СЕРИЯ «БИОГРАФИЧЕСКИЕ ХРОНИКИ»
ЕВГЕНИЙ ГУСЛЯРОВ
ЛЕРМОНТОВ В ЖИЗНИ
Систематизированный свод
подлинных свидетельств современников
Москва
«ОЛМА-ПРЕСС»
2003
ББК 83.3(0)
Г965
Исключительное право публикации книги Е. Гуслярова
«Лермонтов в жизни.
Систематизированный свод подлинных свидетельств современников»
принадлежит издательству «ОЛМА-ПРЕСС Звездный мир».
Выпуск произведения или его части без разрешения издательства считается противоправным и преследуется по закону.
Художник
Гусляров Е. Н.
Г965 Лермонтов в жизни. Систематизированный свод подлинных свидетельств современников. — М.: ОЛМА-ПРЕСС Звездный мир, 2003. — с.: ил. –– (Биографические хроники).
ISBN 5-94850-066-7
Книга представляет собой документальный роман-хронику, основные принципы которого впервые были разработаны В. В. Вересаевым в биографических повествованиях «Пушкин в жизни» и «Гоголь в жизни». Особая привлекательность этого жанра в том, что в нем сохраняется захватывающая мощь свидетельского показания, авторитет слова очевидца. Главная цель книги — создать всесторонний, объемный образ Лермонтова без стыдливых умолчаний и приглаживания. Она рассчитана на широкий круг читателей, интересующихся историей литературы в целом и жизнью великого русского поэта, в частности.
ББК 83.3(0)
ISBN 5-94850-066-7 © Издательство «ОЛМА-ПРЕСС Звездный мир», 2002
ПРЕДИСЛОВИЕ
Читатель, конечно же, сразу поймет, что замысел этой книги далеко не оригинален. Жанр подобного романа-хроники прочно утвержден в литературе В. В. Вересаевым. Две его потрясающие по простоте исполнения и притягательности книги «Пушкин в жизни» и «Гоголь в жизни» явились для автора первоначальным толчком к долгому поиску документов для этой книги. И именно потому, что в той последовательности, которую предложил своим читателям Вересаев, нет логики и привычного порядка. Великая русская литература, как азбука наша с букв А, Б, В… начинается с имен Пушкина, Лермонтова, Гоголя...
Для начала предстояло решить вопрос: почему Вересаев после Пушкина не взялся тут же за составление документального романа о Лермонтове, а сразу перешел к Гоголю?
Скорее всего потому, что это была бы рисковая затея. Вересаев, весьма щепетильно относившийся к такому безусловному качеству своих биографических повествований, как достоверность, хорошо представлял себе, насколько был бы уязвим с этой стороны, возьмись он за жизнеописание Лермонтова. Задача сильно осложнялась тем, что первые воспоминания о великом поэте были написаны и появились в печати почти через полвека после его гибели. Император Николай I имел какие-то тайные, до сей поры не до конца выясненные причины весьма неприязненно относиться к самому имени Лермонтова, потому упоминать его, особенно печатно, не осмеливались, да и цензура не пропускала.
Когда, наконец, это стало возможно, то выяснилось, что о нем говорят в основном люди, очень плохо знавшие его при жизни, потому воспоминания изобилуют неточностями и домыслами. Ну, а поскольку характер Лермонтова был далеко не подарок, и он редко подпускал к своей душе посторонних, воспоминания эти полны непонимания, обиды и злости. А это не те чувства, которые помогают истине.
Накапливались выписки для этой книги, и одновременно крепло убеждение, что даже те, кто был рядом с ним, видели его неясно, близоруко, как бы сквозь пелену или немытое стекло. Даже о самом трагическом моменте его гибели, которую наблюдало, как выяснилось, множество людей, никто не мог сказать ничего определенного. Неизвестно даже, например, сколько выстрелов прозвучало на месте дуэли. Впрочем, всему этому есть объяснение, которое выходит далеко за рамки конкретной дуэльной истории.
«В истории жизни и гибели Лермонтова, как очень точно заметил один из биографов, есть какая-то тайна. Белые листы, корешки вырезанных страниц, письма с оторванным концом — вот что мы находим в рукописях, в которых говорится о судьбе поэта».
Автор столкнулся с этим в полной мере.
Все это, вероятно, и повлияло на то, что о Лермонтове и до сей поры написано сравнительно не так уж много (пристрастные читатели это ощущают). И это тоже говорит о какой-то роковой непредрасположенности драматических завязок его жизни, и даже посмертной истории, к благополучным исходам.
К этой же серии фатальных неувязок можно, пожалуй, отнести и случай с изданием наиболее обстоятельной из того, что написано о поэте, — «Книги о Лермонтове» известного литературоведа и историка П. Щеголева. Она-то и должна была бы восполнить тот пробел в документальной серии, о котором мы говорили. Она и задумывалась как будто по тому же, достаточно оправдавшему себя в читательском мнении, плану. Однако подчеркнутое и недоброжелательное противопоставление своего труда вересаевскому в данном случае нанесло ему заметный, если не вред, то урон. Сузились рамки повествования, не была использована возможность составить как можно более полный свод свидетельств современников. Получился скорее хронологический подбор документов, чем документально-биографический роман. Все это отразилось, разумеется, на читательском восприятии. Захватывающая мощь свидетельского показания, которым так привлекательны вересаевские композиции, ушла здесь куда-то на второй план. А это и было главным достижением новой биографической документалистики.
Это противопоставление намеренно было сделано ради строжайшего принципа достоверности. Однако и в этом смысле «Книга о Лермонтове» не избежала огрехов. Взять хотя бы эпизоды отношений Лермонтова с известной авантюристкой, красавицей Оммер де Гелль, сама возможность которых и теперь еще требует доказательств. Щеголев, создавший подложные дневники фрейлины Вырубовой, оказался весьма легковерным в отношении подобной же подделки князя Вяземского.
