Ленин

Глава VII

Веселость и радостное ощущение свободы не покидали Владимира Ульянова. Ничто не могло заглушить или хоть бы омрачить этого настроя. Полученные им сведения о смерти сестры Ольги, горе и болезни матери скользнули по нему, как временные тени, исчезающие без следа. Чувствовал он себя как вождь на поле битвы.

Все стало основательно изучено, обдумано, приготовлено. Враг, в свое время окруженный со всех сторон, получит сокрушительный удар. Победа интуитивно чувствовалась так отчетливо, что при мысли о битве какая-то пленительная дрожь пронизала вождя.

Нетерпеливо поджидал он окончания пребывания в Самаре.

В конце концов настал долгожданный день. Ульянов в это время выехал в Петербург; месяц назад подав прошение о допуске его к дипломному экзамену в университете. Ни с кем не поддерживая отношений в столице, он сдал экзамены и вошел в списки адвокатуры.

Читая подтверждающий это документ, улыбнулся загадочно. Вспомнил голубые глаза и золотоволосую головку, склонившуюся над столом. Промелькнула у него мысль: «Елена живет в Петербурге. Мог бы пойти к ней и сказать, что один мелкий этап прошел и что пройду все, ибо так решил!».

Скривил губы презрительно и шепнул:

– Зачем?

Вернулся в Самару, где поселилась Мария Александровна, и начал адвокатскую карьеру. Первое переданное ему дело касалось защиты работника, обвиненного в краже. Ульянов навестил своего клиента в тюрьме. Небольшой человек со злыми, бегающими глазами, увидев адвоката, начал клясться на всем святом, что ничего не трогал и что был обвинен за кражу по причине ненависти, питаемой к нему купцом.

– Когда-то на митинге, господин адвокат, сказал ему, что он дерет наши шкуры и пьет кровь. Отомстил теперь мне… – утверждал рабочий.

Этого было достаточно молодому защитнику.

Выступил он в суде и пытался доказать, что кража в заслуживающих доверия обстоятельствах не может быть наказуема, потому что работник мог тайно забрать какую-то дорогую часть машины и ее обратить в деньги, если бы имел преступные инстинкты, с точки зрения привычного права. Он не сделал этого, руководствуясь признаваемой всеми моральностью; только теперь, по причине враждебных против него чувств торговца, был задержан, пригвожденный к позорному столбу тяжелого обвинения.

Старый, серьезный прокурор, усмехаясь снисходительно, указывал на неопровержимые аргументы и доводы, свидетельствующие против подсудимого.

Ульянов отражал это своими аргументами. Прокурор, в свою очередь, отбивал утверждения защитника. Дело, мелкое и обычное, протянулось до вечера. Наконец, обвинитель и защитник исчерпали свои аргументы и умолкли.

Самара. Фотография. Начало XX века

Председатель суда, раздраженный долгой процедурой, строгим голосом произнес, обращаясь к обвиняемому:

– Подсудимый! Вам принадлежит последнее слово!

Скучающий, голодный и зевающий работник встал лениво и буркнул:

– Не знаю, зачем было столько болтовни! Украл так украл, но что в этом особенного? Не я первый, не я последний…

Владимир Ульянов проиграл дело. Посмотревши на клиента, прокурора и суд, фыркнул беззаботным смехом. В зале воцарилась веселость.

Этот анекдотический дебют молодого адвоката решил его карьеру. Несколько следующих дел Ульянов снова проиграл, следовательно, отказался от практики.

Понял, что не имел способности для обращения в границах твердых параграфов уголовного кодекса, не умел использовать факты в строго ограниченной плоскости права. Хотел, вернее, подчинить право случаю, порой отбрасывал его компетенцию в области некоторых явлений в более широком значении. Доказывал, что справедливость бывает разной для отдельных слоев общества. То, что хорошо и справедливо для взяточника-чиновника с университетским образованием, не может быть применимо по отношению к темному крестьянину или всегда голодному рабочему. Порой помимо воли становился обвинителем, защитником и судьей в одной особе. Такая логика Ульянова встречалась с дерзостью или презрительной усмешкой квалифицированных судей. В ходе одного дела прокурор заметил язвительно:

– Защитник, по-видимому, намеревается стать законодателем, водворяющим в кодекс совершенно новую идею!

