Лермонтов: Мистический гений

«На севере диком…»

Эта глава о необычном, северном Лермонтове. Как правило, с Русским Севером связывают таких поэтов, как Николай Клюев, Гавриил Державин, родившихся в Вологде и Череповце Батюшкова и Северянина. И уж никак не южного, кавказского Лермонтова. К тому же о чухломских корнях Лермонтова многие вообще не догадываются. Даже в десятитомном собрании сочинений 2002 года умудрились шотландских предков Лермонтова послать вместо Галича Костромской губернии в украинскую Галицию. Но помимо Чухломы поэт еще с юности был одержим легендами о новгородской вольнице.

Проезжая из Москвы в Санкт-Петербург, каждый раз любовался и рекой Волхов, и древними руинами. Довелось ему и послужить рядом с Новгородом, узнать эти края поближе. И потому для него была так близка северная сосна, дремавшая в снегу на голой вершине, и пальма, растущая на кавказском горючем утесе. К тому же именно в этот лермонтовский период 30-х годов XIX века началось романтическое увлечение скандинавскими и финскими мифами и легендами.

Не прошел мимо финского увлечения и молодой Мишель Лермонтов. Вот так и возникла его чудная «Жена севера». Но вернемся сначала к его кратковременной новгородской службе, отмеченной им самим в поэзии разве что эпиграммой на белокурого немца Цейдлера. Все остальные так называемые северные стихи Михаила Лермонтова были написаны или раньше, в московско-петербургский период, или позже.

Высочайшим приказом от 11 октября 1837 года Михаил Лермонтов был переведен из места своей первой ссылки на Кавказ в лейб-гвардии Гродненский гусарский полк, стоявший под Новгородом. Как всегда добирался Михаил Юрьевич неспешно, с заездами в Пятигорск, Ставрополь, Елисаветград, вероятно, в Тамбов, в родную Москву и в Петербург. По сути, он и в первой ссылке на Кавказе как следует не успел побывать, всё восхищался его природой… То же случилось и со службой в Господине Великом Новгороде. По-настоящему и не отслужил, добилась перевода в стольный Петербург обожавшая его бабушка Елизавета Алексеевна. В Петербурге, куда он приехал по пути в Новгород, он уже был принят в литературном обществе, многие пожелали у себя на балах увидеть новую знаменитость. Великий Жуковский пригласил его к себе с новыми стихами, подарил ему экземпляр своей «Ундины» с автографом, был в восторге от «Тамбовской казначейши». Но к литературным кружкам поэт так и не приблизился, былой светской компании не стало, ближайший друг Святослав Раевский еще пребывал в ссылке в Петрозаводске. Вот и заехать бы к нему в Петрозаводск Михаилу Лермонтову, ведь приглашал друг, как бы проездом в Новгород, жаль, поленился. В Петербурге поэт чувствовал себя предельно одиноким. Разве что писал стихи, трудился над очередной редакцией «Демона».

Не рвался он и к месту службы в Новгород. Он пишет в одном письме своему дядюшке Павлу Петровичу: «Петербург, 1 февраля 1838 г. Любезный дядюшка Павел Иванович. Наконец, приехав в Петербург, после долгих странствований и многих плясок в Москве, я благословил, во-первых всемогущего Аллаха, разостлал ковер отдохновения, закурил чубук удовольствия и взял в руки перо благодарности и приятных воспоминаний. Бабушка выздоровела от моего приезда и надеется, что со временем меня опять переведут в лейб-гусары; и теперь я еще здесь обмундировываюсь; но мне скоро грозит приятное путешествие в великий Новгород, ужасный Новгород…»

Вот в таком одиноком и пасмурном настроении прибыл поэт в давно уже его манящий «великий и ужасный» Господин Великий Новгород. Как всегда в жизни Лермонтова, с пребыванием его в Новгороде связана тоже некая двойственность. С одной стороны, с юных лет, с первых стихов для него, Великий Новгород был краем русской вольницы, свободной республикой, где жили его бунтующие герои. Где славянский богатырь Вадим восставал против варяга Рурика. Ему было интересно осмотреть все места, связанные с давней новгородской вольницей. С другой стороны, он ехал служить в этот город в проклятый период аракчеевских поселений, как он сам писал, в «ужасный город».

