Глава 8
«ВОЖДЯ» ИГРАЛО ОКРУЖЕНИЕ
Соратники. Советники. Помощники
Понятие «окружение», к сожалению, почти заслонило собой емкое слово «соратники». Это не случайно. Соратник — равноправный член рати, имеющий право голоса и не приспосабливающий свой голос к обстоятельствам. Он может не совпадать с мнением лидера. В этом его значение. Соратник, близкий к лидеру, — человек, помогающий ему принять нужное решение, уберечь от заблуждений. Их отношения строятся на добром товариществе при сохранении независимости взглядов.
Наша история знает такие примеры. Их немало. Беда состоит в том, что в большинстве случаев соратнические отношения в таком моем понимании заканчивались, если не гибли, после прихода лидера к власти. Как только он обретал первый пост, соратничество сменялось окружением. Не уверен, что это имеет отношение лишь к советскому периоду нашей истории.
Я убежден, что в перерождении Л. И. Брежнева окружение имело едва ли не решающее значение. Те, кто знал его в молодости, утверждали, что Брежнев отличался и принципиальностью, и деловитостью, и справедливостью, хотя, как говорят, честолюбив был всегда.
Ф. Бобков, с. 164.
«Великолепная шестерка» — Брежнев, Суслов, Громыко, Устинов, Андропов и Черненко. Шесть мраморных слоников на кремлевской полочке. Вернее, не слоников, а маленьких мамонтов.
В. Прибытков, с. 65.
Не могу сказать, что среди членов Политбюро у него были близкие друзья, все-таки он старался поддерживать ровные отношения, но, как я уже говорил, ближе всех к нему были Андропов, Устинов, Громыко и Черненко.
Ю. Чурбанов, с. 370 [13].
Я не могу никого из этих людей назвать товарищами. На таком уровне товарищей не бывает. Товарищи по партии — да, то есть коллеги, соратники. Позволю себе утверждать: Брежнев в людях разбирался достаточно хорошо. Во всяком случае никто его не предал, как это было до него с Хрущевым и после него с Горбачевым. И в рамках той системы подбора и назначения руководителей, которая существовала, повторяю, задолго до него, кадры подбирались сильные, люди были незаурядные.
В. Медведев, с. 64 [46].
По мере ухудшения состояния здоровья Брежнева к концу 1974 года пришли в движение, активизировались те члены высшего советского руководства, которые до тех пор ничем особым себя не проявляли. Это можно было почувствовать по официальным речам, высказываниям во время встреч с сотрудниками различных советских организаций и ведомств. Каждый старался «набирать очки», всячески пропагандируя прогрессивность своих взглядов. В результате к концу 70-х — началу 80-х годов расстановка сил в высшем эшелоне власти более или менее определилась.
А. А. Громыко, Д. Ф. Устинов и Ю. В. Андропов работали в тесном сотрудничестве и всегда находили между собой общий язык. Их объединяла исключительная лояльность к Брежневу.
А. П. Кириленко пытался играть свою собственную роль, опираясь при этом на часть партийного аппарата.
М. А. Суслов активности не проявлял, стоял особняком и ни с кем не был тесно связан ни личными, ни деловыми отношениями.
A. Н. Косыгин олицетворял собой довольно влиятельное совминовское лобби.
B. В. Щербицкий старался быть ровным со всеми, тянулся к Андропову, хотя близко они так и не сошлись.
Н. А. Тихонов, К. У. Черненко, А. П. Кириленко и В. В. Гришин однозначно стояли на позициях личной преданности Брежневу, однако сколько-нибудь заметной роли в государственных делах они не играли.
В. Крючков, с. 98–99.
Действительно, внешне отношения между нашими вождями были дружескими и сердечными. Помню, собрались мы, разработчики проекта, у Николая Викторовича. Он выслушивает мнение юристов по какому-то запутанному вопросу, пытается вникнуть в сложную правовую материю, немного раздражен. Внезапно звонок по самому доверительному телефону. Подгорный берет трубку.
— Да, Леня, слушаю. Верно, верно, правильно. Но, пожалуй, форму надевать не стоит…
В ответ, очевидно, какие-то аргументы (дело происходит перед праздниками, а Брежнев свою маршальскую амуницию очень любил. Только что золотого оружия не надевал, а так все было…). Подгорный продолжает:
— Это мое мнение. А ты ведь все равно сделаешь по-своему, я знаю. Ну, будь здоров.
Трубка кладется, Николай Викторович оборачивается к нам и разводит руками, как бы говоря: ну что с ним поделаешь?
Это «Леня», «Коля», «Боря», «Миша» совсем еще не означало духовной близости, скорее, говорило об одном клане, резко отделенном от других. Поэтому какими отношения были между вождями на самом деле, можно только догадываться. В том числе и по концу карьеры Подгорного.
Ю. Королев, с. 171.
Круг тех, кто посещал Брежнева, ограничился несколькими близкими ему членами Политбюро. Среди них не-было ни Подгорного, ни Косыгина, ни Суслова. Да и позднее, когда Брежнев, все чаще и чаще находясь в больнице, собирал там своих самых близких друзей, я не встречал среди них ни Подгорного, ни Косыгина, ни Суслова. За столом обычно бывали Андропов, Устинов, Кулаков, Черненко. Даже Н. А. Тихонова не бывало на этих «больничных своеобразных чаепитиях», на которых обсуждались не только проблемы здоровья Генерального секретаря.
Е. Чазов, с. 84.
В вечернее время ему иногда звонили и члены Политбюро. Часто звонил Подгорный, хотя я не могу сказать, какие государственные вопросы мог по вечерам решать Николай Викторович. Звонил Громыко, сообщавший последние политические новости. Устинов и Андропов, пользовавшиеся, как я уже говорил, его наибольшей симпатией, старались звонить нечасто, только если в этих разговорах действительно была срочная необходимость. А уж если звонили, то обязательно делились какой-то важной новостью или просто свежим анекдотом. Они знали, что Леонид Ильич никогда не откажет в разговоре, что он всегда сам снимает трубку, но, учитывая его усталость и — особенно в последние годы — не очень хорошее состояние здоровья, звонили, чтобы просто перекинуться двумя-тремя словами, не забыв при этом интересы дела, и пожелать Леониду Ильичу спокойной ночи или еще что. У них были искренние, товарищеские отношения.
Ю. Чурбанов, с. 365.
Михаил Андреевич Суслов был рядом с Брежневым все годы пребывания Леонида Ильича у власти как его надежная опора в вопросах идеологии и взаимоотношений с зарубежными компартиями. В такой опоре Брежнев всегда испытывал нужду, а Суслов посвятил этим проблемам большую часть своей активной жизни. Суждениям Суслова в этих областях Брежнев доверял, можно сказать, безоговорочно. Помимо всего прочего, он уважал Суслова и как ветерана партии, вступившего в ее ряды еще при жизни Ленина (кажется, в 1921 г.). Как-то Леонид Ильич сказал мне: «Если Миша прочитал текст и нашел, что все в порядке, то я абсолютно спокоен». Словом, надежный советчик-консультант. Вопрос только, в каком направлении шли его советы…
Иногда приходится читать, что Суслов был чуть ли не вдохновителем и организатором этого смещения (речь идет о смещении Н. С. Хрущева. — Сост.), «серым кардиналом», «делателем королей». В это я не верю. Никаких подтверждений этому не знаю. Да и по натуре своей Суслов был скорее «творческий» бюрократ кабинетного, замкнутого стиля, чем активный политик-интриган…
Требовательный, принципиальный, сам аскетически честный, Михаил Андреевич все брежневские годы, до последнего дня своей жизни, руководил работой секретариата ЦК, занимался кадровыми делами.
И хотя в чисто личном плане Брежнев и Суслов никогда не были близкими друзьями — слишком разные это были люди по натуре, — Леонид Ильич относился к Суслову с неподдельным уважением и искренне горевал о его кончине.
А. Александров-Агентов, с. 261–264.
Суслов учился в Институте красной профессуры. Серый, незаметный студент, известен был лишь тем, что у себя дома завел полную картотеку ленинских высказываний по экономическим вопросам. Его крошечная комната в коммунальной квартире была уставлена коробками с карточками, цитатами, алфавитами, каждое слово Ленина по экономическим вопросам учтено и зафиксировано, такой был аккуратный, педантичный архивист, сидел дома и вел картотеку, нелюдимый, малообщительный, ни во что не лез, потому и сохранился.
Как-то Сталину срочно потребовалось для доклада суждение Ленина по одному узкому экономическому вопросу. Расторопный секретарь Сталина, Мехлис, вспомнил о Суслове, своем однокашнике в ИКП. Кинулся к нему, тот мгновенно нашел требуемое. Сталин, хорошо знавший теоретический «потолок» Мехлиса, спросил, как ему удалось так быстро найти цитату. Мехлис рассказал о Суслове. С этого и началось возвышение Михаила Андреевича, ставшего в конце концов членом Политбюро. Такая версия о карьере Суслова была известна тогда в Москве.
А. Рыбаков, с. 242–243.
Хочется хотя бы кратко сказать о М. А. Суслове — втором человеке в партии. Это яркий тип угодливого чиновника, настоящий двуликий Янус. Он был одинаково угоден Сталину и Маленкову, Хрущеву и Брежневу. Суслов никогда не брал на себя ответственность за решение того или иного вопроса, а, как правило, предлагал поручить его рассмотреть комиссии. Будучи секретарем Ростовского обкома, Ставропольского крайкома партии, а затем и председателем Бюро ЦК КПСС по Литовской ССР, он имел прямое отношение к массовым репрессиям. Да иначе и не могло быть: тогда бы Сталин не выдвинул его в руководство партией.
Суслов принимал самое активное участие в разработке фантастической Программы КПСС. Он был консерватором и догматиком, оторванным от реальной жизни страны. Никакого вклада в развитие марксизма-ленинизма не внес. Именно по его вине советские люди не увидели многие талантливые произведения литературы и искусства. Мне достоверно известно, что именно он запретил демонстрировать на экранах кинофильмы режиссеров Германа, Тарковского, Климова, издавать роман Дудинцева «Не хлебом единым», Гроссмана — «Жизнь и судьба» и другие. Это был образец человека, формально относившегося к своим обязанностям. По нему можно было проверять самые точные в мире часы, так как он приходил на работу в 8 часов 59 минут утра и уходил с работы в 17 часов 59 минут.
Многочисленные провалы, допущенные в подборе и расстановке кадров того времени, — это и его вина, так как все годы при Брежневе он возглавлял Секретариат ЦК КПСС. Суслов сам во многом способствовал раздуванию культа личности Брежнева.
А. Шелепин, с. 241–242 [13].
Михаил Суслов в 1972 году был вторым после Брежнева лицом в руководстве. Его аскетическая, можно сказать, «иезуитская» внешность вселяла в людей настороженность и даже страх. Все помнили, как он обошелся с Хрущевым, заколотив первый гвоздь в крышку политического гроба «нашего Никиты Сергеевича». Благодарный Брежнев Суслову благоволил, хотя близок с ним не был.
В прошлом, с 1939 по 1944 год, Суслов работал первым секретарем — да, да, Ставропольского обкома партии. Об этом все уже позабыли, но помнил Горбачев. Суслов, отправляясь на отдых, порой наведывался в Ставрополь. И однажды во время очередного визита, как рассказывают, местное партийное руководство, в том числе и Горбачев, пригласили и показали ему… музей жизни и деятельности Михаила Андреевича Суслова.
Старец дал слабину, растрогался и отплатил Горбачеву добром.
А. Громыко, с. 70.
Михаила Андреевича я знал давно, со Ставропольем у него были крепкие связи. В 1939 году он был направлен к нам из Ростова первым секретарем крайкома, на Ставрополье связывают с его деятельностью выход из периода жестоких сталинских репрессий 30-х годов. В беседе со мной он вспоминал, что обстановка была крайне тяжелой, а его первые шаги по исправлению ошибок встречали сопротивление части кадров. Конференция Кагановичского района города Ставрополя приняла решение, объявив «врагами народа» все бюро крайкома во главе с Сусловым. Но обошлось.
К слову сказать, беседы с Сусловым были всегда короткими. Он не терпел болтунов, в разговоре умел быстро схватить суть дела. Сантиментов не любил, держал собеседников на расстоянии, обращался со всеми вежливо и официально, только на «Вы», делая исключение для очень немногих.
М. Горбачев, кн. 1, с. 29.
Он не любил столкновений с реальной жизнью, такой не похожей на теоретические схемы. Организационными делами Суслов давно не занимался. Последнее его живое дело — поручение Сталина организовать разгром буржуазных националистов в послевоенной Прибалтике. Туда его направили наблюдателем от Центрального Комитета, наделенным чрезвычайными полномочиями, точнее наместником. За его спиной стояли армия, МВД, МТБ. На них он опирался. Кто знает, не проявился ли накопленный им в Литве опыт в Венгрии. Схемы действий в общем-то похожи.
Здесь, в Будапеште, он зафиксировал возобладание в политике правого уклона. Требовалось немедленное и безжалостное вмешательство, такое мнение высказал Суслов в телефонном разговоре с отцом.
С Хрущев, кн. 1, с. 236.
Андропова Суслов не любил и опасался, подозревая, что тот метит на его место, тогда как руководителя другого международного отдела все время приближал к себе. Правда, и его держал на необходимом расстоянии, противодействуя включению в состав высшего руководства. Так тот и остался вечным кандидатом в члены Политбюро…
Отношения между Хрущевым и Сусловым оставались для нас всегда загадкой. Почему Хрущев так долго терпел в своем руководстве Суслова, в то время как убрал очень многих оппонентов? Трудно сказать — то ли он хотел сохранить преемственность со сталинским руководством, то ли испытывал странное почтение к мнимой марксистско-ленинской учености Михаила Андреевича, но любить он его не любил. Я присутствовал на одном заседании, на котором Хрущев обрушился с резкими и даже неприличными нападками на Суслова: «Вот пишут за рубежом, сидит у меня за спиной старый сталинист и догматик Суслов и только ждет момента сковырнуть меня. Как считаете, Михаил Андреевич, правильно пишут?» А Суслов сидел, опустив худое, аскетическое, болезненное бледно-желтое лицо, не шевелясь, не произнося ни слова и не поднимая глаз.
На февральском Пленуме ЦК 1964 года Хрущев обязал Суслова выступить с речью о культе личности Сталина. Это поручение было передано мне и тому же Белякову. Речь надо было подготовить в течение одной ночи…
К утру речь была готова, аккуратно перепечатана в трех экземплярах, и мы отправились к Михаилу Андреевичу. Посадил он нас за длинный стол, сам сел на председательское место, поближе к нему Беляков, подальше я. И стал он читать свою речь вслух, сильно окая по-горьковски и приговаривая: «Хорошо, здесь хорошо сказано. И здесь опять же хорошо. Хорошо отразили». А в одном месте остановился и говорит; «Тут бы надо цитаткой подкрепить из Владимира Ильича. Хорошо бы цитатку». Ну я, осоловевший от бессонной ночи, заверил: цитатку, мол, мы найдем, хорошую цитатку, цитатка для нас не проблема. Тут он бросил на меня первый взглядец, быстрый такой, остренький и сказал: «Это я сам, сейчас сам подберу». И шустро так побежал куда-то в угол кабинета, вытащил ящичек, которые обычно в библиотеках стоят, поставил его на стол и стал длинными худыми пальцами быстро-быстро перебирать карточки с цитатами. Одну вытащит, посмотрит — нет, не та, другую начнет читать про себя — опять не та. Потом вытащил и так удовлетворенно: «Вот эта годится». Зачитал, и впрямь хорошая цитатка была.
