало по-своему любопытно, а что случилось бы, если бы мы продолжали ехать в прежнем направлении, правда, не настолько, чтобы видеть себя в роли потенциального военачальника; команда уже отдана, тактическое отступление. Машина сдвинулась, сначала очень медленно, толпа постепенно расступилась, пока машина действительно беспрепятственно не проехала мимо. Этот момент Агата использует для того, чтобы показать всем задранный вверх средний палец. К счастью, еще до того, как в сторону машины что-то полетело, Презелю удалось набрать скорость и отъехать от раздраженных жителей и от пылающих вовсю огней. Тип в красной шапочке, насколько я видел, сделал ответный угрожающий жест, как будто желая броситься вслед за машиной, но в итоге только ударил ногой в песок, оставшись на месте.
Ну и народец! ОК, я их понимаю, знаю, что им всем здесь пришлось пережить, в том числе понимаю причины их массовой истерии, но при всем этом я никогда не думал, что мне придется в жизни так сильно радоваться компании двоих полицейских, и это — в положении перед толпой обычных деревенских жителей. Боже мой, с кем только не приходиться иметь дело. Да, нечем похвастаться, в этот раз вышло не слишком гладко. Но, как бы то ни было, все позади.
В Словении 10–15 % людей, которые никак не соответствуют типу среднестатистического рабочего — словенца или словенки. Сюда можно включить не только безработных цыган, которым неохота работать, цыгане по-любому — проблема повсюду, но еще и авторитеты переходного периода, старая элита предшествующего режима и их потомки (речь идет не о специалистах, но о так называемых политических кумовьях).
Социализация цыган должна быть начата! Хотя это будет длительным, вполне возможно даже болезненным процессом. Эта цыганка меня не убедила в том, что в лесу ей лучше. Здесь в цивилизованных условиях социального приюта она сразу завопит, если полчаса не будет горячей воды!
Саморог… эй, возьми себе симпатичного цыгана, залезь с ним на дерево, там можно и анально, и орально во всех позах, смотри только, с дерева не свались, хотя, если ты настоящая обезьяна — то хвостом удержишься за ветку.
Макс, ты что, и сегодня за домом закапываешь убитых соседей или отвозишь их на соседнее поле? Последнее время об этом много говорят.
12оскар — Убогий онанист! Отправляйся в сортир, ничего другого тебе не остается, сиротина! Драчилово!!!
а что такого? Он против цыган и за словенский народ… я лично здесь не вижу никаких проблем
говорят, цыганского парня Маринко приглашают в американский сериал спасателей: там во время цунами он сделал Памеле Андерсон близнецов прямо на доске для серфинга, и это настолько расстроило Курта Рассела, что он перерезал себе жилы, и спасти его теперь может только Маринко, у которого такая же группа крови… А Маринко пользуется случаем и говорит, что он не даст крови, пока американский морской спецназ не вернет дизельный агрегат семье Шаркези. Так что сценарий первой серии уже готов, будет интересно
Радио «ХИТ» передает: восемь жандармских патрулей с радарами находятся у мыса Брезовица. Неудивительно, что цыгане без проблем цыганят, раз не хватает полицейских лбов, чтобы за ними следить, все просто сдирают экстраналог с честных жителей, и всего делов. Наверняка это спасет жизни как минимум 100 людям… Настоящее цыганское государство!
Завтра будет праздник в Постойне. Главная награда — отстрел семьи Шаркези. Снаряжение обеспечит поручик Фон Кугель из постойнского штаба СС!
Баба вытаскивает сигареты. Младенец заснул, а раньше был очень даже активен. Он действительно очень мало спал, а в таком возрасте нужно много спать. Снаружи уже почти темнота, и мы едем между холмов по той же самой дороге, по которой мы приехали с Презелем и Шуличем сегодня после обеда и о которой эта баба говорит, что по ней можно добраться в Кочевье, хотя пока мы едем точно в противоположном направлении. Ее слова мы взяли на веру безо всяких сомнений, хотя, может быть, это и не самая лучшая тактика. Даже с психологической точки зрения, потому что тогда люди ее типа думают, будто имеют тот же авторитет, что и мы, если не больше. А что остается делать — пока полиция не считает необходимым пользоваться GPS-навигацией или автокартой, мы вынуждены надеяться на корректные указания местных лапонцев. А сейчас госпожа хотела бы выкурить сигаретку. Как будто она уже королева в этой машине, не меньше цыганской примы Эсмы Реджеповой. А я сижу здесь, рядом с ней, поэтому я должен здесь принять меры, обеспечить порядок.
Я: Эй.
Шулич обернулся.
Я: В этой машине не курят.
Шулич усмехнулся и развернулся. Девчонка сначала смотрит на меня, потом заталкивает уже наполовину вытянутую сигарету обратно в коробочку. А коробочку держит в руках, будто размышляя, прикидывая, удастся ли ей все-таки сделать по-своему, чтобы последнее слово осталось за ней.
Я: У тебя же младенец здесь, и как ты это себе представляешь, он будет глотать этот воздух?
Агата: Он же мой.
Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, даже я не мог бы сказать лучше.
Бог его знает, может ли отец ребенка сказать это одинаково убедительно. Хотя лучше мне о нем вообще сейчас на думать. Лучше, если я буду думать только о ней. О ней такой, как ее описали жители деревни Камна-Река. Именно такой.
Агата с гордостью, оглядывая малыша: А вообще-то его зовут Тоне. Не младенец. По дедушке.
Ха! По дедушке. Легендарный старый Тоне. Только если бы у господина дедушки было побольше мозгов…
Ладно, не важно. Не имеет смысла; в этот момент совершенно не имеет смысла.
Почему меня так сильно выводит из себя все, что она говорит? Это совершенно лишнее. Никуда не ведет. Кроме того, еще и вести себя буду как идиот. Только нервничать. Нервничать. Да никто на моем месте не вел бы себя как образец терпимости. Нет смысла так уж сильно переживать, даже если мы только что фактически лицом к лицу столкнулись с жителями деревни, а дорогу нам показывает бесстыдная сопливая уголовница, — лучше поберечь нервы на потом, когда в Кочевье придется сражаться с местными бюрократами. Вот где нервы действительно понадобятся. Лучше расслабиться на эти 20 минут, сколько еще осталось спокойной дороги. Даже если эта дорога ведет через ужасные дыры и темноту.
Агата: Малые Грозы.
Показывает на название деревни, высветившееся из темноты. Малые Грозы. Это, по-видимому, было сказано в том смысле, что вот, смотрите, я же вам говорила, что мы правильно едем. Для меня это вообще ничего не значит, я вообще понятия не имею, что такое эти Малые Грозы, кроме того, что это — тот населенный пункт, где сегодня должен выступать кочевский соловей и даже сама Сабина Худолин, о чем оповещал плакат на автобусной остановке. Меня как будто ударило. Ишь, каким тоном она это сказала. Проехался по ней взглядом, а потом, надо же как удачно, наши дальние фары осветили огромный щит на большом пустом сеновале, по-видимому, с рекламой торгового центра «Интершпар», расположенного через две деревни. Я быстро развернулся к ней и подмигнул.
Я: Эй! А что это там написано?
Баба только с упреком скользнула по мне взглядом. На щит даже не посмотрела, ни в коем разе. Конечно, ведь лучше показаться обиженным, чем дураком! Ну вот, снова у меня это раздражение. Что за дела! Лучше просто смотреть за окно.
Эта девица, вот она, сидит рядом со мной! Не какая-нибудь, о которой пишут в каждой газете. Ясно как белый день. Табличку «Малые Грозы» она узнала, потому что ей знакомо это место. Да она просто не умеет читать! Эти буквы наверху она просто не поймет! Они для нее элементарно ничего не значат.
Не умеет читать. Это же представить себе невозможно. Хотя это так, писать в Словении по-любому умеет только пара-тройка человек, но вот читать! Затеряться в стране букв! Насколько же нужно уметь доверять в таком случае! Она, например, должна была поверить кому-то, что здесь написано именно «Малые Грозы», ведь прочитать-то она не может — значит, другие должны ей были сказать, что это так. А она верит! Должна. А потом эти доверчивые неумехи хотят еще встать в позу и это дорого продать… Кому? Мне. Мне? Показать, что они тут все знают?
По случайному совпадению, на этой табличке действительно было написано то, что она сказала. А вот мне она не доверяет. Даже приблизительно не доверяет так, как тому, кто сказал ей, что здесь написано «Малые Грозы», или тому, из управления по земельному реестру, где ей сказали, что тот земельный участок наверху, над Камна-Рекой, — их участок, что, правда, тоже чисто случайно оказалось правдой, но ведь нужно учитывать контекст. Ведь она не верит и тем, кто говорит, что эта земля застройке не принадлежит, потому что она этого просто не понимает, вот и не верит. Как не подлежит застройке, если дом, который они уже построили, стоит и не падает? А в ином случае — да, конечно, можно поверить в учителя-доброжелателя, который всегда правильно прочтет все субтитры всех южноамериканских телесериалов, а также все выписки из книг земельного учета… что граница Словении проходит по словенской Мирне, по хорватской Риеке, по хорватскому Калобагу, черногорском Упцине… Это так, потому что так и должно быть! А как иначе?
А в реальности — это я везу ее здесь и сейчас, непроглядной ночью, в сторону Кочевья, или нет, извиняюсь, в данный момент в сторону от Кочевья; на дворе весна, только вот они в этом году не будут сажать ни помидоров, ни перчика, ни картошечки, то есть в этом году им их не придется красть со здешних огородов, а придется с каких-то других. Да, других, а не в непосредственном соседстве от своей земли, а там, где кто-то другой записал, что земля — их собственность… Да что это я…
Да, к интеллектуальному цвету нации, похоже, я явно не принадлежу. Куда мне…
* * *
Мои размышления были прерваны самым грубым образом.
Если по-честному, после того, что мы пережили раньше, мысль о спокойной поездке по словенской провинции до Кочевья казалась слишком невероятной, чтобы быть правдой. За поросшими соснами холмами показались первые дома следующей деревни — видимо, это и были Малые Грозы, хотя табличка с названием осталась далеко позади, а у жителей, наверное, очень выросло их эго, раз они эту табличку зафигачили аж на середину Доленьского региона. И вот именно здесь в нас ударил сноп света, совершенно ослепительного после полной темноты, из которой мы выехали.
По всей дороге стояли люди. От первого шока мы оправились быстро, потому что рефлекторы не были направлены прямо на нас. Прожектора, правда, горят на полную мощность, освещая всю собравшуюся толпу, откуда их только понабрали, может, забрали все осветительные приборы из местного дома культуры. Свет направлен на небольшое сооружение типа сцены, различимое где-то слева. Около дороги, там, где маленький луг, стоит сцена. И вообще, люди кажутся более спокойными по сравнению с жителями прежней деревни, так сказать, более добронамеренными, как будто всё вместе — это чистая случайность, мы застали их в радостный момент.
Атмосфера, собственно, кажется вполне доброкачественной, за исключением того факта, что нашу дорогу перекрыло несколько машин, а перед ними в роли противотанковой защиты брошен какой-то разболтанный прицеп с лестницами.
Прожектора полоснули перекрестным светом прямо по лицу — конечно, сначала непроизвольно вздрагиваешь, это в любом случае. Особенно после того, что мы пережили раньше, хотя там была действительно экстремальная ситуация. Не психовать — это просто сцена. Это здесь не из-за тебя, думай своей головой, весь мир не вертится вокруг тебя. Плакаты. Вспомни. Может быть, жители просто собрались на выступление кочевского соловья Янеза Крамбергера-Филипса? Может, и нам позволить сфотографировать себя запанибрата с деревенской толпой, как видимое доказательство разрядки ситуации и успешного сосуществования государственных органов, семьи Шаркези и местных жителей? Стопроцентно, господин министр был бы очень даже доволен. Только зачем эта огромная телега через дорогу? Не будь идиотом, включи голову. А тут еще это — глаза у людей, увидевших нас, начинают подозрительно бегать. И тут вдруг в толпе вижу — с ума сойти — самого соловья Филипса, как будто с плаката сошел, и саму мисс Худолин, хоть у нее на голове и недостает тех наушников с микрофоном, какие она всегда носит в телевизоре.
А что, если на концерт пришло гораздо меньшее количество слушателей, чем ожидалось, и они перекрыли дорогу просто для того, чтобы захватить больше зрителей? А почему бы и нет. Такой арт-ивент по случаю культурного события, пародия на общее состояние в государстве? Внезапно машина резко остановилась, так что я лицом уткнулся в спинку сиденья передо мной; Презель вдруг ударил по тормозам, а я не пристегнулся. Ничего себе номер, а сам разъезжаю с двумя полицейскими в машине.
Вот кретины, какого черта они встали сразу за углом? А потом снова был бы страшный скандал, мол, полицейские жестоко покалечили мирные демонстрации… Это с учетом того, что и сами мы еле уцелели; интересно, что было бы, если бы вся эта масса увидела Агату рядом со мной… Но нет, это не сопроводительное мероприятие по случаю концерта, не арт-инсталляция и никакая не случайность… Когда они нас видят, им это явно не нравится. Они-то наверняка знают, почему они здесь. Потому что у меня в тот момент, когда я их вижу, возникает предательское чувство, какого черта я здесь делаю, почему здесь и сейчас именно я, а не кто-нибудь другой? Конечно потому, что, по-видимому, только я в состоянии со всем этим справиться. А ведь в первый раз мы совершенно незаметно проехали здесь! Никто вообще нас не видел! Хотя нет, кажется, совсем без внимания мы не остались и в первый раз.
Нет, конечно, я прекрасно знаю, почему я здесь; это просто шок, который возникает у человека в первый момент, от неожиданности. Потому что все это совершенно лишнее. Абсолютно лишнее, просто дебильная ситуация. Нет, местные жители, биологическое оружие Шаркези не для вас. Оно будет обезврежено в городских условиях. Да и куда бы мы ее устроили жить, к местному градоначальнику или к хозяину деревенской пивной? Пора собраться с мыслями: только ты способен с этим разобраться. Ты же знаешь, что эти вот, стоящие снаружи, вовсе не так глупы, как кажутся: в ином случае они просто не могли бы быть частью нашей национальной экономики. Это вообще-то совершенно обычные крестьяне, точно такие, у которых в Штирии вполне можно купить домашнего вина, рислинга какого-нибудь, или же домашнее тыквенное и подсолнечное масло; не знаю, что тут продают? Вы продайте, мы купим.
В один момент нас взяли в окружение. Филипс держится на втором плане и как-то неловко улыбается, Худолинка же хочет крови, она впереди, у машины, совсем рядом с Агатой. И прямо пожирает Агату глазами, хотя та вполне спокойна, мрачный взгляд прямо перед собой, в спинку переднего сиденья Шулича. И весь этот шум — из-за зеленой соплячки, которая, по сути, даже не знает, чего она хочет, она — большая важная причина всего этого карнавала; никто ей ничего не сказал — хотя сейчас все это знают. А мисс Худолин лично смотрит на нее как на воплощение дьявола во плоти. А еще и эти здесь, черт бы их побрал, что им всем здесь нужно, черт возьми, я даже думать не могу!
Жители деревни: Вон! Обратно!
Жители деревни: Разворачивайтесь! — Вон отсюда! Нечего вам тут делать!
Жители деревни: А нас спросили? В этой стране? Нас вообще спросили? Кто будет его соседом?
Окно открывает Шулич. В общем, это действительно его дело, на данном этапе это вопрос тактики, хотя мне почти неловко зато, что я несколько растерялся. Профессиональное наблюдение: окно должно быть открыто со стороны пассажира на переднем сиденье, шофер должен быть защищен. И что интересно: как только открывается окно, хотя во все окна смотрят люди, там, где открылся канал коммуникации, сразу возникло некое пустое пространство, люди отпрянули назад, как будто в страхе: власть — это власть, место для парламентских дебатов, никто туда не рвется, там — незаполненный круг. Достаточно большой. В котором стоит Худолинка, кстати, с микрофоном и беспроводными наушниками.
Шулич: Боже мой, да успокойтесь вы, мы просто проезжаем! Здесь дорога до Любляны.
Поверить не могу, но у Шулича вдруг появился какой-то дурацкий блеющий доленьский акцент, совершенно некстати, хотя я готов поклясться, что он родился где-то в Фужинах. По-сухобелокраньски, или с сухобелокраньским акцентом, как-то так, как писал первый словенский писатель Трубар… Что за ерунда! Режет уши это деревенское доленьское «уканье», и как будто все уже ждали, что он что-то такое и скажет, только вот они этих отговорок не принимают. А мисс Худолин лично наклонилась вперед и отвечает на чисто простом столичном разговорном:
Худолинка: Что, по этой дороге вы едете в Любляну?
Ее голос раздается в динамиках где-то около сцены, боже мой, у нее включен микрофон. Я смотрю на Агату. Она не шелохнется. Ее это вообще никак не волнует. Это мы ее сюда привезли, значит, это наша забота.
Жители деревни: Что, просто проезжаете? А что в прошлый раз ваши делали, в Куте? Что им там вообще было нужно? А? Там уже двадцать лет никого не было!
Жители деревни: Да прекрасно мы знаем, что вам нужно!
Жители деревни: Нет здесь места ни для нее, ни для кого из ее рода! — Никто из них здесь проезжать не будет! Знаем мы ваших!
Этот последний достаточно прямолинеен, для своих утверждений ему вообще не нужны никакие аргументы.
Презель: Эй, послушайте, да мы просто едем в Кочевье.
Да что это с этими двумя полицейскими? Зачем они открыли рот? Разве то, что случилось раньше, их ничему не научило? Ну и, конечно, точно то, что я и ожидал:
Жители деревни: Ну, так куда же вы едете — в Кочевье или Любляну? Давайте уж решать, ха-ха-ха.
Жители деревни: Какое Кочевье? Разве здесь можно доехать до Кочевья? Что вы нам тут лапшу на уши вешаете? Мы же видим, кто у вас здесь в машине…
Шулич: Послушайте, дама, поясните, пожалуйста, остальным, что мы просто здесь мимо проезжаем, чтобы вы смогли спокойно провести ваш концерт. У вас есть микрофон.
Жители деревни: А вы думаете, что мы здесь, по деревням, совсем дураки? Что нас проведет любой идиот, у кого случайно найдется пять минут времени?
Худолинка: Желание людей — закон, я всегда на стороне людей.
Сейчас она уже говорит на холеном, вычищенном словенском литературном языке, вспомнила, наверное, что говорит в микрофон. Эффект, кстати, потрясающий, она наклонилась к окну, я вижу ее лицо, а голос раздается по всей деревне и эхо разносится до холмов.
Худолинка: Я не собираюсь уходить от проблем, от педофилии и такого рода дел в угоду забаве! Мы по-любому повеселимся, только позже. Обязательно повеселимся!
Жители деревни: А что вам нужно в Кочевье? — У вас там что, кто-то есть?
Шулич: Дайте мне микрофон!
Худолинка голосом судьи, выносящим приговор: Не вижу никакого смысла в том, чтобы дать вам микрофон. Люди точно знают, чего они хотят, и у них на это есть все права. Здесь в Словении у людей есть права. Они здесь — у себя дома.
Агата прижимает ребенка к груди — я так и не могу забыть, что эта женщина мне просто так показала свою грудь — младенец спит, спокойно, безмятежно, ничего не замечая, похоже, для него уже наступила ночь, хотя для нас, похоже, все только начинается… За спиной у Агаты вижу другое лицо, уткнувшееся в стекло. Такая простая крестьянская рожа, лет тридцать, в данный момент агрессивная, но по сути какая-то наивная, мол, в какой иной ситуации ни в коем разе, даже и в голову не придет, просто это они такие странные, и как же с ними иначе-то? Кудрявые волосики, несколько спившееся лицо, открытые серые глаза — и мы, орудие спасения, здесь действительно стали театральным реквизитом для локальных праздников, поводом для развлекательного мордобоя!
Презель: Мы ведь тоже люди, уважаемая.
Шулич: Эй, послушайте, мы же должны где-то проехать. Или в Кочевье, или в Любляну.
Жители деревни: Ага, значит, тоже люди? Что вы за люди такие?
Жители деревни: У вас что, в Кочевье бабушка живет? Вы ей что, везете кусок потицы[21] и бокал вина?
Это последнее произнес сам кочевский соловей Филипс, боже мой, удостоил. Мне нужно купить его музыкальный диск. Он, кстати, совершенно не смущается.
Жители деревни: По этой дороге не проедет ни один цыган! В сторону Кота — ни один!
Жители деревни: Знаем мы таких, как вы! Вы просто издеваетесь и водите за нос честных людей!
Шулич тихим голосом: Да ни хрена вы не знаете.
Похоже, у него начинают сдавать нервы, это плохо, потому что для этого не то время и не то место.
Жители деревни: Разворачивайтесь! Мы здесь живем! В Кот мы вас не пустим! Разворачивайтесь!
А нам не очень и хотелось.
Худолинка: Не надо провоцировать людей, никто здесь не хочет проблем. Здесь присутствует телевидение, вы должны ответственно относиться к вопросу. Вы отвечаете перед общественностью, разве нет?
Я сзади: Слушайте, да придите вы в себя!
Последняя возможность, ведь этот Шулич с этим своим блеющим доленьским акцентом лишил государственные органы, которые представляет, последнего авторитета. Худолинка, наконец, увидела и меня, еще больше нагнулась, чтобы лучше слышать, я же просунулся вперед с заднего сиденья.
Я: Мы совсем не дураки, вам наверняка звонили с Камна-Реки, что мы к вам едем, не так ли? Вас предупредили, что мы здесь проедем, да? Да зачем нам этот ваш Кот, о чем вы говорите?
Как-то все сразу утихло, хотя я все несколько усложнил. Мне нужно было сказать что-то попроще, попонятнее, как авторитетному лицу с заднего сидения, но мне ничего другого просто в голову не пришло, слишком много адреналина — да, у меня тоже. Я уже не раз ссылался на сложные факты, странно, но этот аргумент обычно воздействует, раздается совсем мало сбитых с толку голосов, выражающих явное недопонимание.
Я: Ведь понятно же, что мы ее везем! Да, вот она, посмотрите, жительница муниципального округа Камна-Река, вчера еще ее показывали по телевизору!.. Вот она!
Это нужно было подчеркнуть, не так ли, граждане всегда граждане, а жители муниципального округа — жители муниципального округа, она не у них живет, а относится к муниципалитету Камна-Река! Мы же не вправе им ее подсунуть, если она формально из другого муниципалитета! Постоянное место жительства, прописка то есть, — слишком серьезный вопрос, чтобы его решать с кондачка, это вопрос бюрократический и довольно длительный, бумагомарательный, это же каждому дураку ясно!
Я: А разве кто-то что-то скрывает? А разве кто-то перед вами что-то скрывает? Вы думаете, вам хотят какую-ту свинью подсунуть?
Жители деревни: Да, слушай ты его — свинью.
Это я уловил, но инициативу из рук не выпускаю. Вообще, этой живой реакции толпы, которую иногда вызывают некоторые слова, мне никогда не удавалось понять до конца.
Я: Да, мы здесь проезжаем! Абсолютно официально и открыто! Освободите перегороженную улицу и развлекайтесь себе дальше! Пять минут, и вы нас больше не увидите!
Я говорю одно, а эти люди слышат совсем другое.
Жители деревни: «Пять минут, и вы нас больше не увидите!»
Жители деревни: А что, если мы их вообще перевернем на крышу? — Ты его слышал, этого столичного мудака? Пять минут, мать его… — Да кто вы такие? Вы что, издеваться над нами приехали?
Худолинка: Вы не имеете права тут парады устраивать на глазах у людей, с преступниками, да еще и издеваться над ними! Как вы можете?
Боже мой, если бы я сам этого своими ушами не слышал, то не поверил бы.
Я: Да с чего вы взяли…
Худолинка: Здесь нет националистов, вы их не можете в этом обвинять. Они просто хотят спокойно жить, это нормальные люди, честно зарабатывающие свой хлеб! Разве не так, Малые Грозы?
Жители деревни: Так! Так!
Шулич: А что — эта девчонка — преступница? Криминальный элемент?
Худолинка: Что вы хотите этим сказать?
Жители деревни: Вы что, не слышите, что хочет народ? Народной воли? Смотрите, как бы чего не вышло! Давайте-ка мы их поводим по нашему району! За уши, покажем наши достопримечательности!
Жители деревни: Он нам говорит, пять минут — и нас здесь не будет!
Жители деревни скандируя: Назад! Назад!
Не может быть, это неправда! Я уверен, что люди просто не могли вести себя так дебильно, просто по-идиотски. Но, по-видимому, так оно и было. Мы говорили рационально. Или, может быть, нет? Слово за слово, такая неразбериха, в результате события выходят из-под контроля. Жуткий хаос.
По сути, мне бы гораздо больше понравилось, если бы я сейчас был с другой стороны окна, где все так свободно выражают свое недовольство, не испытывая ни малейших неудобств, чем здесь, в машине, где явно чувствовались скованность и напряжение. Потягивал бы пивцо из пластикового стаканчика, разглядывал бы Худолинку, ведущую всех церемоний. Я ведь тоже нормальный человек, вполне. Просто сейчас рядом со мной эта чертова девка из веселой семейки, такая, какой у меня никогда не было, такая, из-за которой поднялись на ноги две деревни, что тоже достаточно интересно и экзотично. Только мне кажется, что с ней мы не совсем на одной и той же волне. А по жизни нужно уметь быть на волнах разной длины.
Все эти вопли — назад! назад! — переросли в скандирование. Филипс в толпе улыбается до ушей; уже вижу, он нашел для себя новый припев, который потом будет использовать на публике. Сейчас, на этой волне народного возмущения, практически ничего больше нельзя сказать, в толпе слишком много эмоций. — Назад! Назад! — И что это они так здорово разобиделись? И что я в этой ситуации, черт возьми, должен им такое сказать, чтобы они успокоились? Не понимаю. Сейчас уже даже того круга дебатирующих вокруг Шулича не осталось, толпа сомкнулась, вокруг — стенка, сомкнутый рад тел. Скандирование наводит ужас, в сторону открытого окна просунулось несколько враждебных лиц. — Назад! Назад! — Шулич обернулся и посмотрел на нас — я сижу несколько сжато, стараюсь выглядеть достойно, у девицы уже давно отсутствующий вид, поправляя время от времени одеялко на ребенке. Шулич медленно поднимает стекло. Вопли уже стали невыносимыми, сконцентрироваться просто невозможно. Подъем стекла только больше раздражает толпу. А почему, собственно? Они же сами первые сделали так, что разговаривать стало невозможно. Шулич снова оборачивается, в надежде получить от меня какое-то важное указание. Потом оживился и Презель.
Презель: Ну что, шеф?
Это он мне. Это он мне говорит «шеф». И вдруг машина вздрогнула, качнулась, как будто в нее что-то ударило, хотя нельзя услышать ни одного звука, кроме этого непрекращающегося скандирования. Сконцентрироваться в этих условиях уже просто невозможно. Ведь я — шеф. Они же здесь полицейские, пусть они и обеспечат сохранность жизни и имущества, я, что ли, этому обучался? Вытаскивайте нас отсюда. О чем тут еще можно говорить? Оставьте меня в покое. Мне нужно сделать несколько звонков. В машину что-то ударяет уже с другой стороны, по-прежнему с выключенным звуком. Смотрю в ту сторону: лицо, что раньше ухмылялось, поднялось уже повыше и отдалилось, я больше вижу живот и бороду того парня, думаю: это, наверное, его руки — те, что лежат на крыше машины. Целый лес рук уперся в машину. С другой стороны снова, нас опять раскачивает. Они нас качают. Из динамиков раздается голос Худолинки: «Осторожно! Осторожно!» Они что, серьезно думают перевернуть машину на крышу? Ведь это было бы опасно и для тех, кто снаружи, видно же, что там полно юнцов, смеющихся и довольных на все сто. Разгоревшиеся глаза, покрасневшие лица, адреналин. Тут же дети, вы что, не понимаете. Мне стало тяжело дышать. Полицейские выглядят собранными, напряженными. А наша девица по-прежнему сохраняет отсутствующий вид, как будто ее это вовсе не касается, она наверняка к этим сценам привыкла. Мышцы в ногах свело судорогой, мне нужно хоть чуть-чуть расслабиться…
* * *
Меня охватил приступ дурацкого смеха, который заканчивается этим хрюкающим звуком из носа, что в глазах других делает из тебя либо симпатичного и искреннего человека, либо же полного дурака, причем в самый неподходящий момент, но тут я уже ничего не могу поделать, это получилось само собой. Оба полицейских — Презель за рулем и Шулич, исподлобья смотрящий в темноту, — неодобрительно обернулись. А что мне делать, истерика или нет, по-моему, нет, но адреналина уже с избытком, в общем, как посмотреть, довольно самоиронично.
Я оправдываясь: Ну, если подумать. — Эти крепкие словенские парни. Как это у них здорово получается. Раз, два, три.
Оп-ля, раз, и нас подняло в воздух. Немного покачало, потом в один момент машину развернуло на сто восемьдесят градусов, носом в сторону леса и поля, в сторону от домов. У меня аж глаза вылезли из орбит. Но Презель в один момент нажал на газ, все сразу отскочили, он еще раз до отказа нажал на газ, а потом, когда мы отъехали на солидную дистанцию, замедлил машину, все это не говоря ни слова. Потом мы просто некоторое время помолчали. По-видимому, каждый из нас был занят собственными мыслями, переваривая, что же такое приключилось с нами.
Мы уже не в Малых Грозах, мы возвращаемся обратно, в сторону Камна-Реки.
Шулича, мне кажется, немного трясет. Такой дурак, а еще хочет кого-то обвести вокруг пальца. Кажется, он бы не прочь закурить. Но ничего не поделаешь, в машине ребенок, пусть и спящий, так безмятежно, как будто ничего и не случилось. А на мой смех Шулич отреагировал осуждающим выражением лица. Как будто я дитя малое! Ладно, ну а почему он тогда не воспользовался пистолетом? Ну, я просто так, хотя догадываюсь: видимо, Шулич боялся, что деревенские парни отобрали бы у него пистолет в два счета, от большого ума начали бы палить в воздух, а потом ему пришлось бы долго объяснять в участке, как да почему у него не оказалось служебного пистолета.
Презель: Может, вам лучше позвонить кому, чтобы нам открыли дорогу.
Он ведет машину очень медленно, нам по-любому некуда ехать, еще чуть-чуть и мы снова доедем до первой баррикады, откуда нас отправили в сторону Малых Гроз. Да, еще чего, открыть дорогу.
Эта идея мне совсем не понравилась. Опять устраивать цирк с этой дорогой! Открыть дорогу. Это значит — нужны автомобили против массовых выступлений. Щиты и шлемы. Это значит даже… Исключено.
Это означает именно то, чего так не хотел министр, отправляя сюда именно меня, а не два грузовика со спецназом.
Я Агате: А здесь есть еще какая-нибудь дорога?
Агата вздрогнула плечами и смотрит вперед. Как будто ее это вообще не волнует. Я тоже посмотрел вперед и увидел, как впереди замигало что-то желтое.
Я показывая рукой: Смотрите, там!
Я нагнулся вперед: в темноте леса у дороги, вдали, в свете фар, что-то просвечивает. Дорога совершенно пуста; конечно, баррикады с обеих сторон. Но там, там было что-то мелкое, желтое, какая-то табличка с названием населенного пункта. Подъехав еще ближе, увидели, что в сторону съезжает новая гравиевая дорога. Такой небольшой, довольно бестолковый съезд. Презель тормозит, потом останавливается, иного выхода у нас нет. Табличка под фарами совсем маленькая, на ней написано: ЛЕСНАЯ ДОРОГА. ПРОЕЗД ПОД ЛИЧНУЮ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ.
Презель: А это не для нас. — Звоните в Любляну.
Я смотрю на эту табличку. Лесная дорога. Хорошо, но ведь эта дорога должна куда-то привезти, не так ли? С обеих сторон — холмы, и тот, что слева, еще не такой крутой. Очень даже может быть, что дорога с другой стороны куда-нибудь да приведет. А мне, если по-честному, уже по горло эти скандалы с крестьянами, которые гоняют тебя с колами куда хотят, а приедешь со спецназом, снова все недовольны.
Я: Что?
Киваю в сторону Агаты, которая тоже смотрит на табличку. Черт его знает, может она ее прочитать или нет.
Я: Ты знаешь, куда ведет эта дорога? Кто по ней ходит?
Агата вздыхает.
Агата: Мы по ней ходим.
Я вопросительно на нее смотрю, в конце концов она добавляет:
Агата: Наверху растут грибы.
Я: Я этому верю, но для сыроежек сейчас еще рано. С другой стороны холма можно спуститься?
Агата опять пожимает плечами.
Агата: Пешком да. — По дороге дойти можно. А вот если в машине — зависит от водителя.
Как здорово она это сказанула — мячик полетел напрямую в сторону Презеля. Того, кто предпочитает, чтобы ему главную дорогу открывали танками. Девчонка меня поражает. Я бы ей даже подмигнул, только не сейчас, это неуместно. Она олицетворяет проблему, а проблеме нельзя подмигивать. Но это она хорошо сказала.
Шулич: Вы это серьезно?
Я: Ну, я это так вижу: или мы едем в сторону крестьян, которые нас посылают туда-сюда, или мы их сами посылаем куда подальше, выбрав эту дорогу!
Шулич: Так мы их и пошлем. Там, в Кочевской Реке, есть хорошо подготовленные ребята, у них это без проблем получится. Две единицы бронетехники, и мы спокойно проедем.
Я: Нам не нужны новые стычки. Их и так было достаточно. Если бы это было то, чего хочет министр, он бы нас сюда не послал. — По-вашему, это правильно? Сначала неразбериха, потом скандал, нам троим потом придется отдуваться за всех. А сейчас еще здесь дожидаться бронетехнику? Переругиваясь с местными?
Пауза, оба интенсивно размышляют.
Я: А что мы, собственно, теряем, если попробуем? Десять минут через холм, и все, все закончено, никого больше не увидим. Без бронетехники, водяных пушек и новых стычек. Вы же не можете мне сказать, что прием в деревне вам пришелся по душе?
Шулич: А где гарантия, что нас с другой стороны этой дороги никто не поджидает?
Агата, неожиданно проявляя инициативу: С другой стороны Старый Брег. — Там только пара домов. А потом — хорошая гравиевая дорога через пустошь, оттуда можно доехать до Жельнега и в Кочевье, нигде ни души.
Опять тишина, мужчины переглянулись.
Шулич: Я знаю, что вы здесь главный. Но мы с Презелем отвечаем за безопасность.
Презель: А почему бы не попробовать?
Шулич уставился на него.
Презель, пожимая плечами: А что тут такого?
Шулич смолчал, хотя по нему видно, что идея ему не нравится. А что сделаешь? Трое против одного, девка не в счет — не только потому, что она под стражей, но и потому, что ей, по сути, все равно, ну, или это так выглядит, ее спросили, она ответила — она все равно в меньшинстве. То ли еще будет. Сейчас уже никто ничего не говорит, слышно только интенсивное сопение младенца. Надеюсь, как минимум двадцать минут он еще выдержит, сколько времени нам нужно, чтобы спуститься по этой дороге на другую сторону. Если он будет пускать газы, это здорово испортит воздух. Ха-ха. Презель, наконец, глубоко вздохнул. Он ничего больше не говорит, машина трогается с места. Медленно, осторожно разворачивается по придорожной траве, а потом мимо таблички. Сворачиваем в сторону деревьев.
Отлично. В разворот уложились: крутой склон, да, действительно крутой, да еще эта темнота. Хоть глаз выколи.
Раньше, внизу, на нормальной дороге, тоже было темно, но автомобильные фары освещали дорогу на дальнее расстояние, плюс еще светлая звездная ночь, так что контуры холмов были хорошо видны. Дождь в первой половине дня отлично очистил воздух, и звезды в такой ночи должны быть видны даже без бинокля. Лучше, чем в иную ночь саму луну. В Любляне, при всем световом шуме, мне удавалось видеть многие звезды, Марс, который сейчас в созвездии Близнецов; а в бинокль — даже знаменитый звездный туман в созвездии Ориона. Даже кометы — невооруженным глазом можно увидеть максимум пять штук: Бетельгейзе, Ригель, потом Орион, который показывает дорогу к Альдебарану… — да что это я, сейчас мы свернули в полную темноту, здесь было темно, как под землей, и вообще ни одной звезды.
Меня всегда интересовали точные сведения и названия, прошу прощения.
Вдруг неожиданно со всех сторон нас обступил папоротник, насколько вообще видно в тонких лучах автомобильных фар, освещающих пространство только впереди нас. Папоротник, уже наполовину почерневший и сломавшийся от зимы, но по-прежнему раскидистый куст, переживший зиму под снегом. Кругом одни коричнево-зеленые живые волны папоротника, стремящиеся нас поглотить, и больше ничего.
Не скажу со стопроцентной уверенностью, что идея найти объезд по лесной дороге была хорошей. Этот склон был действительно слишком крут, и нас здорово трясло. Ситроен Ксара вообще-то не приспособлен для езды по таким местам. Я уже жалел, что сам предложил эту идею, но ничего не поделаешь. Что есть, то есть.
Шулич: Завернуть с широкой дороги в темноту — это классическая ошибка. Сейчас на нас набросится этот их цыганский Фредди, или Ясон, или как там его.
Это он произнес тихо, как будто только для Презеля, хотя и достаточно громко, чтобы и я мог услышать. Мне это не по нраву, такое открытое игнорирование. Когда так явно исключают из игры.
Ощущаю легкую клаустрофобию, особенно в такой замечательной компании, но не настолько, чтобы полностью сдаться. Вид из машины по-прежнему жуткий; папоротник со всех сторон, ну, или так это выглядит, при таком свете, когда автомобильные фары освещают только одну узкую линию перед нами, то есть папоротник; днем здесь, наверное, совсем другая картина: холмы, покрытые сухим шелестящим мхом, сломленные трескающиеся ветки, кругом сосны да бук, как колонны, подпирающие нежную, зеленоватую и в это время года иногда ослепительно-голубую кровлю. А надо всем этим — сияние старого доброго словенского солнца. Да, скоро подоспеют грибы да черника; немного позже — ежевика и малина. Может, был виноват избыток адреналина у меня в голове, когда я потребовал, чтобы мы свернули. Лучше, если я на какое-то время вообще отключу мозги.
Презель: Что ты говоришь, какой еще Ясон? Знаешь, что мы увидим наверху? — Казино. Такое огромное. Которое построила югославская служба безопасности, для отмывания грязных международных денег.
Шулич: Что?
Я: У гэбэшников с другой стороны Кочевья была своя казарма. Но не здесь — а в Роге.
Они вообще не обращают внимания на меня и мои замечания.
Презель: Все будет залито светом. Неоновые надписи. Бабы. Я серьезно. Плюс площадка для посадки вертолета, плюс Джеймс Бонд и Путин, которые заходят так, на пять минут, потянуть бокальчик мартини, ну, или два.
Вот он, полицейский юмор.
Шулич: Я надеюсь. На вертолете через поваленные деревья гораздо легче добраться до Кочевья. Я же верхом на медведях ездить не умею.
Циничная свинья.
Да, признаю, мне очень повезло, что не я веду машину в таких условиях. Нас здорово раскачивало, видимость близка к нулю, я только и ждал, когда в какой-то момент мы где-нибудь застрянем. Да что об этом размышлять, сам я, по своей воле, ни за что бы в такой дыре не оказался, без служебного задания, а если есть задание, есть и полицейские, или кто-то там еще, специально обученные, для поддержки. Такие, как я, выполняем более параличные функции, слава богу. Пусть кажется, что я в каком-то смысле элитарист, на самом деле это не так. По сути, я просто открыто признаю небезграничность своих способностей. Но я — тот, кто принял решение свернуть сюда. Потому что я — уполномоченное лицо.
Я хотел взглянуть на Агату, но неожиданно встречаюсь взглядом с маленьким и очень внимательным созданием. Младенец уставился на меня, сейчас он, оказывается, проснулся, и взгляд у него довольно острый. По сути, я до сих пор так и не понял, мальчик это или девочка. Мне это было не нужно. Но сейчас, когда младенец так внимательно смотрит, меня это раздражает. Как будто он хочет наладить со мной какую-то связь. Эй, дружок, лучше не надо. Мы пытаемся сохранять объективность. Я откашлялся.
Я Агате: С младенцем все в порядке?
Этот вопрос я задал для создания атмосферы безопасности и доверия, а с другой стороны, для разряжения обстановки, чтобы мы перестали все время пялиться на эту дорогу и гадать, куда мы попадем, что с нами будет, нападут ли на нас три огромных великана с большой дубиной. Потому что Шулич, по-видимому, именно этим и занят. Черт его возьми. А вот Презель — отличный водитель. Хотя, по-своему, за эту работу тоже нужно бога поблагодарить. Все-таки не так скучно, не одна только бюрократия, хоть иногда какие-то развлечения.
Агата: А что с ним будет.
Смотрит на него, младенец таращится. Потом глаза у него слегка заволокло, губки сжались, лицо немного напряглось: боже мой, похоже, он завершает переваривание пищи, тут все ясно. Совсем не нужно это много раз наблюдать, и так все понятно. Боже мой. Пару часов назад она его покормила, понятно, что это оживляет перистальтику, он и так уже долго держался.
Я: Что, ему нужно менять пеленку?
Агата: Все нормально, это мое дело.
Да, конечно, слава богу, еще не хватало, чтобы и это было частью моей работы.
Я сам себе действую на нервы. Отвожу взгляд в сторону от младенца.
Шулич и Презель таращатся на кустарники, создавая впечатление двух нормальных людей в затруднительной ситуации, а я ломаю голову, что нужно сказать этой красотке, чтобы разбить звенящую тишину между всеми нами. Нет, брат Шулич, господин Ворхес не выскочит на нас из-за куста с топориком, здесь вероятен словенский сценарий — немного наверх, потом немного вниз. Дорога — так оно и есть — действительно сильно расширилась, не такая разбитая и меньше колдобин. Выглядит так, будто это дорога, которая более оживлена с другой стороны, а с этой — просто заканчивается, сужается и исчезает. То есть, самую неприятную часть мы уже проехали.
От сердца немного отлегло. Мне так сильно этого хотелось, потому что именно я дал указание развернуть машину обоим силовикам, особенно Шуличу. Этот тип внизу сказал, что я здесь главный, само по себе это не такое уж неприятное, хотя одновременно достаточно тяжкое ощущение. Под тобой еще два крепких парня, но мне не хотелось бы своими мудрствованиями доставить им хлопот. Так что полное облегчение для меня настанет только тогда, когда я перед собой увижу огни Кочевья.
А потом этот запах. Ой-ой. Младенец действительно обкакался!
Даже Шулич обернулся, потом еще и Презель. Очень неприятно. Точно так, как я себе это и представлял.
Шулич: Этот ест еще что-то, не только молоко, так ведь?
Агата ничего не говорит, может, ей сейчас тоже неловко, а может, и нет.
Презель ржет: Блин, надеюсь, осталось недалеко.
Да, хорошо им, они оба спереди.
Едем дальше.
Дорога, дорога неожиданно, черт возьми, снова сузилась, опять колдобины! Черт возьми, это плохо. Мы едем уже десять минут. Передвигаемся как черепахи, нас трясет. Как дураки. Посматриваю на младенца. Пусть он неплохо держится, но при такой качке весь его срач размажется по всему телу, до лица. Хоть мы уже поднялись довольно высоко, и направление должно скоро поменяться, дорога должна пойти вниз. И я уже очень сильно этого хочу.
Следующие минуты были очень долгими и вонючими. Бесконечными.
Наконец, на вершине холма, то есть сразу под ней, дорога выровнялась. Деревья как бы даже немного расступились, хотя больше в сторону Камна-Реки; Кочевья или каких-либо огней вообще не видно, все закрыл лес; с другой стороны — ровная долина. Но даже этот вид, на звезды, хорошо на меня подействовал, мне снова полегчало, хотя вонь по-прежнему стояла просто невыносимая. Цыганское говно, если можно конкретизировать. Потом, через 200 метров, холмы расступятся, откроется вид и на противоположную сторону. А здесь, прямо вокруг нас — один лес, густая чаща. Да, и легкое зарево на небе на горизонте. ОК. Задача усложнилась после того, как дорога разделилась на две части, то есть наша дорога соединилась с другой, идущей перпендикулярно.
И сейчас успех всего дела зависит от того, какое решение мы примем.
Я: Стой!
Мне даже неловко, что я так ору, я не привык так командировать и орать. Но Презель в тот же момент затормозил, уже сам, поскольку раньше все увидел. Машина остановилась.
Я: Предлагаю небольшую паузу. — Остановку для смены пеленок и для осмотра местности.
Парни спереди начинают хохотать, наконец мы хоть в чем-то согласны. Как мало для этого нужно.
Снаружи воздух свежий, острый, по-прежнему удивительно теплый, несмотря на дождь, а звезд действительно феноменально много. Млечный Путь ясно видно, обе стороны в мелких точечках. Только то далекое зарево над холмами, на самом горизонте — это недалеко, ведь они очень высокие — доказывает существование цивилизации, но это зарево легкое, совсем как прозрачная занавеска, которая в один момент исчезает. А внизу действительно полная темнота без малейшего просвета, море темноты. Сплошная стена леса.
Презель Агате: У тебя есть пеленки?
Агата, пожимая плечами: В багажнике.
Шулич по-джентльменски открывает ей багажник. Я осматриваюсь, с трудом веря своим глазам. Какое облегчение после всего того, что случилось с нами внизу. Ни одной живой души, с сердца как будто упал камень. Только величественная природа и звезды. Звезды совсем рядом. Да, идея свернуть наверх оказалась отличной, что бы там Шулич не говорил. Здесь ощущаешь себя таким крошечным, со всеми дурацкими проблемами с этими отвратительными деревенскими кретинами в долине, которые дальше своего огорода ничего не видят. Точнее сказать, любого за их огородом воспринимают как врага.
Крутой поворот дороги поднимается еще вверх, вокруг лесочка, только там, по всей видимости, действительно вершина. Я не знаю, что здесь делает этот крутой поворот, ведь где-то здесь находится знаменитый кочевский праисторический лес, не так ли? Или этот праисторический лес — с другой стороны? Кто здесь косит или водит сюда коров? Есть ли наверху какое-нибудь хозяйство? Отсюда не видно, но, может, с другой стороны поляны, за леском. Бог его знает, что там сверху видно. Может, даже вся другая сторона, вплоть до Кочевья?
Смотрю в сторону Агаты: под лампочкой в автомобиле на переднем сиденье она только начала снимать одежду с младенца. Она наклонилась над ним, темные волны волос спадают с ворота куртки. Младенец спокоен, смотрит куда-то вверх, слегка двигая ногами и руками. Воплощение материнства, материнство в импровизированных условиях.
По-своему она все-таки красива, хоть и примитивна как животное.
Я, показывая наверх: Я бы поднялся наверх осмотреться. По-любому будем еще стоять некоторое время.
Шулич: Вам хочется размять ноги?
Ничего не отвечаю, в этот момент мне просто все равно. Скользнув по ним взглядом, убеждаюсь, что никто ничего против не имеет, и иду дальше.
Презель: Подождите, я с вами.
Непонятно, зачем — ну ладно.
Презель: Хочу посмотреть, видна ли дорога, та, что нам нужна.
Я: Луны пока нет, но скоро появится.
Презель: Луны нет, но, может, внизу есть какие-то огни. Звезды ясные.
Он уже идет за мной; ладно, черт с ним. Я хотел хотя бы две минуты побыть один.
Шулич: Ну и я с вами, ноги размять.
Я: А вы уверены, что это разумно?
Я остановился и обернулся, Шулич тоже посмотрел в сторону Агаты, по-прежнему склонившейся над ребенком.
Шулич: Ты испугаешься, если мы на секунду отойдем? Мы сразу же вернемся. Ты нас будешь все время видеть.
Девчонка даже не обернулась.
Агата: Почему испугаюсь? Только слишком далеко все равно не ходите, ночью здесь медведи.
Шулич уже пошел, вообще не обращая внимания на то, что она сказала. Ему по барабану, всё по-своему. Он мне вообще не нравится; испортил мне все удовольствие. Я бы сейчас вернулся к машине, а они вдвоем пусть идут наверх. Зачем я вообще приказал остановиться? Полчаса я бы продержался в той вонище. Собственно, остановиться мне захотелось, потому что вся эта неразбериха в долине меня перенапрягла, — мне захотелось остановиться, выйти, чтобы успокоить дыхание. Но ничего не поделаешь, Презель уже шагает мимо меня, Шулич будет здесь в любое время. Что сделаешь, раз это была моя идея. Ладно, природа — это природа. Одна для всех.
Надо сказать, воздух здесь действительно замечательный, этот весенний воздух в Кочевском Роге, десять километров вглубь нетронутой природы. Воздух собирается вокруг лица, в нем такая радость, как будто мы на вершине мира, а не в этой глухомани. Да, мы всех их провели, так удачно, я их всех провел. Они остались внизу. И они меня совершенно не волнуют, эти идиоты. Хотя по-своему мне есть за что их поблагодарить. Если бы не они со своими баррикадами, мы бы уже стопроцентно были в Кочевье, я бы висел на телефоне, а так я сейчас здесь, где еще никогда не бывал, для всего прочего еще найдется время. Хочу сказать, что если бы я еще когда-нибудь случайно здесь оказался, я не смог бы этого так оценить, как ценю сейчас. Так что спасибо вам, Малые Грозы.
Когда мы уже поднялись на верх поляны, тридцать метров над машиной, я обернулся: лампочка в машине горит, вижу женский силуэт, склоненный над ребенком. Презель поддал ногой камень на дороге.
Презель: У меня камень в башмаке.
Я: А мы правильно поступили, оставив ее одну в машине?
Полицейские смотрят на меня.
Презель: Без ключа машина не заведется, она заблокирована.
Шулич, начиная смеяться: А если ее медведь слопает…
Не могу понять этого смеха, как у обкуренного, но нет, похоже, у него просто выходит адреналин после всего, что случилось с нами внизу, сейчас он тоже понимает, как нам хорошо, как здорово мы их всех провели, эйфория ему ударила в голову, и он больше не похож на того равнодушного дядьку в форме, каким был раньше. Слава богу, свежий воздух делает чудеса.
Презель глухим голосом: И пол-Словении будет только радоваться!
Шулич: Даже господину министру полегчает.
Я: Нет, господину министру точно не полегчает.
Презель: А что, просто столкновение природных сил.
Я: Господин министр здорово разозлится, если мы потеряем Агату.
С трудом сдерживаю порыв смеха, не к лицу мне, особенно если они оба так развеселились. Это ведь правда, перед самим господином министром я стоял сегодня утром. Это такой деликатный вопрос, — говорил он мне. — Вы же понимаете, что это значит. Один из них сбежал, и пол-Словении идет на баррикады, а ты потом решай проблемы. Вы вообще знаете, что пишут о них в интернете?
Потом один из них увеличился в размерах так, что голова у него застряла в окне автомобильной дверцы, а ветер ему так дул в уши, что аж слезы потекли по лицу.
Ах ты, гной забитый, гореньский, в говне тебя закопать надо, бензином залить и сжечь… чтобы не воняло… иди в лес, мастурбируй там (слегка согнув локоть и мягкое запястье). Увидишь, тебе сразу полегчает. Я тебя так себе и представляю, бык самодовольный. Мастурбировать надо в лесу, а не в интернете.
СЛОВЕНСКИЙ НАРОД ВЫРОЖДАЕТСЯ И ДУРЕЕТ, ЧТО ЗАМЕТНО И НА ВЫБОРАХ. ВМЕСТО ТОГО, ЧТОБЫ НАРОД ВЫБИРАЛ ЧЕСТНЫХ ЛЮДЕЙ, КОТОРЫЕ УЖЕ ЧТО-ТО СДЕЛАЛИ ДЛЯ СВОЕГО КРАЯ, ОНИ ВЫБИРАЮТ МАФИЮ, КОТОРУЮ ПОДДЕРЖИВАЕТ ЦЕРКОВЬ. НЕ НАДО БОЛЬШЕ ПЛАКАТЬ. КАЖДЫЙ ДЕНЬ У ВАС БУДЕТ ВСЕ МЕНЬШЕ ПРАВ, ЕЩЕ ЧУТЬ-ЧУТЬ, И ВАМ ВСЕМ ПРИДЕТСЯ ЦЕЛОВАТЬ РУКИ СВЯЩЕННИКАМ, ТАКЖЕ, КАК САМИ СВЯЩЕННИКИ, ИСПОРЧЕННЫЕ ИЗВРАЩЕНЦЫ, ЦЕЛУЮТ РУКИ ПАПЕ.
Ты, независимый, я все время за тобой слежу, говоришь, у тебя чешется там сзади, ха-ха, позови какого-нибудь саама, пусть он тебя обработает, так, по-хорошему, поставит тебя на локти и почистит задничные каналы, и ты сразу все увидишь, никаких проблем не будет.
Монитор73, давай, прекращай, у меня в округе никаких цыган нет, а есть нелегальные мусорные свалки, кражи, наркотики, изнасилования, грязь на полу, взломы автомобилей, вымогание на улицах, барсетники… а каков процент раскрытия этих преступлений? Годовой отчет полиции говорит, что раскрытие заявленных преступлений 39 процентов! Да, дорогие мои, по этой логике мы все время находимся под угрозой — кого мы будем выселять и куда?
Единорог — пожалуйста, не обижайся на меня, я страдаю шизофренией и страшна, как задница у свиньи, очень закомплексованная личность, только бог мне может помочь.
мне ее Шаркези дал в наследство, когда я своего кузена женила, хороший парень, собирает радиаторы
— В округе Мердуши сожгли один наш неиспользованный объект, потому что боялись, что туда могут поселить цыган, — рассказывал мне министр, весь в шоке. — Подумайте только, полицейский объект. Местные жители!
— У этих людей стресс, — сказал я, — сильный стресс. Государство отвернулось от них.
— Да, только наше министерство их не оставило в беде! — Разозлился господин министр, но в тот же момент взял в себя в руки — прежде чем сказать, пусть идут жечь объекты министерства правосудия, министерства экологии, министерства социальной помощи и так далее, так нет, — он сделал серьезное лицо и посмотрел на меня. — Только вы; видно, что вы разумный человек и подходите для решения таких вопросов. Разбираетесь в них. Я боюсь туда отправлять обычных полицейских, не хочу, чтобы они все решали.
Мозги в этот момент у меня отказали, нужно понять: я — бюрократ. То есть, не то чтобы душой, просто так уж сложилось, я делаю это профессионально и многие бюрократические вопросы могу решать достаточно эффективно. Хотя я больше занимаюсь административными вопросами, я людей понимаю, у меня широкие взгляды, я ведь закончил гуманитарный факультет, а не какое-нибудь там полицейское училище или занюханный институт управления. Но в целом я не занимаюсь охотой на социально проблематичных мамочек, это в мои задачи не входит; для этого у полиции должно быть определенное количество специально подготовленных людей, не так ли? Тогда почему он говорит это мне? — раздумывал я. Но говорил он это действительно таким сладким голосом. Действительно мягко.
— Вы по своему основному образованию — психолог, я узнавал. Если бы было время, мы бы могли найти для вас более подходящую работу, но вы же сами видите, какая ситуация. Во-первых, никто не хочет за это отвечать; во-вторых, вопрос — кому можно довериться. Какого сорта политики или диверсанты лезут в это дело — этого вам объяснять не нужно. А вы — интеллигентный человек. В общем, если нам сегодня не удастся убедить эту девчонку вернуться к остальным, будет гореть пол-Словении. Люди сами будут себя поджигать. Самосожжение.
— Не могу поверить, — говорю я, но господин министр был очень убедителен.
— Господин подсекретарь, — говорит он.
1Abakus «Наши бюрократы в целом — вполне нормальные люди»… Я вот не могу с этим согласиться. Им сильно не хватает знаний, и у них неправильное отношение к работе на государственной должности.
Т. н. НЕЗАВИСИМЫЕ, националисты, — ваши комментарии говорят о том, что вы просто выжили из ума. Этими своими цыганами и цыганским вопросом просто раскаляете политически напряженную ситуацию и науськиваете патриотичных словенцев, чтобы они еще больше ненавидели цыганское отродье и вас, националистов, вместе с ними. ПО СПРАВЕДЛИВОСТИ нужен незамедлительный референдум; граждане, а хотите ли вы получить в качестве соседей вороватых и ленивых цыган? РЕЗУЛЬТАТЫ народного референдума: нет, не хотим, 90 %. Это вы боитесь предложить, потому что трусите.
Независимое предложение — пусть цыгане загрузят свой мусор в машину, и пусть их отвезут на свалку! Даже я это могу сделать, чтобы вокруг дома было чисто. Но они поступают по-другому! Кур у меня больше нет, потому что каждый месяцу меня пропадало по одной курице, хотя все были под замком и никакой зверь не мог их украсть! Понятно? Да, пока у нас хватает денег, чтобы купить себе куриные яйца. Только сколько у меня денег, тебя не должно волновать, ты их не считал, ОК? Может быть, что у цыган этих денег даже больше, все может быть! Только почему я должен содержать эту гнилую и ленивую цыганщину? А где ты живешь — меня ни капельки не волнует. Если у тебя с ними прекрасные отношения, ты с ними и живи.
В общем, все понятно.
Наверху — если смотреть от машины, сейчас можно увидеть только наши черные силуэты на фоне светлого, вселенского неба — ветер дует, но это великолепно. А внизу — море темноты, действительно, с этой стороны никаких огней, просто невероятно в это время суток, какая пустота, как в раю!
Только вот потом я увидел одно исключение. Черт возьми, только этого не хватало.
Темнота была далеко не везде такой плотной и стопроцентной, сейчас можно было увидеть всю окрестность как на ладони. Я увидел кое-что, что меня совсем не порадовало. Верхушки сосен и буков недалеко от машины закрывали вид слева вниз, а отсюда все прекрасно просматривалось. Я бы скорее согласился, чтобы это были привычные фонари, которые бы подтвердили слова Агаты о спуске в цивилизацию, но вместо того вот — внизу, прямо под нами, мигает только легкий оранжевый свет, как завеса, слегка. Очень первобытно. Совсем необязательно всматриваться, чтобы понять, что это такое.
Явно не то, что хотел министр.
Презель: Вы видите то же, что вижу я?
Я кинул на него беглый взгляд — да, он тоже смотрит вниз. Мы оба замолчали; говорят, молчание — самый лучший ответ. Конечно, вижу. В горле ощущаю комок. Огромный космос, а внизу — магия огня. Огонь — это действительно что-то первобытное. Обычно он у меня пробуждает в памяти приятные моменты. Школьный разгул после Юрьева дня на люблянском холме Рожник, включая рвоту после пьянки и синяки на теле от неудобной позы. Огонь на одиноких скалах на море летом, два старших приятеля романтично бренчат на гитаре, а в темноте светится кожа молодых девчонок, пахнущих… — золотое время! Или это, как в рекламе, что же там точно было, ну, в общем, сто лет назад был такой рекламный сингл, который встрял в голову, как гвоздь:
День, день, когда не знаешь — ни где, ни кто…
Кто, кто силу тебе даст для того,
А когда настанет ночка, в темноте тебя ждет зорька,
Когда почувствуешь это, будешь знать, где и кто.
Думаю, это про шампунь. А сейчас… Я никогда не думал, что мне когда-нибудь станет плохо, если я в темноте увижу огонь. Хотя это и не пожар.
Шулич нерешительно: Девка сказала, что с этой стороны только пара домов. Как она сказала — Старый Брег, что ли?
Нет, мы не можем так сразу сдаться.
Презель: Старый Брег.
Это нам сейчас совсем не нужно. Понятно, значит, и внизу про нас не забыли, это видно. Сарафанное радио сработало на отлично, новости проникли повсюду, даже до этих трех домов, где, между прочим, есть телевизор. Но, в конце концов, это тоже ориентир, тот самый ориентир, о котором говорил Презель, — сейчас мы точно знаем, где деревня и где люди. Даже с учетом того, что мы сейчас больше всего хотели бы, чтобы они о нашем существовании просто забыли.
Я: Не будем усложнять. Мы просто проедем мимо, не останавливаясь. Так быстро, как это только возможно.
Оба посмотрели на меня. Они как-то снова растерялись, как тогда, когда нас обступили жители деревни. Господин министр был совершенно прав — как можно доверять полицейским? Если надо, так надо.
Презель: Потом у них появится причина подозревать нас в чем-то. Если мы промчимся со скоростью сто километров.
Шулич: Ну, давайте еще табличку с номерами снимем с машины, чтобы они нас быстрее узнали.
Презель: Из темноты и бездорожья, откуда обычно появляется сами знаете кто.
Внутри меня что-то сжалось. Хорошо, не важно: быстро или медленно; я бы, конечно, хотел побыстрее, чтобы нас не остановили, потому что если нас остановят, могут и на крышу перевернуть, в любом случае будешь чувствовать потом себя полным идиотом. Хотя в любом случае их будет мало. Раз, два и обчелся. И стопроцентно — я бы на их месте зажег огни с другой стороны поселка, поскольку бы ожидал, что кто-то может приехать из другого места, со стороны цивилизации, а не со стороны бездорожья. Получается, когда мы будем у баррикады, нас еще с радостью выпустят из деревни и только потом будут биться головой о деревья, какие они дураки. Что? Конечно, если их пятьдесят, тридцать, они смелые до одурения, один другого подбивает вставлять палки в колеса. А если их только семь или восемь, кто их так разозлит и поставит на обороты? Не осмелятся; и потом, они поумнее, с ними можно договориться. Нужно просто размышлять логически.
Другое дело, если их много.
Потом в свежем ночном воздухе появился какой-то запах, сигаретный дым. Понятно, кто к нам подошел. Нет, никто ее не сожрал, хотя, по сути, как бы я этого ни отрицал, лучше бы ее сожрали.
Агата с энтузиазмом: Мы пойдем дальше пешком?
Младенец у нее снова в слинге, надежно закручен в одеяло. Чистый, вся вонь исчезла. Как можно этих детей так быстро почистить, если их родителей никак не удается. Со светлыми глазами, которые сейчас кажутся зелеными, окурок красной точкой передвигается в сумерках, за рукой. Вероятно, от этого открытого пространства и свежего воздуха ее тоже наполнило энергией, так что уговаривает ехать сама, без лишних вопросов.
Шулич мне: Что скажете? Это была ваша идея!
Я смотрю на него. Я? Идти пешком?
Хорошее настроение, охватившее его на природе, похоже, стало понемногу исчезать. Что это? Какая-то проблема? Сразу, как только эта девчонка рядом?
Я: Когда мы спустимся вниз, решим, как дальше. Мне кажется, нам нужно спускаться здесь до Старого Брега и повернуть направо, не так ли?
Агата не двигаясь с места: Нет, налево — дорога справа идет наверх и мимо. Ата, что слева, разворачивается немного ниже.
Смотрю на нее, Шулич тоже. Хорошо, мне так не кажется, только нет смысла теоретизировать: если она нас привезла сюда, следует надеяться, что она нас отсюда и вывезет. А что делать, если нам наше дорогое полицейское управления не выдало даже карту. Такое действительно может случиться только в полиции; и стопроцентно все полицейские с удовольствием всех расспрашивают, куда нужно ехать. В этом случае понятно, почему не могут найти ни одного преступника, хорошо еще, что могут найти дорогу домой.
Шулич снова за свое: «Это была ваша идея».
* * *
Прежде чем мы залезли в машину, я должен был заставить девчонку убрать за собой, потому что все использованное, обкаканное белье и грязные салфетки она просто-напросто выбросила на землю рядом с машиной. Да, думаю, эти люди действительно сделаны по-особому: что с них падает, то падает. Через два часа рядом с ней вырастет целая куча мусора, даже если она ничего не будет делать! Да, им можно помогать, я это и собираюсь сделать, ведь она тоже человек, — я мог бы себе это выбить в качестве специального проекта в министерстве, министр меня при этом бы стопроцентно поддержал, лишь бы его оставили в покое, — только большой вопрос, насколько реально здесь можно что-то изменить. Все говорят, что против них никто ничего не будет иметь, если только они согласятся стать цивилизованными, только не очень понятно — а возможно ли их разбудить, вытащить из этой инертной расхлябанности, приучить к порядку? Я что здесь, в роли нового Пигмалиона из Брезовицы? Спокойно, шаг за шагом: на данный момент исправить хотя бы то, что нас действительно сильно раздражает. С чего-то же нужно начать. А начать можно с того, чтобы собственное говно или говно своих детей нужно прикрыть, чтобы не воняло, — или же говно своей собаки, — и убрать в пакетик, пока не появится возможность выбросить его в специальное, для этого предназначенное место.
Господи, так немного надо, чтобы перестать быть цыганом.
Я Презелю: Поехали.
Что, нужно повторить? Презель что-то тянет, какая-то заминка, машина что-то никак не заводится. Смотрю на Агату; лекция о порядке особо ее не задела, она просто таращится, исподволь, явно в шоке, в смертельной обиде, как я вообще мог читать ей мораль о природе и об уборке.
Презель: Похоже, у нас тут небольшая проблема.
Двигатель дергается, но все никак. Природа вокруг такая же, что и раньше. Только восторг куда-то испарился. Или мы сами заставили его испариться. Все стало банальным. В силу обстоятельств.
Шулич: Аккумулятор?
Презель: Откуда я знаю.
Чувствую, как меня постепенно охватывает раздражение и что оно охватывает не только меня. Презель поднял руки над баранкой, потом зло осматривается — как будто виноваты все остальные, а я, мол, все правильно делал, что мне говорили, а сейчас, мол, такое.
Я: Что, что нужно поправить?
Шулич: Без паники. Двадцать метров, и будет спуск вниз.
Шулич открывает дверь, вылезает из машины. Баба молчит, смотрит на звезды. Напряженно слежу за Шуличем, который открыл капот машины. Какой смысл, если такая темнота? Что там сейчас можно увидеть? Хватит дурака валять.
Он стоит, не двигаясь, не шевеля руками. Наконец что-то говорит.
Шулич: Глазам своим на верю.
Презель: Да что там?
Шулич согнулся так, что его не видно.
Шулич: Иди сам посмотри. Черт бы побрал эту девку.
Отодвинулся, а потом обернулся и смотрит назад, в сторону Агаты, которая по-прежнему таращится. Презель открывает дверь, выбирается наружу и тоже склоняется над двигателем. Дотрагивается до чего-то рукой.
Презель: Ха-ха.
Шулич уже рядом, резко открывает дверь со стороны Агаты, и она чуть ли не вываливается из машины. Хватает ее за руку и вытаскивает, так что даже меня сталкивает с сиденья; ребенок почти выпал из слинга, удивленно открыл глаза и начал гугукать. Шулич так сильно потянул, что Агата чуть не упала, в руках полицейского она как кукла; похоже, в первый раз за все время она по-настоящему испугалась, стала просто гуттаперчевой.
Шулич: Черт тебя побери, баба сволочная, если ты думаешь, что нам больше делать нечего, как по холмам разным разъезжать, мы тебе сейчас покажем.
Я: Да что случилось?
Шулич: Она вам сейчас расскажет.
И окончательно вытянул ее из машины. Агата рукой удерживает ребенка в слинге, лицо ее сводит наполовину от боли, наполовину от облегчения, как будто, наконец, началось что-то такое, к чему она привыкла, а не все это непонятное, уборка салфеток и так далее. Младенец только таращится.
Я: Как вы себя ведете? Что случилось?
Презель: Аккумулятора больше нет.
Он облокотился на дверцу с моей стороны.
Я: Сломался, что ли?
Презель: Нет, он сказал: прощай, дальше без меня. Ладно, Шулич, зачем уж так-то?
Мне стало еще хуже. Все это чересчур неясно. Что они себе позволяют? Они что, из ума выжили? Какие аккумуляторы?
Это поведение неприемлемо.
Я: ОСТАВЬТЕ ЕЕ В ПОКОЕ!
Я заорал, как психованный, а что делать, похоже, это единственное, что все здесь понимают. Этого нельзя больше переносить. Передо мной позволяет себе такое. Шулич аж вздрогнул, но бабу по-прежнему держит за руку, так что она не может вырваться; потом спокойно потянул наверх, так что она повисла у него в руках, не желая встать на ноги, из протеста висит, мол, давай, брось меня на землю, чего ты ждешь. Шулич два-три раза пробует поставить ее на ноги, потом ему это надоедает, и он бросает ее на машину, фактически припечатав к дверце. Автоматически, как будто он это проделывает каждый день.
У меня в голове все шумит. Это что-то ненормальное. Давайте, поехали, чего мы ждем? Что вы здесь делаете? В долине у нас дела. Срочные! Что за фокус, какие аккумуляторы? Как этот аккумулятор может просто исчезнуть? Она же младенцу пеленки меняла, а не разбирала машину. Мы даже на сто метров не отошли, какое там. Мы бы услышали, если бы она открыла капот. Эти два полицейских просто ваньку валяют, причем так, что я себя чувствую идиотом, присевшим на диван выпить кока-колы как раз в тот момент, когда мафия начинает стрелять.
Шулич схватил ребенка, вырвав его прямо из рук, из слинга. Ребенок заорал, но его крик перекрыл другой. Я потерял терпение, выскочил из машины.
Я: НЕМЕДЛЕННО ВЫПУСТИТЕ ЕЕ, СЕЙЧАС ЖЕ! ОНА ПОД МОЕЙ ОХРАНОЙ, СЕЙЧАС ЖЕ! ПРЕКРАТИТЕ! ЭТО ПРИКАЗ!
Шулич делает два шага назад, вперившись в Агату, размахивает слингом с младенцем; она, похоже, в любой момент потеряет контроль над собой, как-то вся напряглась, согнулась, и лицо ее перекосило.
Шулич: Я выброшу его вниз, в долину. Куда ты его положила?
Агата: ПРОКЛЯТЫЙ КОЗЕЛ СРАНЫЙ! ПРОКЛЯТАЯ ВОНЮЧАЯ ГНИДА! С ТОБОЙ КОНЧЕНО!
Шулич: Как мне страшно! Куда ты его спрятала?
Презель: Эй, баба, это не шутки!
Я хватаю Шулича за локоть — жесткий, но со мной он ничего не сделает, подчинится.
Я тихо, почти сквозь зубы: Если сей же час не вернете женщине ребенка, я лично позабочусь о том, чтобы вас уволили. Она — под ответственностью министерства внутренних дел, а не полиции.
Агата: ПРОКЛЯТАЯ ГНИДА! ВСЕ МОИ БРАТЬЯ ТЕБЯ В РОТ БУДУТ Е…АТБ! МЕДЛЕННО, ЧТОБЫ ТЫ ВСЕ ЗВЕЗДЫ УВИДЕЛ! СОБАКУ БУДУ ВОДИТЬ МОЧИТЬСЯ НА МОГИЛУ ТВОЕЙ МАТЕРИ!
И все это под отчаянный плач маленького Тоне. Шулич смотрит только на нее, не обращая на меня никакого внимания. На какую-то минуту показалось, что Агата готова в любой момент наброситься на него, невзирая на последствия, похоже было, что она теряет над собой контроль. Моя рука совершенно спокойно держит за локоть полицейского, кажется, что это его рука трясется, а я по-прежнему могу управлять ситуацией, пусть даже сейчас. Потом неожиданно, не оборачиваясь в мою сторону, Шулич сунул орущее существо мне в руки, почти в грудь, так что я аж отскочил. Неожиданно младенец оказался у меня в руках, я почувствовал детский запах и едва не выронил малыша. Боже мой, этот парень совсем сошел с ума. Да он же ребенка мог уронить на землю; тот так заливается криком, что через открытый рот младенца я вижу все его внутренности, горячие и трясущиеся. Только сейчас до меня дошло, как же сильно он может орать.
Шулич: Да пожалуйста. Посмотрим на эту вашу охрану и попечительство. Вы можете его даже домой отнести, только идти придется пешком.
Шулич отступил, обернулся, так спокойно, и отправился в обход вокруг машины.
Шулич мне через плечо: Я применил недозволенные методы. Извиняюсь.
Агата по-прежнему опирается на машину, вообще не двигается и не сводит с меня взгляда. Я растерялся, на секунду действительно растерялся: мне непонятно, что надо было делать и в какой именно последовательности. Делаю к ней два шага, протягиваю ребенка. Она вырвала его у меня из рук, не дав мне даже рта раскрыть для извинений. Я просто посмотрел в сторону этого ненормального полицейского, который продолжает обходить машину, приближаясь к Презелю. В итоге мы с цыганкой оказались с одной стороны машины, а оба полицейских — с другой. Агата, в припадке материнской заботы, вся скрючилась над ребенком, полностью его закрыв и энергично убаюкивая, но малой продолжал надрываться.
Я: Так что с аккумулятором?
Презель: Ну вы же слышали. Его нет.
Детский op продолжается, сейчас уже за моей спиной, разносясь по всему лесу, аж до неба.
Я: Да не могла она его взять!
Шулич: Нет, конечно, просто пришла мышка-норушка и наказала нас, потому что мы не поставили машину на место.
Я: Вы что, с ума сошли? Как может пропасть аккумулятор? Он что, физически устранен?
Шулич: Но не психологически же? Идите, посмотрите сами!
Чувствую себя полным дураком, ситуация действительно кажется невероятной, нужно посмотреть самому — не верю я этим честным полицейским словам. Я подошел к капоту машины: ничего не видно. Пришлось наклониться носом в двигатель, чтобы разглядеть: да, действительно, вот незаполненное четырехугольное отверстие, в котором висят несколько оборванных проводов. Тут до меня дошло: а ведь действительно, когда мы сели в машину, в салоне автомобиля не зажглась лампочка. Почему мы на это не обратили внимания? А раньше, когда баба меняла пеленки, эта лампочка горела. Так вот значит, в чем дело. Почему мы этого не заметили? Снова ощущение тяжести в желудке.
Делаю шаг назад, в сторону Агаты. Младенец переводит дыхание — возможно, он наконец успокоится. На всякий случай я встал с другой стороны машины, там же, где были оба полицейских.
Я: Как это возможно?
Шулич: Вот вы и отвечайте. Всё — под ответственностью министерства.
Я: Вы что, с ума сошли? Как она его могла выкрасть? Куда спрятать?
Полицейские переглянулись.
Я: У нее же нет инструментов! Вы разве слышали, как поднимался капот? Было же тихо, как в церкви! Она же через минуту, как поменяла пеленки, подошла к нам!
Полицейские смотрят на меня.
Я: У нее же чистые руки! Посмотрите!
Хватаю ее за руку, сейчас я наверняка выгляжу идиотом, поднимая ее руку как вещественное доказательство. Удивительно, но сейчас она мне позволила это сделать, хотя из-за всех этих резких движений младенец снова захныкал. Руку показываю полицейским. Рука гладкая и стройная, в запястье мягкая. На ней ничего нет, даже следа грязи. Ну, за исключением ногтей, но это ни о чем не говорит.
Продолжаю держать Агату за руку, отдаю себе отчет в том, что меня начинает пронизывать какое-то смутное чувство, медленно, очень медленно и почти незаметно. Потому что — потому что все-таки, наверное, было бы правильнее, если бы мы все настаивали, если бы я настаивал, что это сделала именно она. Лучше было бы, если бы это была именно она. Гораздо лучше для всех. Особенно с учетом того, что расследования этого случая предпринимать не хочется. Об этом я сейчас лучше вообще не буду думать.
Только нет, конечно, это была не она.
Может быть, в таком случае это правда был Ясон Шаркези. Только в этом случае дело действительно в компетенции МВД. Что, сейчас нам еще волкодавы нужны и бритоголовые, так сказать, для разряжения атмосферы? Она не могла этого сделать. Это физически невозможно, даже если нам всем это объяснение очень удобно. Это расследование, по крайней мере мне, совершенно не нужно. Такие дурацкие, идиотские меры. Во-первых, она не колдунья. Во-вторых, мы здесь в пустоши, среди лесов и дикого карстового плато, на сотни километров кругом ни души. Огни внизу, в долине. Здесь только одни медведи, волки да рыси. И потом, никто же не знал, что мы сюда приедем, это было случайное решение. Мудрое решение, по сути, которого никто не ждал, ни полицейское сопровождение, ни даже я сам. И здесь наверху мы совсем недолго — от силы пятнадцать минут! Ну, что за дела?
Стараюсь размышлять, но у меня еще сильнее урчит в желудке. Слезы стоят в глазах, пытаясь застить всю эту бессмыслицу, которую я не хочу видеть. Это возможно только в параллельной реальности, что у тебя вот так вдруг похищают аккумулятор. Чего-то мы все же недоглядели. Как будто в трансе. Но мы же не наркоманы!
Презель: Кто из нас больше всех заинтересован остаться здесь?
Я уставился на него.
Я тихо: В каком смысле — заинтересован?
Презель медленно, терпеливо, как малому ребенку: Ну, смотрите. Мы здесь в двух шагах от их родного дома. Совсем рядом, даже по темноте, — а она эти места отлично знает.
Я: Зачем она тогда пошла за нами? А? Почему она тогда раньше не сбежала, вместо того, чтобы ходить за нами? Почему вы об этом не подумали, когда оба отошли от машины?
Полицейские оба молчали, понятно, почему. Я обернулся к ней.
Я: А? Почему ты пошла за нами? Посмеяться захотелось?
Агата с ненавистью, хриплым голосом: Я тут ни при чем. Это ваш вопрос.
Шулич заводясь: А, наш вопрос.
Я: Хватит, прекратите.
Шулич замолк, положил руки на крышу машины и посмотрел на меня. Правильно, молчи и думай над тем, что я тебе сказал раньше.
Я: Даже если и признать наличие мотива… хотя я его не вижу, Агата уже почти достигла своей цели… хотя это и не меняет того факта, что она просто не могла этого сделать.
Смотрю на Агату в поисках поддержки, но она больше ничего не говорит. Пусть скажет, что она отдает себе отчет в том, что наша задержка по дороге в долину, по сути, против ее интересов.
Я: Агата, скажи, пожалуйста, разве ты не добровольно пошла за мной с разрушенного участка?
Агата глядя через машину на Презеля: А куда я по-вашему спрятала аккумулятор? Что, под юбку, что ли? Или, может, я его закопала?
Тишина, ни звука, за исключением чудного сопения младенца, который все время прижимается к Агате: мама, не отдавай меня, не отдавай. Страшная вещь такая тишина. Потому что действительно очень тихо, одинокая ночь на холме. Что за ерунда приключилась с нами? Что-то совсем не то. Человек что-то делает, что-то серьезное, и потом случается какая-то вещь, совершенно бессмысленная, которая совершенно путает планы. Какой еще аккумулятор? Что это? Как это — пропал? Но его действительно не было-. Ведь нельзя же утверждать, что он есть, если его на самом деле нет. Мне захотелось поразмыслить, а правда ли, что он у нас был с собой, когда мы отправились из Любляны? Но в таком направлении думать бесперспективно. Нужно принять факты, посмотреть им в лицо.
Шулич: Ну, и что вы предлагаете?
Успокоиться. Успокоиться. Попробуем выяснить. Попробуем выяснить. Какое-то логическое объяснение должно быть. Самый простой ответ, на поверхности.
Агата покачивает ребенка, который постепенно успокаивается, время от времени издавая какие-то звуки. Он шевелится, видны маленькие ручки. Что-то она ему тихо напевает, приговаривает.
Я: Агата, подумай хорошенько. Когда ты пошла за нами, ты что-то слышала? Шум вокруг машины? Что-либо подозрительное?
Агата искренне, горячо: Ничего. Ничего я не слышала. И не видела. Бог свидетель.
Хорошо, я так и думал.
Я: А здесь рядом кто-то живет? Поблизости есть какие-то дома?
Агата пожимает плечами.
Агата: Я не знаю.
Помимо моей воли во мне что-то завибрировало. Давай, дорогая моя, давай, уж постарайся. Давай и ты предложи какое-нибудь решение. Ведь и тебе должно быть понятно, что это просто невозможно! — Ладно, спокойно, спокойно.
Я: А ближайшие дома как далеко отсюда?
Агата: В долине, внизу, здесь наверху никого нет… Еще минут десять на машине, потому что крутые склоны.
Я: А здесь могут быть другие цыгане?
