Ленинград — срочно...

Глава VII

Надо отдать должное военинженеру Червову: установку довел до ума. Хотя единственным прибором для регулировки «Редута» ему служила обычная неоновая лампочка, по свечению которой определялась мощность излучения. В руках Георгия Николаевича эта эбонитовая «палочка-выручалочка» творила чудеса. На двести километров за линию фронта стал «видеть» «Редут»!

Между тем Червов нервничал из-за того, что никак не успевает заменить масштабную ленту на экране осциллографа что-нибудь километров на сто пятьдесят. Тогда старшим операторам было бы легче распознавать дальние цели.

Ругал он себя часто. Даже тогда, когда дела складывались удачно, он вздыхал и высказывался примерно так: «Эх, еще лучше можно сработать, но пока не додумал. Видно, мозги сохнут с голодухи…»

Начальник «Редута» лейтенант Юрьев, временно назначенный к Червову на стажировку, на эти «охи» инженера в сердцах восклицал: «Что вы так огорчаетесь, Георгий Николаевич! Радоваться надо: вы такого наворотили, та-ко-го!»…

Однако сейчас Червова волновало другое: немцы начали мудрить. Он отложил свою масштабную ленту и засел в домике дежурной смены вместе с операторами, не сводя глаз с осциллографического отметчика.

Октябрь их научил: стервятники летают ночью, а днем — только в пасмурную погоду, при большой облачности. Группы небольшие — два — четыре бомбардировщика, а то и вовсе одиночки. Следить за такими целями нетрудно, если нет «зоны провала». Червов вычертил маршруты ночных налетов и заставил бойцов вызубрить схемы назубок: пошли со стороны Витино, значит, дальше они полетят на Ропшу, через Финский залив и на город; двинулись от Сиверской — потом направятся на Красногвардейск, через Среднюю Рогатку и на Ленинград; ну а если выходят от Тосно, то жди их над Колпином, вдоль Невы будут заходить к самому центру города… Только дудки, чопорный педантизм фашистских стратегов рушил их же собственные черные замыслы. «Редут» ни разу не сплоховал, и летчики с зенитчиками отгоняли «ворон».

Но вот старший оператор обратил внимание на то, что большая группа самолетов взлетела с дальнего аэродрома и пошла от Нарвы. И вдруг, когда приблизилась к Сиверской, — телефонист уже было начал передавать донесения на главный пост, — исчезла! Больше не появлялась, как в воду канула. В чем дело? Неужели появилась новая «мертвая зона»?

— Может, вы ошиблись? — допытывался Червов у старшего оператора дежурной смены.

— Никак нет, товарищ военинженер, была группа, а над Сиверской пропала, — уверенно ответил тот.

«Неужели самолеты сели на аэродром? — терялся в догадках Червов. — Но в Сиверской базируются фашистские истребители, а боец утверждает, что вершина импульсов была пологая, значит, это бомбардировщики. Надо проверить».

Через некоторое время уже другой старший оператор доложил:

— Вижу группу, примерно самолетов двадцать, бомбардировщики, взлетели с Дно!

— Пожалуйста, повнимательней, — попросил его Червов и отдал распоряжение телефонисту: — Дублируйте донесение на главный пост!

Пошли цифры, цифры, началась обычная работа, а Червов пристально наблюдал за экраном. Вот самолеты подошли к Сиверской. Что это? Количество импульсов уменьшилось! Осталось только два самолета, ошибки быть не может — изображение четкое. Они заходят на Ленинград уже знакомым маршрутом. А где же остальные бомбардировщики?!

— Этих двух проведите до конца! — взволнованно приказал Червов.

Самолеты подошли к городу и сравнялись с импульсами от «местных предметов».

— Следите, следите, они сейчас должны опять появиться…

— Если не собьют наши, — процедил красноармеец, сидевший у экрана. — О! Вырыл, гад, себе могилку!

— Молодцы зенитчики, четко сработали, — тоже обрадовался инженер, увидев, что только один импульс вновь появился на экране. (Потом они узнали, что это не зенитчики сбили бомбардировщик, а летчик Севастьянов впервые над ночным Ленинградом протаранил врага.) Второй бомбардировщик ушел обратным курсом. Подойдя к Сиверской, он пропал.

— Совершил посадку. — Червов совсем разволновался. — А почему же те остальные бомбардировщики отказались от налета на город?.. Пожалели? Добренькими стали? Враки! Да, да, товарищи дорогие, враки все это! Они обязательно полетят на Ленинград. Собирают армаду. Сиверская для них — промежуточный аэродром. Соедините меня с главным постом! — попросил телефониста. — Наблюдений не прекращать!

Червов доложил о своих предположениях оперативному дежурному на КП корпуса. Вскоре инженер сообщил еще об одной группе немецких бомбардировщиков, взлетевших с Луги, которые произвели посадку, но только теперь не в Сиверской, а на аэродроме в Гатчине.

В штабе обороны города о донесениях «Редута-1» пока еще знали только два человека — полковник Соловьев и начальник разведывательного отдела фронта комбриг Евстигнеев, которого начальник службы ВНОС успел проинформировать. Но доложить об этом начальству они не успели. После короткого собрания партийного и советского актива в честь 7 Ноября Жданов пригласил к себе представителей командования фронта. На повестке дня стоял один вопрос: как предотвратить бомбардировки Ленинграда?

— Учтите, предполагаемый налет — не обычная акция, — начал совещание Жданов. — Нам нельзя позволить, чтобы в годовщину Великого Октября фашисты бомбили город. А они намереваются учинить такой разбой, какого свет не видывал. Что будем делать, товарищи?.. Видимо, нашей авиации что-то надо предпринять.

— У меня в полках на исходе горючее, товарищ Жданов. Если я и отряжу на патрулирование эскадрилью, она не сможет быть долго в воздухе, — сказал командующий авиацией генерал Новиков.

— Да, лед еще не сковал Ладогу. Зато ледяной шуги столько, что озеро уже не судоходно, — огорченно вздохнул Андрей Александрович. — В Новой Ладоге скопилось и продовольствие, и горючее, а как доставить?..

— Товарищ Жданов, разрешите доложить, — поднялся полковник Соловьев. — Буквально перед тем как идти сюда, я узнал — мне сообщили, что спецустановки обнаружили сосредоточение больших групп бомбардировщиков противника на аэродромах в Сиверской и Гатчине. Можно попробовать нанести упреждающий удар авиацией.

— Что значит «попробовать», полковник?! — вскочил Новиков. — Я же говорю, что у меня бензина едва на один полковой вылет хватит. А вдруг там нет никаких бомбардировщиков, а полетят они с другой стороны, — что тогда прикажете делать?! И как ваши наблюдатели могли все так точно определить?

— Подождите, товарищ Новиков, не горячитесь. Нужно разобраться, — остановил генерала командующий фронтом Хозин. — Товарищ полковник, кому вы еще докладывали об этом?

— Успел сказать только комбригу Евстигнееву, — ответил Соловьев.

— И какое мнение начальника разведотдела?

— Проверять надо…

— Сколько времени вам для этого нужно?

— Часов шесть, может, больше. Как повезет разведчикам…

— Нет, это много. Нам медлить никак нельзя, — прервал их Жданов, который поднялся из-за стола и взволнованно начал прохаживаться по кабинету. Неожиданно звонким голосом он спросил Соловьева — Ну, а верить-то вашим пеленгаторщикам можно? Вы уверены в том, что они не ошибаются?!

— Уверен, товарищ Жданов!

— Вы можете соединиться непосредственно с установкой и еще раз спросить того, кто это обнаружил, — убежден ли он в своей информации? — спросил Андрей Александрович.

— Отсюда? — переспросил Соловьев.

— Да откуда угодно, только чтобы быстро…

— Тогда разрешите! — Соловьев направился к телефонам, стоявшим на маленьком столике. Подошел к ним и Жданов, поднял одну из трубок:

— Сейчас соедините полковника Соловьева, он скажет с кем, — и подал трубку начальнику службы ВНОС.

Соловьев, связавшись с оперативным дежурным, вызвал первый «Редут». Червова в этот момент в аппаратной не оказалось.

На связь вышел дежурный старший оператор установки.

— Товарищ красноармеец, доложите, что там у вас за сведения о скоплении авиации противника на ближних аэродромах?.. Кто интересуется? — Соловьев усмехнулся и посмотрел на Андрея Александровича. Тот согласно кивнул, и полковник, выделяя каждое слово, проговорил — Лично товарищ Жданов интересуется… Да, да…

Прикрыв ладонью микрофон и слушая доклад, Соловьев начал пересказывать присутствующим, как были обнаружены «Редутом» аэродромы.

Жданов не выдержал:

— Спросите еще раз, сам он твердо уверен или это только предположения?

Соловьев через несколько секунд ответил:

— Уверен, товарищ Жданов. Говорит, что и инженер Червов тоже уверен. А он ошибиться не может.

— М-да… Ну что, товарищи, давайте подумаем… Можно ли рискнуть, атаковать вражеские аэродромы?..

…Через три часа в воздух поднялся 125-й бомбардировочный полк майора Сандалова. Бомбовый удар, который нанесли наши летчики в Сиверской и Гатчине, оказался неожиданным и сокрушительным. Было сожжено на земле 66 фашистских самолетов…

7 Ноября Ленинград не бомбили.

А вскоре войскам фронта был объявлен приказ, подписанный Хозиным и Ждановым, о первом награждении советских локаторщиков за боевое применение новой техники. Инженер Червов получил Красную Звезду. Дежурные операторы «Редута-1» — медали «За боевые заслуги»… С этого момента авторитет ленинградских разведчиков неба стал незыблемым.

Сейчас, по прошествии стольких мирных лет после описываемых событий, нам трудно представить, что перенесли ленинградцы во время блокады.

От голода и дистрофии до неузнаваемости преображался облик солдат. На глазах менялся их характер, резче проявлялись те черты, о которых многие и не догадывались. Чем же они питались, как выжили?

Вот отрывки из документов той поры. Возьмем только один день — 13 ноября. Почему? С этого числа в городе была установлена самая мизерная продовольственная норма: выдавалась «пайка» слипшейся чернухи весом в 125–250 граммов, в зависимости от того, кому она предназначалась — солдату на передовой или тем, кто находился в «тылу», рабочему у станка, бойцу или ребенку…

Из дневника старшины штабной команды радистов Михаила Гаркуши:

«После того как немцы захватили Тихвин и перерезали последнюю железную дорогу, совсем стало худо. В городе ни хлеба, ни дров, ни света, ни воды… Артиллерийские обстрелы и налеты авиации длятся почти круглые сутки. Чувствую, что совершенно выбиваюсь из сил. Боже мой, доживу ли я до того времени, когда наемся хлеба. Ложусь спать. Поднимусь ли завтра?..

Мишу К. судили за 7 буханок хлеба, украденных у него из автомашины по пути от хлебозавода. Конечно, действовала какая-то шкура. Но как он, такой опытный хозяйственник, мог проглядеть! Жалко, хороший парень. Комбат и комиссар не стали заступаться, может, души в этом голоде черствеют. А может, они не имеют права прощать такую оплошность… Блокада жестока, и осилит ее стальная твердость… Жизнь Мишки решена. Он плачет…»

А в журнале боевых действий 2-го корпуса ПВО такие строки:

«С 18.00 13.11.41 до 18.00 14.11.41 на дежурстве оперативная группа № 2 майора Метелева…

В 18.47 спецустановка № 1 (Токсово) предупредила о крупном налете авиации противника на город. Цели были обнаружены на расстоянии 110 км.

В 10.05 дежурной сменой установки № 4 (Волково кладбище) был предупрежден налет за 80 км от города. В налете участвовало 20 бомбардировщиков противника…

Благодаря достаточному упреждению налеты были неэффективными… В общей сложности установками РУС-2 было обнаружено 58 самолетов противника…»

И это несмотря на голод. Обеспокоенные Бондаренко и Ермолин срочно вызвали военврача Казакову: у старших операторов «Редутов» ухудшилось зрение. Некоторые из них ослепли полностью.

— Необходимы витамины. Мы уже готовим в медпункте хвойный экстракт. Было бы хорошо, если бы хозвзвод занялся бы заготовкой сосновой хвои. У меня только два санитара да военфельдшер. — Нина, не спрашивая разрешения, тяжело опустилась на стул, устало провела ладонью по опухшему лицу и сказала с горечью — Но тем, кто теряет зрение, хвойная настойка вряд ли поможет. Нужен рыбий жир…

— Что-о?.. Какой еще рыбий жир? — усмехнулся Ермолин. — Да легче иголку в стоге сена найти!

Нина пожала плечами и бесстрастно сказала:

— Другого лекарства предложить не могу.

— А может, все-таки что-нибудь придумаете, Нина Владимировна? — расстроенно попросил Бондаренко. — Может быть, хлеба по две нормы выдавать…

— Это тем, кто еще не начал слепнуть. А заболевшим нужен рыбий жир.

— Та-ак. Где ж его достать? — Бондаренко с усилием потер указательным пальцем висок, а левой рукой придвинул к себе портрет сына, установленный на столе в специальной рамке-подставке. Все в штабе знали, как любит своего сына комбат, как тяжело переживает разлуку с семьей после ее эвакуации. Еще заметили, что когда «бате» нужно принять серьезное решение или найти выход из трудного положения, он всегда вглядывается в фотографию вихрастого улыбающегося мальчика.

Вдруг капитан воскликнул:

— Кажется, нашел!.. А ведь точно! — Он вскочил, подбежал к двери, пнул ее ногой. Выйдя в коридор, приказал

дежурному:

— Машину мне, срочно! — Обернувшись, сказал застывшим в недоумении Ермолину и Казаковой: — Я сейчас… одна нога здесь — другая там… Может, и привезу рыбий жир. Ждите…

В кабину фыркающего грузовика Бондаренко забрался по-стариковски, еле переведя дух.

— Давай-ка жми на мою квартиру… Улица Труда, десять, — приказал он шоферу, не обращая внимания на то, как побелело довольно упитанное лицо бойца.

Они ехали по городу медленно из-за притушенных фонарей, из-за попадающихся на дороге груд битого кирпича, обрушившихся с домов балконов, чугунных решеток, кусков кровельного железа, над которыми тихо парили снежные хлопья. Словно мотыльки, они липли к ветровому стеклу машины. Глядя на мельтешащие автомобильные дворники, комбат вспомнил о механическом фонарике, непроизвольно проверил, лежит ли тот в боковом кармане шинели. Шофер от его резкого движения вздрогнул непроизвольно, отчего машина вильнула.

— Ты спишь, что ли? — рассердился комбат.

— Никак нет, товарищ комбат, померещилось што-то.

— Повнимательней, повнимательней, Заманский, не по луговине едем, — устало пробормотал Бондаренко, прикрыв веки. Интересно, цела ли двухлитровая бутыль с рыбьим жиром, которую он однажды принес, когда заболел сын?.. Жена подняла Бондаренко на смех, разве жиром можно вылечить ангину? Бутыль эту она запрятала, но куда?..

— Приихалы, товарищ капитан…

— Пойдем со мной, Заманский, будешь светить фонарем.

— А як же машина, товарищ капитан, не можно ее бросать.

— Что с ней сделается?

— Да мало ли туточки отчаянных голов шныряет, топлива нема, сольют бензин…

— Ладно, машина так машина, сиди, дрыхни, — пробурчал Бондаренко и, кряхтя, вылез из кабины.

Он вошел в подъезд вымершего дома, в гнетущей тишине которого вжиканье его фонарика напоминало беспомощного жучка, залетевшего в западню и не ведающего, как из нее выбраться.

Бондаренко вспомнил, что у него нет ключа от квартиры. «Может, у дворника есть? Славная девчушка. Она приехала сюда из деревни к родственникам накануне войны. Песни любила вечерами петь, — машинально подумал он, спускаясь обратно на первый этаж. — Кажется, здесь…»

На стук никто не ответил. Он тронул дверь, которая чуть приоткрылась. Жужжа «динамкой», вошел в комнату и вдруг услышал слабый голос: «Кто там?» Направив в ту сторону вспыхивающий и тут же тускнеющий луч света, он увидел в углу на койке закутанного в тряпье человека. Подошел поближе:

— Мне дворник нужен, бабушка. Я капитан Бондаренко, жильцом здесь был. Хочу в квартиру войти, а ключа нет.

— Признала я вас, сами, значит, заявились, — прошептала женщина с иссушенным лицом, впалыми глазами и всклокоченными волосами. — А вы меня не признали… Связка здесь, — скосила она глаза. — Вы простите, стулья я ваши стопила. Хотела и шкаф, да сил нет…

Бондаренко невольно посмотрел на давно остывшую «буржуйку» с белесым налетом инея, засунул руку под голову дворничихи, вытащил связку ключей и с горечью подумал: «А стоит ли туда подниматься? Если мебель пошла на дрова, то уж что-то съедобное вряд ли уцелело… Как же может измениться человек: была молодуха — кровь с молоком, а теперь тощенькая, одни косточки. И помочь я ей не в состоянии».

Он вышел на улицу, позвал Заманского. Тот было снова попытался отговориться, но комбат прикрикнул, и боец, понурившись, нехотя поплелся за капитаном. Войдя в свою опустошенную квартиру, в разбитые окна которой дул морозный ветер, Бондаренко сказал шоферу:

— Давай-ка наберем дровишек. — И пояснил: — Надо печку внизу затопить, женщина замерзает.

Заманский, как показалось Бондаренко, обрадовался поручению, энергично бросился отрывать крышку небольшой тумбочки. Расправившись с ней, подскочил к книжному шкафу, в котором сиротливо лежали две небольшие книжицы. «А ведь забит был!»— подумал Бондаренко и отметил, что ему совсем не жалко книг, что смотрит на все равнодушно. И двинулся к перевернутой этажерке, прижимавшей этюдник жены. Хотел было вытащить его, но ему помешал Заманский. Подлетев к этажерке с другой стороны, он хрястнул со всего маху по ней ногой:

— Счас поломаю и эту на дрова, товарищ капитан.

— Да погоди ты, дай этюдник высвободить…

— А он только чадить будэ.

— Я его с собой заберу, рисунки там… Подсвечивая одной рукой фонариком, Бондаренко другой потянул этюдник, и вдруг обнажилась в развороченном полу зияющая дыра.

— Ничего не понимаю… Неужели тайник?!

Бондаренко сунул в отверстие руку и вытащил небольшой, но увесистый куль. Он протянул его Заманскому, мол, подержи, но тот отпрянул, будто испугавшись чего-то. Комбат усмехнулся:

— Однако и трусоват ты, правду люди говорят. Не бойтесь, это не мина, — перешел он на официальный тон. — Светите тогда фонарем.

Содержимое свертка заставило вздрогнуть и Бондаренко: в темно-зеленой солдатской фляжке оказался рыбий жир, видно, часть того, слитого из бутыли; тут же были засушенные куски хлеба и… часы-хронометр. Капитану стало понятно, что человек, хозяйничавший в его квартире, служил в радиобатальоне.

— Кто же?! Неужели Юрьев или Ульчев? Может, оба?! У них же пропали такие часы! — не сдержавшись, хрипло воскликнул Бондаренко.

— Не могу знать, товарищ капитан, — промямлил Заманский.

— Ничего, узнаю, — заскрипел зубами Бондаренко. — Ну-ка, отдай фонарь, собери дрова и — за мной!

Но дворничиха, которую хотел расспросить Бондаренко, уже не дышала…

На другой день сменилось командование 2-го корпуса ПВО. Военный совет Ленфронта назначил командиром корпуса-генерал-майора береговой службы Зашихина, военным комиссаром — полкового комиссара Иконникова, начальником штаба — подполковника Рожкова.

После представления новому руководству Бондаренко направился в отдел разведки. Там было довольно оживленно: офицеры обсуждали предпринятую накануне фашистами ночную бомбежку Москвы. Бондаренко услышал фразу, заставившую сжаться сердце: «Одна фугаска разорвалась на территории Кремля…» И хотя тут же последовало успокоительное: «К счастью, жертв и разрушений нет, только воронка…» — боль не проходила.

— Что с вами, капитан? — обеспокоенно спросил его появившийся полковник Соловьев.

Бондаренко смутился:

— Наверное, то же, что и со многими — дистрофия.

— Ну, ну, не позволим. Хочешь кипяточку? Или лучше вот, витамин «С» — хвойная настойка.

— Мне нужен витамин «А» — рыбий жир.

— Слышал, слышал… И о ночных похождениях тоже. Товарищи из особого отдела информировали, какую штукенцию на квартиру тебе подбросили.

— Мы мерзавца все равно найдем, — еле сдерживая себя, ответил Бондаренко. — Вот только еще рыбий жир достану…

— Поможем, уже «бомбим» сануправление фронта, — уверенно пробасил Соловьев и, увлекая за собой капитана, прошел в смежную комнату — в свой кабинет. Плотно прикрыв дверь, сказал: — А теперь по поводу мерзавца. Командование очень обеспокоено, в батальоне, по всей вероятности, орудует враг. Да, да, капитан, — вор, поджигатель — тоже враг! А вы до сих пор в людях не можете разобраться!

— Товарищ полковник… — начал было оправдываться Бондаренко, но Соловьев его перебил:

— Плохо. Ничего определенного нет. А одними словами «найдем, найдем» — дело с мертвой точки не сдвинешь.

— А всех подряд разве можно подозревать?.. Того же Купрявичюса, к примеру. На каком основании? Мужик вкалывает, сил не жалеет, а мы?..

— Ты не возмущайся, комбат. Основания имеются кое-какие. Купрявичюс в свое время рекомендовал для работы в институт приятеля, который потом к фашистам переметнулся. Это факт, поэтому с Купрявичюса глаз не спускать! — отрезал полковник. — И плохо, если он о чем-то догадывается, очень плохо. Потому что если в батальоне будет создана атмосфера подозрительности, то много не навоюешь. Донесениям «Редутов» перестанешь верить. Это раз. А во-вторых, если и вправду у нас орудует враг, то можно его спугнуть. Затаится, стервец.

— Как раз это мы хорошо понимаем, товарищ полковник. Поэтому и не торопим события…

— А возможность ускорить развязку, капитан, была, но ты маху дал! Кла-до-ис-ка-тель! — съязвил он. — Что ж не оставил в целости тайник для приманки? Ведь тот, кто его соорудил, наверняка пришел бы туда еще… Тут бы мы его и сцапали. А?.. Чего молчишь, губы надул?

— У-у, черт, ведь верно! — не сдержался Бондаренко. — Шляпа я… Но еще не поздно! — с надеждой воскликнул капитан. — О случившемся знает ограниченный круг лиц.

— А шофер не из болтливых? Не мог он за это время слух распустить?

— Я предупредил Заманского, товарищ полковник, чтоб язык за зубами держал.

— А ты уверен, что он нигде не ляпнул лишнего?

— Не скажет. Даже если очень захочет потрепаться — в конце концов испугается. Ведь узнаю — спуску не дам! Заманский по натуре трусоват.

— Такой и наговорит с два короба… Нет, не выйдет из этой затеи ни хрена, — Соловьев разочарованно махнул рукой.

— Выйдет! Разрешите!..

— Ладно, попробуй. А этого шофера включи в группу захвата. Может, смелей будет…

Мне двадцать лет. На фотографии, которую я разглядываю в полумраке, запечатлена белокурая, с вьющимися волосами девушка, счастливо и беспечно улыбающаяся. Это я снялась за неделю до войны… А сейчас лежу на нарах в темном холодном бараке в сапогах, ватных штанах и телогрейке. А ведь и месяца не прошло с тех пор, как я осталась одна на пристани, вместо того чтобы уплыть со всеми на Большую землю. Рояль сбил с толку, да и девушка-военврач… Пальчики, вы мои пальчики. Сейчас совсем не шевелятся, стали как сучки. Вообще теперь навряд ли и играть буду!..

Но я не жалею, что попала в комсомольский отряд, собранный из девушек электротехнического завода и посланный на лесозаготовки. Городу очень нужны дрова. Мы валим деревья, вытаскиваем их на большак, распиливаем на чурки, громоздим штабеля, а потом приходят машины и увозят дрова в Ленинград.

Комкаю фотографию: вот тебе, вот!.. Не было тебя, не было меня… Сегодня я сказала Саше — комсоргу, единственному среди нас парню, да и то чахоточному, что завтра не смогу встать. Он назвал меня дурехой, отдал свою банку с вечерней порцией чуть теплой, похожей на клейстер, жижи. Но я чувствую, что не спасет она меня.

Подошел Саша.

— Света, ты спишь?

Молчу, мне безразлично, что он хочет сказать.

— Светлана, мне разрешили эвакуировать тебя в Кобону. Ледовая дорога через Ладогу открылась. Завтра пристрою тебя к какому-нибудь транспорту. На Большой земле ты быстро придешь в себя, опять будешь играть в консерватории…

Милый Саша, как тебе хочется уберечь меня и моих подруг! Надо же, разрешение выхлопотал. Баланду свою отдал… А сам — воробышек, жиденький, все покашливает.

— Никуда я не поеду, Саша. Пойду со всеми лес валить…Холодное утро, но, к счастью, без метели. Грустно, я еще живу. Волочимся к большаку гуськом, похожие на ведьм…

Боже мой, что это? Я хочу закричать и не могу — в горле ком. Кто же это сделал? Где мои чурочки?! Только щепочки остались в примятом снегу. Ноги не держат, сажусь, привалясь спиной к сосне, плачу. Удивляюсь: я могу еще плакать?.. Саша и девочки успокаивают. Говорят, что по соседству тоже дрова растащили, но не убиваться же из-за этого! Слезы душат…

Итак, я наконец, после всяких передряг на «Редуте-6», четвертым старшим оператором. Прислали меня для усиления — все ослабели. А Гарик, он такой, двужильный!

На «шестерке» приняли как родного, сразу рыбий жир предложили, а пайка хлеба 250 грамм! Отлично. Попросила меня братва о «трешке» рассказать, мол, как там коллеги поживают. Я на радостях (хватило же сил!) чечетку выбил и песенку, которую в Кронштадте сочинил, спел: «Крутится, вертится славный «Редут», фрицы и гансы от нас не уйдут…» Понравилась, решили разучить.

Начальник установки лейтенант Ульчев — энергичный мужик. Да вот только выдумал физкультурой заниматься: делай раз, делай два… Это с нашей-то кормежкой! На счете «три»— уже не могу ни ногой, ни рукой пошевелить, дух выходит, да еще холод страшенный. Весной обещает нам волейбол организовать, говорит, площадку спортивную разобьем, мяч будем гонять. Какой мячик, какая зарядка — просто ошалел от голода…

Решил я в заготовители дров податься. После работы хоть «буржуйку» растопить можно. И снова везенье: только вошла наша бригада в лес, а дрова — вот они, готовенькие, сложены недалеко от дороги. Кто тут постарался, когда — неизвестно. Но при живом хозяине разве лежали бы они брошенные, запорошенные снегом? Черта с два! Короче, потащили мы их в гору на «дозор»…

Потрескивают дрова. Скоро на дежурство, а пока я развалился на нарах и вспоминаю родной город, ласковое море… Откуда-то издалека доносится голос лейтенанта Уль-чева: «Делай р-раз, делай два-а…»