Ф. Бурлацкий, с. 179, 180–182.
Каждое утро Михаил Андреевич Суслов подъезжал ко 2-му подъезду ЦК с пунктуальной точностью за 5–7 минут до 9 часов. Зная об этом, «топтуны» — сотрудники наружной охраны ЦК, одетые в гражданское, не дожидаясь сигнала из машины, решительными манипуляциями приостанавливали поток пешеходов на то время, пока тощая фигура члена Политбюро в длиннополом пальто и серой шляпе пересекала тротуар и скрывалась за черной дверью с начищенной медной ручкой. Суслов упрямо отказывался въезжать, как все высшие руководители партии, в безопасный внутренний дворик ЦК к укромному секретарскому подъезду. Похоже, что, делая несколько шагов по «общему» для всех тротуару, он демонстрировал окружающим, а на деле исключительно самому себе, непоколебимый «демократизм» и нежелание отрываться от обычных советских граждан.
Второй человек в партии, бессменный член Политбюро с 1955 г., Суслов во всем, начиная с собственного облика, стремился олицетворять верность партийной традиции, схоластической догме и заведенному раз и навсегда порядку вещей. Даже его неизменное габардиновое пальто покроя все того же 1955 г. и резиновые галоши, которые он, вероятно, последним из жителей Москвы продолжал надевать в слякоть, казалось были символами вневременности и нетленности истин, хранителем которых он ощущал себя, отвечая в Политбюро за идеологию. На самом деле этот великий партийный инквизитор — Торквемада КПСС, подобно своим галошам, уже давно стал реликтом ушедшей эпохи, оставаясь тем не менее одним из самых могущественных персонажей в государстве.
Новый триумвират его подлинных руководителей, пришедший на смену «тройке» Брежнева, Косыгина и Подгорного, состоял из Михаила Суслова, Дмитрия Устинова и Андрея Громыко.
А. Грачев, с. 23–24.
Отношение мое к Суслову было яростно негативным еще с начала 60-х годов, когда многие вопросы культуры исподволь, но опытной рукой направлялись в нужное для Суслова русло. Но другое поражало меня в этом аскете. Был я шокирован тем, как он на 70-летии Хрущева превозносил первого секретаря ЦК КПСС, возвеличивая его, пуская в оборот изысканные эпитеты, а через несколько месяцев облил Хрущева грязью, сделал доклад на Пленуме ЦК, обосновав необходимость смещения с поста первого секретаря ЦК и председателя Совета Министров СССР. Мне кажется, что такое поведение одного из лидеров партии дискредитирует саму партию. Я по наивности считал, что члены Политбюро не могут быть двурушниками.
Весь облик Суслова, его голос, одежда отталкивали, манера разговора приводила, как мне рассказывали, многих в трепет. Его интригующие методы были известны аппаратному люду. С одним достаточно ярким фактом мне пришлось столкнуться самому. Помню, как из газеты в ЦК в 1963 году пришел молодой и способный кинокритик К. Он достаточно известен и сегодня. Его пригласили в качестве заведующего сектором кинематографии отдела культуры ЦК, который тогда по распределению обязанностей в Политбюро ЦК курировал Суслов. По молодости, а может быть, неопытности К. горячо взялся за дело, но, видимо, применял методы, которые в ЦК не использовались. Он был откровенен и непосредствен. Говорил, особенно не выбирая формулировок, и скоро появились трудности, завязался конфликт в секторе и с руководством отдела.
Хотя я считаю, что Д. А. Поликарпов, возглавлявший тогда отдел культуры, был порядочным и деликатным человеком, умел ладить со многими, здесь что-то не сложилось между ними, а может, Суслову доложили о неспособности К. руководить сектором. И тогда Суслов, который вошел в ЦК КПСС с предложением его утвердить, придумал ход, достойный самых больших циников. Он предлагает создать специальную газету кинематографистов и увлекает газетной перспективой К. Для журналиста и обозревателя К. нет более заманчивой цели, чем возглавить газету.
Быстро оформляется решение Секретариата ЦК. К. утверждается главным редактором газеты, он счастлив и весь в хлопотах по ее организации. Но Суслов, прежде чем выпустить документ, предлагает обсудить вопрос о новой газете на заседании Секретариата ЦК — «посоветоваться со всеми секретарями». И вот там разыгрывается спектакль. Секретариат принимает решение о несвоевременности издания газеты. Результат таков: газеты нет, но нет в прежней должности и заведующего сектором ЦК…
Что касается Секретариата… то тут господствует один большой сусловский порядок. По существу, партия отдана ему в подчинение. И даже в отпуске, когда А. П. Кириленко замещал Суслова, бдительный серый кардинал следил за каждым решением и, вернувшись, отзывал некоторые из них, если они расходились с мнением Суслова и его окружения. Михаил Андреевич имел магическое влияние на Л. И. Брежнева и часто, вопреки принятым решениям генсека, мог уговорить Леонида Ильича отказаться от них и сделать так, как советовал Суслов. Это делало его всесильным.
В. Болдин, с. 128–130.
Что было в Крыму, в каком виде Андропов застал Брежнева, о чем шел разговор между ними, я не знаю, но вернулся он из поездки удрученным и сказал, что согласен с моим мнением о необходимости более широкой информации Политбюро о состоянии здоровья Брежнева. Перебирая все возможные варианты — официальное письмо, ознакомление всего состава Политбюро или отдельных его членов со сложившейся ситуацией, — мы пришли к заключению, что должны информировать второго человека в партии — Суслова. Он был, по нашему мнению, единственным, кого еще побаивался или стеснялся Брежнев. Разъясняя всю суть проблемы Суслову, мы как бы перекладывали на него ответственность за дальнейшие шаги.
Е. Чазов, с. 132.
Непростые отношения сложились у В. В. (Щербицкого. — Сост.) с М. А. Сусловым. Учитывая его положение «серого кардинала», вначале В. В. относился к Михаилу Андреевичу подчеркнуто уважительно, признавая его авторитет в столь щепетильных идеологических вопросах, которые Суслову отдал на откуп Брежнев. И несмотря на это, со стороны Суслова чувствовалась настороженность к Украине, если не сказать больше — подозрительность. Разумеется, этот сухарь и догматик не мог импонировать Щербицкому, и когда он прочно встал на ноги, то просто игнорировал его. Уверен, что личность Суслова еще до конца не раскрыта. Плоды его деятельности во многом пожинаем мы и сейчас. Помню, что после идеологического совещания в Москве, на котором с докладом выступал Суслов, у меня сложилось твердое убеждение, что он совсем оторван от жизни, существовал в каком-то искусственном вакууме.
Б. Врублевский, с. 37. 258
Как складывались ваши отношения с Сусловым? С Зимяниным? С теми, кто непосредственно руководил идеологией?
С Сусловым… очень отдаленно, я наблюдал за ним только на заседаниях Секретариата, которые он регулярно вел, каждую неделю. Туда нас всегда приглашали. Все-таки… очень сложно. Сейчас товарища Суслова однозначно квалифицируют как серого кардинала, олицетворявшего собой консерватизм. Я бы не стал этого делать. Суслов был, по-моему, человеком подготовленным и квалифицированным, мне очень импонировало, что с нами, журналистами, он всегда был предельно прост. Я не помню, чтобы он на кого-то покрикивал или что-то в этом роде, он как раз говорил очень тихо, своим хрипловатеньким тенорком, но его всегда очень хорошо слышно. Обычно чем выше начальник, тем тише он говорит, — Суслов был из таких. Мне импонировало и то, что он был большой педант, работа Секретариата всегда шла достаточно четко. Отличалась ли она творческим подходом? К сожалению, не всегда, но сам Суслов был человеком знающим. Не могу, конечно, сказать о других сферах, но газету он знал хорошо.
У него не было непосредственных связей с главными редакторами, может быть, только с «Правдой», не знаю; на нас он почти никогда не выходил, иерархия была довольно четкой.
М. Ненашев, с. 323 [34].
Именно Суслов сопротивлялся любым попыткам аппаратных «пуристов» и руководства КГБ даже коснуться вопроса о коррупции и моральном разложении в партийных верхах. Понимая, что под дальний прицел таких обвинений берется не кто иной, как сам Генсек и его окружение, Суслов считал, что даже простое упоминание об этих фактах (широко известных к тому времени уже всей стране), означающее их признание, нанесет непоправимый урон безупречному облику Партии. В этом проявлялась и плохо скрываемая неприязнь Суслова к Андропову, вызванная неизбежным соперничеством этих двух столь разных по характеру и, безусловно, наиболее влиятельных фигур, в брежневском окружении. В свое время, в 1967 г., именно Суслов настоял на перемещении Андропова из Секретариата ЦК, где тот отвечал за работу с социалистическими странами, на менее «политический» пост председателя КГБ.
А. Грачев, с. 78.
Первые встречи с Сусловым, его сухость, черствость, склонность к перестраховке и догматизм, которые сквозили во всех его высказываниях и делах, породили во мне трудно передаваемую словами антипатию. Она усугубилась, когда мне пришлось лечить его. В начале 70-х годов его доктор А. Григорьев пригласил меня и моего хорошего товарища, прекрасного врача, профессора В. Г. Попова на консультацию к Суслову. Он жаловался на то, что при ходьбе уже через 200–300 метров, особенно в холодную погоду, у него появляются боли в левой руке, иногда «где-то в горле», как он говорил. На ЭКГ были изменения, которые вместе с клинической картиной не оставляли сомнений, что в данном случае речь идет об атеросклерозе сосудов сердца и коронарной недостаточности. Трудно сказать, в силу каких причин — то ли из-за опасения, существовавшего в ту пору у многих руководителей, что больного и старого легче списать в пенсионеры, — но Суслов категорически отверг наш диагноз и отказался принимать лекарства. Переубедить его было невозможно. Он считал, что боли в руке у него возникают не в связи с болезнью сердца, а из-за «больных сухожилий руки». Затяжные приступы заканчивались мелкоочаговыми изменениями в сердце. Мы стали опасаться, что из-за его упрямства мы его потеряем…
Мы решили обмануть его и, согласившись с его утверждением, что у него болит не сердце, а сухожилия и сустав руки, рекомендовать ему новую хорошую мазь, которую он должен втирать в больную руку.
Эффект превзошел наши ожидания. Боли в руке и за грудиной стали беспокоить Суслова значительно меньше. Довольный, он заявил нам: «Я же говорил, что болит не сердце, а рука. Стали применять мазь, и все прошло». Меня так и подмывало рассказать правду о препарате упрямцу Суслову, но сдерживала необходимость ради его здоровья и будущего приспосабливаться к его характеру и принципам. А нитронг-мазь, с нашей легкой руки, заняла в то время определенное место в лечении больных с коронарной недостаточностью.
Суслов с новым препаратом чувствовал себя вполне удовлетворительно и умер не от болезни сердца, а из-за инсульта. Случилось это в больнице, куда он лег на несколько дней для диспансеризации. Когда днем мы были у него, он чувствовал себя вполне удовлетворительно. Вечером у него внезапно возникло обширное кровоизлияние в мозг. Мы все, кто собрался у постели Суслова, понимали, что дни его сочтены, учитывая не только обширность поражения, но и область мозга, где произошло кровоизлияние. Так и оказалось. Через 3 дня Суслова не стало. Его смерть не могла не отразиться на жизни партии и страны. Суть даже не в том, что ушел человек, олицетворявший старые, консервативные методы партийного руководства и верность партийной догме. Его уход из жизни остро поставил вопрос — кто придет на его место, кто станет вторым человеком в партии, а значит, и в стране?
Е. Чазов, с. 162–164.
Его (Брежнева. — Сост.) в какой-то мере раздражал Михаил Андреевич Суслов с его вечным педантизмом и претензиями на всезнание. Над Сусловым часто подсмеивались, причем не только у нас дома, но и в кругу членов Политбюро. Суслов, скажем, несколько десятков лет подряд носил одно и то же пальто, — и я помню, как в аэропорту, когда мы то ли встречали, то ли провожали Леонида Ильича, он не выдержали пошутил: «Михаил Андреевич, давай мы в Политбюро сбросимся по червонцу и купим тебе модное пальто». Суслов понял, купил пальто, но в калошах, по-моему, так и ходил до самой смерти…
Однажды, я помню, кто-то из нас спросил: «Леонид Ильич, Суслов хотя бы раз в жизни ездил на охоту?» Находясь в хорошем расположении духа, Леонид Ильич часто был настоящим артистом. Тут он вытянул губы и, пародируя речь Михаила Андреевича, протянул: «Ну что вы, это же о-чень… о-пасно…»
Ю. Чурбанов, с. 360 [13].
Человеком, чье влияние было сравнимо с дуэтом Устинова и Громыко, хотя и державшимся от него в стороне, был всесильный правитель Лубянки, глава КГБ, Юрий Владимирович Андропов. Комитет — наследник мрачного сталинского ведомства, хотя и без бериевской империи — ГУЛАГа, — продолжал оказывать на весь ход жизни в стране такое влияние, которое ни переоценить, ни просто оценить было невозможно. Во всяком случае оно сопоставимо лишь с совокупным весом министерств обороны и иностранных дел.
А. Грачев, с. 26.
В период, когда я начал работать в Управлении, он (Андропов) становился одним из самых близких Брежневу людей в его окружении. Познакомившись с ним через своего старого друга и соратника Д. Ф. Устинова, вместе с которым по поручению Хрущева руководил программами космоса и ракетостроения, Брежнев быстро оценил не только ум Андропова, его эрудицию, умение быстро разбираться в сложной обстановке, но и его честность. Советы Андропова, несомненно, во многом помогали Брежневу завоевывать положение лидера. К сожалению, после 1976 года, когда Брежнев отдал все «на откуп» своему окружению, советы Андропова часто повисали в воздухе.
Е. Чазов, с. 18.
В начале 1965 года, перед заседанием Политического консультативного комитета Организации Варшавского Договора, на Президиуме ЦК обсуждался проект директив нашей делегации, подписанный Андроповым и Громыко. Это был первый после октябрьского Пленума большой конкретный разговор о внешней политике.
Андропов пришел с заседания очень расстроенный (он, должен сказать, вообще расстраивался, даже терялся и пугался, когда его критиковало начальство, — я относил это за счет глубоко сидящего во многих представителях его поколения страха перед вышестоящими). Как мы потом узнали, некоторые члены Президиума — Андропов был тогда «просто» секретарем ЦК — обрушились на представленный проект за недостаточно определенную «классовую позицию», «классовость» (слово «классовость» потом на несколько лет стало модным, и его к месту и не к месту совали во внешнеполитические речи и документы). В вину авторам проекта ставили чрезмерную «уступчивость в отношении империализма», пренебрежение мерами для улучшения отношений, сплочение со своими «естественными» союзниками, «собратьями по классу» (как мы поняли, имелись в виду прежде всего китайцы). От присутствующих на совещании узнали, что особенно активно критиковали проект Шелепин и, к моему удивлению, Косыгин. Брежнев отмалчивался, присматривался, выжидал. А когда Косыгин начал на него наседать, требуя, чтобы тот поехал в Китай, буркнул: «Если считаешь это до зарезу нужным, поезжай сам» (что тот вскоре и сделал, потерпев полную неудачу).
Реальным результатом начавшейся дискуссии в верхах стало свертывание наших предложений и инициатив, направленных на улучшение отношений с США и странами Западной Европы. А побочным — на несколько месяцев — нечто вроде опалы для Андропова; он сильно переживал, потом болел, а летом его свалил инфаркт.
Г. Арбатов. Знамя. № 10. С. 205–206.
В 1967 году Андропову неожиданно предложили перейти из ЦК КПСС на работу в КГБ СССР. Сам Андропов узнал об этом лишь в тот день, когда ему было сделано это предложение. Идея назначения на этот пост именно Юрия Владимировича родилась не случайно и явилась следствием тех непростых отношений, которые сложились тогда в высшем руководстве, и в частности, у Л. И. Брежнева с А. Н. Косыгиным…
Назначением Андропова на пост председателя КГБ СССР в мае 1967 года Брежнев, с одной стороны, как бы сделал уступку Косыгину, а с другой — значительно укрепил свои позиции, сделав этот важнейший участок полностью безопасным для себя. И действительно, с этого направления Брежневу до самых последних дней уже ничто не угрожало. Андропов всегда сохранял к нему полную лояльность, стремился всячески помогать.
Помимо выполнения своих прямых обязанностей председателя КГБ, он принимал активное участие в подготовке всех наиболее важных речей и докладов Генсека, готовил многие предложения по вопросам внешней и внутренней политики, причем всегда делал это с полной самоотдачей. Андропов часто спорил даже с Леонидом Ильичом, отстаивал свои взгляды, но неизменно делал это с большим тактом, вел дискуссию исключительно корректно. Если же его удавалось в чем-то переубедить, то он не просто вставал на позицию другой стороны, но и твердо придерживался достигнутой договоренности.
Брежнев понимал значение Комитета госбезопасности, был внимателен к чекистам и хорошо осведомлен о положении дел в органах, черпая информацию от тех сотрудников КГБ, которых лично знал, а также из курировавшего Комитет госбезопасности Отдела административных органов ЦК КПСС. Во всяком случае кадровую политику в Комитете из своего поля зрения Брежнев никогда не выпускал.
В. Крючков, кн. 1, с. 80–81.
Назначение в КГБ было совершенно неожиданным для Андропова. Хорошо помню, с каким ошарашенным видом он вышел из кабинета Леонида Ильича после беседы с ним. Я находился тогда в приемной и спросил: «Ну что, Юрий Владимирович, поздравить вас — или как?» — «Не знаю, — ответил он. — Знаю только, что меня еще раз переехало колесо истории».
Придя в КГБ, Андропов прежде всего провел основательную чистку аппарата комитета. Значительную часть лихих и беспардонных бывших комсомольских работников заменил серьезно подготовленными сотрудниками с хорошим образованием и, как правило, опытом партийной работы. Учреждение стало заметно более «интеллигентным».
Возглавив КГБ, Андропов стал одним из самых близких и нужных Брежневу работников. Почти ежедневно появлялся он в кабинете генсека с толстой папкой конфиденциальной информации по внутренним и внешним делам и, конечно, высказывал свои мнения и оценки…
Влияние Андропова на Брежнева было велико, а кроме того, Леонид Ильич по-человечески ценил и даже любил Юрия Владимировича. Хотя и никогда не был с ним запанибрата — для этого они были слишком разные.
А. Александров-Агентов, с. 265–266.
Несомненно, по своим качествам он (Андропов) стоял несравненно выше Брежнева, и отнюдь не случайно, что после октябрьского Пленума, как об этом уже сообщалось в печати, именно он, а никто другой, предложил наиболее емкую, четкую программу действий. Программа эта была более последовательной, чем при Хрущеве, опиралась она на линию XX съезда партии. В нее были включены такие пункты, как экономическая реформа, переход к современному научному управлению, развитие демократии и самоуправления, сосредоточение партии на политическом руководстве, прекращение гонки вооружений, ставшей бессмысленной, и, наконец, выход СССР на мировой рынок с целью приобщения к новой технологии.
К сожалению, эти меры, назревшие, продиктованные общественным развитием страны, не встретили понимания ни у Брежнева, ни у Косыгина, ни у других влиятельных в то время членов Политбюро. Результатом предпринятого Андроповым шага стало перемещение его самого на пост Председателя КГБ, что устраивало и Суслова, который подозревал Андропова в том, что тот метит на его место, и одновременно Брежнева, стремившегося иметь во главе КГБ верного человека, чтобы обезопасить себя от той «шутки», которую сыграли с Хрущевым. Для большей верности он держал при Андропове в качестве первых замов и соглядатаев своих верных людей — земляка Цинева и уже упоминавшегося Цвигуна.
П. Родионов, Знамя. 1989. № 8. С. 202–203.
Причины отставки Семичастного гораздо легче понять, чем мотивы назначения председателем КГБ СССР Юрия Владимировича Андропова.
Андропов не относился к ближайшему окружению Брежнева. Это вообще была весьма своеобразная личность в советской политической элите. То, что он рано остался без родителей — отец был железнодорожником, мать — учительницей, — не было чем-то необычным. И дальнейший его жизненный путь не отличался от судеб многих простых советских людей. Кинотехник и телеграфист в своей родной станице Нагутская, что на Ставрополье. Профтехучилище в Рыбинске. Секретарь комсомольской организации на местной судоверфи. Важнейшим этапом его карьеры стала должность секретаря ЦК комсомола Карело-Финской Республики в 1940 году (тогда 16-я республика в составе СССР). В этот период он познакомился с таким политическим деятелем, как Отто Куусинен, председателем республиканского Верховного Совета, известным деятелем Коминтерна и одним из основателей Коммунистической партии Финляндии. В годы войны Юрий Владимирович возглавлял партизанское движение в Карелии. После войны дружба с Куусиненом уберегла его от сталинских чисток, хотя попытки устранить его были.
Направление Андропова на работу в МИД замышлялось как «ссылка», однако, начав с должности советника посольства в Венгрии, он благодаря своему таланту и работоспособности стал послом. В этом ранге его и застали события 1956 года.
Иными словами, Андропов прошел непростой путь в политике, делая карьеру без чьей-либо помощи. Он ни на кого не опирался и ни к кому не приспосабливался. Андропов был на голову выше других руководителей, имел искренние социалистические убеждения, решимость осуществить в советском обществе назревшие реформы и дар предвидения…
Хотя Андропов пришел в КГБ из ЦК партии, уже через пару лет упорной работы он овладел всеми особенностями профессии и мог не только компетентно осуществлять общее руководство, но и разговаривать со специалистами на профессиональном языке. Его собственный политический престиж и репутация Комитета постепенно росли. Впервые со времен Сталина председателя КГБ СССР избрали в Политбюро.
В. Грушко, с. 177–178.
Это был интеллигентный, широко образованный человек, прекрасно разбиравшийся в литературе, искусстве. Ничто человеческое ему не было чуждо: ни поэзия, ни любовь. Его память и аналитический склад ума покоряли. Он был расчетлив, хитер, иногда по своим действиям напоминал Макиавелли. Но при этом в личном плане был честен и бескорыстен. Вряд ли мог быть более достойный защитник существующего строя и идеологии.
Е. Чазов, с. 175.
Уважительные, хотя и сугубо формальные отношения поддерживал В. В. (Щербицкий) с Андроповым. Жесткий в принятии решений Андропов в то же время проявил себя и искусным дипломатом, сумев никого не обидеть из старой гвардии. Следует отметить, что он обладал личной порядочностью, компетентностью, неординарной биографией, что не могло не вызывать уважения. В. В. несколько раз обращал мое внимание как помощника на высокий профессиональный уровень документов, рассылаемых политбюро за подписью Андропова. В то же время Щербицкий весьма скептически воспринял такие методы борьбы за дисциплину, когда в рабочее время «отлавливали» людей в кинотеатрах и магазинах… Все это казалось каким-то пещерным анахронизмом.
В. Врублевский, с. 38.
Юрий Владимирович поражал собеседников своей эрудицией, легко мог вести разговор на философские темы, демонстрировал недюжинные познания в области истории и литературы. Единственное, в чем он, и пожалуй, не без некоторых оснований, считал себя профаном, — так это область экономики, чего он, кстати, и не скрывал.
Чем большим багажом знаний располагал Андропов, тем сильнее была его тяга к ним. Он много читал, любил и умел слушать.
В посольстве регулярно проходили целевые совещания, на которых велись откровенные дискуссии, поощрялись высказывания самых различных точек зрения. Андропов не боялся принимать ответственных решений, но при этом проявлял разумную осмотрительность, избегал чрезмерного риска. Если же вдруг возникала опасная ситуация, он никогда не терял головы, не лез напролом, но и не сдавал без боя свои позиции. Может быть, именно поэтому его сослуживцы всегда чувствовали себя с ним как за каменной стеной, никогда не впадали в панику, даже когда в силу каких-то обстоятельств Андропов делал ошибочный шаг.
Все знали, что Юрия Владимировича, если он действительно не прав, всегда можно переубедить и он откажется от ранее принятого решения, на какой бы стадии исполнения оно ни находилось.
Андропов редко сам прибегал к шутке, я не слышал от него ни одной забавной истории, ни одного анекдота, но вместе с тем он ценил юмор, не обижался, даже когда подшучивали над ним. Реагировал на это заразительным смехом, но никогда не подтрунивал над другими. Правда, веселью Юрий Владимирович отводил мало времени и быстро переключался на серьезный настрой.
Андропова всегда отличало чувство высокой ответственности за любое дело — большое или малое. Не помню ни одного случая, чтобы он пытался переложить ответственность на другого, скорее брал вину на себя, даже в тех случаях, когда, казалось, для этого не было никаких оснований.
В. Крючков, кн. 1, с. 42–43.
Обладая сильным, аналитическим умом, ведя аскетичную, замкнутую жизнь, хорошо зная свои кадры, Андропов пользовался большим авторитетом у себя в ведомстве, как и в высших партийных сферах. Его побаивались, но уважали. Он редко «являлся» на публике, если не считать обязательных присутствий на заседаниях политбюро, всесоюзных съездах, конференциях, и был для многих довольно загадочной личностью…
Андропов был сугубо кабинетный руководитель с аналитическим уклоном. Он редко выезжал на места, в провинцию, бывал исключительно только в социалистических странах, очень редко показывался на телевидении и мало встречался с прессой. Во многих смыслах он был классический чекист ленинской школы. Но вместе с тем Андропов уделял значительно больше времени и внимания аналитической работе, изучению новых тенденций в развитии общества, положению и настроениям в среде интеллигенции и деятелен культуры.
Все знавшие Андропова отмечали у него манеры немного старомодного интеллигента. Он всегда смотрел прямо в глаза и не отводил взгляд, как Черненко. Никогда не кричал, как Хрущев, не «матерился», как Горбачев, не любил много говорить о себе, как Брежнев. Мне два раза довелось близко видеть Андропова на узких совещаниях по Афганистану… Негромкий голос генсека заставляет всех напряженно прислушиваться к его речи. Она лаконична и ясна. Чувствовалось, что Андропов не любит пустых словопрений и неопределенности общих решений.
Д. Волкогопов, кн. 2, с. 130–131.
Всем в КГБ были известны пунктуальность Андропова, его умение четко и по-деловому формулировать свои мысли устно и письменно. Даже почерк отражал особенности его характера: каллиграфический, твердый, как по линейке. Но сухарем он не был. Напротив, Андропов проявлял способности, непривычные для руководителя специальных служб. Хотя в театр ему удавалось вырваться нечасто, он увлеченно перечитывал все идущие на сцене пьесы и вообще очень много читал. Он писал стихи, лирические и политические. Некоторые из них публиковались под псевдонимами, например от имени моряка, обращавшегося к Мао Цзэдуну во время обострения конфликта с Китаем.
Юрий Владимирович Андропов, несмотря «а циркулировавшие поначалу слухи о том, что он является фигурой переходной, пробыл председателем КГБ СССР 15 лег и с профессиональной и человеческой точки зрения был лучшим нз всех руководителей, при которых мне пришлось работать за 34 года службы.
В. Грушко, с. 182.
Андропов оказался тем человеком, который смог осуществить известную «либерализацию» «органов», перенес я центр тяжести усилий по изоляции неблагонадежных на контроль за состоянием индивидуального и общественного сознания. Нет, конечно, нередко людей за убеждения сажали, ссылали, выдворяли за границу. Но центр тяжести был перенесен на так называемую «профилактическую работу». Здесь он добился многого: привлек науку к изучению тенденций в умонастроениях людей, усилил влияние «органов» на партийную сферу, уделял особое внимание борьбе за «чистоту» марксизма-ленинизма. Не случайно, что большинство крупных публичных выступлений Андропова связаны прежде всего со сферой духа, где КГБ выступал своего рода государственным интеллектуальным надсмотрщиком.
Д. Волкогонов, кн. 2, с. 125.
Для объективности замечу, что полным хозяином «в своем доме» Андропов все же не был. Брежнев старался иметь на достаточно высоких постах КГБ «своих», лично близких людей, так что получал информацию и помимо Андропова. Вот типичный эпизод. Как-то Андропов, попросив меня срочно приехать, показал некую бумагу, о содержании которой просил никому не говорить. Он хотел по поводу нее посоветоваться. Это оказалась копия перлюстрированного письма моего близкого товарища, с которым и сам Андропов был в хороших отношениях. Письмо, написанное под настроение, очень искреннее, касалось не только личных переживаний, но и политических раздумий, вызванных, в частности, тем, что работать приходится «под началом ничтожных людей, впустую».
Андропов сказал, что ему придется показать это письмо Брежневу, а тот, естественно, примет все на свой счет. Потому реакцию надо ожидать самую негативную (такой она и оказалась). Как быть?
Я попытался его отговорить. Зачем показывать письмо? Мало ли у нас ничтожных и бездарных людей среди тех, на которых приходится работать написавшему письмо, — может быть, он кого-то из них, а не Брежнева имел в виду? Андропов сказал: «Я не уверен, что копия этого письма уже не передана Брежневу. Ведь КГБ — сложное учреждение, и за председателем тоже присматривают». Тем более, что есть люди, добавил он, которые будут рады его скомпрометировать в глазах руководства, убедив Брежнева, что он утаил что-то, касающееся его лично.
Г. Арбатов. Знамя. 1990. № 10. С. 212.
Даже с Андроповым, несмотря на добрые отношения, так и не пришлось нам ни разу пообщаться в домашней обстановке. Однажды я попытался было проявить инициативу, но что из этого вышло — вспоминаю, до сих пор испытывая чувство неловкости. Когда в конце 1980 года я стал членом Политбюро, наши дачи оказались рядом. И вот как-то уже летом следующего года я позвонил Юрию Владимировичу:
— Сегодня у нас ставропольский стол. И как в старое доброе время, приглашаю вас с Татьяной Филипповной на обед.