Возникла короткая пауза, потому что она вообще ничего не ответила; не знаю, ее эта мысль обидела, что ли? Так невозможно ничего решить. Это же она должна сейчас больше всего настаивать и стараться оправдаться, ну что за поведение! Я ведь просто спрашиваю. Ребенок наконец успокоился, в наступившей тишине раздается только смех Шулича. Он достает сигарету.
Шулич: Там, где живут Шаркези, другие цыгане не ходят.
Смотрю на Агату, она ничего не говорит, даже плечом не шевельнет, как она любит делать.
Шулич: Ну вы же можете, господин инспектор, позвонить в Любляну — не сбежал ли там еще кто-нибудь. Это бы прояснило вопрос.
В Любляну!
Эта мысль поразила меня, в голове начали — неожиданно, после всего этого шума и неразберихи, — рождаться многочисленные идеи. В Любляну. Шаркези. Может, кто-то сбежал из приюта за ней? Это вполне возможно — но ведь это нереально, ведь он за нами просто не мог уследить. Заговор? Все это? Это все было запланировано? Да ты с ума сошел! Что за заговор? С какой целью? Захватить трех идиотов? А что это даст? Хотя все равно. Могли бы это быть Шаркези? Тогда все детали сложились бы в одну картину. Даже если это непонятно и вроде бы не имеет смысла, но тогда существовала бы хоть какая-нибудь связь. Связь, нужно искать связь, чтобы понять логику. Связь между людьми. Она могла послать кому-то СМС? Кому-нибудь из своей семьи? Невозможно, я бы точно увидел. Да даже если бы и послала, — кому? И почему тогда этот кто-то так с нами поступил? Это ведь против ее интересов. Никому это не нужно. Ни в чьих интересах, а если играешь в эти игры, нужно иметь свой интерес, и вполне определенный. Какой? Перепродать аккумулятор?:) Поднять нас на смех? Нет, не вижу логики. По-прежнему, как ни поверни, нет логики. Кто бы мог быть в этом заинтересован?
Решительно отвергаю версию, что можно поверить в то, будто у нас кто-то украл аккумулятор.
Шум в голове понемногу возвращается. Словно что-то сжимает голову. Как это все по большому счету глупо, с Шаркези или без них.
Презель: В целом здесь нам оставаться небезопасно.
Да, Презель, я это знаю.
Презель: В любом случае нужно позвонить. Если вы настаиваете, что это сделала не она, не Агата Шаркези, нужно принять соответствующие меры… Потому что мы вора сейчас по лесу искать не будем. Нет смысла.
Я: Да, и что я должен сказать?..
Это я произнес, наверное, слишком быстро, выдав себя, показав, что я… но ведь это действительно непонятно. Плюс на меня начинает наваливаться приступ цинизма.
Я: Что мы находимся на верху какого-то холма, неизвестно какого, и что у нас пропал аккумулятор?
Шулич: Нет, позвоните, скажите, что произошла трагедия и что сбежавшая гражданка улеглась на своего ребенка…
Презель Шуличу: Заткнись.
Шулич послушно стих, сорвавшись в смех, однако звучавший несколько растерянно. Но своего он все же добился: Агата его действительно расстреливает взглядом, в котором наряду с тотальным презрением и ненавистью видны и явные признаки тревоги.
Так что же мне говорить? То есть, что здесь можно было бы сказать? Вытаскиваю из кармана телефон, хотя особенного желания воспользоваться им у меня нет, потому что все выглядит просто по-идиотски. Да и кому звонить? В министерство по чрезвычайным ситуациям? Там сейчас одни философы. Да и как можно помочь? В полицию могут позвонить эти два короля, но бог его знает, что будет, если они первые составят свои отчеты. Могут начаться поиски, могут вызвать вертолет, чтобы нас найти, у людей внизу способны появиться бог знает какие идеи, половина Словении может оказаться в огне, мы бы угодили на страницы всех газет — министр потерял бы терпение, и в этом случае ни о каком проекте социализации молодой цыганки мечтать не придется.
Нет, если звонить, то лучше уж напрямую в министерство, черт с ними, с философами, что-нибудь все равно смогут посоветовать. И на дело поставят гриф «секретно» — так, как нужно.
Нервно начинаю играть с телефоном, потом нажимаю на клавишу, экран засветился. Что мне им сказать? Кто там сейчас? Засветившийся экран выглядит как-то бледнее, чем обычно. Приблизив его к лицу, понимаю, что чего-то не хватает, на том месте, где обычно написано «Si vodafone»[22]. Сеть не ловится.
Боже мой, этого еще не хватало. Сейчас действительно все как в каком-то фильме ужасов.
* * *
Шулич и Агата с младенцем сидят на переднем и заднем сиденьях машины, ноги снаружи, оба на одной и той же стороне, оба курят. Шулич время от времени посматривает на Агату через стекло задней дверцы автомобиля, открытой настежь, как через решетку в исповедальне. Младенец еще не вполне успокоился: молчит и смотрит только на маму снизу вверх, цепляясь ручками за ее одежду: в нашу сторону он вообще не смотрит. Надеюсь, он сейчас заснет. Презель переступает с ноги на ногу; я сижу на корточках на земле, в нескольких метрах от машины. Луна потихоньку поднимается, медленно разливая свое сияние, небо тоже постепенно меняет свой цвет с тускло-металлического на голубоватый.
Презель: Хорошо, не вопрос. Может быть, мы поймаем сигнал где-нибудь поблизости, через пару поворотов. Пойдем вместе на всякий случай. А вы вдвоем подождите у машины.
Я: Секунду. Нужно подумать.
Презель прав. Сигнал наверняка можно найти. Эта сторона, куда мы должны спуститься, открывается в сторону Кочевья. Там сигнал наверняка должен быть!
Только идея сама по себе мне не очень-то нравится. Не то чтобы я боялся темноты, что-то просто необходимо предпринять. Дело в том, что вся ситуация мне очень действует на нервы. Кто-то отмачивает фокус с аккумулятором, и потом мы, вместо того, чтобы заниматься вопросом по существу, боимся, пугаемся, ходим кругами в темноте, ища сигнал мобильной связи. Везет как покойнику! Но мы действительно не можем здесь оставаться, так сказать, в руках каких-то придурков, которым просто нечего делать, как отмачивать с нами такие фокусы. Даже в этот момент они, вероятно, смотрят на нас. Черт, даже сама мысль об этом сводит меня с ума.
ОТЧЕТ О ПРОЦЕДУРЕ ПРИНЯТИЯ РЕШЕНИЯ
Я взвешивал в уме все аргументы за и против.
ВО-ПЕРВЫХ: С огромным удовольствием я бы пошел с Презелем, он держит ситуацию под контролем, имеет табельное оружие и вполне спокоен. Только главное сейчас — другое, и не мой личный страх. Я отвечаю за вот эту женщину, и с такой точки зрения совершенно не безопасно оставлять Агату один на один с Шуличем. Сколько времени мы можем отсутствовать? Бог его знает. В этой темноте может случиться, что добрых полчаса или час. Плюс еще время, чтобы вернуться. А за десять минут Шулич может успеть несколько раз потерять самоконтроль — подумать только, как он набросился на нее всего несколько минут назад! В этом случае наверняка между ними обоими может что-то случиться, девчонка не может продумать ситуацию даже на шаг вперед — и вместо того, чтобы спустить на тормозах, провоцирует его своей руганью еще больше. Оттого-то и возникают все проблемы, что никто не в состоянии продумать ситуацию хотя бы на один шаг вперед. Поэтому, несмотря на то что меня очень привлекает возможность сбежать от этой машины, от этого эпицентра всех проблем, в то же время меня не отпускает мысль, что этих двоих оставлять наедине совсем не дальновидно, поскольку действительно может случиться все что угодно, а я эту девчонку должен привезти. Такие инструкции я получил. И если мы не отдали ее той толпе внизу, то и сейчас не имеет смысла отдавать ее Шуличу. Потому что он по-прежнему на все сто процентов убежден, что именно она виновата в пропаже аккумулятора. Шулич — слабое, нестабильное звено в нашей команде. Это я сейчас понимаю.
ВО-ВТОРЫХ: Один я тоже не пойду, я не дурак. Все это слишком странно, даже если и похоже на правду. Даже если бы у меня было какое-нибудь оружие, даже если бы я умел им использоваться. Только я не умею. Меня к этому не готовили, к схватке с ночными духами.
В-ТРЕТЬИХ: Оставить здесь Презеля, а самому с Шуличем отправиться в темный лес? Еще одна неудачная идея. Шулич зол на меня, потому что я его осадил на глазах у девчонки. По нему видно: он Списал меня со счета — и бог его знает, какой сюрприз он мне приготовит, если мы с ним пойдем гулять в темноте. ОК, с холма он меня не сбросит, как хотел поступить с Агатиным ребенком, но что-нибудь другое наверняка выдумает. А мне не нужно никаких таких унижений, не говоря уже о том, что все это только затруднило бы поиск решения — у него эмоции стопроцентно перевешивают мозги. Черт возьми, да я скорее пойду с бабой! Хотя и этот вариант исключен.
В-ЧЕТВЕРТЫХ: Что, если на поиски сигнала пойдет только один Шулич — черт возьми, ты что, совсем спятил? И что он может там по телефону наговорить, если поймает сигнал? Да он напрямую позвонит в полицию, куда же еще, каким-нибудь своим сумасшедшим адреналиновым качкам, спецназовцам — к гадалке не ходи. Вызовет таких же лунатиков, как он сам, пропустив все мои указания мимо ушей, все по-своему сделает, сразу же, как только отойдет от нас на пять шагов, как пить дать. Я для него — один из кабинетных умников, размазня — нет, в целом я доверяю полиции, но далеко не всякому полицейскому! Короче, Шулич один вниз не пойдет. ОК, может быть, я к нему несправедлив, но до этого он действительно показал себя не в лучшем свете. В данной ситуации я могу рассчитывать только на Презеля. Он размышляет гораздо более трезво и уважает меня хоть немного. Только представьте себе, что случится, если Шулич столкнется с кем-нибудь в темноте! Он ведь может даже выстрелить в кого-нибудь, сгоряча-то!
Ну и наконец, В-ПЯТЫХ: Один полицейский должен в любом случае остаться с Агатой, больше нам нельзя рисковать.
Шулич: А пойдемте вниз все вместе. Что нам здесь делать, на верху холма? Здесь мы уже все видели.
Вот шутник, нашел время, именно поэтому я не хочу, чтобы он пошел один. Он несерьезен.
Я Презелю: Идите вы один. Мне кажется, что здесь засада, на нашу машину. А я за нее отвечаю.
Презель: Так Шулич проследит.
Я: Мне кажется, что опаснее всего именно здесь, поэтому лучше, если нас здесь будет больше.
Свет луны стал очень ярким. Полумесяц совсем серебряный. С одной стороны, это хорошо, с другой — не очень. При таком свете все гораздо лучше видно. Любой, кто на нас смотрит, точно видит, что мы делаем. Что, по-своему, тоже хорошо: потому что нам лучше всего видно, что происходит вокруг нас. Если бы к нам кто-то захотел подойти, мы бы его сразу заметили. Так что к нам, скорей всего, никто и не подойдет. Да и Презелю будет легче идти пешком по лесной дороге. Почти полнолуние, ночь, а светло, будто ранним вечером.
Презель смотрит на меня с некоторым сомнением, но ничего — он поймет. По крайней мере, он понимает команды. А может, понимает и больше? Понимает, что именно он тогда внизу, на главной дороге, оказался решающим фактором, повлиявшим на то, что мы поехали сюда наверх. Что я и сейчас считаю правильным решением; план был отличный, а виноват Шулич, который последним отошел от машины, вместо того чтобы остаться рядом с ней, когда мы пошли размять ноги. И он по-прежнему отдает себе отчет, что он отвечает за техническую сторону операции, и в тот момент, когда ситуация усложнилась, принял мое дилетантское предложение… Вот это действительно — пересечение зон ответственности… Ну ладно, в конце концов, у каждого наступает момент, когда нужно за что-то отвечать… Так что моя версия ничуть не хуже другой. Если бы мне только удалось заполучить в руки эти мистические силы из темного леса… Только Шулич — да; Шулич самоуверенно сбросил окурок, загоревшийся красной точкой на фоне леса, озаренного лунным сиянием.
Шулич совершенно плевал на все мои размышления. Эдакое чмо в форме позволяет себе плевать на мои решения.
Я его не понимаю. Почему же он тогда не настаивал на своих аргументах, если он был так уверен в собственной правоте? Потому что знает, что не мог бы на них настоять, нет оснований, ясно: у Агаты руки не испачканы, инструментов у нее не было, времени тоже; но так как он не стал настаивать дальше, его аргументы остались не опровергнутыми, поэтому он и не поменял своей позиции. Поэтому он и дальше может строить из себя умника. Как ребенок. Так что же? Так оно и будет? Он будет думать по-своему, я — по-своему; я-то прав, конечно, только и он будет думать, что прав он. Большое спасибо за такую правоту. Если у него не получается что-то доказать, он лучше смолчит, и тогда автоматически получится, что он прав. Здорово устроился!
Я Шуличу: Технические средства нужно охранять, чтобы ничего не случилось.
Шулич посмотрел на меня, но ничего ни сказал. Презеля передернуло.
Презель: ОК.
Еще раз подхожу к капоту машины, который все еще открыт. Смотрю внутрь.
Аккумулятора по-прежнему нет.
* * *
На поиски мобильного сигнала пойдет Презель.
Презель уходит.
Глупо, но выглядит так, что в этой игре на моей стороне только Агата. Она, из семейки Шаркези, она — моя союзница против полицейского. Потому что он точно хочет быть главным. При этом она понимает, в какой ситуации мы оказались, а он — нет. Ну тут еще кое-какие соображения, хотя в данный момент нет смысла так много об этом размышлять. Тише едешь — дальше будешь.
Я: Если не будет сигнала, попробуйте вблизи какого-нибудь дома…
Презель оглянулся на меня с удивлением. Хорошо, может, это действительно не лучшая идея. Потерявшийся полицейский просит хозяев дома разрешения позвонить по телефону, и это там, где на дорогах горят баррикады? Где орды цыган из семейки Шаркези пытаются втихаря пробраться в сторону Нижней Крайны против воли местных жителей? Хотя, собственно, ничего такого я не сказал.
Да, думаю, ну и дела. Мы приехали нормализировать ситуацию. Как могут люди просто так захватить машину, в которой находятся полицейские, и развернуть ее на сто восемьдесят градусов? Да, я все понимаю, ситуация гражданского неповиновения, контроль и давление со стороны государства и все такое, и эти наши крепкие словенские крестьянские ребята с этим их «вы нам голову не морочьте»; у меня свои приоритеты, я гуманитарий по образованию, но это не в счет — как они могли со мной так поступить? И как эти два полицейских это допустили? У них что, есть какие-то свои правила, которых я не знаю? То есть хорошо, что они не стали стрелять по народу, держали себя под контролем, только почему они все же не настояли на своем?
Мне гораздо сильнее казалось, что они просто наивные, и любой, кто складно говорит, без труда убедит их в чем угодно; нет никакого специального протокола. Они просто городские полицейские. В городе, когда там появляются демонстранты, полицейские выступают в соответствующем снаряжении — шлемы, щиты, дубинки; пара стычек — и панкеры валяются на земле. Все это уже заранее известно, по одному понятному сценарию. А здесь, в деревне, к этому не приучены, здесь другие правила, какие-то другие принципы. Были ли они к этому готовы? Похоже, что специальной подготовки они не прошли, поэтому-то так быстро и согласились с моим предложением. Местные полицейские, наверное, поступили бы иначе. То есть нет смысла считать, что я их сбил с толку своим авторитетом, скорее — они уступили своей растерянности и неподготовленности. И я по-прежнему думаю, что мое предложение было отличным, потому что оно было неожиданным! Привести противника в замешательство! Нельзя же всегда по проверенной дорожке, особенно в такой ситуации. Наверняка и они оба так думали, хотя и делали вид, что не согласны. Предложение они инстинктивно оценили. Без дополнительной аргументации из области своего ведения. Почему они так поступили? Ведь в чем-то они хотят уйти от ответственности, сваливая вину на меня? В какой странной ситуации мы оказались!
Хотя нет, все не так плохо. По-прежнему мы на пути к цели, настроены довести дело до конца, не создавая никаких напряженных ситуаций. Совсем никаких! Хорошо, министр наверняка интересуется, где мы находимся, хотя наверняка о нас он еще не слышал по телевидению, и это меня успокаивает. Если какой-нибудь журналист приехал в Камна-Реку, он мог узнать только то, что мы с Агатой там были, что она сейчас с нами, то есть — все в порядке. Только без стычек! Без эксцессов с местным населением! Вот было бы здорово, если бы на нашей улице полицейские начали избивать людей, мешающих им что-то сделать! Хотя…
Да зачем нужно кого-либо беспокоить? Это же только проблемы. Сплошная неразбериха.
Иногда мне вообще кажется, что нормальный здесь только я один. Куда ни глянь. Вообще. Единственный нормальный человек.
Re — JUSTICA — Хм-м, прощение — это хорошо, но и наказание воспитывает!
Rumblscena: что касается народа с Реки, то могу открыть один секрет. Приятель родом из Рыбницы мне сказал, что они никогда не осмеливались ходить на вечеринки к ним, а когда эти, с Реки, приходили, всегда были проблемы.
Доленьские цыгане — это всегда проблемы. В большинстве преобладают психопаты. Психопата НЕЛЬЗЯ исправить, это факт, единственное решение — ликвидировать. Нужно заново ввести смертную казнь, а не оплачивать их пребывание в тюрьме деньгами налогоплательщиков, и все прочие льготы, которые имеют эти ленивые испорченные скоты, — причем это касается не только доленьских цыган и идиота-правозащитника, но и всех психопатов в словенском обществе, независимо от того, цыгане они или нет. Всех цыган, что живут в Словении, надо бы переселить в одно место и держать под СТРОГИМ НАДЗОРОМ. Лучшее место — Прекмурье. Но, как я уже записал: «Психопатов вылечить нельзя!», — поэтому решение понятно: СМЕРТНАЯ КАЗНЬ для всех психопатов!
Во-первых, как приготовить мясо собаки любого размера и возраста — привязать пса за задние лапы и повесить на ветку. Осторожно перерезать кожу около сухожилий и оставить висеть, пес будет стараться любой ценой сорваться с ветки, своими движениями сам будет сдирать с себя кожу. Во время этой кулинарной процедуры из собачьего тела выделяется слюна и прочие вредные вещества, так что мясо становится более сочным и мягким, процедура самомаринирования может продолжаться достаточно долго. Когда мясо готово, можно начать варить цыганский десерт, касательно приправ и специй можно спросить Шаркези… приятного аппетита… не забудьте добавить «Вегетту».
SHARIKI-ROLIKI; ах этот педераст гомик пацифист проклятый Мария Посонец[23]! Пусть запихнет себе в задницу самый здоровый камень!
Цыганская нечисть не относится к культурному и цивилизованному кругу — нас, СЛОВЕНЦЕВ. Они никогда не социализируются и никогда не будут способны подняться на более высокий культурный и социальный уровень. Почему нет? Потому что они этого не хотят, потому что прирожденные лентяи, лгуны и воры, а еще потому, что потом им было бы нужно платить ежемесячные квитанции и счета, как нам, законопослушным и дисциплинированным гражданам.
SHARIKI-ROLIKI: Несколько лет назад я наступила на гвоздь, торчавший из одного бревна, было очень больно, мимо идет какой-то цыган и спрашивает, помочь тебе? Я говорю, помоги, пожалуйста, он откуда-то достал молоток и этот гвоздь до конца всаживает мне в ногу, так что я там потом еще три дня висела, на этом бревне… сволочь.
2
Неприятно сидеть вот так в темноте.
Да, конечно, звезды звездами, я это ценю, только их сейчас при этом ярком лунном свете совсем не видать. Вид на соседние холмы, совсем черные внизу, это что-то особенное, совершенно замечательное, хотя, если честно, я хотел бы делить свои восторги по этому поводу с кем-нибудь другим. Не очень-то приятно находиться в темноте в глухом лесу с тем, кто тебе не симпатичен. Обычно в таких местах и обстоятельствах приятнее находиться с другими, имея в виду и более приятные комбинации. А тут на тебе: каждый на своем углу машины. Уперлись взглядом в лес, как будто мы его стережем. Автомобиль то есть. Хотя — что там придумывать. По сути, сами себя охраняем. Иначе нас украдут, так, по крайней мере, выглядит.
Ай, ладно, глупости. Уже целый час, как мы стоим на месте, все спокойно. Предполагаемому нападению из леса, если оно было задумано, уже давно пора бы случиться. Хотя похоже, что эти разбойники просто дураки. Никакой открытой атаки не было. Одна скука, нервная скука. Младенец снова сопит в Агатиной держалке, похоже, крепко заснул, какое-то время будет тихо. Она могла бы положить его в машину, но, по-видимому, его вес ей совсем не мешает, да и ему так теплее. Можно и поговорить, чтобы убить время. Спросить что-нибудь такое у Агаты, со знанием дела. Или сказать ей что-нибудь. Не важно, кому. Звездам, сияющим над нами. Мистическим агрессорам из леса. Мы — здесь. Какой-нибудь номер отколоть. Или что-то совсем несерьезное. Естественное. Что-то, что можно было бы сказать нормальному человеку в такой ситуации. Что-то такое банальное. Тривиальное — лишь бы поговорить. Коммуникация — это то, что нужно.
Господи, что бы я сейчас не отдал за любую разумную идею. А вдруг сейчас зазвонит телефон, мы — в шоке, а там окажется господин министр.
Да, смешно, голос разума.
Хотя как было бы здорово. Или, например, поесть, тоже бы неплохо. Вот здорово, если бы тот, кто у нас забрал аккумулятор, оставил бы нам в замену какую-нибудь еду — сандвич с самой дешевой колбасой. Уже много времени прошло после того обеда у Шаркези в Любляне. Эта их кухня — действительно что-то ужасное, но они гостеприимны, особенно если им что-то от тебя надо. Гостеприимны, делят с тобой все. Свой скромный обед. Как тут откажешься.
Я: А у нее были какие-то конкретные жалобы? Чего ей не хватало?
Франц Шаркези: Давайте, поживите здесь с нами ночку-другую, сразу поймете, почему она так по дому скучает.
Эвита Шаркези: У Маринко сердце разобьется, вот увидите. Привезите ее обратно. Не должна его жена с ребенком там по холоду ходить. Или я с ней ходить буду? Я должна следить за своими детьми.
Она должна следить. Хочет сделать вид, как будто никакого сговора не было, подумал я. Как же Агата могла от них сбежать, как у нее хватило бы смелости, если бы они заранее не сговорились? Или же нет? Сейчас я веду себя, будто верю, что так оно и было. А может быть, все проще, и я — просто наивный дурак? Веду себя, будто она их просто кинула. Потому что именно это она и сделала — скорее всего, так оно и есть, все об этом говорит: вербальные знаки и так далее — это не просто классическое цыганское вранье. Ладно, хотя, с учетом того, что тут сейчас происходит… Только нет, не верю — она действительно производила такое впечатление. «Что им от меня нужно?» «Как они могут за меня решать?» Она ведь действительно так говорила.
Явные признаки дистанцирования, в первый раз среди них. И этому до меня никто не верил. Нет, не все они на одно лицо. Не все. Они тоже люди. И их дети тоже люди. Даже если сейчас у них нет больше дома. Хотя что из этого, у многих людей его нет. Сколько на этом свете беженцев, без жилья…
Отлично, господин подсекретарь, очень правильно мыслите.
Может, чтобы сломать лед, вместе что-нибудь спеть, что-нибудь такое, банальное, общеизвестное.
Нет, не годится, нужно взять себя в руки. Слишком серьезная ситуация. Задержать дыхание.
Чувствую себя так, как будто ругаюсь вслух в церкви, и это здесь, в самой лесной глуши. Нет, что я — это стресс. Черт побери, как же мы здесь оказались — в такой ситуации! В голове не укладывается, как такое могло произойти. И ведь кто-то смотрит на нас: все это так по-идиотски, такой контраст с этой красотой вокруг нас. Это неправда. Здесь наверху должно происходить что-то совершенно другое. Мы ведь должны были просто здесь проехать, пятнадцать-двадцать минут и все. Все было бы нормально.
Я не виноват, что так получилось. Вот так банально.
Я: Неплохо было бы зажечь огонь. Очень даже.
Действительно, похолодало.
Шулич только посмотрел на меня, приподнял брови, будто хотел что-то сказать, но в итоге промолчал. Вот свинья, думаю, как ему удается просто молчать. Как ему удается позволить словам упасть в пустоту.
Я: А кто нас увидит? Снизу-то? Мы ведь их огня тоже не видели, хотя мы тут, сверху. А? Небольшой огонь.
Шулич, откашливаясь: Ну, давайте.
И молчит. И смотрит на меня. Ладно, и на том спасибо.
Это что, концепция у него такая? Он что, мне сейчас при каждом слове будет свою обиду выпячивать? Даже тогда, когда ему в общем от моего предложения стало лучше? Ясно, я ожидаю, что их в полицейской академии этому учили — выживание в лесу, на снегу, под дождем, или у меня слишком романтические представления? Когда-то этому наверняка учили, во времена «Ужасного Коммунизма». Я, признаю, в этом совершенный ноль, это любому понятно, видно за десять километров, хотя я и не думал разводить здесь огонь трением двух жухлых веток или что-то в этом роде. Я по образованию психолог, три года работы на руководящей позиции, координаторство и мониторинг в области процедур внутреннего управления и миграций, установление тенденций и принятие мер — черт возьми! А здесь и не найти никакого сухого дерева. Я могу развести костер, приготовить неплохой, даже феноменальный бограч — прекмурский гуляш, — да и осьминога возьмусь запечь; но это в другом месте. Может быть, когда-нибудь, когда все это закончится, и я мог бы пригласить всех троих, Презеля, Шулича и Агату, к себе домой, на гриль; но это — когда-нибудь потом, а вот сейчас было бы здорово, если бы костер развел… Шулич.
Пауза тянется слишком долго, что-то просто нужно было сказать. А сказать что-то значит, что я ему уступаю, хотя молчание — это еще хуже. Потому что в таком случае молчание означало бы, что я говорил что-то просто так, не имея намерения это сделать.
Я, тоже откашливаясь: Да, С дровами тяжело.
Похоже, сейчас я могу опереться только на Агату. Только она еще как-то реагирует.
Агата: У нас дрова хранились под кровлей.
Интересно, под чьей.
Шулич: Держу пари, что она смогла бы развести костер на целого поросенка, если бы мы сейчас сняли колеса с машины.
Агата осуждающе на него посмотрела, как раньше на меня, когда я ей показал ту табличку с названием деревни внизу, в долине. А потом — только мне, не Шуличу — похоже, ей тоже постепенно становятся понятны некоторые деликатные нюансы наших взаимоотношений.
Агата: До обеда была гроза, не могло сильно намокнуть. А перед этим две недели суша. Если у вас есть насос, выкачайте из машины литр бензина, вот и будет костер. А дрова я наберу.
Тишина, Шулич готов рассмеяться. Пожимаю плечами.
Я Шуличу: В машине есть насос?
Шулич смеется.
Шулич: Я не знаю, как там в министерстве, но нас в полиции учили, что красть — это нехорошо.
Да!
Идиот, я должен смеяться этим глупым шуткам? Сейчас гораздо важнее другое, если уж говорить об обязанностях и об ответственности. Нам просто-напросто холодно, в конце концов. У нас на руках младенец, о котором нужно позаботиться. И бензин у нас — для наших нужд: если не для поездки, так сгодится на другое. У кого мы крадем? Я отошел от машины и встал напротив Шулича, то есть не так, чтобы напротив, агрессивно, а так — в целях обнаружения правильной позиции, чтобы слова подействовали так, как нужно, при этом не агрессивно, а как-то так, легко.
Я: Ну, немного пошутить, это ничего страшного. Но не слишком.
Шулич снова в смех.
Шулич: Да я молчу. Мне просто интересно, что будет.
* * *
Вокруг огня, полыхающего в середине, наложены ветки, которые сушатся. Мы их набрали втроем. К сожалению, картошки у нас не нашлось, хотя если бы здесь было какое-нибудь поле… хотя нет, сейчас не сезон. Жаль. Лучше, если я вовсе об этом промолчу, иначе Шулич… В этот момент я больше всего боюсь того, что сейчас появится Презель и нас застанет; только сейчас, когда что-то начало происходить, я наконец понял, какая же это ерунда, огонь на бензине из машины, я уже представил все аргументы, почему это не грех, но если он сейчас вернется, опять мои аргументы потеряют основу.
Видимо, я никогда не стану секретарем, с таким отношением. Я не создан для этого.
Да, зато как легко себе представить: в течение следующих пятнадцати минут с неба раздается шум двигателя, поляна неожиданно заливается светом, огромный военный вертолет раскачивается над какой-нибудь сосной, в проеме двери появляется министр в куртке из гортэкса и альпийских ботинках «Планика», за ним — оператор и осветитель, а также журналистка национального телевидения, и министр вмешивается в ситуацию — мы в замешательстве отбрасываем в кусты компрометирующий нас насос и, предательски вытирая руки об штанины брюк, бежим в сторону перемалывающего воздух пропеллера — в сторону спасения… Хрен с вами, господин министр, извините за выражение, вас же здесь нет. (Похоже, я набрался полицейских выражений, слишком тесная у нас компания здесь, у огня.) Если уж на то пошло, больше всего я боюсь упрекающего взгляда честного Презеля. Он-то был здесь, с нами. Он мог бы сказать: отсутствовал только полчаса, а вы тут… А вот и неправда! Уже час, полтора часа тебя нет! Где ты?
Да ладно, ведь Шулич тоже при этом помогал. Впрочем, это не мешает ему арестовать меня сразу после посадки вертолета, оправдывая свои действия тем, что сам он только притворялся, воруя государственный бензин для личных целей, что только по моему принуждению, что я его заставил, я всех заставил и вел себя неуравновешенно, и он не решился провоцировать меня своим отказом. А так он с самого начала после отъезда из Любляны проявлял интуитивное недоверие, что-то подозревал, и вот оно, так и случилось, в конце концов я привез их всех сюда, явно с целью запланированной кражи аккумулятора и бензина… Хотя нет, думаю, до такой степени он все-таки не дойдет, я ему доверяю.
Он не скрытный. Типичный албанец, ясно. Да, он все делает по-своему, но искренне. Наверняка старый фужинец, обитатель этого известного гетто в Любляне, заселенного лимитчиками из стран бывшей Югославии, по-своему даже симпатичный. Уже даже по тому, как он ко мне относится — совсем не скрывает, что я ему кажусь дураком.
Ситуация невеселая.
Какой-то саботажник оставил нас без машины! В темноте, в чаще, в лесу, где человека днем с огнем не сыщешь! Кто бы это мог быть? Все базируется на молчаливых предпосылках, молчаливых потому, что мы все стараемся избежать конфликта, оба полицейских все время думали, что этот саботажник — Агата, а я уверен, что это не она. И мы должны были бы все эти аргументы критически рассмотреть. Потому сейчас мне уже кажется, что саботаж устроили пресловутые саами, хотя это и не похоже на правду. Как могли Шаркези знать, что мы сюда приедем? Слишком много непредвиденных обстоятельств было на дороге, даже если вначале такой план у них и был. Нас никто не преследовал. Наоборот, именно словенцы вели себя так, что готовы наброситься на нас — на каждом шагу. Так что, значит, с нами играют словенцы? Какова вероятность? Эта мысль меня совсем не успокоила.
Ни в коем случае. Ведь тогда лучше вообще не спускаться в долину, потому как бог его знает, что может случиться. Это что, ужастик в стиле знаменитого альбома «Освобождение»[24]?
Замечаю, что больше и больше начинаю погружаться в детали, вокруг да около, отказываясь размышлять о конкретных решениях. О чем тут думать. Как будто хочу что-то скрыть. Хотя это просто не может быть правдой. Наверняка мы себя сами накрутили, и на самом деле все в порядке, просто какая-то странная ошибка, случайное повреждение. Может, в определенных критических ситуациях эта технически совершенная машина просто катапультирует аккумулятор в воздух: открывает капот, выбрасывает аккумулятор на расстояние 20 метров и потом закрывает капот, чтобы избежать взрыва. Значит, осталось только это — решить эту техническую проблему, отыскать этот аккумулятор и потом бежать вон из этой чащи домой, в мягкую постель, где везде родной домашний запах. Все будет хорошо!
* * *
А Презеля все нет и нет.
Тишина в лесу по-своему удивляет: не слышно даже ночных птиц. Я, конечно, не жалуюсь, хорошо, что волки не воют, хотя они тут водятся; слава богу, у нас костер, они не подойдут.
Мы в западне, фактически в западне, просто ирония судьбы. Не знаю, почему это случилось, мы никому ничего плохого не хотим. Имело бы смысл поймать в западню тех, из долины, молодых, крепких, агрессивно настроенных словенцев. Хотя это было бы сложнее, потому что их слишком много. Может, нас просто похитили, потому что они так привыкли, берут то, что попадается под руку, особо не привередничая; пусть это будут совершенно случайные люди в спортивных костюмах и униформах. А сейчас они еще и следят за нами.
Презель должен был уже спуститься.
Да, он должен был уже спуститься. Все это — одно сплошное недоразумение.
Нет, мне нельзя долго размышлять.
Успокойтесь, господин подсекретарь. Успокойтесь. Дышать. Глубоко. Все будет хорошо.
Я: Один вопрос мне не дает покоя. Раз уж мы рассуждаем.
Если посмотреть на всю ситуацию (от начала до конца, давайте так, все последние попытки отменяются, панику брать в расчет не будем): Презель не вернулся. Уже два часа его нет. Сигнала с этой стороны, очевидно, не поймать. Может быть, здесь кроется ошибка: ему нужно было не спускаться, а просто вернуться, подняться по той дороге, по которой мы приехали. Не продумано. Может быть, там, где нам в первый раз открылся вид на Камна-Реку, по долине, более открытой в сторону Кочевья или Рыбницы. А здесь дорога уводит в провал Кочевского Рога, как можно здесь поймать сигнал? Но я почему-то уверен, что там, за нами, находится Кочевье. Хм. А может, его там и нет? Как это можно знать без карты?
Впрочем, жаловаться сейчас слишком поздно.
Агата: Спрашивайте, господин соцслужба.
Я откашливаюсь.
Я: Я не соцслужба, я тебе уже говорил. У меня есть свои связи, которые могут помочь в этой области, но я не соцслужба.
Агата: Ну что-то такое. Один из тех, кто любит вмешиваться.
Это меня несколько раздражает. Хорошо, сейчас это не важно, сейчас, наверное, уже известно, что я, по крайней мере, нормальный человек, не бездушная фигура. Что я действительно хочу ей помочь, по мере возможного, насколько допускают обстоятельства. Разве я не спас ее от Шулича?
Я: Ага. А когда я тот народ в Камна-Реке успокаивал, я как раз ни во что не вмешивался.
Агата оперлась на машину; кажется, сейчас она пришла в себя, смелая и острая на язык, — тепло костра, видимо, улучшило ее настроение, ну, и то, что было до этого, то есть как она показывала нам, как развести огонь, по-видимому, создало у нее ложное впечатление. Ложное впечатление, что она — часть компании. Но это не так. Она — проблема, а не часть решения.
Агата: Ты что, спрашиваешь меня, можешь ли ты у меня что-то спросить? А разве господин министр не твой друг?
Я уставился на нее.
Агата: Тот самый, кто обещал народу из деревни, что я никогда не вернусь сюда с ребенком? А я вот на тебе, вернулась!
В этот момент она доверчиво склоняется вперед, как будто ей нужно подтверждение своим словам.
Оставим это.
Я: То был господин министр. А я — это я. Даже если он мой друг, он — это он, а я — это я. Там нас много работает, в министерстве внутренних дел, и мы все разные.
Агата: Думаешь, меня волнует, как называется ваше министерство? Как-нибудь умно, это наверняка.
Я: Оставь это, не важно, я хотел спросить…
Нужно показать, что я не какой-нибудь там размазня, нужно эдакое-такое слово, которое придало бы мне вес.
Я: Да черт возьми, мне просто нужно знать!
Это возымело эффект. Нужно освежить и закрепить первое впечатление. Проверить, на основании чего она отделила меня от остальных. Мысленно. Насколько она понимает свое положение. Насколько понимает, кто и что здесь — ее спасительная былинка.
Я: А ты знаешь, за что вас все эти деревенские жители так сильно ненавидят? Настолько сильно, что пришли вас выгнать, стереть с лица земли, полностью, без следа?
Агата вздрогнула. Нет, этот вопрос ей не понравился. Я опять нажимаю на больное место. Сейчас она перестала быть главной; я снова ее принизил. Разве я раньше не старался быть на ее стороне? Зачем я снова выливаю на нее этот негатив? Потому что сама она о себе очень даже высокого мнения. Может, я такой же, как все?
Агата: Что это ты у меня сейчас спросил?
Нет, я не такой, как все, стопроцентно никто ни на кого не похож.
Агата: Они нас потому ненавидят, потому что они — задницы! Нас вообще никто никогда не любил. Даже если ты им помогаешь, за твоей спиной они все равно гадости о тебе говорят!
Это даже забавно. «Никогда нас не любили». Хорошо, со мной тоже бывает, что я инстинктивно кого-то не люблю, но ведь ты не такая; с тобой у меня было не так. Правда, в первый раз я ее увидел вне контекста, который мне тоже не вполне знаком. Те, кто этот контекст хорошо знают, похоже, не очень-то от него в восторге. И я стопроцентно верю, что имеются определенные контексты, которые мне точно не понравятся. Только сейчас ты — в моих руках.
Иногда я слишком много анализирую самого себя, вместо того чтобы все внимание посвятить внешним проявлениям. Извиняюсь.
Я: А, значит, у них нет причины возмущаться?
Агата: Да они там все задницы, в той деревне. Только и трясутся, как бы у них чего не пропало.
Шулич в том же стиле: Да. Одни материалисты.
Агата нерешительно: Ну, это я не знаю…
Шулич: Ну вот, например, дочка одного из тех, кто там внизу. Продавщица в одном магазине. Трясется, что при инвентаризации у нее не хватит товара, потому что недостачу должна будет покрыть из своего кармана. А у нее такая огромная зарплата. Только о деньгах она и думает.
Агата: Какая продавщица, а я тут при чем?
Шулич ничего не говорит, только что-то мычит себе в зубы.
Агата: Что, вы им верите, что я краду в магазине?
Шулич коротко засмеялся, но ничего не сказал.
Агата: Так вот, чтобы вы знали, я никогда ничего в магазинах не крала! А что, разве зарплаты не хватает всем, чтобы никто ничего не крал? А почему продают такие дорогие вещи? Кто это может купить? У меня только социальная выплата, но я не плачусь так, как та баба из магазина. Плюс детей у них нет, ни у одной.
Не знаю, какого черта Шуличу нужно было встревать, если сказать ему было нечего.
Агата: Там, в этом магазине, я вообще ничего не могу купить. Вы вообще знаете, сколько стоят пеленки?
Шулич: А сколько бензин на бензоколонке стоит, ты знаешь?
Я успокаивающим голосом: Я тебя спросил только для того, чтобы знать, понимаешь ли ты, почему вас не любят. Какие-то причины ведь должны у них быть для этого. С деньгами у деревенских тоже не шибко, чтобы ты не думала. И у меня в магазине не всегда хватает денег, чтобы купить себе все, что хочется.
Агата: Ты не в счет, у тебя карточка есть.
Я: Да? То есть, я уже не задница?
Агата несколько потерянно: Да что я знаю, кто вы.
На секунду у нее просочилось даже «вы», что-то совсем новое. Это она наверняка из тактических соображений; я-то знаю, что она смотрит на меня как на цивильного размазню, может быть чуть менее отталкивающего, чем остальные, но по сути все цивилисты для нее на одно лицо. Нет, меня она таким способом не проведет. И вообще, я один из тех, кто что-то дает, кто не испытывает такого панического страха за себя и за своих.
В Любляне, например, я всегда бездомным подаю. Ладно, не тем румынам, которые каждый сезон по методу Станиславского висят на костылях, выставляя их на всеобщее обозрение и перекрывая проход. А так, бездомным подаю, даже тем, кто, по всей вероятности, просто пьяница. Бог знает почему. А кто-то таким уж точно не подает. Кто-то таким, вообще никогда не подает, и, вероятно, таких большинство. А я вот — подаю. Черт его знает, почему. Может, откупиться, чтобы другие отмучились за меня. Может, потому что они для всех нас — пример и доказательство того, что можно жить и по-другому, без лишних фокусов, если так решить; так жить, будто тебя по-настоящему вообще ничего не волнует, и думать только о том, как бы получить порцию еды и глоток воды. Они будто приняли на себя бремя наших грехов. И за это мы должны быть им благодарны. Ну вот, снова демагогия, самая дешевая. Хватит.
Я: Никому не нравится, если его бьют или у него крадут. А вам бы понравилось, если бы у вас крали? Или если бы вас били?
Агата: Так у нас и крали! Дизельный агрегат у нас украли, когда мы в первый раз из дома в лес убежали, что, не слышали?
Смотрю на Шулича, но он уже потерял интерес к беседе, смотрит в огонь, который отражается в его глазах. Огонь затухает, скоро будет уголь, отличный для картошки. Агрегат у них украли — она сейчас все это будет вытаскивать! — ладно, оставим. Тот агрегат, который они сами наверняка у кого-то выкрали… Ладно, оставим.
Я: А что, если бы вас били?
Агата живо вскакивает: Да сколько раз уже били! Маринко каждый месяц битый ходит! А знаете, сколько раз его били в прошлом году летом? Впору в больницу посылать. Да еще кричали, что он — грязный цыган.
Я: Кто?
Агата: На празднике в Рыбнице. Он поругался с цыганами из Жельны.
Я: Цыгане его били, потому что он цыган?
Агата: Нет, потому что они поругались.
Я что-то не понимаю.
Я: А он написал заявление, что его били? Именно для того и существуют полицейские, чтобы не было таких драк.
Пауза.
Агата: Вот еще, скажете. В полицию бежать. Он же мужик.
Шулич неожиданно: А ту, пятнадцатилетнюю, он тоже изнасиловал, потому что мужик?
Агата умолкла. Ничего не ответила. Шулич нас обоих удивил, ведь все время казалось, что он не слушает.
Я: Кто? Маринко?
Шулич: А кто же еще, конечно он, с братом, с тем самым Францем, которому наш министр любит пожимать руку перед камерами. Потому как он такая разнесчастная жертва. Плюс еще один из Жельны у Кочевья. Может, кто-то из тех, кто твоего Маринко в прошлом году летом избил?
Отличный аргумент. Я этого действительно не знал. Вот тебе и Маринко! Тоже мне мужик.
Шулич: Конечно, он и сам был малолетка. Девчонку, несовершеннолетнюю, вытащили с праздника. А вы знаете, почему их на суде оправдали? Потому что их адвокат, важный господин из Любляны, доказал, что девчонка была просто пьяная и что ей все цыгане на одно лицо, она их не различает!
Агата по-прежнему молчит. Молчит, по-своему мне ее даже жалко. Неудачный момент, чтобы все это обсуждать. Может, это и правда, но ее муж сейчас в любом случае в тюрьме, она одна с ребенком, дом ее разрушен, трое ее развозят по округе, трое настолько компетентных защитников, что даже пятнадцати километров от Камна-Реки до Кочевья не смогли преодолеть. А сейчас — по сути дела, она в заложниках, вместе с нами… Она выказала желание сбежать от них… а эти, конечно, так легко не простят, понятно…
Осматриваюсь. Кто же скрывается в этом проклятом лесу?
Плюс еще муж — насильник. Но зато мужик!
Шулич: Да все ваши досье я наизусть знаю. Посмотрел специально. Да, правда: там внизу одни задницы. Они уже давно должны были твоему мужу и его братьям по морде надавать, а не выставляться перед камерами.
Агата в первый раз, похоже, занервничала. А этого за ней раньше не замечалось: ни при нашей первой встрече у разрушенного дома, ни перед разъяренной толпой.
Агата: Да почему на нас все время вешают? Изнасиловал, конечно, изнасиловал! Да с какой стати эти девчонки так зазнались — думают, они лучше наших? Он не идиот, делать такие вещи! Ерунда полная!
Ага, значит, неправда. Хорошо.
Агата: Почему все на нас всё валят? Потому что мы бедные. Потому что у нас ничего нет, ни воды, ни электричества, а эти деревенские хотят быть героями!
Шулич: Конечно, у вас ничего нет. Только почему тогда каждый год, когда у вас полицейская проверка, у вас находят целый склад украденных вещей.
Агата: Вы всё хотите на нас повесить, всё у нас находите, но ведь вещи можно просто подкинуть! А мы грибы собираем! Грибы и травы! Травы у моей мамы приезжают покупать даже из Италии и Венгрии! Из венгерского Гьёра приезжают! Этого ваши задницы не умеют, не так ли?
Откуда она сейчас этот Гьёр вытащила?
Шулич не отвлекаясь: А медные трубы, а памятники могильные с кладбищ и культурных центров — эти к вам приезжают забирать из Штирии, не так ли? Только знаешь, что мне больше всего понравилось?
Я: Хватит, не сейчас.
Молчание Шулича заставило замолчать и Агату, она сдерживается. Знаю, еще чуть-чуть — и она замкнется, зажмется. Слишком молода, не выдержит. Да и не нужно этого. Она должна просто понять, что он ее элементарно провоцирует. Ведь сама она как раз и хочет в сторону, убежать от этого образа жизни, она хочет стать такой, как все мы; зачем тогда ей вбивать в голову, что она то, что она есть? Это абсолютно контрпродуктивно. Агате этих провокаций сейчас совершенно не нужно слышать; я-то просто хотел узнать ее мнение. Оно действительно такое, негативно-стереотипное, но я хотел ее привести к другим выводам, и давление Шулича здесь не нужно. А он по-прежнему меня игнорирует, как и раньше.
Шулич: Я тебе все-таки расскажу. Как вашу маму на диализ возили, (мне) Обычно ее какой-нибудь парень привозил в Кочевье, а потом забирал. Однажды этот парень опоздал, тогда шофер «скорой помощи» проявил понимание и предложил подвезти ее домой, так как ему было по дороге, до какого-то патронажа. Но когда он привез женщину в селение, эти цыгане избили и его, и техника так, что живого места не осталось, все у них забрали, кошельки и прочее, а потом еще обокрали всю машину. Кричали, что они напали на их мать.
Агата кричит: А чего они пристали к пожилой женщине?
Мы оба уставились на нее: вся трясется от гнева, глаза горят, как будто Шулич ударил в слабое место, хотя, ха, может, и ошибаюсь. Может, это и к лучшему. Может, она сейчас так горячо все это говорит, потому что в первый раз наконец услышала, как оно все выглядит со стороны. А значит, слышать это ей все-таки неприятно. Поэтому и злится. Это просто знак подсознательного дистанцирования. За это нужно ухватиться.
Агата: Стане поехал за ней! Потом позвонил нашим по телефону из города, сказал, что ее увезли! Мы все чуть с ума не сошли: нашу маму украли! Потом эти двое приехали, такие наглые! Чего они нам только не говорили!
Шулич молчит, совершенно довольный эффектом, мол, это меня не касается, ваше дело.
Я: Ну, и что они вам такого сказали?
Агата: Да я их даже не поняла! Они денег требовали за то, что ее привезли.
Опять разочарование. Такая откровенная ложь. Так она только больше запутается.
Я: Это? Ты это своими ушами слышала?
Агата: Конечно, своими ушами, я же не глухая! Я даже типу в лицо нассать хотела, когда он на земле валялся! Мама меня удержала, а то бы они увидели! Говорила, что они были с ней вежливы. Она, да ее любой дурак проведет! — Использовали старую женщину!
У меня в ушах зашумело, даже затошнило. Откровенно тошнит от таких слов. В какое общество я попал!
Она хотела мочиться в лицо медбрату! Который каждый день спасает жизни! Который был настолько добр, что отвез домой ее мать! Я попробовал себе представить ее молодые мягкие бедра под джинсами-галифе, как они опускаются на лицо тому парню, когда его держат четыре мужика, от ударов все болит, так что он не может двигаться, заплывшие глаза, разбитые губы, и вот из тонкой вонючей волосатой щели на него выливается еще горячая струя, обжигающая кожу, глаза и губы. Отвратительно, я не уро… — как это называется — урофил. Но их я себе представляю, этих урофилов, целый лес таких урофилов. Которые с нами все это с удовольствием проделали бы. От этого у меня снова появилось ощущение камня в животе. Если мне что-то и непонятно, так это то, почему они еще этого с нами не сделали. Единственное надежда — потому что этого и не собирались делать. Так что без паники. Без паники.
Эта девчонка, ничего не могу с собой поделать, стала мне гораздо менее симпатична, чем была вначале. Было бы гораздо лучше, если бы она просто молчала. Гораздо лучше для всех нас.
А может, их и нет. Всему можно найти какое-то другое объяснение.
Агата: Что-то про то, что мы им должны денег за то, что наша мама жива! Страховка какая-то, что-то в этом роде! На все готовы пойти, лишь бы деньги вытянуть из нашего брата, у нас и так ничего нет! А знаете, как там у врача, как все медленно? Сколько нужно ждать? А потом им еще деньги подавай, как будто государство им ничего не платит! Зачем нужно такое государство?
Да, как все запущено. Мешанина какая-то.
Шулич: Нет смысла говорить об этом, (мне) Они только хотели сказать, что они не обязаны были отвозить их мать домой, особенно если им потом говорят, что они ее похитили.
Агата: А что они хотели? Приехать к нам, потом что-то требовать и обижать нас? Да у нас ничего нет, только земля, на которой мы жили. Спасибо старику Тоне, иначе и того бы не было.
Бесполезно. Все бесполезно. Мне кажется, все эти дискуссии никуда не приведут. Абсолютно бессмысленно. Только Шулич выглядит так, как будто его все это только забавляет. Что-то там такое скажет, потом выключается, чтобы я все это слушал. Или он это мне такие подачи дает? Не случайно то есть? Мне эта мысль совсем не нравится. Потому что это всё — незначительные детали; мы должны этим людям помогать, иначе государство потеряет целостность. Невзирая на то, что мы об этом думаем. Не получается их целиком ладаном намазать: надо научиться их игнорировать, каким-то образом. Для этого у нас есть структуры. Для этого есть наша структура. Легче всего бездумно швыряться обвинениями: только эти люди-то здесь. Вот об этом и надо думать.
Шулич: Тоне, ваш старик, был умен и вырастил умных детей. Таких умных детей, которые врываются к восьмидесятилетней старухе, живущей одной, целый час ее мучают и бьют, чтобы она сказала, где спрятала деньги. Когда ее нашли соседи, у нее был пробит череп и бедро. А денег у нее не было. Откуда им взяться, соседи за нее все делали и все ей покупали!
Я не хочу всего этого слушать.
Агата: Да что вы лжете? Что вы все время лжете?
Мне кажется, она совсем вышла из себя.
Агата: Почему вы верите Шмальцу? Это он ее надул, чтобы она написала ему доверенность и переписала дом на него! Это он ее грабит, а не мы! Она ничего не понимает, больная, что вокруг происходит!
Шулич: Ага, особенно после того, как ее кто-то по башке сковородкой съездил.
Агата: Она очень симпатичная женщина! Всегда со мной разговаривала, когда я мимо проходила! Каждый раз что-то мне давала!
Шулич мне мигнул — нет, я не понимаю, что он этим хочет сказать. Сейчас он мне подмигивает. А почему он раньше этого не сказал? Хотя это уже не важно; важно, что…
Шулич: Я знаю только то, что написано в картотеке.
Агата: А что там написано? Написано то, что говорит Шмальц! Что там кто-то из наших был, а кто точно, даже не знает! А нам по-любому никто больше не верит!
Это правда.
Шулич: Конечно, если бы у Франца и Маринко была голова на плечах, они бы носили перчатки, и тогда действительно никто бы не знал, что они там были! А так — достаточно было просто заглянуть в картотеку.
Это тоже правда.
И именно поэтому, что это правда, это все было не важно. Потому что все это никуда не ведет. Что было, то было. Хватит ходить по кругу! Круг — замкнутый. Нужно найти позитивный импульс, распознать его, услышать…
Я не скажу, что все эти истории о старухах меня оставили равнодушным. Восемьдесят лет? Проломленный череп? Ничего себе!
Трудно себе представить, каким иродом нужно быть, чтобы сотворить такое. Абсолютно отмороженный поступок. К человеку как к вещи. Восемьдесят лет? А эти Шаркези действительно все крепкие мужики! Или ее били женщины? Старая Елена? Она скорее относится к ее весовой категории, легче понять, хотя Елена такая, жилистая баба. Той же весовой категории, что я такое говорю! Старой Елене максимум шестьдесят лет, да и того меньше, на восемьдесят она выглядит, потому что у нее с десяток детей — я считаю только тех, кто выжил — всю жизнь жила в тяжелых материальных условиях, поэтому на сочувствие по возрастному признаку и чувство справедливости рассчитывать не приходится. Скорее зависть. Потому что Елена никогда не доживет до восьмидесяти, мужа, который был старше ее на год, она уже похоронила. Тут еще болезни, которые приходят в эти годы. Сто процентов, она тоже на диализе, где она тоже никому особенно не нужна. Боже мой. Что за жизнь.
Агата молчит. Обиделась. Очень нежна с ребенком. Младенец проснулся, смотрит на нее, невероятно разумный малыш, не хнычет, хотя почему-то очень сильно к ней прижимается. Может, он так испуган после выходки Шулича? Пальцы у Агаты тонкие и мягкие, хотя это ни о чем не говорит. На фабрике она не работала, это сто процентов, кто сегодня работает на фабрике, если не китайцы? В целом девчонка выглядит вполне нормально. Ну, конечно, не так, как могла бы выглядеть на открытии Дома цыганской культуры в Ново-Месте, по случаю празднования трехсотлетия первого упоминания цыган в Нижней Крайне Вальвазором[25], и на убийцу она не похожа. Выглядит, будто она одна из тех, кто не умеет считать до пяти, такая, простенькая. С младенцем. Использует памперсы. Да, в чем-то я наивен, хотя со стороны и не скажешь. Зная все это, понимаешь, с кем имеешь дело. Почему тебя так пугает реальность? Ты же именно с этим вызовом и должен справиться. Да, это действительно силы природы, коршуны в чистом виде.
Ну вот, я тоже не устоял перед стереотипами.
Какие коршуны. Вполне человеческие импульсы. Например, это ее отрицание. Крайнее отрицание того, что они хоть во что-то вмешаны, хоть в чем-то виноваты. Что избили старуху. И при этом без каких-либо проблем признавать все чудачества и странности. Даже хвалиться ими. Это так типично, так по-человечески. Человек переживает, когда его обвиняют в том, в чем он не хочет, чтобы его обвиняли. А не потому, что хотел бы любой ценой отвлечь от себя внимание. Вообще не доходит до нее, почему кто-то их считает способными совершить все эти поступки. И чем больше ему доказываешь, что все сделал именно этот человек, тем более он убежден, что к нему несправедливы; менее всего он готов признать, что он это сделал. Как будто имеется некая граница, через которую он себе не разрешает переступать. И переступив, признаться, хотя бы самому себе — да, наломал дров. И потом, здесь другая сторона границы, черная стороны Луны, о которой тяжело сказать что-то определенное; поле, на котором слова не растут. И здесь не найти слова, не сказав себе что-то особенное. Вроде — я не такой, я этого никогда не сделал бы! А если нет слов, ничего нет. Тишина. Такая тишина, что ее и не подумаешь трогать. Или же лопаться от возмущения, если это сделает кто-то еще.
Я: Непросто это, быть тобой, не так ли, Агата?
Агата с удивлением на меня смотрит.
Агата: Не знаю… У меня получается просто так, само собой.
PAN лучше, если ты сейчас просто спрячешься куда-нибудь, трясогузка, меня от тебя тошнит, пойди какому-нибудь цыгану вылижи задницу, ты понял, вместо того, чтобы здесь вот такие вещи писать. Или вот, посмотри в окно и поберегись, чтобы в тебя ничего не попало. Твои кретинизмы не всякий переварит, кто в истории разбирается. Славяне (XIX век — чешские историки) — это новое название Венетов (их называли Словены — Словенцы как первобытные венеты), и живут они тут с конца ледникового периода, то есть уже как минимум 10 000 лет до цыган! Говорят, что цыгане были рабами фараонов в Египте, и другие сказки, факт, что они всегда были маргинальный народец, особо о них не писали даже в исторических хрониках, так что понять нельзя, откуда они и что с ними. Это — по исторической части. В социальный феномен цыган я вообще погружаться не хочу! Один бог знает, зачем он этих убогих так наказал.
* * *
Агата: Я хочу есть.
Ага, милая, ничего не поделаешь. Кто ж не хочет.
Мне уже давно очень хочется в туалет, но я ж молчу. Хотя с этим нужно что-то делать. Собственно, меня что-то не тянет идти за тот куст, за которым может скрываться непонятно кто. Я просто терплю до того момента, когда Шулич скажет, что ему тоже нужно отойти, чтобы пойти вместе; вдвоем как-то не так страшно. Потом потенциальные агрессоры будут заняты видом двух струек, а у меня будет вооруженная охрана. Но я все молчу, я ж не баба, чтобы искать себе компанию пойти пописать. Сидя здесь, у огня, перед Агатой, мне как-то не хочется.
Шулич: А что бы ты ела сейчас у себя, в этом вашем доме? Что, ничего с собой не взяла?
Действительно, о чем она думала?
Агата: Что в доме, то в доме. А об этом вы должны были подумать.
Я: Ты хочешь сказать, что у вас там наверху имеются скрытые запасы?
Шулич: Я-то как раз подумал об этом. А вот вы, не знаю, о чем думали.
Эта его фраза меня удивила, так же как и ее фраза. Что значит «подумал»? А Агата — что она имела в виду? Что, у них там что-то закопано? Клад? Полицейские должны обыскать дом. Найти неизвестно что. Чтобы никто другой не нашел.
Банда.
Шулич роется в своей сумке, которую раньше вынес к огню непонятно зачем. Пока он ничего из нее не доставал — наверное, ему казалось, что при таких обстоятельствах этого лучше не делать. Находимся в десяти метрах от машины, опасности нет. Может, он пойдет мочиться за машину? Это недалеко, и ничего не видно. Шулич вытаскивает что-то завернутое в белую мятую бумагу. Сверху размотал.
Шулич: С утра. С Миклошечевой улицы. Домашний запах.
Славный бурек, боже мой, этот тип взял с собой старый холодный бурек!
Агата: Его можно разогреть.
Шулич смотрит на нее, усмехается. Потом на меня.
Шулич: Вы хотите?
Я: Спасибо.
И улыбаюсь, хотя мне неловко, даже плохо. Я бы с ним ни за что не стал делить этот кусок, пусть это будет последний кусок пищи на земле. Даже если бы я знал, что умру от голода, я хотел бы оставить о еде хорошее воспоминание. Но вот Агата — даже смешно, как она старается удержать равнодушный вид, но это ее последнее замечание — Шулич вдруг посмотрел на нее по-доброму.
Шулич: Ну давай, положи его на теплый камень.
Откуда такое гостеприимство, непонятно.
Минуту назад он говорил о старухах, о сковороде, которой разбивают голову, о драке с врачом «скорой помощи», а тут вдруг: давай? Мне очень хочется в туалет, а не могу, а он… Да, этот покажет свои умения по выживанию в природе. Нужно выжить. Любой ценой. Ты это имеешь в виду? Потому что, похоже, так оно и будет. У Агаты даже посветлели глаза, она тоже забыла о том, как минуту назад на него орала. Бурек! Для нее, наверное, семейная ругань — что-то привычное. Уже поднялась, сделала пару шагов. Принесла к огню здоровый камень, довольно плоский. По размеру больше бурека. Замерла, вопросительно глядя на Шулича.
Шулич: Положи его на середину. На огонь. Подождем, пока согреется.
Агата склонилась над костром, придвинула камень, положила бурек на камень. Отдернулась в сторону от красных искр. Потрясла руками.
Агата: Я еще ветку положу.
Непонятно, откуда этот энтузиазм.
Я: Вы что, действительно собираетесь это есть?
Они даже не удостоили меня ответом.
Смотрю на них. Агата садится на корточки; их лица довольны, меня они игнорируют. Огненный свет заливает их, они внимательно следят за ветками, просохшими у огня и сейчас вырисовывающимися черными силуэтами в красном огне, они ждут, пока ветки не начнут трескаться и пускать языки пламени. Огонь разгорится, согреет камень и великодушно примет в себя все богатство бурека с Миклошечевой улицы. Медведи остановятся на своих ночных маршрутах, удивленно задерут носы, потянут лесной воздух и зададутся вопросом: разве это не обед из кулинарных богатств братских народов? Как это попало в наши края?
Да, чего только не происходит. Главное, что не скучно. Но где же Презель?
Встаю. Нет, слишком хочется в туалет. Нет смысла, не буду дураком. Хотя я и не знаю, чем буду замещать потерянную жидкость. Мы ведь даже бутылки воды не купили по дороге из Любляны — ошибка. Голод можно легко перенести, а вот жажду… Ай-ай-ай, чем все это закончится.
Я: Вы поглядывайте в эту сторону, я на минутку до куста.
Шулич смотрит на меня непонимающим взглядом, он как раз собрался мешать палкой полено, которое подложила Агата. Палка замерла.
Я поясняющим голосом: Зов природы.
Шулич: Нужна компания?
Не такой уж это невинный вопрос, пользуется моментом, что мне неудобно.
Я: Хотите подержать?
Не знаю, почему я это сказал. Ни разу в жизни, никогда еще так не вел себя, что тут скажешь, может, это заразно. Такое настроение деревенского праздника. Кто он мне? Шулич засмеялся в полный голос, как будто услышал лучший анекдот дня.
Шулич: Да нет, как-то не хочется. Как-то не хочется.
Лучше нет. Точно, вернусь в Любляну, напишу на него жалобу.
Нет, не будет у нас мужской компании. Главное, оставь красотку Агату в покое. Сначала ты на нее психологически нажимаешь. Потом еще бурек будете вместе есть — что-то нездоровое во всем этом.
Струя широкая, брызгается, хорошо просматривается в свете луны — рядом с огнем луну не так видно, а здесь за кустом лунный свет ярче, весь холм залит таким шелковым, голубоватым светом, будто какой-то заснеженный холм, хотя здесь на удивление тепло. Потому что, в конце концов, мы довольно высоко. Возможно, этот март — что-то особенное. Не похожий на другие марты, о которых у меня свое мнение. Струя брызжет и светится, как миллион капель в водопаде. Что, за мной действительно кто-то наблюдает? Наверняка. По всей логике событий. Здесь кругом воры! А сзади мою спину, без сомнения, просверливают острые глаза Шулича, внимательно рассматривая. Здесь я ровно на перекресте двух взглядов — жандарма и преступника. А я, кто тогда я? Человек должен привыкнуть ко всему. Где Презель? Черт возьми, где же Презель? Такой вежливый, надежный полицейский? Я ему прощу все его подкалывания вместе с Шуличем, лишь бы он вернулся! Пусть придет и скажет, что за нами едут, что нам привезут новый аккумулятор. Дед Мороз! Святой Николай! Санта-Клаус! Да кто угодно, только вытащите меня отсюда!
Сегодня утром, когда я вышел от министра, я заглянул к Розману, который занимается проблематикой цыганских поселений. Мне непонятно, почему министр выбрал меня, а не его. Может, потому что Шаркези не любят даже жители цыганских селений, и он не хотел, чтобы и с этой стороны был бунт. Шаркези — это надстандартная семейка. Или Розман ему показался слишком старым, слишком закостенелым для полевых работ. Ага, сидел бы он здесь сейчас, у костра!
Розман: Знаешь, я тебе не завидую. Потому что здесь все запущено. Очень запущено. Я постоянно говорю, что все начнется, как только Шаркези погонят с их земли. Это была исходная ошибка, которую позволили сделать полицейским. А теперь они все свалят на нас.
Я: Ага. А что, лучше, если их заберет тьма?
Розман остро на меня смотрит, как будто обвиняя в том, что я на стороне всех этих нарушителей прав человека. Как будто он из Министерства мира, а не внутренних дел.
Розман: Нет, не лучше. Лучше, если бы их вообще не было. Только так можно ими профессионально заниматься. Совсем не тот случай, чтобы господин министр играл в Рэмбо.
В сущности, в этом он был прав. Хотя его тон мне и не понравился. Вот и подсунул бы этих цыган социальной службе, которая по-любому только почесывается и не способна ничего толком предпринять, судя по всем последним событиям. А ситуация действительно запутанная, это правда. И нам нужно сделать лучшее, что в этих обстоятельствах возможно. Помочь этой женщине…
Возвращаясь к тем двоим у костра, между делом смотрю в сторону светлой полосы лесной дороги, по которой мы приехали, и в сторону машины. Что-то мне показалось странным, но что — трудно сказать. Слишком светлой она кажется. Может, потому, что лунный свет такой яркий? Слишком сильный контраст, с одной стороны, холодно-серебряного света, а с другой — оранжево-красного оттенка, когда одна из веток на костре принялась и загорела. Что-то странное, как арт-инсталляция, только нет, не то. С другой стороны машина более светлая, вся внутренность освещена. Может, дверцы с той стороны открыты? Мы же их закрыли.
Ха.
Когда я подошел, чтобы увидеть другую сторону машины, меня аж зашатало, я остановился, лучше дальше не идти. В двух метрах от машины. Это невозможно. На несколько мгновений я просто не отдаю себе отчета, полный ужас, я единственный, кто знает; это знание делает меня кем-то особенным. Ледяные мурашки побежали у меня по телу. Смотрю в сторону Шулича, который внимательно на меня смотрит. Потом снова на бок машины. Что-то в моих движениях Шуличу кажется необычным, он вдруг быстро поднимается и подходит ко мне.
Шулич: Что-то не так?
Подбородком киваю в сторону машины. Шулич обошел машину, посмотрел, остановился.
Шулич: Черт возьми, интересный поворот.
Серьезно. В точности мои слова. Более чем интересно. В голове у меня все перемешалось.
У машины одна из дверей почти полностью сорвана, повисла, как будто было столкновение. А второй дверцы вообще нет, можно просто посмотреть внутрь, в машине зияют два больших отверстия! Кто здесь? Зачем? Чего они хотят?
А я — в двух шагах отсюда — стоял и безмятежно писал в кустах.
Я: Вы хоть что-то заметили? Я — нет.
Ничего больше не могу сказать. Вообще не знаю, что сказать. Это слишком.
То есть с этим аккумулятором — то же самое. Это не случайный сбой. Какая-то сила играет с нами. Черт возьми, огонь отвлек нас. И опять это была моя идея. Еще одна моя идея! Огонь, чтобы отогреть душу.
Я кричу: Эй! Здесь есть кто-нибудь?..
Шулич хватает меня со всей силы за руку, мой голос прервался. Смотрит на меня, как на дурака.
Шулич: Я ничего не видел.
Смотрит в сторону Агаты.
Шулич: А ее вообще нет смысла спрашивать.
Откашливаюсь, обретаю голос.
Я: Что это такое? Что за дурдом? Зачем кому-то понадобились дверцы? Этим они хотят что-то сказать, это сигнал!
Шулич наклонился к петлям, на которых когда-то висели дверцы, смотрит на них как-то очень сосредоточенно, вообще ничего не говорит. Слишком занят. У них свои методы. А я не могу остановиться, замолчать, слова бегут и бегут.
Я: Что, он их просто открутил? Разве там нет затычек? — Да мы же сидели в двух шагах! Десять метров! Мы же не глухие!
Я хотел сказать еще, что мы не слепые, но сдержался, нет смысла провоцировать, нужно держаться вместе. Ведь это что-то ненормальное. Голос у меня стал писклявым, мне это не нравится, лучше бы мне замолчать, но не получается. Сердце разбивает грудь.
Я: Это должно скрипеть! Поэтому и ставят два вентиля и затычку, чтобы они скрипели, если что-то не так! Невозможно, чтобы никто ничего не слышал!
Это плохо. Нужно успокоиться. Шулич поднимается и делает умное лицо.
Шулич: Этого нельзя сказать, потому что это случилось.
Нашел время для логики. Что за сумасшествие? Дверцы! Разве когда-нибудь, во всех случаях, когда что-нибудь крадут из машины, разве когда-нибудь кто-нибудь воровал дверцы? Я не говорю, колеса. Авторадио. Но для этого — для этого нужно быть идиотом… или же невероятно систематичным и последовательным.
Последовательным.
Я: И правда, дрова трескались, шумели…
Шулич нахмурился. Смотрю на Агату, которая глядит от костра в нашу сторону, уже обе ветки горят, не знаю, видно ли ей, этот свет, наверное, затрудняет. Хотя в лунном свете мы освещены, как на пляже.
Шулич: Автомобильные дверцы — совсем неплохая идея. Уже сам металл, стекло, провода, динамик… В этой машине можно найти целый рудник цветных металлов, если кто разбирается… Ничего не пропадет.
Я: Теперь вы верите, что это была не она?
Не знаю, зачем я это спросил, как-то агрессивно. Шулич только посмотрел на меня, но ничего не сказал. Посмотрел на Агату, улыбнулся, потом рассмеялся.
Агата: Да что там у вас?
Встает, слинг с младенцем, завернутым в одеяло, прижимает к себе. Невероятно умный младенец, все время после отхода Презеля он молчит, спит, ни слуху ни духу. Лучше, если бы она не подходила, но она подходит.
Шулич: Нужно спросить, не что у нас есть, нужно спросить, чего у нас нет.
Как умно. Агата упирается взглядом в зияющие отверстия, как будто разочарована. Потом медленно прижимает руку к губам.
Агата: Ой-ой.
Потом с упреком смотрит в нашу сторону. Самокритично готов признать, что в этот момент, скорее всего, мы не выглядим слишком авторитетно, хотя Шулич, может быть, думает по-другому.
Агата: Как это могло с вами случиться?
Уже в этот момент я понимаю, что все плохо закончится. Слишком далеко она заходит с этими своими вопросами. Однажды мы сцепимся по этому поводу.
Девчонка зависит от меня. Я могу ее везти, куда заблагорассудится, она должна под меня подстраиваться. У нее нет своего выбора, пусть даже не воображает. А она мне так, по-царски: Ой-ой.
А потом: Дайте мне бурек. Я его подогрею, хорошо?
Шулич хохочет, правда, во весь голос. Холм, где мы стоим, весь серый, гравий поблескивает голубоватым светом. Шулич ударил по крыше автомобиля. Как будто он за него не отвечает.
Шулич: Нет, на машине можно ехать. Пока затянуты ремни безопасности, можно ехать. Лишь бы завести.
Она что, его околдовала? Пока я ходил в кусты?
Я: Что предлагаете? Разъезжать по Кочевскому Рогу в машине без дверей?
Шулич: Не вы первый, не вы последний.
Агата: Да вас же здесь никто не знает.
Смотрю на них. Ушам своим не верю.
Агата: Атак — вы единственный, кого мы здесь видели, кто ходил вокруг машины.
Что она меня здесь моими же цитатами кормит?
Шулич: Ладно, успокойтесь. Всем успокоиться. Паника ни к чему хорошему не приведет.
Холмистые просторы обступают нас, заросшие холмы поднимаются за нами, залитые лунным светом, неожиданно яркие, контрастные; в прежнем бархате темноты, которую разбивало только оранжевое сияние огня, в глубине — это скорее угадывалось, чем было заметно, — проступали очертания дороги. Действительно, ведь темнота как будто приглушена, все вокруг черно, а там — разрез, как на поверхности Луны, без атмосферы, которая рассеивает свет. Чувствую себя, ей-богу, будто плаваю в море, как Нил Армстронг или Базз Олдрин на Луне, закрыт в огромный баллон скафандра, из-за отсутствующей мимики и обычных привычных движений, как кукла, артефакт, урезанный до одной шестой своего нормального веса, так что каждый шаг выбрасывает на неожиданно далекое расстояние, и ты всю дорогу занят тем, чтобы каким-то образом все же поймать себя и надеяться, что приземление будет удачным. Мягкая посадка, так сказать. Как будто в сиянии холодного света Земля и Луна поменялись местами, Земля сверху, Луна снизу, еще более ледяная и темно-синяя, чем даже зимнее море, а мы все — на Луне, в стерильном, убийственном пространстве без атмосферы. Бесконечно одинокие, бесконечно далеко от дома, от постели, где везде родной знакомый запах. Но при этом мы все равно остаемся людьми. Да поймите вы, даже под этим скафандром, который плавает перед вами, делая неловкие движения, мы всё еще остаемся людьми, такими же, как и вы.
* * *
Хорошо. Возвращаемся к огню, другого нам все равно не остается. Садимся.
Я: Ты понимаешь, почему вас деревенские жители не любят? Почему они вас настолько ненавидят, что даже пришли, чтобы выгнать вас, стереть с вашей земли, чтобы следа не осталось?
Агату аж передернуло.
Я должен кое-что пояснить. Эта девчонка в моих глазах потеряла почти все, что ей удалось приобрести в первые часы нашего знакомства.
Ведь так нельзя. Я ей никогда не показывал ничего другого, кроме уважения, которое она заслуживает, как и любое другое человеческое существо. В отличие от кое-кого. Таких несколько. Хорошо, там наверху, у их дома (дома!), я ей слегка угрожал, но это было сделано чисто гипотетически в целях насущной необходимости, чтобы продемонстрировать ей мой авторитет и полномочия, на самом деле я ей ничего плохого не хотел. Да и того, о чем я тогда говорил, я никогда бы и не сделал, думаю, это уже всем ясно. Что бы она там ни сотворила, это в прошлом, я всегда думал о том, что ей нужно помочь, а не морочить голову и не тащить с одного места в другое, и там уже смотреть.
У бедняков даже ногти не были подстрижены, и когда их бросили в машину и захлопнули дверь, 15 см ногтя торчало наружу… жуткий вид
У меня нет слов… мы становимся Америкой
Оскар, как тебе не стыдно, полный кретин.
SIG HAJLER: малыш, не сдавайся
SIG HAJLER: мы С ТОБОЙ
SIG HAJLER: дай тому орангутангу ремня.
А сейчас мы сидим здесь, у этой разваливающейся машины, а всё почему? Потому что внизу нас заблокировали местные жители… Потому что никто из нас не умел правильно повести разговор… И вообще, полный провал на всем фронте… Сума сойти!
Агата: Да, и что вы сейчас хотите от меня услышать?
С вызовом смотрит на меня, так же, как раньше.
Агата: Те, кто там внизу, мне на них наплевать. Что до меня — они сами могут проваливать, куда хотят. Лучше, если бы их не было.
Я: А, вот так?
Ну вот, вы думаете, что лучше, если деревенских не будет. Интересно, как же эти цыгане тогда проживут? Хотя этого лучше не говорить.
Какой неприятный симбиоз. И с соседями, и сейчас с нами.
Агата: Чего нам только не говорили! Дети не должны курить, водить машину… А нас вообще никто не спросил! Никогда! Даже тогда, когда они для этих, что внизу, деревенских, канализацию делали… Там все для них, свои службы, все, что хочешь, а потом на нас все летит… За все хотят деньги! Что до меня, так их всех внизу сжечь нужно, задушить, как котят! Вы видели, какие они?
Я: Ну, видел.
Агата: А вы видели, что они нам сделали? Они нам разрушили дом, до основания! А мы его сами строили! На свои деньги!
Я: Так вот я и спрашиваю: почему, по-твоему, деревенские это сделали?
Агата: Что значит «почему»! Потому что думают, что с цыганами можно сделать все, что хочешь. Цыгане — это скоты.
Я: Вот, значит, как?
Вечная проблема: кто первый, яйцо или курица. А что, она думает, можно сделать с обычными гражданами? С той восьмидесятилетней старухой? Что-то действительно правда — из того, что она говорит, но явно не все. Поэтому далеко не со всеми цыганами происходит то, что происходит с ними. Я имею в виду цыган из других семей, а не тех, кого сажают в тюрьмы. Эта наша Агата, похоже, в тюрьме вообще никогда не сидела, потому что все расследования у нас тянутся целую вечность. Особенно тогда, когда и так все всё знают, так что обвинения, в общем, как бы уже и не нужны.
Шулич вытягивает руку над огнем, над камнем: ветки уже почти сгорели, остались только угли. Автомобильные дверцы для него уже прошлое, он об этом больше не думает, весь сосредоточился на решении более конкретной проблемы. Мы никуда не едем. Не едем ни в сторону солнечного заката, ни в сторону восхода, ни во Францию, ни в Южную Америку. Шулич разматывает оберточную бумагу своего старого буре-ка — господи, ну хоть это никто не украл — точно над камнем, потом выпускает бумагу из рук — пуф, и обертка упала. Бумага сразу же принялась, потому что камень весь раскаленный. Секунда — и все. Теперь можно есть.
Я: Если я правильно понимаю, никто из соседних цыган вас не любит. Ведь наше министерство уже предлагало решение. У соседних цыган спрашивали, возьмут ли они вас…. В Жельнах, на Трате… Сказали, что и инфраструктуру обеспечат, и легализацию документов, все, что нужно… А те сказали, что даже речи об этом быть не может! Скорее наводнение!
Агата взревела, глядя на бурек: Да они — одно гнилье, ЭТИ из Жельн, с холма…
Я: Они сказали, что у них с вашими были конфликты.
Агата: Конечно, им лучше наводнение, тогда они получат деньги от государства.
Смотри-ка!
Агата: Двадцать лет назад у нас всех все было нелегально — и у них, и у нас. Отец Тоне хотел сделать все, чтобы только купить землю. Живыми деньгами. А те, из долины, все время за нос водили — дескать, зачем, вам это не нужно. Мол, по-любому, с вами разберутся, безо всяких бумаг, так или иначе, должны будут…
Я: А, значит, они вам просто завидуют?
Агата: Ага, завидуют. Папа и мама нас сами поставили на ноги, что им оставалось? А эти что? А потом еще муниципалитет, цыганам из долины провели электричество и воду, все легально… А нам — только за деньги. А потом захотели нас прогнать! Потому что у цыган не должно быть ничего своего! Потому что цыган должен жить на подачки!
Я: Значит, это неправда, что вы… что вы терроризировали других цыган — ваша семья? Что вы у них забирали железо и медь, даже грибы, если вы с ними где-то сталкивались?
Агата: Если мы с ними где-то сталкивались? Это они к нам, на нашу землю ходили собирать! А там им нечего делать! Пусть свое покупают! Мы же не богачи, не обязаны других обеспечивать! Франц пошел с ружьем, и вопрос решился!
Я: Да вы же все занимаетесь одним и тем же!
Агата: Ничего не тем же. У нас — свое, у них — то, что им подарили.
И пялится на бурек. А бурек ей не подарили, что ли? Или она его заработает? Сделает Шуличу минет?
Ничего подобного я в своей жизни еще не слышал. Зачем понадобилось говорить с тем, кто все больше и больше раздражает. А она действительно мне все сильнее действует на нервы.