– Да! Именно такое намерение! – тотчас же ответил Ульянов с таким выражением лица и таким тоном, что никто не мог понять, или этот бездарный адвокатик говорит серьезно, или издевается.

Отказываясь от карьеры юридической, Владимир начал изучать новый устав фабричный и углублял свои знания в области социологии. Работал над брошюрой о рынках, экономических ошибках народной партии и начал писать большой трактат под названием «Друзья народа», обозначая в ней отчетливые дороги и цель борьбы, которая должна была начать социал-демократическая партия, организованная только под влиянием теории Маркса и Энгельса на территории России.

Не закончивши с этим, выехал он в Петербург, чтобы искать в столице подобно мыслящих людей. Не нашел их, однако. В кружках марксистов предводительствовала либеральная интеллигенция, посматривая на социализм теоретически, видя в нем историческую фазу экономического развития, в которой массы населения играли пассивную роль.

Люди не выходили за границу господствующей идеологии, мечтали о переменах существующего права и государственного порядка в отношении приближающейся новой фазы исторической в развитии общества. Метался бессильно, не видя выхода из лабиринта противоречий и усыпляя власти действиями скромной работы над распространением среди рабочей массы брошюрок либерального «комитета просвещения». Однако даже такая невинная деятельность была вынуждена скрываться во мраке конспирации, так как строгая царская власть преследовала ее и искореняла беспощадно.

Ульянов несколько раз встречался с руководителями комитета просвещения и кружков, распространяющих просвещение рабочего класса. Встречи эти закончились внезапным разрывом. Смотрел он на петербургских марксистов с таким плохо скрываемым презрением, что доводил их до негодования, хотя не один из приверженцев Маркса под изучающим взглядом прибывшего с Волги «товарища» чувствовал себя смущенным, удрученным и спрашивал себя: «Какие из нас революционеры?!».

– Имеет ли ваша партия целью революционную борьбу за социалистическое устройство России? – бросал им вопрос Ульянов глухим, хриплым голосом.

– Несомненно! – отвечал ему марксист. – Знаем, что должны начать классовую борьбу.

– А в это время занимаетесь раздачей оглупляющих брошюрок убогого комитета просвещения, руководимого либеральной интеллигенцией, всегда безвольной, трусливой, отравленной до сердцевины, до последней клетки мозга буржуазной идеологией. Что ж? мы вам этого не запрещаем! Идите своей дорогой к собственной погибели.

Такое утверждение оскорбило всех.

– От чьего имени, каких «мы» разговаривает с нами товарищ Ульянов?! – восклицали со всех сторон.

Владимир морщил брови и шипел в их сторону:

– Говорю вам от имени тех, которые начинают уже разрывать всяческие отношения с так называемым обществом и скоро протянут руки естественному врагу, буржуазии, с которым они ничего общего не имеют и иметь не хотят.

– Кто это? Где находятся такие фракции?

– Узнаете об этом скоро! – отвечал Ульянов, и уже никогда больше не видели его на собраниях кружков петербургских социал-демократов.

Возмущались им, так как слышали, что называет их презрительно «жаворонками буржуазного либерализма». Забыли бы они о дерзком марксисте приволжском, если бы не целый ряд произведений этого загадочного человека.

Были это так называемые «желтые тетрадочки», изготовленные на гектографе и набирающие все более широкую и необычайную популярность. Написанные простым или, вернее, вульгарным темпераментным стилем, идеально приспособленным для подчеркивания основной мысли, не могли они быть причислены к сочинениям литературным или научным. Носили черты серьезности и гнева фанатичных отцов церкви, имели характер папской буллы, полной уверенности в своей непогрешимости, приковывали внимание смелостью революционного подхода.

Одновременно автор «желтых тетрадочек» вышучивал, делал посмешищем либералов и «обмундированных» социалистов, бросал на них тень подозрения, сдирал обаяние, которым они были окружены в рабочих кругах невежественных и не имеющих здравого суждения о людях. Социал-демократы, как некогда «народники», почувствовали в Ульянове сильного противника, хищного, коварного тигра, умеющего нападать с разных сторон, всегда внезапно и изо всех сил.

В это время Владимир путешествовал по России, задерживаясь в фабричных городах. Знакомился с рабочими, которых слушал внимательно и спокойно.