Все эти соображения и явились поводом сделать эту книгу именно по-вересаевски. Тем более что есть для этого особая причина. Разрабатывать принципиально новый жанр документального романа В. В. Вересаев начал в конце двадцатых — начале тридцатых годов. Значит, исполнилось семьдесят лет с тех пор, как он стал утверждаться в нашей литературе. Переиздание книг «Пушкин в жизни» и «Гоголь в жизни», вновь ставших бестселлерами для интеллектуалов, подтвердило стойкую жизненность жанра.
В моей книге будет заметно подчеркнутое следование всем принципам, разработанным в хрониках «Пушкин в жизни» и «Гоголь в жизни», которые сам Вересаев определил так: «Многие сведения, приводимые в книге, конечно, недостоверны и носят все признаки слухов и сплетен, легенды. Но ведь живой человек характерен не только подлинными событиями своей жизни, — он не менее характерен и теми легендами, которые вокруг него создаются, теми слухами и сплетнями, к которым он подает повод. Нет дыма без огня, и у каждого огня свой дым... О Диккенсе будут рассказывать не то, что о Бодлере, и пушкинская легенда будет сильно разниться от толстовской».
Из этих соображений в данной книге использованы в качестве легенды, например, упоминавшиеся записки и письма Адели Оммер де Гелль, считающиеся мистификацией князя П. П. Вяземского. Однако делалось это человеком, который великолепно представлял себе характер Лермонтова, и так, чтобы создать видимость правды. Значит, он постарался и в этой подделке сохранить подлинность его души. Ясно, что именно по этой причине такие «факты» долгое время не вызывали никаких сомнений.
Будет заметно также, что автор избегает комментариев. Делается это вполне сознательно. Любое толкование есть навязывание собственных ощущений. А ведь каждый имеет право на свое понимание текста и события, и может быть, оно будет вернее и безошибочнее. В этом я вижу способ подчеркнуть уважение к читателю...
И все-таки совсем без примечаний не обойтись… Сделаем одно, но пространное…
Собравши все, что современники знали о Лермонтове, не мог утерпеть, чтобы не сопоставить два ряда обстоятельств, бросающихся в глаза, каждый из которых предопределил его жизнь и неотвратимо подвел к трагической развязке этой жизни. Все, что я сейчас скажу, является своеобразной разгадкой книги, которая вдумчивому читателю и без того стала бы ясна. Впрочем, как я уже говорил, читатель волен делать и другие выводы. Я же, после многих размышлений и поисков, поразился более всего следующему…
Пушкин был смертельно ранен на дуэли 27 января 1837 года, умер через два дня — 29 января в 2 часа 45 минут. Именно этот срок стал началом стремительного и рокового отсчета жизни Михаила Лермонтова. Ему оставалось прожить всего четыре с половиной года. За это время ему предстояло стать великим поэтом, прославиться волокитствами, сделаться легендой Кавказской войны. Срок маловат, конечно, но все это ему удалось. Не хотел он только смерти. Но вот тут-то выбора у него уже не было. Характер времени легче бывает понять, если узнать те слова, которые были тогда в большем ходу, чаще осмысливались, прилагались к житейским конкретностям. Может быть, эти слова и всплывали на поверхность только потому, что ими в самом деле легко было определить существо именно той жизни. Люди иногда подчиняются словам как обстоятельствам. «Рок» — было таким словом в пору Пушкина и Лермонтова.
В том, что успел Лермонтов написать, слово это сорвалось с пера его около двухсот раз. Одна только «любовь» встречается чаще. Что-то это да должно значить.
А вот что. Чем значительнее жизнь человеческая, тем меньше в ней выбора. Достаточно в ней произойти одному событию, чтобы тотчас определилась остальная их цепь. И тут даже самой великой личности уже не освободиться от предопределения. Того самого неумолимого рока.
Построение, скажут мне, зыбкое, на песке строенное, требующее доказательств.
Доказательством таким и является вся жизнь Лермонтова. Имя его сразу и удивительнейшим образом связалось с именем Пушкина. Связей этих так много, что возникает подозрение в мистическом их единстве. Это бросается в глаза. Посудите хотя бы вот по этим начальным деталям.
Жизнь его могла бы пойти совершенно иным путем, не напиши он отчаянных стихов своих «На смерть поэта». Но он их написал. Теперь смотрите, как неотвратимо, последовательно, спаянно потянутся за этим все остальные звенья его драмы. Удивительно, что он сам этого не чувствовал, не захотел исправить. Да и хотя бы почувствовал, ничего уже было не изменить. Посмотрите: можно ли было что-то предпринять против этой удивительной логики рока?
Вот написаны знаменитые стихи, которые взбудоражили Россию почти так же, как и само убийство Пушкина. В них-то и увидят наиболее проницательные современники первую из посмертных связей Пушкина с Лермонтовым — в нем угадают наместника его земной жизни. Лермонтова за эти стихи отправляют в первую ссылку на Кавказ. Он пробыл там больше года, но, вернувшись, с удивлением и удовлетворением узнал, что толки о его стихах в Петербурге не утихли и его имя здесь известно. Некоторые особо чуткие к поэзии люди уже чуют в нем преемника и поэтической славы Пушкина. Опять связь.
Именно в это время приезжает в Россию нехорошей памяти пылкий парижский юноша Эрнест Барант, сын посланника и в свой двадцать один год уже атташе министра иностранных дел. Мог ли он, представляющий интересы Франции, не полюбопытствовать: не затронута ли ее честь вообще в стихах Лермонтова, которым так сочувствует Россия? Конечно, не мог.