Вот тебе пример. Молодая деваха, которая могла бы быть по-своему даже интересной, — такая дикая, на все ей наплевать, острая, вульгарная, с формами — такая конкретная. Необычные глаза. У нее есть муж, который, наверное, убил бы меня, если бы слышал, что она со мной разговаривает. Наверное, убил бы и ее, пока она не вскочила бы и не стала меня убедительно молотить ногами, расцарапывая лицо, мол, это он во всем виноват, это его вина, а я знаю, где границы. Маринко вмиг бы утешился, они вместе утешились бы, а я — однозначно злоумышленник. Злоумышленник в шкуре спасителя. Ее спасителя, не Маринко. Потому что Маринко, судя по всему, неисправимый психопат, и ему никто не захочет помогать. Пусть себе гниет в тюрьме. А вот она — женщина. Женщины в принципе нормальнее, их суперэго больше. Ну хорошо, и что дальше? Каждый раз, когда спрашиваешь ее мнение, приходишь к выводу, что она глупа как доска, получаешь от нее такого рода заявочки: во всем виноваты другие, весь мир в заговоре против них, у них есть своя собственность, но при этом они последние бедняки. Чего же она себе не признается? Никто в мире не ангел, почему же она хочет им быть? Как можно помочь бабе, глупой как доска? Если бы она была «Мисс Южная Каролина» — тогда и то с большой натяжкой; а такой — такой нужно немного побольше мозгов, чтобы понять, с какой стороны нужно ждать помощи. А она вместо этого демонстрирует верность своему Маринко. Своей семье. И это видно в каждом ее ответе, при всем том что, может быть, сама она, инстинктивно, хочет чего-то другого, чего-то нового. А это плохо. Очень плохо. Почему она тогда, наверху, сказала, что больше не хочет быть с ними? Или это была просто часть задуманного плана? Тогда они должны были выбрать для такой роли кого-нибудь поумнее. Правда, с этим у них сложности. И все это знают, хотя и любят с ними фотографироваться на публику, громко протестуя против депортации. Черт возьми, цыгане к этому привычны, к депортации, это часть их ежедневной борьбы за выживание. И точно в подтверждение моих мыслей слышу:
Агата: Нужно выжить.
Да. Выживешь ты, если ты такой дурак. И потом еще наши специализированные службы, которые в этом случае говорят так, как Шулич.
Шулич: Вот это мне как раз понятно.
Шулич сгибается над углями, в руке у него сложенный в несколько раз кусок жирной, мятой бумаги, в которую был завернут бурек, он вытягивает руку с бумагой и выхватывает бурек за край, одно движение — и вот он у него в руках. Размахивает буреком, чтобы остудить.
Шулич дует на бурек: Пш-ш-ш…
Я: Что вам понятно?
Шулич осторожно размахивает буреком, осматривает, поднимается ли от него дымок. Потом быстро схватывает его с другой стороны, пытаясь с ходу разломить на две части. Тут он, видимо, обжегся, морщится и быстро перебирает пальцами, тем не менее операция удалась, он садится по-турецки и начинает заворачивать бурек в бумагу.
Шулич: Ну это. Свою территорию нужно охранять. Нужно немного подождать, чтобы тепло разошлось. А если бы я его оставил дольше, он бы сгорел.
Смотрю на него. Вот, авторитетная речь полицейского из Фужин, который наверняка все время, пока учился в училище для ментов, старательно охранял свою территорию в Фужинах, чтобы не проникли соседи из Степаньского района. Тогда это называлось народной милицией.
Я: Вы понимаете, что говорите?
Шулич: Конечно.
Я: Значит, по-вашему, и те, что внизу, жители Камна-Реки, тоже охраняли свою территорию, не так ли? И тогда, когда нас развернули в Малых Грозах, тоже?
Шулич: Конечно.
Я: Ну а мы, кто мы были тогда?
Господи, как мне не хватает Презеля! Почему его нет? Да знаю почему, но сейчас, сейчас мне придется выслушивать философию этого, этого…
Шулич: Мы — позитивы. Мы пытаемся установить, кто хороший и кто нет. Для этого у нас свои правила.
Позитивы. Ага, своя терминология.
Прекрасно. Когда я в армии работал на кухне, у нас был один цыган, откуда-то из Сербии. Парень только и делал что смеялся, он был так приучен с детства, так как все постоянно на него орут. У мойки он работал так же, как все, не больше и не меньше, только все спускал на смех. Так что потом ему говорили: «Цыго, давай спой нам что-нибудь». О нем говорили, что у него отличный голос: похоже, он у себя пел в какой-то группе, которая зарабатывала пением на свадьбах. Однажды в конце большого перерыва, когда мойка остановилась, он запел одну песню на цыганском языке, мелодия — классический сербский турбо, в общем, неплохо. Правда, его было слышно далеко за пределами мойки, по всему зданию. И тут в помещение мойки вошел дежурный офицер; все приняли стойку «смирно», кроме того цыгана, который по-прежнему стоял, облокотившись на станок, улыбался и пел. По-своему, тоже логично: мы все его слушали как зачарованные, он, видимо, подумал, что и этот офицер пришел его послушать. Но это было не так. Когда капитан понял, что цыган не собирается прекращать петь, он с остекленевшими глазами и вздувшимися жилами на шее заорал: МОЛЧАТЬ!
Цыган вскочил, сразу принял положение «смирно», к несчастью сохранив усмешку на лице даже в момент тотальной паники. Может быть, это его прирожденное выражение лица, бог его наказал, может, по-другому он просто не мог. Но, похоже, капитана это окончательно вывело из себя. Он просто сорвался на этого цыгана, что за дела, пение на рабочем месте, на языке, который ни один из братских народов не понимает, в общем, форменная контрреволюция! Утром явиться на рапорт к командиру казармы, вместе с взводным, отвечающим за эту группу анархистов.
Когда офицер наконец вышел, в мойке установилась мертвая тишина. Каждый вернулся к своему делу, цыган тоже, мы переглядывались, но в целом сохранялась видимость спокойствия и дисциплины. Прошло три минуты, ровно столько, сколько нужно было дежурному, чтобы отойти от столовой, — двери снова распахнулись, и там стоял, боже упаси, сам бешеный. По чину поручик, но боялись его все, даже подполковник, командующий казармой. Запахло серьезной разборкой.
«Ты пел, цыган?» — загремел он.
В помещении стало так тихо, что можно было услышать муху, все уставились на поручика. Такой эффект бешеному явно понравился.
«Тот, кто поет, плохого не замышляет, — тем же тоном продолжал бешеный, голос загремел по всей казарме. — Передай командующему, когда его увидишь, что я сказал, что ты великолепно пел. Понял? Поручик Константинович сказал, что ему песня понравилась и что все хорошо».
Да, черт возьми. Хорошо ему. Еще один позитив. Позитивы — это люди особого типа. В целом они делятся на две разновидности. Так уж заведено. Сначала разорется сумасшедший идиот, который нагоняет на всех ужас и панику, потом приходит тип, отвечающий за ГУЛАГ, и говорит, что так и нужно делать. Неудивительно, что у него вся казарма ела из рук, даже тот цыган был как шелковый. Обе разновидности — стопроцентные позитивы, досконально следующие правилам. Вот Шулич сейчас и пытается продолжать в том же духе, при том что как раз он и отвечает за порядок. Он показал, что может быть настоящим психопатом; только клюнет ли на это наша деваха? Он — и тот и другой? Для этого нужно быть шизофреником. Он болен? Постепенно прихожу в состояние, когда требуется присутствие надежного дежурного дурака, который готов принять более жесткие меры, чем ты сам. Хорошо иметь обоих, надежного дежурного дурака и психопата-шизофреника, но когда речь идет о варианте «два в одном», это уже более затруднительно, поскольку никогда не знаешь, который из двух покажется на этот раз. Имея вооруженного психопата здесь, в лесу, я чувствую себя гораздо лучше, когда вокруг нас — что-то или кто-то, играющий с нами в какие-то игры, постепенно выводящий нас из строя. Кто-то, о ком мы вообще ничего не знаем, что и почему он хочет, не знаем ничего, кроме того, что он умеет удивительно быстро красть и что у него весьма умелые руки. Совершенная версия внутреннего врага. Шулич снова смеется, типа, что поделаешь, задачка д ля поручика Константиновича. Агата — Агата на меня явно обиделась, так, что она только смотрит на меня, как бы желая спровоцировать своей непробиваемой глупостью, классическим цыганским упрямством, которое не удастся сломить ни силану[26], ни Сталину, ни предполагаемой устроенной жизни в доме матери и ребенка, которую я должен ей обеспечить. Где ей можно было бы спрятаться и от насильной семейки, и от этих диких деревенских жителей, которые с большим удовольствием сожгли бы ее на костре. Только ей, похоже, на все это откровенно наплевать.
Она-то как раз выживет. Всегда выживала. При этом ни способности планировать что-то, раздумывать о чем-то, ни хоть каких-то минимальных мозгов, баба, что тут скажешь.
Как вообще можно использовать это понятие — позитивы? И так пренебрежительно говорить о законах и правилах?
Я: А, так вот какую работу вы выполняете? А разве правила не были придуманы как раз для того, чтобы люди могли сосуществовать вместе?
Шулич: Так я ведь точно это и сказал. Только не знаю, почему вот этим никто об этом ничего не рассказал. Мы за это точно не отвечаем.
Я: Нет?
Шулич: Да кто пойдет в цыганскую деревню объяснять отношения между полицией и общественным правлением, если для этого нужно сначала взять в заложники целую деревню? Это же невозможно, ведь все же с ума сойдут, будут кричать, что мы их терроризируем. И будут правы. Потому что уважение к законам и правилам начинается у мамкиной сиськи. Оно есть, когда у людей есть ощущение, что они — часть одного общества; это ощущение они должны получить уже у мамкиной сиськи, так же как и включаться в общество уже в свои первые месяцы. А так они знают только то, что полицейские существуют лишь для того на этом свете, чтобы их преследовать. Попробуй поговори с ними, если это так!
Ага, в его версии, получается, тоже виноват кто-то еще.
Я: Этого мне не нужно объяснять. Только вы своим поведением тоже не показали, для чего полицейские на этом свете! Почему же вы не помогли тогда, когда это было нужно, или не приняли мер тогда, когда это было необходимо?
Шулич: Мы же не можем быть рядом и караулить на каждом шагу. Я и говорю: всем вместе нужно исправлять ситуацию.
Я: То есть вы говорите, что каждый должен охранять свой участок земли колами или пушками, здесь, сейчас, перед ней вы это сказали.
Шулич: Этого я не говорил.
Агата: От нас никого не нужно охранять!
Оба смотрим на нее с удивлением, я, по крайней мере, откуда мне знать, что там думает Шулич. Я ведь для него несведущий дурак. Сейчас она будет еще иронизировать.
Я: Агата, смотри, мы здесь одни и общаемся неформально.
Агата: Как?
Я: Не важно. Речь о том…
Агата: Вот, вы странно говорите, а потом удивляетесь, почему происходят странные вещи.
Сейчас нужен был бы дополнительный экскурс, чтобы понять, скрывается ли за этой фразой то, что деревенская девчонка просто все перепутала, или что-то иное. Но меня это в данный момент не очень интересовало.
Я на повышенных тонах: Нельзя красть! Нельзя драться! Нельзя насиловать! Этого в современном мире делать нельзя! Ты это понимаешь? Такие правила!
Агата смотрит на меня остолбенело, Шулич слегка улыбается, сжимая свой бурек в руке, как настоящий клад.
Я: Нож в драке не брать! Да, понадобилось около двух тысяч лет, прежде чем нам удалось найти систему, когда каждый может жить, выжить, и ему не нужно бояться, что случится то, о чем я говорил.
Агата: Да что вы!
Шулич засмеялся, меня это неожиданно заблокировало, я как-то вдруг потерял мысль, к чему я все это говорил. Это Шулич виноват, Агате не удалось бы меня сбить.
Агата: Тогда зачем все это делают?
Я: Да не все же!
Бог мой.
Шулич: А кто вы по образованию? Философ, что ли?
Смотрю на него. Сейчас это явно. Раньше свое неуважение он передо мной хоть как-то скрывал, так что Агата могла и не заметить, хотя подсознательно, инстинктивно неуважение может почувствовать каждый дурак. В любом случае это не было явно. А сейчас Шулич потерял чувство меры и в этом. Он был готов открыто показать, что мы друг друга не понимаем и не уважаем, что мы друг другу несимпатичны, мы, которые перед ней должны выступить единым фронтом.
Мир таков, каков он есть, в лучшем его варианте, не тот скотский, с битьем. Система готова принять любого, кто обладает минимумом атрибутов, необходимых для того, чтобы человек оставался полностью свободным и при этом не ущемлял прав других людей, а тем более не спускался на уровень взаимоуничтожения. Я и Шулич в этом случае представляем объективные инструменты управления. А он тут подшучивает надо мной, прикалывается, другого слова не найти. Его вмешательство в ситуацию не так уж необходимо, но, если мозги есть, хоть чуть-чуть, он точно понимает, что делает. Да, это правда, все труднее удержать равновесие между правами одних и безопасностью других, но здесь-то речь не идет о каком-то хай-тек терроризме или о чем-то необычном. Задача — договориться с крестьянами! А мы даже этого не можем! Нужно взять под контроль мелкую локальную проблему, а как мы с этим справимся, если он у меня спрашивает, кто я по образованию? А потом еще жалуется, что нужно как минимум взять целую деревню в осаду, чтобы им объяснить очевидные вещи? А как их возьмешь в осаду, если мы сами перед этим ругаемся между собой? Поэтому лучше никому ничего не объяснять.
Шулич разворачивает бумагу и разламывает надломленный бурек на два куска. Несколько крошек падает в траву. Один кусок он предлагает Агате, которая голыми руками жадно хватает его, как лисица какая-нибудь, несмотря на то что бурек горячий, перехватывая пальцами, губы приоткрылись, полные слюны. Смотрю на нее, снова острое чувство: эти губы мои тоже.
Я: Я подсекретарь в министерстве внутренних дел. Я представляю министра.
Шулич: Да, ну и что? Даже у министра десять лет назад украли машину, помните? А у другого министра обокрали квартиру. Депутаты дерутся на парковке с полицейскими, а потом фотографируются в парламенте с пистолетами. А вы говорите, разработали систему.
Просто нет слов. Взглядом прошелся по Агате, она сейчас смотрит на своего младенца, ей кажется, он вот-вот проснется.
Я: Что вы с таким отношением делаете на этой работе?
Шулич: Как что, вы же сами раньше сказали. Слежу, чтобы люди не сцепились друг с другом. То есть, когда они дерутся, я их стараюсь развести в разные стороны. По необходимости узнать, кто виноват. Поэтому эта профессия мне кажется честной.
Я: То есть, семейка Шаркези вам подходит?
Лучше бы я прикусил язык. Этого перед Агатой я не должен был говорить, правда она ведь сейчас сфокусирована на своем горячем буреке.
Шулич: Да разве я это говорил! Я только сказал, как обстоят дела. Так что нет смысла читать лекции. В современном мире нельзя драться! Потому что мы разработали систему! Да кто это будет слушать?
Неудивительно, что дела обстоят так плохо. Совершенно неудивительно. Луна уже сошла с ума, на небе почти нет звезд, небо серебряно-голубого цвета, свод как будто покрылся кровлей. Читаю лекции? Да я стараюсь быть простым и понятным, и то не получается, а потом мне постоянно предъявляют обвинения. Хотя я говорю вещи, которые должны быть сами собой разумеющимися, но, по-видимому, не для всех.
ЭТО НЕ ЦЫГАНЕ, ЭТО КАННИБАЛЫ!!!!!!!!!!!!!!!!
Хочу вернуться к домашнему очагу, чтобы можно было печь кур, там так хорошо, даже воды в туалете не нужно спускать, как падает, так все и падает.
У нее руки как у Шакти. А у меня рожа как у египетского животного.
Шулич: Чем больше ответственности отдаешь кому-то, так называемым специалистам, тем глупее получается, потому что каждый потом хочет, чтобы кто-то другой взял на себя проблемы, например в разборках с соседями… А потом все ждут, что система должна прийти и сама вырыть каналы с крокодилами вокруг их дома! Потому что, мол, существует система! На всех полицейских не напасешься! Хотя я слышал, что кто-то именно этого и добивается. Как дети.
Я: А я что говорю?
Шулич только смотрит на меня, а потом откусывает свой бурек. Над головой у него прорисовывается облачко, на котором написано «Понятия не имею». Несколько крошек сыра прилипло к его губам, потом одна упала, когда он начал жевать.
Я: Поэтому нужно людей изолировать, чтобы они не дрались друг с другом и не крали друг у друга! Потому что у каждого есть шанс решить все по-другому! Их только нужно обучить, дать им пример —
Шулич жует, не имея намерения продолжать разговор.
Я: А это возможно! Дать пример! Создать прецедент. А вы, какой пример вы дали? Даже женщин и детей вы не защитили, когда их из дома выгоняли колами и факелами! Транспортом вы им помогли, в старую казарму отвезли! А потом люди вас просто развернули, вместе с машиной! А все почему?
Шулич глотает.
Шулич: А, вы обиделись.
Я: Речь не о том, что я обижен, речь о примере, который вы не смогли показать.
Агата: Точно так! Кто нас здесь защищает?
Я: А ты молчи! Поселение и раньше никто не защищал!
Замолкаю. Нет смысла. Мне самому уже кажется, что мои слова слишком умные, как рассуждения какого-то там сумасшедшего автора из рубрики «Письма читателей». Нет смысла. Я здесь, на месте действия, и что я делаю? Развожу философию. Шулич был прав. Развожу философию. Агате сказал, пусть она заткнется, вместо того чтобы ее просто остановить. Ведь она будет бурек у Шулича с рук есть. Он будет заниматься ее интеграцией, а не я. Он, которому на нее, по сути, глубоко наплевать, только кругами ходит. Тот самый, кто раньше вырвал ребенка у нее из рук, хотел сбросить его в ущелье. При этом у него честная профессия. Женщины не любят, когда им говорят, чтобы они замолчали. Все, что хочешь, лучше им по роже врезать. Только не игнорировать. Но спровоцировал меня Шулич, не она. Хотя, может быть, это самая умная вещь, которую я ей вообще за все время сказал.
Я обернулся в ее сторону.
Я: Ладно, можешь говорить. Скажи мне вот что: почему вы крали медь? Ваша семья, это что у вас — традиция такая? Медные трубы и статуи перед культурными центрами, по данным полиции?
Если я уже для них дурак, буду дураком до конца.
Агата: Да кто говорит, что мы крали медь? Может быть, подростками, несколько лет назад! Это только…
Я: Да, после того, как один раз все украли, естественно, вам уже больше ничего не осталось, это ведь не на всю жизнь. Ладно, давай по-другому. Почему вы украли медь?
Агата: Дети, чтобы купить сигареты! Вы же знаете, какие бывают дети!
Я: Подростки, которые сейчас ходят с аудиопримочками, нерегистрированными. Медь, чтобы купить сигареты? Браво. Почему вы крали медь?
Агата: Мы ее не крали! Люди берут то, что находят, если не на что жить! Но не наши!
Я: Я не говорю о том, когда берут то, что находят, говорю о системе, о принципе. Откуда этот ваш принцип, что медь — свободного пользования? Почему именно медь?
Агата: Да ведь не только медь…
Это становится сейчас — экзистенциально, что ли, как сказать.
Я: А ты понимаешь, что я вообще здесь говорю? Я тебе пример дать хочу Один пример, что это не имеет смысла, простой пример, без формальностей. Почему вас людьми не считают! У меди — своя функция. Смотри, я дома заказал себе медную трубу, когда унаследовал дом. И когда я возвращаюсь домой усталый с работы, хочу, чтобы моя медная труба все еще была на этом доме, потому что труба медная именно потому, чтобы ее на 100 лет хватило. Потому что нужно думать вперед. Хочу, чтобы памятник на кладбище и медная лампа у могильного памятника моих предков оставались там, где он сейчас находится, и чтобы так оно и было. Потому что это нужно уважать. А не так, чтобы разные там выродки это разрушали. Памятники нужны, это уважение. Медь — это тоже уважение. И если кто этого уважения не проявляет, то и другие его уважать не будут.
Агата: Но ведь медь — это деньги.
Смотрю на нее. Конечно, правда, говорю как пьяный дурак, она смотрит на медь так, как испанцы смотрят на золото в Америке: увидел — забери. Ей наплевать, находится это золото на алтаре бога солнца или змеи, или что там они освящали.
Я: Но это не ваши деньги! Люди за это заплатили! Те деньги, которые они заработали! Или кто-то когда-то из вашей семьи какие-нибудь честно заработанные деньги приносил домой?
Агата размышляет, потом все-таки что-то говорит, из чувства протеста.
Агата: Да, двоюродный брат из Грича, он мусорщик.
Как это ее хватает. Типа, вот, смотри, какую нам дают унизительную работу. Как будто их заставляют делать эту работу. Пусть не возникает, любая работа почетна. И кроме того, неправда, у цыган тоже бывают красивые дома и хорошая работа. Если они ведут себя нормально, а не так, как эта семья дегенератов.
Агата: А еще один брат у меня в Ново-Месте, он пробовал найти работу. Выучился на массажиста, совершенствовался в Италии, коллеги помогли. Все делал профессионально, открыл бизнес, индивидуальный предприниматель, рекламу в интернете сделал, салон в аренду взял в Ново-Месте. Я там была один раз, здорово. Но не пошло. Ему дали помещение по соседству с одной русской врачихой, которая лечила людей с помощью компьютеров. Ей не нравилось работать по соседству с цыганом. Он делал массаж вместе с девушкой, словенкой. Ну, эти русские и сцепились с ними. Врачиха вбила себе в голову, что цыгане хотят ее убить. Перед своими русскими клиентами цыган грязью поливала. Им обоим начали угрожать. Деньги, что они клали в банк, начали исчезать. Кто у них крал, непонятно. Один раз брата вообще избили, когда он закрывал салон. Его девушка выиграла в лотерею, а владелец киоска не хотел ей выплатить деньги, говорил, что ничего не знает. Тоже словенец. Странные вещи с ними происходили, я бы такого не выдержала, всего того, что они рассказали. Потом эти русские сами начали делать массаж и поменяли замок, а брата просто не впустили в здание, так все и закончилось.
Я: Какие русские?
Агата: Сейчас он снова собирает старое железо. — Русские, из России! Поезжайте в Ново-Место, в центре города, недалеко от железнодорожной станции, прекрасный массажный салон, плюс врачебный кабинет, от кожных болезней, лечение компьютерами. А все сделал мой брат, это все он придумал, а они у него отобрали! Потому что он цыган! А девушка у него была — словенка!
Поляна и лес вокруг нас под луной действительно меняются, только не могу понять как. Эта ее история, что она сейчас рассказала, из мира гномов и фей, но она в нее, похоже, верит, так живо рассказала, будто все своими глазами видела. А руки, ноги, голова и бедра у нее, как у меня, а еще у нее грудь, вагина и ореховые, светлые глаза. Я уже видел глаза человека без сознания, но такие…
Если бы можно было что-нибудь сделать. Отрезвить ее. Чтобы она меня больше так не раздражала. Она такая умная, так все знает! Зачем я тогда ей нужен? Внизу бы ее как минимум побили камнями, а потом увезли бы какие-нибудь скинхеды из Любляны, если бы не было меня! Зато она так хорошо знает, как можно использовать все, что попадается под руки, от меди до грибов! Только какая-то русская мафия обижает — что, дерматологи-информатики? Врачебный кабинет для кожи. Неудивительно, если у нее потом сотрудники «скорой помощи» крадут маму, это все сговор фармацевтических компаний, опыты на людях делать! Весь мир в каком-то жутком заговоре, просто годзилла какая-то!
Этих людей интересует только то, как бы им сбежать и спрятаться, и ничего другого.
@sirijus боже, какие злые слова, мать твою, только правда, или ты дурак, или сумасшедший, не надо тут мне обижать демократию и правительство. Коммунизм — это бычий член. Достали вы меня, коммунисты, вы хотели государство уничтожить, но вам не удалось, хе-хе, сначала свое профукали и свалили, а теперь говорят, не надо творить коммунистического героя, мол, это невозможно. Мы, демократы, не позволим, чтобы коммунизм победил.
OSCAR, для обогащения лексического запаса лучше всего тирольские порнофильмы, особенно если в них выступает Ханси Хинтерсейер.
Всякие разные Monitor-ы и так далее. Вы понимаете, что вы со своим уровнем коммуникации так низко опускаетесь, что Шаркези для вас — это интеллектуалы? Monitor1, может, нам нужно переселять всех, кто где-то нелегально проживает? В каком законе это написано? А разве для этого не прописана специальная процедура, за которой следят инспекционные службы, или там суды всякие? Что значит, полиция не смогла проникнуть в село? А зачем тогда такая полиция? Они ведь деньги за это получают. Ни фига! Лучше всего, конечно, просто переселить проблему, поменять, так сказать, место жительства, чтобы полиция не пугалась и могла проникнуть в селение и охранять имущество депортированных. Правда, потом, когда у полиции обеденный перерыв, у них все равно что-нибудь украдут — не агрегат, его уже сегодня украли, а что-нибудь еще, гармошку, например. И таким образом неясные истории краж продолжатся, и полиция никогда не сможет ничего сделать. Так что словенчики типа Monitor1 и подобные симпатяги, замороченные на том, что не является чистокровно стопроцентно словенским, будут еще сильнее напрягать свои до аминя пустые мозговые клетки и таким образом поддерживать наше правительство, которое именно на помощь таких мозговых трастов и рассчитывает. Рассчитывает на комплекс полноценности и идиотизма.
Я люблю водить Фольксваген Гольф. А Гольф любит возить меня.
@komunist провокатор, сволочь, примитивщина, как все запущено, дайте мне пистолет, я с удовольствием их расстреляю, как кошек… хх, киски пусть живут, а цыгане должны откинуться!!!!!!!!!!
Меня промышленным образом бальзамировали; чтобы я пугала всех в аду!
КОГДА Я БЫЛ МАЛЕНЬКИЙ, МЕНЯ ЗАСТАВЛЯЛИ НА СПИНЕ НОСИТЬ ЦЫГАН В ШКОЛУ, ПОЭТОМУ МЕНЯ ЕЩЕ СЕГОДНЯ ЗОВУТ — АВИАНОСЕЦ ЦЫГАН — ЧЕРТ БЫ ПОБРАЛ ТАКУЮ ЖИЗНЬ
* * *
Агата — в пяти метрах, младенец — в слинге на земле, завернутый в свои одеяльца. Ее даже не хватило на то, чтобы попросить меня проследить за ним. Я бы его подержал. Даже Шулич ничего не сказал. Глаза Агаты ярко светятся в лунном свете, она как на ладони, темнота не помогает.
Она сняла джинсы и села на корточки. Джинсы она опустила до самых щиколоток, ее колени при свете луны казались совсем темными по сравнению с белизной лица. А лицо почти белое. Надо бы что-то сказать, как-то вмешаться, интерпеллировать, но я не буду, потому что знаю: она это делает специально, чтобы спровоцировать меня. Лучше я буду смотреть в сторону. Но вот Шулич…
Конечно, нарочно. Нарочно не пошла за кусты, а так встала, чтобы мы ее хорошо разглядели. И смотрит при этом на Шулича главным образом. Шулич смотрит на нее совсем спокойно, глаза у него светятся. Он даже не дергается, рот у него приоткрыт, губы масляные от бурека, просто так не сотрешь. Одобрительно смотрит на нее, как специалист, член специального жюри развлекательной программы РТВ Словении. Так, нарочито спокойно, мол, все под контролем. Мол, мы уже видели и не таких, а покруче, на нашей полицейской станции, мол, и не то увидишь, только тетки, может быть, пострашнее и потолще. Хотя, конечно, не каждый день. Она, если бы она это делала прилюдно на парковке, получила бы штраф, протокол о нарушении седьмой статьи Закона об охране общественного порядка и спокойствия. А здесь, мол, не общественное место. Хотя мы тут вдвоем, и мы не часть ее семьи, так что однозначно подпадаем под определение общественности. Решительно не согласен быть членом семьи.
Младенец уже проснулся, удивленно смотрит на меня из своей кучки — вероятно, меня хорошо видно в свете углей. Как будто хочет сказать: что, а ты все еще здесь? Глазки у него темные, темнее, чем у мамы, похоже, он еще не до конца понял, стал ли я за это время добрее или же лучше на всякий случай заорать, как бестия, если я к нему приближусь. Слегка размахивает ручонками. Лежит достаточно близко от меня; мне видно, что его светлая одежка уже немного испачкана, особенно на рукаве, — черт его знает, сколько времени он в той же самой одежке. Она ведь кладет младенца на землю. Конечно, на его одежде остаются пятна.
Десять секунд, а она все еще сидит на корточках.
Нет, она присела не только пописать. Нет, не только пописать.
Сидит и сидит, и смотрит на нас, точно видно, как она напрягается. Глазам своим не верю. Но это именно так, дамы и господа. Она будет срать, тут, перед нами будет срать, в пяти метрах от того места, где она только что ела, в пяти метрах от ребенка.
Не то чтобы это меня как-то раздражало, у меня пустой желудок, мне просто не хочется вдыхать специфические запахи. Плюс есть вероятность, что я на что-то наступлю, когда захочу прогуляться. Ну и что, раз будет вонять, мы сменим позицию. Нужно шевелиться, об этом знали еще в старые времена. Через пару месяцев здесь будет только буйная растительность, не так ли? А мы будем ходить кругами, в стороне от вони, и ждать, когда из говна вырастет урожай.
Может, заорать?
Сейчас она уже настолько действует мне на нервы, что я готов был орать на нее, как на трехлетнюю соплячку. У нее самой ребенок. А кто бы тогда был я, если бы начал на нее орать? Воспитатель? Нет, проигнорирую. Вообще уже не верю, есть ли смысл реагировать на это нормально, в общепринятых рамках; это я ощущаю себя здесь чужеродцем, чужеродец не на своем месте в этой ситуации тотального, тотального…
Да это просто демонстрация, только чего, не знаю. Своеволия.
Она явно хочет нам показать, насколько отличается от тех баб, которые живут в нашем мире. Любой ценой, даже если нас стошнит. Ей наплевать. Она крутая.
А я воспитан по-другому. Младенец все еще смотрит на меня. Проверяет, как раньше те крестьяне перед Камна-Рекой.
Не понимаю даже своей реакции. Я мог бы ее схватить за руку — но это не возымеет никакого эффекта, это не тот тип женщин, которых можно схватить за руку. Она просто воспринимает меня как чужака, кого-то с другой стороны стены, не более того. Это должно быть так, иначе она бы не сделала того, что сделала. Всего лишь требовалось обойти машину, и все. Хотя, конечно, и там остались бы следы. Она не нуждается в интимности, этим она меня страшно уязвляет.
Всего-навсего отойти и скрыться за машину.
то есть… в нашем садике будут играть в домино трое мальчиков и две девочки-цыганки… не так ли, мышонок?
А как же каштан?
значит, где я? На распутье между западной материалистической цивилизацией и восточной мудростью. Мышонок — как статуя стоит на своем мнении и ждет от меня какого-то серьезного контраргумента.
…секси?
Когда я его раздену?.. секси — без всего… говорим о каштане.
Я люблю домино… и мне нравятся девочки. Нужно подумать… Ладно, нужно прийти в себя.
Мышонок Маус… пойдешь к мальчикам? Не знаю, понравится ли мне это… Я бы тебя взяла себе. Ладно, посмотрим, сколько времени уже. Может, дедушка Мороз вмешался. Времени уже полчаса прошло.
Презеля по-прежнему нет. Господин министр тоже не соизволили вмешаться, великого чуда не произошло, пока только малые чудеса.
Встаю и вальяжно иду к машине. Кажется, все в порядке, такая же, как мы ее оставили. Дверец с другой стороны тоже уже нет. Как это произошло? Ну да, что-то с ними опять произошло. Что произошло со мной? По сути, девчонка за все это время еще не сказала ничего, что не являлось бы миллион раз слышанными клише, из чего можно заключить, что внутри нее за все это время ничегошеньки не изменилось. Да ведь и я ничего не сказал такого, что не было бы клише, на этом уровне меня держит сама ситуация. Но дело еще и в моменте высказывания, не только в способе: клише может содержать и правду, если оно сказано к месту и удачно, я и хотел это сделать. С позиции доверия. Почему Шулич все время мне в этом мешал? Почему он ей предложил бурек? Ясно, что потом уже ничто не помогало. Я говорил только общеизвестные вещи, все ведь просто, только говорить их нужно умеючи. Так, как надо. Может, я просто кретин?
Не хочу смотреть на эту бабу, как она у нас на глазах покрывает известно чем все, что для меня имеет значение.
Пауза. Спокойно. Нужна пауза.
Когда я заглядываю в машину не нагибаясь, только через переднее окно, мне кажется, со стороны водителя чего-то не хватает.
Конечно, понятно же, там опять что-то стащили.
Мне уже все равно.
Пусть Шулич этим занимается. Он со своим утверждением «на машине еще можно ехать». Пусть он сам разбирается, что не так. Ему даже в голову не приходит контролировать машину! Я должен это делать. Хотелось бы мне видеть, как он собирается вести машину по Кочевскому Рогу без аккумулятора, без дверей и без руля: если у него это получится, тогда сам Франц Шаркези может выдать ему диплом о вождении по-мужски. А тормозить так, ногой по земле. Меня не волнует. Ничто меня не волнует, машина и так уже никуда не едет, что бы ни случилось. Нужно найти другой вариант.
Ни на что не похоже. Все почему-то рушится. Здесь мне лучше бы вообще замолчать, по-любому не имеет смысла. Русские. Из России. Пришли и заселились в наши лучшие сказки. Сначала делать массажи, а потом нас просто избивать. Где она нашла этих русских! Всегда кто-то другой, одни преступники вокруг! А мы по-прежнему там, где мы есть.
Когда я обернулся в сторону огня, Агата уже вернулась на свое старое место рядом с ребенком, который улыбается ей. Там, где она недавно сидела на корточках, осталась только кучка детских салфеток. Вероятно, было очень приятно и освежающе, ее задница должна издавать такой чудесный аромат, как никогда ранее. От этих шикарных современных салфеток из соцприюта, то есть казармы, по ее мнению, совершенно неподходящей для жизни. Откуда она всеми возможными способами хочет сбежать. Просто удивительно, какие у них умные дети, ко всему привычны.
Плевать мне на этих цыган. Она хочет в дом матери и ребенка. Пожалуйста, счастливого пути, руль вы уже украли, давайте, дальше разгребайте сами.
Когда я снова подошел к огню, меня зашатало, как будто пьяного, приступ легкого головокружения, хотя я и не ел бурека; просто качает. Хорошо было бы что-нибудь выпить. В горле пересохло, жажда страшная.
Я сажусь.
Я: Слушай, Агата, раз уж нам нечего делать и мы никуда не едем, можно тебя кое-что спросить?
Агата аж вздрогнула. Ну, раз уж мы начали игру, давай до конца.
Я: Ты понимаешь, почему жители деревни вас не любили? Почему они так вас ненавидели, что пришли прогнать вас, стереть с вашей земли? Без следа?
Агата смотрит на меня. Ничего не поделаешь, смотреть всякий умеет.
Нет, не полностью ты ответила на мой вопрос, Агата, ответ неверный. Техника диалога по методу Сократа. Что-то должно случиться. Что-то должно будет случиться, чтобы ты что-то поняла. Не просто так сидеть здесь. Будет ли какая-нибудь реакция? Услышим что-то новое?
Я хочу только того, чтобы что-нибудь случилось. Чтобы что-нибудь произошло. Пусть вернется Презель. Пусть на нас нападут орды преступников из леса. Пусть появится Марьян Ерман[27]. Пусть придет мисс Худолин. Я просто хочу, чтобы что-нибудь наконец случилось. Не можем же мы вечно сидеть на этом холме, далеко от своей кровати, с неработающим телефоном.
Я: Что сделали бы со мной твои братья, как ты думаешь?
Шулич встает. Ему не удается скрыть выражения скуки; похоже, ему тоже не терпится прогуляться. Может, он хочет пройтись до машины? Может, пора уже посмотреть, в каком состоянии транспортное средство? Так, на всякий случай, ради спортивного интереса? Интересует ли его хоть что-нибудь?
Разбили бы мне братья Шаркези череп? Мой прекрасный череп? Ладно, не самый красивый, но я к нему привык, другого нет, я не хотел бы, чтобы его раскроил кто-то, кому русские сделали массаж.
А здесь еще есть кто-нибудь?
Шулич неожиданно нагибается, берет ребенка, лежащего рядом с Агатой, под мышки. Младенец удивленно уставился на него — кажется, что этого жеста ему очень не хватало; не морщится, не кричит. Все обиды забыты. Шулич поднимает ребенка на руки. Агата вздрагивает — похоже, в ней заговорил инстинкт, — хочет вскочить, но сдерживает себя. Шулич укладывает ребенка, тот удобно разместился у него в объятиях. Похоже, Шулич ничего плохого ребенку делать не собирается. Агата расслабилась, смотрит ему в лицо. Как-то уж больно восхищенно.
Она мне ответит? Или уже начала меня игнорировать?
Агата: Ты его хочешь покормить грудью?
Шулич слегка покачивает ребенка, смотрит ему в лицо. Кажется, маленький Тоне очень даже доволен, улыбается Шуличу, даже поднимает ручки, желая обнять его за щеки.
Шулич: Я ему дам кое-что другое пососать.
Вот свинья. Агата делает удивленное лицо.
Агата: Только осторожно. У него прорезались внизу два зубика.
Шулич заулыбался, нежно качая ребенка, просто удивительно для такого идиота. Что за фрукт! Похоже, они друг друга понимают без лишних слов, а меня как будто здесь и нет. Я и не думаю включаться. Но Агата все же посмотрела на меня.
Агата: Да нафиг вам так стараться. Я и так во всем вам признаюсь, во всем, в чем хотите.
Опять ко мне на «вы». С какой стати?
Я: Признаешься. В чем признаешься?
Агата: Ну, что я крала медь. Тоннами. И бронзу. И еще кое-что вам скажу. Я плевала в водосборник у Камна-Реки, чтобы женщины болели, а дети умирали десятками, и даже больше, чем во всей Словении!
Я: Что за ерунда!
Агата: Конечно, плевала! И на метле над Великим Рогом летала, и всех этих мужиков из Камна-Реки с толку сбила, заморочила, все хотели любовью со мной заняться. А вы знаете эту старуху, восьмидесятилетнюю?
Она издевается надо мной. Надо мной! Эта бабенка.
Агата: Так это ее я ударила. Сковородой по голове. Я! И никто другой! Мамочка меня удерживала, предупреждала, просила не искать беды, а я не послушала.
Ушам своим не верю.
Она хочет меня спровоцировать.
Невероятно. Все то же самое, что раньше. Все эти истории о полете на метле и плевании в колодец. Все то же самое, только сейчас она хочет выбить меня из колеи. Ей не удается. Нет, это не она ее ударила!
Да, на такие номера она очень даже способна. Куда там! Впечатление хочет произвести. Вульгарная, за словом в карман не полезет, но сейчас — другое. Я ведь не дурак, на лбу не написано, но раньше мы друг друга лучше понимали. Это Шулич все испортил, начиная с его бурека и дальше, как он хорошо все понимает, потом еще этот ребенок… Грязные, абсолютно неуместные намеки… Свинья.
Почему она сейчас такая? Почему так себя ведет? Почему это говорит? Только сейчас вижу, как у меня напряглось горло, еще чуть-чуть и буду заикаться, сам того не замечая; пытаюсь взять себя под контроль…
Я: Почему?
Агата снова наклоняется в мою сторону, эти ее острые, обидчивые глаза. Почему обидчивые? Пару часов назад я ее спас от Шулича, не ее, правда, а Тоне; а еще раньше вытащил из еще более опасной переделки. Почему такой ядовитый взгляд? Мне ведь нужны от нее только слова. Только понимание. Чтобы она задумалась, какая у нее дорога. Пусть так смотрит на Шулича, который сейчас держит ее ребенка, один раз он уже пытался выкинуть его в долину. Уж слишком часто, с того момента, как мы знакомы, она принимает вид обиженного питбуля. А это всего несколько часов. А что будет, если ты пробудешь вместе с ней более длительное время? Да, эта построит любого мужика, вот только не Маринко Шаркези.
Агата: Зачем ударила? Это вас интересует? Потому что она не должна говорить, что я — курба.
Я: Что говорить?
У меня даже челюсть отяжелела от всех этих странных речей. Что еще она будет валить на дорогу, вместо того чтобы пойти по ней? Какие фантазии?
Агата: Мне жаль ее. Хорошая тетка, всегда мне что-то давала. Только какого черта она начала против меня наговаривать?
Я: Что ты курба?
Агата: Что я сошлась с Маринко и бог меня за это накажет, потому что не хожу в школу.
Для нее это все святая правда. Она за две секунды убедит себя в том, что все, что она выдумает, правда.
Действительно верит. Действительно верит, что сама ее ударила, это видно. Только для того, чтобы заставить меня поверить в это. И это единственный действенный метод — верить во что-то, потому что это с нее снимает груз: что старуха такие глупости говорила, что это даже правильно, что дом был полон цыган. Старуха, которая наверняка была испугана до смерти. Что может старуха знать о цыганах, о ней, о Маринко? Откуда она могла бы это знать, если только видела ее изредка, издалека? Отвечая на это, Агата продолжает:
Агата: Она мне давала конфетки, когда я была ребенком. Что, мол, я и этих конфеток не заслуживала.
Конфет. Удар сковородой по голове за то, что тебе дают конфеты. Что за ерунда?
Я: Что значит «сошлась с Маринко»? Разве ты не была за ним замужем?
Агата: Тогда? Нет, почему, была. Только она мне все время на живот смотрела и ругала.
Показывает, какой был большой живот, когда она была беременной.
Агата: Я не курба.
Шулич: Конечно, ты была замужем, но ведь не официально.
Это он сказал неожиданно, хотя казалось, что он совершенно не слушает; а оказывается, очень даже слушает. Может, я не понял его игры. Я думал, ему все равно, но, по сути, он профессионально играл роль хорошего полицейского, у которого всегда наготове электрошок в кармане. Ведь он тоже на нее давил, держа на руках младенца.
Шулич: Два года назад, когда Маринко был арестован, ты была еще малолетка.
Нет, он это делает исключительно для своего удовольствия. Похоже, сейчас он попал в цель, потому что Агата какого скрутилась, неловко, продолжая странно смотреть на него.
Я: А сколько времени Маринко в тюрьме?
Я это тоже сказал неожиданно, удивляясь самому себе, потому что слова Шулича пробудили у меня в голове идею — ей ведь сейчас восемнадцать лет, этому младенцу уже четыре-пять месяцев.
Агата: Дольше, чем говорят ваши! Гораздо дольше, чем ваши сказали!
Мне уже ничего не понятно. Наши? Он был осужден, совершенно официально.
Агата: Вы прекрасно знаете, сколько времени он в тюрьме. А ваши сказали, что нужно сделать, чтобы он вышел оттуда, уже полгода сидел за решеткой. Все полицейские на станции говорили! Что это не зря!
Шулич улыбается, но как-то формально.
Шулич: За все нужно платить, не так ли?
Я: Когда это?
Агата: Что? В конце прошлой зимы, когда на следующий день в суде должны были давать свидетельские показания.
Непонимающе смотрю на Шулича, тот — только на нее, с насмешкой, но более серьезным взглядом. Потом вздыхает и отдает ей ребенка.
Шулич: Ай-ай-ай, сиротинушка.
Агата принимает ребенка, прижимает его к груди. Ребенок приникает к ней. Что имеют в виду Агата и полицейский? До меня не доходит. На что они намекают?
Как могут жить такие люди? Ни один нормальный человек этого не поймет. На каком языке они говорят?
Похоже, он ей больше нравится, она будто кокетничает. Ему она, похоже, больше доверяет, мне не так, а ему, обычному полицейскому, больше. Куда там!
Может быть, она…
Но она этого не говорила. Как начнешь раздумывать, это кажется просто невозможным. Что, у Маринко были интимные свидания в тюрьме? Его на выходные отпускали? Ага, конечно, так тебе и выпустят цыгана домой, отдохнуть на выходные. Но ведь тогда не сходится! Что, может, полиция… слишком много смотришь телевизор, вот в чем дело. Она просто выдумывает, да, выдумывает, в этот вечер она уже столько наговорила… Почему тогда Шулич так отреагировал? У него лицо посерьезнело. «Ай-ай-ай, сиротинушка»? Почему сиротинушка?
Значит, полицейские ее тогда, в тот день…
Нет, это просто невозможно.
Какие больные идеи! Сейчас я понял, что у меня эти чудные мысли рождаются только из-за этой игры между ними. Прекратите. Потому что мне ничего не понятно. Послушай, девчонка, ты действительно пережила травму. Тебе нужна помощь. Ты даже не понимаешь, насколько сильно! Но, похоже, помощь тебе требуется в гораздо большем объеме, чем я думал вначале!
Почему же тогда выбор пал именно на меня? У меня была более простая задача. Почему эти задачи всегда усложняются? Почему?
Мы обо всем договорились. Я нашел для тебя решение. Ты согласилась. Тогда я тоже был груб, как и Шулич, тогда, в конце нашего разговора на холме; ты могла бы понять, что я серьезен, что у меня авторитет, что меня нужно воспринимать без дураков, что это не шутки. Решение тебе предложили. Что тут за изменения? То мое решение было идеальным. Если бы не было всех этих игр — дурацких, идиотских, пропавших аккумуляторов, — зачем эти странные намеки, к чему эти сигналы — я-то все время один и тот же, на твоей стороне, пытаюсь тебе помочь! Действительно! Даже если это и не просто — ты ведь тоже человек, в этой своей цыганской куртке, брюках, майке. Знаю я, куда тебя нужно отвезти! Чтобы выросла личностью и стала самостоятельной! Какие массажисты? Какие полицейские? Что за дурацкая ночь перед началом свидетельских показаний в суде! Что за Шмальцы, что за заговор, какие богачи-цыгане в Жельнах?
После всего этого нужно время, чтобы прийти в себя. У тебя разрушили дом! У тебя остался единственный шанс, гораздо лучше всех иных, от которых ты просто сбежала. Ото всех сбежала, а пришла ко мне. Зачем опять провоцировать не того человека? Ведь я — часть системы. Почему не Шулича? Подумай.
Если нет конкретных действий, тогда это возмещается притянутыми за ушами сценариями по философскому навешиванию лапши на уши. Кто на это будет смотреть. У типа своя задача!
У тебя трое парней и двое девочек. Ага, я приеду на машине. ОК? Еще что-то нужно?
Эй, Тиа… только сейчас я тебя узнал. Ты могла бы быть консультантом. Умная!!! Отличная память! Дипломатичная! Красивая! Вне коррупции! И даже вполне социальная.
Тебя!
Не волнуйтесь, я хорошо воспитан и продуктивен. Мог бы красть, целый месяц мог бы ходить весь грязный, бил бы девчонок так, как это делаешь ты, но меня это не развлекает.
Я хороший парень!
А, эта слепая и глупая полиция!
Мне кажется, что подсекретаря выдвинут на премию.
Сначала скажу, что я не его сторонник, но его миссия не соответствует заданию! Если бы он вышел из себя, то и задание бы провалил, поэтому он все время должен быть спокоен. Как ему это удается? Нелогично.
Шулич тоже почему-то молчит. Только в этот самый момент происходит нечто гораздо более странное, настолько необычное, что у меня в какой-то момент просто волосы дыбом встали. Потому что немного подул ветер, совсем чуть-чуть, свеженький, мне стало холодно, но в шуме ветра я услышал — музыку. Слышна какая-то музыка.
В первый момент я даже не был уверен, потому что все так тихо, угли продолжают бурчать, искриться, отбрасывая красные отблески на серебристые лица Шулича и Агаты, может, это просто игра звуков — шелеста, вызванного ветром; но нет, как только ветер стихает — музыка становится все слышнее, звучит все более явственно, хотя и не громче. Как будто ветер принес звучание музыки, потом положил ее куда-то, и она по-прежнему слышится.
Смотрю на Шулича: он тоже что-то заметил. Музыка здесь, в темноте, в гуще леса, на едва заметной лесной дороге, это одна из самых странных вещей, которую вообще можно себе вообразить. Я был бы гораздо менее удивлен, если бы сейчас над нами завыла стая волков. Гораздо менее. Мы ведь одни! Агата так сказала. Соврала? А машина? Меня охватил страх, я вообще не могу размышлять. Это они? Наши собакоголовые?
Этот тип, он абсолютно бесполезен… Он страшно скучный. Хвалился, что он психолог, а сам даже полицейского не может провести. Пусть покажет стиль, не нужны дешевые эффекты…
Ты знаешь, что психологи обучены работать с людьми, у которых есть мозги, а в случае полицейских это не так.
Совершенно бесполезен. Где находят таких людей? Сплошная скука.
Агата: Я ничего не слышу.
Лучше вообще не обращать на нее внимания, чтобы сохранить спокойствие. Шулич стоит не двигаясь, прислушивается. По-своему, это даже полезно: похоже, с него сползло обычное высокомерие и самодовольство. Ладно, без разницы. Музыка, слышна музыка. Среди кочевских холмов. Мне холодно.
Хорошо. Нужно подумать, сначала самые благоприятные интерпретации.
Я: Может, Презель возвращается, поднимается наверх.
Шулич не двигается, все еще смотрит в сторону леса.
Шулич: С магнитофоном на батарейках на плече?
Я: Или же местные жители привязали его к столбу и пляшут вокруг него.
Шулич хохочет, очевидно, этот ответ ему понравился. Может быть, он меня усыновит. А мне не до смеха, поскольку мне кажется, что я становлюсь таким энтузиастом, когда впадаю в истерику, а отсюда только один шаг до того, как я полностью потеряю способность рассуждать. Как это случилось раньше, когда я отослал Презеля. А это плохо. Очень плохо с учетом длительного развития событий.
Музыка, по-своему, неплохой знак. Музыка — это знак гораздо более нормальной ситуации, чем мы думали. Музыка означает людей, которые не скрываются по лесам. Кто слушает музыку, плохого не замышляет, как сказал бы поручик Константинович, и это действительно инстинктивное восприятие. Музыка означает, что где-то поблизости есть цивилизация, нормальная, незапуганная, которую можно приветствовать и с которой можно нормально общаться. Это не та цивилизация, которая в засаде поджидает тебя на баррикадах, чтобы неожиданно напасть на тебя, а цивилизация, которая подает сигнал о том, что она здесь. Ясно, вопрос — что это за цивилизация.
Возможно, здесь у кого-то поблизости вечеринка, и это было бы здорово. Боже мой, какие весельчаки! Хоть и время для этого непривычное, с учетом всех обстоятельств, трудно предположить, что приезжий, преодолевая препятствия, будет в эти дни колесить по Нижней Крайне, но ведь, в конце концов, нижнекраинцы и сами тоже веселый народ. И вообще не исключено, что поблизости есть какая-нибудь жилая халупа. Может, даже такая, которую сдают в аренду людям по соседству под шумные вечеринки, пикники, под дни рождения или юношеские гулянки после защиты диплома. И если уж мне сама возможность столкнуться с ордой неких весельчаков в неизвестно каком состоянии, темной ночью, в компании с цыганкой и полицейским, кажется не очень привлекательной, потенциально несколько затруднительной, все равно эта возможность в сто раз лучше, чем все иные, более странные варианты. И если бы все вдруг само собой вернулось в нормальное состояние, да у меня бы камень с души свалился. Ведь в обычных, привычных обстоятельствах гораздо легче сориентироваться. Если бы оказалось, что это такая компания, моего типа, группа люблянцев, и что это они веселятся и шумят, демонстрируя специфическое чувство юмора, и что это они у нас свистнули из машины аккумулятор и все остальное, а потом прикалывались — а Презеля просто остановили за поворотом, и он уже три-четыре часа с ними напивается в какой-нибудь халупе, приходя в состояние, достаточное для открытия салюта из служебного пистолета…
Или даже еще лучше — гуляет группа выпускников психологии, у которых здесь наверху вечеринка, когда один из них аж после восьми лет обучения наконец-то, неожиданно для самого себя, защитил диплом. Они были в хорошем настроении, увидели поблизости фары автомобиля, остановившегося в этой глухомани, ну и почему бы им не поиграть в машинку? Так, в шутку, легкий прикол в стиле психологического эксперимента а-ля Зимбардо или Милгрэма[28]. Экспериментальные субъекты наверняка всё потом поймут правильно и будут смеяться, как в случае съемок скрытой камерой, и без всяких сомнений подпишутся под согласием использовать результаты исследования в научных целях. Хотел бы я вживую увидеть выпускников психологии, которые были бы в состоянии совершенно бесшумно и блестяще снять с машины аккумулятор, руль и двери, в то время как трое человек, в том числе один полицейский, сидят у костра в десяти метрах от места преступления, испуганно пялясь один на другого, и ничего не замечают. Реальнее в этих обстоятельствах было бы ожидать демонов или же цыган, которые заманили нас в адскую западню, намереваясь казнить нас, разрезать моторной пилой, о которой так кстати вспомнил один из деревенских.
Все равно, от этой музыки, которая то приближается, то удаляется, как будто ветер разносит ее в разные стороны, у меня побежали мурашки по спине. Не удается мне интерпретировать эту музыку как хороший знак, при всем старании. Если это вечеринка, почему ее не было слышно раньше? Они что, приближаются? Время неподходящее, вот-вот рассветет. Музыка хорватская, женский голос. Может, Северина[29], не знаю, не очень разбираюсь в этом.
Агата: О чем вы говорите?
Уже разгорелся спор, в котором мы пытались установить, в чем причина таких агрессивных и самодовольных речей, отражают ли они комплекс превосходства или же, наоборот, комплекс неполноценности? Что ты думаешь?
Это тип музы.
Определенно комплекс неполноценности, никаких сомнений. Осторожно, думаю, не исключено, что кто-то тут будет скакать с ножом.
На меня она не произвела особого впечатления.
И все же она мне более симпатична, чем эта курица подсекретарь, которому эта деваха нравится, ведь он живой мертвец, плюс еще так смотрит, как будто у него мозги временами просто отключаются.
Go, Агата, go-go-go!
АГАТА ХОЧЕТ СЕКСА, НО ЕЕ НИКТО НЕ ХОЧЕТ.
* * *
Шулич: Да, ошиблись мы. И Презель, и мы тоже. В другую сторону нужно было идти.
Мы поднялись немного и всматриваемся в обе стороны, ну, если точнее, Агата не смотрит, она занята ребенком, улыбающимся ей, и иногда посматривает на нас выжидающе, мол, что сейчас, возвращаемся или нет. Машина в трехстах-четырехстах метрах, но нам уже все равно, по-любому от нее сейчас пользы нет.
Я согласен с Шуличем. Почему даже Презелю не пришло в голову пойти в ту сторону, откуда мы приехали?
Ладно, мы были под впечатлением от этих баррикад и нам было тогда не до того, чтобы еще раз встречаться с кем-нибудь из Малых Гроз или Камна-Реки. Только как ни поверни, именно эта сторона и более населена, следовательно, шансов поймать мобильный сигнал больше. Рог — это пустошь, глухомань, даже если за ним можно увидеть огни Кочевья. А Презель пошел именно в сторону Рога, туда, где, может быть, ему встретилось только маленькое поселение, пара домов, рядом с которыми горит бунтовщический огонь. Огонь, о котором сейчас, в свете луны, вообще сложно сказать, горит он еще или нет. Может, просто нормальные люди, погуляли и пошли спать. Или нет. Нет, лучше об этом вообще не думать. Страх сбил нас с толку. Хотя все, что случилось раньше, не в счет, ничего не значит. Настоящий страх будет сейчас. Все эти чудеса, что произошли, немного оторвали нас от реальности, мы оказались немножко подвешены в воздухе и не размышляли трезво. А сейчас еще эта музыка, опять факты, упрямые факты… Реально здесь кто-то есть! И совсем рядом. Боже мой, что за идиотская ситуация!
Я: Да, только сейчас слишком поздно спускаться самим.
Шулич обжег меня взглядом.
Шулич: Мы? Пока Презель не вернется, некуда нам идти. По крайней мере, до утра. За нами сюда приедут.
Смотрю на Агату. Ей все равно. Я не знаю, найдется ли хоть одна какая-нибудь женщина, которая в подобной ситуации вела бы себя так спокойно. Нормальной женской реакцией было бы истерично причитать, доводить нас придирками, упрекать, какие мы идиоты, полицейский и гражданский, полные дураки, как такое могло случиться, что ей приходится переживать и так далее в том же стиле. Грозила бы жалобой в суд и старалась вытоптать последние остатки нашей мужской гордости. Постоянные упреки, какие мы дураки, неспособные даже спросить дорогу (хотя в этом случае мы как раз спросили дорогу, у нее же). С другой стороны, могла бы удариться в такую панику, как нас тут кто-то в темноте и глухомани водит за нос. Но только не Агата. Она абсолютно спокойна.
Видимо, потому что она как раз знает, кто.
Она меня ужасно раздражает. И даже лучше, что молчит, потому как иначе я бы взорвался. Бог знает, что бы я тогда мог бы отмочить. Я никогда еще не терял контроля до такой степени. Но если я сейчас снова начну давить на нее, все это может кончиться плачевно. Нет, контроль я не теряю, пока вполне хватает намеков, что я знаю то, что я знаю. Или думаю то, что думаю.
Агата: Может, вернемся к машине? А то там еще что-то может пропасть.
Я смотрю на нее.
Я: А тебя разве волнует?
Агата обиженно открывает рот, потом закрывает и демонстративно молчит. Какое ее дело? Машина не ее, и никаких ее вещей там нет, только народ ее, тот, что сторожит кругом, этот народ, по всей вероятности, ее. А если наш, тогда проблемы никакой не будет — вернуть обратно все то, что было украдено, как только все прояснится. Только сначала нужно все прояснить.
Так что, вероятно, было бы действительно лучше пойти посмотреть, откуда эта музыка.
Я: По-моему, нужно выяснить, откуда эта музыка.
Шулич смотрит на меня, в этот раз серьезно; похоже, у него та же мысль.
Я: Судя по тому, что мы слышим, это недалеко. Достаточно только подойти поближе, чтобы увидеть, кто это. Нам по-любому больше нечего делать.
Шулич: Да, тут вы правы.
Прислушиваемся к музыке. Странно, раньше мы слышали вроде хорватскую музыку: такая узнаваемая мелодика, и тип языка тоже можно было распознать, хотя отдельных слов разобрать не удавалось. А сейчас, похоже, музыка словенская. Гармоника, узнаваемый мотив польки.
Нет, это явно не студенты психологии. Ну, если только очень самоироничные.
Бывают, конечно, и такие.
Помню, я однажды, относительно недавно, видел по телевизору, как уставший Франц Шаркези что-то объяснял, а приставала к нему какая-то сочувствующая журналистка, которую страшно интересовала цыганская жизнь, мультикультурность и все такое; не только эти жестокие события, произошедшие с ними, но еще и цыганская музыка, танцы, которые показывают в фильмах и документальных передачах, типа «Табор уходит в небо» или «Цыган». На каких инструментах вы играете? Какие танцы? Да ладно вам, наверняка. По случаю праздника. А вы знаете группу «Шукар»[30]? А кто это? — зашамкал Шаркези. Когда ему объяснили, самодовольно ответил: нет, это проблема, раз словенская группа, значит, не то. Ну, давай, журналисточка, флаг тебе в руки. Ты и занимайся его интеграцией. Ты ему построишь мост, а он для него, видите ли, недостаточно хорош. А эти шукары с успехом выступают на всех цыганских фестивалях. Словенская группа. И замечательная, между прочим.
Да кто это, черт возьми? Звуки доносятся прямо из леса.
Шулич: Ну, пойдем посмотрим.
Оборачиваемся в сторону леса. Агата стоит в нерешимости.
Агата: Может, мы вдвоем здесь останемся?
Я: Вот еще, мы должны быть вместе.
Агата надулась, и, чтобы предупредить возможный взрыв многословной цыганской агрессивности, я добавляю:
Я: Никто не знает, кто выйдет из леса. Здесь же волки водятся. Опасно тебе одной здесь оставаться.
Когда мы с Шуличем двинулись, она без лишних слов пошла за нами.
И в лес.
Пойти в лес ночью — это необычная идея, признаю. Сам лес — это вообще интересная идея.
В защиту этой своей, предположительно идиотской идеи — знаю, что так о ней думает Агата, может, и еще кто, но в данной ситуации это было единственное логичное решение — могу сказать, что в лесу было довольно светло. Да, это лиственный лес, бук кругом, на этой высоте еще фактически голый, так что лунный свет напрямую проникает через ветки и освещает запревшую листву, которая шуршит под ногами и напоминает ковер из мятой бумаги. Так что такой уж большой разницы между нашей поляной и лесной чащей не было. То, что на первый взгляд казалось таким предательским и опасным — все эти трухлявые сломленные сучья, перемежаемые спинами огромных белых живых камней, выглядывающих из-под листвы. Казалось, ногам несдобровать. Но когда мы зашагали в полную силу, оказалось, что не так все страшно, шелестит, конечно, ну и что с того? Сучья вполне можно обойти. Не знаю, как это делали партизаны. Шагаем очень осторожно. Так что пока ничего, держимся, не спотыкаемся.
Шагать нужно осторожно, потому что нам не хочется поднимать сильного шума. Даже не знаю почему. В конце концов все равно, может, медведь какой-нибудь испугается и убежит, если нас издалека услышит. Но ощущение такое, как будто мы находимся в какой-то церкви. Свод — это небо, луна — наверху. Но это не церковь, это глухомань. И веселая музыка. По-любому, нам уже понятно, что кто-то здесь есть, что этот кто-то за нами наблюдал, очень возможно, что наблюдает за нами и сейчас, его мы едва ли застигнем врасплох; или же этот кто-то был здесь, а сейчас уже у машины и растаскивает ее на запчасти, как стая муравьев разъедает дохлую жабу, — так что нам, в общем, особого смысла скрываться нет. Или есть. Если все они пошли туда, где нам готовят радушный прием, — может быть, это место находится именно там, куда нас заманивают музыкой. Бог его знает, что за прием. А раз мы не знаем, что нас там ждет, лучше подходить к этому месту потише, без особого шума; сохранить ощущение разведки, спецслужбы, особого знания; может, нам удастся подкрасться совсем незаметно и под защитой темноты первыми оценить ситуацию, прежде чем принять решение — показываться живьем или же нет. Так что можно хотя бы постараться не создавать лишнего шума. И я действительно стараюсь, Шулич — едва слышен. Может, из-за его профессиональной деформации, они же любят красться. А Агата — нет.
В ней нет ни следа грациозности. Никакой вообще пресловутой животной грации, которая должна бы украшать эти первобытные создания. Ничего подобного, она поднимается по холму как футболист, проклинающий идиота, закинувшего мяч в лесную чащу. Что ей сказать? Может, и не надо. Во всей ситуации смысла очень немного. Да и соплю я так, что слышно далеко, но тише у меня просто не получится. Подъем довольно крутой.
Не знаю.
Нет, я не расслаблен. Мне просто не удается собраться и размышлять трезво. Ощущение такое, будто что-то упрямой рукой стирает все мои мысли. Лучше тогда идти, чем просто сидеть и ждать, что случится дальше. Но это ощущение — оно мне не нравится. Как будто в подпитии. Может, это потому, что по идее я уже несколько часов должен был спать в своей постели, не знаю, сколько времени еще вообще осталось до утра, может, час или два. Все это нервирует. Ладно, мы делаем то, что должны, как нам подсказывает инстинкт самозащиты. Отступление, нападение. Только я к этому не привык. Я просто ощущаю неувязку, алогичность. Недостающее звено. Может, это именно то состояние, которое нужно, чтобы начать реагировать, не размышляя, а повинуясь первобытному инстинкту выживания? Я более привычен к кабинетным подвигам, там я многое умею. Не верю, что я не того сорта человек, я умею и люблю концентрироваться. Но похоже, я уже очень вымотался, чтобы сконцентрироваться. Да, похоже на то. Уже давно я должен быть в постели.
Все время я борюсь с мыслью незаметно посмотреть на часы, узнать, сколько времени. Не знаю, почему-то мне казалось, что это будет нехорошо. Создалось бы впечатление, что я куда-то тороплюсь. Это было бы невежливо. Особенно если через секунду после этого меня ударит какая-нибудь скрытая ветка — бог ты мой, лес здесь уже далеко не так красив, как кажется снаружи, здесь он полон предательских колдобин! Роща, чаща, ветки… Как сильно бьет! И ямы тут кругом.
Действительно! Останавливаюсь на секунду — осмотреться вокруг — и сразу чувствую, как слезятся глаза. Понимаю, что собраться с мыслями во время движения у меня все равно не получится, но не хочу, чтобы это было заметно, не хочу, чтобы думали, что я сомневаюсь, в растерянности — прогулка по лесу ведь была моей идеей! — останавливаюсь только на секунду, услышать шум их шагов. Шаги Агаты слышу, как будто они…
Как будто…
Как будто любой каменистый утес за моей спиной может обернуться медведем и заорать: ДА ЧТО ТАКОЕ! — потому что, ну, потому что, собственно, каждая такая скала — это и есть разбуженный северный медведь.
Сейчас время для разных шуточек в стиле «Розовой пантеры», лишь бы не думать о том, что меня на самом деле беспокоит. Только потому, что уже действительно еле перевожу дыхание, мне тяжело, чувствую проступивший пот на теле, одежду, которая начала мешать. И что это не самое приятное ощущение, такое пекущее, с гнилым запашком. Где сейчас мой душ? Все тело воняет. По сути, когда я слышу ее шаги, в них есть еще что-то. В этой чаще как-то все очень материально. То есть вообще, может, я, деревенщина, раньше этого не заметил: все это время все предстает в каком-то слишком физическом, слишком реальном ракурсе. Почему я раньше так не воспринимал? Я постоянно только злился. Проблемы личного характера; по-видимому, я проблематичен, да, да, вот ведь как…
Пробираемся зигзагами между упавших стволов, периодически останавливаясь и вслушиваясь. По сути, неплохо, что мы постоянно поднимаемся вверх, — значит, чтобы потом вернуться обратно, нужно просто спуститься вниз, не так ли? Только спуститься, чтобы вернуться на дорогу, ошибиться невозможно. Ау дороги мы найдем машину, не так ли? Ну или то, что он нее останется.
Ловлю дыхание… Движение — это здоровье.
Шулич остановился. Потом я, потом Агата. Шорох шагов затих. Похоже, этот шорох меня здорово раздражает, мне сразу лучше, как только все смолкло. Слышна музыка, сейчас уже гораздо более отчетливо.
Все очень первобытно, это правда.
Что за забава, музыка опять поменялась, уже не словенская. Но и не хорватская. Откуда мне знать. Что она напоминает? Определенно не типичная словенская музыка, которую крутят на деревенских сходках, но и не цыганская, какая-то мультикультурная — «мульти-культи». «Джаз-фьюжн»? Африканская, Мали? Может, как раз именно такая, какую могли бы слушать студенты психологии. Не знаю, если раньше я и почувствовал некоторое облегчение, что-то такое иррационально теплое, когда на секунду снова веришь, что все будет хорошо и все получит какое-то логическое объяснение, сейчас я это ощущение потерял. Сама мысль, что здесь можно встретить студентов психологии, которые бы объяснили нам, что все это — просто прикол, эксперимент, шутка ради шутки, сейчас меня только откровенно бесит. Какое облегчение, черт вас возьми, размазать вас всех по стенке, идиоты чертовы. Вы, маясь от безделья в безопасной близости таких же дураков, как вы сами, выдумываете бог знает какие приколы, прикрываясь избитыми извинениями, — а здесь, а здесь это все взаправду, так, как ни одному студенту психологии и в голову не придет, потому что в ином случае этот студент вел бы себя по-другому, более рационально, потому что такие шуточки могут кончаться плохо, болезненно, слишком болезненно, чтобы их вот так отмачивать.
Всех по стенке размазать!
Шулич: С правой стороны — какие-то звуки.
Да, с правой стороны, если мое чувство ориентации меня не подводит, там, строго вверх над нашей машиной, действительно раздаются какие-то звуки.
Сейчас мы поднялись уже довольно высоко, наверняка на триста-четыреста метров над дорогой, по которой ушли от машины на разведку; по этой же дороге мы потом вернулись, по направлению Камна-Реке; и эта музыка сейчас слышится как раз с той стороны, где осталась машина. На какое-то мгновение у меня перед глазами возникла картина вечеринки, необузданного разгула и плясок вокруг костров, когда выпускники психологии, цыгане и агрессивные доморощенные нижнекраинцы, объединившиеся под влиянием коки и иглы, обнявшись танцуют вокруг костра, пляшут прямо на капоте и крыше нашего автомобиля, а вокруг — цела куча припаркованных машин и тракторов, фонари освещают поляну, разбросанные упаковки вина, тушки поросят и скачущих голых баб, а меня охватывает желание всех их размазать по стенке, тупых баранов, не понимающих, насколько серьезна ситуация и насколько мы приблизились к окончательному методу разрешения большой и сложной проблемы решением частной.
Даже не думай. Музыка по-прежнему раздается откуда-то свысока, где-то на нашем уровне, а не у машины. Нет, они не у машины, а вот где? Где-то выше. Но действительно в том направлении.
По-своему тоже неплохо, не нужно больше подниматься в гору.
Я: Да, действительно.
Мой голос настолько охрип, Шулич даже посмотрел на меня.
Агата: Я по-прежнему не понимаю, что вы слышите.
Шулич: Мы немного запыхались, не так ли?
Одновременно обоим трудно ответить. Нет, Шулич никак не может избавиться от своего покровительственного отношения, хоть режь его, даже сознавая, что мы друг в друге в этой ситуации нуждаемся, что мы должны держаться вместе, выступать одним фронтом, что именно мы отвечаем за успех миссии в очень неблагоприятных условиях. Агата — а что Агата? Она по-прежнему гнет какую-то свою линию, мне не очень понятную, причем я очень сомневаюсь, отдает ли она вообще себе отчет в том, что делает? Ладно, я могу понять, ей не хочется, чтобы мы столкнулись с ее людьми, если в лесу действительно скрываются ее люди, но это дела не меняет; как она может думать, что все ее идиотское притворство может кого-то в чем-то убедить, как может не слышать того, что ей говорят? Или же у нее проблемы со слухом. Как она это себе представляет? Как можно не думать, что очевидная ложь — отсутствие музыки, — даже если по какой-то идиотской причине ты на ней настаиваешь, со временем может навредить, особенно если эту несуществующую музыку отлично слышно?
Нет, этого менталитета мне не понять.
Я: Не имеет значения. Пошли направо.
Шулич: Не нужно бояться.
Нет, я точно подам на него жалобу, стопроцентно.
Под охраной такого полицейского из машины пропадают аккумуляторы, дверцы, руль, о менее заметных деталях я даже не говорю. Он даже про пропажу руля не знает, потому что не удосужился посмотреть. А я ему не сказал и не скажу. И потом, когда мы что-то делаем — все по моей инициативе, он пока не выказал никакой активности, только исполнял инструкции, и то с явным нежеланием, если они хоть сколько-нибудь отступали от чисто инерционных мер; если бы было так, как он хочет, то мы бы и сейчас раскатывали туда-сюда от Камна-Горы до Малых Гроз и обратно, как та змея спектральной диаграммы. Нет! Пардон! Да что там! С приходом подкрепления мы бы уже давно избивали местных жителей, вдыхая дымку слезоточивого газа, открыли бы огонь, стреляя резиновыми шариками, или что-то в этом духе. А когда мы что-то делаем, он всегда принимает такой покровительственный вид. Жаль, что пока не сложилась по-настоящему серьезная ситуация, по-своему очень жаль, потому что тогда было бы совершенно очевидно, насколько бесполезен, до преступного контрпродуктивен этот его вечный цинизм. Потому что проблемы нужно решать, а не строить из себя непонятно кого и резать слух банальностями типа: «Запыхались», «Не нужно бояться», «У меня бурек». Если уж я кого боюсь, Шулич, так это тебя. Потому что готовность к взаимопомощи проявляется в беде. Именно тогда возможно в другом увидеть человека, особенно если тебе этот человек нужен. Именно в этот момент, на короткое время. А потом опять все по-старому.
Почему ты тогда затих, когда Агата говорила, что ей в полиции сказали насчет Маринко? И что это случилось больше года назад? Если ты такой умный, если ты и так все знаешь, мог бы прокомментировать, чтобы я хоть что-то понял. А не стихать, в стиле этакого мудрого молчания. Я очень хорошо видел, уж я в этом разбираюсь, ты тогда промолчал, потому что просто не знал, что сказать. Как будто тебе было неловко. Да, я понимаю, наша Агата говорит все, что взбредет в голову, но я же видел твое лицо. Противоречивое выражение. А почему нет? Ведь может и молчание быть золотом, только не в этом случае. Понимаю, что ты перед заданием поинтересовался картотекой, чтобы узнать, с кем будешь иметь дело; только если кого-то просто в чем-то обвиняешь, одно за другим, это должно иметь некую форму, стратегию, к чему-то вести, если хочешь, чтобы твоя взяла. А то твое молчание было без формы, без смысла. «Ай-ай-ай, сиротинушка». Что, небось, твои в детстве, так тебе говорили?
Какой кретин.
Какой я кретин.
Какой кретин.
Я исцарапан, исцарапан, как драная кошка после драки, извиняюсь за сниженную лексику, но на моем месте и вы бы так же выражались.
Куда мы попали? Может, этот лес все-таки был плохой идеей. По-прежнему сносная видимость, хотя даже приблизительно не такая прозрачная, как раньше, но в густой чаще, под сплошной кровлей из листьев, сильно упала. В такой чаще, похоже, уже на пять метров вперед даже при свете дня совсем ничего видно не будет.
Бук растет свободно, искривленные стволы, ветки раскинуты во все стороны; чем больше стараешься их обойти, тем более они ускользают из внимания заслезившихся глаз, молотят по лицу, наполняя нос и рот солоноватым привкусом, чувствуется только слизь в горле. О раздражающем шелесте листьев под ногами я вообще ничего не стал бы говорить. Проблемы совсем другие. Музыка. Направление слышно, но ничего более явственного. Везет как покойникам.
Как будто эти хлесткие удары ветками по лицу перевесили смысл акции. А был ли он? Хотя, наверное, да. По крайней мере надеюсь, не зря же я все это пережил.
У меня вот-вот лопнут легкие.
Я: Остановимся.
В конце концов, с нами молодая женщина, которая все время несет на себе младенца, не меньше 6 килограмм, как она уворачивается от этих веток?
Я: Что-то мы, похоже, заблудились, а женщине с ребенком тяжело.
Агата: Да нет, со мной все в порядке, лишь бы не потеряться.
Шулич: А ты разве не знаешь здесь всего?
Маринко уже как минимум два года в тюрьме! Маринко уже как минимум два года шагу из тюрьмы не сделал!
Агата: Я знаю, конечно, знаю, но сейчас — ночь.
Шулич: А я думал, что ты как раз ночная птица и есть.
Агата: Что вы, господин полицейский. Не по лесам, я же не сова.
Ага, сейчас уже господин полицейский. Конечно, не сова, с такой кожей, которую я за версту чую даже сейчас. Существо разумное, homo sapiens, определенно, только без разума. В этом-то я разбираюсь. Ты это хорошо понимаешь, господин Шулич, где был тогда господин Маринко, когда был сделан присутствующий здесь маленький Тоне, персона, будущий мыслящий субъект, один из нас, если уж ты задаешь эти свои бесстыдные вопросы. Я тут бегаю кругами, задыхаюсь, не имея времени поразмыслить, сосредоточиться.
Нет, не знаю я, что тогда сказали полицейские, в тот самый вечер.
Да пошли они все куда подальше…
Сейчас я бы больше всего хотел быть там, рядом с музыкой, и танцевать. Только этот диджей меня, как будто, не берет в расчет, он издевается надо мной.
Потом мы вдруг оказались в сплошной темноте, сосновая роща. Тень. Опа! Как-то все вдруг по-другому. Полная темнота под соснами. Свет можно увидеть только далеко, далеко впереди, там, где снова только голые буки. То, где нам приходится идти, я лучше оставлю без комментария. Не знаю, наверняка можно было бы и обойти, но тогда бы мы могли потеряться; пока мы шли только вперед, параллельно с дорогой, никакого оврага, поворота, было понятно, как возвращаться. Поэтому лучше продолжить путь в том же направлении, с соснами или без сосен, переживем. Глаза по-любому привыкнут. А главное, тут нет шелеста и мягко, потому что мох. Мягко, как будто идешь по ковролину, и музыку лучше слышно.
Музыка стала отчетливее, но не громче. Как будто мы приблизились к источнику, только этот источник стал тише. Черт его разберет. Музыка кажется домашней, в стиле музыкального ассортимента Радио Словении, даже поскучнее. Не для вечеринки, а так, приятное сопровождение, мелодии по пожеланию слушателей. Впрочем, не важно, какая музыка. Важно, откуда она. Похоже, оттуда, из-за этих сосен.
Агату я поймал в последний момент. Я шел медленно и вдруг остановился, а она шла за мной по пятам, еще чуть-чуть — и упала бы. Вот это шок.
В этот момент под нами открылась бездна — я вытянул ногу и скорее почувствовал ее, чем увидел, как будто разверзлась земля. Черт! Я аж замер; взмахнул рукой и в последний момент удержал Агату с младенцем, она замерла как вкопанная.
Мне плохо от одной только мысли. Это ее молодое тело, которое я чувствую под рукой, теплое, влажное, как и мое, даже если она настолько другая, вульгарная и распутная, могло бы пропасть в этой яме! Полетела бы вниз, как с самолета! Разбилась бы об скалы. Там, внизу, двадцать метров вниз. Тело, такое же, как у меня, хоть и немного другое, потеряло бы опору под ногами и разбилось — отвалился бы какой-нибудь зуб, там внизу, после долгого падения. И упало бы так гротескно перекрученное тело — руки с одной стороны, голова с другой. Одна мысль об этом приносит физическую боль. Как это вообще возможно, нельзя, Агата, дышать! Дышать, теплым дыханием! Смерть — это действительно слишком.
Какая лукавая бездна, с одной стороны — темнота, непроходимая стена из сосен, почти полностью закрывающих вид; человек теряет концентрацию, передвигаясь по ковру из мягких бесшумных игл и мха, вслед за этой идиотской, непонятной музыкой, которую не заглушает даже шум шагов по листве. Пропасть разверзлась точно в том месте, где взгляд отводит наверх неожиданное лунное свечение букового леса, который начинается немного дальше, там, где свет свободно переливается через едва заметные ветки; смотришь туда и пропасти внизу даже не замечаешь. Тошнотворно лицемерная, недобрая земля! Даже Агата замерла, увидев пропасть; полицейского я еле слышу, так бесшумно он идет за мной, но все же останавливается, конечно, останавливается, наверное, — весь лес почувствовал мой шок, когда я резко остановился.
Вытираю лицо рукавом; в носу и во рту ощущаю неприятный металлический привкус, хотя по сути это только пот и жжение поцарапанной кожи. Бесконечно неприятное ощущение. Как я ненавижу этот лес. Что за история, во что я вообще ввязался?
Все трое молча стоим над пропастью.
Шулич: Черт возьми, это опасно.
Я: Да, похоже на то.
По-своему, больше хочется встретить каких-нибудь непредсказуемых людей, чем такую неожиданную пропасть. А что случилось бы, не почувствуй я вовремя, что моя стопа наполовину повисла в воздухе? Если бы не замер? Почему это не огорожено? Потому что, если такие опасные ямы действительно не огорожены, можно действительно погибнуть, совершенно по-дурацки, ну совершенно по-дурацки. А другие будут потом только говорить, какой же он был кретин, не смотрел под ноги, сам виноват. Просто ходил, не включая голову. И свалился. Смотри, что за дурак. А ты все еще стоишь у края, удары сердца отдаются в голове, все царапины от идиотских веток жгут, всё так же, как раньше, только немного кружит голову, поскольку так и не можешь до конца осознать, что могло бы с тобой случиться. И от кое-чего еще.
Музыка пропала.
Эта идиотская музыка пропала.
Не может быть.
Все вместе теряет всякий смысл. Вообще всякий смысл. Мы тут потели, шатались по этой лесной глухомани, в темноте, расцарапались до крови, и вдруг оказывается, без всякого смысла. Просто так. Вот где мы оказались. У меня все тело чешется. Да еще этот пот.
Похоже, эта самая низкая точка падения в моей карьере.
Ничего больше нет. Вообще ничего.
Везет как покойнику.
Шулич: Вы слышите то же, что и я?
Агата: Не знаю. Что?
Я: Я ничего не слышу.
Это я выдавил из себя с большой мукой. Может, теряю инстинкт?
Какого черта, теряю инстинкт.
Тут я даже начал ругаться. Это правда.
* * *
Шулич: Черт его возьми, мы снова на старте.
Я устал, устал настолько, что уже не знаю, что сказать. Просто иду. Просто передвигаю ноги. Там была какая-то идиотская поросль, какой-то можжевельник или что-то, только без ягод, идеальные кусты, чтобы человек спотыкался и падал. Абсолютное бездорожье. Ясно, что здесь никогда никого не было. Повсюду сломанные ветки, которые, если на них наступишь, совершенно неожиданно ломаются, издавая звук, похожий на выстрел. Опять трава, уже знакомая. Дом. Не знаю, почему я не сажусь на корточки, так, как Агата, но у нее есть причина. Младенец начинает сопеть, она открывает ему лицо, в любой момент достанет свою огромную потную сиську и даст ему на потребление. Хожу вокруг машины. Хожу вокруг машины, которая сейчас действительно какая-то особенная, и все мы, все стали немного особенными, такая особенная маленькая компания, так сказать, компания со специфическими потребностями. Даже если у нас такая красивая машина, не только такая, с которой сняли колеса, этих колес нигде больше нет, плюс еще то, что ее поставили на кирпичи, под каждой осью симпатичная стопка кирпичей. Здорово над нами потешаются. За это время могли бы успеть и больше, только, по-видимому, хотели оставить что-то на потом, очевидно, на самый конец. Так что сейчас машина зафиксирована монументально, как на фабрике, как будто на неком конвейере, — искусственная инсталляция посередине Кочевского Рога. Единственные зрители — это мы.
А может, и нет. Может, мы тоже только часть инсталляции. Вообще нет желания сильно распространяться по этому поводу.
Моя красная куртка из гортэкса вся испачкана, удивительно, что какая-нибудь здоровая ветка ее не разорвала, но качество остается качеством. А грязен я, как какой-нибудь цыган, стопроцентно.
Я: Ну, что-то новенькое, не правда ли.
Шулич смотрит на меня с долей иронии. Будто я во всем виноват. Он же полицейский, на него мы возлагали надежды, а он на меня смотрит, как будто еле сдерживаясь от смеха. Мол, разве я не предупреждал.
Шулич: Да, машина действительно выглядит хуже, но зато мы живы остались.
Агата снимает слинг с плеч, кладет в траву и начинает заниматься ребенком. Он по-прежнему не капризничает, не плачет, невероятный ребенок. Не мой.
Я: Да, вам тоже не за что объявлять благодарность.
Шулич: Вы хотите мне что-то сказать?
Я только смотрю на него. Черт его возьми, он еще протестует. Остались без машины, являющейся собственностью министерства внутренних дел, гражданской машины Ксара Пикассо, и кто-то за это должен будет ответить. Я, что ли? На это ты намекаешь?
Я: А что, вы думаете, я хочу вам сказать? Вы же сами все видите, не так ли? Что тут говорить?
Шулич: Да нет, просто так, просто как будто какая-то враждебность в воздухе.
Я: Да что вы говорите.
Могу на него только смотреть. Стоит здесь передо мной, как герой, как будто в дверях какого-нибудь люблянского кафе, и улыбается: облава. Всем к стене, руки на стену. Только со мной облаву ты не будешь делать. Сегодня твоя задача была сопровождать меня и позаботиться, чтобы все гладко прошло. Обеспечивать поддержку. Я нашел решение, нужно было его просто выполнить так, как требуется. Здесь у нас на руках женщина, не надувная кукла, и ее нужно было отвезти в дом матери и ребенка, только это. Минимальная задача: обеспечить транспортировку. В первом же лесу украли аккумулятор, а потом ты даже не знаешь, что еще, а потом ты мне еще и смеешься в лицо? Будто желая сказать: будешь бурек, у меня есть еще один?
Шулич: В Любляне обо всем поговорим. А пока успокойтесь.
Я: То, что в Любляне мы обо всем поговорим, это стопроцентно. Только не надо мне говорить, что мне нужно успокоиться. Мне хватило на сегодня.
Шулич: Ну, я думал, вам поможет.
Агата: Все полицейские такие.
Оба мы обернулись в ее сторону, только реагировать было бессмысленно. Шулич по-прежнему на меня смотрит свысока, мол, может, за уши тебя схватить, если не успокоишься, и хватит с тебя. В угол поставить. Как мне действуют на нервы такие люди, с таким идиотски самодовольным чувством превосходства. В реальности оно есть у меня над ними.
Я: Только хочу сказать, что в целом от вас не было особой помощи.
Шулич: От кого не было помощи?
Я: От вас. От Драгана Шулича.
Шулич посмотрел на меня, как будто желая запугать. Как мне неприятна такая ситуация. Лоб весь вспотел, вытираю его. Все тело чешется.
Я: Вы ничего сегодня не смогли сделать так, как надо. Не утихомирили народ в Камна-Реке. Это была ключевая ошибка. Неудивительно, что нас потом любой разворачивает, куда ему вздумается. Потом у вас еще любая серна украдет руль из машины, поскольку за ней никто не смотрит.
Шулич: Так, полегче на поворотах!
Это он мне говорит, мерин проклятый.
Шулич: В Камна-Реке вы сказали, чтобы мы вернулись и поехали в сторону Любляны, а не по деревне. Не все варианты были…
Я: А что, если вы…
Шулич: …использованы. Но ОК, мы вдвоем должны содействовать вашим решениям. А в Малых Грозах, вы что, хотели, чтобы я стрелял из окна? Этого вы хотели? Так решить спор?
Я: Да не было никакого спора! Почему же получились, что эта банда сумасшедших…
Шулич: Да, хорошего вы мнения о гражданах Республики Словении.
Смеется надо мной, но сейчас не покровительственно, а с ненавистью.
Шулич: А как вы назовете этого вашего субъекта, который выкрал ребенка из теплого дома в Постойне и принес его сюда, на развалины, так, что все мы сейчас из-за этого в дерьме, не только ребенок? Непонятно чей?
Агата кричит: С какой стати ты в это лезешь? Что значит — чей ребенок? Ты что, спятил?
Шулич орет, чтобы ее перекричать: Когда вы эту глупость предложили, подняться вверх в гору, я пытался вас отговорить, как мог. Только вы разве слушаете?
Агата кричит: Проклятый полицейский, сука, какое право ты имеешь спрашивать меня, от кого Тоне! Тоне — мой, я его всегда буду любить, всем сердцем.
Никогда, покуда жив, не забуду этой идиотской цитаты, хотя, может, это была и не цитата, откуда ей знать классиков.
Я: В Любляне я напишу на вас жалобу, так что у вас будет возможность сказать все это перед комиссией. Хотя лучше было бы просто…
Шулич рассерженно: На меня жалобу?
Я: Просто вам врезать, потому что все время… Да, жалобу на поведение полиции, в данном случае!
Шулич: Полиции? А вы знаете, во что был вынужден впутаться Презель? Как он рисковал? Поведение полиции?
Я: Презеля не трогайте.
Шулич: Вы сказали, что хотите мне врезать?
Агата: Дай, врежь ему!
Вообще не знаю, почему я ему так сказал. Я хотел добавить, что имел в ввиду «по всей видимости, по-другому до вас не доходит» и на самом деле я вовсе не собирался с ним драться. Это обидно, конечно, но это не вызов, и ситуацию бы разрешило, если бы я эту свою, сбивчиво изложенную мысль пояснил. Только что-то мне мешает. Во-первых, получилось бы, что я просто трушу, в данной позиции это бы мне повредило. Во-вторых, кровь мне ударила в голову, и я действительно хочу ему врезать, меня бы это успокоило, поэтому оправдание получилось бы неискренним, прежде всего перед самим собой. Не могу так унижаться, обманывая самого себя. Да, он выше меня или, может, просто стоит выше, не знаю, пока мне так не казалось. Мы просто далековато зашли, но так уж получилось. Слишком быстро, в голове у меня вертится миллион вопросов. Плюс еще этот взгляд Шулича, такой ненавидящий, пренебрежительный. Настолько пренебрежительный, что я не могу этого больше выносить, он меня абсолютно дискредитирует, как будто я не был в тысячу раз компетентнее его! А смог бы я ему врезать? У него мышцы, наверное, будь здоров, еще малолеткой дрался по Фужинам и реально выглядит агрессивным! А сейчас мы где-то в горах, миллион, ну, скажем, километров десять от всякой цивилизации, среди медведей, кто знает, что здесь происходит? Мы сейчас в ситуации, когда у него в голове по-прежнему звучит заключение Презеля, что нас тут взяли в осаду неизвестные злоумышленники; если он с нами обоими расправится и повесит это на них, может, и прокатило бы. Так что реально это глупо — провоцировать его в этой ситуации, не то время и место, по-любому, я по-прежнему в нем нуждаюсь, в его грубой силе, которую сейчас вместо этого настраиваю против себя.
Шулич: Ну давайте, врежьте мне.
Черт, что я за дурак, меня слишком занесло. Это, должно быть, из-за моей вонючей куртки или из-за царапин, которые дают о себе знать. Да, человек иногда не задумывается о том, что говорит. А взять слова обратно уже нельзя. Реально, наверное, мне действительно нужно хоть раз в жизни попробовать врезать кому-нибудь; даже если потом мне и достанет-ся — так, по-настоящему сцепиться, по-мужски, пусть он разобьет мне щеку, ключицу; никогда меня это так мало не заботило, именно сейчас, когда все не так и все раздражает; мне действительно все равно. Проблема только в том, чем это закончится. Этого я не могу предвидеть. Потому что это неплохо бы знать, а я не знаю, поэтому особой радости нет. Если я ему врежу, чем все это кончится?
Шулич: Ну, врежьте мне.
Не вижу выхода из этой ситуации. Что тут можно сделать? Нет, это слишком долго тянется. Если я сейчас стану извиняться, то уже потом не смогу посмотреть ему в глаза. Один должен надавать другому, добить; и кто будет первым, кто вторым, как потом нужно выходить из ситуации, победителю и побежденному, будет ли возможность с честью выйти из ситуации и для того, и для другого? Эх, если бы я был уличным парнем, у них это как-то так просто, естественно получается.
Шулич: Ну что, врежете или нет? Передумали?
Не только в конце схватки, уже из данной ситуации тяжело найти выход, так что фактически уже не знаю, что лучше.
Шулич: Ботаник гребаный.
И обернулся, выражая безмерное презрение.
Но, это уже слишком.
Подскакиваю к нему и даю ему кулаком в ухо; я, конечно, понимаю, что это глупо — нападать на кого-то, кто смотрит в другую сторону, но это не моя вина, что он меня спровоцировал, а сам отвернулся.
Матерь божья, какой же я кретин.
После удара кулак заболел; наверное, Шуличу тоже больно, потому что я попал куда-то в кость, по черепу. Оборачивается, толком не понимая, что делает; видно, как он удивлен, понятия не имел, что я способен сделать что-то такое, он действительно был уверен, что ему сойдет с рук. Но ситуация в конце концов еще более усложнилась, и так, как никто вообще не предполагал. Потому что на Шулича набросилась Агата.
Шулич оборачивается, замахивается, чтобы меня блокировать, если бы я по-прежнему был там, где он думал, и свалить меня на землю, но я уже отскочил, он промахивается, и на него набросилась Агата.
Я: Хватит!
Какое хватит, Агата уже у его лица, желая выцарапать ему глаза. Шулич даже не обращает на нее внимания, так, мимоходом прошелся по ней, она отлетела; совсем немного — и упала бы прямо на ребенка. И если бы это случилось, то было бы совсем нехорошо, потому что Шулич сделал все инстинктивно, не раздумывая, желая спастись, он глядел на меня с откровенной ненавистью.
Шулич: Я тебе башку проломлю.
Тот самоконтроль, который он с таким удовольствием показывал всем внизу в долине, исчез. Замахнулся, я уворачиваюсь, прямая схватка кулаками не в моих интересах, я должен его как-то ухватить. Но и Агата, отлетевшая на землю, не успокоилась, не будет она лежать и плакать, куда там, после падения она одним движением вскочила на ноги. Хватаю Шулича, желаю повалить его на землю, но он резко разводит мои руки, я вынужден отскочить в сторону. Агата снова набрасывается на него со спины, не больше трех секунд, молодая мамаша. И где она его схватила! Не вокруг рук, как любой нормальный человек, чтобы заблокировать, а сзади за пояс, там, где пистолет, и начала снимать с него кобуру.
Шулич смотрит вниз, чего мне хватило, чтобы влепить ему еще одну оплеуху по башке.
Шулич: Да вы совсем спятили!
Сначала оборачивается и ударяет со всей силу Агату по лицу, она отлетела; кобура у него ослаблена, но сейчас он обернулся к Агате, игнорируя меня, хотя именно я врезал ему в челюсть. Это потому, что она сделала то, что делают матерые преступники, такого гражданские не делают. У Агаты кровь выступила на лице, Шулич ее здорово ударил, а у него никакого следа, кровь со слюной льет у нее изо рта, бедная девчонка, мама. Шулич заезжает ей ногой, так что она, наполовину опершись на руки, падает на бок; если бы он еще раз ее ударил, то конец. Ну, тут уже вскакиваю я. Прекрати.
Вообще не понимаю, что со мной. По сути, эта схватка не имеет никакого смысла. Эта драка никуда не приведет. Нужно взять ситуацию под контроль. И резко, радикально. Так что даже не желаю нанести серьезных повреждений, просто хватаю его за форму и вытаскиваю пистолет. Только ОН ЭТОГО ВООБЩЕ НЕ ЗАМЕЧАЕТ! Вообще, еще раз ударил ногой Агату, она аж завертелась по земле, но только на секунду, тут же вскочила и снова обернулась в нашу сторону. С пистолетом в руке, направленным на него, я делаю шаг назад; как будто в армии, кто поет, зла не хочет, но что тут поделаешь.
Агата: Давай! Стреляй! В говнюка этого! Пореши его!
Шулич только сейчас оборачивается и видит меня, как я стою с пистолетом, руки у меня трясутся, невероятно. Какой кретин. Как он себя ведет. Я на него подам заявление, так что мало не покажется.
Агата: Давай! Стреляй! В говнюка этого! Пореши его!
Шулич улыбается, глядя на меня, как будто я кретин.
Шулич: Да ладно, поверить не могу.
Я: Успокойтесь. Успокойтесь.
Шулич: Хорошо. Успокоимся.
Но Агата не успокоится. Поднимается, шатается.
Я: Ты тоже успокойся!
Шулич оборачивается в ее сторону.
Агата: Давай! Стреляй! В говнюка этого! Я хочу ему в рот нассать!
Шулич: Эй ты, корова, заткнись!
Они даже не принимают меня в расчет. Агата к нему, он засыпает ее ударами по лицу и по груди.
Я: Стоять! Оба!
Шулич отстраняется, потом делает быстрый удар, ее только немного развернуло, она снова бросается на него, глаза у нее горят, как у пса, разрывающего овцу, кровь льет изо рта, снова начинает его бить.
Агата: Стреляй!
Шулич: Да я тебя размажу, сучка поганая!
Опускаю пистолет, этого не может быть. Закрываю глаза.
Нагибаюсь, кладу пистолет на землю. Черт, здесь должен быть какой-то предохранитель, не знаю, где он. По-любому, не мог бы стрелять. Да и смысла нет. Поднимаюсь и смотрю на этих двоих, руки у меня сами собой поднимаются наверх.
Так нельзя нормально работать.
* * *
Агата: Здорово ты ему надавал.
Кожу печет. По всей поверхности. Это тело как будто стало мне тесно. Как будто там, через все эти разболевшиеся царапины, мясо хочет выступить наружу и уже начало выступать, свинья-предательница. Хрен с ним.
Я хочу домой. В постель, голову в подушку и замотаться в одеяло. Вот что мне сейчас нужно. Сейчас должны выйти эти студенты-психологи, или цыгане, или крестьяне, или кто там еще, кто затеял весь этот цирк. Все бы пришли сейчас из леса, выступили в полосу лунного света, держась за руки, как на сцене, поклонились бы и ушли обратно в лес, спонтанные овации, девушка на авансцене, букет цветов и лавровый венок. Без пистолета я не опасен. Да и полицейский тоже, угроза устранена.
Агата все же вспомнила о ребенке, который сейчас старается выпрыгнуть из кожи и надрывается от крика. У меня трясутся руки. Этой молодой семье нужно помочь. Видно же, что девчонка не справится, одна не сможет. Она сейчас должна ходить в школу, готовиться к выпускным экзаменам, ходить по разным факультетам на дни открытых дверей, так, как ей говорила старуха. Нет, с этим ребенком она не справляется. Смотри, как она его укачивает, чтобы он успокоился, но она с головой где-то в другом месте. Смотрит на меня. Кто-то другой должен заботиться об этом ребенке, кто-то другой, у кого есть деньги, для нее уже нет спасения, только успокоительная терапия. Она животное.
Дышащее, гладкое под одеждой, теплое, бесполезное животное. Женщина, с агрессивной энергией, с живым запахом, не таким, как у Шулича. Смотрит на меня с восхищением.
Агата: Я ошиблась на твой счет.
Шулич тоже ошибся на мой счет. А в долине я просто буду молчать. Ничего не скажу. Ступор. Пусть она говорит.
Агата: Он защищал мою честь. Полицейский Шулич хотел меня изнасиловать, честное слово. Бил меня, обижал господина подсекретаря.
Такие показания она будет давать.
Агата: Теперь у тебя будут проблемы.
Ишь ты, а этот парень здорово разошелся, а все потому, что у него куртка испачкалась. Да он в жизни никогда по-честному не работал. Пошлите его в механическую мастерскую, ха-ха-ха.
Go, унтер-секретарь, до, до!
Марчелло, ты не прав. Их ведь действительно принудили идти до конца, представь, что бы ты делал в той же ситуации. Мое выражение лица сильно изменилось, я как будто слышу это лицемерие, бог знает почему. Зачем это говорить? Кто имеет право? На что вообще это все было похоже. Жаль, что была только одна камера.
Шулич — это лиса в волчьей шкуре.
ОН ТАК ЗАИГРАЛСЯ, ЧТО САМ УПАЛ В СОБСТВЕННУЮ ЯМУ.
Не вижу в этом проблемы. В жизни успешны те, кто умеет себя контролировать и приспосабливаться. Между ним и подсекретарем возникла полезная синергия, взаимное притяжение, так сказать.
Смотрю на нее. Глядит на меня, одной рукой отстегивает пуговицы на джинсовой рубашке, опять сиська. Кровь течет у нее изо рта, от удара Шулича, выглядит как вампир. Показывает сиську, вот злыдня, именно злыдни и живут дольше всех, и переживут всех. А может, и нет.
Агата: Ты должен был это сделать.
Ну да, они это так и делают, без раздумий. Какая разница.
Сиська у нее снаружи, подхватывает ребенка в слинг, чтобы он легче вцепился в эту сиську. Ее беспокоит вся эта кровь, одним движением руки размазывает ее по лицу, чтобы не капала на ребенка. Какая сочная. Наверное, мог бы даже уловить ее запах. Может, и уловил бы, если постараться.
Что она мне говорит?
Ты мне: Теперь у тебя будут проблемы. Все так просто.
Тянусь к ней вытянутыми пальцами, несколько неловко отодвигается, инстинктивно, не ждала, с упреком посмотрела на меня, серьезно.
Я: Куда ты? Я хотел только потрогать сиську.
Смотрит на меня, глаза расширились, эти ее светло-ореховые глаза, снова недоверчиво.
Я: Дай мне эту сиську, потрогать.
Агата: Ты что, спятил?
Подхожу к ней. Отходит медленно, чтобы меня не завести. Знает, что, если побежит, меня это только сильнее заведет. Но она ничего не знает. Нету нее никаких шансов, все закончено, дело закрыто, ad acta[31]. Она, судя по всему, действительно думала, что все это из-за нее. Так она поняла. По-видимому, сейчас она так это все поняла. Раньше нет, когда все еще было более-менее под контролем, когда у меня в руках были все рычаги правления. И они у меня действительно были. Я был на ее стороне, все это было реально возможно выполнить. Она думает, что я сейчас в дерьме и перейду на ее сторону. Раньше был крутой Шулич. А сейчас крутой — я.
Эта действительно думает, что она мне нравится. Единственное возможное объяснение.
Агата: Ладно, прекрати. Что ты хочешь?
Ха-ха-ха, гляди ты, недотрога.
Я что-то не понял, он что, порешил Шулич а или нет?
Подсекретарь — такая душка, он не смог бы этого. Ему нужно было помочь.
Какие глупые комментарии на этом сайте. Просто эти оба нравятся друг другу, я это понял уже по первой сцене, а все остальное — только препятствия, которые нужно было преодолеть, и так всегда по замыслу режиссера.
* * *
Боже мой, она бежит по холму вверх, прыжки, как у испуганной серны, то вправо, то влево перед скалой, перед стволом, перед оврагом, ребенок в правой руке — дополнительный вес. Прежде она не выпустила слинга из рук, так что ей нужно его придерживать, еще удивительно, как прочно она его держит, другой рукой удерживая равновесие. Она привыкла, похоже. Вообще не оборачивается, но, конечно, слышит меня, все эти ломающиеся ветки. Меня эти ветки сейчас вообще не раздражают. Я сфокусирован. У меня твердое намерение. Почему она не оставила ребенка у машины? Там бы с ним ничего не случилось. Я его не тронул бы. Я же не дурак. По-любому, этот ребенок ей не понадобится. Нужно проследить, чтобы она не убежала, тогда беда. И хоть она очень ловкая, гораздо ловчее меня, мне несложно будет ее поймать, без одной руки. Мои глаза слезятся, холодный воздух обжигает нос, шум ветвей, тяну время. Не знаю, течет ли у меня кровь. Знаю, чего она хочет — к тем соснам, где темно, туда хочет улизнуть, исчезнуть. Но от меня не убежит. Я бюрократ словенского министерства. Хотел бы я видеть того, кто от нас сможет сбежать. Какая там темнота, если ребенок орет, как бешеный.
По-своему даже кайфую, если по правде; наконец свободное движение. Воздух свежий, вдыхаю равномерно, ветки мешают, легкие наполнились. У какого-то дерева на секунду останавливаюсь, продумать ближнюю дорогу, которую она не видела. Странно, да, удовольствие в такой игре, в этой охоте, я — здесь, я — кислород и адреналин, а она меня боится до ужаса. Почему сейчас боится? А раньше нет? Почему она никогда не боялась? Ей нужна серьезная стимуляция. Какие шутки. Неплохой вариант.
Чего вам только не удается вытянуть из примитивного решения Шулича спровоцировать подсекретаря… Этот форум стал форумом обвинений, государственное первенство по обвинению в слабостях. Агата играет, использует подсекретаря, выстраивает тактику, лицемерит, не знаю, что еще… Где вы это увидели, а мы смотрим одну и туже передачу? По-любому, этим должно было кончиться. Логика!
Согласен, что бы он ни сделал, все оборачивается против него, а я думаю, что он — отличная кандидатура победителя. ПОДСЕКРЕТАРЬ, БРАВО, ТОЛЬКО ВПЕРЕД! ДО ОКОНЧАТЕЛЬНОЙ ПОБЕДЫ!
Подсекретарь борется за всех нас.
Go, Агата, go, go, go!
Даже жалко, что между стволами темно, уже начались сосны. Конец игре, слишком стемнело. Ее нужно поймать — сбежать и кинуть нас она не должна. Чтобы потом снова неконтролируемо появляться в Любляне. Или в той же дыре.
И потом я почти упал — эти скалы, вообще пересеченная местность.
И вдруг — смотри-ка — что-то случилось, на одну секунду ее фигура исчезла. Только на одну секунду. Потом снова несется по холму вверх, сильными скачками, только странное ощущение, что картинка — это одно, а звук — другое. Десинхронизация. Такая гибкая, обеими руками размахивает, удерживаясь за стволы. Как будто хочет что-то бросить мне в голову. Еще пару прыжков и — хреново! Ребенка она положила на землю, он там один надрывается, среди игл и папоротников! Да, сильный номер. Так, оказывается, заботятся о детях.
Адреналин бьет, закрывает все уши: хватит игр, некуда дальше! Почти разрываюсь от усилий, паника. Думаю, что даже заревел; кажется, что лес вокруг нас полон звуков и воплей, наших. Отрываюсь как на триатлоне, не чувствую под собою ног, хоть и поднимаюсь по крутому, очень крутому склону — как гремучая змея. Бешеным зверем.
Что ты хочешь, обдуривают только таких дураков, которые сами виноваты, и тему Шулич-Агата не могут переболеть, видна связь, им явно не нравится красивое тело Агаты, откуда тогда такое неприятие, у меня вообще нет ненависти ни к кому, только симпатии и сочувствие к определенным лицам. Хотят быть интеллектуалами, а я вижу в них только злобу.
У страха ноги длиннее, чем у ненависти, сказал кто-то. Ха-ха, перед тем, как его прикончили.
Неправда. Я уже на ней — она поскользнулась, и этого мне хватило.
No comment.
Таких, как подсекретарь, ой… ничего не буду говорить о нем, потому что я его не знаю, только в связи с Агатой, сразу видно, что именно его интересует. Даже гадать нечего.
Мне этот тип с самого начала не нравился. Такой скрытный, неискренний, с гнильцой — все время. Очень мне напоминает бывшего парня одной из моих коллег. Ф-ф-фу!
мало таких… Я уже было думал, что этот подсекретарь — просто бескровный клоун, скучный, как понедельник, он меня удивил
ПОДСЕКРЕТАРЬ — ЛИЦЕМЕР И ПСИХ.
Мне он с самого начала не понравился, и я не ошиблась. Думаю, что и не ошибусь, останется верен себе. Играет он или нет, это совершенно не важно.
Нет, я не на ней. Не она поскользнулась, это я поскользнулся, черт возьми, как же больно! Ощущение, что у меня один голеностоп просто вывернуло, нога повернулась на 180 градусов. Ой, черт возьми, ++_)(**/%;!!!!!
Черт возьми, какой-то проблеск в темноте, потом снова все вертится, ничего больше не слышно, никакого шума, только мое сопение, такое громкое, нет, это не я. Грудь на грани взрыва, похоже, меня разнесет по всему холму. Какая темнота, лес, звезды, удары. Воздуха, черт вас возьми, дайте мне воздуха.
Не могу без воздуха!
А ее нет. Черт, ее нет! Убежала. Невероятно.
Как больно. Темнота такая, что ногу еле видно — только на ощупь, рукой… Вроде в порядке.
Нет, кажется, не свернута, нормально держится. Мне действительно показалось, что в голеностопе нога вывернута, только на самом деле — нет. Не сломана, тверда, тверда, целая, еще буду ходить, по свету путешествовать, только больно, адская боль. Вот свинья. Свинья малолетняя, как она меня провела. Как лихо. Положила ребенка на землю и сбежала.
Как она могла это сделать? Да и меня адреналин подвел, побежал за ней, как идиот! Как я мог? Совсем нет формы. Слишком быстро. Ну и вот. Случилось, что случилось. Черт, у нее получилось. Сбежала. Сбежала.
А у меня не получилось. Конец, сейчас всему конец.
Ну, вот и пропал мой проект. Мои планы — всё под воду. Агате никто больше не поможет. Объекта больше нет, объекта, моего проекта, к чертовой матери я послал этот объект, проект без объекта, кинул он меня, сделал ноги и сбежал вверх по холму. Потерял я женщину. Потерял.
Потерял свою цель и фокус. Что я теперь скажу министру?
Снова нужно вести поиски. Новая акция. Поиски сбежавшего лица. Найти и вернуть. Я себя плохо зарекомендовал.
Черт, как же это больно.
Подсекретарь победит!
Нет, не победит!
Никого больше туда не пошлют.
Пока не все потеряно. Кто говорит, что все потеряно?
У меня же ребенок. У меня здесь ее ребенок.
Агата сбежала. Спокойно, спокойно. Успокойся. Могло быть и хуже.
Могло быть и хуже. Я ведь мог ее поймать.
Значит, младенец.
Но он внизу.
Остался довольно далеко внизу, дальше, чем я думал; после того как она его положила, бежал только одну-две-три секунды! А какое расстояние. Боже мой, ну и дела! Как я должен был напрячься, какие прыжки! Если бы он не орал, я бы его потерял. Спокойно, спокойно. Все будет хорошо. У нас ребенок.
Его еле слышно. Я его только вижу, да, безошибочно. Светлый слинг, пуловер и ручки белые в лунном свете, хотя сейчас луна чуть померкла. Мы оба под соснами. А между нами пара огромных неуклюжих светлых скал, которые то там, то здесь как заплаты грязного снега, только он передвигает ручками, его сразу видно, это не скала, и не снег. Он живой. Теплый.
И орет из последних сил.
Господин подсекретарь по узкой тропиночке, еж-еле, чтобы не свалиться в пропасть, которая совершенно неожиданно разверзлась у него под ногами с правой стороны, хромая, спускается вниз к ребенку. Лишь бы не упасть. Видит ребенка. Хватается за ствол, облокачивается, рукой стирает рот. Смотрит в разверзшуюся пропасть под ногами, влево.
Здесь они минуту-две назад бежали с Агатой. Так свободно, скачками, даже не смотрели ни вправо ни влево. Не подозревая ничего страшного.
У господина подсекретаря трясутся руки. Хватается за ствол, над ним тонкие малолетние буки.
Все еще смотрит в пропасть. Очень медленно отодвигается назад. Колено в левой ноге у него подгибается. Очень тяжело, с болью перемещается.
Дна нет, дна совсем нет, боже мой, что за губы, что за губы, нет…
Утюгом, разбитые.
Вот черт! Даже в голове не укладывается.
Господин подсекретарь очень неловко, с трясущимися коленями медленно отползает от бездны.
Я к этому не привык. Совсем не привык.
Под ним орет младенец. Секретарь двигается осторожно, хватаясь за стволы, потом за скалы. Одну ногу скорее тащит за собой, подскакивая на другой. Хватается за любой предмет, который попадается ему под руку, причем так, что пальцы бледнеют. Какое болезненное, пропотевшее состояние. Когда адреналин сошел, ощущается каждая царапина.
Младенец, к которому подсекретарь понемногу приближается, орет все громче; в промежутке он, наверное, устал кричать, замолк, набрался сил, сейчас голос тоньше, потом снова полный, вдыхает полными легкими, орет вовсю. Малыш слегка передвигается, но положили его хорошо, в какое-то углубление, так что нет опасности, что он куда-нибудь свалится. Невероятно удачно она его положила, удачнее не могло и быть. Снова отдых, потом снова крик, беспрерывно, пузыри, крики, опять пауза. Как он может быть здесь один? Кто-то приближается.
Подсекретарь кладет себе сначала одну руку на живот, затем вторую на грудь. Боже мой. Еще это. А как его взять на руки? Механически существо начинает отбиваться руками и ногами, которые показались из-под одеяльца; медленные, угловатые движения. Как может такой высокий голос так давить?
Господин подсекретарь очень внимательно, неуверенно вытягивает руки и дотрагивается до младенца. Тот вообще не реагирует. Его плотное тельце двигается, неосмысленные, но сильные движения, он теплый. Губки не только обиженно скривлены, весь ротик открыт, появились слезы.
Господин подсекретарь садится на низкий выступ живой скалы рядом с младенцем и смотрит на него.
Это продолжается действительно долго.
Господин подсекретарь осторожно начинает двигаться. Немного сползает с удобного выступа вниз, снова протягивает руки в сторону маленького светлого комочка на земле. Берет младенца. Поднимает и осторожно кладет на колени.
Держать его нужно очень крепко, даже тогда, когда он лежит на коленях, поскольку ребенок делает невероятно сильные неконтролируемые движения. С ним невозможно справиться, эти нервные движения очень энергичны, и их так просто не остановить. Неконтролируемо сильные движения, так как во всей этой темноте и панике ребенок, похоже, совсем не видит, кто его держит; вероятно, он это больше ощущает по запаху, ощущает, что это не его мама, стопроцентно. Кто это? Пусть это будет мама. Отбиваться — самое лучшее, что можно сделать. Или же нет: может, просто обычный рефлекс. Что-то в этом есть. Черт его знает.
Господин подсекретарь младенца нежно убаюкивает. Осторожно. Пытается говорить немного иным голосом, чем обычно, более мягким, с такими мелодичными переливами, но несмотря на это каким-то неискренним; и хотя говорит он довольно медленно, нужно еще медленнее, приятнее, мелодичнее. Но не получается. Слишком нервничает? Слишком нервничает. Но вежлив. Этого нельзя отрицать.
Человеческая вежливость.
Хорошо, пошли в долину. Сейчас в долину, парень. В долину спокойствия.
Господин подсекретарь по-прежнему само терпение, прижимает к себе ребенка, следит за ним, разговаривает. Безудержный крик младенца не удается просто так остановить, особенно когда он очень возбужден, нужно терпение. Это знает каждый дурак. По сути, этого не знает только господин подсекретарь, зато он такой от природы. Терпеливый. Еще и держит себя под контролем, не вскипает. По-прежнему разговаривает с ним.
По-прежнему разговаривает с ним, хотя это и не приносит желаемых результатов; сначала он говорит громко, чтобы перекричать ребенка, потом тише. Да, говорит еще тише. Слегка его покачивает на коленках, чуть-чуть туда, чуть-чуть сюда, туда-сюда. Давай, миленький, давай, давай, успокойся.
Кажется, что движения ребенка становятся более осмысленными. Он не молотит по воздуху так бестолково, но понемногу поворачивается, поворачивается в сторону господина подсекретаря. Уже не молотит руками, а пытается потянуться к нему. Определенно, тянется в сторону подсекретаря. Как будто ищет его. Господин подсекретарь смотрит на него неуверенно. По-прежнему что-то приговаривает, только кажется, что в его убаюкивании возникают паузы, когда в медленной, монотонной мелодии пропадают целые куски фраз, как будто они исчезают и некоторое время текут под землей, прежде чем вернуться обратно на поверхность.
Что, он ему споет колыбельную? Ха, может быть, и споет. Вспомнит что-нибудь в этом духе.
Это тоже тянется какое-то время.
•Не бойся, с тобой ничего не может случиться. Сейчас ты в безопасности. Чш-ш-ш… ты у дяди, он с тобой, не бойся.
•Давай, давай, вырастешь большим, будешь заботиться о мамочке, когда вырастешь. Если мы ее найдем, мы будем о ней заботиться. Так? — А мы ее найдем, у нас ведь есть полиция. Да, есть, есть. Мы ее найдем. Да, все будете в тепле и уюте.
•Да, всё-всё, что нужно для тебя, мы сделаем. Не бойся, всё-всё мы сделаем. Дядя всё сделает. Потому что дядя это умеет. — Всё, всё сделаем, никто тебя не будет обижать. Никто,
никто. — И меня тоже нет. Мы всё сделаем. Всё сделаем, что никто нас не будет обижать, ни тебя, ни меня.
•Да, хороша твоя мамочка, знаю, что она хорошая. Не так ли, все мамы хорошие. — Но знаешь, папы тоже хорошие. Ты еще этого не знаешь, так? — Я не твой папа, нет, нет, но как будто это я. Я позабочусь о тебе, позабочусь. — Да, да, ты что, не помнишь, кто я? Я тебя спас от злого дяди. Ты на меня смотрел тогда внизу, из своего одеяльца.
•Только перестань хвататься за меня! Не надо толкать меня головой. Там у меня ничего для тебя нет.
•Но я умею все, что нужно. Даже пеленки поменяю, с грехом пополам, если ты обкакался, так? Да, поменяем, поменяем. Я видел, ну, одним глазком, как мама это делает. Значит, научимся? — А может, ты мне покажешь? Пеленки-то у машины, да. Попку переоденем. Да, да. Да?
•Дядя все умеет.
Господин подсекретарь постепенно замолкает, продолжая время от времени покачивать ребенка. Хоть и не особенно успешно, судя по его реакции. Глаза подсекретаря устремлены перед собой, неподвижный острый взгляд. Сфокусированный. Нужно успокоиться. Отключиться от этого звука, от плача. Ничего тут не сделаешь. Сконцентрироваться, сконцентрироваться.
Кретины.
Среди нас живет многочисленное поколение кретинов, похоже, они такие все.
Ни один не ведет себя нормально, каждый делает, что хочет, что ему взбредет в голову. Что можно ожидать от того, кому хочешь помочь? А я сейчас должен найти решение. Никто ничего больше не понимает, ни один не ведет себя так, как должно. Мир вышел из колеи, что тут поделаешь. А меня оставляют, чтобы я этот мир привел в порядок? Эй, ребята, друзья-товарищи, да пошли вы… невозможно, никаких шансов. За кого вы меня принимаете?
Но в конце концов я остался один. И один я должен этим заниматься. Снова я.
Я принялся решать эти вопросы по-другому. Для этого у меня образование. А они со мной — вот так. Презель бросил меня первым. Нет: все местные жители бросили меня, выгнали. Им-то легко, конечно. Выращивайте и дальше свою кукурузу и репу. Потом Шулич: Шулич меня бросил, по сути, в душе, уже давно. Агата меня бросила, кинула, пуф, фокус, и попросту сбежала. Ау меня своя миссия. Свои полномочия. Свое задание.
А вы кто такие? Криминальная банда, без принципов, без решений. Без истории. Да пошли вы в задницу! На кого я здесь трачу время.
Ничего, ничегошеньки вы не поняли. Я сказал бы: смотри, какой у него облом. Везде. Полный облом. Но это неправда. Я не виноват. Я-то все время знал, как нужно. Только никто не делает так, как нужно.
Послушай, ведь это так ЛЕГКО, разве ты не можешь, наконец, заткнуться? Ведь это так ЛЕГКО, вести себя нормально? Убрать эти крики, все это. Слушай, пожалуйста, ты можешь замолчать?
Слушай, замолчи, а?
Господин подсекретарь смотрит на ребенка. Слегка шумит ветер, кроны сосен покачиваются. К высокому, рассерженному плачу присоединяется необъятный, тихий, но мощный фон. Целый Рог шумит, когда пробуждается ветер; что будет, когда появится листва, весной. Потом шум стихает.
Все это нужно бы привести в порядок. Действительно все нужно бы привести в порядок. Как это я могу нормально себя вести, а другие, значит, не могут? Издеваются? Я тоже, может быть, орал бы. Конечно, орал бы, уселся на землю и орал бы. Только я себе этого позволить не могу. Вы думаете, что мне все ЛЕГКО?
Когда вопросы решаются, их нужно решать. В принципе я кретинам всегда охотнее уступал дорогу, избегал встреч с ними, мне трудно иметь с ними дело, хотя, может быть, это и неправильно. Весь мир пропадет, если я не приму мер, бунты повсюду. Порядок. Только почему я?
Неправильная логика.
Я больше просто не могу.
Почему кто-то положил все бремя этого мира на мои плечи, и я должен потом с этим всем возиться? Это по меньшей мере несправедливо.
Несправедливо ни по отношению ко мне, ни по отношению к миру. Просто не могу. Не могу взять ответственность за все.
Чем больше я его успокаиваю, тем больше он ко мне лезет. Да нет у меня сиськи! Какая сиська, ты что, с ума сошел!
Нужно двигаться.
Господин подсекретарь встает.
И пусть никто не думает, что это ЛЕГКО.
Господин подсекретарь встает. Держит ребенка очень нежно, хотя тот по-прежнему сучит ручками во все стороны. Стоит и смотрит на него. Потом, размышляя, осматривается. Смотрит на дорогу. Она круто уходит вниз, кажется опасной, хотя, может, так только кажется, потому что земля в лесу мягкая, ломкая, на иглах можно легко поскользнуться, для опоры только скалы да тут и там наполовину высохшие молодые сосенки.
Господин подсекретарь крайне осторожно отправляется в путь. Это неприятно, на левую ногу он опирается с трудом, подскакивая, правая нога подгибается и волочится. С усилием.
Одной рукой держит младенца, другой хватается в темноте в поисках временной опоры. С правой стороны светлеет. Свет поднимается, по-прежнему очень неверный. Кажется, лунный свет исчезает, луна скоро зайдет, подсекретарю кажется, что все эти переходы тянутся невозможно долго. Хотя и не так уж долго. Нужно спуститься на несколько шагов. Потом дорога снова поворачивает наверх. С сомнением смотрит вверх, затем некоторое время — туда, откуда пришел.
Эники, беники,
ели вареники.
Эктус, пектус, куфер, штуц,
квинте, кванте, финго, пуц.
Как будто я в какой-то момент действительно раздумывал, что я это сделаю. Да вы что, за кого вы меня принимаете.
Берет младенца обеими руками, раздается резкий, дикий протестный крик. Вершины деревьев слегка зашумели: подул ветер, но внизу это движение еле заметно. Сосновые ветки, как одеяло, темны, с них посыпались капли, влага еще кое-где осталась.
Ты — как кошка,
Я — как мышь.
Я бегу, но
Ловишь ты.
Смотрит вниз, потом вокруг себя. Стоит растопырив ноги, потом неуверенно, но с силой вытягивает руку вперед. Тело бросает очень неловко и, понимая это, делает еще шаг вперед, чтобы при необходимости поддать ногой, только не нужно.
ТЕЛО действительно при ударе издает стон — не падает головой во тьму, а сначала задевает за край склона — одежкой — но потом успешно отлетает, упс, доносится стон, потом очень короткий обиженный вскрик, почти неслышный, акустика пропасти многократно усиливает самый слабый звук: все пропасти такие. Только поэтому; потом только короткие динамичные звуки ударов, что-то посыпалось вниз, а потом — тишина. Тишина. Еще ветер как-то стихает, так что дыхание наблюдателя явственно слышно.
Ну, наконец, вопрос решен. Тишина.
Наконец тишина, какая блаженная тишина, боже мой. Блаженная тишина. Наконец-то.
3
Черт. Черт, черт возьми!
Удар сильный, как будто откуда-то изнутри, так что теряю голову, руки и ноги — в воздухе. Снова движение, неожиданно, резко. Ничего невозможно понять. Да что происходит?
Во рту отвратительный вкус. Еще и это у меня украли, этот привычный момент, несколько рутинных, неосознанных секунд, сразу после пробуждения, когда вообще ничего не осознаешь. Первый момент. Только сейчас я был во сне, то есть не было никаких снов, такой поверхностный, неглубокий сон, который не принес никакого облегчения, ни на секунду. Голеностоп болел жутко, все время, при любом движении, даже во сне я чувствовал эту боль. Без сомнения, это все еще был я, с ноющим голеностопом, и никто иной. Ночной охотник, ночной хищник. Никто другой.
Что случилось? Что меня встряхнуло? Как накренилась эта машина?
Смотрю наверх.
Дверей нет, ни с одной стороны, светло, день, солнце сияет через остатки металла. День, а я здесь как на выставке. Прекрасно, замечательно.
У меня были самые благие намерения. Ни разу я не сделал ничего такого, что не было бы направлено на самое благоприятное разрешение вопросов.
Ладно, здесь уже ничего не скажешь, что, мол, не смог оптимально использовать обстоятельства. Обстоятельства были против нас, я бы предпочел другие, но вопрос мы все-таки решили. Я действительно хотел по-другому, но так получилось. Если надо, так надо.
Конечно, мне бы больше понравилось, если бы свет не был таким назойливым и я мог бы спать. Мне нужно много спать.
Медленно поднимаюсь, часть машины накренилась, так что ноги у меня сами собой соскальзывают вниз. Сижу нормально, смотрю вокруг. Ничего особенного.
Продолжаю подъем, медленно добираюсь до края сидений, выдвигаю ноги наружу. Как болит голеностоп. Как я вообще сюда добрался. С большим трудом. Нагибаюсь. Выглядываю, что там.
Машина, похоже, упала с подставок, с тех аккуратно сложенных кирпичей, на которые ее положили раньше; это и было причиной той встряски, которая меня разбудила. Мы просто перевернулись. С другой стороны машина была приподнята, поэтому она накренилась только в одну сторону, удар от падения отломал передний бампер, теперь он торчит наружу. Ничего особенного, вообще ничего особенного, такого, чего мы не видели раньше. Машина выглядит так, как будто стоит здесь уже два года и на нее набросились какие-то случайные вандалы, воры. Хотя мы здесь находимся не настолько долго. Презель должен уже вернуться. В какие вообще истории я все время попадаю? Да, знаю, почему, но что за дурацкие истории!
По-прежнему дикая боль.
Я слишком растянулся, сидеть на машине вообще невозможно.
Соскальзываю вниз, как-то сажусь, ноги на земле, в задницу упирается нижний край дверного проема. Я еще никогда так не сидел, поэтому мне все кажется как-то естественно, лишь бы не сидеть на корточках. Глава свисает, страшно тяжело удерживать рот закрытым. Нет, не буду высовывать язык, я еще не в фазе старческого кретинизма, только, может быть, эта фаза уже не так далеко. Надеюсь, что пока нет.
Полностью поднять голову не удается, могу только повернуть. Кучка пепла, вокруг какие-то вещи. Ха, сумка Шулича, поливинил. Смятая жирная бумага, даже ветром не унесло. Как у цыган, действительно. Камень, на котором я сидел, я его узнаю. Ха, куртка Агаты. Из джинсы, с какими-то зелеными полосами из кожи и что-то такое спереди, такой ретростиль. Только характер. Точно, я помню. Когда она ее сняла?
Когда же — а, тогда, когда вытирала рот. Не важно. Ничего себе курточка. Приятная. Цыганская.
Интересная персона, эта наша Агата. Смешно, что это все по-прежнему еще здесь. И ее дерьмо. А ее самой — нет.
Ха-ха, а ее нет.
Шулич лежит в стороне, совсем недалеко. Только сейчас мне его хорошо видно. Земля немного под углом, он лежит головой вверх, в сторону дороги. Смотри-ка, вот тюфяк. Солнце ему светит прямо в глаза, а ему хоть бы что. В уголке губ засохшая слюна. Голова у него очень странно закинута назад, так необычно, от этого здорово болит шея. Он очень бледен. А так вполне нормальное лицо — думаю, все в порядке. Только очень бледный, как смерть.
Солнце сияет. Я уже привык, ладно. Пусть сияет.
Вообще-то солнце довольно прохладное. Еще какое-то время оно будет светить, прежде чем потеплеет, хотя уже довольно светло. И еще какая-то влажность в воздухе, ощущаю ее очень остро, потому что очень хочется пить. Господи, что за ощущение во рту! Даже не сухости, а гнилости, острая необходимость в чистке, влажный, гнилой запах, действительно отвратительно.
Да, ну и ситуация. Представьте себе. Ну, попробуйте себе это представить. Мою ситуацию. Что я должен сделать? Ведь ничего нет. Вообще ничего. Есть только я.
Истоки моих проблем: голеностоп, грязь, царапины, раскрасневшиеся и раздраженные от пота, вонь и, конечно, жажда. Пить хочется невыносимо.
Хотя это еще ничего — мозги готовы взорваться. От жажды.
Для кого-то, может быть, это выглядит странно. Дебильно. Дебил.
Дебил. Да, страшный…
Господин подсекретарь по-прежнему сидит.
На небе нет ни облака. Округа вся в цветах, коричневато-серые холмы с темно-зелеными пятнами сосен уже усыпаны множеством различных оттенков, от лимонного до серо-зеленого. Эй, новая жизнь, вот она! Весна! На завтрак надо бы запечь бедро Шулича. Только не знаю, как бы мне его взять, у меня ни одного соответствующего прибора. Кстати, моего обязательного снаряжения тоже нет. Да и как костер развести, если Агаты нет. Хотя, может, получилось бы. У меня же есть насос!
Господин подсекретарь сползает на землю, соскользнув с каркаса машины на колени. Наклоняется.
Господин подсекретарь опустил лицо к земле, к траве. Ему сейчас абсолютно все равно, смотрит кто-то на него или нет, лицо естественное, очень самодовольное. Представьте себе такое лицо. Вытягивает язык и вылизывает росу с травы. Это длится некоторое время.
Как же хочется пить. Как здорово.
Да, эта жажда продолжалась довольно долго, но нужно время, прежде чем решиться. А раз нужно, значит нужно. Смыть этот противный вкус. А тот бурек они вдвоем весь сожрали, свиньи.
* * *
Автомобильный гудок. Как на свадьбу!
Гудок. На свадьбу.
Слышен двигатель. Автомобильный двигатель. Такой мощный, не просто какая-то ерундовина, а что-то серьезное. Настоящая машина. Снова гудок!
Кто-то развлекается. Ага, началось.
Господин подсекретарь закрывает глаза.
Движение показалось внизу, там, где дорога заворачивает под холм и потом спускается в лес. Что-то поблескивает, движется. Ага, крыша автомобиля. Кто-то едет, какая-то машина. Хотя ее господин подсекретарь не видит, потому что у него закрыты глаза. Солнце. Зачем открывать? Но машина подъезжает. Довольно быстро; движется по подъему, с левой стороны на правую, потом до распутья, от которого дорога ведет к машине, где находятся подсекретарь и Шулич. У Шулича согнута шея, рот наполовину открыт. У господина секретаря рот закрыт. Машина замедляется, сворачивает.
Презель: Эй! Вы что, так и будете спать?
Тормозной путь по дороге, по гравиевой дороге, толстые шины. Автомобиль, остановившийся над нашей машиной, настоящий джип, марки не вижу, он параллельно с нами. Черный джип, неплохо. За рулем какой-то парень, коротко остриженный, но кудрявый, в куртке из гортэкса, только другого цвета, не такого, как моя, фиолетового, плюс солнечные очки. Его куртка — чистая, хотя он и крестьянин, а вот я выгляжу как последний нищий. Открывает двери прямо передо мной. Смотрит на нас, начинает смеяться. Как какой-нибудь спецназовец. Явно крестьянин. Типичное крестьянское лицо. За ним видно Презеля, в открытую дверь он кричит в нашу сторону.
Какая разница, снова закрываю глаза.
Шулич: Хрен тебе, понял?
Презель: Что случилось, что, Агатка от вас сбежала?
Двигатель джипа утих. Снова тишина, хотя сейчас не такая пустая, какая-то живая, заполненная, слышен шум. Откуда это? Раньше этого не было. Мертвая тишина. Птицы? Пчелы. Пчелы, и еще что-то, стрекозы.
Шулич: Это у тебя мама сбежала. Сколько времени?
Презель: Rise and shine, baby[32].
Снова открываю глаза. Тип за рулем ржет. Выкидывает одну ногу, вылезает. В руке у него небольшая корзинка, как на пикник. Что-то завернуто в белую салфетку. Завтрак, что ли? Действительно, завтрак.
Тип: Вы что, спали на земле? Да?
Шулич встает, встряхивается. Смеется. Да, действительно, ну и тип — ему на все наплевать. Откровенно на все.
Что за день, хочется лечь и просто умереть.
Что там у него в корзине, бокал вина и потица?
Шулич: Вертолет бы, конечно, лучше, но и Джип Чероки тоже ничего.
Тип: Вы тут наверняка замерзли. Всю ночь на земле? Давайте, шнапс!
И этот шум сзади. Как будто что-то скатилось с холма, яйцо из курицы, или что-то в этом роде. Да что это я, совсем с ума сошел, что за галлюцинации! Тип достает из корзины маленькую бутылку, такую, пол-литра, в ней что-то желтенькое.
Агата: Где Тоне?
Все трое посмотрели на нее.
Агата смотрит на меня, выходит из-за кустов, не обращая никакого внимания на остальных троих, впившись в меня взглядом. Вся расцарапанная, но кто будет в претензии, мы же среди леса, все свои, я тоже сейчас не пошел бы на «Модный приговор». Ей тоже нечего рассчитывать на какой-то специальный подход, в конце концов это ее вина, что мы все здесь. У нее такой взгляд, который может убить без оружия, хотя что толку, не хватает фокуса, какой-то несосредоточенный. Куда-то смотрит. Черт его знает, что она видит. Тупая корова.
Тип: Это, что ли, ваша?
Презель: Да, наша. У нас только такие.
Агата идет в мою сторону. Да, можно сказать, что у нее красивые глаза, такие светлые, если бы она не смотрела таким убийственным взглядом. Что, от тебя нельзя никак избавиться? Разве ты не сбежала? Я уже привык к мысли, что ты сбежала.
Агата: Где Тоне? Где он?
Шулич: Глянь-ка, а вы уже как старая супружеская пара!
Тип: Выпейте немного шнапса. А? Да найдете вы всё. Отсюда никуда не денешься.
Унтер-секретарь… Ладно, соберись, раскинь мозгами, найди себе другую девушку. Такую, которая тебе больше подходит. Агата не для тебя, не твой тип. Проснись!
ОНА ЧУВСТВУЕТ, ЧТО ПОДСЕКРЕТАРЬ ЕЕ НЕ ЛЮБИТ, ПОТОМУ ЧТО СЛИШКОМ СИЛЬНО ЛЮБИТ САМОГО СЕБЯ. ЭТИ ДВОЕ РАЗОЙДУТСЯ, КАК ТОЛЬКО ОНА ВЫЙДЕТ. ДЛЯ НЕЕ ЛУЧШЕ ОТ НЕГО ИЗБАВИТЬСЯ.
Да, так-то оно так. Хотя, вдвоем срали, вдвоем подотрут. В конце концов им двоим и придется разбирать то, что оба натворили. ИМ ДВОИМ. Мне лично эти два сопляка не нравятся. Хотя мне в общем никто…
Агата: Сволочь, я тебя убью. Где Тоне?
Обделаться можно. Как же она достала! Что ей от меня нужно? Ты что, подруга, ты так и думаешь ходить за мной хвостом? Насколько эта баба вульгарна.
Что, так и будешь доставать меня? Да ты действительно думаешь, что весь мир — твой.
For the hunter is weak at heart
and sentimental, overflowing
with repressed treasures
of gentleness and compassion…
1
Когда стемнеет, меня здесь уже не будет, даю слово. Уже сейчас этот вечерний, желтый свет, как вода из мутного болотца, меня здорово раздражает.
Мне никогда не нравилось это время года. Коричневато-серые холмы с черно-зелеными пятнами сосновых насаждений покрылись раскропленными каплями разных мутных оттенков, от лимонного до серо-зеленого, только пока это еще ровно ничего не значит, никакая это не весна, а сплошной блеф. У меня дома почерневшие сугробы счищенного снега только-только наконец растаяли, оставив после себя на траве и грязи пятна цвета свежей сажи. И так оно и будет, вплоть до апреля. За домом цветут клены, все другие деревья только сейчас погнали соки и ожили. Март уже по определению — просто неудачная имитация чего-то иного; но март — вот он, уже на носу!
Я стою перед полуразвалившейся стеной дома. Через пробоину проглядывает раскрошившийся кирпич, а на сантиметровой паутине повис паук, ссохшийся, вероятно, от отчаяния. Или замерзший. Покачиваясь на едва заметном ветерке. Может быть, он сохранился с тех пор, когда дом был целым. А сейчас надеяться на новую паутину, по-видимому, более нет смысла. Вокруг — деревья, такие же безнадежно серые, как будто выросли по соседству с цементным заводом.
Когда я сделал шаг, песок заскрипел под ногами. Вообще лучше как можно меньше передвигаться. Гравий на дороге размыт, так что ходить нужно очень осторожно. Само по себе это мне не мешает, в жизни никогда не терял самообладания из-за капли нечистот, тем более что предусмотрительно оделся и обулся по-спортивному. Только вот эта тишина. Почти как на кладбище. Вокруг — ни души, и любой случайный звук вызывает испуг у этих деревьев, привыкших к абсолютной тишине. Резиновые шины тяжелых грузовиков и экскаваторы виноваты в этом. Хотя, наверное, и раньше было немногим лучше. Только сейчас — растительности уцелело только на один ободранный куст. Все разрушено, остались только бетон, перевернутая мебель, кирпич, щебень, какие-то доски, куски мебели. Мутная пена, всплывшая на воде на месте потонувшего корабля.
Все вместе выглядит так, как будто бывший хозяин по плохо скопированным инструкциям «сделай сам» готовил основные средства вооружения для террористов. На другом конце бывшего двора находится огромная куча, накиданная экскаватором и оставленная на полпути. Плиты ломаного бетона, куски стекла, фарфора, зеркал, саронитового покрытия, бутылки. Где-то видны остатки детского велосипеда, ДСП, почти целый шкаф, по краям дерево набухло от дождя и треснуло. Часть какого-то корпуса, гвозди, выгнутая рама с лопнувшей шиной, кусочек гипсовой Девы Марии — элементы этнографии. Разноцветный пластик, старые «лысые» автопокрышки, алюминиевый бидон, по-видимому для молока, грязный и почерневший. Давно пожелтевшие праисторические газеты, безнадежно устаревшие задолго до того, как ветер разнес их по округе. Может быть, это даже газеты восьмидесятых годов, в которых сообщается о визите генерального секретаря Движения неприсоединения, самого товарища Мугабе[18] (который и по сей день весьма уважаемая личность). И посередине всего этого армагеддона стоит сарай. Да, обычный словенский сарай, который уже миллион раз показывали по телевизору; по слухам, стоит он здесь только потому, что это было единственная легальная постройка, зарегистрированная еще прежним владельцем, правда в качестве пчелиного улья. Пчелиного улья!:) Да тут кто-то явно жил. Но он пустой, нет ни одного знака, что там кто-то живет, ни сумки, ни тряпки, ничего, хоть немного более чистого или более целого, чем весь хлам на этой площадке.
О нашей девице ни слуху ни духу. Все, что хотя бы отдаленно напоминает одежду или разноцветные платки, валяется снаружи, на земле, размокшее и грязное.
В бочке с дождевым желобом, стоящей рядом с остатками разбитой напольной бетонной плиты, плавает какая-то потонувшая живность, я ее заметил уже раньше, еще издалека, неотчетливо. Похоже, это какой-то огромный грызун, типа бобра. Может, нутрия? Понятия не имею. Я здесь вовсе не на прогулке. Я просто жду.
Жду самое фантастическое любовное свидание в своей жизни. Да, думаю, когда работа — свидание, а свидание — работа, это уже слишком. Действительно, забавно.
Ну хорошо, я не один, у меня охрана, здесь, недалеко, я вне опасности. А она должна быть одна. Конечно, никто этого гарантировать не может. Вполне вероятно, что она по дороге кого-то подобрала, так сказать, в целях личной безопасности, на всякий случай. Она знает достаточное количество цыган, что с Кочевья или из Ново-Места. Да и не будет же она всю дорогу идти пешком, это ясно. Кто-то должен был ее сюда привезти, кто-то, кому она доверяет. Ну, в принципе это все равно. В том смысле, что я не боюсь, мне совсем не страшно и это ничего не меняет.
Что за дурацкая идея! Приманка. Министр. Свидание в слепую. Хваленая полицейская находчивость!
Мне хотелось бы верить, что оба костра, горящие внизу в долине, на самом деле горят в честь вечеринки с запеченными молочными поросятами, с бычками на вертеле, с обязательным кислым красным вином и пластиковыми стаканчиками; однако ожидаемый праздник с участием известного кочевского соловья Янеза Крамбергера-Филипса и суперпопулярной сногсшибательной красотки, незаменимой ведущей всех реалити-шоу Сабиной Худолин будет не здесь внизу, а в соседней деревне, которую мы проезжали по дороге сюда. Об этом нас оповещали все рекламные щиты по дороге, плакаты на автобусной остановке из растрескавшихся бетонных блоков и саронита. Поэтому не нужно быть гением, чтобы понять, что эти два костра разведены для другой цели. Те самые первые два костра. Это я хорошо понимаю. Я ведь тоже не лыком шит.
Телевизионные выпуски новостей, радио, телефоны, интернет, бабские сплетни. Я — не отсюда. Что я вообще здесь делаю? Ожидаю делегацию. Ха, это ведь только вопрос времени, когда наконец наша машина будет замечена. Если ее уже не заметили. Она припаркована за углом, около холма, но ведь мимо едут и другие машины. Значит, заметили?
Да, не самое удачное место и время для прогулок.
А был ли здесь вообще кто-нибудь? Я — в первый раз. До этого я этот идиотский разрушенный хозяйский двор вообще видел только по телевизору. Тогда это были очень яркие съемки, все заполненные драматическими событиями. А я — сидел дома, за столом, ел сыр липтауэр, слегка засохший хлеб, если точно помню, и грыз чеснок. Для здоровья, потому что тогда свирепствовал какой-то страшный грипп. Наверное, уже целую вечность тому назад, в прошлом году. Да, так это и было. Сидел и пялился в телевизор, показывали детектив, новости с места событий, просто приключенческий фильм! А сейчас от всего этого остались только сарай, развалины, как после самой крутой вечеринки выпускников всех времен и народов. А я? Главный актер.
Меня совсем не радует мысль о том, как огонь потихоньку приползет сюда вверх. Что произойдет весьма скоро, я это знаю, стоит лишь стемнеть. Сумерки оживляют фантазию, пробуждают горячий энтузиазм… Око за око, глаз за глаз. Хорошо, что до темноты еще осталось немного времени, сейчас еще светло.
Да.
Когда я в очередной раз обернулся в сторону сарая, то есть «пчелиного улья», от неожиданности вздрогнул и чуть не отскочил.
Агата Шаркези, какой стиль вы предпочитаете?
Да вы же видите, по-спортивному удобный, немного ретро. Джинсы, светло-голубые, клеш — самые крутые. Так сказать, стиль семидесятых, не восьмидесятых. Куртка с мехом, точнее, искусственной имитацией меха, конечно, лохматая подкладка, на большом воротнике. Оливково-зеленого цвета, со светло-коричневыми кожаными вставками спереди. А эта баба — теплая и по-своему очень даже сексуальная, если кому-то нравится такой тип. Даже и не очень облезлая, по крайней мере так кажется с расстояния нескольких метров. Под курткой такая приятная блузочка, тоже джинсовая. Черные носки, кроссовки. Такая вот дамочка, правда немного подуставшая.
Агата Шаркези, вам кто-нибудь когда-нибудь говорил, что у вас красивые глаза?
Да, глаза у меня — светло-ореховые, да, кто-то мне уже говорил, что эти мои глаза примечаешь сразу, издалека, хотя цвет сам по себе не так уж заметен. Вы же знаете, мы не все черные, правда? Да, ничего не поделаешь, глаза как глаза, какие есть, что бог послал.
Агата Шаркези, а где же ваш ребенок, ваш замечательный младенец?
А какое ваше дело?
С ума сойти! Невозможно поверить!
Она здесь.
Она здесь!
Она действительно здесь. Стоит и смотрит на меня, как будто хочет прострелить своим взглядом. С ума сойти! Половина задачи уже решена! Невероятно, надо же, успели еще до сумерек.
А младенца-то нигде не видно. Она что, куда-то его спрятала? Или, может быть, где-то оставила. Оставила! Ну да, еще слава богу, если где-то оставила. Если это так, то это — как бы это сказать — все немного упрощает. Или нет? Трудно сказать… Поневоле вздыхаю.
По сути, именно ее я и ждал, и я должен был знать, с чего начать, уже иметь заготовку, да, должен был… Только дело в том, что я реально хотел, чтобы ее не было, вообще не было. Я даже рассчитывал, что ее не будет. Правда. Не здесь. Не в этот момент. Мое свидание! Первое впечатление очень важно, оно решает все. Мы просто стоим и смотрим друг на друга.
В принципе она даже симпатичная, по-своему, хотя это невозможно. Потому что она — не наша. От нее исходит некая энергия, или как сказать, запах какой-то на сто метров; конечно, если какое-то время назад она жила здесь, в этих развалинах! Что-то такое протухшее в воздухе, влажно-прогнившее. Я вовсе не расист, совсем нет, это как раз самое последнее, в чем меня можно обвинить. Хорошо, да, я знаю, что такое гены, и ничего тут не поделаешь. И у них у всех, у всех членов их семьи, всего племени, такие немного странные лица; уже насмотрелся. Такие угловатые черты. Что-то бесстыдное, блудливое. И у баб это гораздо заметнее, чем у мужиков. Один из этих мужиков, в общем, неплохо смотрелся в телевизоре. А вот их бабы выглядят так странно, как сказать, такие противные, грубые. У этой вот волосы темные, но не черные, почти черные. Темно-каштановые. Издалека замечаешь ее глаза, слишком светлые для ее расы. Что, смешанная кровь? Ее глаза не голубые, но и не серые. Просто светлые, и все тут. Да, такие по-крестьянски светлые, не как у манекенщиц. Чем-то даже похожи на глаза той саамской певицы с Евровидения, как же ее звали… Цыгане как раз не имеют ничего общего с саамами, цыгане должны быть в принципе все вылитые брюнеты, хотя, похоже, не все. Кто-то посветлел под влиянием северных соседей, глаза у них стали светлыми, как у волков, ведь цыгане — уральское племя, они же не азиаты, а…
Да ладно, в общем, какая разница?
Она шагнула от сарая в сторону той странной Святой Марии, за ее спиной, которая пережила все разрушения. Святую Марию словенцу тяжело снести бульдозером, даже если это Мария не своя, а соседская, с соседского двора. Да, кстати, она совсем не так уж плоха, эта Мария, это ведь не какая-нибудь поздняя готика; впрочем, какая разница. Баба подходит к святому образу и крестится. О господи, похоже, что нужно будет ходить в церковь, слушать проповеди…
Я тоже иду за ней. Не могу просто стоять. Подхожу к ней поближе, но не слишком, лишь бы не испугать. Она снова оборачивается и смотрит на меня. Довольно неприветливо. В принципе она не сильно отличается от какой ни возьми молодой девицы, но возможно потому, что она одна на этой земле, а также потому, что она чуть постарше, ее взгляд кажется более враждебным, из-за отягчающих обстоятельств. Эти обстоятельства придают ее взгляду больший вес. А тут еще эти два костра в долине внизу — да, ситуация действительно непростая, что тут говорить.
Агата: Что ты здесь делаешь?
Что я здесь делаю? Ишь ты какая, что, мол, я здесь делаю. Сейчас она еще меня и обидела — такой колючей приветственной фразой. Даже если забыть все остальное, так просто несправедливо. Как будто я здесь по своей воле! Ведь любому дураку ясно, что нет для меня никакой другой причины находиться здесь, кроме как она сама. Не то чтобы по этому поводу нужно впадать в эйфорию, но могла бы, по крайней мере, менее заносчиво себя вести. Что ж мне ей ответить…
Я: А ты что здесь делаешь?
Может, дурацкий ответ, а может, и нет. Это все-таки вопрос по существу. Только, похоже, это ее не очень задело. Стоит себе и смотрит на меня как вкопанная.
Агата: Ты мент?
Я: Нет, я не мент.
Я опять смотрю на нее.
Я: Я приехал за тобой. Ты же, наверное, ждала, что здесь кто-то появится.
Делаю паузу. Длинную. Пусть сама заполняет паузы.
Агата: Ну, тогда ты из социальной службы.
Опять этот колючий взгляд. Боже мой, до чего же они недоверчивые.
А в общем, почему она должна мне доверять. Никто меня не приглашал, я сам к ней пришел.
Я: Нет.
Агата: Ну, и кто ты тогда?
Почему я должен ей это объяснять?
Я: Я твой друг. Думаю, я настолько твой друг, чтобы позаботиться о том, что для тебя хорошо. Наверное, ты понимаешь, что оставаться здесь для тебя небезопасно. Что означает, что нельзя допустить, чтобы с тобой здесь что-нибудь случилось, не так ли?
Опять делаю долгую паузу. Агата демонстративно, хоть и негромко, засмеялась. И не сдвинулась.
Я: Серьезно, я твой друг. У меня для тебя есть сообщение — от мужа.
Пауза. Стоит, стоит и смотрит на меня, без реакции. Думаю, она мне не верит.
Я: Маринко говорит, чтобы ты возвращалась к маме.
Агата: —
Я: Он сказал, чтобы ты возвращалась к матери.
Агата: А, к матери? Он так сказал?
У меня ощущение, что она смеется мне в лицо, хотя я от нее на расстоянии пяти метров, и своим голосом она отгораживается от меня, как стеклянной стеной. Я ей здесь просто мешаю.
Агата наконец, шевельнулась: Ну да, конечно, так оно и было, именно это он и сказал. Вы же с ним, видать, сегодня утром и переговорили, прямо в тюрьме, да?
И замолкла. Замолкла на полуслове, явно не договорив.
Хорошо, конечно, она не верит. Только ей не все равно. Нет больше непробиваемой стены, иначе она даже не заговорила бы. Я не знаю, с чем бы можно сравнить. Ладно, не важно. Хотя, по сути, это как раз понятно, этим цыганам последние несколько месяцев все время лапшу на уши вешают. Дай бог терпения.
Я: Лично я с ним не говорил, но знаю тех, кто говорил.
Она смотрит куда-то в сторону. По сути, ей на меня наплевать, но до конца не удается скрыть, что она в общем рада тому, что оказалась в компании. Так что сдаваться мне рано. Она просто делает вид, что я ей мешаю. А так, похоже, прекрасно сознает, что она осталась совсем одна и что ей необходимо о чем-то договориться. Вот такая диалектика. Тишина. Похоже, она меня провоцирует. Чтобы я все-таки не ушел, чтобы остался.
Я: А есть ты тоже будешь здесь, да? И суп себе приготовишь, из кирпичей, правильно? Кашу из топора сваришь. А может, у тебя котелок и спички имеются?
Агата: —
Я: Здесь тебе нельзя находиться.
Агата: У меня есть право находиться здесь.
Я: У тебя есть право идти со мной. Потому что здесь дело добром не кончится, и ты сама это знаешь.
Агата: Значит, ты полицейский.
Я: Да я ж тебе говорю, что нет.
Агата: —
Упрямая, как ослица.
Я: Но полицейские здесь рядом. Да, это правда. Совсем рядом.
Время поменять тактику. Хорошо, нет смысла скрывать правду. Притворство ни к чему не приведет; попробуем по-другому. Силовое давление иногда лучше, только его нужно правильно дозировать. Она ведь просто молодуха, даже если и производит такое впечатление, что весь холм — это ее частная собственность.
Я: Полицейские держат под контролем этот холм, все, что здесь происходит. Двое полицейских уже здесь. С тобой ничего не должно случиться, вот почему мы здесь. Правда, мы не сможем долго тебя охранять. Только два полицейских. Я не в счет. Ты ведь знаешь, что через полчаса жители соседней деревни придут сюда. Они просто ждут темноты.
Тишина.
Я: А где младенец?
Агата: —
Я пробую классический прием: апелляция к общему знанию. Это создает своеобразный эффект единства.
Я: Ты же сама знаешь, что ты пришла сюда не за тем, чтобы здесь остаться. Это мы оба хорошо знаем, нет смысла притворяться.
Я знаю, что она знает, что нет смысла. Даже если она это скрывает. Значит, это обоим ясно. Она пришла сюда из протеста. Что-то доказать, добиться внимания, стать в позу, выкинуть номер. И ей это удалось. Даже если она и хотела чего-то в этом духе, то подсознательно-то наверняка понимает, что особого смысла в этом нет. И подсознательно ей нужно услышать подтверждение этому от других. Тот голос разума, который она сама не слышит. Голос, который озвучивает реальность в виде простых и непреложных фактов. Хоть она сейчас якобы ищет приключений, реально-то ей нужна безопасность и определенность. И она будет только благодарна голосу разума, который поможет ей наконец разобраться в ситуации и принять простые факты. Господи, а я, оказывается, настоящий психолог.
Ну да, так оно и есть.
Я: Ты видишь огни там внизу? В долине? Давай, посмотри. Ты их помнишь?
Она неохотно поворачивает голову. Да, это ее расшевелило — огонь расшевелит любого. Обычно огонь — это друг цыган, но он может быть другом и кого-то другого. И в этом случае он точно больше не друг.
Я: Жители соседних деревень порушили вам все, что вам удалось построить, потому что вы их вывели из себя. А ты знаешь, что случается, если ты кого-то выведешь из себя? Этот кто-то больше себя не контролирует. В прошлый раз вам еще повезло, что вас было много, были телекамеры, военные и все такое. А сейчас — сейчас только мы втроем и больше никого. Больше никого не хотят сюда посылать. Никаких шоу.
Я наблюдаю за ней. Она на меня больше не смотрит. Смотрит вниз, где полумрак понемногу сгущается, так что скоро будет заметна любая лампочка, любой огонек.
Я: Да вся Словения знает, что ты сбежала из дома. И любой может сложить два плюс два. И они придут сюда, те, кто сейчас внизу, потому что они тоже умеют считать. И придут они с канистрой бензина. Ты этого хочешь?
Сейчас я, в общем, мажу грязью своих соплеменников, но — просто такой психологический момент, нужно сдраматизировать ситуацию.
Я: Не то чтобы они хотели, чтобы именно с тобой и твоим ребенком что-нибудь случилось, не настолько они злы, но неприятности они стопроцентно доставят, не сегодня — так завтра. Ты знаешь, как быстро случаются неприятности, когда один подбивает другого? Я вас не смогу защитить, даже двоих полицейских может не хватить.
Агата: А вы еще вызовите.
И садится на землю.
Да, садится, прямо на землю. Ей наплевать! Упрямая коза! Земля холодная и довольно влажная. Дура зеленая, ей совершенно наплевать на почки и на яичник!
Я: Да, тогда, похоже, тебе не придется здесь скучать. А тебе что-нибудь говорит тот факт, что они из-за тебя там внизу разожгли огни? Тебе это что-нибудь говорит?
Агата: Они там не из-за меня.
Я не знал, что сказать.
Я: Как это не из-за тебя?
Агата: Из-за этих ваших двоих полицейских. Их видели люди, вы их предупредили, что здесь что-то происходит. Меня-то точно никто не видел, я за этим проследила.
Бог ты мой… У меня даже кровь зашумела в ушах, как может эта саамская башка быть такой упрямой, такой по-куриному тупой!
Я медленно: Я сказал, что вообще-то в Словении народ умеет сложить два плюс два. Что означает: они знают, что ты здесь! Что с того, что наша машина стоит за углом? Это ведь обычная цивильная машина. Это твои в соцприюте всем раструбили, пресс-конференцию дали! Поэтому не надо мне говорить, что это все — не часть вашего плана, потому что я не такой дурак, как они, кто вас там в соцприютах… А во-вторых…
Агата: В соцприют я больше не вернусь, ни за что!
Она так заорала, что сбила меня с толку, хотя мне сейчас нельзя дать сбить себя с толку.
Я: Я не сказал, что кто-то кого-то видел! Я сказал, почему здесь народ разжигает огни при одной только мысли, что кто-то из ваших хочет сюда вернуться. Ты об этом подумала? Как ты можешь здесь оставаться, если ваши соседи хватаются за спички при одной только мысли об этом? Я тебя спрашиваю!
Агата шипя: А по какому праву они всем раструбили, что я ушла?
Сидя на земле, она нагнулась вперед, опираясь больше на коленки, чем на задницу, оскалившись мне в лицо, ей-богу, как какой-нибудь северный волк.
Агата: Да какая разница? Какое их дело, что я делаю? Какое они имеют право об этом говорить? Какое имеют право?
В горле у меня возникло ощущение комка: я стою и смотрю на нее, а она — на меня. Из того, что я ей говорил, она не поняла ни одного слова. Все это ее вообще не волнует. И тут раздался какой-то звук — на высокой ноте. Не то вой, не то писк — нет, это голос человека. Да это младенец. Плач младенца.
Черт возьми, никому она его не оставила, здесь где-то спрятала. Здесь, на холодной, влажной земле, одного! Здесь стопроцентно кругом полно лисиц, или кого там, откуда я знаю, ежей, псов, нутрий… Да о чем эта баба вообще думает? Она еще не зрела для того, чтобы иметь детей. Да, уже совершеннолетняя, но шариков в голове… в общем, маловато!
Она все еще глазеет, потом собралась, в глазах появилось осмысленное выражение. Похоже, она сама не знает, что делать, идти ли ей в этой ситуации к ребенку, чтобы с червячком в руках не выдать птенчика. Но потом все-таки встает. Не такая дура, ведь выхода-то нет. Она ведь не может его спрятать. Встает во весь рост, задница темная от влажной земли. Отряхнулась и пошла за сарай. Думаю, надо ли мне идти за ней, решаю, что смысла не имеет. Бог с ней, я не полицейский и не собираюсь быть им. У Шулича по-любому все под контролем. Никуда она не денется.
И в то же время в этой ее реакции было что-то, привлекшее мое внимание. Ведь она говорила о себе! Она не говорила о них.
Это что-то новое во всей этой истории, я эту историю изучил достаточно подробно. По крайней мере, я так это понял. Они ведь всегда держатся одним кланом, как осьминог с миллионом липучек, как гриб-паразит с несчетным числом отростков, вылезающих отовсюду, которые невозможно раз и навсегда уничтожить, как коллектив под руководством не самого гениального руководителя, но как бы там ни было — а эта здесь утверждает, что они не могут ей указывать. Своему же грибу! Странно.
Я понимаю, конечно, что это, возможно, просто блеф, но мне в это верится с трудом. Потому что, если слушать внимательно, эти слова очень даже отличаются от того, чем эти цыгане обычно занимаются, причем их поддерживают остальные, все эти социальные защитники и адвокаты. Нет, эта не совсем их, совсем не то впечатление, совсем не то. Даже если все, что она говорит, ей подсказал ее адвокат — все это им не так просто придумать. Или им это кто-то объяснил. Просто в этой девчонке что-то такое происходит независимо от них, само собой.
Эта девчонка просто хочет к себе домой. Она сказала: а какое их дело. Это такое нормальное человеческое желание, совершенно обыденный поступок. А для меня — нет. Потому что я их знаю. Эта — немного другая, и это хорошо, это даже замечательно, по-своему. Сколько проблем удалось бы избежать, если бы можно было выбирать людей, сделать селекцию, что ли, обучить тому, как стать другими. Потому что тогда понемногу все стали бы нормальными. Разбить банду. Здесь нужен очень осторожный, очень продуманный подход.
Проходит какое-то время, пока ее нет, у меня даже возникла мысль пойти посмотреть, где она, а она уже вернулась. Вышла из-за угла, в одной руке у нее — сумка, сумка, которая даже не была до конца заполнена, а на шее, ого-го, вполне современный слинг. Не какая-то там цыганская тряпка, а вполне современная вещь, специально для ношения маленьких детей, вероятно, ее им дали в соцприюте, подарок Красного Креста. И оттуда доносятся какие-то звуки. Ну, вот и младенец. Сумку она, долго не раздумывая, бросила на землю, как получилось, уселась на нее сверху. Слинг с младенцем одним движением руки сняла через голову, потом подняла младенца на руки.
Младенец весь замотан в какое-то одеяльце. Видимо, она о нем все-таки заботится, так, как может. Существо шевелится, кто это, мальчик или девочка, непонятно. Мамы не было, а сейчас она рядом. Надо к ней прилепиться. Меня младенец вообще не замечает; я ведь не часть его мира, я — мамина забота. Девчонка бесстыдно начинает расстегивать большие пуговицы на куртке, а потом и блузку под ней. И что-то нащупывает внутри, пока наконец не вытаскивает свою грудь. Не такая уж и большая, но вся полная, и сосок огромный, коричневый. Потом какое-то время готовит ребенка; видно, что сноровки еще не хватает, и вот он уже присосался, прямо-таки проглотил ее сосок. И сразу же затих. Она в это время смотрит немного в сторону. Ни хрена ее не волнует. Потом, через какой-то момент, она снова посмотрела на меня — я все это время почему-то не мог вообще ничего сказать. И посмотрела не так, как будто ожидая аплодисментов, а как бы спрашивая: ну что, ты еще здесь?
Я: Эй, послушай…
Откашливаюсь, потому что у меня во время ее расстегивания набрался комок в горле.
Я: Я хочу тебе кое-что сказать — а ты меня просто, просто послушай, хорошо? Ты не хочешь возвращаться обратно в соцприют, хотя все твои — там, я правильно понял?
Она только таращится на меня.
Я: А почему?
Тишина. Похоже, обиделась. Совсем еще зеленая.
Я: Хорошо. Я понимаю, условия тебе не нравятся, но они для всех одинаковые. И твои условия такие же. Кстати, Маринко тоже думает, что для тебя в соцприюте лучше. Там тебя охраняют. Ты что, действительно думаешь, что тебе лучше здесь? Отдельно от остальных?
Тишина, глазеет на меня, я тоже молчу, давая ей больше времени для возможного ответа. Раздумывает. Потом слегка пожимает плечами, может, даже ненамеренно. Так даже лучше, если не намеренно, потому что это был бы действительно знак, что я прав и что это — никакая не уловка и не сцена. Что она и не планировала быть разведчицей, подготавливающей возвращение всего клана, может быть, это действительно поступок одиночки.
Я: Ты здесь не можешь оставаться, это как дважды два. Вопрос закрыт. Но есть еще и другие варианты. Не для всех, конечно: из тех двадцати пяти, кто сейчас в приюте, может, в другом месте найдется место только для одного. Понятно?
Молчание.
Я: Для тебя мы могли бы что-то устроить, если ты это серьезно. В виде исключения. Если ты так хочешь.
Взгляд ее заострился, смотрит на меня с недоверием, даже враждебно. Я сажусь на корточки, чтобы приблизиться к ней: я хотел бы говорить тише, чтобы быть воспринятым более дружелюбно, хотя и по-прежнему авторитетно. Но не получилось: она вздрогнула, отшатнулась, хотя деваться ей некуда, разве что свалиться с дорожной сумки вместе с ребенком. Это было легкое движение, но было видно, что вся ее сущность сжалась и стремится прочь от меня, в сторону леса. Это здорово действует мне на нервы, но я не подаю вида. Да, это другая порода. Ладно, тактика дружелюбия, ненавязчивая, с постепенным переходом на официальный тон.
Я: У тебя же на руках грудничок. Кроме того… здесь такое напряжение в воздухе, нервы у всех натянуты как струна, с одной стороны ты, с другой — все остальные. Я не прав?.. Еще хорошо, что здесь тебе не приходится баллотироваться.
Это я добавил, потому что мне показалось, будто она хочет сделать некое протестное движение, но так и не сделала. Ей нельзя позволить возражать мне; закрыть ей рот, правильно выбирая слова, что я и достиг. Возможно, мне все же удалось вмешаться в подходящий момент.
Я: В этот момент не важно, но допустим, что ты действительно не хочешь больше жить в соцприюте. Вместе с остальными двадцатью тремя членами вашей семьи… Что я тебе хочу сказать, есть возможность это так оформить, будто бы молодая мама себя неважно чувствует. Потому что у нее нет выбора… Да не важно. Если это так, то это уже совсем другое дело. Потому что тогда это уже больше не проблема с группой в двадцать пять голов, а вопрос конкретных двух лиц. Конкретные лица — это ты и твой ребенок.
Я хотел еще добавить: этих проблематичных саамов, но этого она не поняла бы. Она ведь еще никогда не слышала о йойке[19]. В ответ — тишина, нулевая реакция, взгляд по-прежнему такой же твердый, как вначале, если не тверже. Может, она боится моей позы, которая по идее должна выражать дружелюбие, даже большее, чем она того заслуживает. Я поднимаюсь.
Я: Слушай, наша машина — на другом склоне холма. Один полицейский ждет нас с тобой наверху, на поляне, на полдороге; а второй — внизу, у машины. Давай вместе пройдем до машины. И поедем в Любляну.
Агата шипя: Никакой Любляны!
Я: Ну или, может, даже лучше, до Кочевья! Максимум. Там я наберу пару номеров; сегодня же ночью мы тебе найдем временное убежище, а завтра устроим в дом матери и ребенка или же в женский приют. Ты знаешь, что это такое, женский приют?
Она опять только глазеет: наверное, действительно не знает.
Я: Женский приют — это место, куда могут прийти женщины в твоем положении, женщины, не чувствующие себя в безопасности. И никто не знает, где эти женщины находятся, кроме тех лиц, кого они выбирают сами. Там можно скрыться, если в семье, с мужем, конфликт, если тебя хотят обидеть самые близкие тебе люди. И по-моему, это именно то, что тебе нужно. Пока не придешь немного в себя.
Она смотрит на младенца. Черт его знает, о чем она думает. Трудно сказать, ведь они совсем другие. Ее одноплеменники, черт его знает, чем они пахнут, но это запах стопроцентно другой. Какие-нибудь там восточные пряности. Я где-то читал, что они даже едят ежей как лекарство от болезни.
Я: ОК, не хочешь говорить со мной, не говори, но здесь тебе оставаться нельзя. Ситуация напряженная. Может взорваться в любой момент. Обычно для заселения в такой женский приют требуется куча времени, потому что этих приютов на всех не хватает. Речь только об исключительных случаях, и то, если я воспользуюсь личными связями. Но это возможно.
После этого я некоторое время выжидаю, чтобы слова, сказанные позитивным тоном, имели время осесть. Она молчит. Дышит. И грудничок, которого раньше совсем не было слышно, начинает понемногу сопеть. Явно, что сосание забирает у него энергию, и ему тяжело дышать только через нос. Потом я встаю, еще некоторое время выжидаю и в том же дружелюбном, спокойном тоне добавляю —
Я: Правда, тебе лучше знать, что есть и другой вариант. Можно дать отмашку тому полицейскому, который наблюдает за нами, чтобы тоже спустился вниз. Правда, он в этом не разбирается, на нем другие заботы. И будем спускаться, волоча тебя за руки и за ноги. Наручники, никакого Кочевья и возвращаемся напрямую в Любляну.
Я действительно думаю, что это нужно было сказать. Необходимо обеспечить себе некоторый авторитет, чтобы тебя человек слушался. Поскольку я почти уверен, что она мало что понимает, если не добавить какой-нибудь весомый аргумент, если нет конкретики, без этого она будет меня воспринимать только как человека, говорящего впустую.
И действительно, ее взгляд стал тверже, она явно напряглась; правда, сейчас это может только вызвать протест, который никому не нужен.
Агата: Вы меня хотите арестовать? А за что?
Арестовать? Да что она такое говорит? Ладно, пусть она так думает. Это — то, чем их пичкают адвокаты?
Я: А мне какая разница, за что. Может, за оставление ребенка без присмотра. Потому что это неправильно, что он — на воздухе, на холоде, без должного ухода; этого тебе никто не позволит, так что ребенок стопроцентно будет перемещен в безопасное место.
Агата холодно, враждебно: Этого тебе никто не позволит. У нас есть адвокат, один из самых лучших. Этого ты не можешь сделать.
Но она все равно смотрит на меня, снизу верх. И взгляд уже не такой твердый, как был раньше. По-прежнему там видно упорство, беззастенчивость, хотя, может быть, чуть меньше уверенности. И это именно то, что мне сейчас нужно.
Я: Брось ты своего адвоката, все это голые принципы и пустая говорильня. — Я только то хочу сказать, что ни ты, ни твой ребенок не заслуживают, чтобы тут вдвоем торчать и ждать толпу, которая рано или поздно придет сюда и которая будет явно не в настроении. Я тебе сделал хорошее предложение. Если не смогу позаботиться об обоих, позабочусь как минимум об одном. Ребенок в любом случае это заслуживает.
Последних слов я мог бы и не говорить, но я не сдержался. По сути — это была профессиональная ошибка. Ну и что, вдруг она умеет оценить искренность. Потому что по-любому полно тех, кто этим цыганам вытирает сопли, так что уже совсем непонятно, за чей счет весь этот банкет. Они знают только то, что ни один, по сути, не чувствует того, что он им говорит. По-любому лучше бы все они убрались к чертям собачьим.
По сути, именно этого все и хотели. Так что еще хорошо, что здесь сейчас я, а не кто-то другой.
Молодой парень в общем-то был уже давно известен полиции. Несколько лет назад поднялся большой шум вокруг изнасилования девушки-подростка из Полома. Девчонку на деревенской вечеринке в соседней деревне Камна-Реке напоили, потом с обещаниями продолжения банкета отвезли в какое-то заброшенное место поблизости. И там тройка парней: М. Ш., его брат Ф. Ш. и их родственник Б. Х., самый старший из компании, — угрожая ножом и разбитой бутылкой, сначала заставили раздеться, а потом по очереди насиловали ее 4 часа с помощью различных предметов. Мучения девочки, которая понесла тяжелые травмы вагины и ректальной зоны, на этом не закончились. Хотя ее после этого просто-напросто выбросили на улицу, она пребывала в таком шоке (ей угрожали убить мать, отца и младшего брата), что она все скрыла от своих. Все обнаружилось только после того, как одноклассница заметила что-то подозрительное в школьном туалете. И даже после страшного открытия все оставалось скрыто, окутано мучительным молчанием, следствием деревенских табу. Нет никаких сомнений, что девчонка перенесла тяжелую психическую травму; недавно еще жизнерадостная девочка замкнулась в себе, по сей день проявляет склонность к взрывам истерии, а также, по словам отца, к бессмысленному глазению в какую-то точку в пространстве. И все это во имя корректности. Корректности по отношению к кому? Уж точно не по отношению к жертвам.
Как такое возможно, чтобы группа насильников и даже безнаказанно устрашала округу, при том что имеется целый набор неопровержимых доказательств? Судебное разбирательство продолжалось несколько лет. Первоначальное обвинительное заключение окружного суда в Кочевье было впоследствии отменено в суде высшей инстанции, поскольку страх девушки привел к уничтожению неопровержимых доказательств. Хотя следователям удалось доказать, что девушка действительно находилась в машине обвиняемого Б. X., вся тройка складно утверждала, что ее довезли до места недалеко от Полома, где она свободно вышла из машины. И вся тройка во время предположительного преступления, по свидетельству их приятелей, были на вечеринке в Трате, местечке, расположенном несколькими километрами далее. Работу криминалистов затруднял еще тот факт, что девушке, несмотря на длительные поиски, так и не удалось показать точно место преступления.
Когда мы наводим справки о событии у домашних, все выражают недоверие. Похоже, опыт судебных показаний оказал плохую услугу.
— Полиция более не преследует придурков, если кто-нибудь из них по ошибке окажется в их руках, его тут же отпускают, — говорит мужик из Камна-Реки, пожелавший остаться анонимным. В своей деревне и соседних деревнях в радиусе 10 километров он знает всех. Когда-то здесь всегда точно знали, кто с кем в споре и по какой причине. И обо всем можно было как-то договориться.
М. Ш. в компании с парнями из этого поселка несколько лет безнаказанно запугивал окрестных жителей своими кражами, драками и ограблениями. Долгожданная загвоздка случилась только, когда он попытался бежать от полиции на машине без регистрационного номера, причем удалось доказать попытку убийства полицейского, которого он на этой машине пытался переехать. После его задержания местные жители вздохнули с облегчением, хотя до сих пор жалуются, что братья задержанного по-прежнему на свободе, поэтому вечером у них сидеть в одиночку перед домом небезопасно, а также что цыганские женщины своим попрошайничеством и агрессивным поведением нарушают спокойствие некогда идиллической долины под Лушка-Горицей.
Шулич, как настоящий джентльмен, нес дорожную сумку Агаты. И даже Презель, ожидавший нас с усмешкой на лице, при виде нашей компании, спускающейся с холма вниз, как-то по-теплому раскрыл объятия.
Презель: Ну вот, главное, что нашлись.
Он это так сказал, как будто мы потерялись среди новогодних ярмарочных развалов. Наверное, он не очень обрадуется, когда я ему скажу, что мы пока не едем в Любляну, но и у меня свалился камень с души, когда мы приблизились к машине. Только сейчас я почувствовал, как сильно я на самом деле нервничал на верху холма. Но, похоже, все закончилось хорошо. Главное сейчас — уехать.
Шулич открывает багажник, кладет сумку внутрь.
Шулич: Дальше, в деревне, уже поджигают шины. Сто пудов, полдеревни уже на ногах и вышли на дорогу.
Презель смотрит на него.
Шулич: Да ничего, проедем.
Нарочитый лаконизм этого его заявления мне как-то сразу бросается в глаза. Может, и без толку — когда я ему это сказал там, наверху, он в ответ ни словечка. А сейчас это выглядело так: пусть он тебе все объяснит. Хотя они коллеги. Презель берется за ручку задней двери и кивает Агате, стоящей неподалеку с младенцем в слинге. Малыш с интересом оглядывается, по очереди рассматривая каждого из нашей троицы.
Презель: А зачем нам там нужно проезжать?
Я: Мы едем в Кочевье.
Презель: А почему в Кочевье?
Я: Планы немного изменились.
Презель смотрит на меня с подозрением. Как будто я выдумываю.
Презель: А в Любляне об этом знают?
Эти вопросы действуют мне на нервы. А его-то какое дело? Он боится? Домой он не опоздает, и это все, что ему нужно знать. Мы эту девчонку увозим, а значит, так нужно, такое задание. Что, в Любляне у него свидание? Или боится опоздать на очередной выпуск «Восьмого дня»[20]? Ты здесь в форме, так что делай то, что нужно. Как будто мне хочется сейчас искать кого-то по Кочевью! Никто здесь не имеет права задавать мне такие вопросы, особенно обычный полицейский.
Я: Я их отвезу в Кочевье, тогда будет понятно, сумею ли я решить все вопросы самостоятельно. А сейчас — в машину и газ!
Презель по-прежнему смотрит на меня, потом пожимает плечами и захлопывает дверь за Агатой.
Презель: Этого мне не нужно повторять дважды.
Когда машина отъезжает, я чувствую себя лучше. Я сижу сзади, вместе с Агатой, которая с отсутствующим выражением смотрит в окно, демонстрируя полное равнодушие к происходящему; даже Шулич на соседнем с водительским сиденье безразлично смотрит в сторону, прислонившись к стеклу. Сейчас мы в безопасности, под защитой железа и стекла, и в нас не смогут плеваться. Хорошо, хотя успокоиться можно будет только тогда, когда мне в Кочевье действительно удастся найти человека, который не будет на меня смотреть так, как будто я упал с Луны, это единственная надежда. Но за мной — министр, в конце концов. Так что успокойся, парень, самое трудное позади, девчонку мы увозим отсюда, и это — самая главная задача. Этому радуется каждый житель той деревеньки. Можно ожидать заслуженных оваций и цветов, а также девушек в национальных костюмах, размахивающих руками. Мы служим народу. Власть у нас народная, и силы министерства внутренних дел в состоянии в рамках одного организованного мероприятия вывести население из почти безнадежной ситуации. Подсекретарь министерства, который из скромности хотел бы остаться неназванным, заявил, что ситуация на данный момент спокойная и в этот переходный период нет смысла усиливать противостояние, поскольку задуманный план принес свои плоды и на данный момент всем нужно просто мирно разойтись и сохранять спокойствие, так как смотреть больше не на что.
на Масленицу я переоделся в цыгана, ну и сижу, точу ножницы, и — мать его — в Шоштане меня избили так, что я без зубов остался, один зуб в кишках застрял, на следующей неделе у меня операция
ПРОЛЕТАРИЙ: Да ладно, что за ерунда, не выдумывай, ты же с цыганками встречаешься, думаешь, мы не знаем!
Цыган явно угрожал местью бывшим односельчанам, не исключая убийств и подобных преступлений, но никто ничего не предпринимает, чтобы выдвинуть обвинение из-за угроз, как это делают в отношении обычных граждан. То есть мы, обычные граждане, оказались людьми второго сорта по сравнению с цыганским меньшинством, которое грабит, крадет, убивает, причиняет ущерб и оказывает сопротивление гражданам, которые честно платят налоги, оплачивают жизнь этого цыганья из своего кармана. Это не что иное, как потворство цыганам и игнорирование со стороны полиции и прокуратуры СЕРЬЕЗНЕЙШИХ преступлений, а с другой стороны — потерпевшие, которые из-за гнилого государственного правления не могут ничего сделать, — цыгане осмелели, так как словенское правосудие просто перестало принимать к рассмотрению их преступления. Цыганское поселение невозможно, немыслимо и неприемлемо ни в одном словенском крае, будь это даже самая маленькая, забытая богом деревенька или городок. Никакие словенские организации не должны оказывать никакой поддержки цыганам, грозящим расправами.
интересная подпись под картиной: цыгане в лесу после угроз словенских граждан. Райшек, ты что, не знаешь, что цыгане — тоже словенские граждане, и следовательно, тоже словенцы? Ну и наконец, появляется единственная объективная статья, которая освещает все стороны процесса (включая неожиданное утверждение о реальной угрозе со стороны цыган словенским водным ресурсам), ключевой пункт в этой статье: как бы это ни было странно, но цыгане землю КУПИЛИ, и она — ИХ СОБСТВЕННОСТЬ
И потом, кому нужно защищать цыган, скотина коммунистическая, если они крадут — у них тоже нужно украсть, правильно, забрать то, что они у нас украли, а их самих отправить на кремирование в Любляну, это самое простое решение, разумно и дешево, плюс еще так и согреемся.
Шулич: Черт бы их побрал, этих дремучих мужиков!
От этих слов Шулича меня разбирает смех, хотя сложившаяся ситуация действительно непростая. Значит, вот как, дремучие мужики. По сути, это просто анекдотическая ситуация, объяснимая большим испугом и стрессом. Какое отношение к населению воспитывают у курсантов полицейских школ? Нечего потом удивляться, что дела у нас плохи. Конечно, ничего особо драматичного, но меня тоже озадачил столб черного дыма, по поводу которого оба полицейских думали, что он поднимается в деревне, и который поднимался уже от того перекрестка, где от главной дороги отделяется местная гравиевая дорога, по которой мы добрались до разрушенного дома. На перекрестке горел сильный огонь, как на первомайские праздники. Впрочем, для нас это ничего особо не меняло, в любом случае нам нужно было только проехать мимо, но ситуация стала более серьезной, жители подошли гораздо ближе, чем мы думали, и, кроме того, перекрыли выезд на главную асфальтированную дорогу. Так что за спиной у нас оставалась только дорога к дому Шаркези, по которой можно было добраться только до их разрушенного двора, а дорогу в Кочевье, которая была перед нами, отрезала постепенно густеющая толпа разгневанных людей. Ладно, решили мы, в конце концов мы им делаем услугу.
Шулич: И все это из-за одной сопливой девчонки.
Презель предусмотрительно замедляет ход и за два шага перед собравшимися жителями останавливает машину. В свете автомобильных фар показались джинсы, голубые рабочие штаны, спортивные тренировочные, фланелевые рубашки, пуловеры, а надо всем этим — разгоряченные лица. В их числе, как мне показалось, я узнал местного главу, хотя он и держался в задних рядах. Похоже, он совсем не хотел быть в первых рядах в случае конфликта с властями, то есть с нами. Хотя нас бы очень выручило, если бы он взял на себя функции парламентера, если другого выхода нет и придется говорить с толпой. Он держится напряженно, как и я, хотя я уж точно не опущусь до такого уровня.
Жители деревни: Шаркези долой!
Выкрики доносились откуда-то сзади, люди в первых рядах держались спокойнее, собраннее; упершись в нас взглядами — враждебными, ядовитыми, явно дававшими понять, что мы здесь чужаки. Надеюсь только, они нас не сожгут. Сначала они наверняка попробуют привлечь нас на свою сторону. Всех нас, кто сидел в машине, было очень хорошо видно, костры горели во всю мочь. Презель обернулся через плечо, посмотрел на Агату, заодно и на меня. Это действует мне на нервы. В любом случае нам нужно проехать, Презель. Оконное стекло автомобиля первым спустил Шулич.
Шулич: Спокойно, граждане, уже разобрались, там, где нужно было. Мы направляемся домой, и вы — тоже.
Удивительно, но эти слова не возымели должного эффекта. Вместо этого люди стали активно перемещаться — кажется, что сказанное их только раздразнило, утвердив в мысли, что их действительно хотят обвести вокруг пальца. Раздаются раздраженные голоса.
Жители деревни: Да в чем вы разобрались? В чем?
Это произнес один из стоявших впереди, в рабочей кепке, с опухшим небритым лицом. Ну и ну, думаю, что за публика. В такой одежде он вполне бы мог сидеть на лавочке перед мастерской и попивать шнопц с коллегами, а не играть с нами в парламентеров.
Жители деревни: Разобрались, что каждый раз заново кто-то из них приползает обратно! — Мы на это не будем спокойно смотреть! — А у вас что, нет ключей, чтобы их просто запереть? — Я в следующий раз с моторной пилой приду, чтобы с этой бабой разобраться! — Здесь наверняка случится что-то плохое! А о вас, когда нужно, как всегда ни слуху ни духу!
Атмосфера накаляется. О господи! Да чего они все хотят, в конце концов!
Презель: Да ладно вам, граждане, успокойтесь. Мы же здесь. Это только девчонка, девчонка с грудничком! Пропустите нас, и все, конец истории.
Презель наклоняется в сторону окна Шулича, снова поднимает голову и смотрит в сторону Агаты, которая сидит насупившись и хмуро косится на толпу. Пусть смотрит, да, пусть смотрит, освежит память, вспомнит, как все это случилось! Сбежать она хочет, вернуться домой. Только ребенок у нее на руках выглядит почему-то веселым, видит лица за окном и пялится на них. Весь светится, улыбается, как на конкурсе на звание лучшего «Дети не лгут»! Дитя малое, что оно понимает.
Жители деревни: Вы сейчас пришли, чтобы ее охранять! А где вы раньше были! — Сначала только девчонка, а потом все опять к ней сбегутся! Из маленьких большие вырастают! Как будто это Иисус! Дитя Святой Марии!
Последние слова выкрикивает низкорослый тип в рыбацкой жилетке, который сзади продирается в первые ряды, хватая за плечи впереди стоящих.
Жители деревни: Размалевана всеми красками! Сколько она обокрала магазинов, а моя дочь должна за нее платить! — Что вы тут опять с ними носитесь? Что сказал министр? Что, его слова больше ничего не значат?
Так, сейчас они уже перегибают палку, этого нам не нужно слушать. У меня портится настроение, я определенно должен что-то сказать, раз этих двух в полицейской форме никто не слушает, хотя и должны бы. Нужно разрядить атмосферу, сказать понимающим тоном несколько правильных слов, в конце концов, я — начальник миссии. Спускаю оконное стекло в машине, чтобы хоть на секунду отвлечь внимание недовольных на себя, мол, что это за мистер икс.
Я успокаивающим голосом: Поэтому мы сейчас и уезжаем! Девушка сейчас под стражей. Ничего больше не случится! — Она в машине, вы что, не видите? Мы едем в Кочевье — идите спать! Смотреть телевизор!
Только я произнес эти слова, как по тупому выражению на их лицах понял, что — по сути — только подлил масла в огонь.
До меня дошло — я сказал что-то не то, после того как увидел, что их лица, раньше только раздраженные, стали более серьезными. Что за глупость я сболтнул, явно не подумав. Проблема была не в том, чтобы нам дали проехать через деревню, ведь, в конце концов, до Кочевья ведет и главная дорога в сторону Любляны. Хотя мы раньше приехали из Любляны откуда-то сзади, по заброшенным дорогам через Иванчну, потому что не хотели маячить лишний раз перед глазами. Так что мы вполне могли бы официально уехать в сторону Любляны, остановившись по пути в Кочевье. А я сейчас подлил масла в огонь, открыто заявив, что мы едем в Кочевье. В какое такое Кочевье? Они же с министром договорились, что все Шаркези переедут в казарму в Любляну! И что ни один из них не будет жить в Трате или же где-то поблизости в радиусе 15 километров! Какие дома безопасности, какие социальные приюты? От кого их защищать? От нас? Да вы что, там в Любляне, белены объелись? Что, вас, столичных прохвостов, проучить нужно? Мы что, впустую договаривались? Мне даже не нужно было все это слушать, я это сразу понял по их красноречивым лицам.
Жители деревни: Какое Кочевье? Что вам там нужно? — Никакого Кочевья! Вон из нашего района! Опять эти ваши фокусы! Через Камна-Реку ни одного не пропустим! И так уже все затянулось! Вы в своем огороде ее поселите, в свой амбар, какое Кочевье! Ни один Шаркези не проедет по нашей деревне!
Шулич, смирившись с судьбой: Народ, успокойтесь. Мы вам хотим помочь. Мы ее увозим.
Жители деревни: Да, помочь! Конечно! Вы и все эти ваши суды, так много помогают! — Потому что мы платим налоги! Потому что дураки! — Пусть министр сюда приедет, чтобы нам еще раз услышать, где должны жить эти Шаркези. А в Кочевье нет им места!
Какой же я кретин! Нет, я не кретин, я просто не привык к таким вещам. Я был в состоянии стресса, а из-за этого человек хочешь не хочешь скажет лишнее. Раньше, когда мы лицом к лицу схватились с Агатой, мне, судя по всему, удалось достичь некоего разумного компромисса. К такого рода публике я не привык, но я способен их как-то понять, понять то, что ими движет, даже не принимая во внимание тот факт, что у меня имеется также специальная психологическая подготовка. Но вот это сейчас — это что-то совсем другое. Я уверен, что каждого из них, в разговоре один на один, мне без особого труда удалось бы убедить в своей правоте. А вот в случае напора толпы сконцентрироваться сложнее и волей-неволей скажешь что-то лишнее. Похоже, свой шанс справиться с ситуацией я только что упустил. Точно знаю, что они на самом деле думают, хотя на поверхность выплывают только какие-то размытые фразы, но вся общая возбужденность, плюс еще и тот факт, что глава как-то уж слишком быстро исчез из виду, именно в тот момент, когда он мог бы взять на себя функцию разумного посредника. Ведь именно он в тот раз договаривался с министром. А сейчас он, по-видимому, решил, что свое уже сделал.
Жители деревни: Что вы тут себе думаете? Морочить голову всем, кого вы встречаете на пути?
Шулич: —
Жители деревни: Это наша дорога! Мы здесь живем! Так что, будьте добры, а ваша дорога — вон там! Давайте, через холмы, часок-другой — и уже будете в Любляне! Да, и министру привет передавайте!
Последнее сказал опять тот же тип, в рыболовном жилете. Я могу поклясться, что Шулич прошипел: «Кретин», — но думаю, что это относилось именно к указанному типу, поэтому я не обиделся.
Презель: Да кто же виноват…
Жители деревни: Все! Валите отсюда! — По деревне вы не поедете! Ни один! — Разворачивайтесь!
И что тут можно сказать, в этой ситуации? Ничего.
Ладно, хорошо.
Агата неожиданно, охрипшим голосом, грубо: Да нам не нужно проезжать через деревню. Вокруг тоже можно.
Только этого еще не хватало. Что точно она сказала, почти никто не услышал, большинство вышло из себя просто потому, что она вообще начала говорить. Атмосфера моментально накалилась, фактически взорвалась, в воздухе явно запахло агрессией. Шквал оскорблений обрушился на девчонку, которая исподлобья смотрела наружу, через окно, совершенно застыв. Даже младенец как-то вдруг притих, слегка растерялся, личико приняло более серьезное выражение. Тип в красной рабочей кепке и красных штанах с зелеными карманами на коленках склоняется к открытому окну, так что Шулич рефлексивно нажимает на кнопку и стекло начинает передвигаться наверх. А он в униформе.
Я старательно контролируемым голосом, обоим полицейским: Ладно, через Камна-Реку мы не едем. Давайте обратно, в сторону Иванчны.
Народ подрастерялся, поскольку сейчас уже никто больше не знает, что будет, — единственный канал коммуникации, в роли которого выступило обычное автомобильное стекло, перекрыт. Тип в кепке топчется, переминаясь с ноги на ногу, и злобно смотрит на Агату, хотя и молчит. Оба полицейских мигом смекают, что нужно быстро реагировать, чтобы создать впечатление авторитетных органов при исполнении, а не нервного хаоса. Презель, ничего не говоря, медленно нажимает на газ, так что толпа, скопившаяся вокруг машины, инстинктивно отступает на миллиметр назад, автоматически подчиняясь логике властей. В итоге толпа сконцентрировалась, закрыв дорогу в деревню, освобождая проезд по дороге в сторону Любляны. Сплотившись стеной, они реально готовы единым фронтом выступить против машины, против властей. И их совершенно не волнует, что у нас тоже официальная миссия. Мне даже стало по-своему любопытно, а что случилось бы, если бы мы продолжали ехать в прежнем направлении, правда, не настолько, чтобы видеть себя в роли потенциального военачальника; команда уже отдана, тактическое отступление. Машина сдвинулась, сначала очень медленно, толпа постепенно расступилась, пока машина действительно беспрепятственно не проехала мимо. Этот момент Агата использует для того, чтобы показать всем задранный вверх средний палец. К счастью, еще до того, как в сторону машины что-то полетело, Презелю удалось набрать скорость и отъехать от раздраженных жителей и от пылающих вовсю огней. Тип в красной шапочке, насколько я видел, сделал ответный угрожающий жест, как будто желая броситься вслед за машиной, но в итоге только ударил ногой в песок, оставшись на месте.
Ну и народец! ОК, я их понимаю, знаю, что им всем здесь пришлось пережить, в том числе понимаю причины их массовой истерии, но при всем этом я никогда не думал, что мне придется в жизни так сильно радоваться компании двоих полицейских, и это — в положении перед толпой обычных деревенских жителей. Боже мой, с кем только не приходиться иметь дело. Да, нечем похвастаться, в этот раз вышло не слишком гладко. Но, как бы то ни было, все позади.
В Словении 10–15 % людей, которые никак не соответствуют типу среднестатистического рабочего — словенца или словенки. Сюда можно включить не только безработных цыган, которым неохота работать, цыгане по-любому — проблема повсюду, но еще и авторитеты переходного периода, старая элита предшествующего режима и их потомки (речь идет не о специалистах, но о так называемых политических кумовьях).
Социализация цыган должна быть начата! Хотя это будет длительным, вполне возможно даже болезненным процессом. Эта цыганка меня не убедила в том, что в лесу ей лучше. Здесь в цивилизованных условиях социального приюта она сразу завопит, если полчаса не будет горячей воды!
Саморог… эй, возьми себе симпатичного цыгана, залезь с ним на дерево, там можно и анально, и орально во всех позах, смотри только, с дерева не свались, хотя, если ты настоящая обезьяна — то хвостом удержишься за ветку.
Макс, ты что, и сегодня за домом закапываешь убитых соседей или отвозишь их на соседнее поле? Последнее время об этом много говорят.
12оскар — Убогий онанист! Отправляйся в сортир, ничего другого тебе не остается, сиротина! Драчилово!!!
а что такого? Он против цыган и за словенский народ… я лично здесь не вижу никаких проблем
говорят, цыганского парня Маринко приглашают в американский сериал спасателей: там во время цунами он сделал Памеле Андерсон близнецов прямо на доске для серфинга, и это настолько расстроило Курта Рассела, что он перерезал себе жилы, и спасти его теперь может только Маринко, у которого такая же группа крови… А Маринко пользуется случаем и говорит, что он не даст крови, пока американский морской спецназ не вернет дизельный агрегат семье Шаркези. Так что сценарий первой серии уже готов, будет интересно
Радио «ХИТ» передает: восемь жандармских патрулей с радарами находятся у мыса Брезовица. Неудивительно, что цыгане без проблем цыганят, раз не хватает полицейских лбов, чтобы за ними следить, все просто сдирают экстраналог с честных жителей, и всего делов. Наверняка это спасет жизни как минимум 100 людям… Настоящее цыганское государство!
Завтра будет праздник в Постойне. Главная награда — отстрел семьи Шаркези. Снаряжение обеспечит поручик Фон Кугель из постойнского штаба СС!
Баба вытаскивает сигареты. Младенец заснул, а раньше был очень даже активен. Он действительно очень мало спал, а в таком возрасте нужно много спать. Снаружи уже почти темнота, и мы едем между холмов по той же самой дороге, по которой мы приехали с Презелем и Шуличем сегодня после обеда и о которой эта баба говорит, что по ней можно добраться в Кочевье, хотя пока мы едем точно в противоположном направлении. Ее слова мы взяли на веру безо всяких сомнений, хотя, может быть, это и не самая лучшая тактика. Даже с психологической точки зрения, потому что тогда люди ее типа думают, будто имеют тот же авторитет, что и мы, если не больше. А что остается делать — пока полиция не считает необходимым пользоваться GPS-навигацией или автокартой, мы вынуждены надеяться на корректные указания местных лапонцев. А сейчас госпожа хотела бы выкурить сигаретку. Как будто она уже королева в этой машине, не меньше цыганской примы Эсмы Реджеповой. А я сижу здесь, рядом с ней, поэтому я должен здесь принять меры, обеспечить порядок.
Я: Эй.
Шулич обернулся.
Я: В этой машине не курят.
Шулич усмехнулся и развернулся. Девчонка сначала смотрит на меня, потом заталкивает уже наполовину вытянутую сигарету обратно в коробочку. А коробочку держит в руках, будто размышляя, прикидывая, удастся ли ей все-таки сделать по-своему, чтобы последнее слово осталось за ней.
Я: У тебя же младенец здесь, и как ты это себе представляешь, он будет глотать этот воздух?
Агата: Он же мой.
Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, даже я не мог бы сказать лучше.
Бог его знает, может ли отец ребенка сказать это одинаково убедительно. Хотя лучше мне о нем вообще сейчас на думать. Лучше, если я буду думать только о ней. О ней такой, как ее описали жители деревни Камна-Река. Именно такой.
Агата с гордостью, оглядывая малыша: А вообще-то его зовут Тоне. Не младенец. По дедушке.
Ха! По дедушке. Легендарный старый Тоне. Только если бы у господина дедушки было побольше мозгов…
Ладно, не важно. Не имеет смысла; в этот момент совершенно не имеет смысла.
Почему меня так сильно выводит из себя все, что она говорит? Это совершенно лишнее. Никуда не ведет. Кроме того, еще и вести себя буду как идиот. Только нервничать. Нервничать. Да никто на моем месте не вел бы себя как образец терпимости. Нет смысла так уж сильно переживать, даже если мы только что фактически лицом к лицу столкнулись с жителями деревни, а дорогу нам показывает бесстыдная сопливая уголовница, — лучше поберечь нервы на потом, когда в Кочевье придется сражаться с местными бюрократами. Вот где нервы действительно понадобятся. Лучше расслабиться на эти 20 минут, сколько еще осталось спокойной дороги. Даже если эта дорога ведет через ужасные дыры и темноту.
Агата: Малые Грозы.
Показывает на название деревни, высветившееся из темноты. Малые Грозы. Это, по-видимому, было сказано в том смысле, что вот, смотрите, я же вам говорила, что мы правильно едем. Для меня это вообще ничего не значит, я вообще понятия не имею, что такое эти Малые Грозы, кроме того, что это — тот населенный пункт, где сегодня должен выступать кочевский соловей и даже сама Сабина Худолин, о чем оповещал плакат на автобусной остановке. Меня как будто ударило. Ишь, каким тоном она это сказала. Проехался по ней взглядом, а потом, надо же как удачно, наши дальние фары осветили огромный щит на большом пустом сеновале, по-видимому, с рекламой торгового центра «Интершпар», расположенного через две деревни. Я быстро развернулся к ней и подмигнул.
Я: Эй! А что это там написано?
Баба только с упреком скользнула по мне взглядом. На щит даже не посмотрела, ни в коем разе. Конечно, ведь лучше показаться обиженным, чем дураком! Ну вот, снова у меня это раздражение. Что за дела! Лучше просто смотреть за окно.
Эта девица, вот она, сидит рядом со мной! Не какая-нибудь, о которой пишут в каждой газете. Ясно как белый день. Табличку «Малые Грозы» она узнала, потому что ей знакомо это место. Да она просто не умеет читать! Эти буквы наверху она просто не поймет! Они для нее элементарно ничего не значат.
Не умеет читать. Это же представить себе невозможно. Хотя это так, писать в Словении по-любому умеет только пара-тройка человек, но вот читать! Затеряться в стране букв! Насколько же нужно уметь доверять в таком случае! Она, например, должна была поверить кому-то, что здесь написано именно «Малые Грозы», ведь прочитать-то она не может — значит, другие должны ей были сказать, что это так. А она верит! Должна. А потом эти доверчивые неумехи хотят еще встать в позу и это дорого продать… Кому? Мне. Мне? Показать, что они тут все знают?
По случайному совпадению, на этой табличке действительно было написано то, что она сказала. А вот мне она не доверяет. Даже приблизительно не доверяет так, как тому, кто сказал ей, что здесь написано «Малые Грозы», или тому, из управления по земельному реестру, где ей сказали, что тот земельный участок наверху, над Камна-Рекой, — их участок, что, правда, тоже чисто случайно оказалось правдой, но ведь нужно учитывать контекст. Ведь она не верит и тем, кто говорит, что эта земля застройке не принадлежит, потому что она этого просто не понимает, вот и не верит. Как не подлежит застройке, если дом, который они уже построили, стоит и не падает? А в ином случае — да, конечно, можно поверить в учителя-доброжелателя, который всегда правильно прочтет все субтитры всех южноамериканских телесериалов, а также все выписки из книг земельного учета… что граница Словении проходит по словенской Мирне, по хорватской Риеке, по хорватскому Калобагу, черногорском Упцине… Это так, потому что так и должно быть! А как иначе?
А в реальности — это я везу ее здесь и сейчас, непроглядной ночью, в сторону Кочевья, или нет, извиняюсь, в данный момент в сторону от Кочевья; на дворе весна, только вот они в этом году не будут сажать ни помидоров, ни перчика, ни картошечки, то есть в этом году им их не придется красть со здешних огородов, а придется с каких-то других. Да, других, а не в непосредственном соседстве от своей земли, а там, где кто-то другой записал, что земля — их собственность… Да что это я…
Да, к интеллектуальному цвету нации, похоже, я явно не принадлежу. Куда мне…
Мои размышления были прерваны самым грубым образом.
Если по-честному, после того, что мы пережили раньше, мысль о спокойной поездке по словенской провинции до Кочевья казалась слишком невероятной, чтобы быть правдой. За поросшими соснами холмами показались первые дома следующей деревни — видимо, это и были Малые Грозы, хотя табличка с названием осталась далеко позади, а у жителей, наверное, очень выросло их эго, раз они эту табличку зафигачили аж на середину Доленьского региона. И вот именно здесь в нас ударил сноп света, совершенно ослепительного после полной темноты, из которой мы выехали.
По всей дороге стояли люди. От первого шока мы оправились быстро, потому что рефлекторы не были направлены прямо на нас. Прожектора, правда, горят на полную мощность, освещая всю собравшуюся толпу, откуда их только понабрали, может, забрали все осветительные приборы из местного дома культуры. Свет направлен на небольшое сооружение типа сцены, различимое где-то слева. Около дороги, там, где маленький луг, стоит сцена. И вообще, люди кажутся более спокойными по сравнению с жителями прежней деревни, так сказать, более добронамеренными, как будто всё вместе — это чистая случайность, мы застали их в радостный момент.
Атмосфера, собственно, кажется вполне доброкачественной, за исключением того факта, что нашу дорогу перекрыло несколько машин, а перед ними в роли противотанковой защиты брошен какой-то разболтанный прицеп с лестницами.
Прожектора полоснули перекрестным светом прямо по лицу — конечно, сначала непроизвольно вздрагиваешь, это в любом случае. Особенно после того, что мы пережили раньше, хотя там была действительно экстремальная ситуация. Не психовать — это просто сцена. Это здесь не из-за тебя, думай своей головой, весь мир не вертится вокруг тебя. Плакаты. Вспомни. Может быть, жители просто собрались на выступление кочевского соловья Янеза Крамбергера-Филипса? Может, и нам позволить сфотографировать себя запанибрата с деревенской толпой, как видимое доказательство разрядки ситуации и успешного сосуществования государственных органов, семьи Шаркези и местных жителей? Стопроцентно, господин министр был бы очень даже доволен. Только зачем эта огромная телега через дорогу? Не будь идиотом, включи голову. А тут еще это — глаза у людей, увидевших нас, начинают подозрительно бегать. И тут вдруг в толпе вижу — с ума сойти — самого соловья Филипса, как будто с плаката сошел, и саму мисс Худолин, хоть у нее на голове и недостает тех наушников с микрофоном, какие она всегда носит в телевизоре.
А что, если на концерт пришло гораздо меньшее количество слушателей, чем ожидалось, и они перекрыли дорогу просто для того, чтобы захватить больше зрителей? А почему бы и нет. Такой арт-ивент по случаю культурного события, пародия на общее состояние в государстве? Внезапно машина резко остановилась, так что я лицом уткнулся в спинку сиденья передо мной; Презель вдруг ударил по тормозам, а я не пристегнулся. Ничего себе номер, а сам разъезжаю с двумя полицейскими в машине.
Вот кретины, какого черта они встали сразу за углом? А потом снова был бы страшный скандал, мол, полицейские жестоко покалечили мирные демонстрации… Это с учетом того, что и сами мы еле уцелели; интересно, что было бы, если бы вся эта масса увидела Агату рядом со мной… Но нет, это не сопроводительное мероприятие по случаю концерта, не арт-инсталляция и никакая не случайность… Когда они нас видят, им это явно не нравится. Они-то наверняка знают, почему они здесь. Потому что у меня в тот момент, когда я их вижу, возникает предательское чувство, какого черта я здесь делаю, почему здесь и сейчас именно я, а не кто-нибудь другой? Конечно потому, что, по-видимому, только я в состоянии со всем этим справиться. А ведь в первый раз мы совершенно незаметно проехали здесь! Никто вообще нас не видел! Хотя нет, кажется, совсем без внимания мы не остались и в первый раз.
Нет, конечно, я прекрасно знаю, почему я здесь; это просто шок, который возникает у человека в первый момент, от неожиданности. Потому что все это совершенно лишнее. Абсолютно лишнее, просто дебильная ситуация. Нет, местные жители, биологическое оружие Шаркези не для вас. Оно будет обезврежено в городских условиях. Да и куда бы мы ее устроили жить, к местному градоначальнику или к хозяину деревенской пивной? Пора собраться с мыслями: только ты способен с этим разобраться. Ты же знаешь, что эти вот, стоящие снаружи, вовсе не так глупы, как кажутся: в ином случае они просто не могли бы быть частью нашей национальной экономики. Это вообще-то совершенно обычные крестьяне, точно такие, у которых в Штирии вполне можно купить домашнего вина, рислинга какого-нибудь, или же домашнее тыквенное и подсолнечное масло; не знаю, что тут продают? Вы продайте, мы купим.
В один момент нас взяли в окружение. Филипс держится на втором плане и как-то неловко улыбается, Худолинка же хочет крови, она впереди, у машины, совсем рядом с Агатой. И прямо пожирает Агату глазами, хотя та вполне спокойна, мрачный взгляд прямо перед собой, в спинку переднего сиденья Шулича. И весь этот шум — из-за зеленой соплячки, которая, по сути, даже не знает, чего она хочет, она — большая важная причина всего этого карнавала; никто ей ничего не сказал — хотя сейчас все это знают. А мисс Худолин лично смотрит на нее как на воплощение дьявола во плоти. А еще и эти здесь, черт бы их побрал, что им всем здесь нужно, черт возьми, я даже думать не могу!
Жители деревни: Вон! Обратно!
Жители деревни: Разворачивайтесь! — Вон отсюда! Нечего вам тут делать!
Жители деревни: А нас спросили? В этой стране? Нас вообще спросили? Кто будет его соседом?
Окно открывает Шулич. В общем, это действительно его дело, на данном этапе это вопрос тактики, хотя мне почти неловко зато, что я несколько растерялся. Профессиональное наблюдение: окно должно быть открыто со стороны пассажира на переднем сиденье, шофер должен быть защищен. И что интересно: как только открывается окно, хотя во все окна смотрят люди, там, где открылся канал коммуникации, сразу возникло некое пустое пространство, люди отпрянули назад, как будто в страхе: власть — это власть, место для парламентских дебатов, никто туда не рвется, там — незаполненный круг. Достаточно большой. В котором стоит Худолинка, кстати, с микрофоном и беспроводными наушниками.
Шулич: Боже мой, да успокойтесь вы, мы просто проезжаем! Здесь дорога до Любляны.
Поверить не могу, но у Шулича вдруг появился какой-то дурацкий блеющий доленьский акцент, совершенно некстати, хотя я готов поклясться, что он родился где-то в Фужинах. По-сухобелокраньски, или с сухобелокраньским акцентом, как-то так, как писал первый словенский писатель Трубар… Что за ерунда! Режет уши это деревенское доленьское «уканье», и как будто все уже ждали, что он что-то такое и скажет, только вот они этих отговорок не принимают. А мисс Худолин лично наклонилась вперед и отвечает на чисто простом столичном разговорном:
Худолинка: Что, по этой дороге вы едете в Любляну?
Ее голос раздается в динамиках где-то около сцены, боже мой, у нее включен микрофон. Я смотрю на Агату. Она не шелохнется. Ее это вообще никак не волнует. Это мы ее сюда привезли, значит, это наша забота.
Жители деревни: Что, просто проезжаете? А что в прошлый раз ваши делали, в Куте? Что им там вообще было нужно? А? Там уже двадцать лет никого не было!
Жители деревни: Да прекрасно мы знаем, что вам нужно!
Жители деревни: Нет здесь места ни для нее, ни для кого из ее рода! — Никто из них здесь проезжать не будет! Знаем мы ваших!
Этот последний достаточно прямолинеен, для своих утверждений ему вообще не нужны никакие аргументы.
Презель: Эй, послушайте, да мы просто едем в Кочевье.
Да что это с этими двумя полицейскими? Зачем они открыли рот? Разве то, что случилось раньше, их ничему не научило? Ну и, конечно, точно то, что я и ожидал:
Жители деревни: Ну, так куда же вы едете — в Кочевье или Любляну? Давайте уж решать, ха-ха-ха.
Жители деревни: Какое Кочевье? Разве здесь можно доехать до Кочевья? Что вы нам тут лапшу на уши вешаете? Мы же видим, кто у вас здесь в машине…
Шулич: Послушайте, дама, поясните, пожалуйста, остальным, что мы просто здесь мимо проезжаем, чтобы вы смогли спокойно провести ваш концерт. У вас есть микрофон.
Жители деревни: А вы думаете, что мы здесь, по деревням, совсем дураки? Что нас проведет любой идиот, у кого случайно найдется пять минут времени?
Худолинка: Желание людей — закон, я всегда на стороне людей.
Сейчас она уже говорит на холеном, вычищенном словенском литературном языке, вспомнила, наверное, что говорит в микрофон. Эффект, кстати, потрясающий, она наклонилась к окну, я вижу ее лицо, а голос раздается по всей деревне и эхо разносится до холмов.
Худолинка: Я не собираюсь уходить от проблем, от педофилии и такого рода дел в угоду забаве! Мы по-любому повеселимся, только позже. Обязательно повеселимся!
Жители деревни: А что вам нужно в Кочевье? — У вас там что, кто-то есть?
Шулич: Дайте мне микрофон!
Худолинка голосом судьи, выносящим приговор: Не вижу никакого смысла в том, чтобы дать вам микрофон. Люди точно знают, чего они хотят, и у них на это есть все права. Здесь в Словении у людей есть права. Они здесь — у себя дома.
Агата прижимает ребенка к груди — я так и не могу забыть, что эта женщина мне просто так показала свою грудь — младенец спит, спокойно, безмятежно, ничего не замечая, похоже, для него уже наступила ночь, хотя для нас, похоже, все только начинается… За спиной у Агаты вижу другое лицо, уткнувшееся в стекло. Такая простая крестьянская рожа, лет тридцать, в данный момент агрессивная, но по сути какая-то наивная, мол, в какой иной ситуации ни в коем разе, даже и в голову не придет, просто это они такие странные, и как же с ними иначе-то? Кудрявые волосики, несколько спившееся лицо, открытые серые глаза — и мы, орудие спасения, здесь действительно стали театральным реквизитом для локальных праздников, поводом для развлекательного мордобоя!
Презель: Мы ведь тоже люди, уважаемая.
Шулич: Эй, послушайте, мы же должны где-то проехать. Или в Кочевье, или в Любляну.
Жители деревни: Ага, значит, тоже люди? Что вы за люди такие?
Жители деревни: У вас что, в Кочевье бабушка живет? Вы ей что, везете кусок потицы[21] и бокал вина?
Это последнее произнес сам кочевский соловей Филипс, боже мой, удостоил. Мне нужно купить его музыкальный диск. Он, кстати, совершенно не смущается.
Жители деревни: По этой дороге не проедет ни один цыган! В сторону Кота — ни один!
Жители деревни: Знаем мы таких, как вы! Вы просто издеваетесь и водите за нос честных людей!
Шулич тихим голосом: Да ни хрена вы не знаете.
Похоже, у него начинают сдавать нервы, это плохо, потому что для этого не то время и не то место.
Жители деревни: Разворачивайтесь! Мы здесь живем! В Кот мы вас не пустим! Разворачивайтесь!
А нам не очень и хотелось.
Худолинка: Не надо провоцировать людей, никто здесь не хочет проблем. Здесь присутствует телевидение, вы должны ответственно относиться к вопросу. Вы отвечаете перед общественностью, разве нет?
Я сзади: Слушайте, да придите вы в себя!
Последняя возможность, ведь этот Шулич с этим своим блеющим доленьским акцентом лишил государственные органы, которые представляет, последнего авторитета. Худолинка, наконец, увидела и меня, еще больше нагнулась, чтобы лучше слышать, я же просунулся вперед с заднего сиденья.
Я: Мы совсем не дураки, вам наверняка звонили с Камна-Реки, что мы к вам едем, не так ли? Вас предупредили, что мы здесь проедем, да? Да зачем нам этот ваш Кот, о чем вы говорите?
Как-то все сразу утихло, хотя я все несколько усложнил. Мне нужно было сказать что-то попроще, попонятнее, как авторитетному лицу с заднего сидения, но мне ничего другого просто в голову не пришло, слишком много адреналина — да, у меня тоже. Я уже не раз ссылался на сложные факты, странно, но этот аргумент обычно воздействует, раздается совсем мало сбитых с толку голосов, выражающих явное недопонимание.
Я: Ведь понятно же, что мы ее везем! Да, вот она, посмотрите, жительница муниципального округа Камна-Река, вчера еще ее показывали по телевизору!.. Вот она!
Это нужно было подчеркнуть, не так ли, граждане всегда граждане, а жители муниципального округа — жители муниципального округа, она не у них живет, а относится к муниципалитету Камна-Река! Мы же не вправе им ее подсунуть, если она формально из другого муниципалитета! Постоянное место жительства, прописка то есть, — слишком серьезный вопрос, чтобы его решать с кондачка, это вопрос бюрократический и довольно длительный, бумагомарательный, это же каждому дураку ясно!
Я: А разве кто-то что-то скрывает? А разве кто-то перед вами что-то скрывает? Вы думаете, вам хотят какую-ту свинью подсунуть?
Жители деревни: Да, слушай ты его — свинью.
Это я уловил, но инициативу из рук не выпускаю. Вообще, этой живой реакции толпы, которую иногда вызывают некоторые слова, мне никогда не удавалось понять до конца.
Я: Да, мы здесь проезжаем! Абсолютно официально и открыто! Освободите перегороженную улицу и развлекайтесь себе дальше! Пять минут, и вы нас больше не увидите!
Я говорю одно, а эти люди слышат совсем другое.
Жители деревни: «Пять минут, и вы нас больше не увидите!»
Жители деревни: А что, если мы их вообще перевернем на крышу? — Ты его слышал, этого столичного мудака? Пять минут, мать его… — Да кто вы такие? Вы что, издеваться над нами приехали?
Худолинка: Вы не имеете права тут парады устраивать на глазах у людей, с преступниками, да еще и издеваться над ними! Как вы можете?
Боже мой, если бы я сам этого своими ушами не слышал, то не поверил бы.
Я: Да с чего вы взяли…
Худолинка: Здесь нет националистов, вы их не можете в этом обвинять. Они просто хотят спокойно жить, это нормальные люди, честно зарабатывающие свой хлеб! Разве не так, Малые Грозы?
Жители деревни: Так! Так!
Шулич: А что — эта девчонка — преступница? Криминальный элемент?
Худолинка: Что вы хотите этим сказать?
Жители деревни: Вы что, не слышите, что хочет народ? Народной воли? Смотрите, как бы чего не вышло! Давайте-ка мы их поводим по нашему району! За уши, покажем наши достопримечательности!
Жители деревни: Он нам говорит, пять минут — и нас здесь не будет!
Жители деревни скандируя: Назад! Назад!
Не может быть, это неправда! Я уверен, что люди просто не могли вести себя так дебильно, просто по-идиотски. Но, по-видимому, так оно и было. Мы говорили рационально. Или, может быть, нет? Слово за слово, такая неразбериха, в результате события выходят из-под контроля. Жуткий хаос.
По сути, мне бы гораздо больше понравилось, если бы я сейчас был с другой стороны окна, где все так свободно выражают свое недовольство, не испытывая ни малейших неудобств, чем здесь, в машине, где явно чувствовались скованность и напряжение. Потягивал бы пивцо из пластикового стаканчика, разглядывал бы Худолинку, ведущую всех церемоний. Я ведь тоже нормальный человек, вполне. Просто сейчас рядом со мной эта чертова девка из веселой семейки, такая, какой у меня никогда не было, такая, из-за которой поднялись на ноги две деревни, что тоже достаточно интересно и экзотично. Только мне кажется, что с ней мы не совсем на одной и той же волне. А по жизни нужно уметь быть на волнах разной длины.
Все эти вопли — назад! назад! — переросли в скандирование. Филипс в толпе улыбается до ушей; уже вижу, он нашел для себя новый припев, который потом будет использовать на публике. Сейчас, на этой волне народного возмущения, практически ничего больше нельзя сказать, в толпе слишком много эмоций. — Назад! Назад! — И что это они так здорово разобиделись? И что я в этой ситуации, черт возьми, должен им такое сказать, чтобы они успокоились? Не понимаю. Сейчас уже даже того круга дебатирующих вокруг Шулича не осталось, толпа сомкнулась, вокруг — стенка, сомкнутый рад тел. Скандирование наводит ужас, в сторону открытого окна просунулось несколько враждебных лиц. — Назад! Назад! — Шулич обернулся и посмотрел на нас — я сижу несколько сжато, стараюсь выглядеть достойно, у девицы уже давно отсутствующий вид, поправляя время от времени одеялко на ребенке. Шулич медленно поднимает стекло. Вопли уже стали невыносимыми, сконцентрироваться просто невозможно. Подъем стекла только больше раздражает толпу. А почему, собственно? Они же сами первые сделали так, что разговаривать стало невозможно. Шулич снова оборачивается, в надежде получить от меня какое-то важное указание. Потом оживился и Презель.
Презель: Ну что, шеф?
Это он мне. Это он мне говорит «шеф». И вдруг машина вздрогнула, качнулась, как будто в нее что-то ударило, хотя нельзя услышать ни одного звука, кроме этого непрекращающегося скандирования. Сконцентрироваться в этих условиях уже просто невозможно. Ведь я — шеф. Они же здесь полицейские, пусть они и обеспечат сохранность жизни и имущества, я, что ли, этому обучался? Вытаскивайте нас отсюда. О чем тут еще можно говорить? Оставьте меня в покое. Мне нужно сделать несколько звонков. В машину что-то ударяет уже с другой стороны, по-прежнему с выключенным звуком. Смотрю в ту сторону: лицо, что раньше ухмылялось, поднялось уже повыше и отдалилось, я больше вижу живот и бороду того парня, думаю: это, наверное, его руки — те, что лежат на крыше машины. Целый лес рук уперся в машину. С другой стороны снова, нас опять раскачивает. Они нас качают. Из динамиков раздается голос Худолинки: «Осторожно! Осторожно!» Они что, серьезно думают перевернуть машину на крышу? Ведь это было бы опасно и для тех, кто снаружи, видно же, что там полно юнцов, смеющихся и довольных на все сто. Разгоревшиеся глаза, покрасневшие лица, адреналин. Тут же дети, вы что, не понимаете. Мне стало тяжело дышать. Полицейские выглядят собранными, напряженными. А наша девица по-прежнему сохраняет отсутствующий вид, как будто ее это вовсе не касается, она наверняка к этим сценам привыкла. Мышцы в ногах свело судорогой, мне нужно хоть чуть-чуть расслабиться…
Меня охватил приступ дурацкого смеха, который заканчивается этим хрюкающим звуком из носа, что в глазах других делает из тебя либо симпатичного и искреннего человека, либо же полного дурака, причем в самый неподходящий момент, но тут я уже ничего не могу поделать, это получилось само собой. Оба полицейских — Презель за рулем и Шулич, исподлобья смотрящий в темноту, — неодобрительно обернулись. А что мне делать, истерика или нет, по-моему, нет, но адреналина уже с избытком, в общем, как посмотреть, довольно самоиронично.
Я оправдываясь: Ну, если подумать. — Эти крепкие словенские парни. Как это у них здорово получается. Раз, два, три.
Оп-ля, раз, и нас подняло в воздух. Немного покачало, потом в один момент машину развернуло на сто восемьдесят градусов, носом в сторону леса и поля, в сторону от домов. У меня аж глаза вылезли из орбит. Но Презель в один момент нажал на газ, все сразу отскочили, он еще раз до отказа нажал на газ, а потом, когда мы отъехали на солидную дистанцию, замедлил машину, все это не говоря ни слова. Потом мы просто некоторое время помолчали. По-видимому, каждый из нас был занят собственными мыслями, переваривая, что же такое приключилось с нами.
Мы уже не в Малых Грозах, мы возвращаемся обратно, в сторону Камна-Реки.
Шулича, мне кажется, немного трясет. Такой дурак, а еще хочет кого-то обвести вокруг пальца. Кажется, он бы не прочь закурить. Но ничего не поделаешь, в машине ребенок, пусть и спящий, так безмятежно, как будто ничего и не случилось. А на мой смех Шулич отреагировал осуждающим выражением лица. Как будто я дитя малое! Ладно, ну а почему он тогда не воспользовался пистолетом? Ну, я просто так, хотя догадываюсь: видимо, Шулич боялся, что деревенские парни отобрали бы у него пистолет в два счета, от большого ума начали бы палить в воздух, а потом ему пришлось бы долго объяснять в участке, как да почему у него не оказалось служебного пистолета.
Презель: Может, вам лучше позвонить кому, чтобы нам открыли дорогу.
Он ведет машину очень медленно, нам по-любому некуда ехать, еще чуть-чуть и мы снова доедем до первой баррикады, откуда нас отправили в сторону Малых Гроз. Да, еще чего, открыть дорогу.
Эта идея мне совсем не понравилась. Опять устраивать цирк с этой дорогой! Открыть дорогу. Это значит — нужны автомобили против массовых выступлений. Щиты и шлемы. Это значит даже… Исключено.
Это означает именно то, чего так не хотел министр, отправляя сюда именно меня, а не два грузовика со спецназом.
Я Агате: А здесь есть еще какая-нибудь дорога?
Агата вздрогнула плечами и смотрит вперед. Как будто ее это вообще не волнует. Я тоже посмотрел вперед и увидел, как впереди замигало что-то желтое.
Я показывая рукой: Смотрите, там!
Я нагнулся вперед: в темноте леса у дороги, вдали, в свете фар, что-то просвечивает. Дорога совершенно пуста; конечно, баррикады с обеих сторон. Но там, там было что-то мелкое, желтое, какая-то табличка с названием населенного пункта. Подъехав еще ближе, увидели, что в сторону съезжает новая гравиевая дорога. Такой небольшой, довольно бестолковый съезд. Презель тормозит, потом останавливается, иного выхода у нас нет. Табличка под фарами совсем маленькая, на ней написано: ЛЕСНАЯ ДОРОГА. ПРОЕЗД ПОД ЛИЧНУЮ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ.
Презель: А это не для нас. — Звоните в Любляну.
Я смотрю на эту табличку. Лесная дорога. Хорошо, но ведь эта дорога должна куда-то привезти, не так ли? С обеих сторон — холмы, и тот, что слева, еще не такой крутой. Очень даже может быть, что дорога с другой стороны куда-нибудь да приведет. А мне, если по-честному, уже по горло эти скандалы с крестьянами, которые гоняют тебя с колами куда хотят, а приедешь со спецназом, снова все недовольны.
Я: Что?
Киваю в сторону Агаты, которая тоже смотрит на табличку. Черт его знает, может она ее прочитать или нет.
Я: Ты знаешь, куда ведет эта дорога? Кто по ней ходит?
Агата вздыхает.
Агата: Мы по ней ходим.
Я вопросительно на нее смотрю, в конце концов она добавляет:
Агата: Наверху растут грибы.
Я: Я этому верю, но для сыроежек сейчас еще рано. С другой стороны холма можно спуститься?
Агата опять пожимает плечами.
Агата: Пешком да. — По дороге дойти можно. А вот если в машине — зависит от водителя.
Как здорово она это сказанула — мячик полетел напрямую в сторону Презеля. Того, кто предпочитает, чтобы ему главную дорогу открывали танками. Девчонка меня поражает. Я бы ей даже подмигнул, только не сейчас, это неуместно. Она олицетворяет проблему, а проблеме нельзя подмигивать. Но это она хорошо сказала.
Шулич: Вы это серьезно?
Я: Ну, я это так вижу: или мы едем в сторону крестьян, которые нас посылают туда-сюда, или мы их сами посылаем куда подальше, выбрав эту дорогу!
Шулич: Так мы их и пошлем. Там, в Кочевской Реке, есть хорошо подготовленные ребята, у них это без проблем получится. Две единицы бронетехники, и мы спокойно проедем.
Я: Нам не нужны новые стычки. Их и так было достаточно. Если бы это было то, чего хочет министр, он бы нас сюда не послал. — По-вашему, это правильно? Сначала неразбериха, потом скандал, нам троим потом придется отдуваться за всех. А сейчас еще здесь дожидаться бронетехнику? Переругиваясь с местными?
Пауза, оба интенсивно размышляют.
Я: А что мы, собственно, теряем, если попробуем? Десять минут через холм, и все, все закончено, никого больше не увидим. Без бронетехники, водяных пушек и новых стычек. Вы же не можете мне сказать, что прием в деревне вам пришелся по душе?
Шулич: А где гарантия, что нас с другой стороны этой дороги никто не поджидает?
Агата, неожиданно проявляя инициативу: С другой стороны Старый Брег. — Там только пара домов. А потом — хорошая гравиевая дорога через пустошь, оттуда можно доехать до Жельнега и в Кочевье, нигде ни души.
Опять тишина, мужчины переглянулись.
Шулич: Я знаю, что вы здесь главный. Но мы с Презелем отвечаем за безопасность.
Презель: А почему бы не попробовать?
Шулич уставился на него.
Презель, пожимая плечами: А что тут такого?
Шулич смолчал, хотя по нему видно, что идея ему не нравится. А что сделаешь? Трое против одного, девка не в счет — не только потому, что она под стражей, но и потому, что ей, по сути, все равно, ну, или это так выглядит, ее спросили, она ответила — она все равно в меньшинстве. То ли еще будет. Сейчас уже никто ничего не говорит, слышно только интенсивное сопение младенца. Надеюсь, как минимум двадцать минут он еще выдержит, сколько времени нам нужно, чтобы спуститься по этой дороге на другую сторону. Если он будет пускать газы, это здорово испортит воздух. Ха-ха. Презель, наконец, глубоко вздохнул. Он ничего больше не говорит, машина трогается с места. Медленно, осторожно разворачивается по придорожной траве, а потом мимо таблички. Сворачиваем в сторону деревьев.
Отлично. В разворот уложились: крутой склон, да, действительно крутой, да еще эта темнота. Хоть глаз выколи.
Раньше, внизу, на нормальной дороге, тоже было темно, но автомобильные фары освещали дорогу на дальнее расстояние, плюс еще светлая звездная ночь, так что контуры холмов были хорошо видны. Дождь в первой половине дня отлично очистил воздух, и звезды в такой ночи должны быть видны даже без бинокля. Лучше, чем в иную ночь саму луну. В Любляне, при всем световом шуме, мне удавалось видеть многие звезды, Марс, который сейчас в созвездии Близнецов; а в бинокль — даже знаменитый звездный туман в созвездии Ориона. Даже кометы — невооруженным глазом можно увидеть максимум пять штук: Бетельгейзе, Ригель, потом Орион, который показывает дорогу к Альдебарану… — да что это я, сейчас мы свернули в полную темноту, здесь было темно, как под землей, и вообще ни одной звезды.
Меня всегда интересовали точные сведения и названия, прошу прощения.
Вдруг неожиданно со всех сторон нас обступил папоротник, насколько вообще видно в тонких лучах автомобильных фар, освещающих пространство только впереди нас. Папоротник, уже наполовину почерневший и сломавшийся от зимы, но по-прежнему раскидистый куст, переживший зиму под снегом. Кругом одни коричнево-зеленые живые волны папоротника, стремящиеся нас поглотить, и больше ничего.
Не скажу со стопроцентной уверенностью, что идея найти объезд по лесной дороге была хорошей. Этот склон был действительно слишком крут, и нас здорово трясло. Ситроен Ксара вообще-то не приспособлен для езды по таким местам. Я уже жалел, что сам предложил эту идею, но ничего не поделаешь. Что есть, то есть.
Шулич: Завернуть с широкой дороги в темноту — это классическая ошибка. Сейчас на нас набросится этот их цыганский Фредди, или Ясон, или как там его.
Это он произнес тихо, как будто только для Презеля, хотя и достаточно громко, чтобы и я мог услышать. Мне это не по нраву, такое открытое игнорирование. Когда так явно исключают из игры.
Ощущаю легкую клаустрофобию, особенно в такой замечательной компании, но не настолько, чтобы полностью сдаться. Вид из машины по-прежнему жуткий; папоротник со всех сторон, ну, или так это выглядит, при таком свете, когда автомобильные фары освещают только одну узкую линию перед нами, то есть папоротник; днем здесь, наверное, совсем другая картина: холмы, покрытые сухим шелестящим мхом, сломленные трескающиеся ветки, кругом сосны да бук, как колонны, подпирающие нежную, зеленоватую и в это время года иногда ослепительно-голубую кровлю. А надо всем этим — сияние старого доброго словенского солнца. Да, скоро подоспеют грибы да черника; немного позже — ежевика и малина. Может, был виноват избыток адреналина у меня в голове, когда я потребовал, чтобы мы свернули. Лучше, если я на какое-то время вообще отключу мозги.
Презель: Что ты говоришь, какой еще Ясон? Знаешь, что мы увидим наверху? — Казино. Такое огромное. Которое построила югославская служба безопасности, для отмывания грязных международных денег.
Шулич: Что?
Я: У гэбэшников с другой стороны Кочевья была своя казарма. Но не здесь — а в Роге.
Они вообще не обращают внимания на меня и мои замечания.
Презель: Все будет залито светом. Неоновые надписи. Бабы. Я серьезно. Плюс площадка для посадки вертолета, плюс Джеймс Бонд и Путин, которые заходят так, на пять минут, потянуть бокальчик мартини, ну, или два.
Вот он, полицейский юмор.
Шулич: Я надеюсь. На вертолете через поваленные деревья гораздо легче добраться до Кочевья. Я же верхом на медведях ездить не умею.
Циничная свинья.
Да, признаю, мне очень повезло, что не я веду машину в таких условиях. Нас здорово раскачивало, видимость близка к нулю, я только и ждал, когда в какой-то момент мы где-нибудь застрянем. Да что об этом размышлять, сам я, по своей воле, ни за что бы в такой дыре не оказался, без служебного задания, а если есть задание, есть и полицейские, или кто-то там еще, специально обученные, для поддержки. Такие, как я, выполняем более параличные функции, слава богу. Пусть кажется, что я в каком-то смысле элитарист, на самом деле это не так. По сути, я просто открыто признаю небезграничность своих способностей. Но я — тот, кто принял решение свернуть сюда. Потому что я — уполномоченное лицо.
Я хотел взглянуть на Агату, но неожиданно встречаюсь взглядом с маленьким и очень внимательным созданием. Младенец уставился на меня, сейчас он, оказывается, проснулся, и взгляд у него довольно острый. По сути, я до сих пор так и не понял, мальчик это или девочка. Мне это было не нужно. Но сейчас, когда младенец так внимательно смотрит, меня это раздражает. Как будто он хочет наладить со мной какую-то связь. Эй, дружок, лучше не надо. Мы пытаемся сохранять объективность. Я откашлялся.
Я Агате: С младенцем все в порядке?
Этот вопрос я задал для создания атмосферы безопасности и доверия, а с другой стороны, для разряжения обстановки, чтобы мы перестали все время пялиться на эту дорогу и гадать, куда мы попадем, что с нами будет, нападут ли на нас три огромных великана с большой дубиной. Потому что Шулич, по-видимому, именно этим и занят. Черт его возьми. А вот Презель — отличный водитель. Хотя, по-своему, за эту работу тоже нужно бога поблагодарить. Все-таки не так скучно, не одна только бюрократия, хоть иногда какие-то развлечения.
Агата: А что с ним будет.
Смотрит на него, младенец таращится. Потом глаза у него слегка заволокло, губки сжались, лицо немного напряглось: боже мой, похоже, он завершает переваривание пищи, тут все ясно. Совсем не нужно это много раз наблюдать, и так все понятно. Боже мой. Пару часов назад она его покормила, понятно, что это оживляет перистальтику, он и так уже долго держался.
Я: Что, ему нужно менять пеленку?
Агата: Все нормально, это мое дело.
Да, конечно, слава богу, еще не хватало, чтобы и это было частью моей работы.
Я сам себе действую на нервы. Отвожу взгляд в сторону от младенца.
Шулич и Презель таращатся на кустарники, создавая впечатление двух нормальных людей в затруднительной ситуации, а я ломаю голову, что нужно сказать этой красотке, чтобы разбить звенящую тишину между всеми нами. Нет, брат Шулич, господин Ворхес не выскочит на нас из-за куста с топориком, здесь вероятен словенский сценарий — немного наверх, потом немного вниз. Дорога — так оно и есть — действительно сильно расширилась, не такая разбитая и меньше колдобин. Выглядит так, будто это дорога, которая более оживлена с другой стороны, а с этой — просто заканчивается, сужается и исчезает. То есть, самую неприятную часть мы уже проехали.
От сердца немного отлегло. Мне так сильно этого хотелось, потому что именно я дал указание развернуть машину обоим силовикам, особенно Шуличу. Этот тип внизу сказал, что я здесь главный, само по себе это не такое уж неприятное, хотя одновременно достаточно тяжкое ощущение. Под тобой еще два крепких парня, но мне не хотелось бы своими мудрствованиями доставить им хлопот. Так что полное облегчение для меня настанет только тогда, когда я перед собой увижу огни Кочевья.
А потом этот запах. Ой-ой. Младенец действительно обкакался!
Даже Шулич обернулся, потом еще и Презель. Очень неприятно. Точно так, как я себе это и представлял.
Шулич: Этот ест еще что-то, не только молоко, так ведь?
Агата ничего не говорит, может, ей сейчас тоже неловко, а может, и нет.
Презель ржет: Блин, надеюсь, осталось недалеко.
Да, хорошо им, они оба спереди.
Едем дальше.
Дорога, дорога неожиданно, черт возьми, снова сузилась, опять колдобины! Черт возьми, это плохо. Мы едем уже десять минут. Передвигаемся как черепахи, нас трясет. Как дураки. Посматриваю на младенца. Пусть он неплохо держится, но при такой качке весь его срач размажется по всему телу, до лица. Хоть мы уже поднялись довольно высоко, и направление должно скоро поменяться, дорога должна пойти вниз. И я уже очень сильно этого хочу.
Следующие минуты были очень долгими и вонючими. Бесконечными.
Наконец, на вершине холма, то есть сразу под ней, дорога выровнялась. Деревья как бы даже немного расступились, хотя больше в сторону Камна-Реки; Кочевья или каких-либо огней вообще не видно, все закрыл лес; с другой стороны — ровная долина. Но даже этот вид, на звезды, хорошо на меня подействовал, мне снова полегчало, хотя вонь по-прежнему стояла просто невыносимая. Цыганское говно, если можно конкретизировать. Потом, через 200 метров, холмы расступятся, откроется вид и на противоположную сторону. А здесь, прямо вокруг нас — один лес, густая чаща. Да, и легкое зарево на небе на горизонте. ОК. Задача усложнилась после того, как дорога разделилась на две части, то есть наша дорога соединилась с другой, идущей перпендикулярно.
И сейчас успех всего дела зависит от того, какое решение мы примем.
Я: Стой!
Мне даже неловко, что я так ору, я не привык так командировать и орать. Но Презель в тот же момент затормозил, уже сам, поскольку раньше все увидел. Машина остановилась.
Я: Предлагаю небольшую паузу. — Остановку для смены пеленок и для осмотра местности.
Парни спереди начинают хохотать, наконец мы хоть в чем-то согласны. Как мало для этого нужно.
Снаружи воздух свежий, острый, по-прежнему удивительно теплый, несмотря на дождь, а звезд действительно феноменально много. Млечный Путь ясно видно, обе стороны в мелких точечках. Только то далекое зарево над холмами, на самом горизонте — это недалеко, ведь они очень высокие — доказывает существование цивилизации, но это зарево легкое, совсем как прозрачная занавеска, которая в один момент исчезает. А внизу действительно полная темнота без малейшего просвета, море темноты. Сплошная стена леса.
Презель Агате: У тебя есть пеленки?
Агата, пожимая плечами: В багажнике.
Шулич по-джентльменски открывает ей багажник. Я осматриваюсь, с трудом веря своим глазам. Какое облегчение после всего того, что случилось с нами внизу. Ни одной живой души, с сердца как будто упал камень. Только величественная природа и звезды. Звезды совсем рядом. Да, идея свернуть наверх оказалась отличной, что бы там Шулич не говорил. Здесь ощущаешь себя таким крошечным, со всеми дурацкими проблемами с этими отвратительными деревенскими кретинами в долине, которые дальше своего огорода ничего не видят. Точнее сказать, любого за их огородом воспринимают как врага.
Крутой поворот дороги поднимается еще вверх, вокруг лесочка, только там, по всей видимости, действительно вершина. Я не знаю, что здесь делает этот крутой поворот, ведь где-то здесь находится знаменитый кочевский праисторический лес, не так ли? Или этот праисторический лес — с другой стороны? Кто здесь косит или водит сюда коров? Есть ли наверху какое-нибудь хозяйство? Отсюда не видно, но, может, с другой стороны поляны, за леском. Бог его знает, что там сверху видно. Может, даже вся другая сторона, вплоть до Кочевья?
Смотрю в сторону Агаты: под лампочкой в автомобиле на переднем сиденье она только начала снимать одежду с младенца. Она наклонилась над ним, темные волны волос спадают с ворота куртки. Младенец спокоен, смотрит куда-то вверх, слегка двигая ногами и руками. Воплощение материнства, материнство в импровизированных условиях.
По-своему она все-таки красива, хоть и примитивна как животное.
Я, показывая наверх: Я бы поднялся наверх осмотреться. По-любому будем еще стоять некоторое время.
Шулич: Вам хочется размять ноги?
Ничего не отвечаю, в этот момент мне просто все равно. Скользнув по ним взглядом, убеждаюсь, что никто ничего против не имеет, и иду дальше.
Презель: Подождите, я с вами.
Непонятно, зачем — ну ладно.
Презель: Хочу посмотреть, видна ли дорога, та, что нам нужна.
Я: Луны пока нет, но скоро появится.
Презель: Луны нет, но, может, внизу есть какие-то огни. Звезды ясные.
Он уже идет за мной; ладно, черт с ним. Я хотел хотя бы две минуты побыть один.
Шулич: Ну и я с вами, ноги размять.
Я: А вы уверены, что это разумно?
Я остановился и обернулся, Шулич тоже посмотрел в сторону Агаты, по-прежнему склонившейся над ребенком.
Шулич: Ты испугаешься, если мы на секунду отойдем? Мы сразу же вернемся. Ты нас будешь все время видеть.
Девчонка даже не обернулась.
Агата: Почему испугаюсь? Только слишком далеко все равно не ходите, ночью здесь медведи.
Шулич уже пошел, вообще не обращая внимания на то, что она сказала. Ему по барабану, всё по-своему. Он мне вообще не нравится; испортил мне все удовольствие. Я бы сейчас вернулся к машине, а они вдвоем пусть идут наверх. Зачем я вообще приказал остановиться? Полчаса я бы продержался в той вонище. Собственно, остановиться мне захотелось, потому что вся эта неразбериха в долине меня перенапрягла, — мне захотелось остановиться, выйти, чтобы успокоить дыхание. Но ничего не поделаешь, Презель уже шагает мимо меня, Шулич будет здесь в любое время. Что сделаешь, раз это была моя идея. Ладно, природа — это природа. Одна для всех.
Надо сказать, воздух здесь действительно замечательный, этот весенний воздух в Кочевском Роге, десять километров вглубь нетронутой природы. Воздух собирается вокруг лица, в нем такая радость, как будто мы на вершине мира, а не в этой глухомани. Да, мы всех их провели, так удачно, я их всех провел. Они остались внизу. И они меня совершенно не волнуют, эти идиоты. Хотя по-своему мне есть за что их поблагодарить. Если бы не они со своими баррикадами, мы бы уже стопроцентно были в Кочевье, я бы висел на телефоне, а так я сейчас здесь, где еще никогда не бывал, для всего прочего еще найдется время. Хочу сказать, что если бы я еще когда-нибудь случайно здесь оказался, я не смог бы этого так оценить, как ценю сейчас. Так что спасибо вам, Малые Грозы.
Когда мы уже поднялись на верх поляны, тридцать метров над машиной, я обернулся: лампочка в машине горит, вижу женский силуэт, склоненный над ребенком. Презель поддал ногой камень на дороге.
Презель: У меня камень в башмаке.
Я: А мы правильно поступили, оставив ее одну в машине?
Полицейские смотрят на меня.
Презель: Без ключа машина не заведется, она заблокирована.
Шулич, начиная смеяться: А если ее медведь слопает…
Не могу понять этого смеха, как у обкуренного, но нет, похоже, у него просто выходит адреналин после всего, что случилось с нами внизу, сейчас он тоже понимает, как нам хорошо, как здорово мы их всех провели, эйфория ему ударила в голову, и он больше не похож на того равнодушного дядьку в форме, каким был раньше. Слава богу, свежий воздух делает чудеса.
Презель глухим голосом: И пол-Словении будет только радоваться!
Шулич: Даже господину министру полегчает.
Я: Нет, господину министру точно не полегчает.
Презель: А что, просто столкновение природных сил.
Я: Господин министр здорово разозлится, если мы потеряем Агату.
С трудом сдерживаю порыв смеха, не к лицу мне, особенно если они оба так развеселились. Это ведь правда, перед самим господином министром я стоял сегодня утром. Это такой деликатный вопрос, — говорил он мне. — Вы же понимаете, что это значит. Один из них сбежал, и пол-Словении идет на баррикады, а ты потом решай проблемы. Вы вообще знаете, что пишут о них в интернете?
Потом один из них увеличился в размерах так, что голова у него застряла в окне автомобильной дверцы, а ветер ему так дул в уши, что аж слезы потекли по лицу.
Ах ты, гной забитый, гореньский, в говне тебя закопать надо, бензином залить и сжечь… чтобы не воняло… иди в лес, мастурбируй там (слегка согнув локоть и мягкое запястье). Увидишь, тебе сразу полегчает. Я тебя так себе и представляю, бык самодовольный. Мастурбировать надо в лесу, а не в интернете.
СЛОВЕНСКИЙ НАРОД ВЫРОЖДАЕТСЯ И ДУРЕЕТ, ЧТО ЗАМЕТНО И НА ВЫБОРАХ. ВМЕСТО ТОГО, ЧТОБЫ НАРОД ВЫБИРАЛ ЧЕСТНЫХ ЛЮДЕЙ, КОТОРЫЕ УЖЕ ЧТО-ТО СДЕЛАЛИ ДЛЯ СВОЕГО КРАЯ, ОНИ ВЫБИРАЮТ МАФИЮ, КОТОРУЮ ПОДДЕРЖИВАЕТ ЦЕРКОВЬ. НЕ НАДО БОЛЬШЕ ПЛАКАТЬ. КАЖДЫЙ ДЕНЬ У ВАС БУДЕТ ВСЕ МЕНЬШЕ ПРАВ, ЕЩЕ ЧУТЬ-ЧУТЬ, И ВАМ ВСЕМ ПРИДЕТСЯ ЦЕЛОВАТЬ РУКИ СВЯЩЕННИКАМ, ТАКЖЕ, КАК САМИ СВЯЩЕННИКИ, ИСПОРЧЕННЫЕ ИЗВРАЩЕНЦЫ, ЦЕЛУЮТ РУКИ ПАПЕ.
Ты, независимый, я все время за тобой слежу, говоришь, у тебя чешется там сзади, ха-ха, позови какого-нибудь саама, пусть он тебя обработает, так, по-хорошему, поставит тебя на локти и почистит задничные каналы, и ты сразу все увидишь, никаких проблем не будет.