Его сослуживец А. И. Арнольди писал: «Дух Аракчеева, года за два-три перед тем скончавшегося, царил всецело над его созданием и порядок, заведенный при нем, всё еще сохранялся. Могу смело сказать, что для пользы службы лучшего места для стоянки полка и сыскать было трудно и оттого, как мне кажется, служба во всех своих проявлениях нигде так исправно не шла, как в нашем полку, да и вообще в тех полках нашей дивизии, которые были расположены, подобно нам, в таких же казармах, тянувшихся по Волхову до Новгорода».

Как строевой офицер, Арнольди был прав, служакам там жилось привольно, выполняй только все приказы. Но для вольного поэта эта справная аракчеевская службистиха казалась адом. Вот когда он не раз проклял свою учебу в Школе юнкеров. Поэту не место в военной казарме. Спасали его лишь сама поэзия да история вольного Новгорода.

Согласно словарю иностранных слов, составленному в 1891 году, «лейб-гвардия — войско, охраняющее особу императора». Одна из этих элитных частей — созданный в 1824 году по указу Александра I лейб-гвардии Гродненский гусарский полк дислоцировался в Варшаве или в Новгородской губернии. Из двадцати девяти полков российской гвардии было только четыре носивших имя городов: Московский, Санкт-Петербургский, Кексгольмский пехотные полки и Гродненский гусарский. Какое отношение полк имел к городу Гродно — неизвестно и военным историкам. Просуществовал полк до марта 1918 года, когда был расформирован по приказу Московского областного комиссариата по военным делам за № 236.

В полку служили отборные солдаты и «цвет» дворянской молодежи Российской империи. Многие из них вошли в историю как военные, писатели, политики, деятели искусства. Самым известным гродненским гусаром остался навсегда Михаил Юрьевич Лермонтов.

Лейб-гвардии Гродненский гусарский полк в то время дислоцировался в 145 верстах от столицы империи в местечке Селищи в знаменитых селищинских казармах. Сам Лермонтов прослужил в полку не так много, полтора месяца. О пребывании в гродненских гусарах великого русского поэта упоминается в мемуарах его сослуживцев А. И. Арнольди, М. И. Цейдлера, а также в переписке поэта и его современников. Прочитаем не спеша, в очередности, эти письма.

Из письма М. Ю. Лермонтова С. А. Раевскому: «Наконец, меня перевели обратно в гвардию, но только в Гродненский гусарский полк, и если б не бабушка, то, по совести сказать, я бы охотно остался здесь, потому что вряд ли поселение веселее Грузии». Под поселением поэт имел в виду военный городок в Селищах Новгородской губернии, где дислоцировался полк и куда он так не хотел ехать.

«…Надобно сказать, что Гродненский полк, да и вообще 2-я кавалерийская дивизия в прошедшее царствование Николая, вероятно, по месту нашей стоянки, вдали от столицы и всех ее прелестей, считалась как бы местом ссылки или какого-то чистилища, так что Лермонтов — не единственное лицо из гвардейских шалунов, офицеров, прощенных за разные проступки и возвращаемых в гвардию, из перебывавших у нас в полку…» (из мемуаров А. И. Арнольди).

М. Ю. Лермонтов, переведенный корнетом по приказу Николая I в лейб-гвардии Гродненский гусарский полк 11 октября 1837 года, прибыл в полк лишь 26 февраля 1838 года. Явившись к командиру князю Багратиону-Имеретинскому, он получил назначение состоять в 4-м эскадроне и на другой день, 27-го числа, дежурил.

«…Лермонтов в то время не имел еще репутации увенчанного лаврами поэта, которую приобрел впоследствии и которая сложилась за ним благодаря достоинству его стиха, и мы, не предвидя в нем будущей славы России, смотрели на него совершенное равнодушно…» (из мемуаров А. И. Арнольди).

Поселился Лермонтов в так называемом «сумасшедшем доме».

«…Сумасшедшим домом назывался правый крайний дом офицерских флигелей, потому что вмещал в себе до двадцати человек холостых офицеров, большей частью юных корнетов и поручиков, которые и вправду проводили время как лишенные рассудка и в число которых, само собою разумеется, попадал невольно всякий новоприбывший.

Легко себе представить, что творилось в двадцати квартирах двадцати юношей, недавно вырвавшихся на свободу…» (из мемуаров А. И. Арнольди).