«Дело вот как было, — напишет А. И. Тургенев. — Барон д'Андре, помнится, на вечеринке у Гогенлоэ, спрашивает меня, правда ли, что Лермонтов в известной строфе своей бранит французов вообще или только одного убийцу Пушкина, что Барант желал бы знать от меня правду. Я отвечал, что не помню, а справлюсь; на другой же день встретил я Лермонтова и на третий получил от него копию со строфы; через день или два, кажется, на вечеринке или на бале уже самого Баранта, я хотел показать эту строфу Андре, но он прежде сам подошел ко мне и сказал, что дело уже сделано, что Барант позвал на бал Лермонтова, убедившись, что он не думал поносить французскую нацию...»
С чего бы это вдруг послу спустя два года допытываться еще раз о том, что ему должно быть и так ясно? Этим интересуется его сын. Так в истории Лермонтова впервые появляется еще одно роковое для русской поэзии французское имя — Эрнест Барант. Пушкин соединил Лермонтова и Баранта. Хотя и выяснилось, что не всю Францию винит Лермонтов, но его имя уже запомнилось мнительному французу, запомнилось в обстоятельствах, закрепивших начальную неприязнь... Далее события развиваются так.
«...Спор о смерти Пушкина, — пишет известная поэтесса Е. П. Ростопчина, одна из бесчисленных кузин Лермонтова, — был причиной столкновения между ним и г. де Барантом, сыном французского посланника...»
Многие другие считают, что причиной наметившейся дуэли, напротив, были «несколько успехов у женщин, несколько салонных волокитств», но, как бы то ни было, начальная неприязнь выросла до размеров грозных. Дело надо было решать поединком. И тут еще одно необычайное и значительное совпадение. «Барант потребовал драться à l'epee française (по-французски — на шпагах). Лермонтов отвечал, что он не французский маркиз, а русский гусар, что шпагой никогда не владел, но что готов дать сатисфакцию, которую от него требуют. Съехались в назначенное место, дрались, никто ранен не был, и когда секунданты стали их разнимать, то Лермонтов сказал Баранту: я исполнил вашу волю, дрался по-французски, теперь я вас приглашаю драться по-русски на пистолетах, — на что Барант согласился. Русская дуэль была посерьезнее, но столь же мало кровопролитная, сколь и французская...» Представьте, как поразительно мне было узнать, что Лермонтов на этой дуэли мог быть убит из того же пистолета, что и Пушкин. Во всяком случае, целили в него наверняка из того самого.
Проверить это оказалось не таким уж трудным делом. Вспомним, как стрелялся Пушкин. Вернее, откуда взялась пара пистолетов, которые привез к месту дуэли виконт д'Аршиак, секретарь французского посольства, секундант Дантеса. Он взял их в посольстве, у того самого Эрнеста Баранта. А сам Барант привез их с собой в 1835 году. Это были пистонные пистолеты, которые в те годы только-только приняли на вооружение французской армии. В отличие от популярных дуэльных пистолетов Лепажа и Кюхенрейтера боевые пистонные пистолеты очень редко давали осечку. Пистолеты эти изготовил на Дрезденском оружейном дворе Карл Ульбрих. В дуэли с Пушкиным осечки не было.
Теперь, когда стрелялся сам Эрнест Барант, он, само собой, использовал для того собственные пистолеты, то есть те самые, которые уже знамениты были участием в дуэли Дантеса с Пушкиным. Смотрите, как близко история Пушкина подходит тут к истории Лермонтова. Удивительно...
Конец этого происшествия таков. Сам Лермонтов в донесении полковому начальству описал его лаконично: «Так как Барант почитал себя обиженным, то я предоставил ему выбор оружия. Он избрал шпаги, но с нами были также и пистолеты. Едва мы успели скрестить шпаги, как у меня конец переломился, а он слегка оцарапал мне грудь. Тогда мы взяли пистолеты. Мы должны были стрелять вместе, но я немного опоздал. Он дал промах, а я уже выстрелил в сторону. После сего он подал мне руку, и мы разошлись». Напрасно тут было бы думать, раз пуля просвистела мимо сердца, значит, смертная беда миновала. Пуля еще только набирала свой гибельный разбег. Ход событий, как я уже говорил, остановить или изменить было невозможно.
Далее они развивались так. Тут приведу я несколько записей современников.
«История эта довольно долго оставалась без последствий, — запишет впоследствии юный родственник поэта А. Шан-Гирей, — Лермонтов по-прежнему продолжал выезжать в свет и ухаживать за своей княгиней; наконец, одна неосторожная барышня Б., вероятно без всякого умысла, придала происшествию достаточную гласность в очень высоком месте, вследствие чего приказом по гвардейскому корпусу поручик лейб-гвардии Гусарского полка Лермонтов за поединок был предан военному суду с содержанием под арестом, и в понедельник на Страстной неделе получил казенную квартиру в третьем этаже с.-петербургского ордонансгауза, где и пробыл недели две, а оттуда перемещен на арсенальную гауптвахту, что на Литейной».
Тут до Лермонтова доходит слух, что Эрнест Барант очень недоволен его показаниями о том, что он «сделал свой выстрел в сторону». И даже утверждает, что такого не было. То есть Лермонтов в этих разговорах представляется лжецом — новое дело...
Тут надо кое-что пояснить. Этот «выстрел в сторону», по которому мы еще со школьной скамьи привычно судим о благородстве Лермонтова, на самом деле к благородству не имеет никакого отношения. По правилам дуэльной чести этот акт был достаточно оскорбительным, унижающим противника. Этим подчеркивалось, что противник как бы даже и не стоит выстрела. Потому Барант и засуетился.
«...Подсудимый Лермонтов, узнав, что барон де Барант, — узнаем мы из следственного дела, — распускал слухи о несправедливости показания его, что он выстрелил при дуэли в сторону, — пригласил его через неслужащего дворянина графа Браницкого к себе на Арсенальную Гауптвахту, на которой содержался, 22 марта вечером в восемь часов, и пришедши к нему без дозволения караульного офицера в коридор под предлогом естественной надобности, объяснился там с де Барантом по сему предмету и, как сознался, предлагал ему, по освобождении из-под ареста, снова с ним стреляться; но Барант, довольствуясь его объяснением, вызова не принял». Тут как будто бы все благополучно, но рикошет пущенной когда-то пули непредсказуем и неостановим по-прежнему. Дело выходит за пределы казенного дома. Влиятельнейшие силы участвуют в нем. Решается оно тем, что Эрнеста Баранта отправляют остынуть ненадолго в Париж, а Лермонтова — опять на Кавказ. Опустим несколько ярких подробностей из жизни Лермонтова этого периода. Скажем только, что именно с этого времени он стал подлинным героем Кавказской войны и написал все свои основные произведения. Он торопится жить и творить. Предчувствие?.. Главное, что он успел сделать многое.
Ему выхлопотали отпуск ровно за полгода до смерти. Он, чувствуя, что призвание определилось, упорно мечтает об отставке. «Он зрел с каждым новым произведением, — записывает в это время А. Дружинин, — он что-то чудное носил под своим сердцем, как мать носит ребенка».
Можно ли было все задуманное осуществить? Только не в случае с Лермонтовым. Его жизнь по-прежнему определял тот самый рок. Чтобы понять, насколько он был неодолим, приведу расклад сил, противостоящих теперь Лермонтову. Из записок Ю. Арнольди: «Пессимисты в этом деле полагали: во-первых, что вторичная высылка Лермонтова, при переводе на сей раз уже не в прежний Нижегородский драгунский, а в какой-то пехотный полк, находящийся в отдаленнейшем и опаснейшем пункте всей военной нашей позиции, доказывает, что государь император считает второй поступок Лермонтова гораздо предосудительнее первого; во-вторых, что здесь вмешаны политические отношения к другой державе, так как Лермонтов имел дуэль с сыном французского посла, а в-третьих, по двум первым причинам неумолимыми противниками помилования неминуемо должны оказаться — с дисциплинарной стороны — великий князь Михаил Павлович, как командир гвардейского корпуса, а с политической стороны — канцлер граф Нессельроде, как министр иностранных дел...»
Могла ли не подсуетиться тут через известного Бенкендорфа заботливая мамаша нашкодившего Эрнеста: «Я более чем когда-либо уверена, что они не могут встретиться без того, чтобы не драться на дуэли...»
Пуля, пущенная в Пушкина, продолжает свой полет. Вот еще эпизод, будто специально призванный окончательно сблизить роковые совпадения в жизни двух русских гениев. Пушкину предсказала течение всей его жизни в мельчайших подробностях знаменитая в Петербурге ворожея Александра Кирхгоф. Сам я к гаданиям отношусь без почтения, но и без равнодушия. С осторожностью, которая ведь и означает инстинктивный страх перед неизвестным. Как ко всему, что невозможно доказать и нельзя опровергнуть. Во всяком случае, я знаю, что жизнь Пушкина так и сложилась, как распланировала ее эта гадалка.
И вот теперь Лермонтов. Он в последний раз покидает Петербург. Неясные и тягостные предчувствия гнетут его. «Мы ужинали втроем, — вспомнит Е. Ростопчина, — за маленьким столом, он и еще другой друг, который тоже погиб насильственной смертью в последнюю войну. Во время всего ужина и на прощанье Лермонтов только и говорил об ожидавшей его скорой смерти...»
«За несколько дней перед этим Лермонтов с кем-то из товарищей посетил известную тогда в Петербурге ворожею, жившую у «пяти углов» и предсказавшую смерть Пушкина от «белого человека»; звали ее Александра Филипповна, почему она и носила прозвище «Александра Македонского», после чьей-то неудачной остроты, сопоставившей ее с Александром, сыном Филиппа Македонского. Лермонтов, выслушав, что гадальщица сказала его товарищу, со своей стороны спросил, будет ли он выпущен в отставку и останется ли в Петербурге. В ответ он услышал, что в Петербурге ему вообще больше не бывать, не бывать и отставки от службы, а что ожидает его другая отставка, «после коей уж ни о чем просить не станешь». Лермонтов очень этому смеялся, тем более что вечером того же дня получил отсрочку отпуска и опять возмечтал о вероятии отставки. «Уж если дают отсрочку за отсрочкой, то и совсем выпустят», — говорил он. Но когда неожиданно пришел приказ поэту ехать, он был сильно поражен. Припомнилось ему предсказание. Грустное настроение стало еще заметнее, когда после прощального ужина Лермонтов уронил кольцо, взятое у Соф. Ник. Карамзиной, и, несмотря на поиски всего общества, из которого многие слышали, как оно катилось по паркету, его найти не удалось...» Еще один случай, поразивший многих, произошел тогда. Лермонтов, считавший виновницей смерти Пушкина жену его, страдал чуть ли не комплексом ненависти к Наталье Николаевне. Им приходилось присутствовать в одних и тех же домах, на балах и в собраниях, но он упорно и демонстративно сторонился ее. А тут вдруг, накануне отъезда, пришедши провести последний вечер у Карамзиных, сел рядом с ней и завел разговор, поразивший ее своей необычайностью. Она передала содержание этого разговора своей дочери, и та выделит в нем главное: «Он точно стремился заглянуть в тайник ее души и, чтобы вызвать ее доверие, сам начал посвящать ее в мысли и чувства, так мучительно отравлявшие его жизнь, каялся в резкости мнений, в беспощадности суждений, так часто отталкивавших от него ни в чем не повинных людей».