Монитор73, давай, прекращай, у меня в округе никаких цыган нет, а есть нелегальные мусорные свалки, кражи, наркотики, изнасилования, грязь на полу, взломы автомобилей, вымогание на улицах, барсетники… а каков процент раскрытия этих преступлений? Годовой отчет полиции говорит, что раскрытие заявленных преступлений 39 процентов! Да, дорогие мои, по этой логике мы все время находимся под угрозой — кого мы будем выселять и куда?
Единорог — пожалуйста, не обижайся на меня, я страдаю шизофренией и страшна, как задница у свиньи, очень закомплексованная личность, только бог мне может помочь.
мне ее Шаркези дал в наследство, когда я своего кузена женила, хороший парень, собирает радиаторы
— В округе Мердуши сожгли один наш неиспользованный объект, потому что боялись, что туда могут поселить цыган, — рассказывал мне министр, весь в шоке. — Подумайте только, полицейский объект. Местные жители!
— У этих людей стресс, — сказал я, — сильный стресс. Государство отвернулось от них.
— Да, только наше министерство их не оставило в беде! — Разозлился господин министр, но в тот же момент взял в себя в руки — прежде чем сказать, пусть идут жечь объекты министерства правосудия, министерства экологии, министерства социальной помощи и так далее, так нет, — он сделал серьезное лицо и посмотрел на меня. — Только вы; видно, что вы разумный человек и подходите для решения таких вопросов. Разбираетесь в них. Я боюсь туда отправлять обычных полицейских, не хочу, чтобы они все решали.
Мозги в этот момент у меня отказали, нужно понять: я — бюрократ. То есть, не то чтобы душой, просто так уж сложилось, я делаю это профессионально и многие бюрократические вопросы могу решать достаточно эффективно. Хотя я больше занимаюсь административными вопросами, я людей понимаю, у меня широкие взгляды, я ведь закончил гуманитарный факультет, а не какое-нибудь там полицейское училище или занюханный институт управления. Но в целом я не занимаюсь охотой на социально проблематичных мамочек, это в мои задачи не входит; для этого у полиции должно быть определенное количество специально подготовленных людей, не так ли? Тогда почему он говорит это мне? — раздумывал я. Но говорил он это действительно таким сладким голосом. Действительно мягко.
— Вы по своему основному образованию — психолог, я узнавал. Если бы было время, мы бы могли найти для вас более подходящую работу, но вы же сами видите, какая ситуация. Во-первых, никто не хочет за это отвечать; во-вторых, вопрос — кому можно довериться. Какого сорта политики или диверсанты лезут в это дело — этого вам объяснять не нужно. А вы — интеллигентный человек. В общем, если нам сегодня не удастся убедить эту девчонку вернуться к остальным, будет гореть пол-Словении. Люди сами будут себя поджигать. Самосожжение.
— Не могу поверить, — говорю я, но господин министр был очень убедителен.
— Господин подсекретарь, — говорит он.
1Abakus «Наши бюрократы в целом — вполне нормальные люди»… Я вот не могу с этим согласиться. Им сильно не хватает знаний, и у них неправильное отношение к работе на государственной должности.
Т. н. НЕЗАВИСИМЫЕ, националисты, — ваши комментарии говорят о том, что вы просто выжили из ума. Этими своими цыганами и цыганским вопросом просто раскаляете политически напряженную ситуацию и науськиваете патриотичных словенцев, чтобы они еще больше ненавидели цыганское отродье и вас, националистов, вместе с ними. ПО СПРАВЕДЛИВОСТИ нужен незамедлительный референдум; граждане, а хотите ли вы получить в качестве соседей вороватых и ленивых цыган? РЕЗУЛЬТАТЫ народного референдума: нет, не хотим, 90 %. Это вы боитесь предложить, потому что трусите.
Независимое предложение — пусть цыгане загрузят свой мусор в машину, и пусть их отвезут на свалку! Даже я это могу сделать, чтобы вокруг дома было чисто. Но они поступают по-другому! Кур у меня больше нет, потому что каждый месяцу меня пропадало по одной курице, хотя все были под замком и никакой зверь не мог их украсть! Понятно? Да, пока у нас хватает денег, чтобы купить себе куриные яйца. Только сколько у меня денег, тебя не должно волновать, ты их не считал, ОК? Может быть, что у цыган этих денег даже больше, все может быть! Только почему я должен содержать эту гнилую и ленивую цыганщину? А где ты живешь — меня ни капельки не волнует. Если у тебя с ними прекрасные отношения, ты с ними и живи.
В общем, все понятно.
Наверху — если смотреть от машины, сейчас можно увидеть только наши черные силуэты на фоне светлого, вселенского неба — ветер дует, но это великолепно. А внизу — море темноты, действительно, с этой стороны никаких огней, просто невероятно в это время суток, какая пустота, как в раю!
Только вот потом я увидел одно исключение. Черт возьми, только этого не хватало.
Темнота была далеко не везде такой плотной и стопроцентной, сейчас можно было увидеть всю окрестность как на ладони. Я увидел кое-что, что меня совсем не порадовало. Верхушки сосен и буков недалеко от машины закрывали вид слева вниз, а отсюда все прекрасно просматривалось. Я бы скорее согласился, чтобы это были привычные фонари, которые бы подтвердили слова Агаты о спуске в цивилизацию, но вместо того вот — внизу, прямо под нами, мигает только легкий оранжевый свет, как завеса, слегка. Очень первобытно. Совсем необязательно всматриваться, чтобы понять, что это такое.
Явно не то, что хотел министр.
Презель: Вы видите то же, что вижу я?
Я кинул на него беглый взгляд — да, он тоже смотрит вниз. Мы оба замолчали; говорят, молчание — самый лучший ответ. Конечно, вижу. В горле ощущаю комок. Огромный космос, а внизу — магия огня. Огонь — это действительно что-то первобытное. Обычно он у меня пробуждает в памяти приятные моменты. Школьный разгул после Юрьева дня на люблянском холме Рожник, включая рвоту после пьянки и синяки на теле от неудобной позы. Огонь на одиноких скалах на море летом, два старших приятеля романтично бренчат на гитаре, а в темноте светится кожа молодых девчонок, пахнущих… — золотое время! Или это, как в рекламе, что же там точно было, ну, в общем, сто лет назад был такой рекламный сингл, который встрял в голову, как гвоздь:
День, день, когда не знаешь — ни где, ни кто…
Кто, кто силу тебе даст для того,
А когда настанет ночка, в темноте тебя ждет зорька,
Когда почувствуешь это, будешь знать, где и кто.
Думаю, это про шампунь. А сейчас… Я никогда не думал, что мне когда-нибудь станет плохо, если я в темноте увижу огонь. Хотя это и не пожар.
Шулич нерешительно: Девка сказала, что с этой стороны только пара домов. Как она сказала — Старый Брег, что ли?
Нет, мы не можем так сразу сдаться.
Презель: Старый Брег.
Это нам сейчас совсем не нужно. Понятно, значит, и внизу про нас не забыли, это видно. Сарафанное радио сработало на отлично, новости проникли повсюду, даже до этих трех домов, где, между прочим, есть телевизор. Но, в конце концов, это тоже ориентир, тот самый ориентир, о котором говорил Презель, — сейчас мы точно знаем, где деревня и где люди. Даже с учетом того, что мы сейчас больше всего хотели бы, чтобы они о нашем существовании просто забыли.
Я: Не будем усложнять. Мы просто проедем мимо, не останавливаясь. Так быстро, как это только возможно.
Оба посмотрели на меня. Они как-то снова растерялись, как тогда, когда нас обступили жители деревни. Господин министр был совершенно прав — как можно доверять полицейским? Если надо, так надо.
Презель: Потом у них появится причина подозревать нас в чем-то. Если мы промчимся со скоростью сто километров.
Шулич: Ну, давайте еще табличку с номерами снимем с машины, чтобы они нас быстрее узнали.
Презель: Из темноты и бездорожья, откуда обычно появляется сами знаете кто.
Внутри меня что-то сжалось. Хорошо, не важно: быстро или медленно; я бы, конечно, хотел побыстрее, чтобы нас не остановили, потому что если нас остановят, могут и на крышу перевернуть, в любом случае будешь чувствовать потом себя полным идиотом. Хотя в любом случае их будет мало. Раз, два и обчелся. И стопроцентно — я бы на их месте зажег огни с другой стороны поселка, поскольку бы ожидал, что кто-то может приехать из другого места, со стороны цивилизации, а не со стороны бездорожья. Получается, когда мы будем у баррикады, нас еще с радостью выпустят из деревни и только потом будут биться головой о деревья, какие они дураки. Что? Конечно, если их пятьдесят, тридцать, они смелые до одурения, один другого подбивает вставлять палки в колеса. А если их только семь или восемь, кто их так разозлит и поставит на обороты? Не осмелятся; и потом, они поумнее, с ними можно договориться. Нужно просто размышлять логически.
Другое дело, если их много.
Потом в свежем ночном воздухе появился какой-то запах, сигаретный дым. Понятно, кто к нам подошел. Нет, никто ее не сожрал, хотя, по сути, как бы я этого ни отрицал, лучше бы ее сожрали.
Агата с энтузиазмом: Мы пойдем дальше пешком?
Младенец у нее снова в слинге, надежно закручен в одеяло. Чистый, вся вонь исчезла. Как можно этих детей так быстро почистить, если их родителей никак не удается. Со светлыми глазами, которые сейчас кажутся зелеными, окурок красной точкой передвигается в сумерках, за рукой. Вероятно, от этого открытого пространства и свежего воздуха ее тоже наполнило энергией, так что уговаривает ехать сама, без лишних вопросов.
Шулич мне: Что скажете? Это была ваша идея!
Я смотрю на него. Я? Идти пешком?
Хорошее настроение, охватившее его на природе, похоже, стало понемногу исчезать. Что это? Какая-то проблема? Сразу, как только эта девчонка рядом?
Я: Когда мы спустимся вниз, решим, как дальше. Мне кажется, нам нужно спускаться здесь до Старого Брега и повернуть направо, не так ли?
Агата не двигаясь с места: Нет, налево — дорога справа идет наверх и мимо. Ата, что слева, разворачивается немного ниже.
Смотрю на нее, Шулич тоже. Хорошо, мне так не кажется, только нет смысла теоретизировать: если она нас привезла сюда, следует надеяться, что она нас отсюда и вывезет. А что делать, если нам наше дорогое полицейское управления не выдало даже карту. Такое действительно может случиться только в полиции; и стопроцентно все полицейские с удовольствием всех расспрашивают, куда нужно ехать. В этом случае понятно, почему не могут найти ни одного преступника, хорошо еще, что могут найти дорогу домой.
Шулич снова за свое: «Это была ваша идея».
Прежде чем мы залезли в машину, я должен был заставить девчонку убрать за собой, потому что все использованное, обкаканное белье и грязные салфетки она просто-напросто выбросила на землю рядом с машиной. Да, думаю, эти люди действительно сделаны по-особому: что с них падает, то падает. Через два часа рядом с ней вырастет целая куча мусора, даже если она ничего не будет делать! Да, им можно помогать, я это и собираюсь сделать, ведь она тоже человек, — я мог бы себе это выбить в качестве специального проекта в министерстве, министр меня при этом бы стопроцентно поддержал, лишь бы его оставили в покое, — только большой вопрос, насколько реально здесь можно что-то изменить. Все говорят, что против них никто ничего не будет иметь, если только они согласятся стать цивилизованными, только не очень понятно — а возможно ли их разбудить, вытащить из этой инертной расхлябанности, приучить к порядку? Я что здесь, в роли нового Пигмалиона из Брезовицы? Спокойно, шаг за шагом: на данный момент исправить хотя бы то, что нас действительно сильно раздражает. С чего-то же нужно начать. А начать можно с того, чтобы собственное говно или говно своих детей нужно прикрыть, чтобы не воняло, — или же говно своей собаки, — и убрать в пакетик, пока не появится возможность выбросить его в специальное, для этого предназначенное место.
Господи, так немного надо, чтобы перестать быть цыганом.
Я Презелю: Поехали.
Что, нужно повторить? Презель что-то тянет, какая-то заминка, машина что-то никак не заводится. Смотрю на Агату; лекция о порядке особо ее не задела, она просто таращится, исподволь, явно в шоке, в смертельной обиде, как я вообще мог читать ей мораль о природе и об уборке.
Презель: Похоже, у нас тут небольшая проблема.
Двигатель дергается, но все никак. Природа вокруг такая же, что и раньше. Только восторг куда-то испарился. Или мы сами заставили его испариться. Все стало банальным. В силу обстоятельств.
Шулич: Аккумулятор?
Презель: Откуда я знаю.
Чувствую, как меня постепенно охватывает раздражение и что оно охватывает не только меня. Презель поднял руки над баранкой, потом зло осматривается — как будто виноваты все остальные, а я, мол, все правильно делал, что мне говорили, а сейчас, мол, такое.
Я: Что, что нужно поправить?
Шулич: Без паники. Двадцать метров, и будет спуск вниз.
Шулич открывает дверь, вылезает из машины. Баба молчит, смотрит на звезды. Напряженно слежу за Шуличем, который открыл капот машины. Какой смысл, если такая темнота? Что там сейчас можно увидеть? Хватит дурака валять.
Он стоит, не двигаясь, не шевеля руками. Наконец что-то говорит.
Шулич: Глазам своим на верю.
Презель: Да что там?
Шулич согнулся так, что его не видно.
Шулич: Иди сам посмотри. Черт бы побрал эту девку.
Отодвинулся, а потом обернулся и смотрит назад, в сторону Агаты, которая по-прежнему таращится. Презель открывает дверь, выбирается наружу и тоже склоняется над двигателем. Дотрагивается до чего-то рукой.
Презель: Ха-ха.
Шулич уже рядом, резко открывает дверь со стороны Агаты, и она чуть ли не вываливается из машины. Хватает ее за руку и вытаскивает, так что даже меня сталкивает с сиденья; ребенок почти выпал из слинга, удивленно открыл глаза и начал гугукать. Шулич так сильно потянул, что Агата чуть не упала, в руках полицейского она как кукла; похоже, в первый раз за все время она по-настоящему испугалась, стала просто гуттаперчевой.
Шулич: Черт тебя побери, баба сволочная, если ты думаешь, что нам больше делать нечего, как по холмам разным разъезжать, мы тебе сейчас покажем.
Я: Да что случилось?
Шулич: Она вам сейчас расскажет.
И окончательно вытянул ее из машины. Агата рукой удерживает ребенка в слинге, лицо ее сводит наполовину от боли, наполовину от облегчения, как будто, наконец, началось что-то такое, к чему она привыкла, а не все это непонятное, уборка салфеток и так далее. Младенец только таращится.
Я: Как вы себя ведете? Что случилось?
Презель: Аккумулятора больше нет.
Он облокотился на дверцу с моей стороны.
Я: Сломался, что ли?
Презель: Нет, он сказал: прощай, дальше без меня. Ладно, Шулич, зачем уж так-то?
Мне стало еще хуже. Все это чересчур неясно. Что они себе позволяют? Они что, из ума выжили? Какие аккумуляторы?
Это поведение неприемлемо.
Я: ОСТАВЬТЕ ЕЕ В ПОКОЕ!
Я заорал, как психованный, а что делать, похоже, это единственное, что все здесь понимают. Этого нельзя больше переносить. Передо мной позволяет себе такое. Шулич аж вздрогнул, но бабу по-прежнему держит за руку, так что она не может вырваться; потом спокойно потянул наверх, так что она повисла у него в руках, не желая встать на ноги, из протеста висит, мол, давай, брось меня на землю, чего ты ждешь. Шулич два-три раза пробует поставить ее на ноги, потом ему это надоедает, и он бросает ее на машину, фактически припечатав к дверце. Автоматически, как будто он это проделывает каждый день.
У меня в голове все шумит. Это что-то ненормальное. Давайте, поехали, чего мы ждем? Что вы здесь делаете? В долине у нас дела. Срочные! Что за фокус, какие аккумуляторы? Как этот аккумулятор может просто исчезнуть? Она же младенцу пеленки меняла, а не разбирала машину. Мы даже на сто метров не отошли, какое там. Мы бы услышали, если бы она открыла капот. Эти два полицейских просто ваньку валяют, причем так, что я себя чувствую идиотом, присевшим на диван выпить кока-колы как раз в тот момент, когда мафия начинает стрелять.
Шулич схватил ребенка, вырвав его прямо из рук, из слинга. Ребенок заорал, но его крик перекрыл другой. Я потерял терпение, выскочил из машины.
Я: НЕМЕДЛЕННО ВЫПУСТИТЕ ЕЕ, СЕЙЧАС ЖЕ! ОНА ПОД МОЕЙ ОХРАНОЙ, СЕЙЧАС ЖЕ! ПРЕКРАТИТЕ! ЭТО ПРИКАЗ!
Шулич делает два шага назад, вперившись в Агату, размахивает слингом с младенцем; она, похоже, в любой момент потеряет контроль над собой, как-то вся напряглась, согнулась, и лицо ее перекосило.
Шулич: Я выброшу его вниз, в долину. Куда ты его положила?
Агата: ПРОКЛЯТЫЙ КОЗЕЛ СРАНЫЙ! ПРОКЛЯТАЯ ВОНЮЧАЯ ГНИДА! С ТОБОЙ КОНЧЕНО!
Шулич: Как мне страшно! Куда ты его спрятала?
Презель: Эй, баба, это не шутки!
Я хватаю Шулича за локоть — жесткий, но со мной он ничего не сделает, подчинится.
Я тихо, почти сквозь зубы: Если сей же час не вернете женщине ребенка, я лично позабочусь о том, чтобы вас уволили. Она — под ответственностью министерства внутренних дел, а не полиции.
Агата: ПРОКЛЯТАЯ ГНИДА! ВСЕ МОИ БРАТЬЯ ТЕБЯ В РОТ БУДУТ Е…АТБ! МЕДЛЕННО, ЧТОБЫ ТЫ ВСЕ ЗВЕЗДЫ УВИДЕЛ! СОБАКУ БУДУ ВОДИТЬ МОЧИТЬСЯ НА МОГИЛУ ТВОЕЙ МАТЕРИ!
И все это под отчаянный плач маленького Тоне. Шулич смотрит только на нее, не обращая на меня никакого внимания. На какую-то минуту показалось, что Агата готова в любой момент наброситься на него, невзирая на последствия, похоже было, что она теряет над собой контроль. Моя рука совершенно спокойно держит за локоть полицейского, кажется, что это его рука трясется, а я по-прежнему могу управлять ситуацией, пусть даже сейчас. Потом неожиданно, не оборачиваясь в мою сторону, Шулич сунул орущее существо мне в руки, почти в грудь, так что я аж отскочил. Неожиданно младенец оказался у меня в руках, я почувствовал детский запах и едва не выронил малыша. Боже мой, этот парень совсем сошел с ума. Да он же ребенка мог уронить на землю; тот так заливается криком, что через открытый рот младенца я вижу все его внутренности, горячие и трясущиеся. Только сейчас до меня дошло, как же сильно он может орать.
Шулич: Да пожалуйста. Посмотрим на эту вашу охрану и попечительство. Вы можете его даже домой отнести, только идти придется пешком.
Шулич отступил, обернулся, так спокойно, и отправился в обход вокруг машины.
Шулич мне через плечо: Я применил недозволенные методы. Извиняюсь.
Агата по-прежнему опирается на машину, вообще не двигается и не сводит с меня взгляда. Я растерялся, на секунду действительно растерялся: мне непонятно, что надо было делать и в какой именно последовательности. Делаю к ней два шага, протягиваю ребенка. Она вырвала его у меня из рук, не дав мне даже рта раскрыть для извинений. Я просто посмотрел в сторону этого ненормального полицейского, который продолжает обходить машину, приближаясь к Презелю. В итоге мы с цыганкой оказались с одной стороны машины, а оба полицейских — с другой. Агата, в припадке материнской заботы, вся скрючилась над ребенком, полностью его закрыв и энергично убаюкивая, но малой продолжал надрываться.
Я: Так что с аккумулятором?
Презель: Ну вы же слышали. Его нет.
Детский op продолжается, сейчас уже за моей спиной, разносясь по всему лесу, аж до неба.
Я: Да не могла она его взять!
Шулич: Нет, конечно, просто пришла мышка-норушка и наказала нас, потому что мы не поставили машину на место.
Я: Вы что, с ума сошли? Как может пропасть аккумулятор? Он что, физически устранен?
Шулич: Но не психологически же? Идите, посмотрите сами!
Чувствую себя полным дураком, ситуация действительно кажется невероятной, нужно посмотреть самому — не верю я этим честным полицейским словам. Я подошел к капоту машины: ничего не видно. Пришлось наклониться носом в двигатель, чтобы разглядеть: да, действительно, вот незаполненное четырехугольное отверстие, в котором висят несколько оборванных проводов. Тут до меня дошло: а ведь действительно, когда мы сели в машину, в салоне автомобиля не зажглась лампочка. Почему мы на это не обратили внимания? А раньше, когда баба меняла пеленки, эта лампочка горела. Так вот значит, в чем дело. Почему мы этого не заметили? Снова ощущение тяжести в желудке.
Делаю шаг назад, в сторону Агаты. Младенец переводит дыхание — возможно, он наконец успокоится. На всякий случай я встал с другой стороны машины, там же, где были оба полицейских.
Я: Как это возможно?
Шулич: Вот вы и отвечайте. Всё — под ответственностью министерства.
Я: Вы что, с ума сошли? Как она его могла выкрасть? Куда спрятать?
Полицейские переглянулись.
Я: У нее же нет инструментов! Вы разве слышали, как поднимался капот? Было же тихо, как в церкви! Она же через минуту, как поменяла пеленки, подошла к нам!
Полицейские смотрят на меня.
Я: У нее же чистые руки! Посмотрите!
Хватаю ее за руку, сейчас я наверняка выгляжу идиотом, поднимая ее руку как вещественное доказательство. Удивительно, но сейчас она мне позволила это сделать, хотя из-за всех этих резких движений младенец снова захныкал. Руку показываю полицейским. Рука гладкая и стройная, в запястье мягкая. На ней ничего нет, даже следа грязи. Ну, за исключением ногтей, но это ни о чем не говорит.
Продолжаю держать Агату за руку, отдаю себе отчет в том, что меня начинает пронизывать какое-то смутное чувство, медленно, очень медленно и почти незаметно. Потому что — потому что все-таки, наверное, было бы правильнее, если бы мы все настаивали, если бы я настаивал, что это сделала именно она. Лучше было бы, если бы это была именно она. Гораздо лучше для всех. Особенно с учетом того, что расследования этого случая предпринимать не хочется. Об этом я сейчас лучше вообще не буду думать.
Только нет, конечно, это была не она.
Может быть, в таком случае это правда был Ясон Шаркези. Только в этом случае дело действительно в компетенции МВД. Что, сейчас нам еще волкодавы нужны и бритоголовые, так сказать, для разряжения атмосферы? Она не могла этого сделать. Это физически невозможно, даже если нам всем это объяснение очень удобно. Это расследование, по крайней мере мне, совершенно не нужно. Такие дурацкие, идиотские меры. Во-первых, она не колдунья. Во-вторых, мы здесь в пустоши, среди лесов и дикого карстового плато, на сотни километров кругом ни души. Огни внизу, в долине. Здесь только одни медведи, волки да рыси. И потом, никто же не знал, что мы сюда приедем, это было случайное решение. Мудрое решение, по сути, которого никто не ждал, ни полицейское сопровождение, ни даже я сам. И здесь наверху мы совсем недолго — от силы пятнадцать минут! Ну, что за дела?
Стараюсь размышлять, но у меня еще сильнее урчит в желудке. Слезы стоят в глазах, пытаясь застить всю эту бессмыслицу, которую я не хочу видеть. Это возможно только в параллельной реальности, что у тебя вот так вдруг похищают аккумулятор. Чего-то мы все же недоглядели. Как будто в трансе. Но мы же не наркоманы!
Презель: Кто из нас больше всех заинтересован остаться здесь?
Я уставился на него.
Я тихо: В каком смысле — заинтересован?
Презель медленно, терпеливо, как малому ребенку: Ну, смотрите. Мы здесь в двух шагах от их родного дома. Совсем рядом, даже по темноте, — а она эти места отлично знает.
Я: Зачем она тогда пошла за нами? А? Почему она тогда раньше не сбежала, вместо того, чтобы ходить за нами? Почему вы об этом не подумали, когда оба отошли от машины?
Полицейские оба молчали, понятно, почему. Я обернулся к ней.
Я: А? Почему ты пошла за нами? Посмеяться захотелось?
Агата с ненавистью, хриплым голосом: Я тут ни при чем. Это ваш вопрос.
Шулич заводясь: А, наш вопрос.
Я: Хватит, прекратите.
Шулич замолк, положил руки на крышу машины и посмотрел на меня. Правильно, молчи и думай над тем, что я тебе сказал раньше.
Я: Даже если и признать наличие мотива… хотя я его не вижу, Агата уже почти достигла своей цели… хотя это и не меняет того факта, что она просто не могла этого сделать.
Смотрю на Агату в поисках поддержки, но она больше ничего не говорит. Пусть скажет, что она отдает себе отчет в том, что наша задержка по дороге в долину, по сути, против ее интересов.
Я: Агата, скажи, пожалуйста, разве ты не добровольно пошла за мной с разрушенного участка?
Агата глядя через машину на Презеля: А куда я по-вашему спрятала аккумулятор? Что, под юбку, что ли? Или, может, я его закопала?
Тишина, ни звука, за исключением чудного сопения младенца, который все время прижимается к Агате: мама, не отдавай меня, не отдавай. Страшная вещь такая тишина. Потому что действительно очень тихо, одинокая ночь на холме. Что за ерунда приключилась с нами? Что-то совсем не то. Человек что-то делает, что-то серьезное, и потом случается какая-то вещь, совершенно бессмысленная, которая совершенно путает планы. Какой еще аккумулятор? Что это? Как это — пропал? Но его действительно не было-. Ведь нельзя же утверждать, что он есть, если его на самом деле нет. Мне захотелось поразмыслить, а правда ли, что он у нас был с собой, когда мы отправились из Любляны? Но в таком направлении думать бесперспективно. Нужно принять факты, посмотреть им в лицо.
Шулич: Ну, и что вы предлагаете?
Успокоиться. Успокоиться. Попробуем выяснить. Попробуем выяснить. Какое-то логическое объяснение должно быть. Самый простой ответ, на поверхности.
Агата покачивает ребенка, который постепенно успокаивается, время от времени издавая какие-то звуки. Он шевелится, видны маленькие ручки. Что-то она ему тихо напевает, приговаривает.
Я: Агата, подумай хорошенько. Когда ты пошла за нами, ты что-то слышала? Шум вокруг машины? Что-либо подозрительное?
Агата искренне, горячо: Ничего. Ничего я не слышала. И не видела. Бог свидетель.
Хорошо, я так и думал.
Я: А здесь рядом кто-то живет? Поблизости есть какие-то дома?
Агата пожимает плечами.
Агата: Я не знаю.
Помимо моей воли во мне что-то завибрировало. Давай, дорогая моя, давай, уж постарайся. Давай и ты предложи какое-нибудь решение. Ведь и тебе должно быть понятно, что это просто невозможно! — Ладно, спокойно, спокойно.
Я: А ближайшие дома как далеко отсюда?
Агата: В долине, внизу, здесь наверху никого нет… Еще минут десять на машине, потому что крутые склоны.
Я: А здесь могут быть другие цыгане?
Возникла короткая пауза, потому что она вообще ничего не ответила; не знаю, ее эта мысль обидела, что ли? Так невозможно ничего решить. Это же она должна сейчас больше всего настаивать и стараться оправдаться, ну что за поведение! Я ведь просто спрашиваю. Ребенок наконец успокоился, в наступившей тишине раздается только смех Шулича. Он достает сигарету.
Шулич: Там, где живут Шаркези, другие цыгане не ходят.
Смотрю на Агату, она ничего не говорит, даже плечом не шевельнет, как она любит делать.
Шулич: Ну вы же можете, господин инспектор, позвонить в Любляну — не сбежал ли там еще кто-нибудь. Это бы прояснило вопрос.
В Любляну!
Эта мысль поразила меня, в голове начали — неожиданно, после всего этого шума и неразберихи, — рождаться многочисленные идеи. В Любляну. Шаркези. Может, кто-то сбежал из приюта за ней? Это вполне возможно — но ведь это нереально, ведь он за нами просто не мог уследить. Заговор? Все это? Это все было запланировано? Да ты с ума сошел! Что за заговор? С какой целью? Захватить трех идиотов? А что это даст? Хотя все равно. Могли бы это быть Шаркези? Тогда все детали сложились бы в одну картину. Даже если это непонятно и вроде бы не имеет смысла, но тогда существовала бы хоть какая-нибудь связь. Связь, нужно искать связь, чтобы понять логику. Связь между людьми. Она могла послать кому-то СМС? Кому-нибудь из своей семьи? Невозможно, я бы точно увидел. Да даже если бы и послала, — кому? И почему тогда этот кто-то так с нами поступил? Это ведь против ее интересов. Никому это не нужно. Ни в чьих интересах, а если играешь в эти игры, нужно иметь свой интерес, и вполне определенный. Какой? Перепродать аккумулятор?:) Поднять нас на смех? Нет, не вижу логики. По-прежнему, как ни поверни, нет логики. Кто бы мог быть в этом заинтересован?
Решительно отвергаю версию, что можно поверить в то, будто у нас кто-то украл аккумулятор.
Шум в голове понемногу возвращается. Словно что-то сжимает голову. Как это все по большому счету глупо, с Шаркези или без них.
Презель: В целом здесь нам оставаться небезопасно.
Да, Презель, я это знаю.
Презель: В любом случае нужно позвонить. Если вы настаиваете, что это сделала не она, не Агата Шаркези, нужно принять соответствующие меры… Потому что мы вора сейчас по лесу искать не будем. Нет смысла.
Я: Да, и что я должен сказать?..
Это я произнес, наверное, слишком быстро, выдав себя, показав, что я… но ведь это действительно непонятно. Плюс на меня начинает наваливаться приступ цинизма.
Я: Что мы находимся на верху какого-то холма, неизвестно какого, и что у нас пропал аккумулятор?
Шулич: Нет, позвоните, скажите, что произошла трагедия и что сбежавшая гражданка улеглась на своего ребенка…
Презель Шуличу: Заткнись.
Шулич послушно стих, сорвавшись в смех, однако звучавший несколько растерянно. Но своего он все же добился: Агата его действительно расстреливает взглядом, в котором наряду с тотальным презрением и ненавистью видны и явные признаки тревоги.
Так что же мне говорить? То есть, что здесь можно было бы сказать? Вытаскиваю из кармана телефон, хотя особенного желания воспользоваться им у меня нет, потому что все выглядит просто по-идиотски. Да и кому звонить? В министерство по чрезвычайным ситуациям? Там сейчас одни философы. Да и как можно помочь? В полицию могут позвонить эти два короля, но бог его знает, что будет, если они первые составят свои отчеты. Могут начаться поиски, могут вызвать вертолет, чтобы нас найти, у людей внизу способны появиться бог знает какие идеи, половина Словении может оказаться в огне, мы бы угодили на страницы всех газет — министр потерял бы терпение, и в этом случае ни о каком проекте социализации молодой цыганки мечтать не придется.
Нет, если звонить, то лучше уж напрямую в министерство, черт с ними, с философами, что-нибудь все равно смогут посоветовать. И на дело поставят гриф «секретно» — так, как нужно.
Нервно начинаю играть с телефоном, потом нажимаю на клавишу, экран засветился. Что мне им сказать? Кто там сейчас? Засветившийся экран выглядит как-то бледнее, чем обычно. Приблизив его к лицу, понимаю, что чего-то не хватает, на том месте, где обычно написано «Si vodafone»[22]. Сеть не ловится.
Боже мой, этого еще не хватало. Сейчас действительно все как в каком-то фильме ужасов.
Шулич и Агата с младенцем сидят на переднем и заднем сиденьях машины, ноги снаружи, оба на одной и той же стороне, оба курят. Шулич время от времени посматривает на Агату через стекло задней дверцы автомобиля, открытой настежь, как через решетку в исповедальне. Младенец еще не вполне успокоился: молчит и смотрит только на маму снизу вверх, цепляясь ручками за ее одежду: в нашу сторону он вообще не смотрит. Надеюсь, он сейчас заснет. Презель переступает с ноги на ногу; я сижу на корточках на земле, в нескольких метрах от машины. Луна потихоньку поднимается, медленно разливая свое сияние, небо тоже постепенно меняет свой цвет с тускло-металлического на голубоватый.
Презель: Хорошо, не вопрос. Может быть, мы поймаем сигнал где-нибудь поблизости, через пару поворотов. Пойдем вместе на всякий случай. А вы вдвоем подождите у машины.
Я: Секунду. Нужно подумать.
Презель прав. Сигнал наверняка можно найти. Эта сторона, куда мы должны спуститься, открывается в сторону Кочевья. Там сигнал наверняка должен быть!
Только идея сама по себе мне не очень-то нравится. Не то чтобы я боялся темноты, что-то просто необходимо предпринять. Дело в том, что вся ситуация мне очень действует на нервы. Кто-то отмачивает фокус с аккумулятором, и потом мы, вместо того, чтобы заниматься вопросом по существу, боимся, пугаемся, ходим кругами в темноте, ища сигнал мобильной связи. Везет как покойнику! Но мы действительно не можем здесь оставаться, так сказать, в руках каких-то придурков, которым просто нечего делать, как отмачивать с нами такие фокусы. Даже в этот момент они, вероятно, смотрят на нас. Черт, даже сама мысль об этом сводит меня с ума.
Я взвешивал в уме все аргументы за и против.
ВО-ПЕРВЫХ: С огромным удовольствием я бы пошел с Презелем, он держит ситуацию под контролем, имеет табельное оружие и вполне спокоен. Только главное сейчас — другое, и не мой личный страх. Я отвечаю за вот эту женщину, и с такой точки зрения совершенно не безопасно оставлять Агату один на один с Шуличем. Сколько времени мы можем отсутствовать? Бог его знает. В этой темноте может случиться, что добрых полчаса или час. Плюс еще время, чтобы вернуться. А за десять минут Шулич может успеть несколько раз потерять самоконтроль — подумать только, как он набросился на нее всего несколько минут назад! В этом случае наверняка между ними обоими может что-то случиться, девчонка не может продумать ситуацию даже на шаг вперед — и вместо того, чтобы спустить на тормозах, провоцирует его своей руганью еще больше. Оттого-то и возникают все проблемы, что никто не в состоянии продумать ситуацию хотя бы на один шаг вперед. Поэтому, несмотря на то что меня очень привлекает возможность сбежать от этой машины, от этого эпицентра всех проблем, в то же время меня не отпускает мысль, что этих двоих оставлять наедине совсем не дальновидно, поскольку действительно может случиться все что угодно, а я эту девчонку должен привезти. Такие инструкции я получил. И если мы не отдали ее той толпе внизу, то и сейчас не имеет смысла отдавать ее Шуличу. Потому что он по-прежнему на все сто процентов убежден, что именно она виновата в пропаже аккумулятора. Шулич — слабое, нестабильное звено в нашей команде. Это я сейчас понимаю.
ВО-ВТОРЫХ: Один я тоже не пойду, я не дурак. Все это слишком странно, даже если и похоже на правду. Даже если бы у меня было какое-нибудь оружие, даже если бы я умел им использоваться. Только я не умею. Меня к этому не готовили, к схватке с ночными духами.
В-ТРЕТЬИХ: Оставить здесь Презеля, а самому с Шуличем отправиться в темный лес? Еще одна неудачная идея. Шулич зол на меня, потому что я его осадил на глазах у девчонки. По нему видно: он Списал меня со счета — и бог его знает, какой сюрприз он мне приготовит, если мы с ним пойдем гулять в темноте. ОК, с холма он меня не сбросит, как хотел поступить с Агатиным ребенком, но что-нибудь другое наверняка выдумает. А мне не нужно никаких таких унижений, не говоря уже о том, что все это только затруднило бы поиск решения — у него эмоции стопроцентно перевешивают мозги. Черт возьми, да я скорее пойду с бабой! Хотя и этот вариант исключен.
В-ЧЕТВЕРТЫХ: Что, если на поиски сигнала пойдет только один Шулич — черт возьми, ты что, совсем спятил? И что он может там по телефону наговорить, если поймает сигнал? Да он напрямую позвонит в полицию, куда же еще, каким-нибудь своим сумасшедшим адреналиновым качкам, спецназовцам — к гадалке не ходи. Вызовет таких же лунатиков, как он сам, пропустив все мои указания мимо ушей, все по-своему сделает, сразу же, как только отойдет от нас на пять шагов, как пить дать. Я для него — один из кабинетных умников, размазня — нет, в целом я доверяю полиции, но далеко не всякому полицейскому! Короче, Шулич один вниз не пойдет. ОК, может быть, я к нему несправедлив, но до этого он действительно показал себя не в лучшем свете. В данной ситуации я могу рассчитывать только на Презеля. Он размышляет гораздо более трезво и уважает меня хоть немного. Только представьте себе, что случится, если Шулич столкнется с кем-нибудь в темноте! Он ведь может даже выстрелить в кого-нибудь, сгоряча-то!
Ну и наконец, В-ПЯТЫХ: Один полицейский должен в любом случае остаться с Агатой, больше нам нельзя рисковать.
Шулич: А пойдемте вниз все вместе. Что нам здесь делать, на верху холма? Здесь мы уже все видели.
Вот шутник, нашел время, именно поэтому я не хочу, чтобы он пошел один. Он несерьезен.
Я Презелю: Идите вы один. Мне кажется, что здесь засада, на нашу машину. А я за нее отвечаю.
Презель: Так Шулич проследит.
Я: Мне кажется, что опаснее всего именно здесь, поэтому лучше, если нас здесь будет больше.
Свет луны стал очень ярким. Полумесяц совсем серебряный. С одной стороны, это хорошо, с другой — не очень. При таком свете все гораздо лучше видно. Любой, кто на нас смотрит, точно видит, что мы делаем. Что, по-своему, тоже хорошо: потому что нам лучше всего видно, что происходит вокруг нас. Если бы к нам кто-то захотел подойти, мы бы его сразу заметили. Так что к нам, скорей всего, никто и не подойдет. Да и Презелю будет легче идти пешком по лесной дороге. Почти полнолуние, ночь, а светло, будто ранним вечером.
Презель смотрит на меня с некоторым сомнением, но ничего — он поймет. По крайней мере, он понимает команды. А может, понимает и больше? Понимает, что именно он тогда внизу, на главной дороге, оказался решающим фактором, повлиявшим на то, что мы поехали сюда наверх. Что я и сейчас считаю правильным решением; план был отличный, а виноват Шулич, который последним отошел от машины, вместо того чтобы остаться рядом с ней, когда мы пошли размять ноги. И он по-прежнему отдает себе отчет, что он отвечает за техническую сторону операции, и в тот момент, когда ситуация усложнилась, принял мое дилетантское предложение… Вот это действительно — пересечение зон ответственности… Ну ладно, в конце концов, у каждого наступает момент, когда нужно за что-то отвечать… Так что моя версия ничуть не хуже другой. Если бы мне только удалось заполучить в руки эти мистические силы из темного леса… Только Шулич — да; Шулич самоуверенно сбросил окурок, загоревшийся красной точкой на фоне леса, озаренного лунным сиянием.
Шулич совершенно плевал на все мои размышления. Эдакое чмо в форме позволяет себе плевать на мои решения.
Я его не понимаю. Почему же он тогда не настаивал на своих аргументах, если он был так уверен в собственной правоте? Потому что знает, что не мог бы на них настоять, нет оснований, ясно: у Агаты руки не испачканы, инструментов у нее не было, времени тоже; но так как он не стал настаивать дальше, его аргументы остались не опровергнутыми, поэтому он и не поменял своей позиции. Поэтому он и дальше может строить из себя умника. Как ребенок. Так что же? Так оно и будет? Он будет думать по-своему, я — по-своему; я-то прав, конечно, только и он будет думать, что прав он. Большое спасибо за такую правоту. Если у него не получается что-то доказать, он лучше смолчит, и тогда автоматически получится, что он прав. Здорово устроился!
Я Шуличу: Технические средства нужно охранять, чтобы ничего не случилось.
Шулич посмотрел на меня, но ничего ни сказал. Презеля передернуло.
Презель: ОК.
Еще раз подхожу к капоту машины, который все еще открыт. Смотрю внутрь.
Аккумулятора по-прежнему нет.
На поиски мобильного сигнала пойдет Презель.
Презель уходит.
Глупо, но выглядит так, что в этой игре на моей стороне только Агата. Она, из семейки Шаркези, она — моя союзница против полицейского. Потому что он точно хочет быть главным. При этом она понимает, в какой ситуации мы оказались, а он — нет. Ну тут еще кое-какие соображения, хотя в данный момент нет смысла так много об этом размышлять. Тише едешь — дальше будешь.
Я: Если не будет сигнала, попробуйте вблизи какого-нибудь дома…
Презель оглянулся на меня с удивлением. Хорошо, может, это действительно не лучшая идея. Потерявшийся полицейский просит хозяев дома разрешения позвонить по телефону, и это там, где на дорогах горят баррикады? Где орды цыган из семейки Шаркези пытаются втихаря пробраться в сторону Нижней Крайны против воли местных жителей? Хотя, собственно, ничего такого я не сказал.
Да, думаю, ну и дела. Мы приехали нормализировать ситуацию. Как могут люди просто так захватить машину, в которой находятся полицейские, и развернуть ее на сто восемьдесят градусов? Да, я все понимаю, ситуация гражданского неповиновения, контроль и давление со стороны государства и все такое, и эти наши крепкие словенские крестьянские ребята с этим их «вы нам голову не морочьте»; у меня свои приоритеты, я гуманитарий по образованию, но это не в счет — как они могли со мной так поступить? И как эти два полицейских это допустили? У них что, есть какие-то свои правила, которых я не знаю? То есть хорошо, что они не стали стрелять по народу, держали себя под контролем, только почему они все же не настояли на своем?
Мне гораздо сильнее казалось, что они просто наивные, и любой, кто складно говорит, без труда убедит их в чем угодно; нет никакого специального протокола. Они просто городские полицейские. В городе, когда там появляются демонстранты, полицейские выступают в соответствующем снаряжении — шлемы, щиты, дубинки; пара стычек — и панкеры валяются на земле. Все это уже заранее известно, по одному понятному сценарию. А здесь, в деревне, к этому не приучены, здесь другие правила, какие-то другие принципы. Были ли они к этому готовы? Похоже, что специальной подготовки они не прошли, поэтому-то так быстро и согласились с моим предложением. Местные полицейские, наверное, поступили бы иначе. То есть нет смысла считать, что я их сбил с толку своим авторитетом, скорее — они уступили своей растерянности и неподготовленности. И я по-прежнему думаю, что мое предложение было отличным, потому что оно было неожиданным! Привести противника в замешательство! Нельзя же всегда по проверенной дорожке, особенно в такой ситуации. Наверняка и они оба так думали, хотя и делали вид, что не согласны. Предложение они инстинктивно оценили. Без дополнительной аргументации из области своего ведения. Почему они так поступили? Ведь в чем-то они хотят уйти от ответственности, сваливая вину на меня? В какой странной ситуации мы оказались!
Хотя нет, все не так плохо. По-прежнему мы на пути к цели, настроены довести дело до конца, не создавая никаких напряженных ситуаций. Совсем никаких! Хорошо, министр наверняка интересуется, где мы находимся, хотя наверняка о нас он еще не слышал по телевидению, и это меня успокаивает. Если какой-нибудь журналист приехал в Камна-Реку, он мог узнать только то, что мы с Агатой там были, что она сейчас с нами, то есть — все в порядке. Только без стычек! Без эксцессов с местным населением! Вот было бы здорово, если бы на нашей улице полицейские начали избивать людей, мешающих им что-то сделать! Хотя…
Да зачем нужно кого-либо беспокоить? Это же только проблемы. Сплошная неразбериха.
Иногда мне вообще кажется, что нормальный здесь только я один. Куда ни глянь. Вообще. Единственный нормальный человек.
Re — JUSTICA — Хм-м, прощение — это хорошо, но и наказание воспитывает!
Rumblscena: что касается народа с Реки, то могу открыть один секрет. Приятель родом из Рыбницы мне сказал, что они никогда не осмеливались ходить на вечеринки к ним, а когда эти, с Реки, приходили, всегда были проблемы.
Доленьские цыгане — это всегда проблемы. В большинстве преобладают психопаты. Психопата НЕЛЬЗЯ исправить, это факт, единственное решение — ликвидировать. Нужно заново ввести смертную казнь, а не оплачивать их пребывание в тюрьме деньгами налогоплательщиков, и все прочие льготы, которые имеют эти ленивые испорченные скоты, — причем это касается не только доленьских цыган и идиота-правозащитника, но и всех психопатов в словенском обществе, независимо от того, цыгане они или нет. Всех цыган, что живут в Словении, надо бы переселить в одно место и держать под СТРОГИМ НАДЗОРОМ. Лучшее место — Прекмурье. Но, как я уже записал: «Психопатов вылечить нельзя!», — поэтому решение понятно: СМЕРТНАЯ КАЗНЬ для всех психопатов!
Во-первых, как приготовить мясо собаки любого размера и возраста — привязать пса за задние лапы и повесить на ветку. Осторожно перерезать кожу около сухожилий и оставить висеть, пес будет стараться любой ценой сорваться с ветки, своими движениями сам будет сдирать с себя кожу. Во время этой кулинарной процедуры из собачьего тела выделяется слюна и прочие вредные вещества, так что мясо становится более сочным и мягким, процедура самомаринирования может продолжаться достаточно долго. Когда мясо готово, можно начать варить цыганский десерт, касательно приправ и специй можно спросить Шаркези… приятного аппетита… не забудьте добавить «Вегетту».
SHARIKI-ROLIKI; ах этот педераст гомик пацифист проклятый Мария Посонец[23]! Пусть запихнет себе в задницу самый здоровый камень!
Цыганская нечисть не относится к культурному и цивилизованному кругу — нас, СЛОВЕНЦЕВ. Они никогда не социализируются и никогда не будут способны подняться на более высокий культурный и социальный уровень. Почему нет? Потому что они этого не хотят, потому что прирожденные лентяи, лгуны и воры, а еще потому, что потом им было бы нужно платить ежемесячные квитанции и счета, как нам, законопослушным и дисциплинированным гражданам.
SHARIKI-ROLIKI: Несколько лет назад я наступила на гвоздь, торчавший из одного бревна, было очень больно, мимо идет какой-то цыган и спрашивает, помочь тебе? Я говорю, помоги, пожалуйста, он откуда-то достал молоток и этот гвоздь до конца всаживает мне в ногу, так что я там потом еще три дня висела, на этом бревне… сволочь.
2
Неприятно сидеть вот так в темноте.
Да, конечно, звезды звездами, я это ценю, только их сейчас при этом ярком лунном свете совсем не видать. Вид на соседние холмы, совсем черные внизу, это что-то особенное, совершенно замечательное, хотя, если честно, я хотел бы делить свои восторги по этому поводу с кем-нибудь другим. Не очень-то приятно находиться в темноте в глухом лесу с тем, кто тебе не симпатичен. Обычно в таких местах и обстоятельствах приятнее находиться с другими, имея в виду и более приятные комбинации. А тут на тебе: каждый на своем углу машины. Уперлись взглядом в лес, как будто мы его стережем. Автомобиль то есть. Хотя — что там придумывать. По сути, сами себя охраняем. Иначе нас украдут, так, по крайней мере, выглядит.
Ай, ладно, глупости. Уже целый час, как мы стоим на месте, все спокойно. Предполагаемому нападению из леса, если оно было задумано, уже давно пора бы случиться. Хотя похоже, что эти разбойники просто дураки. Никакой открытой атаки не было. Одна скука, нервная скука. Младенец снова сопит в Агатиной держалке, похоже, крепко заснул, какое-то время будет тихо. Она могла бы положить его в машину, но, по-видимому, его вес ей совсем не мешает, да и ему так теплее. Можно и поговорить, чтобы убить время. Спросить что-нибудь такое у Агаты, со знанием дела. Или сказать ей что-нибудь. Не важно, кому. Звездам, сияющим над нами. Мистическим агрессорам из леса. Мы — здесь. Какой-нибудь номер отколоть. Или что-то совсем несерьезное. Естественное. Что-то, что можно было бы сказать нормальному человеку в такой ситуации. Что-то такое банальное. Тривиальное — лишь бы поговорить. Коммуникация — это то, что нужно.
Господи, что бы я сейчас не отдал за любую разумную идею. А вдруг сейчас зазвонит телефон, мы — в шоке, а там окажется господин министр.
Да, смешно, голос разума.
Хотя как было бы здорово. Или, например, поесть, тоже бы неплохо. Вот здорово, если бы тот, кто у нас забрал аккумулятор, оставил бы нам в замену какую-нибудь еду — сандвич с самой дешевой колбасой. Уже много времени прошло после того обеда у Шаркези в Любляне. Эта их кухня — действительно что-то ужасное, но они гостеприимны, особенно если им что-то от тебя надо. Гостеприимны, делят с тобой все. Свой скромный обед. Как тут откажешься.
Я: А у нее были какие-то конкретные жалобы? Чего ей не хватало?
Франц Шаркези: Давайте, поживите здесь с нами ночку-другую, сразу поймете, почему она так по дому скучает.
Эвита Шаркези: У Маринко сердце разобьется, вот увидите. Привезите ее обратно. Не должна его жена с ребенком там по холоду ходить. Или я с ней ходить буду? Я должна следить за своими детьми.
Она должна следить. Хочет сделать вид, как будто никакого сговора не было, подумал я. Как же Агата могла от них сбежать, как у нее хватило бы смелости, если бы они заранее не сговорились? Или же нет? Сейчас я веду себя, будто верю, что так оно и было. А может быть, все проще, и я — просто наивный дурак? Веду себя, будто она их просто кинула. Потому что именно это она и сделала — скорее всего, так оно и есть, все об этом говорит: вербальные знаки и так далее — это не просто классическое цыганское вранье. Ладно, хотя, с учетом того, что тут сейчас происходит… Только нет, не верю — она действительно производила такое впечатление. «Что им от меня нужно?» «Как они могут за меня решать?» Она ведь действительно так говорила.
Явные признаки дистанцирования, в первый раз среди них. И этому до меня никто не верил. Нет, не все они на одно лицо. Не все. Они тоже люди. И их дети тоже люди. Даже если сейчас у них нет больше дома. Хотя что из этого, у многих людей его нет. Сколько на этом свете беженцев, без жилья…
Отлично, господин подсекретарь, очень правильно мыслите.
Может, чтобы сломать лед, вместе что-нибудь спеть, что-нибудь такое, банальное, общеизвестное.
Нет, не годится, нужно взять себя в руки. Слишком серьезная ситуация. Задержать дыхание.
Чувствую себя так, как будто ругаюсь вслух в церкви, и это здесь, в самой лесной глуши. Нет, что я — это стресс. Черт побери, как же мы здесь оказались — в такой ситуации! В голове не укладывается, как такое могло произойти. И ведь кто-то смотрит на нас: все это так по-идиотски, такой контраст с этой красотой вокруг нас. Это неправда. Здесь наверху должно происходить что-то совершенно другое. Мы ведь должны были просто здесь проехать, пятнадцать-двадцать минут и все. Все было бы нормально.
Я не виноват, что так получилось. Вот так банально.
Я: Неплохо было бы зажечь огонь. Очень даже.
Действительно, похолодало.
Шулич только посмотрел на меня, приподнял брови, будто хотел что-то сказать, но в итоге промолчал. Вот свинья, думаю, как ему удается просто молчать. Как ему удается позволить словам упасть в пустоту.
Я: А кто нас увидит? Снизу-то? Мы ведь их огня тоже не видели, хотя мы тут, сверху. А? Небольшой огонь.
Шулич, откашливаясь: Ну, давайте.
И молчит. И смотрит на меня. Ладно, и на том спасибо.
Это что, концепция у него такая? Он что, мне сейчас при каждом слове будет свою обиду выпячивать? Даже тогда, когда ему в общем от моего предложения стало лучше? Ясно, я ожидаю, что их в полицейской академии этому учили — выживание в лесу, на снегу, под дождем, или у меня слишком романтические представления? Когда-то этому наверняка учили, во времена «Ужасного Коммунизма». Я, признаю, в этом совершенный ноль, это любому понятно, видно за десять километров, хотя я и не думал разводить здесь огонь трением двух жухлых веток или что-то в этом роде. Я по образованию психолог, три года работы на руководящей позиции, координаторство и мониторинг в области процедур внутреннего управления и миграций, установление тенденций и принятие мер — черт возьми! А здесь и не найти никакого сухого дерева. Я могу развести костер, приготовить неплохой, даже феноменальный бограч — прекмурский гуляш, — да и осьминога возьмусь запечь; но это в другом месте. Может быть, когда-нибудь, когда все это закончится, и я мог бы пригласить всех троих, Презеля, Шулича и Агату, к себе домой, на гриль; но это — когда-нибудь потом, а вот сейчас было бы здорово, если бы костер развел… Шулич.
Пауза тянется слишком долго, что-то просто нужно было сказать. А сказать что-то значит, что я ему уступаю, хотя молчание — это еще хуже. Потому что в таком случае молчание означало бы, что я говорил что-то просто так, не имея намерения это сделать.
Я, тоже откашливаясь: Да, С дровами тяжело.
Похоже, сейчас я могу опереться только на Агату. Только она еще как-то реагирует.
Агата: У нас дрова хранились под кровлей.
Интересно, под чьей.
Шулич: Держу пари, что она смогла бы развести костер на целого поросенка, если бы мы сейчас сняли колеса с машины.
Агата осуждающе на него посмотрела, как раньше на меня, когда я ей показал ту табличку с названием деревни внизу, в долине. А потом — только мне, не Шуличу — похоже, ей тоже постепенно становятся понятны некоторые деликатные нюансы наших взаимоотношений.
Агата: До обеда была гроза, не могло сильно намокнуть. А перед этим две недели суша. Если у вас есть насос, выкачайте из машины литр бензина, вот и будет костер. А дрова я наберу.
Тишина, Шулич готов рассмеяться. Пожимаю плечами.
Я Шуличу: В машине есть насос?
Шулич смеется.
Шулич: Я не знаю, как там в министерстве, но нас в полиции учили, что красть — это нехорошо.
Да!
Идиот, я должен смеяться этим глупым шуткам? Сейчас гораздо важнее другое, если уж говорить об обязанностях и об ответственности. Нам просто-напросто холодно, в конце концов. У нас на руках младенец, о котором нужно позаботиться. И бензин у нас — для наших нужд: если не для поездки, так сгодится на другое. У кого мы крадем? Я отошел от машины и встал напротив Шулича, то есть не так, чтобы напротив, агрессивно, а так — в целях обнаружения правильной позиции, чтобы слова подействовали так, как нужно, при этом не агрессивно, а как-то так, легко.
Я: Ну, немного пошутить, это ничего страшного. Но не слишком.
Шулич снова в смех.
Шулич: Да я молчу. Мне просто интересно, что будет.
Вокруг огня, полыхающего в середине, наложены ветки, которые сушатся. Мы их набрали втроем. К сожалению, картошки у нас не нашлось, хотя если бы здесь было какое-нибудь поле… хотя нет, сейчас не сезон. Жаль. Лучше, если я вовсе об этом промолчу, иначе Шулич… В этот момент я больше всего боюсь того, что сейчас появится Презель и нас застанет; только сейчас, когда что-то начало происходить, я наконец понял, какая же это ерунда, огонь на бензине из машины, я уже представил все аргументы, почему это не грех, но если он сейчас вернется, опять мои аргументы потеряют основу.
Видимо, я никогда не стану секретарем, с таким отношением. Я не создан для этого.
Да, зато как легко себе представить: в течение следующих пятнадцати минут с неба раздается шум двигателя, поляна неожиданно заливается светом, огромный военный вертолет раскачивается над какой-нибудь сосной, в проеме двери появляется министр в куртке из гортэкса и альпийских ботинках «Планика», за ним — оператор и осветитель, а также журналистка национального телевидения, и министр вмешивается в ситуацию — мы в замешательстве отбрасываем в кусты компрометирующий нас насос и, предательски вытирая руки об штанины брюк, бежим в сторону перемалывающего воздух пропеллера — в сторону спасения… Хрен с вами, господин министр, извините за выражение, вас же здесь нет. (Похоже, я набрался полицейских выражений, слишком тесная у нас компания здесь, у огня.) Если уж на то пошло, больше всего я боюсь упрекающего взгляда честного Презеля. Он-то был здесь, с нами. Он мог бы сказать: отсутствовал только полчаса, а вы тут… А вот и неправда! Уже час, полтора часа тебя нет! Где ты?
Да ладно, ведь Шулич тоже при этом помогал. Впрочем, это не мешает ему арестовать меня сразу после посадки вертолета, оправдывая свои действия тем, что сам он только притворялся, воруя государственный бензин для личных целей, что только по моему принуждению, что я его заставил, я всех заставил и вел себя неуравновешенно, и он не решился провоцировать меня своим отказом. А так он с самого начала после отъезда из Любляны проявлял интуитивное недоверие, что-то подозревал, и вот оно, так и случилось, в конце концов я привез их всех сюда, явно с целью запланированной кражи аккумулятора и бензина… Хотя нет, думаю, до такой степени он все-таки не дойдет, я ему доверяю.
Он не скрытный. Типичный албанец, ясно. Да, он все делает по-своему, но искренне. Наверняка старый фужинец, обитатель этого известного гетто в Любляне, заселенного лимитчиками из стран бывшей Югославии, по-своему даже симпатичный. Уже даже по тому, как он ко мне относится — совсем не скрывает, что я ему кажусь дураком.
Ситуация невеселая.
Какой-то саботажник оставил нас без машины! В темноте, в чаще, в лесу, где человека днем с огнем не сыщешь! Кто бы это мог быть? Все базируется на молчаливых предпосылках, молчаливых потому, что мы все стараемся избежать конфликта, оба полицейских все время думали, что этот саботажник — Агата, а я уверен, что это не она. И мы должны были бы все эти аргументы критически рассмотреть. Потому сейчас мне уже кажется, что саботаж устроили пресловутые саами, хотя это и не похоже на правду. Как могли Шаркези знать, что мы сюда приедем? Слишком много непредвиденных обстоятельств было на дороге, даже если вначале такой план у них и был. Нас никто не преследовал. Наоборот, именно словенцы вели себя так, что готовы наброситься на нас — на каждом шагу. Так что, значит, с нами играют словенцы? Какова вероятность? Эта мысль меня совсем не успокоила.
Ни в коем случае. Ведь тогда лучше вообще не спускаться в долину, потому как бог его знает, что может случиться. Это что, ужастик в стиле знаменитого альбома «Освобождение»[24]?
Замечаю, что больше и больше начинаю погружаться в детали, вокруг да около, отказываясь размышлять о конкретных решениях. О чем тут думать. Как будто хочу что-то скрыть. Хотя это просто не может быть правдой. Наверняка мы себя сами накрутили, и на самом деле все в порядке, просто какая-то странная ошибка, случайное повреждение. Может, в определенных критических ситуациях эта технически совершенная машина просто катапультирует аккумулятор в воздух: открывает капот, выбрасывает аккумулятор на расстояние 20 метров и потом закрывает капот, чтобы избежать взрыва. Значит, осталось только это — решить эту техническую проблему, отыскать этот аккумулятор и потом бежать вон из этой чащи домой, в мягкую постель, где везде родной домашний запах. Все будет хорошо!
А Презеля все нет и нет.
Тишина в лесу по-своему удивляет: не слышно даже ночных птиц. Я, конечно, не жалуюсь, хорошо, что волки не воют, хотя они тут водятся; слава богу, у нас костер, они не подойдут.
Мы в западне, фактически в западне, просто ирония судьбы. Не знаю, почему это случилось, мы никому ничего плохого не хотим. Имело бы смысл поймать в западню тех, из долины, молодых, крепких, агрессивно настроенных словенцев. Хотя это было бы сложнее, потому что их слишком много. Может, нас просто похитили, потому что они так привыкли, берут то, что попадается под руку, особо не привередничая; пусть это будут совершенно случайные люди в спортивных костюмах и униформах. А сейчас они еще и следят за нами.
Презель должен был уже спуститься.
Да, он должен был уже спуститься. Все это — одно сплошное недоразумение.
Нет, мне нельзя долго размышлять.
Успокойтесь, господин подсекретарь. Успокойтесь. Дышать. Глубоко. Все будет хорошо.
Я: Один вопрос мне не дает покоя. Раз уж мы рассуждаем.
Если посмотреть на всю ситуацию (от начала до конца, давайте так, все последние попытки отменяются, панику брать в расчет не будем): Презель не вернулся. Уже два часа его нет. Сигнала с этой стороны, очевидно, не поймать. Может быть, здесь кроется ошибка: ему нужно было не спускаться, а просто вернуться, подняться по той дороге, по которой мы приехали. Не продумано. Может быть, там, где нам в первый раз открылся вид на Камна-Реку, по долине, более открытой в сторону Кочевья или Рыбницы. А здесь дорога уводит в провал Кочевского Рога, как можно здесь поймать сигнал? Но я почему-то уверен, что там, за нами, находится Кочевье. Хм. А может, его там и нет? Как это можно знать без карты?
Впрочем, жаловаться сейчас слишком поздно.
Агата: Спрашивайте, господин соцслужба.
Я откашливаюсь.
Я: Я не соцслужба, я тебе уже говорил. У меня есть свои связи, которые могут помочь в этой области, но я не соцслужба.
Агата: Ну что-то такое. Один из тех, кто любит вмешиваться.
Это меня несколько раздражает. Хорошо, сейчас это не важно, сейчас, наверное, уже известно, что я, по крайней мере, нормальный человек, не бездушная фигура. Что я действительно хочу ей помочь, по мере возможного, насколько допускают обстоятельства. Разве я не спас ее от Шулича?
Я: Ага. А когда я тот народ в Камна-Реке успокаивал, я как раз ни во что не вмешивался.
Агата оперлась на машину; кажется, сейчас она пришла в себя, смелая и острая на язык, — тепло костра, видимо, улучшило ее настроение, ну, и то, что было до этого, то есть как она показывала нам, как развести огонь, по-видимому, создало у нее ложное впечатление. Ложное впечатление, что она — часть компании. Но это не так. Она — проблема, а не часть решения.
Агата: Ты что, спрашиваешь меня, можешь ли ты у меня что-то спросить? А разве господин министр не твой друг?
Я уставился на нее.
Агата: Тот самый, кто обещал народу из деревни, что я никогда не вернусь сюда с ребенком? А я вот на тебе, вернулась!
В этот момент она доверчиво склоняется вперед, как будто ей нужно подтверждение своим словам.
Оставим это.
Я: То был господин министр. А я — это я. Даже если он мой друг, он — это он, а я — это я. Там нас много работает, в министерстве внутренних дел, и мы все разные.
Агата: Думаешь, меня волнует, как называется ваше министерство? Как-нибудь умно, это наверняка.
Я: Оставь это, не важно, я хотел спросить…
Нужно показать, что я не какой-нибудь там размазня, нужно эдакое-такое слово, которое придало бы мне вес.
Я: Да черт возьми, мне просто нужно знать!
Это возымело эффект. Нужно освежить и закрепить первое впечатление. Проверить, на основании чего она отделила меня от остальных. Мысленно. Насколько она понимает свое положение. Насколько понимает, кто и что здесь — ее спасительная былинка.
Я: А ты знаешь, за что вас все эти деревенские жители так сильно ненавидят? Настолько сильно, что пришли вас выгнать, стереть с лица земли, полностью, без следа?
Агата вздрогнула. Нет, этот вопрос ей не понравился. Я опять нажимаю на больное место. Сейчас она перестала быть главной; я снова ее принизил. Разве я раньше не старался быть на ее стороне? Зачем я снова выливаю на нее этот негатив? Потому что сама она о себе очень даже высокого мнения. Может, я такой же, как все?
Агата: Что это ты у меня сейчас спросил?
Нет, я не такой, как все, стопроцентно никто ни на кого не похож.
Агата: Они нас потому ненавидят, потому что они — задницы! Нас вообще никто никогда не любил. Даже если ты им помогаешь, за твоей спиной они все равно гадости о тебе говорят!
Это даже забавно. «Никогда нас не любили». Хорошо, со мной тоже бывает, что я инстинктивно кого-то не люблю, но ведь ты не такая; с тобой у меня было не так. Правда, в первый раз я ее увидел вне контекста, который мне тоже не вполне знаком. Те, кто этот контекст хорошо знают, похоже, не очень-то от него в восторге. И я стопроцентно верю, что имеются определенные контексты, которые мне точно не понравятся. Только сейчас ты — в моих руках.
Иногда я слишком много анализирую самого себя, вместо того чтобы все внимание посвятить внешним проявлениям. Извиняюсь.
Я: А, значит, у них нет причины возмущаться?
Агата: Да они там все задницы, в той деревне. Только и трясутся, как бы у них чего не пропало.
Шулич в том же стиле: Да. Одни материалисты.
Агата нерешительно: Ну, это я не знаю…
Шулич: Ну вот, например, дочка одного из тех, кто там внизу. Продавщица в одном магазине. Трясется, что при инвентаризации у нее не хватит товара, потому что недостачу должна будет покрыть из своего кармана. А у нее такая огромная зарплата. Только о деньгах она и думает.
Агата: Какая продавщица, а я тут при чем?
Шулич ничего не говорит, только что-то мычит себе в зубы.
Агата: Что, вы им верите, что я краду в магазине?
Шулич коротко засмеялся, но ничего не сказал.
Агата: Так вот, чтобы вы знали, я никогда ничего в магазинах не крала! А что, разве зарплаты не хватает всем, чтобы никто ничего не крал? А почему продают такие дорогие вещи? Кто это может купить? У меня только социальная выплата, но я не плачусь так, как та баба из магазина. Плюс детей у них нет, ни у одной.
Не знаю, какого черта Шуличу нужно было встревать, если сказать ему было нечего.
Агата: Там, в этом магазине, я вообще ничего не могу купить. Вы вообще знаете, сколько стоят пеленки?
Шулич: А сколько бензин на бензоколонке стоит, ты знаешь?
Я успокаивающим голосом: Я тебя спросил только для того, чтобы знать, понимаешь ли ты, почему вас не любят. Какие-то причины ведь должны у них быть для этого. С деньгами у деревенских тоже не шибко, чтобы ты не думала. И у меня в магазине не всегда хватает денег, чтобы купить себе все, что хочется.
Агата: Ты не в счет, у тебя карточка есть.
Я: Да? То есть, я уже не задница?
Агата несколько потерянно: Да что я знаю, кто вы.
На секунду у нее просочилось даже «вы», что-то совсем новое. Это она наверняка из тактических соображений; я-то знаю, что она смотрит на меня как на цивильного размазню, может быть чуть менее отталкивающего, чем остальные, но по сути все цивилисты для нее на одно лицо. Нет, меня она таким способом не проведет. И вообще, я один из тех, кто что-то дает, кто не испытывает такого панического страха за себя и за своих.
В Любляне, например, я всегда бездомным подаю. Ладно, не тем румынам, которые каждый сезон по методу Станиславского висят на костылях, выставляя их на всеобщее обозрение и перекрывая проход. А так, бездомным подаю, даже тем, кто, по всей вероятности, просто пьяница. Бог знает почему. А кто-то таким уж точно не подает. Кто-то таким, вообще никогда не подает, и, вероятно, таких большинство. А я вот — подаю. Черт его знает, почему. Может, откупиться, чтобы другие отмучились за меня. Может, потому что они для всех нас — пример и доказательство того, что можно жить и по-другому, без лишних фокусов, если так решить; так жить, будто тебя по-настоящему вообще ничего не волнует, и думать только о том, как бы получить порцию еды и глоток воды. Они будто приняли на себя бремя наших грехов. И за это мы должны быть им благодарны. Ну вот, снова демагогия, самая дешевая. Хватит.
Я: Никому не нравится, если его бьют или у него крадут. А вам бы понравилось, если бы у вас крали? Или если бы вас били?
Агата: Так у нас и крали! Дизельный агрегат у нас украли, когда мы в первый раз из дома в лес убежали, что, не слышали?
Смотрю на Шулича, но он уже потерял интерес к беседе, смотрит в огонь, который отражается в его глазах. Огонь затухает, скоро будет уголь, отличный для картошки. Агрегат у них украли — она сейчас все это будет вытаскивать! — ладно, оставим. Тот агрегат, который они сами наверняка у кого-то выкрали… Ладно, оставим.
Я: А что, если бы вас били?
Агата живо вскакивает: Да сколько раз уже били! Маринко каждый месяц битый ходит! А знаете, сколько раз его били в прошлом году летом? Впору в больницу посылать. Да еще кричали, что он — грязный цыган.
Я: Кто?
Агата: На празднике в Рыбнице. Он поругался с цыганами из Жельны.
Я: Цыгане его били, потому что он цыган?
Агата: Нет, потому что они поругались.
Я что-то не понимаю.
Я: А он написал заявление, что его били? Именно для того и существуют полицейские, чтобы не было таких драк.
Пауза.
Агата: Вот еще, скажете. В полицию бежать. Он же мужик.
Шулич неожиданно: А ту, пятнадцатилетнюю, он тоже изнасиловал, потому что мужик?
Агата умолкла. Ничего не ответила. Шулич нас обоих удивил, ведь все время казалось, что он не слушает.
Я: Кто? Маринко?
Шулич: А кто же еще, конечно он, с братом, с тем самым Францем, которому наш министр любит пожимать руку перед камерами. Потому как он такая разнесчастная жертва. Плюс еще один из Жельны у Кочевья. Может, кто-то из тех, кто твоего Маринко в прошлом году летом избил?
Отличный аргумент. Я этого действительно не знал. Вот тебе и Маринко! Тоже мне мужик.
Шулич: Конечно, он и сам был малолетка. Девчонку, несовершеннолетнюю, вытащили с праздника. А вы знаете, почему их на суде оправдали? Потому что их адвокат, важный господин из Любляны, доказал, что девчонка была просто пьяная и что ей все цыгане на одно лицо, она их не различает!
Агата по-прежнему молчит. Молчит, по-своему мне ее даже жалко. Неудачный момент, чтобы все это обсуждать. Может, это и правда, но ее муж сейчас в любом случае в тюрьме, она одна с ребенком, дом ее разрушен, трое ее развозят по округе, трое настолько компетентных защитников, что даже пятнадцати километров от Камна-Реки до Кочевья не смогли преодолеть. А сейчас — по сути дела, она в заложниках, вместе с нами… Она выказала желание сбежать от них… а эти, конечно, так легко не простят, понятно…
Осматриваюсь. Кто же скрывается в этом проклятом лесу?
Плюс еще муж — насильник. Но зато мужик!
Шулич: Да все ваши досье я наизусть знаю. Посмотрел специально. Да, правда: там внизу одни задницы. Они уже давно должны были твоему мужу и его братьям по морде надавать, а не выставляться перед камерами.
Агата в первый раз, похоже, занервничала. А этого за ней раньше не замечалось: ни при нашей первой встрече у разрушенного дома, ни перед разъяренной толпой.
Агата: Да почему на нас все время вешают? Изнасиловал, конечно, изнасиловал! Да с какой стати эти девчонки так зазнались — думают, они лучше наших? Он не идиот, делать такие вещи! Ерунда полная!
Ага, значит, неправда. Хорошо.
Агата: Почему все на нас всё валят? Потому что мы бедные. Потому что у нас ничего нет, ни воды, ни электричества, а эти деревенские хотят быть героями!
Шулич: Конечно, у вас ничего нет. Только почему тогда каждый год, когда у вас полицейская проверка, у вас находят целый склад украденных вещей.
Агата: Вы всё хотите на нас повесить, всё у нас находите, но ведь вещи можно просто подкинуть! А мы грибы собираем! Грибы и травы! Травы у моей мамы приезжают покупать даже из Италии и Венгрии! Из венгерского Гьёра приезжают! Этого ваши задницы не умеют, не так ли?
Откуда она сейчас этот Гьёр вытащила?
Шулич не отвлекаясь: А медные трубы, а памятники могильные с кладбищ и культурных центров — эти к вам приезжают забирать из Штирии, не так ли? Только знаешь, что мне больше всего понравилось?
Я: Хватит, не сейчас.
Молчание Шулича заставило замолчать и Агату, она сдерживается. Знаю, еще чуть-чуть — и она замкнется, зажмется. Слишком молода, не выдержит. Да и не нужно этого. Она должна просто понять, что он ее элементарно провоцирует. Ведь сама она как раз и хочет в сторону, убежать от этого образа жизни, она хочет стать такой, как все мы; зачем тогда ей вбивать в голову, что она то, что она есть? Это абсолютно контрпродуктивно. Агате этих провокаций сейчас совершенно не нужно слышать; я-то просто хотел узнать ее мнение. Оно действительно такое, негативно-стереотипное, но я хотел ее привести к другим выводам, и давление Шулича здесь не нужно. А он по-прежнему меня игнорирует, как и раньше.
Шулич: Я тебе все-таки расскажу. Как вашу маму на диализ возили, (мне) Обычно ее какой-нибудь парень привозил в Кочевье, а потом забирал. Однажды этот парень опоздал, тогда шофер «скорой помощи» проявил понимание и предложил подвезти ее домой, так как ему было по дороге, до какого-то патронажа. Но когда он привез женщину в селение, эти цыгане избили и его, и техника так, что живого места не осталось, все у них забрали, кошельки и прочее, а потом еще обокрали всю машину. Кричали, что они напали на их мать.
Агата кричит: А чего они пристали к пожилой женщине?
Мы оба уставились на нее: вся трясется от гнева, глаза горят, как будто Шулич ударил в слабое место, хотя, ха, может, и ошибаюсь. Может, это и к лучшему. Может, она сейчас так горячо все это говорит, потому что в первый раз наконец услышала, как оно все выглядит со стороны. А значит, слышать это ей все-таки неприятно. Поэтому и злится. Это просто знак подсознательного дистанцирования. За это нужно ухватиться.
Агата: Стане поехал за ней! Потом позвонил нашим по телефону из города, сказал, что ее увезли! Мы все чуть с ума не сошли: нашу маму украли! Потом эти двое приехали, такие наглые! Чего они нам только не говорили!
Шулич молчит, совершенно довольный эффектом, мол, это меня не касается, ваше дело.
Я: Ну, и что они вам такого сказали?
Агата: Да я их даже не поняла! Они денег требовали за то, что ее привезли.
Опять разочарование. Такая откровенная ложь. Так она только больше запутается.
Я: Это? Ты это своими ушами слышала?
Агата: Конечно, своими ушами, я же не глухая! Я даже типу в лицо нассать хотела, когда он на земле валялся! Мама меня удержала, а то бы они увидели! Говорила, что они были с ней вежливы. Она, да ее любой дурак проведет! — Использовали старую женщину!
У меня в ушах зашумело, даже затошнило. Откровенно тошнит от таких слов. В какое общество я попал!
Она хотела мочиться в лицо медбрату! Который каждый день спасает жизни! Который был настолько добр, что отвез домой ее мать! Я попробовал себе представить ее молодые мягкие бедра под джинсами-галифе, как они опускаются на лицо тому парню, когда его держат четыре мужика, от ударов все болит, так что он не может двигаться, заплывшие глаза, разбитые губы, и вот из тонкой вонючей волосатой щели на него выливается еще горячая струя, обжигающая кожу, глаза и губы. Отвратительно, я не уро… — как это называется — урофил. Но их я себе представляю, этих урофилов, целый лес таких урофилов. Которые с нами все это с удовольствием проделали бы. От этого у меня снова появилось ощущение камня в животе. Если мне что-то и непонятно, так это то, почему они еще этого с нами не сделали. Единственное надежда — потому что этого и не собирались делать. Так что без паники. Без паники.
Эта девчонка, ничего не могу с собой поделать, стала мне гораздо менее симпатична, чем была вначале. Было бы гораздо лучше, если бы она просто молчала. Гораздо лучше для всех нас.
А может, их и нет. Всему можно найти какое-то другое объяснение.
Агата: Что-то про то, что мы им должны денег за то, что наша мама жива! Страховка какая-то, что-то в этом роде! На все готовы пойти, лишь бы деньги вытянуть из нашего брата, у нас и так ничего нет! А знаете, как там у врача, как все медленно? Сколько нужно ждать? А потом им еще деньги подавай, как будто государство им ничего не платит! Зачем нужно такое государство?
Да, как все запущено. Мешанина какая-то.
Шулич: Нет смысла говорить об этом, (мне) Они только хотели сказать, что они не обязаны были отвозить их мать домой, особенно если им потом говорят, что они ее похитили.
Агата: А что они хотели? Приехать к нам, потом что-то требовать и обижать нас? Да у нас ничего нет, только земля, на которой мы жили. Спасибо старику Тоне, иначе и того бы не было.
Бесполезно. Все бесполезно. Мне кажется, все эти дискуссии никуда не приведут. Абсолютно бессмысленно. Только Шулич выглядит так, как будто его все это только забавляет. Что-то там такое скажет, потом выключается, чтобы я все это слушал. Или он это мне такие подачи дает? Не случайно то есть? Мне эта мысль совсем не нравится. Потому что это всё — незначительные детали; мы должны этим людям помогать, иначе государство потеряет целостность. Невзирая на то, что мы об этом думаем. Не получается их целиком ладаном намазать: надо научиться их игнорировать, каким-то образом. Для этого у нас есть структуры. Для этого есть наша структура. Легче всего бездумно швыряться обвинениями: только эти люди-то здесь. Вот об этом и надо думать.
Шулич: Тоне, ваш старик, был умен и вырастил умных детей. Таких умных детей, которые врываются к восьмидесятилетней старухе, живущей одной, целый час ее мучают и бьют, чтобы она сказала, где спрятала деньги. Когда ее нашли соседи, у нее был пробит череп и бедро. А денег у нее не было. Откуда им взяться, соседи за нее все делали и все ей покупали!
Я не хочу всего этого слушать.
Агата: Да что вы лжете? Что вы все время лжете?
Мне кажется, она совсем вышла из себя.
Агата: Почему вы верите Шмальцу? Это он ее надул, чтобы она написала ему доверенность и переписала дом на него! Это он ее грабит, а не мы! Она ничего не понимает, больная, что вокруг происходит!
Шулич: Ага, особенно после того, как ее кто-то по башке сковородкой съездил.
Агата: Она очень симпатичная женщина! Всегда со мной разговаривала, когда я мимо проходила! Каждый раз что-то мне давала!
Шулич мне мигнул — нет, я не понимаю, что он этим хочет сказать. Сейчас он мне подмигивает. А почему он раньше этого не сказал? Хотя это уже не важно; важно, что…
Шулич: Я знаю только то, что написано в картотеке.
Агата: А что там написано? Написано то, что говорит Шмальц! Что там кто-то из наших был, а кто точно, даже не знает! А нам по-любому никто больше не верит!
Это правда.
Шулич: Конечно, если бы у Франца и Маринко была голова на плечах, они бы носили перчатки, и тогда действительно никто бы не знал, что они там были! А так — достаточно было просто заглянуть в картотеку.
Это тоже правда.
И именно поэтому, что это правда, это все было не важно. Потому что все это никуда не ведет. Что было, то было. Хватит ходить по кругу! Круг — замкнутый. Нужно найти позитивный импульс, распознать его, услышать…
Я не скажу, что все эти истории о старухах меня оставили равнодушным. Восемьдесят лет? Проломленный череп? Ничего себе!
Трудно себе представить, каким иродом нужно быть, чтобы сотворить такое. Абсолютно отмороженный поступок. К человеку как к вещи. Восемьдесят лет? А эти Шаркези действительно все крепкие мужики! Или ее били женщины? Старая Елена? Она скорее относится к ее весовой категории, легче понять, хотя Елена такая, жилистая баба. Той же весовой категории, что я такое говорю! Старой Елене максимум шестьдесят лет, да и того меньше, на восемьдесят она выглядит, потому что у нее с десяток детей — я считаю только тех, кто выжил — всю жизнь жила в тяжелых материальных условиях, поэтому на сочувствие по возрастному признаку и чувство справедливости рассчитывать не приходится. Скорее зависть. Потому что Елена никогда не доживет до восьмидесяти, мужа, который был старше ее на год, она уже похоронила. Тут еще болезни, которые приходят в эти годы. Сто процентов, она тоже на диализе, где она тоже никому особенно не нужна. Боже мой. Что за жизнь.
Агата молчит. Обиделась. Очень нежна с ребенком. Младенец проснулся, смотрит на нее, невероятно разумный малыш, не хнычет, хотя почему-то очень сильно к ней прижимается. Может, он так испуган после выходки Шулича? Пальцы у Агаты тонкие и мягкие, хотя это ни о чем не говорит. На фабрике она не работала, это сто процентов, кто сегодня работает на фабрике, если не китайцы? В целом девчонка выглядит вполне нормально. Ну, конечно, не так, как могла бы выглядеть на открытии Дома цыганской культуры в Ново-Месте, по случаю празднования трехсотлетия первого упоминания цыган в Нижней Крайне Вальвазором[25], и на убийцу она не похожа. Выглядит, будто она одна из тех, кто не умеет считать до пяти, такая, простенькая. С младенцем. Использует памперсы. Да, в чем-то я наивен, хотя со стороны и не скажешь. Зная все это, понимаешь, с кем имеешь дело. Почему тебя так пугает реальность? Ты же именно с этим вызовом и должен справиться. Да, это действительно силы природы, коршуны в чистом виде.
Ну вот, я тоже не устоял перед стереотипами.
Какие коршуны. Вполне человеческие импульсы. Например, это ее отрицание. Крайнее отрицание того, что они хоть во что-то вмешаны, хоть в чем-то виноваты. Что избили старуху. И при этом без каких-либо проблем признавать все чудачества и странности. Даже хвалиться ими. Это так типично, так по-человечески. Человек переживает, когда его обвиняют в том, в чем он не хочет, чтобы его обвиняли. А не потому, что хотел бы любой ценой отвлечь от себя внимание. Вообще не доходит до нее, почему кто-то их считает способными совершить все эти поступки. И чем больше ему доказываешь, что все сделал именно этот человек, тем более он убежден, что к нему несправедливы; менее всего он готов признать, что он это сделал. Как будто имеется некая граница, через которую он себе не разрешает переступать. И переступив, признаться, хотя бы самому себе — да, наломал дров. И потом, здесь другая сторона границы, черная стороны Луны, о которой тяжело сказать что-то определенное; поле, на котором слова не растут. И здесь не найти слова, не сказав себе что-то особенное. Вроде — я не такой, я этого никогда не сделал бы! А если нет слов, ничего нет. Тишина. Такая тишина, что ее и не подумаешь трогать. Или же лопаться от возмущения, если это сделает кто-то еще.
Я: Непросто это, быть тобой, не так ли, Агата?
Агата с удивлением на меня смотрит.
Агата: Не знаю… У меня получается просто так, само собой.
PAN лучше, если ты сейчас просто спрячешься куда-нибудь, трясогузка, меня от тебя тошнит, пойди какому-нибудь цыгану вылижи задницу, ты понял, вместо того, чтобы здесь вот такие вещи писать. Или вот, посмотри в окно и поберегись, чтобы в тебя ничего не попало. Твои кретинизмы не всякий переварит, кто в истории разбирается. Славяне (XIX век — чешские историки) — это новое название Венетов (их называли Словены — Словенцы как первобытные венеты), и живут они тут с конца ледникового периода, то есть уже как минимум 10 000 лет до цыган! Говорят, что цыгане были рабами фараонов в Египте, и другие сказки, факт, что они всегда были маргинальный народец, особо о них не писали даже в исторических хрониках, так что понять нельзя, откуда они и что с ними. Это — по исторической части. В социальный феномен цыган я вообще погружаться не хочу! Один бог знает, зачем он этих убогих так наказал.
Агата: Я хочу есть.
Ага, милая, ничего не поделаешь. Кто ж не хочет.
Мне уже давно очень хочется в туалет, но я ж молчу. Хотя с этим нужно что-то делать. Собственно, меня что-то не тянет идти за тот куст, за которым может скрываться непонятно кто. Я просто терплю до того момента, когда Шулич скажет, что ему тоже нужно отойти, чтобы пойти вместе; вдвоем как-то не так страшно. Потом потенциальные агрессоры будут заняты видом двух струек, а у меня будет вооруженная охрана. Но я все молчу, я ж не баба, чтобы искать себе компанию пойти пописать. Сидя здесь, у огня, перед Агатой, мне как-то не хочется.
Шулич: А что бы ты ела сейчас у себя, в этом вашем доме? Что, ничего с собой не взяла?
Действительно, о чем она думала?
Агата: Что в доме, то в доме. А об этом вы должны были подумать.
Я: Ты хочешь сказать, что у вас там наверху имеются скрытые запасы?
Шулич: Я-то как раз подумал об этом. А вот вы, не знаю, о чем думали.
Эта его фраза меня удивила, так же как и ее фраза. Что значит «подумал»? А Агата — что она имела в виду? Что, у них там что-то закопано? Клад? Полицейские должны обыскать дом. Найти неизвестно что. Чтобы никто другой не нашел.
Банда.
Шулич роется в своей сумке, которую раньше вынес к огню непонятно зачем. Пока он ничего из нее не доставал — наверное, ему казалось, что при таких обстоятельствах этого лучше не делать. Находимся в десяти метрах от машины, опасности нет. Может, он пойдет мочиться за машину? Это недалеко, и ничего не видно. Шулич вытаскивает что-то завернутое в белую мятую бумагу. Сверху размотал.
Шулич: С утра. С Миклошечевой улицы. Домашний запах.
Славный бурек, боже мой, этот тип взял с собой старый холодный бурек!
Агата: Его можно разогреть.
Шулич смотрит на нее, усмехается. Потом на меня.
Шулич: Вы хотите?
Я: Спасибо.
И улыбаюсь, хотя мне неловко, даже плохо. Я бы с ним ни за что не стал делить этот кусок, пусть это будет последний кусок пищи на земле. Даже если бы я знал, что умру от голода, я хотел бы оставить о еде хорошее воспоминание. Но вот Агата — даже смешно, как она старается удержать равнодушный вид, но это ее последнее замечание — Шулич вдруг посмотрел на нее по-доброму.
Шулич: Ну давай, положи его на теплый камень.
Откуда такое гостеприимство, непонятно.
Минуту назад он говорил о старухах, о сковороде, которой разбивают голову, о драке с врачом «скорой помощи», а тут вдруг: давай? Мне очень хочется в туалет, а не могу, а он… Да, этот покажет свои умения по выживанию в природе. Нужно выжить. Любой ценой. Ты это имеешь в виду? Потому что, похоже, так оно и будет. У Агаты даже посветлели глаза, она тоже забыла о том, как минуту назад на него орала. Бурек! Для нее, наверное, семейная ругань — что-то привычное. Уже поднялась, сделала пару шагов. Принесла к огню здоровый камень, довольно плоский. По размеру больше бурека. Замерла, вопросительно глядя на Шулича.
Шулич: Положи его на середину. На огонь. Подождем, пока согреется.
Агата склонилась над костром, придвинула камень, положила бурек на камень. Отдернулась в сторону от красных искр. Потрясла руками.
Агата: Я еще ветку положу.
Непонятно, откуда этот энтузиазм.
Я: Вы что, действительно собираетесь это есть?
Они даже не удостоили меня ответом.
Смотрю на них. Агата садится на корточки; их лица довольны, меня они игнорируют. Огненный свет заливает их, они внимательно следят за ветками, просохшими у огня и сейчас вырисовывающимися черными силуэтами в красном огне, они ждут, пока ветки не начнут трескаться и пускать языки пламени. Огонь разгорится, согреет камень и великодушно примет в себя все богатство бурека с Миклошечевой улицы. Медведи остановятся на своих ночных маршрутах, удивленно задерут носы, потянут лесной воздух и зададутся вопросом: разве это не обед из кулинарных богатств братских народов? Как это попало в наши края?
Да, чего только не происходит. Главное, что не скучно. Но где же Презель?
Встаю. Нет, слишком хочется в туалет. Нет смысла, не буду дураком. Хотя я и не знаю, чем буду замещать потерянную жидкость. Мы ведь даже бутылки воды не купили по дороге из Любляны — ошибка. Голод можно легко перенести, а вот жажду… Ай-ай-ай, чем все это закончится.
Я: Вы поглядывайте в эту сторону, я на минутку до куста.
Шулич смотрит на меня непонимающим взглядом, он как раз собрался мешать палкой полено, которое подложила Агата. Палка замерла.
Я поясняющим голосом: Зов природы.
Шулич: Нужна компания?
Не такой уж это невинный вопрос, пользуется моментом, что мне неудобно.
Я: Хотите подержать?
Не знаю, почему я это сказал. Ни разу в жизни, никогда еще так не вел себя, что тут скажешь, может, это заразно. Такое настроение деревенского праздника. Кто он мне? Шулич засмеялся в полный голос, как будто услышал лучший анекдот дня.
Шулич: Да нет, как-то не хочется. Как-то не хочется.
Лучше нет. Точно, вернусь в Любляну, напишу на него жалобу.
Нет, не будет у нас мужской компании. Главное, оставь красотку Агату в покое. Сначала ты на нее психологически нажимаешь. Потом еще бурек будете вместе есть — что-то нездоровое во всем этом.
Струя широкая, брызгается, хорошо просматривается в свете луны — рядом с огнем луну не так видно, а здесь за кустом лунный свет ярче, весь холм залит таким шелковым, голубоватым светом, будто какой-то заснеженный холм, хотя здесь на удивление тепло. Потому что, в конце концов, мы довольно высоко. Возможно, этот март — что-то особенное. Не похожий на другие марты, о которых у меня свое мнение. Струя брызжет и светится, как миллион капель в водопаде. Что, за мной действительно кто-то наблюдает? Наверняка. По всей логике событий. Здесь кругом воры! А сзади мою спину, без сомнения, просверливают острые глаза Шулича, внимательно рассматривая. Здесь я ровно на перекресте двух взглядов — жандарма и преступника. А я, кто тогда я? Человек должен привыкнуть ко всему. Где Презель? Черт возьми, где же Презель? Такой вежливый, надежный полицейский? Я ему прощу все его подкалывания вместе с Шуличем, лишь бы он вернулся! Пусть придет и скажет, что за нами едут, что нам привезут новый аккумулятор. Дед Мороз! Святой Николай! Санта-Клаус! Да кто угодно, только вытащите меня отсюда!
Сегодня утром, когда я вышел от министра, я заглянул к Розману, который занимается проблематикой цыганских поселений. Мне непонятно, почему министр выбрал меня, а не его. Может, потому что Шаркези не любят даже жители цыганских селений, и он не хотел, чтобы и с этой стороны был бунт. Шаркези — это надстандартная семейка. Или Розман ему показался слишком старым, слишком закостенелым для полевых работ. Ага, сидел бы он здесь сейчас, у костра!
Розман: Знаешь, я тебе не завидую. Потому что здесь все запущено. Очень запущено. Я постоянно говорю, что все начнется, как только Шаркези погонят с их земли. Это была исходная ошибка, которую позволили сделать полицейским. А теперь они все свалят на нас.
Я: Ага. А что, лучше, если их заберет тьма?
Розман остро на меня смотрит, как будто обвиняя в том, что я на стороне всех этих нарушителей прав человека. Как будто он из Министерства мира, а не внутренних дел.
Розман: Нет, не лучше. Лучше, если бы их вообще не было. Только так можно ими профессионально заниматься. Совсем не тот случай, чтобы господин министр играл в Рэмбо.
В сущности, в этом он был прав. Хотя его тон мне и не понравился. Вот и подсунул бы этих цыган социальной службе, которая по-любому только почесывается и не способна ничего толком предпринять, судя по всем последним событиям. А ситуация действительно запутанная, это правда. И нам нужно сделать лучшее, что в этих обстоятельствах возможно. Помочь этой женщине…
Возвращаясь к тем двоим у костра, между делом смотрю в сторону светлой полосы лесной дороги, по которой мы приехали, и в сторону машины. Что-то мне показалось странным, но что — трудно сказать. Слишком светлой она кажется. Может, потому, что лунный свет такой яркий? Слишком сильный контраст, с одной стороны, холодно-серебряного света, а с другой — оранжево-красного оттенка, когда одна из веток на костре принялась и загорела. Что-то странное, как арт-инсталляция, только нет, не то. С другой стороны машина более светлая, вся внутренность освещена. Может, дверцы с той стороны открыты? Мы же их закрыли.
Ха.
Когда я подошел, чтобы увидеть другую сторону машины, меня аж зашатало, я остановился, лучше дальше не идти. В двух метрах от машины. Это невозможно. На несколько мгновений я просто не отдаю себе отчета, полный ужас, я единственный, кто знает; это знание делает меня кем-то особенным. Ледяные мурашки побежали у меня по телу. Смотрю в сторону Шулича, который внимательно на меня смотрит. Потом снова на бок машины. Что-то в моих движениях Шуличу кажется необычным, он вдруг быстро поднимается и подходит ко мне.
Шулич: Что-то не так?
Подбородком киваю в сторону машины. Шулич обошел машину, посмотрел, остановился.
Шулич: Черт возьми, интересный поворот.
Серьезно. В точности мои слова. Более чем интересно. В голове у меня все перемешалось.
У машины одна из дверей почти полностью сорвана, повисла, как будто было столкновение. А второй дверцы вообще нет, можно просто посмотреть внутрь, в машине зияют два больших отверстия! Кто здесь? Зачем? Чего они хотят?
А я — в двух шагах отсюда — стоял и безмятежно писал в кустах.
Я: Вы хоть что-то заметили? Я — нет.
Ничего больше не могу сказать. Вообще не знаю, что сказать. Это слишком.
То есть с этим аккумулятором — то же самое. Это не случайный сбой. Какая-то сила играет с нами. Черт возьми, огонь отвлек нас. И опять это была моя идея. Еще одна моя идея! Огонь, чтобы отогреть душу.
Я кричу: Эй! Здесь есть кто-нибудь?..
Шулич хватает меня со всей силы за руку, мой голос прервался. Смотрит на меня, как на дурака.
Шулич: Я ничего не видел.
Смотрит в сторону Агаты.
Шулич: А ее вообще нет смысла спрашивать.
Откашливаюсь, обретаю голос.
Я: Что это такое? Что за дурдом? Зачем кому-то понадобились дверцы? Этим они хотят что-то сказать, это сигнал!
Шулич наклонился к петлям, на которых когда-то висели дверцы, смотрит на них как-то очень сосредоточенно, вообще ничего не говорит. Слишком занят. У них свои методы. А я не могу остановиться, замолчать, слова бегут и бегут.
Я: Что, он их просто открутил? Разве там нет затычек? — Да мы же сидели в двух шагах! Десять метров! Мы же не глухие!
Я хотел сказать еще, что мы не слепые, но сдержался, нет смысла провоцировать, нужно держаться вместе. Ведь это что-то ненормальное. Голос у меня стал писклявым, мне это не нравится, лучше бы мне замолчать, но не получается. Сердце разбивает грудь.
Я: Это должно скрипеть! Поэтому и ставят два вентиля и затычку, чтобы они скрипели, если что-то не так! Невозможно, чтобы никто ничего не слышал!
Это плохо. Нужно успокоиться. Шулич поднимается и делает умное лицо.
Шулич: Этого нельзя сказать, потому что это случилось.
Нашел время для логики. Что за сумасшествие? Дверцы! Разве когда-нибудь, во всех случаях, когда что-нибудь крадут из машины, разве когда-нибудь кто-нибудь воровал дверцы? Я не говорю, колеса. Авторадио. Но для этого — для этого нужно быть идиотом… или же невероятно систематичным и последовательным.
Последовательным.
Я: И правда, дрова трескались, шумели…
Шулич нахмурился. Смотрю на Агату, которая глядит от костра в нашу сторону, уже обе ветки горят, не знаю, видно ли ей, этот свет, наверное, затрудняет. Хотя в лунном свете мы освещены, как на пляже.
Шулич: Автомобильные дверцы — совсем неплохая идея. Уже сам металл, стекло, провода, динамик… В этой машине можно найти целый рудник цветных металлов, если кто разбирается… Ничего не пропадет.
Я: Теперь вы верите, что это была не она?
Не знаю, зачем я это спросил, как-то агрессивно. Шулич только посмотрел на меня, но ничего не сказал. Посмотрел на Агату, улыбнулся, потом рассмеялся.
Агата: Да что там у вас?
Встает, слинг с младенцем, завернутым в одеяло, прижимает к себе. Невероятно умный младенец, все время после отхода Презеля он молчит, спит, ни слуху ни духу. Лучше, если бы она не подходила, но она подходит.
Шулич: Нужно спросить, не что у нас есть, нужно спросить, чего у нас нет.
Как умно. Агата упирается взглядом в зияющие отверстия, как будто разочарована. Потом медленно прижимает руку к губам.
Агата: Ой-ой.
Потом с упреком смотрит в нашу сторону. Самокритично готов признать, что в этот момент, скорее всего, мы не выглядим слишком авторитетно, хотя Шулич, может быть, думает по-другому.
Агата: Как это могло с вами случиться?
Уже в этот момент я понимаю, что все плохо закончится. Слишком далеко она заходит с этими своими вопросами. Однажды мы сцепимся по этому поводу.
Девчонка зависит от меня. Я могу ее везти, куда заблагорассудится, она должна под меня подстраиваться. У нее нет своего выбора, пусть даже не воображает. А она мне так, по-царски: Ой-ой.
А потом: Дайте мне бурек. Я его подогрею, хорошо?
Шулич хохочет, правда, во весь голос. Холм, где мы стоим, весь серый, гравий поблескивает голубоватым светом. Шулич ударил по крыше автомобиля. Как будто он за него не отвечает.
Шулич: Нет, на машине можно ехать. Пока затянуты ремни безопасности, можно ехать. Лишь бы завести.
Она что, его околдовала? Пока я ходил в кусты?
Я: Что предлагаете? Разъезжать по Кочевскому Рогу в машине без дверей?
Шулич: Не вы первый, не вы последний.
Агата: Да вас же здесь никто не знает.
Смотрю на них. Ушам своим не верю.
Агата: Атак — вы единственный, кого мы здесь видели, кто ходил вокруг машины.
Что она меня здесь моими же цитатами кормит?
Шулич: Ладно, успокойтесь. Всем успокоиться. Паника ни к чему хорошему не приведет.
Холмистые просторы обступают нас, заросшие холмы поднимаются за нами, залитые лунным светом, неожиданно яркие, контрастные; в прежнем бархате темноты, которую разбивало только оранжевое сияние огня, в глубине — это скорее угадывалось, чем было заметно, — проступали очертания дороги. Действительно, ведь темнота как будто приглушена, все вокруг черно, а там — разрез, как на поверхности Луны, без атмосферы, которая рассеивает свет. Чувствую себя, ей-богу, будто плаваю в море, как Нил Армстронг или Базз Олдрин на Луне, закрыт в огромный баллон скафандра, из-за отсутствующей мимики и обычных привычных движений, как кукла, артефакт, урезанный до одной шестой своего нормального веса, так что каждый шаг выбрасывает на неожиданно далекое расстояние, и ты всю дорогу занят тем, чтобы каким-то образом все же поймать себя и надеяться, что приземление будет удачным. Мягкая посадка, так сказать. Как будто в сиянии холодного света Земля и Луна поменялись местами, Земля сверху, Луна снизу, еще более ледяная и темно-синяя, чем даже зимнее море, а мы все — на Луне, в стерильном, убийственном пространстве без атмосферы. Бесконечно одинокие, бесконечно далеко от дома, от постели, где везде родной знакомый запах. Но при этом мы все равно остаемся людьми. Да поймите вы, даже под этим скафандром, который плавает перед вами, делая неловкие движения, мы всё еще остаемся людьми, такими же, как и вы.
Хорошо. Возвращаемся к огню, другого нам все равно не остается. Садимся.
Я: Ты понимаешь, почему вас деревенские жители не любят? Почему они вас настолько ненавидят, что даже пришли, чтобы выгнать вас, стереть с вашей земли, чтобы следа не осталось?
Агату аж передернуло.
Я должен кое-что пояснить. Эта девчонка в моих глазах потеряла почти все, что ей удалось приобрести в первые часы нашего знакомства.
Ведь так нельзя. Я ей никогда не показывал ничего другого, кроме уважения, которое она заслуживает, как и любое другое человеческое существо. В отличие от кое-кого. Таких несколько. Хорошо, там наверху, у их дома (дома!), я ей слегка угрожал, но это было сделано чисто гипотетически в целях насущной необходимости, чтобы продемонстрировать ей мой авторитет и полномочия, на самом деле я ей ничего плохого не хотел. Да и того, о чем я тогда говорил, я никогда бы и не сделал, думаю, это уже всем ясно. Что бы она там ни сотворила, это в прошлом, я всегда думал о том, что ей нужно помочь, а не морочить голову и не тащить с одного места в другое, и там уже смотреть.
У бедняков даже ногти не были подстрижены, и когда их бросили в машину и захлопнули дверь, 15 см ногтя торчало наружу… жуткий вид
У меня нет слов… мы становимся Америкой
Оскар, как тебе не стыдно, полный кретин.
SIG HAJLER: малыш, не сдавайся
SIG HAJLER: мы С ТОБОЙ
SIG HAJLER: дай тому орангутангу ремня.
А сейчас мы сидим здесь, у этой разваливающейся машины, а всё почему? Потому что внизу нас заблокировали местные жители… Потому что никто из нас не умел правильно повести разговор… И вообще, полный провал на всем фронте… Сума сойти!
Агата: Да, и что вы сейчас хотите от меня услышать?
С вызовом смотрит на меня, так же, как раньше.
Агата: Те, кто там внизу, мне на них наплевать. Что до меня — они сами могут проваливать, куда хотят. Лучше, если бы их не было.
Я: А, вот так?
Ну вот, вы думаете, что лучше, если деревенских не будет. Интересно, как же эти цыгане тогда проживут? Хотя этого лучше не говорить.
Какой неприятный симбиоз. И с соседями, и сейчас с нами.
Агата: Чего нам только не говорили! Дети не должны курить, водить машину… А нас вообще никто не спросил! Никогда! Даже тогда, когда они для этих, что внизу, деревенских, канализацию делали… Там все для них, свои службы, все, что хочешь, а потом на нас все летит… За все хотят деньги! Что до меня, так их всех внизу сжечь нужно, задушить, как котят! Вы видели, какие они?
Я: Ну, видел.
Агата: А вы видели, что они нам сделали? Они нам разрушили дом, до основания! А мы его сами строили! На свои деньги!
Я: Так вот я и спрашиваю: почему, по-твоему, деревенские это сделали?
Агата: Что значит «почему»! Потому что думают, что с цыганами можно сделать все, что хочешь. Цыгане — это скоты.
Я: Вот, значит, как?
Вечная проблема: кто первый, яйцо или курица. А что, она думает, можно сделать с обычными гражданами? С той восьмидесятилетней старухой? Что-то действительно правда — из того, что она говорит, но явно не все. Поэтому далеко не со всеми цыганами происходит то, что происходит с ними. Я имею в виду цыган из других семей, а не тех, кого сажают в тюрьмы. Эта наша Агата, похоже, в тюрьме вообще никогда не сидела, потому что все расследования у нас тянутся целую вечность. Особенно тогда, когда и так все всё знают, так что обвинения, в общем, как бы уже и не нужны.
Шулич вытягивает руку над огнем, над камнем: ветки уже почти сгорели, остались только угли. Автомобильные дверцы для него уже прошлое, он об этом больше не думает, весь сосредоточился на решении более конкретной проблемы. Мы никуда не едем. Не едем ни в сторону солнечного заката, ни в сторону восхода, ни во Францию, ни в Южную Америку. Шулич разматывает оберточную бумагу своего старого буре-ка — господи, ну хоть это никто не украл — точно над камнем, потом выпускает бумагу из рук — пуф, и обертка упала. Бумага сразу же принялась, потому что камень весь раскаленный. Секунда — и все. Теперь можно есть.
Я: Если я правильно понимаю, никто из соседних цыган вас не любит. Ведь наше министерство уже предлагало решение. У соседних цыган спрашивали, возьмут ли они вас…. В Жельнах, на Трате… Сказали, что и инфраструктуру обеспечат, и легализацию документов, все, что нужно… А те сказали, что даже речи об этом быть не может! Скорее наводнение!
Агата взревела, глядя на бурек: Да они — одно гнилье, ЭТИ из Жельн, с холма…
Я: Они сказали, что у них с вашими были конфликты.
Агата: Конечно, им лучше наводнение, тогда они получат деньги от государства.
Смотри-ка!
Агата: Двадцать лет назад у нас всех все было нелегально — и у них, и у нас. Отец Тоне хотел сделать все, чтобы только купить землю. Живыми деньгами. А те, из долины, все время за нос водили — дескать, зачем, вам это не нужно. Мол, по-любому, с вами разберутся, безо всяких бумаг, так или иначе, должны будут…
Я: А, значит, они вам просто завидуют?
Агата: Ага, завидуют. Папа и мама нас сами поставили на ноги, что им оставалось? А эти что? А потом еще муниципалитет, цыганам из долины провели электричество и воду, все легально… А нам — только за деньги. А потом захотели нас прогнать! Потому что у цыган не должно быть ничего своего! Потому что цыган должен жить на подачки!
Я: Значит, это неправда, что вы… что вы терроризировали других цыган — ваша семья? Что вы у них забирали железо и медь, даже грибы, если вы с ними где-то сталкивались?
Агата: Если мы с ними где-то сталкивались? Это они к нам, на нашу землю ходили собирать! А там им нечего делать! Пусть свое покупают! Мы же не богачи, не обязаны других обеспечивать! Франц пошел с ружьем, и вопрос решился!
Я: Да вы же все занимаетесь одним и тем же!
Агата: Ничего не тем же. У нас — свое, у них — то, что им подарили.
И пялится на бурек. А бурек ей не подарили, что ли? Или она его заработает? Сделает Шуличу минет?
Ничего подобного я в своей жизни еще не слышал. Зачем понадобилось говорить с тем, кто все больше и больше раздражает. А она действительно мне все сильнее действует на нервы.
Вот тебе пример. Молодая деваха, которая могла бы быть по-своему даже интересной, — такая дикая, на все ей наплевать, острая, вульгарная, с формами — такая конкретная. Необычные глаза. У нее есть муж, который, наверное, убил бы меня, если бы слышал, что она со мной разговаривает. Наверное, убил бы и ее, пока она не вскочила бы и не стала меня убедительно молотить ногами, расцарапывая лицо, мол, это он во всем виноват, это его вина, а я знаю, где границы. Маринко вмиг бы утешился, они вместе утешились бы, а я — однозначно злоумышленник. Злоумышленник в шкуре спасителя. Ее спасителя, не Маринко. Потому что Маринко, судя по всему, неисправимый психопат, и ему никто не захочет помогать. Пусть себе гниет в тюрьме. А вот она — женщина. Женщины в принципе нормальнее, их суперэго больше. Ну хорошо, и что дальше? Каждый раз, когда спрашиваешь ее мнение, приходишь к выводу, что она глупа как доска, получаешь от нее такого рода заявочки: во всем виноваты другие, весь мир в заговоре против них, у них есть своя собственность, но при этом они последние бедняки. Чего же она себе не признается? Никто в мире не ангел, почему же она хочет им быть? Как можно помочь бабе, глупой как доска? Если бы она была «Мисс Южная Каролина» — тогда и то с большой натяжкой; а такой — такой нужно немного побольше мозгов, чтобы понять, с какой стороны нужно ждать помощи. А она вместо этого демонстрирует верность своему Маринко. Своей семье. И это видно в каждом ее ответе, при всем том что, может быть, сама она, инстинктивно, хочет чего-то другого, чего-то нового. А это плохо. Очень плохо. Почему она тогда, наверху, сказала, что больше не хочет быть с ними? Или это была просто часть задуманного плана? Тогда они должны были выбрать для такой роли кого-нибудь поумнее. Правда, с этим у них сложности. И все это знают, хотя и любят с ними фотографироваться на публику, громко протестуя против депортации. Черт возьми, цыгане к этому привычны, к депортации, это часть их ежедневной борьбы за выживание. И точно в подтверждение моих мыслей слышу:
Агата: Нужно выжить.
Да. Выживешь ты, если ты такой дурак. И потом еще наши специализированные службы, которые в этом случае говорят так, как Шулич.
Шулич: Вот это мне как раз понятно.
Шулич сгибается над углями, в руке у него сложенный в несколько раз кусок жирной, мятой бумаги, в которую был завернут бурек, он вытягивает руку с бумагой и выхватывает бурек за край, одно движение — и вот он у него в руках. Размахивает буреком, чтобы остудить.
Шулич дует на бурек: Пш-ш-ш…
Я: Что вам понятно?
Шулич осторожно размахивает буреком, осматривает, поднимается ли от него дымок. Потом быстро схватывает его с другой стороны, пытаясь с ходу разломить на две части. Тут он, видимо, обжегся, морщится и быстро перебирает пальцами, тем не менее операция удалась, он садится по-турецки и начинает заворачивать бурек в бумагу.
Шулич: Ну это. Свою территорию нужно охранять. Нужно немного подождать, чтобы тепло разошлось. А если бы я его оставил дольше, он бы сгорел.
Смотрю на него. Вот, авторитетная речь полицейского из Фужин, который наверняка все время, пока учился в училище для ментов, старательно охранял свою территорию в Фужинах, чтобы не проникли соседи из Степаньского района. Тогда это называлось народной милицией.
Я: Вы понимаете, что говорите?
Шулич: Конечно.
Я: Значит, по-вашему, и те, что внизу, жители Камна-Реки, тоже охраняли свою территорию, не так ли? И тогда, когда нас развернули в Малых Грозах, тоже?
Шулич: Конечно.
Я: Ну а мы, кто мы были тогда?
Господи, как мне не хватает Презеля! Почему его нет? Да знаю почему, но сейчас, сейчас мне придется выслушивать философию этого, этого…
Шулич: Мы — позитивы. Мы пытаемся установить, кто хороший и кто нет. Для этого у нас свои правила.
Позитивы. Ага, своя терминология.
Прекрасно. Когда я в армии работал на кухне, у нас был один цыган, откуда-то из Сербии. Парень только и делал что смеялся, он был так приучен с детства, так как все постоянно на него орут. У мойки он работал так же, как все, не больше и не меньше, только все спускал на смех. Так что потом ему говорили: «Цыго, давай спой нам что-нибудь». О нем говорили, что у него отличный голос: похоже, он у себя пел в какой-то группе, которая зарабатывала пением на свадьбах. Однажды в конце большого перерыва, когда мойка остановилась, он запел одну песню на цыганском языке, мелодия — классический сербский турбо, в общем, неплохо. Правда, его было слышно далеко за пределами мойки, по всему зданию. И тут в помещение мойки вошел дежурный офицер; все приняли стойку «смирно», кроме того цыгана, который по-прежнему стоял, облокотившись на станок, улыбался и пел. По-своему, тоже логично: мы все его слушали как зачарованные, он, видимо, подумал, что и этот офицер пришел его послушать. Но это было не так. Когда капитан понял, что цыган не собирается прекращать петь, он с остекленевшими глазами и вздувшимися жилами на шее заорал: МОЛЧАТЬ!
Цыган вскочил, сразу принял положение «смирно», к несчастью сохранив усмешку на лице даже в момент тотальной паники. Может быть, это его прирожденное выражение лица, бог его наказал, может, по-другому он просто не мог. Но, похоже, капитана это окончательно вывело из себя. Он просто сорвался на этого цыгана, что за дела, пение на рабочем месте, на языке, который ни один из братских народов не понимает, в общем, форменная контрреволюция! Утром явиться на рапорт к командиру казармы, вместе с взводным, отвечающим за эту группу анархистов.
Когда офицер наконец вышел, в мойке установилась мертвая тишина. Каждый вернулся к своему делу, цыган тоже, мы переглядывались, но в целом сохранялась видимость спокойствия и дисциплины. Прошло три минуты, ровно столько, сколько нужно было дежурному, чтобы отойти от столовой, — двери снова распахнулись, и там стоял, боже упаси, сам бешеный. По чину поручик, но боялись его все, даже подполковник, командующий казармой. Запахло серьезной разборкой.
«Ты пел, цыган?» — загремел он.
В помещении стало так тихо, что можно было услышать муху, все уставились на поручика. Такой эффект бешеному явно понравился.
«Тот, кто поет, плохого не замышляет, — тем же тоном продолжал бешеный, голос загремел по всей казарме. — Передай командующему, когда его увидишь, что я сказал, что ты великолепно пел. Понял? Поручик Константинович сказал, что ему песня понравилась и что все хорошо».
Да, черт возьми. Хорошо ему. Еще один позитив. Позитивы — это люди особого типа. В целом они делятся на две разновидности. Так уж заведено. Сначала разорется сумасшедший идиот, который нагоняет на всех ужас и панику, потом приходит тип, отвечающий за ГУЛАГ, и говорит, что так и нужно делать. Неудивительно, что у него вся казарма ела из рук, даже тот цыган был как шелковый. Обе разновидности — стопроцентные позитивы, досконально следующие правилам. Вот Шулич сейчас и пытается продолжать в том же духе, при том что как раз он и отвечает за порядок. Он показал, что может быть настоящим психопатом; только клюнет ли на это наша деваха? Он — и тот и другой? Для этого нужно быть шизофреником. Он болен? Постепенно прихожу в состояние, когда требуется присутствие надежного дежурного дурака, который готов принять более жесткие меры, чем ты сам. Хорошо иметь обоих, надежного дежурного дурака и психопата-шизофреника, но когда речь идет о варианте «два в одном», это уже более затруднительно, поскольку никогда не знаешь, который из двух покажется на этот раз. Имея вооруженного психопата здесь, в лесу, я чувствую себя гораздо лучше, когда вокруг нас — что-то или кто-то, играющий с нами в какие-то игры, постепенно выводящий нас из строя. Кто-то, о ком мы вообще ничего не знаем, что и почему он хочет, не знаем ничего, кроме того, что он умеет удивительно быстро красть и что у него весьма умелые руки. Совершенная версия внутреннего врага. Шулич снова смеется, типа, что поделаешь, задачка д ля поручика Константиновича. Агата — Агата на меня явно обиделась, так, что она только смотрит на меня, как бы желая спровоцировать своей непробиваемой глупостью, классическим цыганским упрямством, которое не удастся сломить ни силану[26], ни Сталину, ни предполагаемой устроенной жизни в доме матери и ребенка, которую я должен ей обеспечить. Где ей можно было бы спрятаться и от насильной семейки, и от этих диких деревенских жителей, которые с большим удовольствием сожгли бы ее на костре. Только ей, похоже, на все это откровенно наплевать.
Она-то как раз выживет. Всегда выживала. При этом ни способности планировать что-то, раздумывать о чем-то, ни хоть каких-то минимальных мозгов, баба, что тут скажешь.
Как вообще можно использовать это понятие — позитивы? И так пренебрежительно говорить о законах и правилах?
Я: А, так вот какую работу вы выполняете? А разве правила не были придуманы как раз для того, чтобы люди могли сосуществовать вместе?
Шулич: Так я ведь точно это и сказал. Только не знаю, почему вот этим никто об этом ничего не рассказал. Мы за это точно не отвечаем.
Я: Нет?
Шулич: Да кто пойдет в цыганскую деревню объяснять отношения между полицией и общественным правлением, если для этого нужно сначала взять в заложники целую деревню? Это же невозможно, ведь все же с ума сойдут, будут кричать, что мы их терроризируем. И будут правы. Потому что уважение к законам и правилам начинается у мамкиной сиськи. Оно есть, когда у людей есть ощущение, что они — часть одного общества; это ощущение они должны получить уже у мамкиной сиськи, так же как и включаться в общество уже в свои первые месяцы. А так они знают только то, что полицейские существуют лишь для того на этом свете, чтобы их преследовать. Попробуй поговори с ними, если это так!
Ага, в его версии, получается, тоже виноват кто-то еще.
Я: Этого мне не нужно объяснять. Только вы своим поведением тоже не показали, для чего полицейские на этом свете! Почему же вы не помогли тогда, когда это было нужно, или не приняли мер тогда, когда это было необходимо?
Шулич: Мы же не можем быть рядом и караулить на каждом шагу. Я и говорю: всем вместе нужно исправлять ситуацию.
Я: То есть вы говорите, что каждый должен охранять свой участок земли колами или пушками, здесь, сейчас, перед ней вы это сказали.
Шулич: Этого я не говорил.
Агата: От нас никого не нужно охранять!
Оба смотрим на нее с удивлением, я, по крайней мере, откуда мне знать, что там думает Шулич. Я ведь для него несведущий дурак. Сейчас она будет еще иронизировать.
Я: Агата, смотри, мы здесь одни и общаемся неформально.
Агата: Как?
Я: Не важно. Речь о том…
Агата: Вот, вы странно говорите, а потом удивляетесь, почему происходят странные вещи.
Сейчас нужен был бы дополнительный экскурс, чтобы понять, скрывается ли за этой фразой то, что деревенская девчонка просто все перепутала, или что-то иное. Но меня это в данный момент не очень интересовало.
Я на повышенных тонах: Нельзя красть! Нельзя драться! Нельзя насиловать! Этого в современном мире делать нельзя! Ты это понимаешь? Такие правила!
Агата смотрит на меня остолбенело, Шулич слегка улыбается, сжимая свой бурек в руке, как настоящий клад.
Я: Нож в драке не брать! Да, понадобилось около двух тысяч лет, прежде чем нам удалось найти систему, когда каждый может жить, выжить, и ему не нужно бояться, что случится то, о чем я говорил.
Агата: Да что вы!
Шулич засмеялся, меня это неожиданно заблокировало, я как-то вдруг потерял мысль, к чему я все это говорил. Это Шулич виноват, Агате не удалось бы меня сбить.
Агата: Тогда зачем все это делают?
Я: Да не все же!
Бог мой.
Шулич: А кто вы по образованию? Философ, что ли?
Смотрю на него. Сейчас это явно. Раньше свое неуважение он передо мной хоть как-то скрывал, так что Агата могла и не заметить, хотя подсознательно, инстинктивно неуважение может почувствовать каждый дурак. В любом случае это не было явно. А сейчас Шулич потерял чувство меры и в этом. Он был готов открыто показать, что мы друг друга не понимаем и не уважаем, что мы друг другу несимпатичны, мы, которые перед ней должны выступить единым фронтом.
Мир таков, каков он есть, в лучшем его варианте, не тот скотский, с битьем. Система готова принять любого, кто обладает минимумом атрибутов, необходимых для того, чтобы человек оставался полностью свободным и при этом не ущемлял прав других людей, а тем более не спускался на уровень взаимоуничтожения. Я и Шулич в этом случае представляем объективные инструменты управления. А он тут подшучивает надо мной, прикалывается, другого слова не найти. Его вмешательство в ситуацию не так уж необходимо, но, если мозги есть, хоть чуть-чуть, он точно понимает, что делает. Да, это правда, все труднее удержать равновесие между правами одних и безопасностью других, но здесь-то речь не идет о каком-то хай-тек терроризме или о чем-то необычном. Задача — договориться с крестьянами! А мы даже этого не можем! Нужно взять под контроль мелкую локальную проблему, а как мы с этим справимся, если он у меня спрашивает, кто я по образованию? А потом еще жалуется, что нужно как минимум взять целую деревню в осаду, чтобы им объяснить очевидные вещи? А как их возьмешь в осаду, если мы сами перед этим ругаемся между собой? Поэтому лучше никому ничего не объяснять.
Шулич разворачивает бумагу и разламывает надломленный бурек на два куска. Несколько крошек падает в траву. Один кусок он предлагает Агате, которая голыми руками жадно хватает его, как лисица какая-нибудь, несмотря на то что бурек горячий, перехватывая пальцами, губы приоткрылись, полные слюны. Смотрю на нее, снова острое чувство: эти губы мои тоже.
Я: Я подсекретарь в министерстве внутренних дел. Я представляю министра.
Шулич: Да, ну и что? Даже у министра десять лет назад украли машину, помните? А у другого министра обокрали квартиру. Депутаты дерутся на парковке с полицейскими, а потом фотографируются в парламенте с пистолетами. А вы говорите, разработали систему.
Просто нет слов. Взглядом прошелся по Агате, она сейчас смотрит на своего младенца, ей кажется, он вот-вот проснется.
Я: Что вы с таким отношением делаете на этой работе?
Шулич: Как что, вы же сами раньше сказали. Слежу, чтобы люди не сцепились друг с другом. То есть, когда они дерутся, я их стараюсь развести в разные стороны. По необходимости узнать, кто виноват. Поэтому эта профессия мне кажется честной.
Я: То есть, семейка Шаркези вам подходит?
Лучше бы я прикусил язык. Этого перед Агатой я не должен был говорить, правда она ведь сейчас сфокусирована на своем горячем буреке.
Шулич: Да разве я это говорил! Я только сказал, как обстоят дела. Так что нет смысла читать лекции. В современном мире нельзя драться! Потому что мы разработали систему! Да кто это будет слушать?
Неудивительно, что дела обстоят так плохо. Совершенно неудивительно. Луна уже сошла с ума, на небе почти нет звезд, небо серебряно-голубого цвета, свод как будто покрылся кровлей. Читаю лекции? Да я стараюсь быть простым и понятным, и то не получается, а потом мне постоянно предъявляют обвинения. Хотя я говорю вещи, которые должны быть сами собой разумеющимися, но, по-видимому, не для всех.
ЭТО НЕ ЦЫГАНЕ, ЭТО КАННИБАЛЫ!!!!!!!!!!!!!!!!
Хочу вернуться к домашнему очагу, чтобы можно было печь кур, там так хорошо, даже воды в туалете не нужно спускать, как падает, так все и падает.
У нее руки как у Шакти. А у меня рожа как у египетского животного.
Шулич: Чем больше ответственности отдаешь кому-то, так называемым специалистам, тем глупее получается, потому что каждый потом хочет, чтобы кто-то другой взял на себя проблемы, например в разборках с соседями… А потом все ждут, что система должна прийти и сама вырыть каналы с крокодилами вокруг их дома! Потому что, мол, существует система! На всех полицейских не напасешься! Хотя я слышал, что кто-то именно этого и добивается. Как дети.
Я: А я что говорю?
Шулич только смотрит на меня, а потом откусывает свой бурек. Над головой у него прорисовывается облачко, на котором написано «Понятия не имею». Несколько крошек сыра прилипло к его губам, потом одна упала, когда он начал жевать.
Я: Поэтому нужно людей изолировать, чтобы они не дрались друг с другом и не крали друг у друга! Потому что у каждого есть шанс решить все по-другому! Их только нужно обучить, дать им пример —
Шулич жует, не имея намерения продолжать разговор.
Я: А это возможно! Дать пример! Создать прецедент. А вы, какой пример вы дали? Даже женщин и детей вы не защитили, когда их из дома выгоняли колами и факелами! Транспортом вы им помогли, в старую казарму отвезли! А потом люди вас просто развернули, вместе с машиной! А все почему?
Шулич глотает.
Шулич: А, вы обиделись.
Я: Речь не о том, что я обижен, речь о примере, который вы не смогли показать.
Агата: Точно так! Кто нас здесь защищает?
Я: А ты молчи! Поселение и раньше никто не защищал!
Замолкаю. Нет смысла. Мне самому уже кажется, что мои слова слишком умные, как рассуждения какого-то там сумасшедшего автора из рубрики «Письма читателей». Нет смысла. Я здесь, на месте действия, и что я делаю? Развожу философию. Шулич был прав. Развожу философию. Агате сказал, пусть она заткнется, вместо того чтобы ее просто остановить. Ведь она будет бурек у Шулича с рук есть. Он будет заниматься ее интеграцией, а не я. Он, которому на нее, по сути, глубоко наплевать, только кругами ходит. Тот самый, кто раньше вырвал ребенка у нее из рук, хотел сбросить его в ущелье. При этом у него честная профессия. Женщины не любят, когда им говорят, чтобы они замолчали. Все, что хочешь, лучше им по роже врезать. Только не игнорировать. Но спровоцировал меня Шулич, не она. Хотя, может быть, это самая умная вещь, которую я ей вообще за все время сказал.
Я обернулся в ее сторону.
Я: Ладно, можешь говорить. Скажи мне вот что: почему вы крали медь? Ваша семья, это что у вас — традиция такая? Медные трубы и статуи перед культурными центрами, по данным полиции?
Если я уже для них дурак, буду дураком до конца.
Агата: Да кто говорит, что мы крали медь? Может быть, подростками, несколько лет назад! Это только…
Я: Да, после того, как один раз все украли, естественно, вам уже больше ничего не осталось, это ведь не на всю жизнь. Ладно, давай по-другому. Почему вы украли медь?
Агата: Дети, чтобы купить сигареты! Вы же знаете, какие бывают дети!
Я: Подростки, которые сейчас ходят с аудиопримочками, нерегистрированными. Медь, чтобы купить сигареты? Браво. Почему вы крали медь?
Агата: Мы ее не крали! Люди берут то, что находят, если не на что жить! Но не наши!
Я: Я не говорю о том, когда берут то, что находят, говорю о системе, о принципе. Откуда этот ваш принцип, что медь — свободного пользования? Почему именно медь?
Агата: Да ведь не только медь…
Это становится сейчас — экзистенциально, что ли, как сказать.
Я: А ты понимаешь, что я вообще здесь говорю? Я тебе пример дать хочу Один пример, что это не имеет смысла, простой пример, без формальностей. Почему вас людьми не считают! У меди — своя функция. Смотри, я дома заказал себе медную трубу, когда унаследовал дом. И когда я возвращаюсь домой усталый с работы, хочу, чтобы моя медная труба все еще была на этом доме, потому что труба медная именно потому, чтобы ее на 100 лет хватило. Потому что нужно думать вперед. Хочу, чтобы памятник на кладбище и медная лампа у могильного памятника моих предков оставались там, где он сейчас находится, и чтобы так оно и было. Потому что это нужно уважать. А не так, чтобы разные там выродки это разрушали. Памятники нужны, это уважение. Медь — это тоже уважение. И если кто этого уважения не проявляет, то и другие его уважать не будут.
Агата: Но ведь медь — это деньги.
Смотрю на нее. Конечно, правда, говорю как пьяный дурак, она смотрит на медь так, как испанцы смотрят на золото в Америке: увидел — забери. Ей наплевать, находится это золото на алтаре бога солнца или змеи, или что там они освящали.
Я: Но это не ваши деньги! Люди за это заплатили! Те деньги, которые они заработали! Или кто-то когда-то из вашей семьи какие-нибудь честно заработанные деньги приносил домой?
Агата размышляет, потом все-таки что-то говорит, из чувства протеста.
Агата: Да, двоюродный брат из Грича, он мусорщик.
Как это ее хватает. Типа, вот, смотри, какую нам дают унизительную работу. Как будто их заставляют делать эту работу. Пусть не возникает, любая работа почетна. И кроме того, неправда, у цыган тоже бывают красивые дома и хорошая работа. Если они ведут себя нормально, а не так, как эта семья дегенератов.
Агата: А еще один брат у меня в Ново-Месте, он пробовал найти работу. Выучился на массажиста, совершенствовался в Италии, коллеги помогли. Все делал профессионально, открыл бизнес, индивидуальный предприниматель, рекламу в интернете сделал, салон в аренду взял в Ново-Месте. Я там была один раз, здорово. Но не пошло. Ему дали помещение по соседству с одной русской врачихой, которая лечила людей с помощью компьютеров. Ей не нравилось работать по соседству с цыганом. Он делал массаж вместе с девушкой, словенкой. Ну, эти русские и сцепились с ними. Врачиха вбила себе в голову, что цыгане хотят ее убить. Перед своими русскими клиентами цыган грязью поливала. Им обоим начали угрожать. Деньги, что они клали в банк, начали исчезать. Кто у них крал, непонятно. Один раз брата вообще избили, когда он закрывал салон. Его девушка выиграла в лотерею, а владелец киоска не хотел ей выплатить деньги, говорил, что ничего не знает. Тоже словенец. Странные вещи с ними происходили, я бы такого не выдержала, всего того, что они рассказали. Потом эти русские сами начали делать массаж и поменяли замок, а брата просто не впустили в здание, так все и закончилось.
Я: Какие русские?
Агата: Сейчас он снова собирает старое железо. — Русские, из России! Поезжайте в Ново-Место, в центре города, недалеко от железнодорожной станции, прекрасный массажный салон, плюс врачебный кабинет, от кожных болезней, лечение компьютерами. А все сделал мой брат, это все он придумал, а они у него отобрали! Потому что он цыган! А девушка у него была — словенка!
Поляна и лес вокруг нас под луной действительно меняются, только не могу понять как. Эта ее история, что она сейчас рассказала, из мира гномов и фей, но она в нее, похоже, верит, так живо рассказала, будто все своими глазами видела. А руки, ноги, голова и бедра у нее, как у меня, а еще у нее грудь, вагина и ореховые, светлые глаза. Я уже видел глаза человека без сознания, но такие…
Если бы можно было что-нибудь сделать. Отрезвить ее. Чтобы она меня больше так не раздражала. Она такая умная, так все знает! Зачем я тогда ей нужен? Внизу бы ее как минимум побили камнями, а потом увезли бы какие-нибудь скинхеды из Любляны, если бы не было меня! Зато она так хорошо знает, как можно использовать все, что попадается под руки, от меди до грибов! Только какая-то русская мафия обижает — что, дерматологи-информатики? Врачебный кабинет для кожи. Неудивительно, если у нее потом сотрудники «скорой помощи» крадут маму, это все сговор фармацевтических компаний, опыты на людях делать! Весь мир в каком-то жутком заговоре, просто годзилла какая-то!
Этих людей интересует только то, как бы им сбежать и спрятаться, и ничего другого.
@sirijus боже, какие злые слова, мать твою, только правда, или ты дурак, или сумасшедший, не надо тут мне обижать демократию и правительство. Коммунизм — это бычий член. Достали вы меня, коммунисты, вы хотели государство уничтожить, но вам не удалось, хе-хе, сначала свое профукали и свалили, а теперь говорят, не надо творить коммунистического героя, мол, это невозможно. Мы, демократы, не позволим, чтобы коммунизм победил.
OSCAR, для обогащения лексического запаса лучше всего тирольские порнофильмы, особенно если в них выступает Ханси Хинтерсейер.
Всякие разные Monitor-ы и так далее. Вы понимаете, что вы со своим уровнем коммуникации так низко опускаетесь, что Шаркези для вас — это интеллектуалы? Monitor1, может, нам нужно переселять всех, кто где-то нелегально проживает? В каком законе это написано? А разве для этого не прописана специальная процедура, за которой следят инспекционные службы, или там суды всякие? Что значит, полиция не смогла проникнуть в село? А зачем тогда такая полиция? Они ведь деньги за это получают. Ни фига! Лучше всего, конечно, просто переселить проблему, поменять, так сказать, место жительства, чтобы полиция не пугалась и могла проникнуть в селение и охранять имущество депортированных. Правда, потом, когда у полиции обеденный перерыв, у них все равно что-нибудь украдут — не агрегат, его уже сегодня украли, а что-нибудь еще, гармошку, например. И таким образом неясные истории краж продолжатся, и полиция никогда не сможет ничего сделать. Так что словенчики типа Monitor1 и подобные симпатяги, замороченные на том, что не является чистокровно стопроцентно словенским, будут еще сильнее напрягать свои до аминя пустые мозговые клетки и таким образом поддерживать наше правительство, которое именно на помощь таких мозговых трастов и рассчитывает. Рассчитывает на комплекс полноценности и идиотизма.
Я люблю водить Фольксваген Гольф. А Гольф любит возить меня.
@komunist провокатор, сволочь, примитивщина, как все запущено, дайте мне пистолет, я с удовольствием их расстреляю, как кошек… хх, киски пусть живут, а цыгане должны откинуться!!!!!!!!!!
Меня промышленным образом бальзамировали; чтобы я пугала всех в аду!
КОГДА Я БЫЛ МАЛЕНЬКИЙ, МЕНЯ ЗАСТАВЛЯЛИ НА СПИНЕ НОСИТЬ ЦЫГАН В ШКОЛУ, ПОЭТОМУ МЕНЯ ЕЩЕ СЕГОДНЯ ЗОВУТ — АВИАНОСЕЦ ЦЫГАН — ЧЕРТ БЫ ПОБРАЛ ТАКУЮ ЖИЗНЬ
Агата — в пяти метрах, младенец — в слинге на земле, завернутый в свои одеяльца. Ее даже не хватило на то, чтобы попросить меня проследить за ним. Я бы его подержал. Даже Шулич ничего не сказал. Глаза Агаты ярко светятся в лунном свете, она как на ладони, темнота не помогает.
Она сняла джинсы и села на корточки. Джинсы она опустила до самых щиколоток, ее колени при свете луны казались совсем темными по сравнению с белизной лица. А лицо почти белое. Надо бы что-то сказать, как-то вмешаться, интерпеллировать, но я не буду, потому что знаю: она это делает специально, чтобы спровоцировать меня. Лучше я буду смотреть в сторону. Но вот Шулич…
Конечно, нарочно. Нарочно не пошла за кусты, а так встала, чтобы мы ее хорошо разглядели. И смотрит при этом на Шулича главным образом. Шулич смотрит на нее совсем спокойно, глаза у него светятся. Он даже не дергается, рот у него приоткрыт, губы масляные от бурека, просто так не сотрешь. Одобрительно смотрит на нее, как специалист, член специального жюри развлекательной программы РТВ Словении. Так, нарочито спокойно, мол, все под контролем. Мол, мы уже видели и не таких, а покруче, на нашей полицейской станции, мол, и не то увидишь, только тетки, может быть, пострашнее и потолще. Хотя, конечно, не каждый день. Она, если бы она это делала прилюдно на парковке, получила бы штраф, протокол о нарушении седьмой статьи Закона об охране общественного порядка и спокойствия. А здесь, мол, не общественное место. Хотя мы тут вдвоем, и мы не часть ее семьи, так что однозначно подпадаем под определение общественности. Решительно не согласен быть членом семьи.
Младенец уже проснулся, удивленно смотрит на меня из своей кучки — вероятно, меня хорошо видно в свете углей. Как будто хочет сказать: что, а ты все еще здесь? Глазки у него темные, темнее, чем у мамы, похоже, он еще не до конца понял, стал ли я за это время добрее или же лучше на всякий случай заорать, как бестия, если я к нему приближусь. Слегка размахивает ручонками. Лежит достаточно близко от меня; мне видно, что его светлая одежка уже немного испачкана, особенно на рукаве, — черт его знает, сколько времени он в той же самой одежке. Она ведь кладет младенца на землю. Конечно, на его одежде остаются пятна.
Десять секунд, а она все еще сидит на корточках.
Нет, она присела не только пописать. Нет, не только пописать.
Сидит и сидит, и смотрит на нас, точно видно, как она напрягается. Глазам своим не верю. Но это именно так, дамы и господа. Она будет срать, тут, перед нами будет срать, в пяти метрах от того места, где она только что ела, в пяти метрах от ребенка.
Не то чтобы это меня как-то раздражало, у меня пустой желудок, мне просто не хочется вдыхать специфические запахи. Плюс есть вероятность, что я на что-то наступлю, когда захочу прогуляться. Ну и что, раз будет вонять, мы сменим позицию. Нужно шевелиться, об этом знали еще в старые времена. Через пару месяцев здесь будет только буйная растительность, не так ли? А мы будем ходить кругами, в стороне от вони, и ждать, когда из говна вырастет урожай.
Может, заорать?
Сейчас она уже настолько действует мне на нервы, что я готов был орать на нее, как на трехлетнюю соплячку. У нее самой ребенок. А кто бы тогда был я, если бы начал на нее орать? Воспитатель? Нет, проигнорирую. Вообще уже не верю, есть ли смысл реагировать на это нормально, в общепринятых рамках; это я ощущаю себя здесь чужеродцем, чужеродец не на своем месте в этой ситуации тотального, тотального…
Да это просто демонстрация, только чего, не знаю. Своеволия.
Она явно хочет нам показать, насколько отличается от тех баб, которые живут в нашем мире. Любой ценой, даже если нас стошнит. Ей наплевать. Она крутая.
А я воспитан по-другому. Младенец все еще смотрит на меня. Проверяет, как раньше те крестьяне перед Камна-Рекой.
Не понимаю даже своей реакции. Я мог бы ее схватить за руку — но это не возымеет никакого эффекта, это не тот тип женщин, которых можно схватить за руку. Она просто воспринимает меня как чужака, кого-то с другой стороны стены, не более того. Это должно быть так, иначе она бы не сделала того, что сделала. Всего лишь требовалось обойти машину, и все. Хотя, конечно, и там остались бы следы. Она не нуждается в интимности, этим она меня страшно уязвляет.
Всего-навсего отойти и скрыться за машину.
то есть… в нашем садике будут играть в домино трое мальчиков и две девочки-цыганки… не так ли, мышонок?
А как же каштан?
значит, где я? На распутье между западной материалистической цивилизацией и восточной мудростью. Мышонок — как статуя стоит на своем мнении и ждет от меня какого-то серьезного контраргумента.
…секси?
Когда я его раздену?.. секси — без всего… говорим о каштане.
Я люблю домино… и мне нравятся девочки. Нужно подумать… Ладно, нужно прийти в себя.
Мышонок Маус… пойдешь к мальчикам? Не знаю, понравится ли мне это… Я бы тебя взяла себе. Ладно, посмотрим, сколько времени уже. Может, дедушка Мороз вмешался. Времени уже полчаса прошло.
Презеля по-прежнему нет. Господин министр тоже не соизволили вмешаться, великого чуда не произошло, пока только малые чудеса.
Встаю и вальяжно иду к машине. Кажется, все в порядке, такая же, как мы ее оставили. Дверец с другой стороны тоже уже нет. Как это произошло? Ну да, что-то с ними опять произошло. Что произошло со мной? По сути, девчонка за все это время еще не сказала ничего, что не являлось бы миллион раз слышанными клише, из чего можно заключить, что внутри нее за все это время ничегошеньки не изменилось. Да ведь и я ничего не сказал такого, что не было бы клише, на этом уровне меня держит сама ситуация. Но дело еще и в моменте высказывания, не только в способе: клише может содержать и правду, если оно сказано к месту и удачно, я и хотел это сделать. С позиции доверия. Почему Шулич все время мне в этом мешал? Почему он ей предложил бурек? Ясно, что потом уже ничто не помогало. Я говорил только общеизвестные вещи, все ведь просто, только говорить их нужно умеючи. Так, как надо. Может, я просто кретин?
Не хочу смотреть на эту бабу, как она у нас на глазах покрывает известно чем все, что для меня имеет значение.
Пауза. Спокойно. Нужна пауза.
Когда я заглядываю в машину не нагибаясь, только через переднее окно, мне кажется, со стороны водителя чего-то не хватает.
Конечно, понятно же, там опять что-то стащили.
Мне уже все равно.
Пусть Шулич этим занимается. Он со своим утверждением «на машине еще можно ехать». Пусть он сам разбирается, что не так. Ему даже в голову не приходит контролировать машину! Я должен это делать. Хотелось бы мне видеть, как он собирается вести машину по Кочевскому Рогу без аккумулятора, без дверей и без руля: если у него это получится, тогда сам Франц Шаркези может выдать ему диплом о вождении по-мужски. А тормозить так, ногой по земле. Меня не волнует. Ничто меня не волнует, машина и так уже никуда не едет, что бы ни случилось. Нужно найти другой вариант.
Ни на что не похоже. Все почему-то рушится. Здесь мне лучше бы вообще замолчать, по-любому не имеет смысла. Русские. Из России. Пришли и заселились в наши лучшие сказки. Сначала делать массажи, а потом нас просто избивать. Где она нашла этих русских! Всегда кто-то другой, одни преступники вокруг! А мы по-прежнему там, где мы есть.
Когда я обернулся в сторону огня, Агата уже вернулась на свое старое место рядом с ребенком, который улыбается ей. Там, где она недавно сидела на корточках, осталась только кучка детских салфеток. Вероятно, было очень приятно и освежающе, ее задница должна издавать такой чудесный аромат, как никогда ранее. От этих шикарных современных салфеток из соцприюта, то есть казармы, по ее мнению, совершенно неподходящей для жизни. Откуда она всеми возможными способами хочет сбежать. Просто удивительно, какие у них умные дети, ко всему привычны.
Плевать мне на этих цыган. Она хочет в дом матери и ребенка. Пожалуйста, счастливого пути, руль вы уже украли, давайте, дальше разгребайте сами.
Когда я снова подошел к огню, меня зашатало, как будто пьяного, приступ легкого головокружения, хотя я и не ел бурека; просто качает. Хорошо было бы что-нибудь выпить. В горле пересохло, жажда страшная.
Я сажусь.
Я: Слушай, Агата, раз уж нам нечего делать и мы никуда не едем, можно тебя кое-что спросить?
Агата аж вздрогнула. Ну, раз уж мы начали игру, давай до конца.
Я: Ты понимаешь, почему жители деревни вас не любили? Почему они так вас ненавидели, что пришли прогнать вас, стереть с вашей земли? Без следа?
Агата смотрит на меня. Ничего не поделаешь, смотреть всякий умеет.
Нет, не полностью ты ответила на мой вопрос, Агата, ответ неверный. Техника диалога по методу Сократа. Что-то должно случиться. Что-то должно будет случиться, чтобы ты что-то поняла. Не просто так сидеть здесь. Будет ли какая-нибудь реакция? Услышим что-то новое?
Я хочу только того, чтобы что-нибудь случилось. Чтобы что-нибудь произошло. Пусть вернется Презель. Пусть на нас нападут орды преступников из леса. Пусть появится Марьян Ерман[27]. Пусть придет мисс Худолин. Я просто хочу, чтобы что-нибудь наконец случилось. Не можем же мы вечно сидеть на этом холме, далеко от своей кровати, с неработающим телефоном.
Я: Что сделали бы со мной твои братья, как ты думаешь?
Шулич встает. Ему не удается скрыть выражения скуки; похоже, ему тоже не терпится прогуляться. Может, он хочет пройтись до машины? Может, пора уже посмотреть, в каком состоянии транспортное средство? Так, на всякий случай, ради спортивного интереса? Интересует ли его хоть что-нибудь?
Разбили бы мне братья Шаркези череп? Мой прекрасный череп? Ладно, не самый красивый, но я к нему привык, другого нет, я не хотел бы, чтобы его раскроил кто-то, кому русские сделали массаж.
А здесь еще есть кто-нибудь?
Шулич неожиданно нагибается, берет ребенка, лежащего рядом с Агатой, под мышки. Младенец удивленно уставился на него — кажется, что этого жеста ему очень не хватало; не морщится, не кричит. Все обиды забыты. Шулич поднимает ребенка на руки. Агата вздрагивает — похоже, в ней заговорил инстинкт, — хочет вскочить, но сдерживает себя. Шулич укладывает ребенка, тот удобно разместился у него в объятиях. Похоже, Шулич ничего плохого ребенку делать не собирается. Агата расслабилась, смотрит ему в лицо. Как-то уж больно восхищенно.
Она мне ответит? Или уже начала меня игнорировать?
Агата: Ты его хочешь покормить грудью?
Шулич слегка покачивает ребенка, смотрит ему в лицо. Кажется, маленький Тоне очень даже доволен, улыбается Шуличу, даже поднимает ручки, желая обнять его за щеки.
Шулич: Я ему дам кое-что другое пососать.
Вот свинья. Агата делает удивленное лицо.
Агата: Только осторожно. У него прорезались внизу два зубика.
Шулич заулыбался, нежно качая ребенка, просто удивительно для такого идиота. Что за фрукт! Похоже, они друг друга понимают без лишних слов, а меня как будто здесь и нет. Я и не думаю включаться. Но Агата все же посмотрела на меня.
Агата: Да нафиг вам так стараться. Я и так во всем вам признаюсь, во всем, в чем хотите.
Опять ко мне на «вы». С какой стати?
Я: Признаешься. В чем признаешься?
Агата: Ну, что я крала медь. Тоннами. И бронзу. И еще кое-что вам скажу. Я плевала в водосборник у Камна-Реки, чтобы женщины болели, а дети умирали десятками, и даже больше, чем во всей Словении!
Я: Что за ерунда!
Агата: Конечно, плевала! И на метле над Великим Рогом летала, и всех этих мужиков из Камна-Реки с толку сбила, заморочила, все хотели любовью со мной заняться. А вы знаете эту старуху, восьмидесятилетнюю?
Она издевается надо мной. Надо мной! Эта бабенка.
Агата: Так это ее я ударила. Сковородой по голове. Я! И никто другой! Мамочка меня удерживала, предупреждала, просила не искать беды, а я не послушала.
Ушам своим не верю.
Она хочет меня спровоцировать.
Невероятно. Все то же самое, что раньше. Все эти истории о полете на метле и плевании в колодец. Все то же самое, только сейчас она хочет выбить меня из колеи. Ей не удается. Нет, это не она ее ударила!
Да, на такие номера она очень даже способна. Куда там! Впечатление хочет произвести. Вульгарная, за словом в карман не полезет, но сейчас — другое. Я ведь не дурак, на лбу не написано, но раньше мы друг друга лучше понимали. Это Шулич все испортил, начиная с его бурека и дальше, как он хорошо все понимает, потом еще этот ребенок… Грязные, абсолютно неуместные намеки… Свинья.
Почему она сейчас такая? Почему так себя ведет? Почему это говорит? Только сейчас вижу, как у меня напряглось горло, еще чуть-чуть и буду заикаться, сам того не замечая; пытаюсь взять себя под контроль…
Я: Почему?
Агата снова наклоняется в мою сторону, эти ее острые, обидчивые глаза. Почему обидчивые? Пару часов назад я ее спас от Шулича, не ее, правда, а Тоне; а еще раньше вытащил из еще более опасной переделки. Почему такой ядовитый взгляд? Мне ведь нужны от нее только слова. Только понимание. Чтобы она задумалась, какая у нее дорога. Пусть так смотрит на Шулича, который сейчас держит ее ребенка, один раз он уже пытался выкинуть его в долину. Уж слишком часто, с того момента, как мы знакомы, она принимает вид обиженного питбуля. А это всего несколько часов. А что будет, если ты пробудешь вместе с ней более длительное время? Да, эта построит любого мужика, вот только не Маринко Шаркези.
Агата: Зачем ударила? Это вас интересует? Потому что она не должна говорить, что я — курба.
Я: Что говорить?
У меня даже челюсть отяжелела от всех этих странных речей. Что еще она будет валить на дорогу, вместо того чтобы пойти по ней? Какие фантазии?
Агата: Мне жаль ее. Хорошая тетка, всегда мне что-то давала. Только какого черта она начала против меня наговаривать?
Я: Что ты курба?
Агата: Что я сошлась с Маринко и бог меня за это накажет, потому что не хожу в школу.
Для нее это все святая правда. Она за две секунды убедит себя в том, что все, что она выдумает, правда.
Действительно верит. Действительно верит, что сама ее ударила, это видно. Только для того, чтобы заставить меня поверить в это. И это единственный действенный метод — верить во что-то, потому что это с нее снимает груз: что старуха такие глупости говорила, что это даже правильно, что дом был полон цыган. Старуха, которая наверняка была испугана до смерти. Что может старуха знать о цыганах, о ней, о Маринко? Откуда она могла бы это знать, если только видела ее изредка, издалека? Отвечая на это, Агата продолжает:
Агата: Она мне давала конфетки, когда я была ребенком. Что, мол, я и этих конфеток не заслуживала.
Конфет. Удар сковородой по голове за то, что тебе дают конфеты. Что за ерунда?
Я: Что значит «сошлась с Маринко»? Разве ты не была за ним замужем?
Агата: Тогда? Нет, почему, была. Только она мне все время на живот смотрела и ругала.
Показывает, какой был большой живот, когда она была беременной.
Агата: Я не курба.
Шулич: Конечно, ты была замужем, но ведь не официально.
Это он сказал неожиданно, хотя казалось, что он совершенно не слушает; а оказывается, очень даже слушает. Может, я не понял его игры. Я думал, ему все равно, но, по сути, он профессионально играл роль хорошего полицейского, у которого всегда наготове электрошок в кармане. Ведь он тоже на нее давил, держа на руках младенца.
Шулич: Два года назад, когда Маринко был арестован, ты была еще малолетка.
Нет, он это делает исключительно для своего удовольствия. Похоже, сейчас он попал в цель, потому что Агата какого скрутилась, неловко, продолжая странно смотреть на него.
Я: А сколько времени Маринко в тюрьме?
Я это тоже сказал неожиданно, удивляясь самому себе, потому что слова Шулича пробудили у меня в голове идею — ей ведь сейчас восемнадцать лет, этому младенцу уже четыре-пять месяцев.
Агата: Дольше, чем говорят ваши! Гораздо дольше, чем ваши сказали!
Мне уже ничего не понятно. Наши? Он был осужден, совершенно официально.
Агата: Вы прекрасно знаете, сколько времени он в тюрьме. А ваши сказали, что нужно сделать, чтобы он вышел оттуда, уже полгода сидел за решеткой. Все полицейские на станции говорили! Что это не зря!
Шулич улыбается, но как-то формально.
Шулич: За все нужно платить, не так ли?
Я: Когда это?
Агата: Что? В конце прошлой зимы, когда на следующий день в суде должны были давать свидетельские показания.
Непонимающе смотрю на Шулича, тот — только на нее, с насмешкой, но более серьезным взглядом. Потом вздыхает и отдает ей ребенка.
Шулич: Ай-ай-ай, сиротинушка.
Агата принимает ребенка, прижимает его к груди. Ребенок приникает к ней. Что имеют в виду Агата и полицейский? До меня не доходит. На что они намекают?
Как могут жить такие люди? Ни один нормальный человек этого не поймет. На каком языке они говорят?
Похоже, он ей больше нравится, она будто кокетничает. Ему она, похоже, больше доверяет, мне не так, а ему, обычному полицейскому, больше. Куда там!
Может быть, она…
Но она этого не говорила. Как начнешь раздумывать, это кажется просто невозможным. Что, у Маринко были интимные свидания в тюрьме? Его на выходные отпускали? Ага, конечно, так тебе и выпустят цыгана домой, отдохнуть на выходные. Но ведь тогда не сходится! Что, может, полиция… слишком много смотришь телевизор, вот в чем дело. Она просто выдумывает, да, выдумывает, в этот вечер она уже столько наговорила… Почему тогда Шулич так отреагировал? У него лицо посерьезнело. «Ай-ай-ай, сиротинушка»? Почему сиротинушка?
Значит, полицейские ее тогда, в тот день…
Нет, это просто невозможно.
Какие больные идеи! Сейчас я понял, что у меня эти чудные мысли рождаются только из-за этой игры между ними. Прекратите. Потому что мне ничего не понятно. Послушай, девчонка, ты действительно пережила травму. Тебе нужна помощь. Ты даже не понимаешь, насколько сильно! Но, похоже, помощь тебе требуется в гораздо большем объеме, чем я думал вначале!
Почему же тогда выбор пал именно на меня? У меня была более простая задача. Почему эти задачи всегда усложняются? Почему?
Мы обо всем договорились. Я нашел для тебя решение. Ты согласилась. Тогда я тоже был груб, как и Шулич, тогда, в конце нашего разговора на холме; ты могла бы понять, что я серьезен, что у меня авторитет, что меня нужно воспринимать без дураков, что это не шутки. Решение тебе предложили. Что тут за изменения? То мое решение было идеальным. Если бы не было всех этих игр — дурацких, идиотских, пропавших аккумуляторов, — зачем эти странные намеки, к чему эти сигналы — я-то все время один и тот же, на твоей стороне, пытаюсь тебе помочь! Действительно! Даже если это и не просто — ты ведь тоже человек, в этой своей цыганской куртке, брюках, майке. Знаю я, куда тебя нужно отвезти! Чтобы выросла личностью и стала самостоятельной! Какие массажисты? Какие полицейские? Что за дурацкая ночь перед началом свидетельских показаний в суде! Что за Шмальцы, что за заговор, какие богачи-цыгане в Жельнах?
После всего этого нужно время, чтобы прийти в себя. У тебя разрушили дом! У тебя остался единственный шанс, гораздо лучше всех иных, от которых ты просто сбежала. Ото всех сбежала, а пришла ко мне. Зачем опять провоцировать не того человека? Ведь я — часть системы. Почему не Шулича? Подумай.
Если нет конкретных действий, тогда это возмещается притянутыми за ушами сценариями по философскому навешиванию лапши на уши. Кто на это будет смотреть. У типа своя задача!
У тебя трое парней и двое девочек. Ага, я приеду на машине. ОК? Еще что-то нужно?
Эй, Тиа… только сейчас я тебя узнал. Ты могла бы быть консультантом. Умная!!! Отличная память! Дипломатичная! Красивая! Вне коррупции! И даже вполне социальная.
Тебя!
Не волнуйтесь, я хорошо воспитан и продуктивен. Мог бы красть, целый месяц мог бы ходить весь грязный, бил бы девчонок так, как это делаешь ты, но меня это не развлекает.
Я хороший парень!
А, эта слепая и глупая полиция!
Мне кажется, что подсекретаря выдвинут на премию.
Сначала скажу, что я не его сторонник, но его миссия не соответствует заданию! Если бы он вышел из себя, то и задание бы провалил, поэтому он все время должен быть спокоен. Как ему это удается? Нелогично.
Шулич тоже почему-то молчит. Только в этот самый момент происходит нечто гораздо более странное, настолько необычное, что у меня в какой-то момент просто волосы дыбом встали. Потому что немного подул ветер, совсем чуть-чуть, свеженький, мне стало холодно, но в шуме ветра я услышал — музыку. Слышна какая-то музыка.
В первый момент я даже не был уверен, потому что все так тихо, угли продолжают бурчать, искриться, отбрасывая красные отблески на серебристые лица Шулича и Агаты, может, это просто игра звуков — шелеста, вызванного ветром; но нет, как только ветер стихает — музыка становится все слышнее, звучит все более явственно, хотя и не громче. Как будто ветер принес звучание музыки, потом положил ее куда-то, и она по-прежнему слышится.
Смотрю на Шулича: он тоже что-то заметил. Музыка здесь, в темноте, в гуще леса, на едва заметной лесной дороге, это одна из самых странных вещей, которую вообще можно себе вообразить. Я был бы гораздо менее удивлен, если бы сейчас над нами завыла стая волков. Гораздо менее. Мы ведь одни! Агата так сказала. Соврала? А машина? Меня охватил страх, я вообще не могу размышлять. Это они? Наши собакоголовые?
Этот тип, он абсолютно бесполезен… Он страшно скучный. Хвалился, что он психолог, а сам даже полицейского не может провести. Пусть покажет стиль, не нужны дешевые эффекты…
Ты знаешь, что психологи обучены работать с людьми, у которых есть мозги, а в случае полицейских это не так.
Совершенно бесполезен. Где находят таких людей? Сплошная скука.
Агата: Я ничего не слышу.
Лучше вообще не обращать на нее внимания, чтобы сохранить спокойствие. Шулич стоит не двигаясь, прислушивается. По-своему, это даже полезно: похоже, с него сползло обычное высокомерие и самодовольство. Ладно, без разницы. Музыка, слышна музыка. Среди кочевских холмов. Мне холодно.
Хорошо. Нужно подумать, сначала самые благоприятные интерпретации.
Я: Может, Презель возвращается, поднимается наверх.
Шулич не двигается, все еще смотрит в сторону леса.
Шулич: С магнитофоном на батарейках на плече?
Я: Или же местные жители привязали его к столбу и пляшут вокруг него.
Шулич хохочет, очевидно, этот ответ ему понравился. Может быть, он меня усыновит. А мне не до смеха, поскольку мне кажется, что я становлюсь таким энтузиастом, когда впадаю в истерику, а отсюда только один шаг до того, как я полностью потеряю способность рассуждать. Как это случилось раньше, когда я отослал Презеля. А это плохо. Очень плохо с учетом длительного развития событий.
Музыка, по-своему, неплохой знак. Музыка — это знак гораздо более нормальной ситуации, чем мы думали. Музыка означает людей, которые не скрываются по лесам. Кто слушает музыку, плохого не замышляет, как сказал бы поручик Константинович, и это действительно инстинктивное восприятие. Музыка означает, что где-то поблизости есть цивилизация, нормальная, незапуганная, которую можно приветствовать и с которой можно нормально общаться. Это не та цивилизация, которая в засаде поджидает тебя на баррикадах, чтобы неожиданно напасть на тебя, а цивилизация, которая подает сигнал о том, что она здесь. Ясно, вопрос — что это за цивилизация.
Возможно, здесь у кого-то поблизости вечеринка, и это было бы здорово. Боже мой, какие весельчаки! Хоть и время для этого непривычное, с учетом всех обстоятельств, трудно предположить, что приезжий, преодолевая препятствия, будет в эти дни колесить по Нижней Крайне, но ведь, в конце концов, нижнекраинцы и сами тоже веселый народ. И вообще не исключено, что поблизости есть какая-нибудь жилая халупа. Может, даже такая, которую сдают в аренду людям по соседству под шумные вечеринки, пикники, под дни рождения или юношеские гулянки после защиты диплома. И если уж мне сама возможность столкнуться с ордой неких весельчаков в неизвестно каком состоянии, темной ночью, в компании с цыганкой и полицейским, кажется не очень привлекательной, потенциально несколько затруднительной, все равно эта возможность в сто раз лучше, чем все иные, более странные варианты. И если бы все вдруг само собой вернулось в нормальное состояние, да у меня бы камень с души свалился. Ведь в обычных, привычных обстоятельствах гораздо легче сориентироваться. Если бы оказалось, что это такая компания, моего типа, группа люблянцев, и что это они веселятся и шумят, демонстрируя специфическое чувство юмора, и что это они у нас свистнули из машины аккумулятор и все остальное, а потом прикалывались — а Презеля просто остановили за поворотом, и он уже три-четыре часа с ними напивается в какой-нибудь халупе, приходя в состояние, достаточное для открытия салюта из служебного пистолета…
Или даже еще лучше — гуляет группа выпускников психологии, у которых здесь наверху вечеринка, когда один из них аж после восьми лет обучения наконец-то, неожиданно для самого себя, защитил диплом. Они были в хорошем настроении, увидели поблизости фары автомобиля, остановившегося в этой глухомани, ну и почему бы им не поиграть в машинку? Так, в шутку, легкий прикол в стиле психологического эксперимента а-ля Зимбардо или Милгрэма[28]. Экспериментальные субъекты наверняка всё потом поймут правильно и будут смеяться, как в случае съемок скрытой камерой, и без всяких сомнений подпишутся под согласием использовать результаты исследования в научных целях. Хотел бы я вживую увидеть выпускников психологии, которые были бы в состоянии совершенно бесшумно и блестяще снять с машины аккумулятор, руль и двери, в то время как трое человек, в том числе один полицейский, сидят у костра в десяти метрах от места преступления, испуганно пялясь один на другого, и ничего не замечают. Реальнее в этих обстоятельствах было бы ожидать демонов или же цыган, которые заманили нас в адскую западню, намереваясь казнить нас, разрезать моторной пилой, о которой так кстати вспомнил один из деревенских.
Все равно, от этой музыки, которая то приближается, то удаляется, как будто ветер разносит ее в разные стороны, у меня побежали мурашки по спине. Не удается мне интерпретировать эту музыку как хороший знак, при всем старании. Если это вечеринка, почему ее не было слышно раньше? Они что, приближаются? Время неподходящее, вот-вот рассветет. Музыка хорватская, женский голос. Может, Северина[29], не знаю, не очень разбираюсь в этом.
Агата: О чем вы говорите?
Уже разгорелся спор, в котором мы пытались установить, в чем причина таких агрессивных и самодовольных речей, отражают ли они комплекс превосходства или же, наоборот, комплекс неполноценности? Что ты думаешь?
Это тип музы.
Определенно комплекс неполноценности, никаких сомнений. Осторожно, думаю, не исключено, что кто-то тут будет скакать с ножом.
На меня она не произвела особого впечатления.
И все же она мне более симпатична, чем эта курица подсекретарь, которому эта деваха нравится, ведь он живой мертвец, плюс еще так смотрит, как будто у него мозги временами просто отключаются.
Go, Агата, go-go-go!
АГАТА ХОЧЕТ СЕКСА, НО ЕЕ НИКТО НЕ ХОЧЕТ.
Шулич: Да, ошиблись мы. И Презель, и мы тоже. В другую сторону нужно было идти.
Мы поднялись немного и всматриваемся в обе стороны, ну, если точнее, Агата не смотрит, она занята ребенком, улыбающимся ей, и иногда посматривает на нас выжидающе, мол, что сейчас, возвращаемся или нет. Машина в трехстах-четырехстах метрах, но нам уже все равно, по-любому от нее сейчас пользы нет.
Я согласен с Шуличем. Почему даже Презелю не пришло в голову пойти в ту сторону, откуда мы приехали?
Ладно, мы были под впечатлением от этих баррикад и нам было тогда не до того, чтобы еще раз встречаться с кем-нибудь из Малых Гроз или Камна-Реки. Только как ни поверни, именно эта сторона и более населена, следовательно, шансов поймать мобильный сигнал больше. Рог — это пустошь, глухомань, даже если за ним можно увидеть огни Кочевья. А Презель пошел именно в сторону Рога, туда, где, может быть, ему встретилось только маленькое поселение, пара домов, рядом с которыми горит бунтовщический огонь. Огонь, о котором сейчас, в свете луны, вообще сложно сказать, горит он еще или нет. Может, просто нормальные люди, погуляли и пошли спать. Или нет. Нет, лучше об этом вообще не думать. Страх сбил нас с толку. Хотя все, что случилось раньше, не в счет, ничего не значит. Настоящий страх будет сейчас. Все эти чудеса, что произошли, немного оторвали нас от реальности, мы оказались немножко подвешены в воздухе и не размышляли трезво. А сейчас еще эта музыка, опять факты, упрямые факты… Реально здесь кто-то есть! И совсем рядом. Боже мой, что за идиотская ситуация!
Я: Да, только сейчас слишком поздно спускаться самим.
Шулич обжег меня взглядом.
Шулич: Мы? Пока Презель не вернется, некуда нам идти. По крайней мере, до утра. За нами сюда приедут.
Смотрю на Агату. Ей все равно. Я не знаю, найдется ли хоть одна какая-нибудь женщина, которая в подобной ситуации вела бы себя так спокойно. Нормальной женской реакцией было бы истерично причитать, доводить нас придирками, упрекать, какие мы идиоты, полицейский и гражданский, полные дураки, как такое могло случиться, что ей приходится переживать и так далее в том же стиле. Грозила бы жалобой в суд и старалась вытоптать последние остатки нашей мужской гордости. Постоянные упреки, какие мы дураки, неспособные даже спросить дорогу (хотя в этом случае мы как раз спросили дорогу, у нее же). С другой стороны, могла бы удариться в такую панику, как нас тут кто-то в темноте и глухомани водит за нос. Но только не Агата. Она абсолютно спокойна.
Видимо, потому что она как раз знает, кто.
Она меня ужасно раздражает. И даже лучше, что молчит, потому как иначе я бы взорвался. Бог знает, что бы я тогда мог бы отмочить. Я никогда еще не терял контроля до такой степени. Но если я сейчас снова начну давить на нее, все это может кончиться плачевно. Нет, контроль я не теряю, пока вполне хватает намеков, что я знаю то, что я знаю. Или думаю то, что думаю.
Агата: Может, вернемся к машине? А то там еще что-то может пропасть.
Я смотрю на нее.
Я: А тебя разве волнует?
Агата обиженно открывает рот, потом закрывает и демонстративно молчит. Какое ее дело? Машина не ее, и никаких ее вещей там нет, только народ ее, тот, что сторожит кругом, этот народ, по всей вероятности, ее. А если наш, тогда проблемы никакой не будет — вернуть обратно все то, что было украдено, как только все прояснится. Только сначала нужно все прояснить.
Так что, вероятно, было бы действительно лучше пойти посмотреть, откуда эта музыка.
Я: По-моему, нужно выяснить, откуда эта музыка.
Шулич смотрит на меня, в этот раз серьезно; похоже, у него та же мысль.
Я: Судя по тому, что мы слышим, это недалеко. Достаточно только подойти поближе, чтобы увидеть, кто это. Нам по-любому больше нечего делать.
Шулич: Да, тут вы правы.
Прислушиваемся к музыке. Странно, раньше мы слышали вроде хорватскую музыку: такая узнаваемая мелодика, и тип языка тоже можно было распознать, хотя отдельных слов разобрать не удавалось. А сейчас, похоже, музыка словенская. Гармоника, узнаваемый мотив польки.
Нет, это явно не студенты психологии. Ну, если только очень самоироничные.
Бывают, конечно, и такие.
Помню, я однажды, относительно недавно, видел по телевизору, как уставший Франц Шаркези что-то объяснял, а приставала к нему какая-то сочувствующая журналистка, которую страшно интересовала цыганская жизнь, мультикультурность и все такое; не только эти жестокие события, произошедшие с ними, но еще и цыганская музыка, танцы, которые показывают в фильмах и документальных передачах, типа «Табор уходит в небо» или «Цыган». На каких инструментах вы играете? Какие танцы? Да ладно вам, наверняка. По случаю праздника. А вы знаете группу «Шукар»[30]? А кто это? — зашамкал Шаркези. Когда ему объяснили, самодовольно ответил: нет, это проблема, раз словенская группа, значит, не то. Ну, давай, журналисточка, флаг тебе в руки. Ты и занимайся его интеграцией. Ты ему построишь мост, а он для него, видите ли, недостаточно хорош. А эти шукары с успехом выступают на всех цыганских фестивалях. Словенская группа. И замечательная, между прочим.
Да кто это, черт возьми? Звуки доносятся прямо из леса.
Шулич: Ну, пойдем посмотрим.
Оборачиваемся в сторону леса. Агата стоит в нерешимости.
Агата: Может, мы вдвоем здесь останемся?
Я: Вот еще, мы должны быть вместе.
Агата надулась, и, чтобы предупредить возможный взрыв многословной цыганской агрессивности, я добавляю:
Я: Никто не знает, кто выйдет из леса. Здесь же волки водятся. Опасно тебе одной здесь оставаться.
Когда мы с Шуличем двинулись, она без лишних слов пошла за нами.
И в лес.
Пойти в лес ночью — это необычная идея, признаю. Сам лес — это вообще интересная идея.
В защиту этой своей, предположительно идиотской идеи — знаю, что так о ней думает Агата, может, и еще кто, но в данной ситуации это было единственное логичное решение — могу сказать, что в лесу было довольно светло. Да, это лиственный лес, бук кругом, на этой высоте еще фактически голый, так что лунный свет напрямую проникает через ветки и освещает запревшую листву, которая шуршит под ногами и напоминает ковер из мятой бумаги. Так что такой уж большой разницы между нашей поляной и лесной чащей не было. То, что на первый взгляд казалось таким предательским и опасным — все эти трухлявые сломленные сучья, перемежаемые спинами огромных белых живых камней, выглядывающих из-под листвы. Казалось, ногам несдобровать. Но когда мы зашагали в полную силу, оказалось, что не так все страшно, шелестит, конечно, ну и что с того? Сучья вполне можно обойти. Не знаю, как это делали партизаны. Шагаем очень осторожно. Так что пока ничего, держимся, не спотыкаемся.
Шагать нужно осторожно, потому что нам не хочется поднимать сильного шума. Даже не знаю почему. В конце концов все равно, может, медведь какой-нибудь испугается и убежит, если нас издалека услышит. Но ощущение такое, как будто мы находимся в какой-то церкви. Свод — это небо, луна — наверху. Но это не церковь, это глухомань. И веселая музыка. По-любому, нам уже понятно, что кто-то здесь есть, что этот кто-то за нами наблюдал, очень возможно, что наблюдает за нами и сейчас, его мы едва ли застигнем врасплох; или же этот кто-то был здесь, а сейчас уже у машины и растаскивает ее на запчасти, как стая муравьев разъедает дохлую жабу, — так что нам, в общем, особого смысла скрываться нет. Или есть. Если все они пошли туда, где нам готовят радушный прием, — может быть, это место находится именно там, куда нас заманивают музыкой. Бог его знает, что за прием. А раз мы не знаем, что нас там ждет, лучше подходить к этому месту потише, без особого шума; сохранить ощущение разведки, спецслужбы, особого знания; может, нам удастся подкрасться совсем незаметно и под защитой темноты первыми оценить ситуацию, прежде чем принять решение — показываться живьем или же нет. Так что можно хотя бы постараться не создавать лишнего шума. И я действительно стараюсь, Шулич — едва слышен. Может, из-за его профессиональной деформации, они же любят красться. А Агата — нет.
В ней нет ни следа грациозности. Никакой вообще пресловутой животной грации, которая должна бы украшать эти первобытные создания. Ничего подобного, она поднимается по холму как футболист, проклинающий идиота, закинувшего мяч в лесную чащу. Что ей сказать? Может, и не надо. Во всей ситуации смысла очень немного. Да и соплю я так, что слышно далеко, но тише у меня просто не получится. Подъем довольно крутой.
Не знаю.
Нет, я не расслаблен. Мне просто не удается собраться и размышлять трезво. Ощущение такое, будто что-то упрямой рукой стирает все мои мысли. Лучше тогда идти, чем просто сидеть и ждать, что случится дальше. Но это ощущение — оно мне не нравится. Как будто в подпитии. Может, это потому, что по идее я уже несколько часов должен был спать в своей постели, не знаю, сколько времени еще вообще осталось до утра, может, час или два. Все это нервирует. Ладно, мы делаем то, что должны, как нам подсказывает инстинкт самозащиты. Отступление, нападение. Только я к этому не привык. Я просто ощущаю неувязку, алогичность. Недостающее звено. Может, это именно то состояние, которое нужно, чтобы начать реагировать, не размышляя, а повинуясь первобытному инстинкту выживания? Я более привычен к кабинетным подвигам, там я многое умею. Не верю, что я не того сорта человек, я умею и люблю концентрироваться. Но похоже, я уже очень вымотался, чтобы сконцентрироваться. Да, похоже на то. Уже давно я должен быть в постели.
Все время я борюсь с мыслью незаметно посмотреть на часы, узнать, сколько времени. Не знаю, почему-то мне казалось, что это будет нехорошо. Создалось бы впечатление, что я куда-то тороплюсь. Это было бы невежливо. Особенно если через секунду после этого меня ударит какая-нибудь скрытая ветка — бог ты мой, лес здесь уже далеко не так красив, как кажется снаружи, здесь он полон предательских колдобин! Роща, чаща, ветки… Как сильно бьет! И ямы тут кругом.
Действительно! Останавливаюсь на секунду — осмотреться вокруг — и сразу чувствую, как слезятся глаза. Понимаю, что собраться с мыслями во время движения у меня все равно не получится, но не хочу, чтобы это было заметно, не хочу, чтобы думали, что я сомневаюсь, в растерянности — прогулка по лесу ведь была моей идеей! — останавливаюсь только на секунду, услышать шум их шагов. Шаги Агаты слышу, как будто они…
Как будто…
Как будто любой каменистый утес за моей спиной может обернуться медведем и заорать: ДА ЧТО ТАКОЕ! — потому что, ну, потому что, собственно, каждая такая скала — это и есть разбуженный северный медведь.
Сейчас время для разных шуточек в стиле «Розовой пантеры», лишь бы не думать о том, что меня на самом деле беспокоит. Только потому, что уже действительно еле перевожу дыхание, мне тяжело, чувствую проступивший пот на теле, одежду, которая начала мешать. И что это не самое приятное ощущение, такое пекущее, с гнилым запашком. Где сейчас мой душ? Все тело воняет. По сути, когда я слышу ее шаги, в них есть еще что-то. В этой чаще как-то все очень материально. То есть вообще, может, я, деревенщина, раньше этого не заметил: все это время все предстает в каком-то слишком физическом, слишком реальном ракурсе. Почему я раньше так не воспринимал? Я постоянно только злился. Проблемы личного характера; по-видимому, я проблематичен, да, да, вот ведь как…
Пробираемся зигзагами между упавших стволов, периодически останавливаясь и вслушиваясь. По сути, неплохо, что мы постоянно поднимаемся вверх, — значит, чтобы потом вернуться обратно, нужно просто спуститься вниз, не так ли? Только спуститься, чтобы вернуться на дорогу, ошибиться невозможно. Ау дороги мы найдем машину, не так ли? Ну или то, что он нее останется.
Ловлю дыхание… Движение — это здоровье.
Шулич остановился. Потом я, потом Агата. Шорох шагов затих. Похоже, этот шорох меня здорово раздражает, мне сразу лучше, как только все смолкло. Слышна музыка, сейчас уже гораздо более отчетливо.
Все очень первобытно, это правда.
Что за забава, музыка опять поменялась, уже не словенская. Но и не хорватская. Откуда мне знать. Что она напоминает? Определенно не типичная словенская музыка, которую крутят на деревенских сходках, но и не цыганская, какая-то мультикультурная — «мульти-культи». «Джаз-фьюжн»? Африканская, Мали? Может, как раз именно такая, какую могли бы слушать студенты психологии. Не знаю, если раньше я и почувствовал некоторое облегчение, что-то такое иррационально теплое, когда на секунду снова веришь, что все будет хорошо и все получит какое-то логическое объяснение, сейчас я это ощущение потерял. Сама мысль, что здесь можно встретить студентов психологии, которые бы объяснили нам, что все это — просто прикол, эксперимент, шутка ради шутки, сейчас меня только откровенно бесит. Какое облегчение, черт вас возьми, размазать вас всех по стенке, идиоты чертовы. Вы, маясь от безделья в безопасной близости таких же дураков, как вы сами, выдумываете бог знает какие приколы, прикрываясь избитыми извинениями, — а здесь, а здесь это все взаправду, так, как ни одному студенту психологии и в голову не придет, потому что в ином случае этот студент вел бы себя по-другому, более рационально, потому что такие шуточки могут кончаться плохо, болезненно, слишком болезненно, чтобы их вот так отмачивать.
Всех по стенке размазать!
Шулич: С правой стороны — какие-то звуки.
Да, с правой стороны, если мое чувство ориентации меня не подводит, там, строго вверх над нашей машиной, действительно раздаются какие-то звуки.
Сейчас мы поднялись уже довольно высоко, наверняка на триста-четыреста метров над дорогой, по которой ушли от машины на разведку; по этой же дороге мы потом вернулись, по направлению Камна-Реке; и эта музыка сейчас слышится как раз с той стороны, где осталась машина. На какое-то мгновение у меня перед глазами возникла картина вечеринки, необузданного разгула и плясок вокруг костров, когда выпускники психологии, цыгане и агрессивные доморощенные нижнекраинцы, объединившиеся под влиянием коки и иглы, обнявшись танцуют вокруг костра, пляшут прямо на капоте и крыше нашего автомобиля, а вокруг — цела куча припаркованных машин и тракторов, фонари освещают поляну, разбросанные упаковки вина, тушки поросят и скачущих голых баб, а меня охватывает желание всех их размазать по стенке, тупых баранов, не понимающих, насколько серьезна ситуация и насколько мы приблизились к окончательному методу разрешения большой и сложной проблемы решением частной.
Даже не думай. Музыка по-прежнему раздается откуда-то свысока, где-то на нашем уровне, а не у машины. Нет, они не у машины, а вот где? Где-то выше. Но действительно в том направлении.
По-своему тоже неплохо, не нужно больше подниматься в гору.
Я: Да, действительно.
Мой голос настолько охрип, Шулич даже посмотрел на меня.
Агата: Я по-прежнему не понимаю, что вы слышите.
Шулич: Мы немного запыхались, не так ли?
Одновременно обоим трудно ответить. Нет, Шулич никак не может избавиться от своего покровительственного отношения, хоть режь его, даже сознавая, что мы друг в друге в этой ситуации нуждаемся, что мы должны держаться вместе, выступать одним фронтом, что именно мы отвечаем за успех миссии в очень неблагоприятных условиях. Агата — а что Агата? Она по-прежнему гнет какую-то свою линию, мне не очень понятную, причем я очень сомневаюсь, отдает ли она вообще себе отчет в том, что делает? Ладно, я могу понять, ей не хочется, чтобы мы столкнулись с ее людьми, если в лесу действительно скрываются ее люди, но это дела не меняет; как она может думать, что все ее идиотское притворство может кого-то в чем-то убедить, как может не слышать того, что ей говорят? Или же у нее проблемы со слухом. Как она это себе представляет? Как можно не думать, что очевидная ложь — отсутствие музыки, — даже если по какой-то идиотской причине ты на ней настаиваешь, со временем может навредить, особенно если эту несуществующую музыку отлично слышно?
Нет, этого менталитета мне не понять.
Я: Не имеет значения. Пошли направо.
Шулич: Не нужно бояться.
Нет, я точно подам на него жалобу, стопроцентно.
Под охраной такого полицейского из машины пропадают аккумуляторы, дверцы, руль, о менее заметных деталях я даже не говорю. Он даже про пропажу руля не знает, потому что не удосужился посмотреть. А я ему не сказал и не скажу. И потом, когда мы что-то делаем — все по моей инициативе, он пока не выказал никакой активности, только исполнял инструкции, и то с явным нежеланием, если они хоть сколько-нибудь отступали от чисто инерционных мер; если бы было так, как он хочет, то мы бы и сейчас раскатывали туда-сюда от Камна-Горы до Малых Гроз и обратно, как та змея спектральной диаграммы. Нет! Пардон! Да что там! С приходом подкрепления мы бы уже давно избивали местных жителей, вдыхая дымку слезоточивого газа, открыли бы огонь, стреляя резиновыми шариками, или что-то в этом духе. А когда мы что-то делаем, он всегда принимает такой покровительственный вид. Жаль, что пока не сложилась по-настоящему серьезная ситуация, по-своему очень жаль, потому что тогда было бы совершенно очевидно, насколько бесполезен, до преступного контрпродуктивен этот его вечный цинизм. Потому что проблемы нужно решать, а не строить из себя непонятно кого и резать слух банальностями типа: «Запыхались», «Не нужно бояться», «У меня бурек». Если уж я кого боюсь, Шулич, так это тебя. Потому что готовность к взаимопомощи проявляется в беде. Именно тогда возможно в другом увидеть человека, особенно если тебе этот человек нужен. Именно в этот момент, на короткое время. А потом опять все по-старому.
Почему ты тогда затих, когда Агата говорила, что ей в полиции сказали насчет Маринко? И что это случилось больше года назад? Если ты такой умный, если ты и так все знаешь, мог бы прокомментировать, чтобы я хоть что-то понял. А не стихать, в стиле этакого мудрого молчания. Я очень хорошо видел, уж я в этом разбираюсь, ты тогда промолчал, потому что просто не знал, что сказать. Как будто тебе было неловко. Да, я понимаю, наша Агата говорит все, что взбредет в голову, но я же видел твое лицо. Противоречивое выражение. А почему нет? Ведь может и молчание быть золотом, только не в этом случае. Понимаю, что ты перед заданием поинтересовался картотекой, чтобы узнать, с кем будешь иметь дело; только если кого-то просто в чем-то обвиняешь, одно за другим, это должно иметь некую форму, стратегию, к чему-то вести, если хочешь, чтобы твоя взяла. А то твое молчание было без формы, без смысла. «Ай-ай-ай, сиротинушка». Что, небось, твои в детстве, так тебе говорили?
Какой кретин.
Какой я кретин.
Какой кретин.
Я исцарапан, исцарапан, как драная кошка после драки, извиняюсь за сниженную лексику, но на моем месте и вы бы так же выражались.
Куда мы попали? Может, этот лес все-таки был плохой идеей. По-прежнему сносная видимость, хотя даже приблизительно не такая прозрачная, как раньше, но в густой чаще, под сплошной кровлей из листьев, сильно упала. В такой чаще, похоже, уже на пять метров вперед даже при свете дня совсем ничего видно не будет.
Бук растет свободно, искривленные стволы, ветки раскинуты во все стороны; чем больше стараешься их обойти, тем более они ускользают из внимания заслезившихся глаз, молотят по лицу, наполняя нос и рот солоноватым привкусом, чувствуется только слизь в горле. О раздражающем шелесте листьев под ногами я вообще ничего не стал бы говорить. Проблемы совсем другие. Музыка. Направление слышно, но ничего более явственного. Везет как покойникам.
Как будто эти хлесткие удары ветками по лицу перевесили смысл акции. А был ли он? Хотя, наверное, да. По крайней мере надеюсь, не зря же я все это пережил.
У меня вот-вот лопнут легкие.
Я: Остановимся.
В конце концов, с нами молодая женщина, которая все время несет на себе младенца, не меньше 6 килограмм, как она уворачивается от этих веток?
Я: Что-то мы, похоже, заблудились, а женщине с ребенком тяжело.
Агата: Да нет, со мной все в порядке, лишь бы не потеряться.
Шулич: А ты разве не знаешь здесь всего?
Маринко уже как минимум два года в тюрьме! Маринко уже как минимум два года шагу из тюрьмы не сделал!
Агата: Я знаю, конечно, знаю, но сейчас — ночь.
Шулич: А я думал, что ты как раз ночная птица и есть.
Агата: Что вы, господин полицейский. Не по лесам, я же не сова.
Ага, сейчас уже господин полицейский. Конечно, не сова, с такой кожей, которую я за версту чую даже сейчас. Существо разумное, homo sapiens, определенно, только без разума. В этом-то я разбираюсь. Ты это хорошо понимаешь, господин Шулич, где был тогда господин Маринко, когда был сделан присутствующий здесь маленький Тоне, персона, будущий мыслящий субъект, один из нас, если уж ты задаешь эти свои бесстыдные вопросы. Я тут бегаю кругами, задыхаюсь, не имея времени поразмыслить, сосредоточиться.
Нет, не знаю я, что тогда сказали полицейские, в тот самый вечер.
Да пошли они все куда подальше…
Сейчас я бы больше всего хотел быть там, рядом с музыкой, и танцевать. Только этот диджей меня, как будто, не берет в расчет, он издевается надо мной.
Потом мы вдруг оказались в сплошной темноте, сосновая роща. Тень. Опа! Как-то все вдруг по-другому. Полная темнота под соснами. Свет можно увидеть только далеко, далеко впереди, там, где снова только голые буки. То, где нам приходится идти, я лучше оставлю без комментария. Не знаю, наверняка можно было бы и обойти, но тогда бы мы могли потеряться; пока мы шли только вперед, параллельно с дорогой, никакого оврага, поворота, было понятно, как возвращаться. Поэтому лучше продолжить путь в том же направлении, с соснами или без сосен, переживем. Глаза по-любому привыкнут. А главное, тут нет шелеста и мягко, потому что мох. Мягко, как будто идешь по ковролину, и музыку лучше слышно.
Музыка стала отчетливее, но не громче. Как будто мы приблизились к источнику, только этот источник стал тише. Черт его разберет. Музыка кажется домашней, в стиле музыкального ассортимента Радио Словении, даже поскучнее. Не для вечеринки, а так, приятное сопровождение, мелодии по пожеланию слушателей. Впрочем, не важно, какая музыка. Важно, откуда она. Похоже, оттуда, из-за этих сосен.
Агату я поймал в последний момент. Я шел медленно и вдруг остановился, а она шла за мной по пятам, еще чуть-чуть — и упала бы. Вот это шок.
В этот момент под нами открылась бездна — я вытянул ногу и скорее почувствовал ее, чем увидел, как будто разверзлась земля. Черт! Я аж замер; взмахнул рукой и в последний момент удержал Агату с младенцем, она замерла как вкопанная.
Мне плохо от одной только мысли. Это ее молодое тело, которое я чувствую под рукой, теплое, влажное, как и мое, даже если она настолько другая, вульгарная и распутная, могло бы пропасть в этой яме! Полетела бы вниз, как с самолета! Разбилась бы об скалы. Там, внизу, двадцать метров вниз. Тело, такое же, как у меня, хоть и немного другое, потеряло бы опору под ногами и разбилось — отвалился бы какой-нибудь зуб, там внизу, после долгого падения. И упало бы так гротескно перекрученное тело — руки с одной стороны, голова с другой. Одна мысль об этом приносит физическую боль. Как это вообще возможно, нельзя, Агата, дышать! Дышать, теплым дыханием! Смерть — это действительно слишком.
Какая лукавая бездна, с одной стороны — темнота, непроходимая стена из сосен, почти полностью закрывающих вид; человек теряет концентрацию, передвигаясь по ковру из мягких бесшумных игл и мха, вслед за этой идиотской, непонятной музыкой, которую не заглушает даже шум шагов по листве. Пропасть разверзлась точно в том месте, где взгляд отводит наверх неожиданное лунное свечение букового леса, который начинается немного дальше, там, где свет свободно переливается через едва заметные ветки; смотришь туда и пропасти внизу даже не замечаешь. Тошнотворно лицемерная, недобрая земля! Даже Агата замерла, увидев пропасть; полицейского я еле слышу, так бесшумно он идет за мной, но все же останавливается, конечно, останавливается, наверное, — весь лес почувствовал мой шок, когда я резко остановился.
Вытираю лицо рукавом; в носу и во рту ощущаю неприятный металлический привкус, хотя по сути это только пот и жжение поцарапанной кожи. Бесконечно неприятное ощущение. Как я ненавижу этот лес. Что за история, во что я вообще ввязался?
Все трое молча стоим над пропастью.
Шулич: Черт возьми, это опасно.
Я: Да, похоже на то.
По-своему, больше хочется встретить каких-нибудь непредсказуемых людей, чем такую неожиданную пропасть. А что случилось бы, не почувствуй я вовремя, что моя стопа наполовину повисла в воздухе? Если бы не замер? Почему это не огорожено? Потому что, если такие опасные ямы действительно не огорожены, можно действительно погибнуть, совершенно по-дурацки, ну совершенно по-дурацки. А другие будут потом только говорить, какой же он был кретин, не смотрел под ноги, сам виноват. Просто ходил, не включая голову. И свалился. Смотри, что за дурак. А ты все еще стоишь у края, удары сердца отдаются в голове, все царапины от идиотских веток жгут, всё так же, как раньше, только немного кружит голову, поскольку так и не можешь до конца осознать, что могло бы с тобой случиться. И от кое-чего еще.
Музыка пропала.
Эта идиотская музыка пропала.
Не может быть.
Все вместе теряет всякий смысл. Вообще всякий смысл. Мы тут потели, шатались по этой лесной глухомани, в темноте, расцарапались до крови, и вдруг оказывается, без всякого смысла. Просто так. Вот где мы оказались. У меня все тело чешется. Да еще этот пот.
Похоже, эта самая низкая точка падения в моей карьере.
Ничего больше нет. Вообще ничего.
Везет как покойнику.
Шулич: Вы слышите то же, что и я?
Агата: Не знаю. Что?
Я: Я ничего не слышу.
Это я выдавил из себя с большой мукой. Может, теряю инстинкт?
Какого черта, теряю инстинкт.
Тут я даже начал ругаться. Это правда.
Шулич: Черт его возьми, мы снова на старте.
Я устал, устал настолько, что уже не знаю, что сказать. Просто иду. Просто передвигаю ноги. Там была какая-то идиотская поросль, какой-то можжевельник или что-то, только без ягод, идеальные кусты, чтобы человек спотыкался и падал. Абсолютное бездорожье. Ясно, что здесь никогда никого не было. Повсюду сломанные ветки, которые, если на них наступишь, совершенно неожиданно ломаются, издавая звук, похожий на выстрел. Опять трава, уже знакомая. Дом. Не знаю, почему я не сажусь на корточки, так, как Агата, но у нее есть причина. Младенец начинает сопеть, она открывает ему лицо, в любой момент достанет свою огромную потную сиську и даст ему на потребление. Хожу вокруг машины. Хожу вокруг машины, которая сейчас действительно какая-то особенная, и все мы, все стали немного особенными, такая особенная маленькая компания, так сказать, компания со специфическими потребностями. Даже если у нас такая красивая машина, не только такая, с которой сняли колеса, этих колес нигде больше нет, плюс еще то, что ее поставили на кирпичи, под каждой осью симпатичная стопка кирпичей. Здорово над нами потешаются. За это время могли бы успеть и больше, только, по-видимому, хотели оставить что-то на потом, очевидно, на самый конец. Так что сейчас машина зафиксирована монументально, как на фабрике, как будто на неком конвейере, — искусственная инсталляция посередине Кочевского Рога. Единственные зрители — это мы.
А может, и нет. Может, мы тоже только часть инсталляции. Вообще нет желания сильно распространяться по этому поводу.
Моя красная куртка из гортэкса вся испачкана, удивительно, что какая-нибудь здоровая ветка ее не разорвала, но качество остается качеством. А грязен я, как какой-нибудь цыган, стопроцентно.
Я: Ну, что-то новенькое, не правда ли.
Шулич смотрит на меня с долей иронии. Будто я во всем виноват. Он же полицейский, на него мы возлагали надежды, а он на меня смотрит, как будто еле сдерживаясь от смеха. Мол, разве я не предупреждал.
Шулич: Да, машина действительно выглядит хуже, но зато мы живы остались.
Агата снимает слинг с плеч, кладет в траву и начинает заниматься ребенком. Он по-прежнему не капризничает, не плачет, невероятный ребенок. Не мой.
Я: Да, вам тоже не за что объявлять благодарность.
Шулич: Вы хотите мне что-то сказать?
Я только смотрю на него. Черт его возьми, он еще протестует. Остались без машины, являющейся собственностью министерства внутренних дел, гражданской машины Ксара Пикассо, и кто-то за это должен будет ответить. Я, что ли? На это ты намекаешь?
Я: А что, вы думаете, я хочу вам сказать? Вы же сами все видите, не так ли? Что тут говорить?
Шулич: Да нет, просто так, просто как будто какая-то враждебность в воздухе.
Я: Да что вы говорите.
Могу на него только смотреть. Стоит здесь передо мной, как герой, как будто в дверях какого-нибудь люблянского кафе, и улыбается: облава. Всем к стене, руки на стену. Только со мной облаву ты не будешь делать. Сегодня твоя задача была сопровождать меня и позаботиться, чтобы все гладко прошло. Обеспечивать поддержку. Я нашел решение, нужно было его просто выполнить так, как требуется. Здесь у нас на руках женщина, не надувная кукла, и ее нужно было отвезти в дом матери и ребенка, только это. Минимальная задача: обеспечить транспортировку. В первом же лесу украли аккумулятор, а потом ты даже не знаешь, что еще, а потом ты мне еще и смеешься в лицо? Будто желая сказать: будешь бурек, у меня есть еще один?
Шулич: В Любляне обо всем поговорим. А пока успокойтесь.
Я: То, что в Любляне мы обо всем поговорим, это стопроцентно. Только не надо мне говорить, что мне нужно успокоиться. Мне хватило на сегодня.
Шулич: Ну, я думал, вам поможет.
Агата: Все полицейские такие.
Оба мы обернулись в ее сторону, только реагировать было бессмысленно. Шулич по-прежнему на меня смотрит свысока, мол, может, за уши тебя схватить, если не успокоишься, и хватит с тебя. В угол поставить. Как мне действуют на нервы такие люди, с таким идиотски самодовольным чувством превосходства. В реальности оно есть у меня над ними.
Я: Только хочу сказать, что в целом от вас не было особой помощи.
Шулич: От кого не было помощи?
Я: От вас. От Драгана Шулича.
Шулич посмотрел на меня, как будто желая запугать. Как мне неприятна такая ситуация. Лоб весь вспотел, вытираю его. Все тело чешется.
Я: Вы ничего сегодня не смогли сделать так, как надо. Не утихомирили народ в Камна-Реке. Это была ключевая ошибка. Неудивительно, что нас потом любой разворачивает, куда ему вздумается. Потом у вас еще любая серна украдет руль из машины, поскольку за ней никто не смотрит.
Шулич: Так, полегче на поворотах!
Это он мне говорит, мерин проклятый.
Шулич: В Камна-Реке вы сказали, чтобы мы вернулись и поехали в сторону Любляны, а не по деревне. Не все варианты были…
Я: А что, если вы…
Шулич: …использованы. Но ОК, мы вдвоем должны содействовать вашим решениям. А в Малых Грозах, вы что, хотели, чтобы я стрелял из окна? Этого вы хотели? Так решить спор?
Я: Да не было никакого спора! Почему же получились, что эта банда сумасшедших…
Шулич: Да, хорошего вы мнения о гражданах Республики Словении.
Смеется надо мной, но сейчас не покровительственно, а с ненавистью.
Шулич: А как вы назовете этого вашего субъекта, который выкрал ребенка из теплого дома в Постойне и принес его сюда, на развалины, так, что все мы сейчас из-за этого в дерьме, не только ребенок? Непонятно чей?
Агата кричит: С какой стати ты в это лезешь? Что значит — чей ребенок? Ты что, спятил?
Шулич орет, чтобы ее перекричать: Когда вы эту глупость предложили, подняться вверх в гору, я пытался вас отговорить, как мог. Только вы разве слушаете?
Агата кричит: Проклятый полицейский, сука, какое право ты имеешь спрашивать меня, от кого Тоне! Тоне — мой, я его всегда буду любить, всем сердцем.
Никогда, покуда жив, не забуду этой идиотской цитаты, хотя, может, это была и не цитата, откуда ей знать классиков.
Я: В Любляне я напишу на вас жалобу, так что у вас будет возможность сказать все это перед комиссией. Хотя лучше было бы просто…
Шулич рассерженно: На меня жалобу?
Я: Просто вам врезать, потому что все время… Да, жалобу на поведение полиции, в данном случае!
Шулич: Полиции? А вы знаете, во что был вынужден впутаться Презель? Как он рисковал? Поведение полиции?
Я: Презеля не трогайте.
Шулич: Вы сказали, что хотите мне врезать?
Агата: Дай, врежь ему!
Вообще не знаю, почему я ему так сказал. Я хотел добавить, что имел в ввиду «по всей видимости, по-другому до вас не доходит» и на самом деле я вовсе не собирался с ним драться. Это обидно, конечно, но это не вызов, и ситуацию бы разрешило, если бы я эту свою, сбивчиво изложенную мысль пояснил. Только что-то мне мешает. Во-первых, получилось бы, что я просто трушу, в данной позиции это бы мне повредило. Во-вторых, кровь мне ударила в голову, и я действительно хочу ему врезать, меня бы это успокоило, поэтому оправдание получилось бы неискренним, прежде всего перед самим собой. Не могу так унижаться, обманывая самого себя. Да, он выше меня или, может, просто стоит выше, не знаю, пока мне так не казалось. Мы просто далековато зашли, но так уж получилось. Слишком быстро, в голове у меня вертится миллион вопросов. Плюс еще этот взгляд Шулича, такой ненавидящий, пренебрежительный. Настолько пренебрежительный, что я не могу этого больше выносить, он меня абсолютно дискредитирует, как будто я не был в тысячу раз компетентнее его! А смог бы я ему врезать? У него мышцы, наверное, будь здоров, еще малолеткой дрался по Фужинам и реально выглядит агрессивным! А сейчас мы где-то в горах, миллион, ну, скажем, километров десять от всякой цивилизации, среди медведей, кто знает, что здесь происходит? Мы сейчас в ситуации, когда у него в голове по-прежнему звучит заключение Презеля, что нас тут взяли в осаду неизвестные злоумышленники; если он с нами обоими расправится и повесит это на них, может, и прокатило бы. Так что реально это глупо — провоцировать его в этой ситуации, не то время и место, по-любому, я по-прежнему в нем нуждаюсь, в его грубой силе, которую сейчас вместо этого настраиваю против себя.
Шулич: Ну давайте, врежьте мне.
Черт, что я за дурак, меня слишком занесло. Это, должно быть, из-за моей вонючей куртки или из-за царапин, которые дают о себе знать. Да, человек иногда не задумывается о том, что говорит. А взять слова обратно уже нельзя. Реально, наверное, мне действительно нужно хоть раз в жизни попробовать врезать кому-нибудь; даже если потом мне и достанет-ся — так, по-настоящему сцепиться, по-мужски, пусть он разобьет мне щеку, ключицу; никогда меня это так мало не заботило, именно сейчас, когда все не так и все раздражает; мне действительно все равно. Проблема только в том, чем это закончится. Этого я не могу предвидеть. Потому что это неплохо бы знать, а я не знаю, поэтому особой радости нет. Если я ему врежу, чем все это кончится?
Шулич: Ну, врежьте мне.
Не вижу выхода из этой ситуации. Что тут можно сделать? Нет, это слишком долго тянется. Если я сейчас стану извиняться, то уже потом не смогу посмотреть ему в глаза. Один должен надавать другому, добить; и кто будет первым, кто вторым, как потом нужно выходить из ситуации, победителю и побежденному, будет ли возможность с честью выйти из ситуации и для того, и для другого? Эх, если бы я был уличным парнем, у них это как-то так просто, естественно получается.
Шулич: Ну что, врежете или нет? Передумали?
Не только в конце схватки, уже из данной ситуации тяжело найти выход, так что фактически уже не знаю, что лучше.
Шулич: Ботаник гребаный.
И обернулся, выражая безмерное презрение.
Но, это уже слишком.
Подскакиваю к нему и даю ему кулаком в ухо; я, конечно, понимаю, что это глупо — нападать на кого-то, кто смотрит в другую сторону, но это не моя вина, что он меня спровоцировал, а сам отвернулся.
Матерь божья, какой же я кретин.
После удара кулак заболел; наверное, Шуличу тоже больно, потому что я попал куда-то в кость, по черепу. Оборачивается, толком не понимая, что делает; видно, как он удивлен, понятия не имел, что я способен сделать что-то такое, он действительно был уверен, что ему сойдет с рук. Но ситуация в конце концов еще более усложнилась, и так, как никто вообще не предполагал. Потому что на Шулича набросилась Агата.
Шулич оборачивается, замахивается, чтобы меня блокировать, если бы я по-прежнему был там, где он думал, и свалить меня на землю, но я уже отскочил, он промахивается, и на него набросилась Агата.
Я: Хватит!
Какое хватит, Агата уже у его лица, желая выцарапать ему глаза. Шулич даже не обращает на нее внимания, так, мимоходом прошелся по ней, она отлетела; совсем немного — и упала бы прямо на ребенка. И если бы это случилось, то было бы совсем нехорошо, потому что Шулич сделал все инстинктивно, не раздумывая, желая спастись, он глядел на меня с откровенной ненавистью.
Шулич: Я тебе башку проломлю.
Тот самоконтроль, который он с таким удовольствием показывал всем внизу в долине, исчез. Замахнулся, я уворачиваюсь, прямая схватка кулаками не в моих интересах, я должен его как-то ухватить. Но и Агата, отлетевшая на землю, не успокоилась, не будет она лежать и плакать, куда там, после падения она одним движением вскочила на ноги. Хватаю Шулича, желаю повалить его на землю, но он резко разводит мои руки, я вынужден отскочить в сторону. Агата снова набрасывается на него со спины, не больше трех секунд, молодая мамаша. И где она его схватила! Не вокруг рук, как любой нормальный человек, чтобы заблокировать, а сзади за пояс, там, где пистолет, и начала снимать с него кобуру.
Шулич смотрит вниз, чего мне хватило, чтобы влепить ему еще одну оплеуху по башке.
Шулич: Да вы совсем спятили!
Сначала оборачивается и ударяет со всей силу Агату по лицу, она отлетела; кобура у него ослаблена, но сейчас он обернулся к Агате, игнорируя меня, хотя именно я врезал ему в челюсть. Это потому, что она сделала то, что делают матерые преступники, такого гражданские не делают. У Агаты кровь выступила на лице, Шулич ее здорово ударил, а у него никакого следа, кровь со слюной льет у нее изо рта, бедная девчонка, мама. Шулич заезжает ей ногой, так что она, наполовину опершись на руки, падает на бок; если бы он еще раз ее ударил, то конец. Ну, тут уже вскакиваю я. Прекрати.
Вообще не понимаю, что со мной. По сути, эта схватка не имеет никакого смысла. Эта драка никуда не приведет. Нужно взять ситуацию под контроль. И резко, радикально. Так что даже не желаю нанести серьезных повреждений, просто хватаю его за форму и вытаскиваю пистолет. Только ОН ЭТОГО ВООБЩЕ НЕ ЗАМЕЧАЕТ! Вообще, еще раз ударил ногой Агату, она аж завертелась по земле, но только на секунду, тут же вскочила и снова обернулась в нашу сторону. С пистолетом в руке, направленным на него, я делаю шаг назад; как будто в армии, кто поет, зла не хочет, но что тут поделаешь.
Агата: Давай! Стреляй! В говнюка этого! Пореши его!
Шулич только сейчас оборачивается и видит меня, как я стою с пистолетом, руки у меня трясутся, невероятно. Какой кретин. Как он себя ведет. Я на него подам заявление, так что мало не покажется.
Агата: Давай! Стреляй! В говнюка этого! Пореши его!
Шулич улыбается, глядя на меня, как будто я кретин.
Шулич: Да ладно, поверить не могу.
Я: Успокойтесь. Успокойтесь.
Шулич: Хорошо. Успокоимся.
Но Агата не успокоится. Поднимается, шатается.
Я: Ты тоже успокойся!
Шулич оборачивается в ее сторону.
Агата: Давай! Стреляй! В говнюка этого! Я хочу ему в рот нассать!
Шулич: Эй ты, корова, заткнись!
Они даже не принимают меня в расчет. Агата к нему, он засыпает ее ударами по лицу и по груди.
Я: Стоять! Оба!
Шулич отстраняется, потом делает быстрый удар, ее только немного развернуло, она снова бросается на него, глаза у нее горят, как у пса, разрывающего овцу, кровь льет изо рта, снова начинает его бить.
Агата: Стреляй!
Шулич: Да я тебя размажу, сучка поганая!
Опускаю пистолет, этого не может быть. Закрываю глаза.
Нагибаюсь, кладу пистолет на землю. Черт, здесь должен быть какой-то предохранитель, не знаю, где он. По-любому, не мог бы стрелять. Да и смысла нет. Поднимаюсь и смотрю на этих двоих, руки у меня сами собой поднимаются наверх.
Так нельзя нормально работать.
Агата: Здорово ты ему надавал.
Кожу печет. По всей поверхности. Это тело как будто стало мне тесно. Как будто там, через все эти разболевшиеся царапины, мясо хочет выступить наружу и уже начало выступать, свинья-предательница. Хрен с ним.
Я хочу домой. В постель, голову в подушку и замотаться в одеяло. Вот что мне сейчас нужно. Сейчас должны выйти эти студенты-психологи, или цыгане, или крестьяне, или кто там еще, кто затеял весь этот цирк. Все бы пришли сейчас из леса, выступили в полосу лунного света, держась за руки, как на сцене, поклонились бы и ушли обратно в лес, спонтанные овации, девушка на авансцене, букет цветов и лавровый венок. Без пистолета я не опасен. Да и полицейский тоже, угроза устранена.
Агата все же вспомнила о ребенке, который сейчас старается выпрыгнуть из кожи и надрывается от крика. У меня трясутся руки. Этой молодой семье нужно помочь. Видно же, что девчонка не справится, одна не сможет. Она сейчас должна ходить в школу, готовиться к выпускным экзаменам, ходить по разным факультетам на дни открытых дверей, так, как ей говорила старуха. Нет, с этим ребенком она не справляется. Смотри, как она его укачивает, чтобы он успокоился, но она с головой где-то в другом месте. Смотрит на меня. Кто-то другой должен заботиться об этом ребенке, кто-то другой, у кого есть деньги, для нее уже нет спасения, только успокоительная терапия. Она животное.
Дышащее, гладкое под одеждой, теплое, бесполезное животное. Женщина, с агрессивной энергией, с живым запахом, не таким, как у Шулича. Смотрит на меня с восхищением.
Агата: Я ошиблась на твой счет.
Шулич тоже ошибся на мой счет. А в долине я просто буду молчать. Ничего не скажу. Ступор. Пусть она говорит.
Агата: Он защищал мою честь. Полицейский Шулич хотел меня изнасиловать, честное слово. Бил меня, обижал господина подсекретаря.
Такие показания она будет давать.
Агата: Теперь у тебя будут проблемы.
Ишь ты, а этот парень здорово разошелся, а все потому, что у него куртка испачкалась. Да он в жизни никогда по-честному не работал. Пошлите его в механическую мастерскую, ха-ха-ха.
Go, унтер-секретарь, до, до!
Марчелло, ты не прав. Их ведь действительно принудили идти до конца, представь, что бы ты делал в той же ситуации. Мое выражение лица сильно изменилось, я как будто слышу это лицемерие, бог знает почему. Зачем это говорить? Кто имеет право? На что вообще это все было похоже. Жаль, что была только одна камера.
Шулич — это лиса в волчьей шкуре.
ОН ТАК ЗАИГРАЛСЯ, ЧТО САМ УПАЛ В СОБСТВЕННУЮ ЯМУ.
Не вижу в этом проблемы. В жизни успешны те, кто умеет себя контролировать и приспосабливаться. Между ним и подсекретарем возникла полезная синергия, взаимное притяжение, так сказать.
Смотрю на нее. Глядит на меня, одной рукой отстегивает пуговицы на джинсовой рубашке, опять сиська. Кровь течет у нее изо рта, от удара Шулича, выглядит как вампир. Показывает сиську, вот злыдня, именно злыдни и живут дольше всех, и переживут всех. А может, и нет.
Агата: Ты должен был это сделать.
Ну да, они это так и делают, без раздумий. Какая разница.
Сиська у нее снаружи, подхватывает ребенка в слинг, чтобы он легче вцепился в эту сиську. Ее беспокоит вся эта кровь, одним движением руки размазывает ее по лицу, чтобы не капала на ребенка. Какая сочная. Наверное, мог бы даже уловить ее запах. Может, и уловил бы, если постараться.
Что она мне говорит?
Ты мне: Теперь у тебя будут проблемы. Все так просто.
Тянусь к ней вытянутыми пальцами, несколько неловко отодвигается, инстинктивно, не ждала, с упреком посмотрела на меня, серьезно.
Я: Куда ты? Я хотел только потрогать сиську.
Смотрит на меня, глаза расширились, эти ее светло-ореховые глаза, снова недоверчиво.
Я: Дай мне эту сиську, потрогать.
Агата: Ты что, спятил?
Подхожу к ней. Отходит медленно, чтобы меня не завести. Знает, что, если побежит, меня это только сильнее заведет. Но она ничего не знает. Нету нее никаких шансов, все закончено, дело закрыто, ad acta[31]. Она, судя по всему, действительно думала, что все это из-за нее. Так она поняла. По-видимому, сейчас она так это все поняла. Раньше нет, когда все еще было более-менее под контролем, когда у меня в руках были все рычаги правления. И они у меня действительно были. Я был на ее стороне, все это было реально возможно выполнить. Она думает, что я сейчас в дерьме и перейду на ее сторону. Раньше был крутой Шулич. А сейчас крутой — я.
Эта действительно думает, что она мне нравится. Единственное возможное объяснение.
Агата: Ладно, прекрати. Что ты хочешь?
Ха-ха-ха, гляди ты, недотрога.
Я что-то не понял, он что, порешил Шулич а или нет?
Подсекретарь — такая душка, он не смог бы этого. Ему нужно было помочь.
Какие глупые комментарии на этом сайте. Просто эти оба нравятся друг другу, я это понял уже по первой сцене, а все остальное — только препятствия, которые нужно было преодолеть, и так всегда по замыслу режиссера.
Боже мой, она бежит по холму вверх, прыжки, как у испуганной серны, то вправо, то влево перед скалой, перед стволом, перед оврагом, ребенок в правой руке — дополнительный вес. Прежде она не выпустила слинга из рук, так что ей нужно его придерживать, еще удивительно, как прочно она его держит, другой рукой удерживая равновесие. Она привыкла, похоже. Вообще не оборачивается, но, конечно, слышит меня, все эти ломающиеся ветки. Меня эти ветки сейчас вообще не раздражают. Я сфокусирован. У меня твердое намерение. Почему она не оставила ребенка у машины? Там бы с ним ничего не случилось. Я его не тронул бы. Я же не дурак. По-любому, этот ребенок ей не понадобится. Нужно проследить, чтобы она не убежала, тогда беда. И хоть она очень ловкая, гораздо ловчее меня, мне несложно будет ее поймать, без одной руки. Мои глаза слезятся, холодный воздух обжигает нос, шум ветвей, тяну время. Не знаю, течет ли у меня кровь. Знаю, чего она хочет — к тем соснам, где темно, туда хочет улизнуть, исчезнуть. Но от меня не убежит. Я бюрократ словенского министерства. Хотел бы я видеть того, кто от нас сможет сбежать. Какая там темнота, если ребенок орет, как бешеный.
По-своему даже кайфую, если по правде; наконец свободное движение. Воздух свежий, вдыхаю равномерно, ветки мешают, легкие наполнились. У какого-то дерева на секунду останавливаюсь, продумать ближнюю дорогу, которую она не видела. Странно, да, удовольствие в такой игре, в этой охоте, я — здесь, я — кислород и адреналин, а она меня боится до ужаса. Почему сейчас боится? А раньше нет? Почему она никогда не боялась? Ей нужна серьезная стимуляция. Какие шутки. Неплохой вариант.
Чего вам только не удается вытянуть из примитивного решения Шулича спровоцировать подсекретаря… Этот форум стал форумом обвинений, государственное первенство по обвинению в слабостях. Агата играет, использует подсекретаря, выстраивает тактику, лицемерит, не знаю, что еще… Где вы это увидели, а мы смотрим одну и туже передачу? По-любому, этим должно было кончиться. Логика!
Согласен, что бы он ни сделал, все оборачивается против него, а я думаю, что он — отличная кандидатура победителя. ПОДСЕКРЕТАРЬ, БРАВО, ТОЛЬКО ВПЕРЕД! ДО ОКОНЧАТЕЛЬНОЙ ПОБЕДЫ!
Подсекретарь борется за всех нас.
Go, Агата, go, go, go!
Даже жалко, что между стволами темно, уже начались сосны. Конец игре, слишком стемнело. Ее нужно поймать — сбежать и кинуть нас она не должна. Чтобы потом снова неконтролируемо появляться в Любляне. Или в той же дыре.
И потом я почти упал — эти скалы, вообще пересеченная местность.
И вдруг — смотри-ка — что-то случилось, на одну секунду ее фигура исчезла. Только на одну секунду. Потом снова несется по холму вверх, сильными скачками, только странное ощущение, что картинка — это одно, а звук — другое. Десинхронизация. Такая гибкая, обеими руками размахивает, удерживаясь за стволы. Как будто хочет что-то бросить мне в голову. Еще пару прыжков и — хреново! Ребенка она положила на землю, он там один надрывается, среди игл и папоротников! Да, сильный номер. Так, оказывается, заботятся о детях.
Адреналин бьет, закрывает все уши: хватит игр, некуда дальше! Почти разрываюсь от усилий, паника. Думаю, что даже заревел; кажется, что лес вокруг нас полон звуков и воплей, наших. Отрываюсь как на триатлоне, не чувствую под собою ног, хоть и поднимаюсь по крутому, очень крутому склону — как гремучая змея. Бешеным зверем.
Что ты хочешь, обдуривают только таких дураков, которые сами виноваты, и тему Шулич-Агата не могут переболеть, видна связь, им явно не нравится красивое тело Агаты, откуда тогда такое неприятие, у меня вообще нет ненависти ни к кому, только симпатии и сочувствие к определенным лицам. Хотят быть интеллектуалами, а я вижу в них только злобу.
У страха ноги длиннее, чем у ненависти, сказал кто-то. Ха-ха, перед тем, как его прикончили.
Неправда. Я уже на ней — она поскользнулась, и этого мне хватило.
No comment.
Таких, как подсекретарь, ой… ничего не буду говорить о нем, потому что я его не знаю, только в связи с Агатой, сразу видно, что именно его интересует. Даже гадать нечего.
Мне этот тип с самого начала не нравился. Такой скрытный, неискренний, с гнильцой — все время. Очень мне напоминает бывшего парня одной из моих коллег. Ф-ф-фу!
мало таких… Я уже было думал, что этот подсекретарь — просто бескровный клоун, скучный, как понедельник, он меня удивил
ПОДСЕКРЕТАРЬ — ЛИЦЕМЕР И ПСИХ.
Мне он с самого начала не понравился, и я не ошиблась. Думаю, что и не ошибусь, останется верен себе. Играет он или нет, это совершенно не важно.
Нет, я не на ней. Не она поскользнулась, это я поскользнулся, черт возьми, как же больно! Ощущение, что у меня один голеностоп просто вывернуло, нога повернулась на 180 градусов. Ой, черт возьми, ++_)(**/%;!!!!!
Черт возьми, какой-то проблеск в темноте, потом снова все вертится, ничего больше не слышно, никакого шума, только мое сопение, такое громкое, нет, это не я. Грудь на грани взрыва, похоже, меня разнесет по всему холму. Какая темнота, лес, звезды, удары. Воздуха, черт вас возьми, дайте мне воздуха.
Не могу без воздуха!
А ее нет. Черт, ее нет! Убежала. Невероятно.
Как больно. Темнота такая, что ногу еле видно — только на ощупь, рукой… Вроде в порядке.
Нет, кажется, не свернута, нормально держится. Мне действительно показалось, что в голеностопе нога вывернута, только на самом деле — нет. Не сломана, тверда, тверда, целая, еще буду ходить, по свету путешествовать, только больно, адская боль. Вот свинья. Свинья малолетняя, как она меня провела. Как лихо. Положила ребенка на землю и сбежала.
Как она могла это сделать? Да и меня адреналин подвел, побежал за ней, как идиот! Как я мог? Совсем нет формы. Слишком быстро. Ну и вот. Случилось, что случилось. Черт, у нее получилось. Сбежала. Сбежала.
А у меня не получилось. Конец, сейчас всему конец.
Ну, вот и пропал мой проект. Мои планы — всё под воду. Агате никто больше не поможет. Объекта больше нет, объекта, моего проекта, к чертовой матери я послал этот объект, проект без объекта, кинул он меня, сделал ноги и сбежал вверх по холму. Потерял я женщину. Потерял.
Потерял свою цель и фокус. Что я теперь скажу министру?
Снова нужно вести поиски. Новая акция. Поиски сбежавшего лица. Найти и вернуть. Я себя плохо зарекомендовал.
Черт, как же это больно.
Подсекретарь победит!
Нет, не победит!
Никого больше туда не пошлют.
Пока не все потеряно. Кто говорит, что все потеряно?
У меня же ребенок. У меня здесь ее ребенок.
Агата сбежала. Спокойно, спокойно. Успокойся. Могло быть и хуже.
Могло быть и хуже. Я ведь мог ее поймать.
Значит, младенец.
Но он внизу.
Остался довольно далеко внизу, дальше, чем я думал; после того как она его положила, бежал только одну-две-три секунды! А какое расстояние. Боже мой, ну и дела! Как я должен был напрячься, какие прыжки! Если бы он не орал, я бы его потерял. Спокойно, спокойно. Все будет хорошо. У нас ребенок.
Его еле слышно. Я его только вижу, да, безошибочно. Светлый слинг, пуловер и ручки белые в лунном свете, хотя сейчас луна чуть померкла. Мы оба под соснами. А между нами пара огромных неуклюжих светлых скал, которые то там, то здесь как заплаты грязного снега, только он передвигает ручками, его сразу видно, это не скала, и не снег. Он живой. Теплый.
И орет из последних сил.
Господин подсекретарь по узкой тропиночке, еж-еле, чтобы не свалиться в пропасть, которая совершенно неожиданно разверзлась у него под ногами с правой стороны, хромая, спускается вниз к ребенку. Лишь бы не упасть. Видит ребенка. Хватается за ствол, облокачивается, рукой стирает рот. Смотрит в разверзшуюся пропасть под ногами, влево.
Здесь они минуту-две назад бежали с Агатой. Так свободно, скачками, даже не смотрели ни вправо ни влево. Не подозревая ничего страшного.
У господина подсекретаря трясутся руки. Хватается за ствол, над ним тонкие малолетние буки.
Все еще смотрит в пропасть. Очень медленно отодвигается назад. Колено в левой ноге у него подгибается. Очень тяжело, с болью перемещается.
Дна нет, дна совсем нет, боже мой, что за губы, что за губы, нет…
Утюгом, разбитые.
Вот черт! Даже в голове не укладывается.
Господин подсекретарь очень неловко, с трясущимися коленями медленно отползает от бездны.
Я к этому не привык. Совсем не привык.
Под ним орет младенец. Секретарь двигается осторожно, хватаясь за стволы, потом за скалы. Одну ногу скорее тащит за собой, подскакивая на другой. Хватается за любой предмет, который попадается ему под руку, причем так, что пальцы бледнеют. Какое болезненное, пропотевшее состояние. Когда адреналин сошел, ощущается каждая царапина.
Младенец, к которому подсекретарь понемногу приближается, орет все громче; в промежутке он, наверное, устал кричать, замолк, набрался сил, сейчас голос тоньше, потом снова полный, вдыхает полными легкими, орет вовсю. Малыш слегка передвигается, но положили его хорошо, в какое-то углубление, так что нет опасности, что он куда-нибудь свалится. Невероятно удачно она его положила, удачнее не могло и быть. Снова отдых, потом снова крик, беспрерывно, пузыри, крики, опять пауза. Как он может быть здесь один? Кто-то приближается.
Подсекретарь кладет себе сначала одну руку на живот, затем вторую на грудь. Боже мой. Еще это. А как его взять на руки? Механически существо начинает отбиваться руками и ногами, которые показались из-под одеяльца; медленные, угловатые движения. Как может такой высокий голос так давить?
Господин подсекретарь очень внимательно, неуверенно вытягивает руки и дотрагивается до младенца. Тот вообще не реагирует. Его плотное тельце двигается, неосмысленные, но сильные движения, он теплый. Губки не только обиженно скривлены, весь ротик открыт, появились слезы.
Господин подсекретарь садится на низкий выступ живой скалы рядом с младенцем и смотрит на него.
Это продолжается действительно долго.
Господин подсекретарь осторожно начинает двигаться. Немного сползает с удобного выступа вниз, снова протягивает руки в сторону маленького светлого комочка на земле. Берет младенца. Поднимает и осторожно кладет на колени.
Держать его нужно очень крепко, даже тогда, когда он лежит на коленях, поскольку ребенок делает невероятно сильные неконтролируемые движения. С ним невозможно справиться, эти нервные движения очень энергичны, и их так просто не остановить. Неконтролируемо сильные движения, так как во всей этой темноте и панике ребенок, похоже, совсем не видит, кто его держит; вероятно, он это больше ощущает по запаху, ощущает, что это не его мама, стопроцентно. Кто это? Пусть это будет мама. Отбиваться — самое лучшее, что можно сделать. Или же нет: может, просто обычный рефлекс. Что-то в этом есть. Черт его знает.
Господин подсекретарь младенца нежно убаюкивает. Осторожно. Пытается говорить немного иным голосом, чем обычно, более мягким, с такими мелодичными переливами, но несмотря на это каким-то неискренним; и хотя говорит он довольно медленно, нужно еще медленнее, приятнее, мелодичнее. Но не получается. Слишком нервничает? Слишком нервничает. Но вежлив. Этого нельзя отрицать.
Человеческая вежливость.
Хорошо, пошли в долину. Сейчас в долину, парень. В долину спокойствия.
Господин подсекретарь по-прежнему само терпение, прижимает к себе ребенка, следит за ним, разговаривает. Безудержный крик младенца не удается просто так остановить, особенно когда он очень возбужден, нужно терпение. Это знает каждый дурак. По сути, этого не знает только господин подсекретарь, зато он такой от природы. Терпеливый. Еще и держит себя под контролем, не вскипает. По-прежнему разговаривает с ним.
По-прежнему разговаривает с ним, хотя это и не приносит желаемых результатов; сначала он говорит громко, чтобы перекричать ребенка, потом тише. Да, говорит еще тише. Слегка его покачивает на коленках, чуть-чуть туда, чуть-чуть сюда, туда-сюда. Давай, миленький, давай, давай, успокойся.
Кажется, что движения ребенка становятся более осмысленными. Он не молотит по воздуху так бестолково, но понемногу поворачивается, поворачивается в сторону господина подсекретаря. Уже не молотит руками, а пытается потянуться к нему. Определенно, тянется в сторону подсекретаря. Как будто ищет его. Господин подсекретарь смотрит на него неуверенно. По-прежнему что-то приговаривает, только кажется, что в его убаюкивании возникают паузы, когда в медленной, монотонной мелодии пропадают целые куски фраз, как будто они исчезают и некоторое время текут под землей, прежде чем вернуться обратно на поверхность.
Что, он ему споет колыбельную? Ха, может быть, и споет. Вспомнит что-нибудь в этом духе.
Это тоже тянется какое-то время.
•Не бойся, с тобой ничего не может случиться. Сейчас ты в безопасности. Чш-ш-ш… ты у дяди, он с тобой, не бойся.•Давай, давай, вырастешь большим, будешь заботиться о мамочке, когда вырастешь. Если мы ее найдем, мы будем о ней заботиться. Так? — А мы ее найдем, у нас ведь есть полиция. Да, есть, есть. Мы ее найдем. Да, все будете в тепле и уюте.•Да, всё-всё, что нужно для тебя, мы сделаем. Не бойся, всё-всё мы сделаем. Дядя всё сделает. Потому что дядя это умеет. — Всё, всё сделаем, никто тебя не будет обижать. Никто, никто. — И меня тоже нет. Мы всё сделаем. Всё сделаем, что никто нас не будет обижать, ни тебя, ни меня.•Да, хороша твоя мамочка, знаю, что она хорошая. Не так ли, все мамы хорошие. — Но знаешь, папы тоже хорошие. Ты еще этого не знаешь, так? — Я не твой папа, нет, нет, но как будто это я. Я позабочусь о тебе, позабочусь. — Да, да, ты что, не помнишь, кто я? Я тебя спас от злого дяди. Ты на меня смотрел тогда внизу, из своего одеяльца.•Только перестань хвататься за меня! Не надо толкать меня головой. Там у меня ничего для тебя нет.•Но я умею все, что нужно. Даже пеленки поменяю, с грехом пополам, если ты обкакался, так? Да, поменяем, поменяем. Я видел, ну, одним глазком, как мама это делает. Значит, научимся? — А может, ты мне покажешь? Пеленки-то у машины, да. Попку переоденем. Да, да. Да?•Дядя все умеет.Господин подсекретарь постепенно замолкает, продолжая время от времени покачивать ребенка. Хоть и не особенно успешно, судя по его реакции. Глаза подсекретаря устремлены перед собой, неподвижный острый взгляд. Сфокусированный. Нужно успокоиться. Отключиться от этого звука, от плача. Ничего тут не сделаешь. Сконцентрироваться, сконцентрироваться.
Кретины.
Среди нас живет многочисленное поколение кретинов, похоже, они такие все.
Ни один не ведет себя нормально, каждый делает, что хочет, что ему взбредет в голову. Что можно ожидать от того, кому хочешь помочь? А я сейчас должен найти решение. Никто ничего больше не понимает, ни один не ведет себя так, как должно. Мир вышел из колеи, что тут поделаешь. А меня оставляют, чтобы я этот мир привел в порядок? Эй, ребята, друзья-товарищи, да пошли вы… невозможно, никаких шансов. За кого вы меня принимаете?
Но в конце концов я остался один. И один я должен этим заниматься. Снова я.
Я принялся решать эти вопросы по-другому. Для этого у меня образование. А они со мной — вот так. Презель бросил меня первым. Нет: все местные жители бросили меня, выгнали. Им-то легко, конечно. Выращивайте и дальше свою кукурузу и репу. Потом Шулич: Шулич меня бросил, по сути, в душе, уже давно. Агата меня бросила, кинула, пуф, фокус, и попросту сбежала. Ау меня своя миссия. Свои полномочия. Свое задание.
А вы кто такие? Криминальная банда, без принципов, без решений. Без истории. Да пошли вы в задницу! На кого я здесь трачу время.
Ничего, ничегошеньки вы не поняли. Я сказал бы: смотри, какой у него облом. Везде. Полный облом. Но это неправда. Я не виноват. Я-то все время знал, как нужно. Только никто не делает так, как нужно.
Послушай, ведь это так ЛЕГКО, разве ты не можешь, наконец, заткнуться? Ведь это так ЛЕГКО, вести себя нормально? Убрать эти крики, все это. Слушай, пожалуйста, ты можешь замолчать?
Слушай, замолчи, а?
Господин подсекретарь смотрит на ребенка. Слегка шумит ветер, кроны сосен покачиваются. К высокому, рассерженному плачу присоединяется необъятный, тихий, но мощный фон. Целый Рог шумит, когда пробуждается ветер; что будет, когда появится листва, весной. Потом шум стихает.
Все это нужно бы привести в порядок. Действительно все нужно бы привести в порядок. Как это я могу нормально себя вести, а другие, значит, не могут? Издеваются? Я тоже, может быть, орал бы. Конечно, орал бы, уселся на землю и орал бы. Только я себе этого позволить не могу. Вы думаете, что мне все ЛЕГКО?
Когда вопросы решаются, их нужно решать. В принципе я кретинам всегда охотнее уступал дорогу, избегал встреч с ними, мне трудно иметь с ними дело, хотя, может быть, это и неправильно. Весь мир пропадет, если я не приму мер, бунты повсюду. Порядок. Только почему я?
Неправильная логика.
Я больше просто не могу.
Почему кто-то положил все бремя этого мира на мои плечи, и я должен потом с этим всем возиться? Это по меньшей мере несправедливо.
Несправедливо ни по отношению ко мне, ни по отношению к миру. Просто не могу. Не могу взять ответственность за все.
Чем больше я его успокаиваю, тем больше он ко мне лезет. Да нет у меня сиськи! Какая сиська, ты что, с ума сошел!
Нужно двигаться.
Господин подсекретарь встает.
И пусть никто не думает, что это ЛЕГКО.
Господин подсекретарь встает. Держит ребенка очень нежно, хотя тот по-прежнему сучит ручками во все стороны. Стоит и смотрит на него. Потом, размышляя, осматривается. Смотрит на дорогу. Она круто уходит вниз, кажется опасной, хотя, может, так только кажется, потому что земля в лесу мягкая, ломкая, на иглах можно легко поскользнуться, для опоры только скалы да тут и там наполовину высохшие молодые сосенки.
Господин подсекретарь крайне осторожно отправляется в путь. Это неприятно, на левую ногу он опирается с трудом, подскакивая, правая нога подгибается и волочится. С усилием.
Одной рукой держит младенца, другой хватается в темноте в поисках временной опоры. С правой стороны светлеет. Свет поднимается, по-прежнему очень неверный. Кажется, лунный свет исчезает, луна скоро зайдет, подсекретарю кажется, что все эти переходы тянутся невозможно долго. Хотя и не так уж долго. Нужно спуститься на несколько шагов. Потом дорога снова поворачивает наверх. С сомнением смотрит вверх, затем некоторое время — туда, откуда пришел.
Эники, беники,
ели вареники.
Эктус, пектус, куфер, штуц,
квинте, кванте, финго, пуц.
Как будто я в какой-то момент действительно раздумывал, что я это сделаю. Да вы что, за кого вы меня принимаете.
Берет младенца обеими руками, раздается резкий, дикий протестный крик. Вершины деревьев слегка зашумели: подул ветер, но внизу это движение еле заметно. Сосновые ветки, как одеяло, темны, с них посыпались капли, влага еще кое-где осталась.
Ты — как кошка,
Я — как мышь.
Я бегу, но
Ловишь ты.
Смотрит вниз, потом вокруг себя. Стоит растопырив ноги, потом неуверенно, но с силой вытягивает руку вперед. Тело бросает очень неловко и, понимая это, делает еще шаг вперед, чтобы при необходимости поддать ногой, только не нужно.
ТЕЛО действительно при ударе издает стон — не падает головой во тьму, а сначала задевает за край склона — одежкой — но потом успешно отлетает, упс, доносится стон, потом очень короткий обиженный вскрик, почти неслышный, акустика пропасти многократно усиливает самый слабый звук: все пропасти такие. Только поэтому; потом только короткие динамичные звуки ударов, что-то посыпалось вниз, а потом — тишина. Тишина. Еще ветер как-то стихает, так что дыхание наблюдателя явственно слышно.
Ну, наконец, вопрос решен. Тишина.
Наконец тишина, какая блаженная тишина, боже мой. Блаженная тишина. Наконец-то.
3
Черт. Черт, черт возьми!
Удар сильный, как будто откуда-то изнутри, так что теряю голову, руки и ноги — в воздухе. Снова движение, неожиданно, резко. Ничего невозможно понять. Да что происходит?
Во рту отвратительный вкус. Еще и это у меня украли, этот привычный момент, несколько рутинных, неосознанных секунд, сразу после пробуждения, когда вообще ничего не осознаешь. Первый момент. Только сейчас я был во сне, то есть не было никаких снов, такой поверхностный, неглубокий сон, который не принес никакого облегчения, ни на секунду. Голеностоп болел жутко, все время, при любом движении, даже во сне я чувствовал эту боль. Без сомнения, это все еще был я, с ноющим голеностопом, и никто иной. Ночной охотник, ночной хищник. Никто другой.
Что случилось? Что меня встряхнуло? Как накренилась эта машина?
Смотрю наверх.
Дверей нет, ни с одной стороны, светло, день, солнце сияет через остатки металла. День, а я здесь как на выставке. Прекрасно, замечательно.
У меня были самые благие намерения. Ни разу я не сделал ничего такого, что не было бы направлено на самое благоприятное разрешение вопросов.
Ладно, здесь уже ничего не скажешь, что, мол, не смог оптимально использовать обстоятельства. Обстоятельства были против нас, я бы предпочел другие, но вопрос мы все-таки решили. Я действительно хотел по-другому, но так получилось. Если надо, так надо.
Конечно, мне бы больше понравилось, если бы свет не был таким назойливым и я мог бы спать. Мне нужно много спать.
Медленно поднимаюсь, часть машины накренилась, так что ноги у меня сами собой соскальзывают вниз. Сижу нормально, смотрю вокруг. Ничего особенного.
Продолжаю подъем, медленно добираюсь до края сидений, выдвигаю ноги наружу. Как болит голеностоп. Как я вообще сюда добрался. С большим трудом. Нагибаюсь. Выглядываю, что там.
Машина, похоже, упала с подставок, с тех аккуратно сложенных кирпичей, на которые ее положили раньше; это и было причиной той встряски, которая меня разбудила. Мы просто перевернулись. С другой стороны машина была приподнята, поэтому она накренилась только в одну сторону, удар от падения отломал передний бампер, теперь он торчит наружу. Ничего особенного, вообще ничего особенного, такого, чего мы не видели раньше. Машина выглядит так, как будто стоит здесь уже два года и на нее набросились какие-то случайные вандалы, воры. Хотя мы здесь находимся не настолько долго. Презель должен уже вернуться. В какие вообще истории я все время попадаю? Да, знаю, почему, но что за дурацкие истории!
По-прежнему дикая боль.
Я слишком растянулся, сидеть на машине вообще невозможно.
Соскальзываю вниз, как-то сажусь, ноги на земле, в задницу упирается нижний край дверного проема. Я еще никогда так не сидел, поэтому мне все кажется как-то естественно, лишь бы не сидеть на корточках. Глава свисает, страшно тяжело удерживать рот закрытым. Нет, не буду высовывать язык, я еще не в фазе старческого кретинизма, только, может быть, эта фаза уже не так далеко. Надеюсь, что пока нет.
Полностью поднять голову не удается, могу только повернуть. Кучка пепла, вокруг какие-то вещи. Ха, сумка Шулича, поливинил. Смятая жирная бумага, даже ветром не унесло. Как у цыган, действительно. Камень, на котором я сидел, я его узнаю. Ха, куртка Агаты. Из джинсы, с какими-то зелеными полосами из кожи и что-то такое спереди, такой ретростиль. Только характер. Точно, я помню. Когда она ее сняла?
Когда же — а, тогда, когда вытирала рот. Не важно. Ничего себе курточка. Приятная. Цыганская.
Интересная персона, эта наша Агата. Смешно, что это все по-прежнему еще здесь. И ее дерьмо. А ее самой — нет.
Ха-ха, а ее нет.
Шулич лежит в стороне, совсем недалеко. Только сейчас мне его хорошо видно. Земля немного под углом, он лежит головой вверх, в сторону дороги. Смотри-ка, вот тюфяк. Солнце ему светит прямо в глаза, а ему хоть бы что. В уголке губ засохшая слюна. Голова у него очень странно закинута назад, так необычно, от этого здорово болит шея. Он очень бледен. А так вполне нормальное лицо — думаю, все в порядке. Только очень бледный, как смерть.
Солнце сияет. Я уже привык, ладно. Пусть сияет.
Вообще-то солнце довольно прохладное. Еще какое-то время оно будет светить, прежде чем потеплеет, хотя уже довольно светло. И еще какая-то влажность в воздухе, ощущаю ее очень остро, потому что очень хочется пить. Господи, что за ощущение во рту! Даже не сухости, а гнилости, острая необходимость в чистке, влажный, гнилой запах, действительно отвратительно.
Да, ну и ситуация. Представьте себе. Ну, попробуйте себе это представить. Мою ситуацию. Что я должен сделать? Ведь ничего нет. Вообще ничего. Есть только я.
Истоки моих проблем: голеностоп, грязь, царапины, раскрасневшиеся и раздраженные от пота, вонь и, конечно, жажда. Пить хочется невыносимо.
Хотя это еще ничего — мозги готовы взорваться. От жажды.
Для кого-то, может быть, это выглядит странно. Дебильно. Дебил.
Дебил. Да, страшный…
Господин подсекретарь по-прежнему сидит.
На небе нет ни облака. Округа вся в цветах, коричневато-серые холмы с темно-зелеными пятнами сосен уже усыпаны множеством различных оттенков, от лимонного до серо-зеленого. Эй, новая жизнь, вот она! Весна! На завтрак надо бы запечь бедро Шулича. Только не знаю, как бы мне его взять, у меня ни одного соответствующего прибора. Кстати, моего обязательного снаряжения тоже нет. Да и как костер развести, если Агаты нет. Хотя, может, получилось бы. У меня же есть насос!
Господин подсекретарь сползает на землю, соскользнув с каркаса машины на колени. Наклоняется.
Господин подсекретарь опустил лицо к земле, к траве. Ему сейчас абсолютно все равно, смотрит кто-то на него или нет, лицо естественное, очень самодовольное. Представьте себе такое лицо. Вытягивает язык и вылизывает росу с травы. Это длится некоторое время.
Как же хочется пить. Как здорово.
Да, эта жажда продолжалась довольно долго, но нужно время, прежде чем решиться. А раз нужно, значит нужно. Смыть этот противный вкус. А тот бурек они вдвоем весь сожрали, свиньи.
Автомобильный гудок. Как на свадьбу!
Гудок. На свадьбу.
Слышен двигатель. Автомобильный двигатель. Такой мощный, не просто какая-то ерундовина, а что-то серьезное. Настоящая машина. Снова гудок!
Кто-то развлекается. Ага, началось.
Господин подсекретарь закрывает глаза.
Движение показалось внизу, там, где дорога заворачивает под холм и потом спускается в лес. Что-то поблескивает, движется. Ага, крыша автомобиля. Кто-то едет, какая-то машина. Хотя ее господин подсекретарь не видит, потому что у него закрыты глаза. Солнце. Зачем открывать? Но машина подъезжает. Довольно быстро; движется по подъему, с левой стороны на правую, потом до распутья, от которого дорога ведет к машине, где находятся подсекретарь и Шулич. У Шулича согнута шея, рот наполовину открыт. У господина секретаря рот закрыт. Машина замедляется, сворачивает.
Презель: Эй! Вы что, так и будете спать?
Тормозной путь по дороге, по гравиевой дороге, толстые шины. Автомобиль, остановившийся над нашей машиной, настоящий джип, марки не вижу, он параллельно с нами. Черный джип, неплохо. За рулем какой-то парень, коротко остриженный, но кудрявый, в куртке из гортэкса, только другого цвета, не такого, как моя, фиолетового, плюс солнечные очки. Его куртка — чистая, хотя он и крестьянин, а вот я выгляжу как последний нищий. Открывает двери прямо передо мной. Смотрит на нас, начинает смеяться. Как какой-нибудь спецназовец. Явно крестьянин. Типичное крестьянское лицо. За ним видно Презеля, в открытую дверь он кричит в нашу сторону.
Какая разница, снова закрываю глаза.
Шулич: Хрен тебе, понял?
Презель: Что случилось, что, Агатка от вас сбежала?
Двигатель джипа утих. Снова тишина, хотя сейчас не такая пустая, какая-то живая, заполненная, слышен шум. Откуда это? Раньше этого не было. Мертвая тишина. Птицы? Пчелы. Пчелы, и еще что-то, стрекозы.
Шулич: Это у тебя мама сбежала. Сколько времени?
Презель: Rise and shine, baby[32].
Снова открываю глаза. Тип за рулем ржет. Выкидывает одну ногу, вылезает. В руке у него небольшая корзинка, как на пикник. Что-то завернуто в белую салфетку. Завтрак, что ли? Действительно, завтрак.
Тип: Вы что, спали на земле? Да?
Шулич встает, встряхивается. Смеется. Да, действительно, ну и тип — ему на все наплевать. Откровенно на все.
Что за день, хочется лечь и просто умереть.
Что там у него в корзине, бокал вина и потица?
Шулич: Вертолет бы, конечно, лучше, но и Джип Чероки тоже ничего.
Тип: Вы тут наверняка замерзли. Всю ночь на земле? Давайте, шнапс!
И этот шум сзади. Как будто что-то скатилось с холма, яйцо из курицы, или что-то в этом роде. Да что это я, совсем с ума сошел, что за галлюцинации! Тип достает из корзины маленькую бутылку, такую, пол-литра, в ней что-то желтенькое.
Агата: Где Тоне?
Все трое посмотрели на нее.
Агата смотрит на меня, выходит из-за кустов, не обращая никакого внимания на остальных троих, впившись в меня взглядом. Вся расцарапанная, но кто будет в претензии, мы же среди леса, все свои, я тоже сейчас не пошел бы на «Модный приговор». Ей тоже нечего рассчитывать на какой-то специальный подход, в конце концов это ее вина, что мы все здесь. У нее такой взгляд, который может убить без оружия, хотя что толку, не хватает фокуса, какой-то несосредоточенный. Куда-то смотрит. Черт его знает, что она видит. Тупая корова.
Тип: Это, что ли, ваша?
Презель: Да, наша. У нас только такие.
Агата идет в мою сторону. Да, можно сказать, что у нее красивые глаза, такие светлые, если бы она не смотрела таким убийственным взглядом. Что, от тебя нельзя никак избавиться? Разве ты не сбежала? Я уже привык к мысли, что ты сбежала.
Агата: Где Тоне? Где он?
Шулич: Глянь-ка, а вы уже как старая супружеская пара!
Тип: Выпейте немного шнапса. А? Да найдете вы всё. Отсюда никуда не денешься.
Унтер-секретарь… Ладно, соберись, раскинь мозгами, найди себе другую девушку. Такую, которая тебе больше подходит. Агата не для тебя, не твой тип. Проснись!
ОНА ЧУВСТВУЕТ, ЧТО ПОДСЕКРЕТАРЬ ЕЕ НЕ ЛЮБИТ, ПОТОМУ ЧТО СЛИШКОМ СИЛЬНО ЛЮБИТ САМОГО СЕБЯ. ЭТИ ДВОЕ РАЗОЙДУТСЯ, КАК ТОЛЬКО ОНА ВЫЙДЕТ. ДЛЯ НЕЕ ЛУЧШЕ ОТ НЕГО ИЗБАВИТЬСЯ.
Да, так-то оно так. Хотя, вдвоем срали, вдвоем подотрут. В конце концов им двоим и придется разбирать то, что оба натворили. ИМ ДВОИМ. Мне лично эти два сопляка не нравятся. Хотя мне в общем никто…
Агата: Сволочь, я тебя убью. Где Тоне?
Обделаться можно. Как же она достала! Что ей от меня нужно? Ты что, подруга, ты так и думаешь ходить за мной хвостом? Насколько эта баба вульгарна.
Что, так и будешь доставать меня? Да ты действительно думаешь, что весь мир — твой.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги