Ленинград действует. Книга 3

Глава двадцать четвертая Дом на улице Ракова

Первый, восстанавливаемый… — Девушки из Ленмехпрома — С мастерком на пуантах — Секретарь парторганизации

(Ленинград. 19–22 августа 1944 г.)

За время блокады немцы выпустили по Ленинграду больше 170 000 фугасных и зажигательных бомб, свыше 150 000 тяжелых артиллерийских снарядов. От бомбардировок и артиллерийских обстрелов было убито около 17 000, ранено около 34 000 ленинградцев, главным образом женщин, стариков и детей.

Из 300 исторических зданий города, выстроенных прославленными зодчими и имеющих особенную художественную ценность, было разрушено или сильно повреждено 187. Елагин дворец, творение архитектора Росси (ни во дворце, ни поблизости никаких военных объектов не было), Горный институт — здание архитектора Воронихина, Инженерный замок архитектора Баженова (в котором бомба, в частности, разрушила Георгиевский зал)… да разве перечислишь все?

В Адмиралтейство, созданное прекрасными русскими зодчими Захаровым и Коробовым, было восемьдесят попаданий. Сильно пострадали такие творения Растрелли, как Зимний дворец, здание бывшего Пажеского корпуса, Строгановский дворец, созданный им и Воронихиным. Частичному разрушению подверглись и Мариинский дворец, и Таврический дворец (архитектора Старова), и ансамбль Петропавловской крепости, и Эрмитаж, который создавали Деламот, Фельтен, Кленце и Кваренги…[58]

19 августа. Суббота

Улица Ракова (в прошлом — Итальянская) тянется в самом центре города от канала Грибоедова до Фонтанки. Малый оперный театр, Европейская гостиница, Филармония, расположенные на ней; великолепный фасад Русского музея за сквером, против нее, образуют один из лучших в Ленинграде архитектурных ансамблей. Дальше по улице — Пассаж и маленький, при нем, старинный «домашний» театр; Военно-инженерное училище (в прошлом Александровский кадетский корпус), здание Манежа, Радиокомитет, Дом печати (позже клуб ИТР) и другие исторического значения здания. Улица ограничена, уже за Фонтанкой, — прекрасным дворцом Шереметьева, а за каналом Грибоедова — банком и больницей Софьи Перовской.

Всюду здесь падали многие десятки фугасных бомб, тысячи — зажигательных и несчетное количество тяжелых снарядов, выпущенных современными варварами из дальнобойных осадных орудий. Много сотен ленинградцев погибло от немецкого металла в этом районе. Много тысяч погибло здесь же от голода.

Только в Манеже первой блокадной зимой сложено было до пяти тысяч трупов детей, собранных в домах и на прилегающих к этим кварталам улицах.

В числе сильно поврежденных зданий оказался в этом районе и Русский музей, по нему было выпущено девять фугасных бомб и двадцать один снаряд.

Четырьмя фугасными бомбами и шестью снарядами причинены громадные разрушения примыкающему к Русскому музею Музею этнографии и его коллекциям. Русский музей, так же как и больница Софьи Перовской, в числе всех других госпиталей и больниц города, на немецком плане города (найденном на Вороньей горе, при снятии блокады) были перенумерованы как объекты обстрела и уничтожения. Поврежден был и академический Малый оперный театр… Когда 9 августа 1942 года в Филармонии впервые исполнялась под управлением Элиасберга Седьмая симфония Шестаковича, немцы, услышав ее, транслируемую по радио, открыли бешеный огонь по Филармонии. Все контрбатарейные полки Ленинградского фронта были подняты в те часы по тревоге, чтобы подавить вражеские батареи и дать возможность довести до конца исполнение гениальной симфонии. Это было сделано, симфония, при переполненном зале, была благополучно исполнена до конца, под чудовищный гром фронтовой артиллерии. Филармония в тот раз не пострадала, и ни один из присутствовавших там людей, ни один из исполнителей не дрогнул, не покинул зала, и закончилось это необычайное исполнение овацией.

…Все это — только в районе улицы Ракова, старинной Итальянской улицы!

Между Пассажем и Филармонией высится пятиэтажный жилой дом, сверху донизу разъятый двумя фугасными бомбами. Это дом № 15. Он оказался одним из первых в Ленинграде домов, разрушенных немецкою авиацией. Наружная стена фасада, выходящая на улицу Ракова, держится неизвестно как, за ней — воздух.

Все внутри провалено до третьего этажа, от которого тоже ничего не осталось, кроме руин. Сохранились ниже, погребенные под обломками, арочные ворота да, вероятно, лервый этаж. Я говорю «вероятно» потому, что он завален кирпичом, щебнем, мусором, всяким искореженным ломом.

Все эти разрушения, впрочем, только в одной части дома, ибо весь он — громада, охватившая три двора, занимающая изрядную часть квартала. Но и в этой остальной части — запустение, разоренные квартиры с разбитыми окнами, избитые снарядами, испытавшие всяческие аварии блокадной поры, особенно первой зимы. Над четырехгранным колодцем третьего двора острозубые руины словно бы царапают небо, эта часть дома полностью разрушена, разнесена.

Все годы блокады дом № 15 стоял недоступным с улицы исполином, макетом былого жилья.

Постоянно проходя мимо этого мертвого дома, я порой прислушивался: то к его немоте, к тишине, а то и к странным звукам, способным вызвать в воображении старинные легенды о призраках, посещающих заброшенные средневековые крепости, и вообще о всяческой фантастической чертовщине, какой изобилуют романы Конан-Дойля, Эдгара По или картины Гойи. Особенно по ночам, в непогоду — погруженный, как и весь город, в абсолютную тьму, этот старинный и страшный дом разносил по всему кварталу какие-то визги и скрипы качающегося, царапающегося железа, удары все новых и новых обвалов, дикие мелодии ветра, прорывающегося сквозь разные щели…

Таких домов в Ленинграде много, но этот чаще Других напоминал о себе, потому что расположен в пяти минутах ходьбы от моей квартиры, на пути постоянных одиноких моих маршрутов. Да и новые, все новые снаряды, врываясь в его руины, разнообразили тот «кошачий концерт», какой доводилось мне слышать, проходя мимо.

А на улице Ракова постоянно лилась кровь, — я записывал в своем дневнике о жертвах обстрелов трамвайных остановок, об убитых перед входом в Филармонию детях и женщинах, о том, как лопатами сгребали куски человеческих тел и грузили их в кузовы газогенераторных полуторок и трехтонок…

Но всему пришел конец. В этом году, по решению руководящих партийных организаций, в Ленинграде начались восстановительные работы. Нет, — не заделка фасадов разрисованною художниками фанерой, не ремонт водопроводов и пробитых осколками, похожих на сито, железных крыш, не закладка кирпичом брешей в стенах домов, не «текущий» или «профилактический» ремонт квартир.

Впервые — настоящие восстановительные работы. Решено было силами ленинградского населения полностью восстановить, отстроить заново несколько больших жилых домов, по всем строительным правилам.

Как всегда и во всем, партийные организации возглавили доброе начинание. Были собрания в райкомах партии, в райисполкомах, в районных жилищных управлениях (РЖУ). В Куйбышевском районе города Ленинграда решили начать с восстановления трех больших многоэтажных домов: прежде всего вот этого, на улице Ракова (дом 15), за ним дом № 7 по Щербакову переулку и дом на улице Гоголя возле Невского.

Ибо, изгнав и разгромив гитлеровцев, надо сделать свой, уже тыловой, уже мирный город безупречно чистым, опрятным, красивым! Да ведь и эвакуанты теперь возвращаются толпами. Надо кончать с жилищным голодом, — кроме разрушенных многие тысячи деревянных домов в городе разобраны на дрова или уничтожены бесчисленными пожарами. Надо восстанавливать большие дома!

Но как? Какими силами? Где взять специалистов — квалифицированных строителей, ремонтников, монтажников всех профессий?

Первый в городе большой дом! Кто способен сделать все, что нужно?

До сих пор население Ленинграда участвовало в простейших массовых работах, не требовавших специальной квалификации. Рыли противотанковые рвы и траншеи, складывали баррикады, настроили многие тысячи дзотов для пулеметов и для орудий. Занимались очисткой города, заготовляли дрова, торф, овощи…

Все специалисты — либо на фронте, либо на заводах, либо эвакуированы, либо погибли от голода, холода, бомбежек, обстрелов…

И снова были собрания во всех организациях и учреждениях. Никто не сомневался: только кликни клич, покажи, подучи ленинградцев хоть малость — станут квалифицированными строителями: печниками, плотниками, штукатурами, водопроводчиками, электриками… Специальности строителей скоро понадобятся всей нашей разоренной стране, пусть ленинградцы (прежде всего — ленинградки!) и в этом деле станут инициаторами!

Золотые руки уцелевших, сохранившихся в городе специалистов, разысканных, внесенных в списки, ставших инструкторами, учителями, — были порукой успеху труднейшего дела, передачи опыта… На новую стройку явились инструкторы райжилуправления — квалифицированные мастера, инженеры, тщательно осмотрели все, примерились, посовещались, выбрали из своей среды бригадиров. Главный инженер РЖУ Ф. Г. Герасимов стал прорабом, начальник РЖУ № 1 В. С. Алферов возглавил работы; главный инженер ремстройконторы З. М. Захарова, тов. Васильев — заместитель председателя райсовета и некоторые другие, включенные в руководство стройки, распределили обязанности. Составили проект, обратились с призывом к работникам ближайших учреждений и организаций…

Первыми к дому № 15 на улице Ракова пришли на работу ленмехпромовцы и швейницы, сиречь — скорняки, шубницы, ватницы, швеи во главе с директором Ленмехпрома Алексашенковой, директором швейной фабрики индивидуального заказа А. К. Белковской и секретарем парторганизации Ленмехпрома А. Н. Нехожевой… Это было 12 июня. Их явилось в первый день восемьдесят, на второй девяносто, на третий сто десять — женщин и девушек… Мужчин были единицы. Приходили они в половине шестого утра, питались на работе «пофронтовому», уходили в десять вечера. За ними пришли работники Союзникельолова, столовых, магазинов и другие… В конце июля явились преподавательницы и работники хореографического училища, в начале августа — бригада Радиокомитета…

Ленмехпромовцы были первыми. Проникнуть во двор им удалось, только проложив себе узенькую тропинку через наваль, под которой были погребены ворота. Казалось невозможным справиться с огромной «выволочной» работой. Но уже на второй день кто-то сказал: «Справимся!», и все поверили этому потому, что в горах развалин уже образовались проходы — показался кусочек двора.

Декавильки и тачки двинулись в глубь отрытого из-под развалин, мощенного булыгой двора.

Груды лома и мусора выволакивали со двора на улицу Ракова, и эти груды составили новую гору, занявшую улицу во всю ее ширину. Понадобилось сделать подъездной путь — провести рельсы трамвая от площади Искусств, чтобы вывозить мусор и подвозить строительные материалы. Гору пришлось подрезать, сделать в ней выемку, она теперь подобна слоеному пирогу: в нем сгнившие, сплющенные балки, кирпич, раздавленный и рассыпавшийся, ржавые обломки железных кроватей, печек-«буржуек», диванных пружин, лоскутья кровельного железа, металлической посуды, обшивки круглых голландских печей, противогазов, обрывки одежды, куски человеческих костей…

Вся выемка уже пересечена шпалами, к выемке подвезены рельсы, и вчера, когда я впервые провел здесь день, бригада Радиокомитета ломами подтягивала эти рельсины к шпалам. Трудились, возглашая: «Эх, раз, дружно!», и это выходило как у заправских рабочих, хотя здесь работали люди, никогда прежде не занимавшиеся физическим трудом. Тут я увидел редактора Ходзу, и Островского с женой, дикторов, и девушек-радиооператоров, и многих других знакомых мне сотрудников литературного отдела Радиокомитета.

Работают здесь почти сплошь женщины — жизнерадостные, энергичные, собравшиеся из тринадцати городских организаций и учреждений.

С носилками, перемежая работу смехом, шуточками, сопровождая ее песнями, работают без нытья, без жалоб, с вдохновением! Настроение у всех отличное!

Работает ленинградская интеллигенция!..

Я беседовал сегодня с Герасимовым.

— Общий, достаточно культурный уровень работающих, — говорит он, — помогает им усваивать познания и приемы работы значительно быстрее, чем то происходит у обычных, скажем — привозимых из деревни рабочих с низшим образованием. Весть о том, что все, кто приобрел специальность, будут зимою, после выкладки кирпичных стен, работать внутри здания, а не на морозе, на ветру, также способствует скорейшему обучению.

А Владимир Семенович Алферов, чья контора РЖУ дала сюда многих инструкторов, рассуждал со мною о том, что нигде, кроме как в» Ленинграде, такого отношения к труду не могло бы быть: у ленинградцев оно — особенное; в других городах люди не стали бы работать столь охотно, с такой любовью к делу, с таким упорством, самолюбивой ревностью, гордостью, стремлением принести своему городу пользу.

Так же трудятся люди и восстанавливая дом № 7 по Щербакову переулку — работы там уже начаты. Скоро начнутся они и в третьем доме — на улице Гоголя.

Первый раз сегодня я пришел сюда вместе с заместителем председателя райсовета инженером Васильевым. На улице перед домом он познакомил меня с главным инженером Герасимовым. Тот, молодой здоровяк, стоял в группе с другими — с Захаровой, деловитого вида интеллигентной женщиной, главным инженером ремстройконторы, и несколькими бригадирами.

Они обсуждали, как сделать подъездной путь и как справиться с трещинами в цоколе наружной стены, стоящей одиноко и создающей снаружи, издали, видимость существующего дома? Как сделать подмостья под этими трещинами? Как организовать здесь работу?

Инженеры, беседуя, едва успевали отвечать на вопросы то и дело подходивших к ним женщин: где найти такую-то бригаду? как сделать это?

— Как пройти на перекрытие? — спросила какая-то хорошенькая, изящная девушка.

— Вам придется для этого пробраться на крышу! — ответил Алферов.

— Так что ж, пожалуйста! За этим дело не станет, я куда хотите залезу… А только скажите, как найти ход?

Секретарь парторганизации Ленмехпрома, стоя среди развалин, называла мне имена тех, о ком стоило бы написать: плотницко-столярная бригада Белоусова (скорняка, инвалида финской войны); Макухтину (швею, ставшую в бригаде звеньевой штукатуров, коммунистку, чей муж на фронте, а ребенок в очаге); Иконникову (швею, молодую женщину, работающую плотником, испытавшую все лишения блокады и даже в сорок первом году, когда фугасная бомба попала в Гостиный двор, погребенную было под развалинами цеха, в котором работала)…

21 августа. Понедельник

Уже в субботу я понял, что посещать эти работы мне будет весьма интересно, и ушел оттуда с хорошим настроением, увлеченный тем, что видел и слышал.

Сегодня я посетил этот дом во второй раз. Ходил по объектам работ, лазал на крышу, где девушки и один демобилизованный красноармеец — бригада кровельщиков — закрывали железными листами крышу. Девушки смеясь перебирали на разных языках слово «гвоздь» — по-английски, по-немецки… Зашел в мансардную квартиру, в кухне которой свалено бесхозное имущество былых жильцов, а в прочих комнатах трудилось звено штукатурной бригады.

Обрабатывая заново потолок, швеи из Ленмехпрома обсуждали «безобразие»: их работа пропала зря, потому что после того, как оштукатурили, потолок от дождя дал протечку. Их со смехом и шутками успокаивала звеньевая Савельева.

Зашел в квартиру второго этажа, где плотницкая бригада девушек из Ленмехпрома срабатывала подоконник на верстаке, — все рамы уже были сделаны.

Здесь я вновь встретился с уже знакомой мне Иконниковой — ныне здоровой, веселой девушкой, а в сорок первом году, когда она была завалена при бомбежке…

Вот что сегодня записано мной с ее слов:

— Наш цех был на четвертом этаже, я пролежала заживо погребенная с трех часов дня до вечера, с глазами и ртом, забитыми мусором, распростертая, придавленная, хотела тогда только умереть!..

Ее раскопали, она осталась жива потому, что подругу ее, лежавшую над ней, раздавило насмерть и труп этой подруги уберег девушку от тяжести каменных, сгрудившихся над ней плит. Три месяца Иконникова лежала в больнице, долго не могла шевелиться. Несколько дней нельзя было даже обмыть ей волосы. У нее оказались переломы костей. Мучения были страшными. Все, однако, зажило, только пальцы левой руки в холодную погоду ноют и плохо сгибаются.

Всю блокаду Иконникова панически боялась бомбежек и обстрелов, говорит об этом прямо и откровенно. Подруги Иконниковой, работавшие сегодня с нею вместе у верстака, молодые девушки, в тот раз находились в цехе, но засыпаны не были. Сейчас по их веселым разговорам и поведению нельзя даже предположить, что они пережили тогда! Такова и сама Иконникова…

Во дворе на груде руин работали другие бригады, в частности — Лентрикотажа. Недавно при выноске мусора под лопату попался позвоночник с ребрами. Но вообще скелетов не попадается: кости в большинстве случаев изломаны и перемешаны с мусором, известкою, кирпичом.

Под полуобрушенным потолком первого этажа мусор до половины высоты уже убран. Я стоял здесь, наблюдая, как выносят его на улицу женщины бригады Лентрикотажа. Три старушки сидели в сторонке, ленясь работать и причитая, что потолок каждую минуту может обрушиться и похоронить их. Все другие работали энергично, а две девушки, проходя с носилками мимо меня, весело крикнули: «Ну, как по-вашему, медаль заработали мы?» — «А есть у вас медали?» — «Есть, конечно… Вот нужно ее отработать, — мы и стараемся!»

Смеясь они прошли мимо.

На улице, углубляя выемку для трамвайного пути, энергично трудилась бригада Радиокомитета. Тяжелой своей работой очень довольны две девушки, только в августе окончившие техникум, а ныне, на этом, первом в их жизни строительном объекте выполняющие обязанности и десятников, и мастеров, и техников, и табельщиков — в зависимости от надобности.

— «Кто вы?» — спросил нас вчера один мужчина. Мы ему ответили: «Техники по эксплуатации». А он нам: «По эксплуатации нас?» И мы вместе с ним смеялись.

Я спросил этих девушек: заметно ли, чтобы кто-либо работал с неохотой?

Они ответили: такие случаи, конечно, наблюдаются, кое-кто стремится выбрать себе работу полегче, ждет не дождется вечера. Но таких очень немного.

Огромное большинство работают охотно и добросовестно, несмотря на усталость…

От площади Искусств к дому № 15 уже проложены рельсы, но выемка еще землей не засыпана, не забалластирована…

22 августа

Сегодня я провел день с балеринами, с которыми познакомился еще в субботу, девятнадцатого.

И вероятно, потому, что ночью, проходя по улице Ракова, думал я о балетной сцене, — оскаленные руины разъятого фугасками дома казались мне фантастическими декорациями.

В дневные часы сегодня все опять представлялось обыкновенным: таких домов в Ленинграде тысячи, все они будут восстановлены!

Из оконных проемов второго этажа, где по-прежнему кипит работа, выдвигался над захламленным двором помост. Там я нашел Лидию Семеновну Тагер. Она, как всегда, явилась на развалины отлично одетой, в белых туфельках, белой шляпе, в легком и безукоризненно сшитом пальто.

Худенькая, уже не первой молодости женщина, по облику своему похожая на артистку и явно коренная ленинградка, она повела меня в ту, внутри третьего двора, квартиру первого этажа, которая уже оштукатурена силами хореографического училища. Зашла в одну из комнат и… через несколько минут вышла уже в ином облике: в синей, измазанной штукатуркой рабочей робе, в русских, залепленных присохшим белым раствором сапогах, в грубой, туго обтянувшей всю голову косынке И золотых часов с браслетом на левой ее руке уже не было.

У Лидии Семеновны должностей много: она — заведующая учебной частью знаменитого хореографического училища А. Я. Вагановой. Она ответственный секретарь городской военно-шефской комиссии по искусству. Она секретарь парторганизации училища. А сейчас, кроме всего, бригадир той бригады штукатуров, которая здесь с конца июля работает.

История эта началась так…

Когда стайка тоненьких веселых женщин, модно причесанных и изящно одетых в легкие летние платья, взобралась на помост, к ним строго обратился сутуловатый человек в измазанном известкой ватнике:

— Вы кто?

— Я Тагер, Лидия Семеновна, — ответила старшая. — А это Вера Костровицкая, тоже блокадница, — чего только не пережила! А это Ирочка Сокальская, она у нас начальник пожарной охраны. А вот Клопцова — истопницей теперь!.. Мы с улицы Росси, два.

— А там что?

— Хореографическое училище. Мы — балерины. А я завуч и секретарь парторганизации. Нас пока одиннадцать, будет больше. А вы тут кем?

— Вроде как главным инженером. Герасимов я. А он… Товарищ Алферов, чего за моей спиной от балерин прячешься? Он — начальник управления эржэу номер один… Пришли, значит? Ну а что вы, тростиночки, делать можете?

— Нам сказали: здесь нужны штукатуры и… балерины!..

— А без «и» можете?

— Как это понимать: без «и»?

— А так: бригада балерин-штукатуров!

— Это вы предлагаете, поскольку мы гримироваться умеем?

Всем стало весело. Герасимов не рассмеялся:

— Предлагаю потому, что научиться можете. У нас девяносто восемь процентов женщин, но штукатуров нет. Работа тонкая!

— Кто учить станет?

— Вот он: лучший каменщик! — Герасимов подманил рукою груболицего, загорелого рабочего в насквозь «проштукатуренной» робе.

Истонченная блокадою преподавательница класса танца Вера Сергеевна Костровицкая и маленькая большеглазая Ирочка Сокальская чуть скептически оглядели тощего, от лба до сапог измазанного мужчину.

— А он в специфике нашей профессии разберется?

— А поговорите с ним! — молвил Герасимов и хитровато подмигнул каменщику.

Тот, отерев с потрескавшихся губ алебастровую пыль, заговорил неожиданно на отличном английском языке: о мимике рук, играющих то округлыми, широкими движениями, то распластанной кистью, то ласково манящей открытой ладонью, а потом о четырех турах Авроры, выполняемых, стоя на пальцах вытянутой ноги в «Спящей красавице». И убедительно объяснил, что все это может пригодиться в искусстве штукатурного дела…

Хореографистки почувствовали себя интеллектуально посрамленными.

— А вы кто?.. Наш союзник? — спросила одна. Каменщик расхохотался:

— Ага!.. В штукатурном деле буду, девушки, вашим верным союзником! Гуков моя фамилия. Федор Яковлевич! Из управления Союзникельолова. Ну так что? Создадим бригаду?

И хореографистки с искренним воодушевлением ответили:

— Попробуем!..

В первый день августа балерины явились в перчатках, в синих, охватывающих волосы сеточках, в платьях с короткими рукавами, в брезентовых туфельках. Гуков в двух назначенных для бригады комнатах виртуозно показывал приемы работы. Поставлены были козлы, изготовлено мельчайшее сито. Девушки тщательно, хорошо набили дранку. На следующий день началась заготовка раствора, — перчатки пришлось повыбрасывать; глухие спецовки и плотные косынки — в мелу, в извести, в алебастре — придали балеринам уже настоящий рабочий вид. Им казалось, что, заготовляя раствор, они хорошо запомнили указанные Гуковым пропорции… Но как размешать раствор? Лопата в руках не ходит! А Гуков, как нарочно, ушел! Началось взволнованное обсуждение всех приходящих в голову ассоциаций… «Да ведь это вроде как тесто! Вот так его и подхватывай!..» Загрунтовали потолок вторым раствором, а он не пристал — отваливается лепешками… «Девочки, да мы же переэкономили алебастр!» Все пришлось отколачивать, в новый раствор прибавили алебастра, — казалось, все пошло хорошо, но… когда штукатурка высохла, в ней зазмеились трещинки!.. «Раствор у вас слишком жирный! — сказал улыбаясь Гуков. — Но ничего, затирайте лучше!..»

А как затирать? Кельмочкой? Ладонью? Или ребром ладони, поколачивая им, как при массаже? Ну конечно, движениями физкультурного массажа следует и песок просеивать… А набрасывать раствор, пожалуй, всего трудней! Гуков стал к стене и советует: «Наклоните сокол, вроде палитры, вспомните приемы пинг-понга, тенниса, ведь вы же спортивные девушки, спорт вам и здесь поможет!»

Лидия Тагер — высокая, ей на козлах мешает рост, а вот Ирочке — очень удобно, стоит на пуантах, мастерком, ладонями ходит по потолку и не устает ничуть. Кто-то внизу дирижирует палкой. Гуков велит уберегать от раствора глаза. И, уже увлеченно работая, приобретая сноровку и опыт, ученицы хореографического училища, все более мастерски штукатуря большую квартиру, звонкими голосами пересказывают одна другой, как в тяжкую первую блокадную зиму не пропустили ни одного урока у Вагановой — не прервала она занятий ни на один день… И как в июле, после той зимы, дали в Филармонии традиционный отчетный концерт. И об обстрелах, бомбежках, пожаре в училище… Все было!..

А теперь вот иная работа идет — хорошая работа: «Это ведь не кирпичи с места на место таскать!.. Штукатурить потолок — это наглядно, это — созидательный труд, это — останется!..»

Что нужно пережить, чтобы работать так?

Я уже сказал об Иконниковой. А вот беседа моя с Лидией Семеновной Тагер…

Кроме этой бригады из состава хореографического училища были созданы три бригады чернорабочих. Когда штукатурное дело у бригады Л. С. Тагер «пошло», к штукатурам стали проситься и рабочие из тех бригад: две пианистки — Лыскина и Владимирова, Николай Павлович Ивановский — артист балета с женой, преподаватель, литературы Всеволод Алексеевич Успенский. Все они были в эвакуации на Урале, вернулись в Ленинград недавно и не захотели отстать в своем труде от штукатуров-блокадниц.

— Мы их обучали сами! Сейчас нас шестнадцать, и еще два кандидата есть.

…Но бригаде нужно работать, и только Лидия Семеновна остается со мною. Звучным, очень приятного тембра голосом, в котором слышится грудной звук, смотря на меня убеждающими, умными глазами, рассказывает о своих переживаниях в зиму голода и о том, что было тогда в училище…

— Столько было дела, что мне некогда было ни голодать, ни умереть.

Пятьдесят детей, которых учили мы, зимовали в общежитии. Спасали, обхаживали их… Мне помогло, что я мало ела и до войны. Уже в сорок втором году муж, комиссар батальона, приходил иногда за двадцать километров, из-за Московской заставы пешком, приносил еду.

С шефской комиссией я объездила весь фронт — и Ленинградский и Волховский. Первый раз, летом сорок второго года, с агитмашиной на Карельский перешеек, чтобы там наладить агитработу. Потом аэродромы объездила и многие части. Сблизило меня это и с миром искусства и с фронтовиками.

Но сначала было только училище, работа с детьми начиная с пятнадцатилетнего возраста. Народная артистка Ваганова была с нами. Весной все мы отправились на очистку города, очищали трамвайное кольцо за Казанским собором, превратившееся в общегородскую свалку.

А в июле сорок второго года дали традиционный, ежегодно бывающий в этом месяце, концерт в Филармонии. Дети — тощие, как селедки, но успех был необычайный. После этого концерта старших детей мы эвакуировали на Урал.

…Первого декабря сорок первого года в училище попал снаряд.

Внезапно. Я шла в «Пушкинский класс» — в комнату пятого этажа, хотела там столовую устроить. Неожиданно остановилась: холодно, не захотелось идти. И он попал! Первый снаряд, выпущенный по району в тот день! Рухнула стена, я увидела пустоту. Контузило волной, перевернуло, ударило об стену. И я побежала на чердак, на пост, боясь, что там наших дежурных убило. Их только засыпало, и я их свела вниз, и детей тоже, и — минут через сорок — потеряла сознание. Очнулась. На мне сидела моя собака, спаниель, и выла (она пережила блокаду, — потом ей дали свой, собачий паек. И сейчас жива!).

Выла… Товарищи вокруг стояли и плакали. Это было на пятом этаже, на полу, на коврах, — я упала, не дойдя до кровати. Стали лечить. К вечеру началась бомбежка, и я побежала дежурить.

Полгода голова болела.

…После разрыва снаряда начались в пятом этаже протечки потолка. Мы берегли паркет, коридоры… На чердаке одно время мы занимались с композиторами. Ученицы в училище боялись бомб и снарядов. Мы выходили на чердак, чтоб им стыдно было бояться. Страшно было только перебираться с чердака на крышу и обратно: как в воду прыгать — с лестницы, с чердака! Но захватывающее было зрелище, когда падали бомбы!

Первую зажигательную бомбу мы тушили, таская ящики с песком. Это было в первые дни бомбежки. Потом еще одиннадцать. Потом зажигательных много было.

Я уже позже испугалась: как это мы, гася бомбы, не упали с крыши? Но это уже когда мы настроили там всякие мостики. И «капитанский мостик» наверху — домик на чердаке выстроили: нужно было чем-то людей занять! Снесли туда диванчик (печку нельзя было), круглые сутки там дежурили.

Фугаски падали только кругом, а ни одна на нас не упала. Но попали к нам два «чемодана» — по триста зажигательных бомб в каждом. Попали в декорационные сараи во дворе, и оба сарая сразу вспыхнули, как порох, пожар такой, что все пожарные команды тушили (в октябре или в ноябре сорок первого случилось это). Потушить — невозможно, важно было отстоять жилые флигеля и школу… И мы тушили сами, первобытными способами — с десяти с половиной вечера до четырех утра: стены, занавески, репетиционный зал, проход в школу.

Все вышли тушить! Сами — больные, старые, дети. Передавали ведра с водой, и огнетушителей много было. Два самых высоких товарища высовывались из окон, мы их держали за ноги, они поливали из окон, мы их держали за ноги, они поливали из огнетушителей. Потушили. Получили благодарность в приказе. На мне одни дырки от костюма остались. И потом дразнили меня: «брандмайор!»

…В эту зиму все уцелели, никто не погиб у нас, кроме трех мальчиков, чье спасение от нас не зависело, — погибли они не в здании. Один — первого января. Его мать умирала. Я его отправила во Дворец пионеров, а он ускользнул, от голода был уже не в себе. Он бы не погиб, я с ним делилась.

Но он ушел за карточкой матери и замерз на улице. Были у нас лежавшие долго, но мы их выходили…

А знаете… Есть у нас черный кот: барометр! Если лежит на батарейке — значит, все тихо. Вдруг удирает, подняв хвост: будет бомбежка или обстрел!..

Вера Сергеевна Костровицкая — преподавательница классического танца.

Лежала несколько месяцев. Думали, умрет. И решили перевезти в училище, чтоб здесь умерла, — хоть похоронили бы. Я ее нашла на Петроградской стороне. Ее, оказалось, нельзя было поднимать. И она — выжила!..

Л. С. Тагер заговорила о том, что война переменила ее, стала она другим человеком. «Лучше?» Скромничает: «Может быть, лучше, может быть, хуже, но — другим! Раньше, например, не пила, теперь могу пить, как мужчина.

Это — хуже. Но все мелкое отсеялось, кругозор шире, прощаемость больше…

Разве стала бы я теперь по пустякам нервничать? А те, кто вернулись из эвакуации, стали хуже: мелочны. Я это поняла. Учла. Приняла реэвакуантов хорошо, чтобы не было антагонизма. Но с ними трудно: нужно много работать с ними, чтобы вытравить из них их мелочность, их развившиеся в эвакуации обывательские качества!..»

Завтра Л. С. Тагер уезжает дней на десять в Москву…

Прощаюсь с ней.

Но вот перерыв. Сидя на заваленном известкою подоконнике, над проваленным полом соседней квартиры, многоопытные, искусные, звонкоголосые штукатуры, жадно съедая в перерыве пайку хлеба, рассказывают мне о том, как радостны для них видимые всем результаты их штукатурного творческого труда.

И все в блокаде испытавшая, ничего не боявшаяся Вера Сергеевна Костровицкая говорит мне о том, каким эластичным, гибким становится от такой тренировки тело!.. Пожалуй, им очень довольна была бы сама Ваганова!..

Пройдут годы… Вспомнят ли жильцы дома № 15 на улице Ракова тех штукатуров из хореографического училища, которые веселой бригадой, любовно и вдохновенно отделывали их восстановленные после бомбежки квартиры?..

Надеюсь, верю: эти квартиранты будут жить между собой дружно!