Лермонтов жил на одной квартире с корнетом Краснокутским и, как рассказывают, исписал все стены стихами, которые долго сохранялись в таком виде, пока однажды в отсутствие полка какой-то инженер, ремонтировавший казармы, варварски не закрасил все эти бесценные автографы, и только на одном из подоконников долго оставалась вырезанная перочинным ножом фамилия поэта. В первый же вечер во время игры в карты М. Ю. Лермонтов проиграл братьям Безобразовым и А. И. Арнольди 800 рублей. Из селищинских казарм Лермонтов довольно часто отъезжал в Петербург. Один из его отъездов совпал с проводами поручика Михаила Цейдлера на Кавказ. Проводы состоялись на станции Спасская Полесть.

«…Веселому расположению духа способствовало то обстоятельство, что товарищ мой и задушевный приятель Михаил Юрьевич Лермонтов, входя в гостиную, устроенную на станции, скомандовал содержателю ее… немедленно вставить в свободные подсвечники и пустые бутылки свечи, и осветить таким образом, без исключения все окна…

Во время ужина тосты и пожелания сопровождались спичами и экспромтами. Один из них, сказанный нашим незабвенным поэтом Михаилом Юрьевичем, спустя долгое время потом… попал даже в печать.

Все это время службы в Новгороде неутомимая бабушка Лермонтова вела успешные хлопоты, ссылаясь на свой преклонный возраст и невозможность самой поехать к внуку в Селищи.

Как писал по просьбе бабушки граф Бенкендорф военному министру Чернышеву: "Родная бабка его, вдова Гвардии Поручика Арсеньева, огорченная невозможностью беспрерывно видеть его, ибо по старости своей она уже не в состоянии переехать в Новгород, осмеливается всеподданнейше повергнуть к стопам его Императорского Величества просьбу свою о… переводе внука ее Лейб-гвардии в Гусарский полк, дабы она могла в глубокой старости (ей уже 80 лет) спокойно наслаждаться небольшим остатком жизни и внушать своему внуку правила чистой нравственности и преданность монарху…" И уже 9 апреля 1838 года Лермонтов был переведен в свой прежний лейб-гвардии Гусарский полк. Насколько известно, за полуторамесячное пребывание в полку М. Ю. Лермонтов шесть раз дежурил по полку, два раза был в церковном параде.

Я воспользовался этой новгородской остановкой Лермонтова, скорее, для того, чтобы отметить все его ранние и поздние северные новгородские стихи. И потому, оказавшись с Михаилом Лермонтовым в северных новгородских местах, обратимся к такой непривычной для лермонтоведов теме: Лермонтов на Севере.

Традиционно все почитатели и знатоки Лермонтова тянутся к иным темам: Лермонтов и родная ему, любимая им Москва, Лермонтов и родные Тарханы, Лермонтов и величественный Кавказ, даже Лермонтов и нелюбимый им Петербург. И вдруг — Лермонтов на Русском Севере. Конечно, если поискать все упоминания Лермонтовым слова "север", то их окажется достаточно много, но все они будут носить или чисто географическое определение места — к примеру: "Спеша на север издалека, / Из теплых и чужих сторон, / Тебе, Казбек, о страж востока, / Принес я, странник, свой поклон" — какой уж тут Русский Север; или же мы видим такое державное противопоставление России как северного колосса:

Возьмем всё же Север реальный, в рамках древней вечевой Новгородской республики. Еще до своих кавказских увлечений, до воспевания вольницы горских племен, Михаил Лермонтов успел прочитать внимательно все исследования о древней истории Господина Великого Новгорода. И посвятил ему прекрасные стихи. С другой стороны, не будем забывать о том, что все русские корни рода Лермонтовых идут из чухломских мест, из Костромского и Вологодского Севера. И воспитан он был на новгородских былинах. Да и горная Шотландия, страна его предков, была отнюдь не южной страной. Впрочем, и все прибалтийские земли были для поэта реальным Севером. В балладе "Югельский барон" ("До рассвета поднявшись, перо очинил", 1837) герой из похода пишет своей невесте на Север. Его паж посмеивается над хозяином, верящим женским словам. Барон отвечает пажу, а вернее, самому себе:

Это ведь не столько слова югельского барона, сколько поэтическое отражение Севера в мировоззрении самого поэта. Баллада была посвящена родственнице Лермонтова Александре Михайловне Верещагиной. И хотя в чем-то поэт пародирует балладу Жуковского "Замок Смальгольм, или Иванов вечер", смысл баллады и выше дружеского пародирования, и выше приветственного послания А. М. Верещагиной, которая как раз в 1837 году выходила замуж за барона Гюгеля, именем которого и названа баллада. Очень часто, отталкиваясь от простых дружеских или лирических посвящений в дамские альбомы, очень быстро в ходе написания поэт формулирует уже свои жизненные и нравственные установки, передает свое видение мира. Вот и задумаемся сейчас: "Север силой ли только велик?" Мистика Севера, космизм Севера с какой-то древней родовой шотландско-чухломской тягой привязывали Михаила Лермонтова душой к северным истокам.

Может быть, поэтому одно из лучших ранних мистических его стихотворений посвящено мифам Севера и называется "Жена севера". Это раннее произведение Лермонтова написано еще в 1829 году. В основе лежит услышанная поэтом легенда о таинственной властительнице Севера; взгляд этой колдуньи считался смертельным ("Кто зрел ее, тот умирал"), и смотреть на нее могли только северные поэты, посвящавшие ей свое "вдохновенье"…

Ей массово поклонялись "финны", не случайно же "Финна дикие сыны / Ей храмины сооружали…", то есть "финны" строили целые храмы, посвященные этой таинственной властительнице северных пространств. Наши специалисты по Античности как-то легко "вычислили" предшественницу этой "жены севера". По их ученому мнению, героиня стихотворения, "дочь богов", подобна Диане, Церере и Прозерпине, в античной мифологии олицетворявшим луну. Диану, богиню целомудрия, нельзя было безнаказанно видеть простым смертным; Церере, культ которой сопрягался с ночными мистериями и таинствами, сооружали храмы; Прозерпине поклонялись как "дочери богов" Цереры и Юпитера. Об античных божествах подробно рассказывалось в руководствах по мифологии, которые вроде бы Мишель Лермонтов штудировал в детстве. Но тогда бы молодой Лермонтов и написал стихотворение, посвященное Диане или Прозерпине. Я не согласен с этой версией. Лермонтов вообще в своей поэзии Античность, как таковую, осознанно не затрагивал. Какая уж тут Диана или Церера?!

И все-таки в "финнской" зловещей богине есть нечто свое. Как считают нынешние историки, о почитании Цереры на Севере "Лермонтов должен был знать из обширной литературы на эту тему, обязательной для каждого культурного читателя эпохи романтизма. Улуф Далин сообщал, что древние скандинавы поклонялись "великому на небе светилу", луне; "таким образом, сия Урания, сия Астарте, сия Фригга, супруга Одена или Солнца, была самая та великая Дияна Ефеская, которой в Азии и во всем свете поклонялись; так же и древний жертвенник Фригги в Швеции именовался Дияниновым храмом. Прежде бывшие народы скифские в России называли ее Златою Бабою… У эстляндцев почиталась она за матерь богов, а у древних финнов называлась златая сия Баба Юмалою или небесною". Богослужение северное совершалось "без всякого великолепия и убранства. На севере по большей части отправлялось оно под открытым небом в рощах или на возвышенных местах и горах, где поставлялись амвоны каменные от востока к западу"".

Почитаем же внимательно это, отнюдь не заимствованное у Античности, стихотворение:

Неплохо знающий скандинавский и финский фольклор, я сразу смутился от такого смешения абсолютно разного по природе своей финноугорского и скандинавского фольклора. Но, насколько я понимаю, прежде всего, Лермонтов в этом стихотворении обращается к "финнам", к их храминам. Значит, истоки "Жены севера" надо искать в древнем финском эпосе "Калевала". Там есть красавица Айно, но она не подходит под зловещую роль той, которой

От созерцания финской красавицы Айно никто не умирал. Скорее, Михаил Лермонтов воспользовался образом злой колдуньи Лоухи, которая и на самом деле смотрела на весь мир своими металлическими голубыми глазами. Или же, недостаточно в ту пору зная финский эпос, смешал воедино в одном образе и красавицу Айно и зловещую Лоухи. Также от незнания приплел поэт к финским богам и скандинавских скальдов. Простим его юношеское неведение.

Я уверен во влиянии финского мистического эпоса "Калевала" на написание стихотворения Лермонтова "Жена севера" еще и потому, что именно в этот период друг Александра Сергеевича Пушкина, декабрист Федор Николаевич Глинка был в ссылке в Карелии и именно в том же 1828 году познакомил читателей журнала "Славянин" с рунами финского эпоса. Тогда же Федор Глинка, прекрасный русский поэт, написал и свои две карельские поэмы: "Дева карельских лесов" и "Карелия, или Заточение Марфы Иоанновны Романовой". Даже само название поэмы Федора Глинки "Дева карельских лесов" перекликается с лермонтовской "Женой севера".