— Да, хорошее было время, — ровным, спокойным голосом ответил Андропов. — Но сейчас, Михаил, я должен отказаться от приглашения.
— Почему? — удивился я.
— Потому что завтра же начнутся пересуды: кто? где? что обсуждали?
— Ну что вы, Юрий Владимирович! — совершенно искренне попытался возразить я.
— Именно так. Мы с Татьяной Филипповной еще будем идти к тебе, а Леониду Ильичу уже начнут докладывать. Говорю это, Михаил, прежде всего для тебя.
М. Горбачев, кн. 1, с. 189.
Побывал я у председателя КГБ Андропова в его кабинете на Лубянке. У меня с ним сложились давние почти дружеские отношения, еще с тех пор, когда он возглавлял отдел по связям с социалистическими странами в ЦК КПСС, а я был помощником Н. С. Хрущева.
В те годы мы часто звонили друг другу, чтобы посоветоваться по тому или иному вопросу или поделиться той или иной новостью. Хотя, насколько я знаю, Юрий Владимирович помимо Высшей партийной школы имел только заочное или вечернее образование, он был высокообразованным человеком, и по всем показателям его можно было причислить к настоящим интеллектуалам.
Мне кажется, он понимал, что любое общество начнет загнивать, если на каком-то этапе не станет трансформироваться, реформироваться, преобразовываться.
Однажды я рассказал ему о своем разговоре с Ильей Оренбургом, который в аллегорической форме говорил о нашей действительности. Когда, по его словам, город находится в осадном положении, военные власти руководят всей его жизнью: они распределяют продовольствие, обеспечивают водоснабжение, контролируют идеологическую работу среди населения и т. д. Они делают это плохо, но все понимают, что их руководство необходимо, чтобы город выжил. Но когда осада снята, а власть пытается сохранить режим военного времени, вот тогда она оказывается в трудном положении.
На что Андропов несколько неожиданно для меня сказал: «Между прочим, кажется, кто-то из французских просветителей XVIII века высказал мысль о том, что плохое правительство тогда попадает в опасное положение, когда оно пытается сделаться лучше». Дальше он эту тему развивать не стал…
Андропов любил мыслить аллегориями и обладал чувством юмора. Он почти наизусть знал Ильфа и Петрова. Любил цитировать их, а иногда и сам не прочь был подшутить. Вскоре после того как его назначили председателем КГБ, он позвонил мне и говорит: «Олег Александрович, куда вы исчезли? Приезжайте к нам, посадим вас (на слове «посадим» он сделал многозначительную паузу)… напоим чаем».
О. Трояновский, с. 308–309.
Говорили, что он любил виски, джаз и живопись Пикассо, знал английский язык и обожал романы Жаклин Сюзанн. Более серьезным штрихом, позволявшим считать, что Андропова заботила не только консолидация «разболтавшейся» системы, но и ее модернизация, были его тесные, даже дружеские отношения с Яношем Кадаром. Эти два убежденных коммуниста, прослужив в разное время во главе ведомств безопасности своих стран и пройдя вместе через кошмар 1956 г. в Будапеште — Андропов был в это время послом в Венгрии и, как утверждают, «открыл» Кадара как спасительную альтернативу, и М. Ракоши и И. Надя, — похоже, пришли к одному выводу: чтобы выжить р меняющемся мире, социализм должен меняться вместе с ним. Не исключено, что для обоих осторожный реформизм был не только рациональным итогом пережитого, но и формой покаяния, способом замолить прошлые грехи и успокоить совесть — верный признак ее наличия.
А. Грачев, с. 83–84.
За весь период пребывания на посту Председателя Комитета Ю. В. Андропов не имел — и я могу это засвидетельствовать — ни одного выходного дня. Он приезжал в Комитет и в воскресенье, работал всегда с полной нагрузкой, не считаясь с состоянием своего здоровья.
А работать ему было очень нелегко! Его заместителями стали люди, можно сказать, приставленные к нему Брежневым: С. К. Цвигун, вместе с которым работал Брежнев в Молдавии, и Г. К. Цинев, работавший с генсеком в Днепропетровске. За спиной Андропова они давали Брежневу информацию (чаще всего тенденциозную!), которая настораживала генсека. Он принимал ее за истину и нередко поддерживал предложения Цвигуиа и Цинева, которые не совпадали с точкой зрения Андропова. Юрий Владимирович прекрасно понимал это, но слишком много было у него серьезных дел государственного масштаба…
Юрий Владимирович не критиковал своих предшественников. Я ни разу не слышал от него каких-либо замечаний в адрес Семнчастного или Шелепина, хотя, безусловно, видел их просчеты и ошибки. Главными для него были проблемы сегодняшнего дня. Он много раз доказывал Брежневу необходимость сохранить и использовать все достижения, которые, несомненно, были у Хрущева. «Есть отметка сегодняшнего дня, есть уровень нашего времени, — говорил он, — и давайте идти от этой отметки. Легче всего судить прошлое, надо видеть настоящее и будущее».
Ф. Бобков, с. 213–214.
Андропов был одним из самых преданных Брежневу членов Политбюро. Могу сказать твердо, что и Брежнев не просто хорошо относился к Андропову, но по-своему любил своего «Юру», как он обычно его называл. И все таки, считая его честным и преданным ему человеком, он окружил его и связал «по рукам» заместителями председателя КГБ — С. К. Цвигуном, которого хорошо знал по Молдавии, и Г. К. Циневым, который в 1941 году был секретарем горкома партии Днепропетровска, где Брежнев в то время был секретарем обкома. Был создан еще один противовес, хотя и очень слабый и ненадежный, в лице министра внутренних дел СССР Н. А. Щелокова. Здесь речь шла больше не о противостоянии Ю. В. Андропова и Н. А. Щелокова, которого Ю. В. Андропов иначе как «жуликом» и «проходимцем» мне и не рекомендовал, а скорее в противостоянии двух организаций, обладающих возможностями контроля за гражданами и ситуацией в стране. И надо сказать, что единственным, кого боялся и ненавидел Н. А. Щелоков, да и его первый зам, зять Брежнева — Ю. М. Чурбанов, был Ю. В. Андропов.
Е. Чазов, с. 80–81.
С Андроповым я познакомился, будучи вторым секретарем крайкома. Августовские события 1968 года, видимо, не позволили ему воспользоваться отпуском в обычное время, и он неожиданно приехал в Железноводск в апреле 1969-го. А поскольку Андропов деликатно отклонил визит вежливости Ефремова, последний с этой миссией послал меня.
Расположился председатель КГБ в санатории «Дубовая роща» в трехкомнатном люксе. Я прибыл в назначенное время, но меня попросили подождать. Прошло сорок минут. Наконец он вышел, тепло поздоровался, извинился за задержку, ибо «был важный разговор с Москвой».
— Могу сообщить вам хорошую новость: на завершившемся Пленуме ЦК КПЧ первым секретарем избран Густав Гусак.
Это, по мнению Андропова, свидетельствовало, что дело в Чехословакии идет к стабилизации.
Потом мы еще не раз встречались. Раза два отдыхали в одно и то же время: он — в особняке санатория «Красные камни», а я — в самом санатории. Вместе с семьями совершали прогулки в окрестностях Кисловодска, выезжали в горы. Иногда задерживались допоздна, сидели у костра, жарили шашлыки. Андропов, как и я, не был склонен к шумным застольям «по-кулаковски». Прекрасная южная ночь, тишина, костер и разговор по душам.
Офицеры охраны привозили магнитофон. Уже позднее я узнал, что музыку Юрий Владимирович чувствовал очень тонко. Но на отдыхе слушал исключительно бардов-шестидесятников. Особо выделял Владимира Высоцкого и Юрия Визбора. Любил их песни и сам неплохо пел, как и жена его Татьяна Филипповна. Однажды предложил мне соревноваться — кто больше знает казачьих песен. Я легкомысленно согласился и потерпел полное поражение. Отец Андропова был из донских казаков, а детство Юрия Владимировича прошло среди терских.
Были ли мы достаточно близки? Наверное, да. Говорю это с долей сомнения, потому что позже убедился: в верхах на простые человеческие чувства смотрят совсем по-иному. Но при всей сдержанности Андропова я ощущал его доброе отношение, даже когда, сердись, он высказывал в мой адрес замечания.
Вместе с тем Андропов никогда не раскрывался до конца, его доверительность и откровенность не выходили за раз и навсегда установленные рамки.
М. Горбачев, кн. 1, с. 147–148.
Мне тоже пришлось какое-то, хотя и небольшое, время поработать с Андроповым и на него, встречаться с ним. И я, пожалуй, отдал бы именно Андропову политическое предпочтение по сравнению с другими лидерами нашей партии, с которыми пришлось общаться за 10 лет работы в аппарате ЦК КПСС. Он, как мне казалось, лучше других известных мне руководящих деятелей КПСС подходил на роль переходной фигуры от эпохи бюрократического застоя к реформам, способным вывести страну из общественного тупика, минуя опасную стадию развала экономики и почти неконтролируемого распада нашей старой государственности, а вместе с ней и единого Союза ССР. Ту стадию, в которую мы вступили с конца 80-х годов…
Ю. Андропов, безусловно, был целиком и полностью «дитятей» своего времени, создавшей и выдвинувшей его командно-административной системы антикапиталистического типа. Вместе с тем он был реалистом в политике, трактовал ее, я думаю, в классическом плане: как искусство возможного.
В. Печенев, с. 173, 175.
Мне приходилось по делам службы нередко общаться с Андроповым и когда он был еще председателем КГБ (т. е. руководил и внешней разведкой), и когда стал Генеральным секретарем.
Андропов знал внешнеполитические проблемы не хуже Громыко, но превосходил его в знании их внутриполитических аспектов, таких, как проблема диссидентов, эмиграция из СССР, реакция за рубежом на эти специфические вопросы. Громыко фактически отмахивался от них, а Андропов занимался ими вплотную, определяя, как правило, курс руководства страны в этой области.
Андропов был противоречивой личностью. Его позиция по эмиграции евреев не определялась антисемитизмом. Среди его сотрудников было немало евреев. Я никогда не слышал от него антиеврейских шуток или анекдотов (чего не скажешь о некоторых других членах Политбюро). Он не прочь был порой высказать в беседах даже либеральные взгляды. Вместе с тем это был убежденный противник диссидентского движения в СССР, считавший, что оно приносит значительный вред не только внутри страны, но и особенно нашим отношениям с внешним миром. А реакцию этого мира он, будучи главой внешнеполитической разведки, знал лучше других советских руководителей…
В вопросах внешней политики он занимал позиции, близкие к позиции Громыко. Они оба нередко совместно обращались с докладными записками в Политбюро по различным внешнеполитическим вопросам, которые обычно получали одобрение остальных членов Политбюро. К ним нередко присоединялся и влиятельный министр обороны Устинов. Вместе они составляли в Политбюро ядро, которое определяло фактически внешнеполитический курс.
А. Добрынин, с. 535–536.
А тем временем продолжалась атака на Андропова. Кто-то из его противников, не знаю кто — Черненко или Тихонов, который понимал, что в случае, если Андропов станет во главе партии и государства, он вряд ли долго удержится в кресле Председателя Совета Министров — использовал самый веский аргумент — тяжелую болезнь Андропова. В последний числах октября 1982 года, после встречи с кем-то из них, мне позвонил Брежнев и сказал: «Евгений, почему ты мне ничего не говоришь о здоровье Андропова? Как у него дела? Мне сказали, что он тяжело болей и его дни сочтены. Ты понимаешь, что на него многое поставлено и я на него рассчитываю. Ты это учти. Надо, чтобы он работал». Понимая, что альтернативы Андропову в руководстве партии и страны нет, я ответил, что не раз ставил и его, и Политбюро в известность о болезни Андропова. Она действительно тяжелая, но вот уже 15 лет ее удается стабилизировать применяемыми методами лечения, и его работоспособности за этот период могли бы позавидовать многие здоровые члены Политбюро. «Я все это знаю, — продолжал Брежнев. — Видел, как он в гостях у меня не пьет, почти ничего не ест, говорит, что может употреблять пищу только без соли. Согласен, что и работает он очень много и полезно. Это все так. Но учти, ты должен сделать все возможное для поддержания его здоровья и работоспособности. Понимаешь, вокруг его болезни идут разговоры, и мы не можем на них не реагировать».
Знал об этой своеобразной акции и Андропов. Буквально накануне ноябрьских праздников 1982 года он позвонил мне весьма встревоженный и сказал: «Я встречался с Брежневым, и он меня долго расспрашивал о самочувствии, о моей болезни, о том, чем он мог бы мне помочь. Сказал, что после праздников обязательно встретится с вами, чтобы обсудить, что еще можно сделать для моего лечения. Видимо, кто-то играет на моей болезни. Я прошу вас успокоить Брежнева и развеять его сомнения и настороженность в отношении моего будущего».
Е. Чазов, с. 167.
Одним из тех, кто активно способствовал прославлению «вождя», был К. У. Черненко, отмеченный самыми высокими наградами и почестями вплоть до присуждения, правда, в закрытом порядке, Ленинской премии за участие в… реконструкции одного из кремлевских зданий.
Коль скоро речь зашла о Черненко, скажу, что знал я его довольно хорошо по совместной работе в секторе (он им тогда заведовал) идеологического отдела ЦК. По натуре замкнутый, немногословный, он не больно-то легко открывался. О таких людях обычно говорят: «себе на уме», что в общем-то соответствовало натуре Константина Устиновича Черненко. Добросовестный, исполнительный, службист до мозга костей, он всегда стремился и умел потрафить начальству: вовремя что-то сказать, вовремя, если сложились другие обстоятельства, промолчать многозначительно. Не будучи мастаком по части писания бумаг, умело использовал возможности других, выжимая из подчиненных ему работников максимум возможного, причем даже в делах, не входящих в круг их прямых обязанностей. Обладал совершенно поразительным чутьем в отношении приемлемости или неприемлемости того или иного готовившегося в секторе документа, тонко и почти безошибочно угадывая конъюнктуру, требования момента.
«Голубой мечтой» Черненко был пост заместителя заведующего отделом, благо с тогдашним заведующим отделом Л. Ф. Ильичевым у него сложились очень хорошие отношения. Мечта была близка к осуществлению, не стань Председателем Президиума Верховного Совета СССР Л. И. Брежнев, который, формируя свой аппарат, первым делом пригласил К. У. Черненко, чтобы предложить тому пост начальника канцелярии Председателя. На размышление был дан всего лишь день, и именно в тот день, когда Черненко должен был дать ответ Брежневу, я зашел к нему с каким-то срочным делом. И что же я вижу? Сидит мой шеф, обхватив голову обеими руками, туча тучей, сам чуть не плачет. Отложив довольно небрежно принесенную мною бумагу, после длительной и мучительной паузы он вдруг сказал мне о предложении, которое сделал ему Брежнев. Подобный приступ откровенности случался с ним лишь в самых исключительных случаях. «Если бы ты знал, как я этого не хочу! — сказал он мне. — Но что делать? Отказаться — значит испортить отношения с Брежневым, а это мне может дорого обойтись».
Брежневу он дал согласие, хотя новый пост был для него, по существу, понижением. Значительно позже стал Черненко начальником Секретариата Президиума Верховного Совета, и таким образом его статус заметно был повышен. С уходом его из ЦК разошлись и наши пути. Честно говоря, думалось, что так он теперь и застрянет на этом новом для себя поприще, тем более что указанной должности он вполне соответствовал. И конечно же, я и представить себе не мог, какой неожиданный оборот примут события всего лишь через какие-нибудь три-четыре года, какие перемены произойдут в жизни Черненко.
П. Родионов. Знамя. 1989. №.8. С. 200–201.
Одним из близких людей и соратников Брежнева являлся Константин Устинович Черненко. Они работали вместе в Молдавии, и с тех пор Черненко сопровождал его до конца жизни… Я застал его еще в ту пору, когда он заведовал Общим отделом… Обращаясь ко многим на «ты», Брежнев, тем не менее называл соратников по имени-отчеству, к Черненко же всегда при всех: «Костя, ты…»
В. Медведев, с. 59 [46].
1964 год — Брежнев «смещает» со своего поста Хрущева. Вместе с собой в Кремль приводит другую команду. Среди них — сравнительно молодой человек — никому не известный Константин Черненко. Ему поручается самый «влиятельный» участок — Общий отдел ЦК. Ему поручается тот отдел аппарата, в котором не просто готовятся те или иные решения, но, в силу «бюрократически-бумажной» специфики, появляется возможность управлять процессом влияния: быстрое решение «нужных» и медленное решение «не нужных» Брежневу вопросов. Только от одного движения документов, их скорости перемещения в пространстве, зависит много, очень много в работе и управлении государством! Что-то пропихивается вперед, что-то ложиться в долгий ящик… На подобную должность, от которой зависит собственное существование самого аппарата, ставят не всякого, а самого верного доверенного друга! Таким для Брежнева был один — Черненко. Хранитель, своего рода, партии! Ее секретов…
1976 год — за отличную подготовку и проведение XXV съезда партии (вся организация съезда на Общем отделе, возглавляемом Черненко), он избирается секретарем ЦК и награждается Звездой Героя соцтруда. При этом остается, как и раньше, заведующим «стратегическим» — Общим отделом!
Вообще, пока Брежнев будет у руля, Черненко непременно будет у руководства Общим отделом. Никто даже не мог помыслить, чтобы этот отдел возглавил кто-то иной — не столь близкий и преданный Брежневу человек. Только Черненко! В этом, кстати, мудрость Брежнева, которого иногда недооценивают, пытаются представить чуть не выжившим из ума стариком. Где это было нужно, он был хорошим стратегом и тактиком: Черненко знал многие партийные тайны и не было никакого смысла увеличивать число людей, к ним допущенных. Черненко — не раз мог убедиться Брежнев и его окружение — вполне предан, умеет держать язык за зубами и не способен на предательство…
Снова служебная лестница!
1978-й — Черненко кандидат в члены Политбюро, оставаясь при этом заведующим тем же самым Общим отделом!
1979-й — член Политбюро. Общий отдел — при нем! Никуда не девается! Черненко был единственным членом Политбюро, который продолжал заведовать отделом! Это «заведование» дает ему особый статус — он может не просто по-приятельски, а и по делу входить, звонить напрямую, минуя помощников и секретарей, обращаться к Генсеку в любое время дня и ночи. Подобной привилегией обладали далеко не все секретари ЦК.
В. Прибытков, с. 58–60, 63.
Представление Черненко о правах человека точнее отражала не подписанная его именем брошюра (она была безупречна), а его особая, почти сладострастная склонность к подслушиванию разговоров соратников по ЦК с помощью размещенной в его кабинете аппаратуры. Об этом болезненном пристрастии им, кстати, было известно, поэтому, как вспоминает Егор Лигачев, даже, находясь в кабинете у «второго человека» в партии — Горбачева, они предпочитали общаться молча, обмениваясь записками.
Л. Грачев, с. 88–89.
Пожалуй, он (Брежнев) был единственным из высших советских вождей, кто имел персонифицированного фаворита. В «классическом» выражении. Это знало все высшее руководство. При всей закрытости жизни партийного клана ведали об этом и многие советские люди. Хорошо известно было и загранице, кто является фаворитом Брежнева.
Вы это тоже знаете: Константин Устинович Черненко.
Познакомились Брежнев и Черненко в июле 1950 года в Кишиневе, где уже два года Константин Устинович работал заведующим отделом пропаганды и агитации ЦК республики, а Леонид Ильич приехал, чтобы «избираться» первым секретарем, фактически советским губернатором Молдавии. Их отношения были не дружбой, а скорее деловыми контактами благожелательного патрона с одним из своих подобострастных подчиненных. Но у Брежнева что-то осталось в душе и памяти об этом среднего роста, сутуловатом человеке с невнятным говорком. Черненко никогда шефу не возражал, был строго пунктуален, всегда кстати приносил нужную справку, делал вовремя нужное предложение, исправно поставлял Брежневу тексты многочисленных речей, выступлений, статей «первого» для республиканской газеты. Конечно, писал их не Черненко; он никогда так и не научится складно «лепить» фразы ни устно, ни письменно.
Готовили речи для Брежнева его инструктора, а Черненко лично передавал их «первому». Услужливость и какая-то особая исполнительская «нужность» в этом заведующем отделом сохранилась в памяти у Брежнева…
Когда Брежнев после непродолжительной работы в ЦК, Главпуре, Казахстане вновь оказывается в 1956 году в Москве и вновь — секретарем и кандидатом в члены Президиума, он тут же вскоре использует свое влияние для перевода Черненко в Москву, чего тот страстно желал…
Как только Брежнев в 1960 году занимает пост Председателя Президиума Верховного Совета СССР, он вскоре «выхлопатывает» к себе из ЦК Черненко начальником секретариата, на сугубо канцелярскую должность. По характеру работы они почти каждый день встречаются. Брежневу по-прежнему нравится пунктуальность Черненко в его работе с бумагами, письмами, проектами указов. Человек в канцелярии наконец нашел себя, почувствовал свое призвание. Какой он идеолог, «теоретик» с весьма «легким», мягко говоря, образованием! На ниве пропаганды и агитации Черненко никогда не выдвинул ни одной заметной идеи, даже местной новации, не предложил хоть чуть-чуть оригинальной формы или метода идеологической работы. Этот человек, исполнительный по своему характеру, всегда был на вторых ролях. А в качестве начальника секретариата быстро проявил себя как въедливый канцелярист, любящий учет, порядок, четкую организацию в бесчисленных бумагах, письмах, жалобах. Уже в это время Черненко часто оказывает Брежневу услуги личного плана, что еще больше сближает давних «сослуживцев»…
Д. Волкогонов, кн. 2, с. 231–233.
В аппарате ЦК КПСС испокон веков было два самых главных архива — архив Политбюро и архив Секретариата. Иначе их называли так: 6-й сектор, 7-й сектор (по названию секторов общего отдела). Оба эти архива были из разряда «не для простых смертных». Более того — вообще не для «смертных». Пользоваться помещенными туда материалами могли далеко не все секретари ЦК. Но Черненко, на правах заведующего Общим отделом, имел в оба эти архива неограниченный доступ и знал все их фонды преотлично.
Часто случалось так, что видные историки и писатели обращались с просьбами в ЦК: «Ознакомьте, пожалуйста, с тем или иным документом… Роман не напишу! Диссертация будет грешить против истины…»
Решения принимал Черненко! Только от него зависело — допустить или нет. И тут у него советчиков не было… Но все одно редко кто туда попадал, будь ты хоть четырежды лауреат всех премий разом.
В. Прибытков, с. 78–79.
В этот период на политическую арену активно выходит Черненко. Для многих в стране, да и в окружении Брежнева, его быстрый взлет на самые первые позиции в руководстве партии был неожиданностью. Однако, если исходить из нарастающей недееспособности Брежнева, которому в связи с этим требовался честный, преданный и ответственный человек, в определенной степени второе «я», то лучшей фигуры, Чем Черненко, трудно было себе представить. Его пытаются изобразить простым канцеляристом, оформлявшим документы. Это глубокое заблуждение. Да, он не был эрудитом, не имел он и своих идей или конструктивных программ. Ему было далеко не только до Андропова или Косыгина, но даже до догматика Суслова. Но вряд ли кто-нибудь лучше, чем он, мог обобщить коллективное мнение членов Политбюро, найти общий язык в решении вопроса с людьми прямо противоположных взглядов — Андроповым и Сусловым, Устиновым и Косыгиным. Но самое главное, благодаря чему он всплыл на поверхность, было то, что никто лучше него не понимал, чего хочет Брежнев, и никто лучше Черненко не мог выполнить его пожелания или приказания.
Надо сказать, что делал это Черненко подчеркнуто ответственно; любой, даже самый мелкий вопрос окружал ореолом большой государственной значимости. Вспоминаю, как он гордился, составив с группой консультантов небольшое заключительное выступление Брежнева на XXV съезде, где, кроме нескольких общих фраз, ничего не было.
Е. Чазов, с. 145–146.
25 января 1982 года умер Суслов. Смерть Суслова обострила подспудную борьбу внутри политического руководства. Надо признать, что Михаил Андреевич, никогда не претендовавший на пост Генерального секретаря и абсолютно лояльный к Брежневу, в то же время был способен возразить ему. В составе руководства он играл стабилизирующую роль, в определенной мере нейтрал изо-вывал противостояние различных сил и характеров.
И вот его не стало. Первый вопрос — кто заменит? По сути дела речь шла о преемнике Брежнева, о «втором» секретаре, который по традиции со временем становился «первым», уже при жизни генсека постепенно овладевал рычагами власти, брал на себя руководство. Очевидно, кандидатом на данный пост мог стать лишь человек, приемлемый для самого Брежнева.
Между тем Леонид Ильич находился уже в таком состоянии, что восприятие им и людей, и идей было неадекватным. Оно во многом зависело тогда от Черненко, неотлучно находившегося при Брежневе с утра до ночи, разве что кроме часов дневного сна генсека. После каждого четверга, когда проходило заседание Политбюро, Леонид Ильич уезжал в Завидово — охотничье хозяйство под опекой военных, — ас ним и Черненко. Если же требовалось как-то завершить и оформить дела Политбюро, Константин Установим задерживался на пятницу, но в субботу и воскресенье был уже в Завидове обязательно.
Причину его влияния, помимо многих лет совместной работы с Леонидом Ильичом, я вижу в том, что именно Черненко сделал больше всех для создания имиджа Брежнева, его образа как выдающегося незаменимого политика. Вокруг Константина Устиновича сложилась группа людей, которая ориентировала соответствующим образом средства массовой информации, идеологические структуры партии, партийные комитеты…
Став доверенным лицом генсека, чуть ли не его душеприказчиком, Черненко явно рассчитывал на пост «второго лица». С этим связывали свои непомерные амбиции члены его «группы», чистые аппаратчики, не имевшие политического авторитета. Сам он в какой-то мере становился объектом их умелого манипулирования.
М. Горбачев, кн. 1, с. 201–202.
Когда на пленуме, после XXV съезда КПСС, Брежнев предложил избрать Черненко секретарем ЦК, их отношения вступили в новую, более доверительную фазу. Черненко стал не только близким человеком, обслуживающим «вождя» политически и документально, но и лицом, которое постепенно начало исполнять за генсека всю нерповую, рутинную работу. Это анализ большой почты, лично адресованной Брежневу; выработка предварительных решений; рассмотрение материалов и подготовка вопросов к заседаниям политбюро; предложения по высшим кадровым перестановкам в партии и стране. «Вождь», обремененный к этому времени многочисленными проблемами со здоровьем, не только тяготился, но и не имел желания ежедневно рассматривать сотню-полторы документов. Черненко, работая с высшими документами, вначале осторожно советовал, какое принять решение по тому или иному вопросу, а позже, последние три-четыре года жизни Брежнева, нередко от его имени вершил большие дела. Черненко стал тенью «вождя», его головой и правой рукой, особенно после того, когда по предложению генсека заведующего общим отделом в течение двух лет поднимают, как на лифте, от секретаря ЦК, кандидата в члены политбюро до полноправного членства в этой высшей партийной коллегии.
Я могу точно и достоверно сказать, что ни с одним из членов политбюро или секретарей ЦК Брежнев не встречался так часто, как с Черненко. Фактически каждый день. Иногда по нескольку раз в течение суток. На этом фоне Горбачев, Гришин, Романов, Пономарев, другие «соратники» выглядели как очень редкие гости четвертого «вождя».
В рабочих записях Брежнева практически каждый день лаконичные пометы: «говорил с Черненко», «говорил с Черненко — подписал протоколы ПБ», «принимал и наговорился с Черненко», «надо рассказать Черненко»…
Дело дошло до того, что когда Брежнев отсутствовал на заседаниях Политбюро, то по настоянию генсека в кресле председательствующего сидел член Политбюро Черненко… Именно он вел заседания. Все видели аномалию этого положения, но неписаный партийный этикет и воля «первого» лица диктовали послушное поведение каждому члену синклита.
Д. Волкогонов, кн. 2, с. 235, 238.
Из ближайшего окружения Брежнева три человека имели на него, по моим личным наблюдениям, особое влияние в конце 70-х — начале 80-х годов: М. Суслов, Ю. Андропов и К. Черненко (существуют, разумеется, и другие точки зрения). Причем на первый взгляд (если судить по тому, как Брежнев реагировал, скажем, на замечания по проекту Отчетного доклада ЦК КПСС XXVI съезда партии) роль Суслова и Андропова была, несомненно, более заметной. Но при этом надо учитывать, что Черненко, во-первых, был человеком, который не любил, как говорится, «высовываться», предпочитая оставаться за «кулисами», тем более что и особыми ораторскими или «артистическими» способностями он не отличался. А во-вторых, будучи членом Политбюро и одновременно заведующим, позднее — куратором Общего отдела ЦК, через который не только «входили» и «выходили» все сколько-нибудь важные бумаги, партийные документы, но через которые только и можно было войти (даже «высшим чинам» партии) в буквальном смысле к Брежневу, он имел свои каналы влияния на него.
И каналы эти становились тем более действенными, чем хуже становилось состояние здоровья Брежнева, которого стремились оградить от различного рода внешних воздействий, особенно «неприятных», а стало быть, старались «отфильтровать» не только поступающую к нему информацию, но и людей. Да и аппарат ЦК КПСС в такой ситуации во все большей мере снизу доверху контролировался по сути дела Черненко, который к тому же по необходимости стал выполнять функции своеобразного координатора работы высших органов партийно-государственной власти. Ведь кому-то надо было как-то оформлять, подытоживать принятые в Политбюро решения на основе определенного баланса сил и интересов небольшого, но влиятельного круга лиц.
Именно это и делалось (под руководством Черненко) прежде всего в Общем отделе ЦК. Понимая его значение, а значит, и дополнительное влияние, которое в этой связи имел Черненко, Андропов после перехода из КГБ в ЦК КПСС попытался прибрать этот отдел к своим рукам и «отключить» от него (по крайней мере официально) Черненко.
В. Печенев, с. 153–154.
В стенах ЦК в это время развернулось негласное соперничество между двумя кандидатами на престолонаследие: Юрием Андроповым, занявшим после смерти Суслова его пост (и кабинет), и Константином Черненко, совершившим в последние годы стремительное восхождение от заведующего Общим отделом (то есть фактического личного секретаря Брежнева) до члена Политбюро. В этом негласном поединке у каждого из дуэлянтов было свое оружие.
Андропов, как главный идеолог, занимал стратегически более выгодную позицию полуофициального «дофина» и мог опереться на все еще подвластный ему аппарат всемогущего и всезнающего КГБ. Черненко пытался извлечь максимальную выгоду из своего положения «первого лица» при еще живом «самом первом» руководителе, обладая монопольным правом доступа к нему и распоряжения его подписью. Он мог рассчитывать на поддержку таких же, как он, геронтократов, состарившихся вместе с Брежневым, обросших кланами родственников и протеже и, разумеется, опасавшихся нескромных расспросов андроповских следователей. Все они цеплялись за власть, как за жизнь, ибо то и другое для них уже давно стало синонимами…
По мере того как в последние годы слова и мысли вождя становились все менее вразумительными, Черненко все чаще брал на себя роль их толкователя и, по-видимому, нередко заменял своими. Суфлер, вылезший из будки, чтобы доиграть роль за упавшего на сцене актера.
А. Грачев, с. 79, 87.
Пожалуй, самым близким из окружения Леонида Ильча Брежнева по руководству партией и страной был Дмитрий Федорович Устинов…
Брежнева и Устинова объединяло многое. Начать с того, что это были люди практически одного возраста — Устинов был на два года моложе Брежнева. Между ними было большое сходство и в плане, я бы сказал, культурного уровня и профессиональной направленности. Как и Брежнев, Устинов был довольно далек от всякого рода культурных проблем. Более того, я бы сказал, что между ними было очень большое сходство характеров, чисто человеческих качеств. Устинов, как и Брежнев, был человеком общительным, доброжелательным, оптимистом по натуре. Им легко было понимать друг друга, они во многом одинаково смотрели на окружающий мир. Однако по характеру Устинов был намного тверже и решительнее Брежнева. И, уж конечно, был гораздо более неутомимым работником. От его помощников я знаю, что Устинов никогда не работал меньше 12 часов в день, но часто больше. И, как правило, приезжал на работу в выходные дни. Тут, конечно, сказывались привычки, выработанные еще в годы войны и вообще в те времена, когда он входил в близкое окружение Сталина. Одно совершенно определенно: Устинов был исключительно надежным работником. Если ему что-то поручалось, можно было быть уверенным, что дело будет сделано по-настоящему, до конца, добросовестно.
В то же время не было да и не могло быть никакой проблемы политического соперничества между Брежневым и Устиновым: Дмитрий Федорович был специалистом своего конкретного дела и на какую-то более широкую, в смысле политического влияния, позицию никогда не претендовал. Ему было достаточно того влияния, которым он пользовался как человек, знающий свое огромное, ответственное дело…
… Брежнев не просто доверял Дмитрию Федоровичу Устинову как товарищу по работе, но и любил его как близкого друга.
А. Александров-Агентов, с. 268, 270.
Я неплохо знал Д. Ф. Устинова, ибо еще в 1965 году по его просьбе некоторое время работал с ним, хотя тогда уже готовился и сдавал экзамены для поступления в Академию общественных наук. Он попросил помочь ему, «пока будет входить в курс нового дела». В то время его избрали секретарем ЦК, и он курировал вопросы оборонной промышленности и химии. Я видел его в работе. Он обладал тогда достаточно хорошим здоровьем, огромной работоспособностью, сохранившейся еще, видимо, с военных лет. Дмитрий Федорович ежедневно приходил к 8 часам утра и уходил после 12 ночи, а часто и позже. В его кабинете постоянно были люди, проходили большие совещания, приглашались крупнейшие ученые, военачальники, конструкторы…
На заседания, рассматривавшие важнейшие вопросы обороны, специалисты приглашались в строго определенном порядке. И не дай Бог, чтобы кто-то неприглашенный остался на следующий вопрос или пришел раньше времени.
За этим внимательно следили, и я не раз был свидетелем, как из кабинета выдворялся то один, то другой «оборонщик», оказавшийся «лишним»…
Вел заседания Д. Ф. Устинов жестко, по-деловому, давал высказаться всем, но решения принимал сам или просил подготовить их для рассмотрения на Совете Обороны или в Политбюро ЦК. После таких многочасовых заседаний Дмитрий Федорович оставлял еще некоторых конструкторов и долго обсуждал конкретные вопросы, часто звонил на места, иногда в далекие восточные районы, несмотря на то, что в Москве было 2–3 часа ночи. В результате огромной работы того периода и были заложены принципы и основы современной оборонной мощи и развития военно-промышленного комплекса. В последующем с переходом на работу в Министерство обороны Д. Ф. Устинов приобрел такой вес и поддержку среди военных и работников-оборонщиков, что являл собой по существу главную и авторитетную фигуру в Политбюро, правительстве и государстве. Особенно ясно это стало после смерти Брежнева и Андропова.
В. Болдин, с. 56–57.
Это был настоящий «русский самородок» в советском военно-промышленном комплексе. С июня 1941 года он непрерывно, какие бы политические ветры ни проносились над страной, был одним из руководителей, обеспечивающих обороноспособность страны. В 33 года Сталин назначил его наркомом вооружений. Д. Устинов любил рассказывать, как драматически складывалось начало наркомовской карьеры. Молодой нарком любил езду на мотоцикле, да еще с приличной скоростью. Но однажды попал в аварию, сломал ногу и вынужден был проводить заседание коллегии в своей палате в больнице на улице Грановского. Шла война, и «оригинальность» поведения наркома могла быть расценена как безответственность или мальчишество, не достойное руководителя такого ранга. Поправившись, Устинов готовился к самому худшему. На первом же заседании Сталин, как бы между прочим, заметил: «Идет тяжелейшая война, каждый человек на счету, а некоторые наркомы по собственной глупости ломают ноги. Товарищ Устинов, что, разве вам не выделили машину? Я распоряжусь на этот счет». Устинов понял, что гроза миновала.
Я познакомился с ним впервые благодаря Андропову, который был его близким другом. С самого первого момента мне понравилась его сила воли, быстрота принятия решений, оптимизм, напористость, профессиональные знания в сочетании с определенной простотой и открытостью, характерной для «русской души». В моем представлении он олицетворял тех лучших представителей так называемой командно-административной системы, благодаря которым мы победили в Великой Отечественной войне, создали передовую технику, обеспечивающую, в частности, завоевание космоса. Возможно, я где-то пристрастен, но в этом представлении я опираюсь не только на свое восприятие Устинова, но и на мнение о нем моих знакомых и пациентов — таких, как Келдыш, Янгель, да и многих других генеральных конструкторов.
Единственной его ошибкой, которую, как мне кажется, он до конца не осознавал, — была афганская война. Плохой политик и дипломат, он, как представитель старой сталинской «гвардии», считал, что все вопросы можно решить с позиции силы. Если я видел, как метался и нервничал в связи с афганской войной Андропов, понявший в конце концов свою ошибку, то Устинов всегда оставался невозмутимым и, видимо, убежденным в своей правоте.
Более близко мы сошлись с Устиновым в связи с несчастьями, обрушившимися на него. Вначале болезнь и смерть жены, затем его тяжелые заболевания — две операции по поводу злокачественной опухоли, инфаркт миокарда, урологическая операция. Другого бы весь этот комплекс болезней не только бы выбил из обычной рабочей колеи, но и сделал инвалидом. Но только не Устинова с его силой воли и колоссальной работоспособностью. До самого последнего момента — октября 1984 года — он в 8 часов утра был уже в кабинете министра обороны и заканчивал свой рабочий день в 10–11 часов вечера. И все это без выходных дней.
Е. Чазов, с. 204–205.
Дмитрий Федорович Устинов, бывший в период войны наркомом вооружений, совсем еще молодой человек, не имевший, естественно, большого жизненного и инженерного опыта, он смело, на свой страх и риск, принимал за несколько часов решения, связанные со строительством и оснащением военных заводов, которые обычно требуют многомесячной работы целых коллективов и проектных институтов и столь же многомесячных согласований с различными инстанциями… И, как признавали специалисты, не ошибался в расчетах…
И. Бенедиктов. Молодая гвардия. 1989. № 4. С. 17.
В обстановке усилившейся бюрократизации, продажности, господства двойных моральных стандартов наиболее последовательно поддерживали Брежнева военные, особенно Маршал Советского Союза Д. Ф. Устинов. Мне много раз доводилось бывать на заседаниях коллегии Министерства обороны, которые вел Устинов. Почти всегда маршал начинал заседание с панегириков в адрес Генерального секретаря:
— Я только что разговаривал с нашим дорогим и любимым Леонидом Ильичом. Он передает вам всем привет и желает больших успехов…
И так практически всегда. Складывалось впечатление, что и Устинов говорил это в расчете, что его хвалебные тирады дойдут и неофициально до Генерального секретаря.
Д. Волкогонов, кн. 2, с. 34.
Слухи о тяжелой болезни Брежнева начали широко обсуждаться не только среди членов Политбюро, но и среди членов ЦК. Во время одной из очередных встреч со мной как врачом ближайший друг Брежнева Устинов, который в то время еще не был членом Политбюро, сказал мне: «Евгений Иванович, обстановка становится сложной. Вы должны использовать все, что есть в медицине, чтобы поставить Леонида Ильича на ноги. Вам с Юрием Владимировичем (Андроповым) надо продумать и всю тактику подготовки его к съезду партии. Я в свою очередь постараюсь на него воздействовать».
Е. Чазов, с. 137.
Как же рождалась послевоенная ракетная промышленность у нас и в Соединенных Штатах? Начали мы с одной отметки.
В Соединенных Штатах ракеты быстро заняли подобающее им место в авиационных фирмах… Тому, кто умеет делать самолет, ракета по плечу. Технологии производства ракет и самолетов по своей сути близки: те же тонкостенные цилиндры. Сделал по одному — получился фюзеляж, чуть переиначил — вышла ракета. И так во всем: в двигателях, в системе управления, в прочности…
Авиационные специалисты быстро освоили новую продукцию, не потребовалось переоснащения заводов, затраты, связанные с переходом на производство ракет, оказались сравнимыми с теми, что требуются при замене одного типа самолета на другой.
А как было у нас?
Крылатые и зенитные ракеты отходили к авиации, по всем статьям это тот же самолет. На баллистические же объявился иной претендент. Энергичному и честолюбивому молодому наркому оборонной промышленности Дмитрию Федоровичу Устинову было мало пушек, прославивших его ведомство в войну… Устинов понимал, что тяжелая артиллерия приблизилась к пределу своих возможностей. В баллистической ракете он нашел ответ. Она просто во много раз увеличенный артиллерийский снаряд, не нуждающийся в стволе. К тому же вооруженцы уже делали ракеты — прославившиеся в войну «катюши». В результате баллистические ракеты у нас приписали к артиллерии. О технологических тонкостях производства нарком не заикался. Я не знаю, как конкретно принималось решение. А вот за аргументацию я ручаюсь. Все это не раз слышал от самого Устинова и от его людей калибром поменьше. Неверный первый шаг повлек за собой фантастические затраты. Практически на пустом месте создавалась параллельно с авиацией новая отрасль промышленности…
Предложения Челомея по космической и ракетной программе вновь столкнули два ведомства. Разгорелись, казалось, давно угасшие страсти. В тот момент Устинов уже стал зампредом Совета Министров, председателем военно-промышленной комиссии… Там встретили идеи Владимира Николаевича в штыки, его готовы были съесть и, думаю, съели, если бы не отец… Челомей привнес в ракетную технику современную авиационную технологию: изделия стали легче и одновременно прочнее… Именно Челомей сделал первую нашу массовую баллистическую ракету.
После отставки отца у Владимира Николаевича сохранились наилучшие отношения с Брежневым, но тем не менее звезда его покатилась к закату. Нет, предложений не стало меньше и энергии не убавилось. Челомей находился в расцвете сил. Просто Устинов при Леониде Ильиче — это совсем не тот человек, каким его знали во времена Сталина или Хрущева. Из деятельного исполнителя он превратился в деспотичного царька, почувствовавшего, что наверху наконец-то исчезла тяжелая рука. Космические и баллистические проекты Челомея один за другим обрекались на гибель…
Когда же Устинов пересел в кресло министра обороны, все вообще упростилось. Челомею грубо приказали ограничиться делами флота. И все… Новоиспеченный маршал Устинов дал команду своим генералам не общаться с Челомеем: к нему не ездить, у себя не принимать.
С. Хрущев, кн. 1, с. 376–379.
Все цифры, относящиеся к ВПК, хранились в строжайшем секрете даже от членов Политбюро. Стоило заикнуться о том, что какое-то оборонное предприятие работает неудовлетворительно, как Устинов коршуном набрасывался на «незрелого критикана», и никто в Политбюро не отваживался противостоять ему.
М. Горбачев, кн. 1, с. 207.
Наиболее могущественная военная и экономическая сила была, разумеется, сосредоточена в руках Дмитрия Федоровича Устинова, ставшего в 1976 г. министром обороны СССР после того, как многие годы он отвечал за «оборонку»: советский военно-промышленный комплекс. Руководя огромной армией второй мировой супердержавы и гигантским промышленным потенциалом, составлявшим более половины национальной экономики, Устинов, несомненно, был истинным «сильным человеком» позднебрежневского правления. Подвластная ему невидимая империя уже в силу количества работавших на нее людей являла собой несущий каркас здания «развитого социализма». Перефразируя слова Г. В. Плеханова, сказанные им в начале века о Пруссии, можно было с полным основанием назвать и СССР конца 70-х годов не страной с армией, а «армией со страной».
Военно-промышленный монстр, с трудом вмещавшийся в гражданское верхнее платье родины социализма, стремившейся к тому же играть роль оплота мира, уже одним своим весом придавливал к земле, расплющивал не только стремительно терявшую жизненные силы экономику, но и государственную политику СССР. Чем дальше, тем в большей степени именно интересы армии и военной индустрии, обретя собственную инерцию и повинуясь своей специфической логике, диктовали распределение государственного бюджета, осуществление тех или иных социальных программ и определяли если не облик, то ориентацию и рамки внешней политики.
А. Грачев, с. 24–25.
Незадолго до кончины у него (Андропова) был, как я слышал, долгий разговор с Устиновым — наиболее тогда влиятельным, сильным человеком и по характеру (напористость, даже наглость со всеми, кто ниже, отличала большинство «сталинских министров», особенно из оборонной промышленности), и по тому, что за ним стояло много дивизий. Громыко, например, сам достаточно напористый, боялся его почти панически. Тем более другие члены тогдашнего Политбюро.
Г. Арбатов. Знамя. 1990. № 10. С. 220.
Пожалуй, особые отношения сложились у В. В. (Щербицкого) с Устиновым, творцом колоссальной «оборонки». Здесь установился несколько другой стиль отношений. Стиль, лишенный той «бюрократической тягомотины», которая столь претила В. В. Курируя проблемы оборонной промышленности Украины, Щербицкий постоянно «контачил» с Устиновым. Вероятно, они часто обменивались мнениями по широкому спектру вопросов и питали друг к другу взаимную симпатию, импонировали друг другу и по стилю работы, и по восприятию жизни.
Дмитрий Федорович, насколько мне известно, стал инициатором присвоения Щербицкому звания лауреата Ленинской премии по закрытой тематике. Уверен, что из сугубо конъюнктурных побуждений Устинов не стал бы этого делать. Не тот это был человек.
Хотя случались моменты, когда тот же Устинов действовал как истинный царедворец. Взаимная симпатия Дмитрия Федоровича и Владимира Васильевича ни для кого не была секретом, и поэтому Устинову поручали «проговорить» со Щербицким некоторые деликатные вопросы. Так, когда у Брежнева явно приключилась «звездная» болезнь, обычно Устинов звонил и «уламывал» Щербицкого, который с присущей ему прямотой выражал свое несогласие.
— Снова звонил Устинов, — с какой-то детской обидой говорил В. В. — Что мне оставалось делать? «Давай порадуем старика, дадим ему еще одну Звезду. Все проголосовали, остался один ты»… Ну что тут поделаешь? — сокрушался Щербицкий и не в последнюю очередь под давлением авторитета Устинова давал свое вымученное согласие.
В. Врублевский, с. 36.
Андрей Андреевич Громыко — фигура, конечно, неординарная, оставившая заметный след в истории нашего государства и международных отношений. Не то, чтобы он был наиболее блестящей личностью в плеяде наших наркомов и министров иностранных дел, — Чичерин, например, а в какой-то степени, возможно, и Литвинов более заслуживают такого эпитета. Но у Громыко были другие качества, позволившие ему стать тем, кем он стал: энергия, редкая работоспособность, настойчивость. С их помощью он проложил себе путь от крестьянской избы в белорусской глубинке (где родился 18/5 июля 1909 года) до высот государственного управления…
Взаимоотношения Громыко с Брежневым с самого начала сложились значительно более благоприятно, чем с его предшественником. Они и до прихода Брежнева л к руководству были на дружеской ноге. Кроме того, Брежнев, особенно в первые годы, отнюдь не претендовал на роль непререкаемого авторитета во внешней политике, охотно признавал свою неопытность в этой сфере и был всегда внимателен к мнению и советам такого опытного дипломата, как Громыко. Несмотря на различие характеров и темперамента, они чувствовали себя друг с другом хорошо и работали слаженно, хотя Брежнев, как и Хрущев, временами ворчал по поводу излишнего формализма Громыко.
Так или иначе, первое десятилетие работы с Брежневым (пока он был еще здоров и вполне работоспособен) стало, пожалуй, наиболее плодотворным периодом деятельности Громыко как министра. Брежнев, как правило, благожелательно принимал соображения Громыко и предложения МИД, а Громыко охотно поддерживал и разрабатывал идеи генсека, направленные на укрепление разрядки международной напряженности…
В конце 70-х и начале 80-х годов условия деятельности Громыко как министра иностранных дел радикально меняются. Состояние здоровья Брежнева резко ухудшается, и он постепенно фактически отстраняется от повседневного руководства делами, в том числе и внешнеполитическими, передоверяя их своему ближайшему окружению. Во внешней политике — Громыко в сотрудничестве с Андроповым и Устиновым. Андрей Андреевич Громыко стал почти полновластной фигурой в формировании внешней политики страны. Вносимые им предложения в этой области обладали почти непререкаемым авторитетом. И это положение монополиста, помноженное на изначальную склонность Громыко к бескомпромиссной жесткости и некоторому догматизму в политике (склонности, которая не уменьшалась с возрастом), начало оказывать свое весьма негативное влияние. Тем более, что в новой ситуации Громыко стал особенно ревниво и подозрительно относиться к внешнеполитическим инициативам, исходящим не из его ведомства. На этой почве у него сложились довольно натянутые отношения, например, с секретарями ЦК КПСС и аппаратом ЦК, которые занимались международными делами. Активность внешней политики СССР в этот период заметно падает. На многих направлениях эта политика забуксовала…
В общении А. А. Громыко был как бы скован, что называется, застегнут на все пуговицы. Это даже подчеркивалось внешне: обычно темно-серый костюм с темным галстуком, неизменная (даже в жаркую погоду) темно-серая шляпа с жесткими полями. Пришлось слышать о таком маленьком, но характерном эпизоде. Английский министр иностранных дел Джордж Браун, отличавшийся довольно разухабистыми манерами, предложил как-то Громыко перейти «на ты» на английский манер, то есть называть друг друга просто по имени. «Зовите меня Джо, а я Вас как?» Ответ, после некоторого смущения, был таков: «Можете называть меня Андрей Андреевич».
Л. Александров-Агентов. Международная жизнь. 1991.
№ 7. С. 114, 116, 118, 125.
Министром иностранных дел был назначен А. Громыко, проработавший на этом посту почти тридцать лет. Воспитан он был на сталинско-молотовских принципах, хотя как министр имел свою точку зрения. В этом смысле он был более гибок, чем Молотов, но эта гибкость проявлялась им довольно редко. Он мог, не моргнув глазом, десятки раз повторять в беседах или переговорах со своими иностранными коллегами одну и ту же позицию, хотя порой уже было видно, что она изжила или изживает себя. Его отличала высокая дисциплинированность: он самым точным образом выполнял инструкции Политбюро и Генерального секретаря ЦК КПСС, не позволяя себе отойти от них ни на шаг, хотя порой ситуация и могла требовать иного. Судя по всему, эта дисциплинированность и отсутствие каких-либо амбиций в отношении других постов в партийном и государственном руководстве страны и позволили ему так долго находиться на посту министра. К этому следует добавить и следующее: он обладал каким-то природным чутьем определять будущего победителя в периодических схватках за власть в советском руководстве и вовремя становиться на его сторону. Разумеется, его высокий профессионализм никем не ставился под сомнение…
В сущности же в проведении самой внешней политики он (Брежнев) фактически полагался до конца своих дней на Громыко. Последний был для него, пожалуй, как Даллес для Эйзенхауэра, хотя наш министр старался не особенно подчеркивать свою главенствующую роль в этих делах среди своих коллег по Политбюро. Громыко оставался дипломатом и в высших эшелонах власти, что лишь усиливало общее признание его особой роли во внешней политике…
В целом же Громыко оказывал на Брежнева позитивное влияние. Будучи умным человеком, он умело поддерживал у Брежнева стремление к стабильной внешней политике без эмоциональных срывов, присущих Хрущеву. Можно не соглашаться с некоторыми его взглядами, но надо отдать должное: Громыко всегда был последователен и предсказуем в своей политике.
А. Добрынин, с. 24, 122.
Мы находились в небольшой комнате президентского дворца, в которой Хрущеву и всей делегации докладывался вопрос о Договоре, заключаемом между СССР и Чехословакией. Хрущев вместе с Андроповым восседал на таком дворцовом, в стиле ампир, диванчике в любимой позе, сложив руки на животе и поигрывая пальцами. Громыко сидел напротив в кресле, я где-то сбоку. Громыко читал проект Договора, который держал перед его глазами один из заведующих отделом МИД. Договор представлял собой довольно большой по размеру фолиант, как обычно, вмонтированный в красный кожаный переплет.
И тут произошла любопытнейшая сцена. Дипломат, державший Договор перед Громыко (как будто он сам не мог этого делать), почувствовал, что Андрей Андреевич испытывает какое-то неудобство. Тогда он опустился на одно колено, чтобы тому было сподручней. Но этого оказалось мало. Тогда дипломат опустился на оба колена сбоку от кресла Громыко, осторожным движением перелистывая страницы Договора. Эта сцена не вызвала ни у кого удивления. Коленопреклоненный крупный мидовский чиновник, механически листающий Договор перед глазами у своего босса, — в этом было что-то средневековое, отвратительное.
Ф. Бурлацкий, с. 269–270 [10].
Не могу сказать, что Громыко определял внешнюю политику страны, точнее, он претворял в жизнь, иногда вопреки собственным желаниям, тот курс, который устанавливался политическим руководством. Но исполнителем, надо отдать ему должное, он был первоклассным.
Я имел возможность присутствовать на многих его встречах и могу утверждать, что даже в ходе напряженных бесед, когда требовалось выразить недовольство теми или иными действиями противоположной стороны, он сохранял выдержку и спокойствие…
Иногда во время пребывания Громыко в Нью-Йорке возникали неловкие ситуации. На одной из сессий ко мне обратился посол Иордании, сообщивший, что король Хусейн приглашает советского министра на беседу к себе в гостиницу Уолдорф-Астория, где он остановился. Андрею Андреевичу почему-то очень не хотелось ехать к королю. Он начал придумывать различные варианты, чтобы организовать встречу, так сказать, на нашей территории. Один из вариантов заключался в том, чтобы пригласить Хусейна на чай в наше представительство. Когда я передал это приглашение иорданскому послу, тот взмолился: «Это невозможно. Конечно, наша страна маленькая, но он все-таки король, и ехать к министру просто не может». На следующий день, беседуя с нашим министром, я как бы невзначай завел разговор о Тегеранской конференции и сказал: «Между прочим, Рузвельт и Черчиль принимали шаха Ирана в своей резиденции, а вот Сталин поступил иначе, он сам поехал к шаху». Тут Андрей Андреевич задумался, а потом спросил:
«Вы уверены, что дело обстояло именно так?» И когда я подтвердил это, сказал: «Ну ладно, поедем к королю. Вы будете меня сопровождать». Пиетет в отношении Сталина у него сохранялся до конца.
О. Трояновский, с. 317–319.
Мастодонт дипломатии Андрей Громыко без колебаний заключил стратегический союз с Устиновым и стоявшими за ним военными и промышленными генералами, поставив свой безусловный профессионализм на службу военной машине. Как любой прочный союз, он не мог быть бескорыстным. Громыко рационализировал и переливал в политические формулы и формы бессмысленно накапливаемую военную мощь советской сверхдержавы, получая за это возможность оставаться в кругу «грандов» мировой политики и исполнять вместе с очередным американским коллегой роль одного из «содирижеров» мирового концерта наций.
Общими усилиями Устинова и Громыко в конце 70-х были окончательно погублены ростки пережившей даже оккупацию Чехословакии европейской разрядки и перечеркнуты многообещающие перспективы хельсинкского процесса…
Его карьера в советской номенклатуре, прочертившая почти прямую восходящую линию, отражала помимо его профессиональных качеств дипломата, быть может, еще в большей степени талант царедворца, позволивший ему при нескольких столь разных лидерах в Кремле не только сохранять, но и с каждой их сменой усиливать свои позиции.
Девизом, который Андрей Андреевич мог бы начертать на своем щите, если бы такой полагался члену Политбюро, наряду с бронированной машиной, охраной и дачей, было одно слово: лояльность. Лояльность по отношению к каждому новому хозяину Кремля. Именно это качество Громыко до такой степени восхищало и поражало Хрущева, что он однажды, «подгуляв», в достаточно широком кругу похвастался своим преданным министрам: «Вот скажи я ему: Громыко, сядь задом на лед, так ведь и сядет. Верно, Громыко?» Министр не посмел оспорить столь сомнительный комплимент…
Громыко терпел и служил. Возможно, даже его дипломатическое высокомерие, неуступчивость, надменность, так неприятно поражавшие зарубежных коллег и придававшие и без того неповоротливой советской дипломатии одиозные имперские черты, были своеобразной компенсацией для этого очередного, после Молотова, Мистера «Нет» за личное унижение, которое ему приходилось терпеть на его пути на вершину кремлевской лестницы от вождей, почти во всем ему уступавших.
А. Грачев, с. 25, 52–53.
Почтение и уважение к должности генсека правящей партии перекликалось у отца со старообрядческим почтением к сану. В то же самое время легко заметить, что в речах и выступлениях отца никогда не было подобострастного нарочитого восхваления ни Хрущева, ни Брежнева, ни других последующих генсеков…
После смерти Сталина и особенно снятия с поста министра иностранных дел Молотова советский МИД работал под руководством Политбюро и ЦК КПСС. Ни одно, повторяю, ни одно стратегическое по своему значению решение не предпринималось Министерством иностранных дел без того, чтобы оно не было одобрено на Политбюро, а шаги меньшего масштаба — на секретариате ЦК КПСС. Повседневной работой МИДа руководила его коллегия. В этих условиях продуктивно на посту министра иностранных дел Советского Союза мог работать только тот человек, который, помимо профессиональных дипломатических знаний и опыта работы за рубежом, ораторского искусства и умения вести переговоры, хорошо знал методы работы в этом кремлевском лабиринте и хрущевско-брежневской системе партийного засилья в государственных делах. Таким человеком и стал мой отец — Андрей Андреевич Громыко, профессиональный дипломат среди могущественных партийных лидеров. Он был бы сумасшедшим, если бы в условиях господства в делах страны партийных боссов всех мастей и оттенков стал козырять или выдвигать какую-либо свою внешнеполитическую стратегию, которую окрестили бы «стратегией Громыко».
В том-то и состояла одна из сильных сторон деятельности отца, что он понимал условия, в которых работал, и не позволял себе на людях выпячиваться, заниматься самолюбованием, подчеркивать свое «я». Членам Политбюро не нужна была «стратегия Громыко», им нужна была эффективная внешняя политика. МИД СССР им ее в течение длительного периода времени обеспечивал.
Ан. Громыко, с. 23, 34–35.
Тут я позволю себе маленькое отступление, чтобы лучше описать характер Громыко, право слово, он того стоит! Всегда молчаливо-замкнутый в официальной обстановке, он был совсем не такой в обыденной, рабочей, повседневной. Тогда проявлялись его малоизвестные широким кругам качества: себялюбие, высокомерие, пренебрежение к чужому мнению, а то и поразительное упрямство. Об этом знали все члены ЦК!
Как-то Черненко при разговоре с Брежневым о предстоящем голосовании «вкруговую», то есть всех сидевших на совещании по очереди, сказал в моем присутствии:
— Чтобы Андруша не упирался и не ставил «против», ты начни голосование с него. Найди подход, уговори, чтобы он не упрямился…
Андрушей — так за глаза величали Громыко все члены «шестерки» в Политбюро. Его белорусское произношение некоторых русских слов так никогда до конца и не выветрилось.
В. Прибытков, с. 168.
Многие факты говорят о том, что Леонид Ильич придавал достаточно большое значение своему аппарату, понимая имевшуюся здесь взаимную зависимость. Да ему ничего не стоило пригреть одного-двух работников. Был он тогда человеком демократичным, любил фотографироваться с коллективом, заходить в рабочие комнаты. Проявлял при этом необходимую требовательность.
Ю. Королев, с. 117.
У него было особое «чутье» на талантливых и умных советников. Именно они определили в конце 60-х — начале 70-х годов активную внешнеполитическую деятельность, которая привела к укреплению связей с Францией, ФРГ, США. Наконец она выразилась в ряде документов, открывших новую эпоху в отношениях Востока и Запада — ОСВ-1, ОСВ-2, договор по противоракетной обороне. Хельсинкское соглашение, которое венчало эту деятельность и было последним брежневским достижением, после которого началась серия ошибок и просчетов.
Но это было уже, можно сказать, без Брежнева, который только подписывал бумаги, не оценивал их содержание. Я помню милую, дипломатическую и мягкую по характеру Галю Дорошину, которая привозила из ЦК КПСС от Черненко кипу документов и пальцем показывала Брежневу, где надо поставить подпись.
Однажды в конце 70-х годов, при очередной встрече с Андроповым, зашла речь о выходе из состава группы советников одного из давних ее членов, участвовавших в подготовке документов съездов партии, выступлений Брежнева. «Знаете, что он мне заявил, — сказал Андропов, — что он не может работать, если сегодня внешнюю политику определяет Галя Дорошина». Смысл был понятен — внешнюю политику формируют все, кроме Генерального секретаря и группы его советников.
Е. Чазов, с. 87–88.
Достаточно квалифицированный аппарат облегчал жизнь дряхлеющему Председателю. Были у Брежнева и личные помощники — Русаков, ставший впоследствии секретарем ЦК, Голиков, Цуканов. Ушли они с политической арены вместе с ним, но на своих постах около Председателя обладали большой властью, могли распоряжаться судьбами людей и многими делами. Известной и очень мощной фигурой был, например, в свое время управляющий делами ЦК Георгий Павлов, лицо, весьма приближенное к «особе», занимавшийся организацией работы ЦК и еще, что очень важно, непосредственно личным (материальным) обеспечением Брежнева. А запросы у Леонида Ильича были немалые, они всегда удовлетворялись за счет особых фондов без разбора и ограничений.
Ю. Королев, с. 176.
Роль помощников генсека неимоверно выросла при Брежневе. Особое приближение к высокому руководству буквально гипнотизировало многих из них. Некоторые из них так умели преподнести свои таланты и способности, что шеф и в самом деле начинал верить в их незаменимость, недюжинность и талант. И многое прощалось и многое сходило с рук…
Брежнев не мог и шагу ступить без своих помощников. Они участвовали во всех переговорах, многочисленными свитами мотались с ним по заграничным вояжам и дошли до того, что… перестали выполнять некоторые свои основные обязанности. Например, писать доклады речей и выступлений генсека. А зачем, когда к этой работе, пользуясь именем шефа, можно привлечь широкий круг авторов самого высокого ранга: известнейших ученых, редакторов центральных газет и журналов, писателей, крупных специалистов отраслей.
…Каждый помощник обрастал своим кругом авторов. На многие недели и месяцы они отвлекались от своей основной работы, вывозились в загородные правительственные резиденции, содержались в условиях санатория самого высокого «пятизвездночного» класса, корпели над своими разделами «трудов».
С годами статус помощников Генерального — этой в общем-то не высокой должности, резко возрастает. Они избираются депутатами Верховного Совета СССР и РСФСР, входят в состав руководящих органов партии, получают по полной программе все льготы и привилегии.
Я выше уже рассказал, что все помощники Брежнева стали лауреатами Госпремии, а один из них — Александров-Агентов — Ленинской. Столь высокую, по тем временам, награду он получил за то, что был консультантом двадцатисерийного советско-американского фильма «Великая Отечественная».
В. Прибытков, с. 49–50.
Разветвленный аппарат помощников Генсека чем дальше, тем чаще бравший решение многих оперативных вопросов на себя, одновременно бдительно следил за тем, чтобы ограждать верховного руководителя от «незначительных» проблем, объем которых, разумеется, постоянно возрастал. По существу, основная функция окружения в этот период сводилась к тому, чтобы «предъявлять» Генсека партии и стране, подготавливая его все менее продолжительные выступления (их тексты печатались специальным укрупненным шрифтом, однако и это не гарантировало от того, что, запутавшись в абзацах, почти не воспринимающий смысла произносимых слов, оратор не прочитает дважды один и тот же раздел или страницу).
А. Грачев, с. 22.
В нее входили три помощника Генсека: А. М. Александров-Агентов (ответственный за подготовку большей части международного раздела доклада, за социальный, а также за партийно-организационный и идеологический разделы); Г. Э. Цуканов, знакомый с Брежневым еще со времени его работы секретарем Днепропетровского обкома (Цуканов отвечал за внутриэкономический раздел Отчетного доклада, который на этом этапе представляла его обычная команда: академики Г. А. Арбатов и Николай Николаевич Иноземцев — «партийная кличка «Кока-кола», что отражало, очевидно, не только схожее звучание его имени-отчества, но и проамериканскую, по мнению аппаратчиков, ориентацию в политике, а также А. Е. Бовин, ушедший уже тогда из ЦК КПСС — и не по своей воле — в политобозреватели «Известий»), а также А. И. Блатов, который вел у Генсека отношения с социалистическими странами. Ему, как обычно, помогал тогдашний руководитель группы консультантов соответствующего отдела ЦК КПСС Н. В. Шишлин (функции которого в силу специфических заслуг перед Брежневым и собственных способностей были более широкими)…
Ввел меня в эту узкую компанию, сплоченную по отношению к внешнему миру, хотя внутри себя раздираемую личными противоречиями, амбициями и симпатиями-антипатиями (Арбатов, к примеру, ненавидел — в чем не раз признавался не только мне — Александрова-Агентова. Последний, судя по репликам, презирал своего коллегу А. Блатова и его личного «писателя» Н. Шишлина, которого называл не Шишлин, а Шишлин). Шутливая партийная кличка Александрова-Агентова была Воробей, как сообщил мне один из наиболее остроумных (и просто умных) членов этой «брежневской команды», А. Бовин, нынешний «наш» посол в Израиле. Дали ему эту кличку наши стенографистки-машинистки, поскольку, будучи по характеру своему человеком обидчивым, Агентов нередко «ссорился» с ними, не разговаривал и, сидя за столом нахохлившись, молча «клевал» свой обед. Он, видимо, приложил определенные усилия, чтобы «воткнуть» нас с Лукьяновым в эту компанию, расширяя тем самым и свое влияние.
В. Печенев, с. 54, 56.
Вскоре начали играть все растущую роль два других помощника Брежнева — А. М. Александров и Г. Э. Цуканов. Александров, профессиональный дипломат, был приглашен из МИДа, еще когда Брежнев занимал пост Председателя Президиума Верховного Совета СССР. Более высокий, чем у других, окружавших руководителя, интеллект, политическая порядочность помогли Александрову как минимум нейтрализовать наиболее оголтелые атаки крайних консерваторов на внешнеполитическом направлении. Во всяком случае там, где сам он занимал прогрессивную позицию (в некоторых вопросах Александров, на мой взгляд, был достаточно консервативен).
Что касается Цуканова, то он был инженер-металлург, в прошлом директор крупного завода в Днепродзержинске. Когда Брежнева назначили вторым секретарем ЦК КПСС, он сорвал Цуканова с места, чтобы тот помогал ему в делах, связанных с общим руководством оборонной промышленностью. После того, как Брежнев занял пост Генерального секретаря, Цуканов, функции которого стали более широкими, начал помогать ему в экономических, а со временем и в других делах. И для этого (сказалась, видимо, привычка руководителя крупного дела, каким был завод) привлекал в качестве экспертов специалистов, которым склонен был доверять. Не могу сказать, чтобы у него с самого начала были четкие идейно-политические позиции по вопросам, вокруг которых развертывалась особенно острая борьба, — о Сталине и курсе XX съезда, и о мирном сосуществовании и других; он раньше просто стоял от них в стороне. Но быстро определился. Не в последнюю очередь потому, что лично зная многих консерваторов, роившихся вокруг Брежнева, относился к ним с глубокой антипатией. Может быть, это заставляло искать людей, определенным образом настроенных, нередко спрашивая совета у Андропова, которому очень доверял. В число тех, кого привлекали для выполнения заданий Брежнева либо для рецензирования поступающих к нему от других помощников материалов, попали Н. Н. Иноземцев, А. Е. Бовин, В. В. Загладив, автор этих воспоминаний, а также Г. X. Шахназаров, С. А. Ситарян, Б. М. Сухаревский, А. А. Агранович и некоторые другие.
Г. Арбатов. Знамя. 1990. № 9. С. 211.
При подготовке и проведении многочисленных зарубежных поездок Брежневу с 1961 года стал помогать А. М. Адександров-Агентов, которого позднее называли иногда в западной прессе «советским Киссинджером». Новый референт Брежнева работал раньше в аппарате ТАСС и МИД. Он был не только хорошим специалистом по германскому вопросу, но очень хорошо разбирался в международных проблемах, свободно владел немецким и английским языками.
Р. Медведев, с. 27 [13].
Андрей Михайлович Александров-Агентов. Был помощником у Брежнева, Андропова, Черненко и почти год — у Горбачева. Он вызывал уважение своей феноменальной работоспособностью и самоотдачей. Импонировала образованность, выделявшая его на фоне аппаратчиков из ВПШ. Запомнилась сцена в Завидове — это личное охотничье хозяйство Генерального секретаря. Там же, «на даче», готовились большие тексты, документы. Однажды, когда «отмечалось» окончание подготовки очередного доклада Брежневу, Андрей забрался на стол и стал декламировать «Фауста» по-немецки. Он был неприятен своим брезгливо-высокомерным, даже издевательским отношением к тем, с кем вместе ему поручали работать, нетерпимостью, переходящей в «интеллигентски» оформленное хамство…
А. Черняев, с. 7.
С Агентовым я познакомился незадолго до этого, работая над каким-то совместным документом. Он приятно удивил меня своей способностью быстро подхватывать на лету мысль и так же быстро готовить вставки или даже диктовать их. Только потом я понял, что он набил себе руку, работая длительное время над документами в МИДе. Он впервые появился в моем кабинете — щупленький, старенький, несмотря на то что ему было не больше сорока лет. Появился в странном костюмчике из некоего подобия твидового пиджачка и потертых брюк. Он гордился приверженностью к западному стилю жизни: чистил зубы после каждого приема пищи. Не знаю, что на меня произвело большее впечатление — его литературные способности или чувство юмора, но я назвал именно его фамилию в разговоре с Толкуновым. Агентов действительно стал помощником Брежнева и остался им до кончины последнего.
Он почему-то невзлюбил меня той особенной нелюбовью человека, который стремится преодолеть в себе чувство признательности за оказанную услугу. Но, быть может, он не прощал шуток, которые мне казались озорными, а ему могли показаться оскорбительными. Например, обыгрывание его фамилии. Мы часто шутили с другими консультантами на эту тему, что в конечном счете вынудило нашего коллегу сменить неблагозвучную фамилию Агентов на более благопристойную — Александров. Квалифицированный международник, он с одинаковым усердием редактировал и речь Брежнева на Совещании в Хельсинки в 1975 году, и материалы о вводе войск в Афганистан… На пенсию он ушел уже в горбачевское время со всем почетом под этой своей новой фамилией.
Ф. Бурлацкий, с. 260–261.
Личность эта весьма интересна, хотя с нелегкой, но острой руки Ф. Бурлацкого, Андрей Михайлович Александров-Агентов выглядел весьма комично и даже неприглядно. Мои отношения с ним закончились полным (и принципиальным) личным разрывом. Тем не менее должен сказать, что выведенный Бурлацким образ этого уникального помощника генсеков (побывал у всех четырех, сменивших Хрущева!) необъективен. Характер у него действительно был, мягко говоря, «не сахар». Однако по своим и интеллектуальным, и политическим качествам он был личностью незаурядной и (насколько я знаю, конечно) достаточно прогрессивной по тем временам.
В. Печенев, с. 51.
С А. М. Александровым у меня были довольно сложные отношения. Человек он был, безусловно, знающий, во внешней политике профессионал, принимал активное участие в очень многих делах, связанных с разрядкой. Вместе с тем, не говоря уже о некоторых личных качествах (он был нервный, вспыльчивый, не очень уживчивый), Александров, пожалуй, довольно ярко представлял то крыло наших политических работников, которые страдали от комплекса «революционной неполноценности». И это не раз у него проявлялось… Вместе с тем несправедливо не сказать, что при всем том Александров был одним из немногих, кто решался и в последние годы Брежнева открыто и достаточно однозначно выступать против него по каким-то конкретным вопросам и упорно спорить с ним.
Г. Арбатов. Знамя. 1990. № 9. С. 218.
Ко времени, когда мы с ним встретились, Бовин успел защитить две кандидатские диссертации — по юридическим и философским наукам, но он по лености так и не стал доктором наук в отличие от Шахназарова, который получил звание члена-корреспондента Академии наук.
Писал он материалы мелким, четким бисерным почерком, был мастер сочинять удивительно логичные абзацы и страницы текста с законченной мыслью. Его стиль анализа, возможно, был навеян глубоким изучением гегелевской философии: тезис, антитезис, синтез. Он любил делить любое политическое действие на плюсы и минусы, калькулировать итог и делать ясное умозаключение.
…До сих пор не могу понять, что произвело на меня впечатление, когда я встретился с этим человеком. Какая-то раскованность кратких, но четких суждений и, несомненно, ум. Я пригласил его в группу консультантов, и он прошел без всяких трудностей, поскольку никаких хвостов за ним не числилось: в политическом плане он был более осторожен, чем Шахназаров.
Бовин оказался наиболее трудным человеком в нашей группе. Как выяснилось, он не терпел сопоставления мнений, а тем более — даже самых деликатных замечаний. В перспективе ему предстояло столкнуться с Шахназаровым, взять над ним верх в брежневскую эпоху и полностью проиграть в новое время перестройки.
Ф. Бурлацкий, с. 252.
…Мой соавтор по разделу Лукьянов (сам он писал кусок, связанный с политической системой советского общества в свете новой «брежневской» Конституции СССР, к которой имел, конечно, большее отношение, чем Брежнев!) в перерыве во время XXVI съезда КПСС подошел ко мне и с гордостью сообщил: «Вадим! Ты видел, во время чтения нашего небольшого раздела съезд аплодировал больше всего — 21 раз, хотя духоподъемных «бовинизмов» у нас почти не было!».
Имеются в виду формулировки А. Бовина, автора наиболее ярких лозунгов брежневского времени: «Экономика должна быть экономной!», «Мы встали на этот путь и с него не свернем!» и т. д. и т. п. Во всяком случае, находясь в минуты отдыха в веселом, бодром состоянии духа и своего мощного тела, Саша любил говорить, показывая на зеленое, многотомное собрание сочинений Л. И. Брежнева: «Это — не его, а мои лозунги читает по вечерам советский народ на сверкающих огнем рекламах наших городов!» Это, правда, не мешало ему же позднее, во времена перестройки и гласности, упрекать Брежнева (!) в том, что тот в последние годы жизни склонен был к сооружению себе пьедесталов и т. п. Побойся Бога, Александр Евгеньевич, ведь мы с тобой знаем, кто и как их сооружал!?
В. Печенев, с. 59–61.
Со смертью Брежнева институт помощников Генерального секретаря претерпел значительные изменения. Пропал этакий ореол таинственности и недоступности, но в «корпусе» царила необычайная пестрота и неразбериха.
Период от Брежнева — через Андропова — к Черненко составляет два с небольшим года. В это время исчезают со сцены «брежневцы»: А. Блатов — послом в Нидерланды, Г. Цуканов — в отдел работы с загранкадрами, В. Голиков — на пенсию, Е. Самотейкин — послом в Новую Зеландию.
Дольше всех продержался и «дожил» до Черненко Александров-Агентов.
В. Прибытков, с. 53.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги