Ленин. Исследовательский очерк взаимосвязи его идей

Послесловие

Эта книжка была написана сразу же после смерти Ленина без какой-либо подготовительной работы, из стихийной потребности теоретически зафиксировать то, что мне казалось тогда существенным, - центральное в духовном облике Ленина. Отсюда и ее подзаголовок: "О взаимосвязи его идей". Он указывает на то, что я видел свою задачу не в том, чтобы воспроизвести объективную, теоретическую систему Ленина, а в том, чтобы отобразить движущие силы объективного и субъективного характера, которые сделали возможной такую систематизацию, ее воплощение в личности и делах Ленина. У меня не было и мысли предпринимать попытку во всей полноте изложить это динамическое единство его жизни и его деятельности.

Сегодняшний относительно большой интерес к работам такого рода обусловлен прежде всего обстоятельствами самого времени. С тех пор как развернулась марксистская критика сталинского периода, пробудился и интерес к оппозиционным тенденциям, действовавшим в 20-е годы. Такой интерес понятен, хотя с теоретической точки зрения он невероятно преувеличен... Тот, кто хочет сегодня плодотворно трудиться над возрождением марксизма, должен рассматривать 20-е годы чисто исторически, как завершенно прошедший период революционного рабочего движения; только так можно правильно оценить опыт и уроки этого периода применительно к существенно новой - современной - фазе. Именно в Ленине, как это и бывает с великими людьми, настолько полно воплотилось его время, что результаты его поступков и высказываний, и прежде всего сам метод их способны сохранять свою актуальность и при совершенно иных фактических обстоятельствах.

Эта работа является типичным продуктом середины 20-х годов. И она безусловно не лишена интереса как свидетельство того, как рассматривались тогда отнюдь не узким кругом марксистов личность Ленина, его миссия и его место в цепи мировых событий. И при этом нельзя упускать из виду, что их ход мыслей куда больше определялся воззрениями тогдашнего дня, включая и иллюзии и преувеличения, чем сама теоретическая деятельность Ленина. Уже первое предложение книги свидетельствует об этой временной привязанности: "Исторический материализм является теорией пролетарской революции". Несомненно, в нем выражено одно из важных определений исторического материализма. Но столь же несомненно, что отнюдь не единственное, не законченное определение его существа. И, видимо, Ленин, для которого актуальность пролетарской революции служила путеводной нитью его мышления и его практики, со всей страстью возразил бы против того, чтобы подобной "дефиницией" придавать такую односторонность и ограниченность содержательному и методологическому богатству исторического материализма, его исторической универсальности.

Критику в духе Ленина можно было бы адресовать многим местам этой книжки. Я ограничусь лишь тем, что укажу на обоснованность и направленность такой критики, ибо надеюсь, что трезвомыслящие читатели сами установят необходимую критическую дистанцию.

Мне представляется важным подчеркнуть, в чем именно моя оценка, вытекающая из ленинских трудов, привела к результатам, которые и сегодня сохраняют известную методологическую обоснованность как моменты преодоления сталинизма; в которых, следовательно, уже тогда отразилась преданность автора личности Ленина и его делу. Речь идет конкретно о том, что в ряде положений книги, относящихся к деятельности Ленина, была заложена порой справедливая критика процессов, проявившихся позже, при Сталине, и выражавшихся тогда лишь в скрытом виде и эпизодически в зиновьевском руководстве Коминтерном. Достаточно вспомнить о том, как ужесточились при Сталине все организационные проблемы; независимо от ситуации в тот или иной момент, независимо от требований политики, партийная организация превращалась в не подлежащий изменениям фетиш - и при том даже со ссылкой на Ленина! Здесь следует еще раз привести предостережение Ленина: "Нельзя механически отделять политическое от организационного". И продолжить его в духе ленинской политической динамики: "Вот почему всякий догматизм в теории и всякая косность в организации имеют для партии роковой смысл", ибо, как говорит Ленин, "всякая новая форма борьбы, сопряженная с новыми опасностями и новыми жертвами, неизбежно "дезорганизует" неподготовленные к этой новой форме борьбы организации". Задача партии - в том числе в отношении самой себя и даже особенно в отношении себя - состоит в том, чтобы свободно и сознательно пройти необходимый путь и переучиться, прежде чем опасность дезорганизации станет действительно острой, и благодаря этому переучиванию воздействовать на массы, переучивая их и способствуя их продвижению вперед". Конечно, тогда это было объективно не более чем арьергардным боем конкретной революционной динамичности великих лет - по отношению к подступавшим тенденциям бюрократизирующего единообразия и механицизма.

Но для того чтобы сегодня успешно преодолевать догматическую уравниловку во всех областях, опыт 20-х годов может дать плодотворные импульсы только косвенным образом, только при условии признания его как опыта прошедшего периода. А для этого необходимо со всей критической ясностью видеть различие между периодом, в котором мы живем, и периодом 20-х годов. То, что такая критическая ясность должна сохраняться и по отношению к деятельности Ленина, разумеется само собой. И для того, кто не намерен делать из его жизненного труда "непогрешимое" собрание догм, подобные заявления ни в малейшей мере не умаляют его непреходящего исторического значения. Сегодня мы знаем, например, что ленинский тезис о том, что империалистическое развитие неизбежно вызывает мировые войны, утратил для современности свой всеобщий характер. Конечно, речь при этом идет лишь о том, что реальное развитие опередило закономерность, но тот факт, что неизбежность войн сократилась до уровня возможности, меняет как ее теоретический смысл, так и в особенности ее практические следствия. Точно так же Ленин, обобщая опыт первой мировой войны и говоря о том, "как велика тайна, в которой война рождается", распространял его и на грядущие империалистические войны, а будущее явило совершенно иную картину.

Я привел лишь некоторые примеры такого рода, а именно те, которые позволяют выявить действительное своеобразие Ленина и которые не имеют ничего общего, решительно ничего общего, с бюрократическим идеалом сталинистской статуи непогрешимости.

Само собой разумеется, что эта книга очень далека от того, чтобы охарактеризовать действительное величие Ленина. Она куда больше привязана к обстоятельствам своего времени, чем предмет, составляющий ее содержание. В последние годы своей жизни Ленин предвидел близившееся завершение периода, начатого 1917 годом, несравненно яснее, чем это излагается в данном очерке его жизни.

Тем не менее в этой книге нередко возникает определенное представление о подлинном духовном облике Ленина, и в наших дальнейших соображениях мы намерены исходить из этого, тогда еще приглушенного, ощущения истины. В книге говорилось, например, что Ленин не выступал со специальными исследованиями в области экономики, подобно таким из его современников, как Гильфердинг и в особенности Роза Люксембург. И все же он намного превзошел их в оценке данного исторического периода как целостного понятия. Такое "превосходство Ленина - и это его теоретический подвиг, не имеющий себе равных, - состоит в том, что он сумел конкретно связать экономическую теорию империализма со всеми без исключения политическими вопросами современности, сделать экономику новой фазы капитализма руководящей нитью для всех конкретных действий в складывающейся таким образом обстановке". Это почувствовали многие его современники, немало говорившие поэтому - как его противники, так и сторонники - о его тактическом, его "реально-политическом" мастерстве.

Но самой сути вопроса это еще далеко не затрагивает. Речь идет как раз о "чисто теоретическом превосходстве в оценке исторического процесса в целом". Эта оценка была обоснована Лениным именно с теоретической глубиной и богатством. Его так называемая "реальная политика" никогда не была действиями практика-эмпирика, а, напротив, представляла собой возвышение до уровня практики теоретической в своей сущности позиции, которая неизменно достигала у него своего апогея в точном понимании общественно-исторической конкретности той ситуации, в которой приходилось действовать. Для марксиста Ленина "конкретный анализ конкретной ситуации" не составляет противоречия с "чистой" теорией, а напротив: такова вершина подлинной теории, тот пункт, где теория действительно осуществляется, где она - в силу этого - претворяется в практику. Можно, без малейшего преувеличения, утверждать, что последний, заключительный из марксовых тезисов о Фейербахе - "философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его", - нашел в личности и деятельности Ленина свое наиболее адекватное воплощение. Маркс сформулировал это требование и выполнил его в области теории. Он дал такое объяснение общественной действительности, которое призвано служить теоретической основой для ее изменения. Но только у Ленина эта теоретически-практическая сущность нового мировоззрения - без какого-либо отступления от теории или ущемления ее - обрела активно действующую форму в исторической реальности.

Конечно, в нашей работе мы лишь осторожно подступили к пониманию истинного своеобразия Ленина. В ней нет теоретически глубокого и широко разработанного обоснования, равно как облика Ленина как типа человека. И здесь мы можем лишь едва обозначить все это. В цепи событий, связанных с демократическими преобразованиями в период новой истории, тип революционного лидера неизменно выступает в поляризованном виде: фигуры Дантона и Робеспьера воплощают два этих полюса как в реальности, так и в значительных художественных произведениях (например, у Георга Бюхнера); даже крупные трибуны пролетарской революции, как Лассаль и Троцкий, несут на себе известные дантоновские черты.

И только с Лениным возникает нечто совершенно новое, некое tertium datur - "данное третье" - по отношению к обеим этим крайностям. Вплоть до своих спонтанных нервных реакций Ленин сохраняет такую верность принципам, которая отличала прежних великих аскетов революции, - при том, что в его характере самом по себе нет и тени аскетизма. Он жизнерадостен и полон юмора, он наслаждается всем, что жизнь может дать ему, - от охоты и рыбной ловли и игры в шахматы до чтения Пушкина и Толстого, до самозабвенной преданности реальным людям. Во время гражданской войны эта верность принципам может возвыситься до жесткой непримиримости, но в ней не появляется ненависти. Ленин борется против учреждений - и, естественно, против людей, которые их представляют, - доводя эту борьбу, если это необходимо, до полного уничтожения. Но он считает это достойной сожаления с человеческой точки зрения неизбежной фактической необходимостью, которой он никак не может избежать в данной конкретной ситуации. Горький передает его очень характерное высказывание, сделанное после прослушивания бетховенской "Аппасионаты". Ничего не знаю лучше "Appassionata", готов слушать ее каждый день. Изумительная нечеловеческая музыка. Я всегда с гордостью, может быть, наивной думаю: вот какие чудеса могут делать люди! - И, прищурясь, усмехаясь, он прибавил невесело: - Но часто слушать музыку не могу, действует на нервы, хочется милые глупости говорить и гладить по головкам людей, которые, живя в грязном аду, могут создавать такую красоту. А сегодня гладить по головке никого нельзя - руку откусят, и надобно бить по головкам, бить безжалостно, хотя мы, в идеале, против всякого насилия над людьми. Гм-гм, - должность адски трудная".

Даже при спонтанном выражении чувств Ленина остается совершенно ясно, что речь идет вовсе не о каком-то взрыве инстинктов, противоречащем его "образу жизни", а о том, что он и в этом случае строго следует своим мировоззренчески выработанным требованиям. Еще за несколько десятилетий до этого эпизода молодой Ленин писал полемические работы, направленные против народников и их критиков из числа "легальных марксистов". В одной из этих работ, рассматривающих "легальный марксизм", он говорит об их объективизме, ссылаясь на "неизбежность определенного ряда фактов" и легко возникающую при этом опасность "встать на точку зрения апологета этих фактов". Единственный выход из этого представляется ему в придании еще большей последовательности марксизму, в понимании объективной действительности, в раскрытии реальных социальных основ самих фактов. Превосходство марксистов над голыми объективистами основывается как раз на этой последовательности: марксист "проводит свой объективизм и глубже и полнее". И именно из этой объективности более высокого порядка возникает то, что Ленин называет партийностью, необходимостью "прямо и открыто вставать при любой оценке того или иного события на точку зрения определенной общественной группы". Так из объективной действительности каждый раз возникает и возвращается в нее субъективная позиция.

Это может вызвать конфликты, если противоречия действительности вырастают до взаимоисключающих противоположностей, и каждый участвующий в таких конфликтах человек должен разрешать их в самом себе. Но существует принципиальное различие, возникает ли конфликт между убеждениями и чувствами индивидуума, заложенными в действительности, в его отношениях, или же человеку приходится переживать конфликт как угрозу его внутреннему человеческому существованию. Конфликта этого рода у Ленина не бывает никогда. Гамлет, в качестве высшей похвалы, говорит Горацио: "...благословен, чья кровь и разум так отрадно слиты, что он не дудка в пальцах у Фортуны, на нем играющей". Кровь и разум: их противоположность, равно как их единство, проистекает лишь как непосредственно-всеобщая основа человеческого существования из биологической сферы. А будучи конкретизированы, они обретают свое общественное бытие в виде гармонии или рассогласованности в их теоретическом, равно как и практическом, отношении к определенному историческому моменту. У Ленина кровь и разум слиты правильно, потому что его знание общества в каждый конкретный момент нацелено на действие, общественно необходимое именно в данный момент, потому что его практика всегда представляет собой необходимое следствие из суммы и системы всего накопленного до того времени истинного знания.

Поэтому Ленину совершенно незнакомо то, что хотя бы отдаленно напоминало бы самолюбование; никакой успех не делает его тщеславным, никакая неудача не повергает его в уныние. Он не согласен с тем, что существуют ситуации, на которые человек был бы не в состоянии реагировать практически. Он принадлежит к великим людям, которым удалось очень многое, и удалось самое существенное - причем как раз в его жизненной практике. И несмотря на это или как раз поэтому, вряд ли кто-нибудь еще мог так трезво, без всякой патетики, обдумывать возможные и действительные ошибки: "Умен не тот, кто не делает ошибок. Таких людей нет и быть не может. Умен тот, кто делает ошибки не очень существенные и кто умеет легко и быстро исправлять их". Эта предельно прозаичная оценка того, что случается в практической деятельности, передает его сущностную установку точнее, чем любое патетическое признание. Его жизнь -это постоянное действие, непрерывная борьба, идущая в мире, в котором, по его глубочайшему убеждению, не бывает безвыходных положений - ни для тебя, ни для противника. Поэтому для него путеводная нить в жизни - всегда быть в состоянии боеготовности к действию, к правильному действию.

Трезвая ясность и простота Ленина обладали поэтому захватывающей силой воздействия на массы. И опять-таки в противоположность прежним типам великих революционеров Ленин - это народный трибун, не имеющий себе равных и не затронутый хотя бы тенью риторики (вспомним еще раз о Лассале или Троцком). Как в личной, так и в общественной жизни Ленину свойственна глубокая неприязнь ко всякому фразерству, всяким натяжкам, всяким преувеличениям. И вновь характерно, что это политически-человечное отвержение всяческой "экстравагантности" также получает у него объективно-философское обоснование: "...ибо любая истина, если ее преувеличивают, если переступаются границы ее действительного смысла, может стать абсурдом да и неизбежно станет абсурдом при таких обстоятельствах".

Это означает, что даже самые общие философские категории никогда не были для него умозрительно абстрактной всеобщностью, а, напротив, в любой конкретный момент служили средством обращения к практике, ее теоретической подготовки. Когда в дискуссии о профсоюзах он критиковал двойственную, эклектическую "буферную" точку зрения Бухарина, он опирался на категорию целостности. Глубоко характерно, как применяет Ленин эту философскую категорию: "Чтобы действительно знать предмет, надо охватить, изучить все его стороны, все связи и "опосредствования". Мы никогда не достигнем этого полностью, но требование всесторонности предостережет нас от ошибок и от омертвения". Весьма поучительно проследить, как абстрактная философская категория, дополненная с точки зрения теории познания условиями ее применимости, непосредственно выступает как требование, предъявляемое к правильной практике.

Еще гибче, где это только возможно, действует Ленин в ходе дискуссий о Брестском мире. То, что он был прав с точки зрения "реальной политики", выступая против "левых коммунистов", которые требовали, на основании интернационалистских соображений, поддержки близившегося переворота в Германии и революционной войны и были готовы ради этого поставить на карту существование Советской республики в России, стало теперь исторической аксиомой. Но эта правильная практика основывалась у Ленина на теоретически глубоком анализе конкретной ситуации в процессе развития революции в целом. Приоритет мировой революции по отношению ко всем отдельным событиям - это и есть, говорит он, подлинная (и потому практическая) истина, "если при этом не упускается из виду долгий и трудный путь, ведущий к полной победе социализма". Но, рассматривая теоретическое бытие как таковое в тогдашней конкретной ситуации, он добавляет: "Всякая абстрактная истина становится фразой, если ее применяют к какой угодно конкретной ситуации". Таким образом, истина как основа практики и революционная фраза различаются между собой тем, затрагивает ли она теоретически или не затрагивает конкретное содержание неизбежной и возможной в соответствующий момент революционной ситуации. Самое возвышенное чувство, самая беззаветная преданность становятся фразой, если теоретическая сущность ситуации (ее конкретное содержание) не открывает возможности настоящей революционной практики. Она не обязательно может оказаться успешной. Во время первой русской революции после поражения московского вооруженного восстания Ленин страстно выступает против точки зрения Плеханова - "не надо было браться за оружие", - ибо даже это поражение способствовало развитию процесса в целом. Любое аналогизирование, любое смешение абстрактного с конкретным, всемирно-исторического с актуальным приводит к фразе - как, например, нередко возникавшее в ходе дебатов о Брестском мире сравнение Франции 1792-1793 годов с Россией 1918 года. Точно так же, обращаясь к немецким коммунистам, которые после капповского путча 1920 года сформулировали очень толковые, самокритичные тезисы в качестве программы действий на случай его повторения, Ленин ставит перед ними характерный вопрос: откуда вы знаете, что немецкая реакция вообще повторит его?

Чтобы уметь действовать таким образом, Ленин непрерывно учился на протяжении всей своей жизни. Когда в 1914 году началась мировая война, он попадает, пройдя через различные полицейские рогатки, в Швейцарию и, обосновавшись там, считает своей первой задачей правильно использовать этот "отпуск" и изучить "Логику" Гегеля. Или другой пример: после июльских событий 1917 года, живя нелегально в квартире рабочего, он слышит, как тот перед обедом одобрительно говорит о качестве хлеба: "Они не смеют теперь давать плохой хлеб". Ленин поражен и восхищен этой "классовой оценкой июльских дней". Он размышляет о собственном углубленном анализе этих событий и вытекающих из них задач. "Я, человек, никогда не знавший нужды, не думал о хлебе... Но именно к этому, лежащему в основе всего, к классовой борьбе за хлеб, приводит мышление посредством политического анализа, идущее необычайно сложным и запутанным путем". Так на протяжении своей жизни Ленин учится всегда и повсюду: и на гегелевской "Логике", и на том, что думает о хлебе рабочий.

Постоянная учеба, умение всегда вновь и вновь учиться у жизни составляют существенную черту абсолютного приоритета, принадлежавшего практике в жизнедеятельности Ленина. Эта черта уже сама по себе, а тем более характер этой учебы создают непреодолимую пропасть между ним и всякого рода эмпириками и приверженцами так называемой "реальной политики". Ибо о целостности как основе и истинном масштабе (его суждений и действий) Ленин вспоминает не только в полемически-педагогических целях. Перед самим собой он ставит куда более строгие требования, чем перед самым уважаемым из своих оппонентов. Всеобщность, целостность и конкретная одноразовость - таковы решающие моменты, определяющие действительность, в которой приходится и нужно действовать, и потому степень приближения к познанию этой действительности обусловливает подлинную действенность любой практики.

Разумеется, история создает ситуации, которые противоречат известным до того времени теориям. Может возникнуть даже такое положение, при котором станут невозможными действия в соответствии с правильными и правильно познанными принципами. Еще до октября 1917 года Ленин правильно предвидел, к примеру, что в экономически отсталой России будет необходима какая-либо переходная форма типа будущего нэпа. Однако гражданская война и интервенция вынудили Советскую власть пойти на так называемый военный коммунизм. Ленин уступил неизбежности, диктовавшейся фактическим положением дел, но не отступился от своего теоретического убеждения. Все "военно-коммунистическое", что требовалось сложившимся положением, он делал настолько хорошо, насколько это было возможно, но -в отличие от большинства своих современников - ни на минуту не признавал военный коммунизм истинной формой перехода к социализму, будучи полон твердой решимости вернуться к теоретически правильной линии нэпа сразу же по окончании гражданской войны и интервенции. В обоих случаях он действовал не как эмпирик и не как догматик, а как теоретик практики, как претворитель теории в практику.

Так же как "Что делать?" может служить символическим названием всей литературной деятельности Ленина, основная теоретическая идея этой работы является предваряющим синтезом его мировоззрения в целом. Он утверждает, что в стихийной классовой борьбе, выражающейся в забастовках, пусть даже правильно и хорошо организованных, реализуются лишь зародыши классового сознания пролетариата. В ней нет еще "понимания непримиримой противоположности их (рабочих. - Д.Л.) интересов всему существующему политическому и социальному режиму". И вновь именно целостный подход указывает правильное направление классовому сознанию, нацеленному на преобразующую практику; без такой нацеленности на целостное не существует исторически верной практики. Но познание этой целостности никогда не бывает стихийным. Оно всегда должно быть привнесено в практические действия "извне", то есть теоретически.

Господствующее всемогущество практики осуществимо, таким образом, только на основе всеохватывающей по своей направленности теории. Но объективно раскрывающаяся целостность бытия, как это безошибочно знает Ленин, бесконечна и потому никогда не может быть охвачена с полной адекватностью. Так создается впечатление, будто из бесконечности познания и из постоянно актуальной потребности в правильном действии именно в данный момент возникает некий порочный круг. Но абстрактно-теоретическую неразрешимость можно разрубить практически - так же, как и гордиев узел. И единственный меч, который годится для этого, - это человеческая позиция, которую лучше всего определить опять-таки шекспировскими словами: "Все дело в том, чтоб быть в готовности". Одна из плодотворных отличительных черт Ленина состоит в том, что он никогда не переставал теоретически учиться у действительности и в то же время всегда был готов практически действовать. Этим определяется и весьма примечательное, хотя и кажущееся парадоксальным, своебразие его теоретической позиции: учась у жизни, он никогда не рассматривал это как нечто замкнутое, а, напротив, все приобретенное в ходе такой учебы неизменно было организовано и нацелено у него на то, чтобы в любой момент обеспечить возможность практического действия.

Мне выпало счастье быть свидетелем одного из таких бесчисленных моментов в жизни Ленина. Это было в 1921 году. Шло заседание чешской комиссии III конгресса Коминтерна. Вопросы были в высшей степени сложными, а мнения участников дискуссии несоединимыми. Неожиданно вошел Ленин. Все обратились к нему с просьбой высказать свое мнение по чешским проблемам. Он не стал этого делать, попытавшись предварительно надлежащим образом изучить соответствующий материал, но его отвлекали настолько неотложные государственные дела, что он мог лишь бегло пролистать две газеты, которые носил с собой в кармане пиджака. Лишь после многочисленных просьб он выразил готовность поделиться по крайней мере своими впечатлениями от двух этих номеров газет. Ленин вынул их из кармана и стал излагать совершенно свободный, импровизированный анализ их содержания, начиная с передовой статьи и кончая информацией о новостях дня. И эта созданная экспромтом зарисовка представляла собой глубочайший анализ тогдашнего положения в Чехословакии и задач коммунистической партии.

Не подлежит сомнению, что Ленин, как человек, соединявший в себе и готовность, и постоянство, всегда отдавал в этом меняющемся соотношении теории и практики решительный приоритет практике. Он самым выразительным образом сделал это при завершении своего главного теоретического труда предоктябрьского периода - "Государство и революция". Он писал его, находясь в подполье после июльских событий 1917 года, и уже не мог завершить намеченную им последнюю главу об опыте русских революций 1905 и 1917 годов: этого не позволило само развитие революции. И в послесловии Ленин написал: "...приятнее и полезнее "опыт революции" проделывать, чем о нем писать". Это сказано с предельной искренностью. Мы знаем, что он всегда стремился наверстать упущенное. И то, что он на этот раз не сделал этого, зависело от хода событий, а не от него.

Одно из важных изменений в жизни человечества за последние столетия состоит в том, что на наши нравственные, политические и социальные воззрения оказал очень сильное влияние, далеко выходящее за рамки академической философии, идеал стоически-эпикурейского "мудреца". Это влияние было одновременно и внутренним превращением: активно-практические компоненты этого обобщенного образа намного усилились по сравнению с антикой. Постоянная готовность к действию, свойственная Ленину, - это заключительный, высший из достигнутого к настоящему времени и самый важный этап этой исторической эволюции. Тот факт, что сегодня, когда манипулирование пожирает практику, а деиде-ологизация - теорию, этот идеал не вызывает должного почтения у многих "специалистов", представляет собой с точки зрения хода мировой истории не более чем эпизод. Намного превосходя значение его собственных дел и трудов, образ Ленина, воплощающий в себе постоянную готовность к действию, представляет непреходящую ценность, являя собой исторически новый тип и пример правильного отношения к действительности.

Будапешт, январь 1967 года.