Знакомство талантливого поэта, прозаика, публициста Федора Глинки с Пушкиным состоялось вскоре после окончания Пушкиным Лицея. Во время петрозаводской ссылки Глинка живо интересуется судьбой Пушкина, а в 1830 году посылает ему свою новую поэму "Карелия". К поэме поэт прилагает письмо "отъ 17-го февраля": "Из глубины Карельских пустынь я посылал вам (чрез Дельвига) усердные поклоны. Часто, часто (живя только воспоминанием) припоминал я то приятнейшее время, когда пользовался удовольствием личных с вами свиданий, вашею беседою и, как мне казалось, приязнью вашею, для меня драгоценною. И без вас мы, любящие вас, были с вами. В пиитическом уголке любезнаго П. А. Плетнева мы часто и с любовью об вас говорили, радовались возрастающей славе вашей и слушали живое стереотипное издание творений ваших — вашего любезнаго братца Льва Сергеевича… У меня есть ваш портрет. Только жаль, что вы в нем представлены с какою-то пасмурностью; нет той веселости, которую я помню в лице вашем. Ужели это следствие печалей жизни? В таком случае, молю жизнь, чтобы она, заняв все лучшее у Муз и Славы, утешала бы вас с таким же усердием, с каким я читаю ваши пленительные стихи". Поручая, в заключение, благосклонности Пушкина свою поэму, Глинка выражает надежду, что он заметит в "Карелии" "…чувствования незаметные другим или другими пренебрегаемые".

Именно в ссылке Федор Глинка перевел главы великого финского эпоса "Калевала" и сделал его достоянием всего мира. Именно исследования глубин народной мудрости привели к изучению отечественной истории времен Великой смуты. Конечно, "дочь природы" в изображении Михаила Лермонтова носит откровенно демонический характер, у Глинки в "Деве карельских лесов" она проста и наивна. Но перекличка образов видна отчетливо. А что до злой финской колдуньи Лоухи, то и ее растормошил наш русский ссыльный декабрист, публикуя первые главные руны из эпоса "Калевала". Пора нашим финским друзьям-филологам обратить внимание на эту связь между двумя произведениями русских поэтов и великим финским эпосом.

Финская культура воспринималась русскими поэтами начала XIX века (впрочем, и начала XX века тоже) неким посредником между западной культурой и русской. Финские мифы усилили интерес многих поэтов, в том числе Батюшкова, Боратынского, Глинки, к далекому прошлому варягорусского Севера. С точки зрения Федора Глинки, страны древнего Севера "справедливо могут наименоваться колыбелью свободы", где "никогда не раздавался обидный человечеству звук оков". В "Письмах русского офицера" Глинка восторженно отозвался о культуре свободной Исландии: "Маллет повествует, что многие норвежцы, не стерпя ига рабства, в правление одного из древних своих королей ушли на остров Исландию. Там-то, на самом краю северного мира, насадили они древо свободы, которое чрез долгое время зеленело в благоустроенной их республике. Все лучшие историки и поэты Севера родились в Исландии: свобода и музы водворили щастие на льдистых берегах ее. Поэзия рассыпала там цветы свои, и лиры скальдов воспевали героев, славу и любовь".

Перед началом своей поэмы о Карелии Федор Глинка пишет: "В 18** году один из почтеннейших в сем крае (в Олонецкой губ.) чиновников, искусный стрелок, любя странствовать в диких местах (он, может быть, находил в них сходство с своим природным отечеством — горною Шотландиею), проник однажды далее обыкновенного в лесистые окрестности города Петрозаводска, застрелил большую медведицу с двумя подростками и в чаще пустынного леса заметил следы постоянного жилища человека. В ту же ночь сделал обыск; лучи зажженной лучины осветили темноту бора, и открылось, что там, в местах необитаемых, действительно жил, с давнего времени, человек, уклонявшийся от преследования закона. Он был женат и уже в пустыне стал отцом 5-х детей. Все они жили в хижине, имели корову и некоторое хозяйственное обзаведение…"

Интересно, что это еще за горный шотландец находился в те годы в Карелии? Может быть, дальний родственник рода Лермонтов? Но вернемся к увлечению Финляндией русскими писателями.

Прочитаем поэму в прозе Батюшкова "Отрывок из писем русского офицера о Финляндии" (1809). Всё, по его мнению, ужасно в сей "бесплодной пустыне", в "сих пространных вертепах" и лесные дебри, и дикие первобытные нравы местных жителей, и ужасный северный климат. В финских дебрях раздаются "резкий крик плотоядной птицы", "завывания волка, ищущего добычи", "рев источника, образованного снегом"; "сыны диких лесов", некогда здесь обитавшие, населяли "пещеры", и конечно же "полагали пределом блаженства… победу над врагом, из черепа которого (страшное воспоминание!) пили кровь, и славили свое могущество…".

Пройдет время, и увлеченный образами русского языческого прошлого уже великий русский поэт века XX Юрий Кузнецов напишет свое знаменитое: "Я пил из черепа отца…"

У Лермонтова тоже "скалы финские" — место "встречи" древнерусского "праздника Лады" ("Два брата"), "дружин Днепра седой певец" — бард ("Песнь барда", 1830); в поэме "Олег" (1829) наряду с картинами "языческой дубравы", "дуба высокого", битвы призраков и т. п. раздается "смелый глас" "скальдов северных", является русское божество ("И шумно взволновались воды… Восстал в средине столб туманный… и вот Стрибог по озеру идет"), причем, как уточняют наши филологи, сам "владетель русского народа" в каноническом тексте — "варяг", а в вычеркнутых строках — "родом финн". Поэтому и "жену севера" скальды могли видеть как в условно-поэтической Финляндии, так и в лермонтовской горной Шотландии, тоже "полуночной стране".

Ведьма Лоухи, совсем как лермонтовская "Жена севера", губит героев. Когда кое-кто из ученых предполагает, что "центральный образ стихотворения "Жена севера" — прекрасная женщина с чертами демонизма, окруженная суеверной легендой, — по-видимому, навеян стихотворением Александра Пушкина "Портрет"", он, по-видимому, совсем не разбирается ни в поэзии, ни в истории. Оттолкнувшись лишь от того, что и у Пушкина в стихотворении "Портрет" упоминаются "жены Севера", он даже не обращает внимания на то, что Пушкин имеет в виду чопорных петербургских красавиц, а у Лермонтова героиня — мифическая демоническая фигура. Какие уж тут сравнения. Про пушкинских "жен Севера" написано: "О жены Севера, меж вами…" — это его обращение к северным женам — к тому же холодному Петербургу. Никакой мистики, никаких загадочных северных сказаний.

Скажу честно, стихотворение Михаила Лермонтова "Жены севера" абсолютно независимо ни от чего, это одно из моих любимых лермонтовских стихотворений с юности, впрочем, как и остальные его северные стихи.

Северная поэзия Лермонтова похожа на статую древности, которую откопали в развалинах. Статуя прекрасная, совершенная, но совсем позабытая.

Впрочем, как и сама история вечевой Новгородской республики. Для демократов эта история чересчур русская, для патриотов чересчур центробежная, вольнолюбивая. Явная русскость торчит из всех углов его новгородских стихов. Он соединяет воедино свободолюбие и отчизнолюбие. Еще все в том же 1830 году 3 октября шестнадцатилетний юноша пишет стихотворение "Новгород". Никогда там не бывая, он чувствовал его родным и близким.

Это не описание города, а скорее, мечта Лермонтова о русской вольности. Не случайно философ Владимир Соловьев называл его первым ницшеанцем: "Я вижу в Лермонтове прямого родоначальника того направления чувств и мыслей, а отчасти и действий… которое для краткости можно назвать "ницшеанством". Глубочайший смысл действительности Лермонтова освещается писаниями его ближайшего преемника Ницше". Но ницшеанец в нем явно славянского замеса. Остается удивляться, как он в свои шестнадцать-семнадцать лет так перепахивал и исторические характеры, и всю мировую литературу, заимствуя лишь то, что ему было необходимо, но придавая всему глубинный русский смысл. Читая эти новгородские стихи сегодня, думаешь, как ко времени и к месту, как они необходимы всем нам. Или и на самом деле "мужеством упали"?

Что такое его новгородская поэма "Последний сын вольности", как не песнь чистому славянству, которое еще в те древние времена угнеталось чуждыми русскому духу варягами. Дело другое, что и русские со своей вечной враждой между собой неизбежно обречены на поражение. Потому и позвали княжить в IX веке чуждого им варяга Гарика.

Душа славян мечтала о возврате вольности, но их мечты "презирал варяг-властитель; все их законы, все права…". Рурик похищает невесту витязя Вадима и, обесчещенную, бросает на гибель. Вадим рвется в бой с варягом и тоже погибает. "Он пал в крови, и пал один — последний вольный славянин!" Увы, сколько столетий пролетело, сколько битв, сколько разных варягов на Русь ходило, и вновь повторяется старое. И всё так же забываются древние русские ценности. Может, поэтому о новгородских стихах Лермонтова так мало пишут. Еще вольность горцев можно поддержать, воспеть славу Мцыри, но когда Лермонтов пишет в поэме "Последний сын вольности" о забвении русского богатыря, как-то не любят это цитировать.

В "Последнем сыне вольности", где изображается и "великий", и "ужасный" Новгород, звучит упрек против иноземного ига. Гостомысл, умирая, обращается к "людям новгородским", во избежание внутренних раздоров, просить помощи со стороны: "Призовите князя чуждого, / Чтоб владел он краем Родины". Наказ послушно исполняется. Автор не соглашается с этим:

Лермонтову всегда было чуждо смирение. Он бунтовщик по натуре, не желающий и не умеющий сдерживать свои страсти. Он и в творчестве пишет как бы рывками, с налетающей на него стихией творчества, и вдруг божественный свет высокой поэзии освещает всё пространство мира. И уже не поймешь, откуда этот свет — то ли с надземных шотландских кельтских высот, то ли из адского пекла. Прототипом главного героя поэмы послужил реальный герой из русской летописи Вадим Храбрый, защищавший независимость Новгорода и павший от руки Рурика. Вадим был для наших вольнодумцев XIX столетия символом борьбы за свободу и вольность.

Не все "с безнадежием немым на стыд отечества" глядят. Тридцать юношей во главе с Вадимом и их спутником, "стариком седым", поющим о "родине святой", "о милой вольности", собираются сразиться с иноземцами. И все гибнут, и мир о них забывает. Помнит лишь поэт.

Считается, что аллюзионный, продекабристский характер поэмы усиливается тем, что ее действие происходит уже после гибели соратников Вадима; очевидны намеки на сосланных декабристов ("Но есть поныне горсть людей, / В дичи лесов, в дичи степей; / Они, увидев падший гром, / Не перестали помышлять / В изгнанье дальнем и глухом, / Как вольность пробудить опять; / Отчизны верные сыны / Еще надеждою полны…"). И тогда центральными в поэме становятся строки, содержащие укор современникам, обвинение их в бездействии: "Ужель мы только будем петь, / Иль с безнадежием немым / На стыд отечества глядеть…" Специалисты давно отметили использование поэтом исключительно мужских рифм (кроме вставной "Песни Ингелота", написанной белым стихом с преобладанием дактилических клаузул, весьма редких у раннего Лермонтова). Поэма Михаила Лермонтова "Последний сын вольности" датируется филологами второй половиной 1830 года — первой половиной 1831 года. То есть написана она всё тем же шестнадцатилетним подростком, еще ни разу в жизни не видевшим самого Новгорода, но прекрасно знавшим, что святилище Перуна находится на истоке реки Волхов из озера Ильмень.

Михаил Лермонтов, как и все гении, противоречив и не одномерен. То его цитирует Владимир Путин, отрывок из боевого патриотического стихотворения "Бородино": "Умремте ж под Москвой, как наши братья умирали…" То его же цитируют самые крутые диссиденты: "Свободы, Гения и Славы палачи! Таитесь вы под сению закона, пред вами суд и правда — всё молчи!.." Разве это не про наши дни? Вот и его северные, новгородские вольные стихи как бы позабыли. Но одно из них написано примерно в августе 1832 года прямо в Новгороде и связано с его познанием Севера. Молодой Лермонтов впервые ехал из Москвы в Санкт-Петербург и конечно же остановился в городе, ставшем для него с детства символом свободного развития, славы и величия. Приведу это стихотворение полностью:

"Служил тот колокол" — вечевой колокол; в 1478 году Иван III уничтожил в Новгороде вечевое управление и колокол был снят. Но остался ли новгородский дух у северян? Не случайно же так популярна была новгородская тема в поэзии пушкинской поры. Заметна она и в поэзии Лермонтова. Ей посвящены такие стихи, как уже вышеупомянутые "Новгород", "Приветствую тебя, воинственных славян святая колыбель!.." (1832), поэма "Последний сын вольности" и множество строк и фраз из самых различных стихотворений — "Песнь Барда", "Могила бойца", "Баллада" (1830) и др.

Подводя итоги северному периоду Михаила Лермонтова, такому же краткосрочному, как и его первая кавказская ссылка, я поневоле делал главный акцент на более ранних стихах, посвященных тому же Русскому Северу. И, естественно, хочу закончить северный цикл стихов, пусть написанных далеко от Севера, но ставших несомненным символом "северного" Лермонтова, уже классическим стихотворением "На севере диком". Во-первых, это даже не оригинальное стихотворение Михаила Лермонтова, а перевод стихотворения великого немецкого поэта Генриха Гейне "Сосна"[43], написанного гораздо раньше, в 1822 году. Стихотворение М. Ю. Лермонтова "На севере диком стоит одиноко…" я считаю абсолютно самостоятельным стихотворением, даже шедевром, превзошедшим немецкий оригинал. "На севере диком стоит одиноко…" было написано на последнем году жизни, незадолго до гибели поэта в 1841 году. Оно и посвящено одиночеству творческого человека. Его душа — это одинокая русская душа северной сосны, лишь позволяющей себе мечтать о некой южной пальме. И все стихотворение гениально пронизано северной, снежной, сосновой, стоящей на одинокой вершине северной душе. Это — ссссссс-самое сссссеверное стихотворение. Символ севера — снежное "С". Слышно становится, как сыплется сверху снег. Зябко и одиноко.

Для начала привожу текст самого Генриха Гейне.

Для понимания и сравнения приведу и подстрочник Гейне, сделанный с немецкого:

А теперь не спеша вчитаемся в строчки самостоятельного стихотворения Михаила Лермонтова, вольно изложившего нам замысел немецкого поэта:

Даже не так интересно, совпадают ли интонация и замысел оригинала любовной лирики Гейне с лермонтовской версией. Не будем принижать великого немецкого поэта, но у Лермонтова получился совсем иной вариант. Даже сюжет южной пальмы ушел куда-то на второй план. Да, мечтается северному русскому одинокому властелину, возвышающемуся над одноликой массой, о чем-то южном, теплом, согревающем, но никуда не уйти от своей вершины, не снять свою православную ризу, и даже от своего вечного северного одиночества. Не уйти от своего родного снежного Севера. Может быть, это сам Михаил Лермонтов мечтал о чем-то несбыточном, оставаясь в своей великой непостижимости.

Как мог 26-летний молодой поэт познать такие истины, которые неподвластны и старцам? Как и в случае со стихотворением "Смерть Поэта", не один Михаил Лермонтов брался за перевод этого шедевра Гейне. Его переводили достойные великие русские поэты Федор Тютчев и Александр Фет. Прекрасные переводы, но созвучным и времени, и оригиналу, и замыслу оказался лишь лермонтовский текст. Впрочем, читайте сами.

Тютчев:

Фет:

И всё же как стояла, так и стоит на севере диком гениальная и одинокая сосна Михаила Юрьевича Лермонтова. В конце девятнадцатого столетия к лермонтовской северной сосне добавилась еще и созвучная ей картина Ивана Ивановича Шишкина "На севере диком", написанная художником в 1890 году по мотивам стихотворения М. Ю. Лермонтова "Сосна".

Так же как и в стихотворении Лермонтова, в картине звучит тема одиночества. На голой скале, посреди льда и снега, стоит одинокая сосна. Луна освещает мрачное ущелье и какую-то бесконечную космическую, совсем не шишкинскую даль. Мистический, космический поэт увлек художника, законченного реалиста, в свою романтическую глубину Севера.

И ничуть уже северной поэзии Михаила Лермонтова не мешает такая же чудная русская северная сосна художника Ивана Шишкина. Насколько разные таланты у мистика и пророка Михаила Лермонтова и прозорливого реалиста Ивана Шишкина, но в этом случае они как-то очень подошли друг другу. Даже не хочу этот стих признавать переводом. Гениальное вольное изложение лермонтовской северной концепции жизни. Впрочем, то же самое случилось с переводом гётевских "Горных вершин". Как нынче модно говорить: ремейк. Вот уж верно сказано: "Глубокий и могучий дух… Каждое его слово — он сам, вся его натура — во всей глубине и целости своей". За что ни возьмется, передает саму душу природы, душу края. И написана эта сосна уже незадолго до гибели поэта. Может, и снится до сих пор этой могучей сосне (а на немецком языке сосна мужского рода) стройная и дивная пальма?!

Сосна торжественна, мужественна, красива, но она одна. Она на голой северной вершине, что само по себе наводит грусть. По сути, это предсмертное тоскливое одиночество, мужественное желание дойти в своей жизни до конца. Женственная грациозная пальма — это лишь несбыточная мечта о счастье. Да и не нужна северной громадной сосне южная стройная пальма. У каждого свой путь. Суровый русский северный путь.