Однако когда уезжал, рабочие повторяли сакраментальную фразу:

– Не признаем государства, общества, закона, церкви и моральности! Не хотим ниоткуда помощи! Мы становимся силой и в кровавой борьбе добудем по собственной воле, совместными силами свободу и справедливость в соответствии с собственным пониманием!

В этот период Владимир познакомился с двумя достаточно интеллигентными рабочими – Бабушкиным и Шалдуновым – и вместе с ними вовлек в организацию других рабочих, писал прокламации и брошюры, бросал их в среду работающего пролетариата, сея первые зерна жестокой борьбы с целым обществом.

В Петербурге, работая в рабочих кружках, где он преподавал социологию, читал и комментировал Маркса, а также знаменитый «Коммунистический манифест», и еще более расспрашивал, слушал и думал о просыпающихся для действий душах людей бездомных, неуверенных в завтрашнем дне, никем не защищенных и безнаказанно эксплуатируемых.

В одном из кружков, организованных в фабричном районе Петербурга – Охте, познакомился он с работницей фабрики Торнтона. Красивую крупную девушку с льняными косами, пышной грудью и смелыми глазами звали Настей. Ульянов, пожимая ее небольшую, но твердую ладонь, вспоминал Настьку из Кокушкино, избиваемую пьяным отцом, обманутую молодым дворянином и убитую деревенской знахаркой.

«Эту никто не обманет! – подумал, глядя с улыбкой на работницу. – Решительная и смелая женщина. Не даст себя в обиду!».

В этот вечер он говорил об Эрфуртской программе. Работницы слушали сосредоточенно, а он, по своей привычке, подчеркивал слова, повторял наиболее важные пункты и пытался возбудить в слушающих стремление для выявления воли и действий.

Не чувствовал, однако, себя спокойным. Присутствие красивой Насти, пышущей молодостью, стихийной силой и жаром крови, раздражало его. Помимо воли задерживая на ней свой взгляд, все чаще искал ее зрачки, а в них – ответа на молчаливый вопрос. Видел ее дерзкие, гордые, почти смелые глаза, в которых прочитал также не высказанный устами вопрос. Высокая, пышная грудь бурно волновалась. Упругое сильное тело мгновениями напрягалось чувственно и лениво.

Взгляды, бросаемые Ульяновым на девушку, заметил Бабушкин. В перерыве, когда подали чай, он подошел к Владимиру и шепнул ему на ухо:

– Настя Козырева – грамотная девушка и партийный товарищ, только предостерегаю вас в отношении нее, потому что она не совсем свободна.

– Какие у вас подозрения? – спросил Ульянов.

– Никаких! Ничего плохого не хочу о ней сказать. Знаю только, что любит она веселую жизнь и обольщает молодого фабричного инженера. Он ее очень любит, и она то принадлежит ему, то месяцами его избегает…

– Не говорили ли вы ей, что не следует связываться с буржуазией? – спросил он.

– Нет! Нам это на руку. Через нее узнаем, что намеревается делать против рабочих фабричная дирекция.

– А-а! – протянул Ульянов. – Не нужно запрещать ей этих интрижек.

Сказал это и почувствовал большую досаду. При этом отдавал себе отчет, что ревнует Настьку.

– Я провожу вас домой, товарищ! – шепнул он, подходя к ней.

Она взглянула на него быстро и блеснувши глазами, ответила лениво:

– Благодарю…

Долго ходили они по темным улицам предместья, дошли до лесу в Палюстрово и уже перед рассветом стояли перед маленьким деревянным домиком.

– Здесь я живу, – произнесла она потягиваясь. – Завтра воскресенье, можно спать, сколько хочешь.

– И правда! – согласился он. – Завтра воскресенье.

Настя ничего не ответила. Постучала в окошко. Заспанная растрепанная женщина с ребенком на руках приоткрыла двери и гаркнула:

– Черт возьми! Испугала же ты меня. Думала, что это снова полиция.

Девушка, не прощаясь с Ульяновым, вошла в сени и уже в их мраке кивнула ему головой. Он вошел. Слышал, как скрипнул ключ в замке, окружила его темнота, но скоро почувствовал, что сильные горячие руки обняли его и толкнули к дверям. Быстро обернулся, нашел в темноте упругое тело Насти, прижал к себе; начал целовать губы, щеки, шею и мягкие волосы, тяжело вздыхая и шепча путаные слова, неизвестно откуда приходящие ему на ум. Вошли в маленькую комнатку, ничего не говоря между собой…

Ульянов покинул халупу только во втором часу пополудни. Чувствовал усталость, какой-то неприятный осадок, презрение к себе и тоску. Как обычно, начал анализировать свое настроение.

– Тьфу, к черту! – буркнул он. – Красивая самка, ничего не скажешь! Мало таких ходит по земле… Смелая, ни о чем не спрашивала и ничего не требовала. Только зачем я ввязался в эту историю? Не смогу теперь говорить при ней спокойно и решительно. Она будет думать, что я все-таки ничем от этого инженера не отличаюсь.

Припомнил себе случайно брошенное слово Насти: «Хочу убедиться, могут ли эти специалисты сделать что-то настоящее. Если нет, то не стоит болтать и восстанавливать против себя. Нужно тогда другой давать себе совет».

Не стал он ее расспрашивать о том, что она думала, так как внезапно оплела его горячими руками и начала нежно прижиматься и ластиться, как кошка.

Два дня он не видел Насти, а когда ее встретил, возвращаясь с собрания, пошел за ней и провел ночь в темной каморке работницы.

Несколькими днями позже пришел к нему Бабушкин и сказал, что Настя устроила скандал на фабрике, ударила в лицо ухаживающего за ней инженера и побежала с жалобой в дирекцию.

– Что произошло? – спросил Ульянов. – Почему это сделала?

– Не знаю! – ответил рабочий. – Бешеная девушка! Знают ее хорошо во всем районе. Что-то взбрело ей на ум… кто бабу поймет?!

Засмеялся и начал говорить о приобретении нового гектографа для печатания нелегальных прокламаций.

В тот же вечер на собрание кружка пришла Настя, и после окончания чтения и дискуссии Владимир вместе с ней покинул помещение.

– Прогнала инженера! – воскликнула она со смехом. – Теперь ты у меня. Никого больше не хочу! Пойдем развлечемся в какой-нибудь ресторан, где играет музыка и где много света.

Он взглянул на нее с мрачным удивлением.

– Ходила туда со своим инженером? – спросил он.

– Ходила! Я все же не скотина, которая может всю жизнь провести в грязном хлеве, в потемках, не изведав ни одной радостной минуты, – парировала она. – Я хочу жить!

– У меня нет времени, моя дорогая! – буркнул он неохотно. – Я не хочу зависеть от этих вещей.

– А от каких? – спросила она и прищурила глаз.

«От борьбы», – хотел сказать, но раздумал он, так как припомнил себе, что совсем не боролся, чтобы завоевать эту девушку, а она, был убежден, думала, собственно, об этом.

– Скажи! – настаивала она.

– У меня нет времени ни на музыку, ни на свет в ресторане, – буркнул он. – Мне это не нужно.

– Но мне нужно! – воскликнула она.

– Дай себе совет сама! – сказал он грубо.

– Дам, – согласилась она без гнева и лениво потянулась, глядя на Ульянова из-под опущенных век.

Не знал, что делать с собой. Чувствовал неловкость и молчал.

– Иди ко мне! – шепнула она, прижимаясь к нему.

Считал это самым легким и простейшим выходом из неприятной ситуации. По дороге купил в уличном ларьке несколько мандаринов и коробку конфет.

Утром выходили вместе. Она на фабрику, он на конспиративную квартиру на Васильевском острове. Проводил ее до ворот здания прядильной фабрики Торнтона. Настя взглянула на него хитрым, скрывающим иронию взглядом и сказала загадочным голосом:

– Буду всю жизнь гордиться, что имела такого любовника. Владимир Ильич Ульянов! Го, го, это не шутка!

– Не велика честь! – усмехнулся он вынужденно.

– Не говори, чего не думаешь! – запротестовала она. – Знаю, что скоро вся Россия о тебе услышит.

– Пророчествуешь? – спросил он дерзко.

– Может… – ответила она и быстро вошла в ворота, так как фабричный гудок заревел ужасно.

Ульянов избегал с тех пор встреч с девушкой. Работал теперь в отдаленном районе, в кружках Путиловских заводов, и завязывал отношения с мастерскими военно-морского флота в Кронштадте; было это предприятие чрезвычайно опасным, так как военные власти держали матросов и рабочих в строгом повиновении. Только возвратился он из Кронштадтской крепости, как влетел к нему Бабушкин.

– Плохо, Ильич! – начал он уже с порога. – Знаешь, что произошло? Настя Козырева нашла себе любовника!

– Наверное, не первого? – спросил безразличным голосом Ульянов.

– Не шути с этим, товарищ! – одернул его рабочий. – Может рассыпаться вся наша организация! Эта девка связалась со старшим вахмистром жандармов! Понимаете?

– Почему не могу понять? – пожал он плечами. – Я убежден, что ничто нам не грозит. На всякий случай перенесите гектографы в другое помещение. Лучше будет, если перевезете в столовую Технологического Института и передадите моему товарищу Герману Красину. Хотя я ничего не опасаюсь.

– Жандарм вытянет из нее секреты, так как для этого, наверное, с ней связался, – сказал Бабушкин, весьма возбужденный и беспокойный.

– Э-э! – махнул рукой Владимир. – Есть у ней другие приманки, кроме тайн наших кружков, милый товарищ! Думайте, что все будет хорошо!

В самом деле, хотя и видели Настю, проводящую целые вечера с молодцеватым интересным вахмистром в ресторанах и театриках, организация долго не имела никаких неприятностей.

Бабушкин встретил девушку на улице и хотел пройти незаметно, но она задержала его и сказала:

– Передайте Владимиру Ильичу, чтобы он был о своем деле спокоен, а обо мне скажите ему, что я хочу жить и не создана быть монашкой или книгоедом. У меня много ненависти, но еще больше радости. Хочу для себя пожить, чтобы эта радость не умерла раньше времени, так как что мне тогда останется делать? Утопиться, повеситься или выпить карболки? Еще пока погуляю, насмеюсь, наслажусь досыта, а дальше посмотрю. Может, к вам вернусь и умру на баррикадах. А пока что – хочу жить… Скажите ему об этом и будьте здоровы!

Бабушкин повторил этот разговор Ульянову. Владимир пожал плечами и произнес только следующее:

– Ну видите, товарищ, что ничего нам не грозит?

Забыли о ней скоро, когда внезапно он получил переданное через неизвестного рабочего письмо. Настя написала, предупреждая их, что тайная полиция следит за Ильичом, Бабушкиным, Шаповаловым, Катанской и учительницей Книпович, потому что установлено, что брошюры «Кто чем живет», а также «Король Голод», изданные тайно народной типографией и подписанные фамилией Тулин, принадлежат Ульянову.

Владимир не прервал своей работы, но скрывался так искусно, что никакой полицейский агент не мог его выследить. Несколько раз едва не схватили его на улице, но всегда спокойный и смелый революционер знал специальные планы города – сеть проходных домов, конспиративных логовищ; тайников в пивных, в складах угля и в сараях, стоящих на овощных огородах, тянущихся в окрестностях Петербурга. Ускользал из рук шпионов и пускал в обращение все новые, очень сильные, решительные, беспокоящие правительство и схватываемые рабочими листовки и брошюры. Из всей группы преследуемых в тюрьму попала только учительница Книпович, преданная тайным шпиком, наборщиком народной типографии, а вместе с арестованной несколько ее знакомых, не принадлежащих к партии, но скрывающих у себя нелегальные брошюры.

Ульянов порой затаивался в книжном магазине Калмыковой в центре города, где власти не ожидали встретить смелого революционера.

В течение времени своего пребывания в столице наладил он обширные конспиративные отношения, хорошо замаскированные. Имел даже надежного приятеля – Морсина-кочегара котлов в Аничковом дворце. Ульянов в период самых энергичных его поисков в предместьях провел у Морсина два дня. В рабочей блузе, измазанный углем, помогал он приятелю у печей, думая, что мог бы с легкостью совершить покушение на царя, но не делал этого, так как не видел никакой пользы от романтично-революционных действий сумасбродов.

Однако скоро полиция так ему надоела, осадивши его со всех сторон, что осталась ему одна дорога бегства – за границу. Требовал этого основанный Ульяновым и быстро расширяющийся Союз Борьбы за Освобождение Рабочего Класса. Настаивали также приятели, предугадывающие в молодом революционере, всегда веселом, искреннем, смело глядящим правде в глаза, незаурядного вождя.

Выхлопотали для него заграничный паспорт, и Ульянов исчез с глаз преследующих его агентов правительства, имея для иностранных властей запасной паспорт, выданный на фиктивную фамилию.

В Берлине Владимир остановился в маленьком отеле, поблизости от Моабита, осмотрел город и посещал собрания немецких социалистов. Здесь познакомился он с многими известными предводителями партии, но не нашел непосредственные нити, которыми он мог бы с ними связаться.

Понял, что все думали о парламентской работе, боролись на выборах за наибольшее число мандатов в Рейхстаг. Такой буржуазной идеологией был заражен даже наиболее энергичный из всех Карл Либкнехт, в чем Владимир скоро убедился.

Ульянов встретил его на собрании в Шарлоттенбурге и подошел к нему.

– Сообщили мне о вас, товарищ, – объяснился Либкнехт, услышав фамилию российского социалиста. – Мне сказали, что вы портите кровь Струве и Потресову.

Участники союза Борьбы за освобождение рабочего класса.

Фотография. Конец XIX века

– Всякое бывает, – ответил Владимир с улыбкой. – Хотел спросить у вас, товарищ, как долго немецкая социал-демократия будет так безнадежно топтаться на месте, как курица перед линией, нарисованной мелом на доске, тут же перед ее клювом?

– О какой линии говорите? – спросил Либкнехт.

– Линия эта парламентаризм, буржуйская ловушка для легковерных бедняков, – спокойно ответил Ульянов.

Немецкий социалист пожал плечами.

– Чего вы хотите? – буркнул он. – Нет у нас других способов.

– Вы, Германия, страна настолько индустриально развитая, располагающая целой армией рабочих, безработных и лишенных имущества крестьян, не имеете других способов?! – воскликнул с дерзким смехом Владимир. – Но это же полная капитуляция! Идете, следовательно, за жалованием к кайзеру…

Либкнехт внимательно посмотрел на говорящего.

– Наша партия не является достаточно энергичной для революционных выступлений и занята борьбой в сфере практических проблем экономических, – произнес он.

– Я тоже имел в мыслях практические экономические проблемы, поэтому полагаю, что лучше сразу завладеть целым домом, чем ждать десять лет, пока хозяин уступит за высокую цену одну комнату в подвале, – сказал Ульянов.

– Как это сделать, если в совокупности не является это утопией? – спросил Либкнехт.

– Как вы собираетесь это сделать, не знаю, – отвечал Владимир. – Скажу только, как это будет сделано в России, стране, лишенной больших фабричных центров, где общее число рабочих не превышает того, которым обладает каждый отдельный немецкий район промышленных. Не говорю о разнице интеллектуальной, товарищ!

– Очень заинтересован! – отозвался немец.

– Задам вопрос: не думаете ли вы о том, что лучше организованная, дисциплинированная и решительная на все группа, бросившая хорошо продуманные лозунги, принципиально притягивающие трудящихся речи, может сделать революцию? Не считаете ли вы, что окажется она в состоянии раздробить существующее общество, ужаснув его жестоким террором, и с помощью этого средства взять в свои руки кормило власти над пассивной и колеблющейся частью класса, о котором идет речь? – спросил Ульянов.

– Думаю, что так оно и есть в действительности, – буркнул Либкнехт.

– Будет это совершено в России! – воскликнул Владимир. – И только этой дорогой конспирации и приведения к присяге идеологов можно дойти до цели. Раньше или позже и Германия выберет эту дорогу, так как другой нет, товарищ! Поверьте мне!

– Где вы нашли большую группу идеологов? – вздохнул Либкнехт, меряя взглядом небольшую, но плечистую фигуру стоящего перед ним человека с прищуренными проницательными глазами.

Карл Либкнехт.

Фотография. Начало ХХ века

– Est modus in rebus⁹… – ответил Ульянов и начал разговор с Либкнехтом о возможности получения из партийной кассы немецких социалистов дотации на распространение марксизма в России для усиления общего фронта борцов за дальнейшую судьбу трудящихся.

После трехнедельного пребывания в Германии Ульянов прибыл в Париж. Ему было рекомендовано несколько адресов россиян, обучающихся в столице Франции. Его имя было им уже хорошо известно. Они показали ему Париж, где особенно заинтересовался Musee des Arts et Metiers, а также библиотеками, откуда его почти силой вытаскивали новые знакомые.

– Эх! – вздыхал он. – Если бы смог привезти все это в Россию.

Однажды влетел к нему молодой студент Аринкин и воскликнул

радостно:

– Павел Лафарг, вождь французских социалистов, согласился принять вас, товарищ, на краткую беседу. Поспешим!

Ульянов засмеялся.

– Принять? Краткая беседа? Что же это за буржуазные слова?! Лафарг будет разговаривать со мной так долго, как я захочу!

Поехали к Лафаргу. Француз острым и дерзким взглядом окинул фигуру и монгольское лицо гостя.

– Вы, товарищ, россиянин? – спросил он с вежливой улыбкой.

– Да! – засмеялся Ульянов. – Вас, с уверенностью, поразили татарские черты моей особы?

– Признаю, что да! – отвечал он.

– У нас мало чисто русских типов! – парировал Владимир. – Прошу вспомнить, что триста лет были мы в татарской неволе. Азиаты оставили нам достаточно непривлекательные лица, но и весьма ценные черты характера. Мы способны на разумную жестокость и на фанатизм!

Лафарг с вежливой улыбкой кивнул головой и, меняя тему разговора, спросил:

– Хотел бы знать, какой, собственно, уровень интеллигентности русских социалистов?

– Наиболее интеллигентные изучают и комментируют Маркса, – со спокойствием отвечал гость.

– Изучают Маркса! – воскликнул француз. – Но понимают ли?

– Да!

– Выдумка! – выкрикнул Лафарг. – Они его не понимают! Даже во Франции никто его не может понять, а однако наша партия существует уже двадцать лет и постоянно развивается!

– Зато понимают Маркса Лафарг и другие вожди, – заметил Ульянов. – Этого достаточно! Массы любят руководствоваться чужим разумом и быть под твердой рукой.

– Товарищ так думает? Удивительно это звучит из уст социалиста! Где свобода и уважение к коллективу? – спрашивал француз, со все большей заинтересованностью слушая хриплую речь россиянина с неприятным для парижанина акцентом.

– Свобода является буржуазным предрассудком. Коллектив извлекает пользу из разума незаурядных руководителей, и этого ему должно хватать! Впрочем, для пользы коллектива должен он быть управляем железной рукой, – сказал спокойно и убежденноУльянов.

– Тем самым, царь является для вас идеальным типом властителя, товарищ!

– Для меня – нет! Для коллектива, из которого вышел царь, да! Царь не думает о всероссийском коллективе, а только о дворянстве и буржуазии… – ответил Владимир.

Разговаривали еще долго. Провожая гостя, Лафарг шепнул ему:

– Хотел бы дождаться времени, когда вы, товарищ, начнете действовать согласно своему плану!

– Надеюсь, что время это приближается, магистр! – ответил Ульянов.

Карл Маркс.

Фотография. Конец XIX века

Несколькими днями позже сидел он в маленькой кофейне в Женеве, любуясь бирюзовой гладью Леманского озера. У столика заняли места испытанные российские революционеры, пребывающие издавна в изгнании. Были это Плеханов – отец российского социализма, Аксельрод – его организатор, и Вера Засулич – его знамя.

Ульянов с уважением смотрел на строгое лицо Плеханова и его нависшие брови. Научился от него многим нужным вещам, читая книжки и статьи старого революционера в нелегальных российских заграничных журналах. Всматривался с обожанием, с трогательной любовью в эти стиснутые упорные уста, которые произносили никогда не забываемые слова, огненными отголосками запечатленные в душе Ульянова: «Добро революции вершит наивысшее право! Лишение тиранов жизни не является убийством!».

Прекрасные, сильные слова великого вождя и учителя! Такие понятные, дорогие для Ульянова, так как шептал их еще устами юноши, носящего гимназический мундир. С умилением смотрел на Аксельрода – человека-машину, пишущего с утра до ночи, мчащегося из города в город, контролирующего, советующего, приводящего в движение весь механизм партии, забывающего о себе в пламенном бурном порыве.

Владимир произвел на всех сильное впечатление. Интуитивно почувствовали в нем неисчерпаемую силу, несгибаемую волю и необычайную сметливость революционную, поддерживаемую на понимании души общественных слоев и обстоятельств, в которых приходилось действовать. Говорил мало о партийных делах, тем более что ощутил холодок, которым веяло от всей фигуры Плеханова. Старый лев был разгневан на этого юнца, который осмелился выламывать из программных мероприятий рядовых социал-демократов.

Владимир говорил о своих заграничных впечатлениях, не скрывая восторга от цивилизации Запада.

– Чего бы мы не достигли при таких материальных и технических средствах! – воскликнул он. – В это время у нас, если хотел бы сказать откровенную правду, то кроме царя, собственно, у нас некого ограбить! Нищий на нищем! Прекрасные здесь творения. Такие прекрасные, что с трудом и болью в сердце поднял бы на них руку!

– Что же, в России ничего бы, товарищ, не пожалели? – спросил Аксельрод.

– В России ничего! – ответил без колебаний. Чего бы жалеть? В России бить и ломать легко! Били нас более тысячи лет со всех сторон все, кто хотел! Варяги, печенеги, татары, поляки, самозванцы, шведы, наши цари, полиция. Деревни сжигают тысячами в каждом году, как фуры соломы. Тысячи людей умирают от болезней и голода. Чего нам жалеть на нашей безграничной плоскости, покрытой лесами, глиной и болотами тундры? Наших курных хат со зловонными крышами из гнилой соломы? Этих полных спертого воздуха берлог, где люди влачат подлую жизнь рядом с коровами и телятами, едят из одного таза; на одной кровати размножаются, рождаются дети и умирают? Нашей жизни каторжников, без идеи, полной суеверий: от пожертвований домашним бесам до восторга западным парламентаризмом? Вокруг нас пустынные места, где или нас били, или мы убивали. А посредине всего первобытный, темный, как девственный лес, российский мужик, слуга Бога, слуга царя и слуга дьявола.

– Однако наши города, наше искусство, литература… – запротестовала Засулич.

– Города? – повторил Ульянов. – Они где-то далеко, впрочем, это пока большие села. Порой прекрасные центры, а тут же рядом нужда! Искусство, литература? Красивое ненадежно! Но Пушкин – метис и придворный, Щедрин – губернатор, Толстой – граф, Некрасов, Тургенев, Лермонтов, Державин, Жуковский – дворянство, буржуазия! Все искусство вышло из усадеб и дворцов или было вдохновлено врагами рабочего класса. Ненависть к этим творцам является более сильной, чем восторг их творениями!

– А на Западе, на прогнившем Западе, товарищ? – спросил со строгим блеском холодных глаз Плеханов.

– Как можно сравнивать?! – воскликнул Ульянов. – Здесь на каждом шагу могучее, гениальное воплощение в реальные формы организованной воли людей, стремящихся к тому, чтобы с гордостью сказать: «Мы оказались в состоянии направить первобытные силы природы в русло разумных потребностей человека! Мы являемся хозяевами земли!».

– Что за восторги! – засмеялась Засулич. – Не знаете вы этого рая и хозяев земли!

– Быть может, – согласился он спокойно. – Восторгает меня то, что уже сделано. Но вижу также слабые стороны. Западный человек чрезмерно верит в достоинство человеческого существа, питает избыток уважения к своей работе и чувствует собственное достоинство. Словом, является индивидуалистом. Это порождает безграничный эгоизм. В это время великие, небывало великие дела будут совершать механизированные массы, приведенные в движение властным твердым интеллектом, управляющим, понимающим общечеловеческие, коллективные цели!

– Далекие видите перед собой горизонты! – заметил Плеханов.

– Вижу отчетливо, следовательно, близкие! – парировал Ульянов.

– Запад должен погибнуть из-за парламентаризма, который пожирает его, как проказа. Наша задача – обезопасить Россию перед этой неизлечимой болезнью!

– Смелая мысль! – шепнул Аксельрод.

– Здоровая и светлая! – поправил его Ульянов, вставая и прощаясь с новыми знакомыми.