Тут можно подумать, что сам Пушкин сблизил в нужный момент этих людей, и это он говорил тут устами Натали, потому что дальше следует запись удивительная: «Может быть, в эту минуту она уловила братский отзвук другого, мощного, отлетевшего духа, но живое участие пробудилось мгновенно, и, дав ему волю, простыми, прочувствованными словами она пыталась ободрить, утешить его, подбирая подходящие из собственной тяжелой доли. И по мере того как слова непривычным потоком текли с ее уст, она могла следить, как они достигали цели, как ледяной покров, сковывавший доселе их отношения, таял... Прощание их было самое задушевное, и много толков было потом у Карамзиных о непонятной перемене, происшедшей с Лермонтовым перед самым отъездом...» В начале мая он выехал на Кавказ. Смерть его могла еще подождать. Случай мог все исправить. Но и случай был уже на стороне рока. Тенгинский полк, куда ехал Лермонтов, стоял за речкой Лабой. Туда и должен был прибыть опальный поручик и великий поэт. Случай, окончательно предрешивший роковой исход, произошел в областном Ставрополе. Лермонтова вдруг неумолимо потянуло в Пятигорск. Решили бросать монету. Гривенник упал «решетом». Это означало ехать в Пятигорск — так было загадано. Там, у подножия Машука, закончится долгий гибельный рикошет пули, убившей Пушкина…
Итак, Лермонтов погиб за гривенник. У русского бесшабашного человека всегда так: судьба — индейка, жизнь — копейка.
Дело было так. В последнюю ссылку на Кавказ ехали они с родственником (двоюродным дядею, который был не намного старше его) Алексеем Столыпиным. Приставлен он был к Лермонтову оберегать его от безрассудства. Не уберег. В Ставрополе вышел у них спор, куда лучше ехать. Лермонтова влекло в Пятигорск. Рок? Он вынул из кошелька, осыпанного бисером, полтинник и подбросил в воздух. Это было 15 мая 1841 года. Жить Лермонтову оставалось ровно три месяца.
Легко читаемая мистика есть в этом эпизоде.
Но сплошная мистика присутствует и в самом появлении поэта Лермонтова на этом свете.
Философ Владимир Соловьев, которого очень трудно заподозрить в какой-либо бульварщине, взял да и сочинил вдруг следующую историю, основанную на древних сведениях о шотландских корнях Лермонтова.
В пограничном с Англией шотландском местечке в XIII веке известен был замок, мрачноватый с виду, Эрсильдон. Тут жил знаменитый в то время рыцарь Лермонт. Слава его основывалась на том, что он представлял собой нечто вроде тогдашнего Нострадамуса, ведуна и прозорливца, наделенного к тому же громадным поэтическим талантом. За что имя ему дано было Рифмач — Thomas the Rhymer. Слава его особо возросла, когда предсказал он неожиданную и вполне случайную смерть шотландскому королю Альфреду III.
Сам Томас Рифмач закончил свою земную жизнь при весьма странных обстоятельствах. Он поехал на охоту. Там попались ему два совершенно белых оленя, за которыми он погнался. С тех пор его не видели. Пошли однако упорные слухи, что это были вовсе не олени, а посланцы подземного царства фей. С тех пор гениальный певец и обитает в том царстве, услаждая лирой слух своих неземных слушательниц. Философ уверен, что давний случай этот имеет к истории русской литературы самое непосредственное отношение.
«А проще сказать, это душа зачарованного феями Томаса Лермонта (Рифмача) выходила в очередной раз на поверхность бренного мира в облике причисленного к десятому его поколению неправдоподобно гениального в своем возрасте рифмача Михаила Лермонтова».
Англоманию Лермонтова можно объяснять его корнями. Как на главную причину его смерти некоторые указывают на ложно понятый байронизм. В чем выражался этот байронизм, давший когда-то пышные всходы на русской почве, нам надо бы хорошо знать, потому что без этого мы многое не поймем в нашей литературе. Не поймем многих мотивов творчества и поведения Пушкина, а особо — Лермонтова. Байронизм, и без того злая маска, становился особо опасным в форме той беспощадной карикатуры на него, которую изображал собой Лермонтов. В том вижу я зов его предков. И это он увел его в очередной раз в заколдованное царство английских фей.
Первый признак байронизма заключался в том, что самые талантливые поэты наши, изображая своих героев, даже самых темных и негодных, стали награждать их только теми чертами, которые имели сами. Если черт этих недоставало, то их надо было приобрести, воспитать в себе. Лермонтов занимался этим с большим успехом. Тут он, как и в поэзии, — образец классический. Особо удавались ему почему-то те черты, которые к положительным никак не отнесешь. Известен ответ его на вопрос о том, кого изобразил он в главном герое поэмы «Демон».
— Как? Вы не догадались? Да ведь это я и есть собственной персоной...
Самое поразительное в его Печорине, конечно, тончайшие оттенки его переживаний. Это потрясает. Не верится, что, обладая даже гениальным воображением, можно с такой беспощадной достоверностью переживать придуманные события. Вот тут-то и закавыка.
Придуманных событий в романах Лермонтова почти нет никаких. А то, каким образом появлялись эти события на страницах его рукописей, и есть в его творческом методе самое занимательное, уникальное, возможно, поучительное, но больше... жестокое. В рамки традиционной морали и даже морали сегодняшнего дня ну никоим образом вместиться не способное.
Вот он задумывает написать некоторого рода сатиру на светское общество — роман «Княгиня Лиговская». Ему всего двадцать лет. Но приемы уже вполне сформировавшиеся и определенно — демонические. Весной 1835-го, за год до написания этой, незаконченной, правда, повести, пишет он письмо родственнице своей, Александре Верещагиной. А в нем такие строки:
«Теперь я не пишу романов. Я их затеваю...»
Его биограф запишет потом нечто в этом же духе:
«Я изготовляю на деле материалы для будущих моих сочинений», — ответ Лермонтова на вопрос: зачем он интригует женщин?»
Посмотрим, что это за интриги.
Одна из них, самая странная и с большим налетом цинизма, отмеченного еще современниками, произошла с известной в лермонтоведении Елизаветой Сушковой.
Это она однажды спросила Лермонтова:
— Вы пишете что нибудь?
— Нет, — ответил он уже известное, — но я на деле заготовляю материалы для многих сочинений: знаете ли: вы будете почти везде героиней...
Она не обрадовалась бы, если б знала, какой именно героиней ей выпадет стать.
Тут надо вспомнить сюжет «Княгини Лиговской».
В нем изложена история «отцветающей» двадцатипятилетней светской львицы, которую увлек молодой, недостаточно красивый и не совсем светский офицер по фамилии Печорин. Ему это надо было с единственной целью — чтобы о нем заговорили.
«Полтора года назад, — говорит о своем герое Лермонтов, — Печорин был в свете еще человек довольно новый: ему надобно было, чтоб поддержать себя, приобрести то, что некоторые называют светскою известностью, то есть прослыть человеком, который может сделать зло, когда ему вздумается; несколько времени он напрасно искал себе пьедестала, вставши на который, он мог бы заставить толпу взглянуть на себя; сделаться любовником известной красавицы было бы слишком трудно для начинающего, а скомпрометировать молодую и невинную он бы не решился, и потому он избрал своим орудием Лизавету Николаевну, которая была ни то ни другое. Как быть? В нашем бедном обществе фраза: он погубил столько-то репутаций — значит почти: он выиграл столько-то сражений».
Тут точно описаны собственные переживания Лермонтова.
Начало жестокого романа с Екатериной Сушковой в изложении самого (в письме к А. Верещагиной) Лермонтова выглядит так: «Если я начал за ней ухаживать, то это не было отблеском прошлого. Вначале это было простым поводом проводить время, а затем... стало расчетом. Вот каким образом. Вступая в свет, я увидел, что у каждого был свой пьедестал: хорошее состояние, имя, титул, покровительство... Я увидал, что если мне удастся занять собою одно лицо, другие незаметно тоже займутся мною, сначала из любопытства, потом из соперничества. Отсюда отношения к Сушковой».
Первое свое сражение Лермонтов выиграл так.
Детальные донесения с этого удивительного поля сражения он посылал, с недобрым смехом, упомянутой А. Верещагиной.
«Я публично обращался с нею, как с личностью, всегда мне близкою, давал ей чувствовать, что только таким образом она может надо мною властвовать. Когда я заметил, что мне это удалось... я выкинул маневр. Прежде всего в глазах света стал более холодным с ней, чтобы показать, что я ее более не люблю... Когда она стала замечать это и пыталась сбросить ярмо, я первый ее публично покинул. Я в глазах света стал с нею жесток и дерзок, насмешлив и холоден. Я стал ухаживать за другими и под секретом рассказывать им те стороны, которые представлялись в мою пользу... Далее она попыталась вновь завлечь меня напускною печалью, рассказывая всем близким моим знакомым, что любит меня; я не вернулся к ней, а искусно всем этим пользовался...»
Вслед за этим буквально то же самое проделывает и Печорин с бедною Лизаветой Николаевной:
«...Печорин стал с нею рассеяннее, холоднее, явно старался ей делать те мелкие неприятности, которые замечаются всеми и за которые между тем невозможно требовать удовлетворения. Говоря с другими девушками, он выражался об ней с оскорбительным сожалением, тогда как она, напротив, вследствие плохого расчета, желая кольнуть его самолюбие, поверяла своим подругам под печатью строжайшей тайны свою чистейшую, искреннейшую любовь. Но напрасно, он только наслаждался излишним торжеством...» И т. д.
Есть в том жестоком романе эпизод с письмом. Шокирующий, настоящего мужчины совершенно недостойный. Мне никак не представить, чтобы совершил его, например, Пушкин, тоже часто достаточно вольно поступавший с женским полом.
Чтобы выйти из надоевшей игры в любовь, Лермонтов поступает самым примитивным, но опять скандальным образом. Он пишет Екатерине Сушковой анонимное письмо, полное чудовищных нелепостей. Злорадно при том сознается: «Я искусно направил письмо так, что оно попало в руки тетки. В доме гром и молния...»
Девушка скомпрометирована окончательно. Эта по всем признакам дикая и нелепая история продолжается около года. Все это время Лермонтов наслаждается своей убийственной ловкостью. Он страшно доволен собой. И особенно тем, что влюбленная в него Екатерина Николаевна отказывает блестящему жениху. Вновь остается на бобах и в критическом возрасте своем рискует навсегда засидеться в невестах. В тогдашнем обществе — женская трагедия из самых жестоких.
Этот эпизод, который, повторим, Лермонтов затеял и шлифовал целый год, в романе занимает всего несколько страниц. Такая тщательность в отделке литературного шедевра наверняка единственна в своем роде.
Есть там и злополучное анонимное письмо. В интерпретации Печорина оно звучит так:
«Милостивая государыня!
Вы меня не знаете, я вас знаю: мы встречаемся часто, история вашей жизни так же мне знакома, как моя записная книжка, а вы моего имени никогда не слыхали... Мне известно, что Печорин вам нравится, что вы всячески думаете снова возжечь в нем чувства, которые ему никогда не снились, он с вами пошутил — он недостоин вас: он любит другую, все ваши старания послужат только вашей гибели, свет и так показывает на вас пальцами, скоро он совсем от вас отворотится...»
За то, что это письмо без изменений вставлено сюда из того житейского романа, который мы сейчас наблюдаем, говорят несколько собственноручных строчек из того же интимного письма, которое мы уже цитировали. Лермонотов — Верещагиной:
«Но вот веселая сторона истории. Когда я осознал, что в глазах света надо порвать с нею, а с глазу на глаз все-таки оставаться преданным, я быстро нашел любезное средство — я написал анонимное письмо: «Mademoiselle, я человек, знающий вас, но вам неизвестный... и т. д.; я вас предваряю, берегись этого молодого человека; М. Л-ов вас погубит и т. д. Вот доказательство... (разный вздор)» и т. д. Письмо на четырех страницах...»
Как видим, цинизма во всей это истории Лермонтов даже и не предполагает, не видит ни малейшего намека на него. Тут для него просто ряд веселых эпизодов. Отчего это? Может ли великий человек страдать особого рода нравственным дальтонизмом? Житейское поведение великого Михаила Лермонтова дает нам достаточно поводов задать этот вопрос.
Вот еще эпизод, относящийся ко времени печального романа с Екатериной Сушковой.
Была тогда такая мода. Неравнодушие свое можно было выражать в те времена разными трогательными способами. Она связала к его именинам кошелек. Узнала его любимые цвета и сделала его из голубого и белого шелка. Отправила к нему тайно, но тайна эта была опять же шита белыми нитками. В тот же день Лермонтов играл с некоторыми дамами в карты и за неимением разменной монеты поставил на кон этот самый кошелек. Проиграл его без всякого сожаления.
Это, конечно же, издевательство.
Оказывается, всей этой фантастически нелепой истории есть объяснение. Когда-то, будучи еще вполне ребенком, Лермонтов испытал к ней острое чувство влюбленности. А та просто не заметила этого. Ей было двадцать, ему — шестнадцать. Тогда мальчик Миша был косолап, с вечно красными глазами, со вздернутым носом и тогда уже был жестоко язвителен. Злопамятность его поразительна.
«Вы видите, — с жестоким задором объясняет он, — что я мщу за слезы, которые пять лет тому назад заставляло меня проливать кокетство m-lle Сушковой. О, наши счеты еще не кончены! Она заставила страдать сердце ребенка, а я только мучаю самолюбие старой кокетки».
Эта месть его вышла громадной. Неожиданно, может быть, даже для самого мстителя. Какое-то и впрямь странное упорство и необъяснимый расчет двигают им.
Год он мучает ее искусной интригой. Этого ему мало. Как теперь выясняется, роман свой он задумывает лишь как продолжение этой интриги и составную часть своего плана страшной мести. Он находит для нее самые язвительные и уничтожающие женщину слова в этом своем романе. А это теперь надолго. Проживи Лермонтов еще сорок лет, и таких романов могло бы появиться множество. Поскольку кандидаток на подобную месть было у него, оказывается, предостаточно.
«Мне случалось слышать признание нескольких из его жертв, и я не могла удержаться от смеха, даже прямо в лицо, при виде слез моих подруг, не могла не смеяться над оригинальными и комическими развязками, которые он давал своим злодейским донжуанским подвигам...» Это напишет о нем та же Евдокия Ростопчина.
И пытается объяснить это тем, что мы уже частично знаем:
«Не признавая возможности нравиться, он решил соблазнять или пугать и драпироваться в байронизм, который был тогда в моде. Дон-Жуан сделался его героем, мало того, его образом; он стал бить на таинственность, на мрачное, на колкости. Эта детская игра оставила неизгладимые следы в подвижном и впечатлительном воображении...»
Более прозаическими причинами объясняет его странное отношение к женщинам его двоюродный брат И. А. Арсеньев. И он, пожалуй, ближе к истине:
«В характере Лермонтова была еще одна черта, далеко не привлекательная — он был з а в и с т л и в. Будучи очень некрасив собой, крайне неловок и злоязычен, он, войдя в возраст юношеский, когда страсти начинают разыгрываться, не мог нравиться женщинам, а между тем был страшно влюбчив. Невнимание к нему прелестного пола раздражало и оскорбляло его беспредельное самолюбие, что служило поводом с его стороны к беспощадному бичеванию женщин».
«Огромная голова, широкий, но невысокий лоб, выдающиеся скулы, лицо коротенькое, оканчивающееся узким подбородком, угрястое и желтоватое, нос вздернутый, фыркающий ноздрями, реденькие усики и волосы на голове, коротко остриженные. Но зато глаза!.. Я таких глаз после никогда не видал. То были скорее длинные щели, а не глаза!.. и щели, полные злости и ума». — Это сказал о нем человек, видевший его только раз, прежде никого не пытавшийся описать. Лермонтова описывали все. Даже те, кто видел его лишь мгновение. Описаний таких осталась — туча.
У него комплекс неполноценности.
Один из его героев, Лунгин, мучается: «Я дурен и, следовательно, женщина меня любить не может. Это ясно». И далее: «Если я умею подогреть в некоторых то, что называется капризом, то это стоило мне неимоверных трудов и жертв; но так как я знал поддельность этого чувства, внушенного мною, и благодарил за него только себя, то и сам не мог забыться до полной безотчетной любви: к моей страсти примешивалось всегда немного злости, все это грустно, а правда!..»
Странно то, что этот комплекс женоненавистничества внушен был ему еще в детстве. И именно потому, что воспитан он был исключительно в женской среде. В детстве и юности окружали его, влияли на него только женщины. Рос он безотцовщиной, мужского влияния не знал. Характер в нем воспитался женский, со слабой волей, склонный к интриге, неспособный находить самостоятельный выход из сложных житейских обстоятельств. Всех ему заменила бабушка, к которой трогательно привязан был он до конца своих дней и которая все решала за него. Женственность его характера заключалась и в том, что в женщине видел он не то, что должен видеть мужчина. Он не признавал за женщиной слабости. Вот и боролся с ними с полной серьезностью, с тем азартом и упорством, с которыми может преследовать соперницу только женщина.
Это с чисто психологической стороны.
С физиологической стороны еще с детских пор разрушено было в нем то, что составляет истинную красоту полового инстинкта, без чего не бывает в половом влечении благородства, не бывает подлинного чувства. Не было тайны. Тут роль свою сыграла та же бабушка.
«Когда Мишенька стал подрастать и приближаться к юношескому возрасту, то бабушка стала держать в доме горничных, особенно молоденьких и красивых, чтобы Мишеньке не было скучно. Иногда некоторые из них оказывались в интересном положении, и тогда бабушка, узнав об этом, спешила выдавать их замуж за своих же крепостных крестьян по ее выбору. Иногда бабушка делалась жестокою и неумолимою к провинившимся девушкам, отправляла их на тяжелые работы, или выдавала замуж за самых плохих женихов, или даже совсем продавала кому-либо из помещиков...»
Странно думать, сколько прямых потомков великого поэта можно было бы при желании отыскать среди крестьян бывшего Чембарского уезда, где родовое гнездо Лермонтовых — Тарханы. Удивительное дело, эти потомки его — из крепостных.
На женщин взгляд у него сложился скучнейший, элементарный.
О разбираемых нами особенностях натуры Лермонтова Белинский, который одновременно боготворил и ненавидел его, сказал лаконично и доходчиво: «Мужчин он так же презирает, но любит одних женщин. И в жизни их только и видит. Взгляд чисто онегинский...» Это сказано за год до смерти поэта. Дальше он растолковывает, какова эта любовь: «Женщин ругает: одних за то, что дают, других за то, что не дают... Пока для него женщина и давать одно и то же...»
Вот такой пошлейший байронизм. Дон-Жуаном здесь и не пахнет. Дон-Жуан был романтик.
Жуткий внутренний портрет Лермонтова составил упоминавшийся мною Владимир Соловьев. Основное в этом портрете — опять отношение к женщинам. Черты этого портрета производят гнетущее впечатление. Возможно, потому, что слишком густо насыщен он непривычными деталями. Но, что особо печально, порознь все эти детали подтверждаются воспоминаниями современников:
«...Уже с детства, рядом с самыми симпатичными проявлениями души чувствительной и нежной, обнаружились в нем резкие черты злобы, прямо демонической. Один из панегиристов Лермонтова, более всех, кажется, им занимавшийся, сообщает, что «склонность к разрушению развивалась в нем необыкновенно. В саду он то и дело ломал кусты и срывал лучшие цветы, усыпая ими дорожки. Он с истинным удовольствием давил несчастную муху, и радовался, когда брошенный камень сбивал с ног бедную курицу». Было бы, конечно, нелепо ставить все это в вину балованному мальчику. Я бы и не упомянул даже об этой черте, если бы мы не знали из собственного интимного письма поэта, что взрослый Лермонтов совершенно так же вел себя относительно человеческого существования, особенно женского, как Лермонтов-ребенок — относительно цветов, мух и куриц. И тут опять значительно не то, что Лермонтов разрушал спокойствие и честь светских барынь, — это может происходить и случайно, нечаянно, — а то, что он находил особенное удовольствие и радость в этом совершенно негодном деле, так же как ребенком он с и с т и н н ы м у д о в о л ь с т в и е м давил мух и радовался зашибленной курице.
Кто из больших и малых не делает волей и неволей всякого зла и цветам, и мухам, и курицам, и людям? Но все, я думаю, согласятся, что услаждаться деланием зла есть уже черта нечеловеческая. Это демоническое сладострастие не оставляло Лермонтова до горького конца; ведь и последняя трагедия произошла от того, что удовольствие Лермонтова терзать слабые создания встретило вместо барышни бравого майора Мартынова...»
Напомнить надо, что история с Мартыновым — это та же женская история. Началась она, как и всякая лермонтовская история, в которых главное действующее лицо — женщина, с вещей весьма неблаговидных. Лермонтову, возвращавшемуся из отпуска, поручено было семейством Мартыновых доставить пакет лично в руки будущему его убийце, Николаю Соломоновичу Мартынову. Сестра Николая Мартынова, за которой Лермонтов усердно волочился, вложила в этот пакет свой дневник или какие-то письма. Лермонтов знал об этом. По дороге он не удержался и всрыл этот пакет. Слишком велик был соблазн узнать, какого мнения Софья Мартынова о своем нынешнем пылком воздыхателе. Случай, конечно, небывалый. Лермонтов, разумеется, предполагал, какой необычайный урон нанесет его офицерской и дворянской чести этот чудовищный поступок. Поэтому он рассказал Мартынову весьма романтическую историю пропажи этого пакета, которая с таким блеском изложена была потом в повести «Тамань». Заметим опять эти странности его творческого метода. Лучшая, может быть, прозаческая вещь написана им в доказательство выдумки, которая одна только могла спасти его честь. Задачу эту, повторим, выполнил он блестяще.
Подозрения у Мартыновых зародились тогда, когда по Пятигорску поползли вдруг сплетни о Софье Мартыновой в таких деталях, которые никому не могли быть известны, но которые были изложены в том дневнике или в тех письмах. Значит, эти дневники-письма кем-то были прочитаны? К тому же Лермонтов отдал Мартынову пятьсот рублей, которые в тот пакет были вложены, но о которых Лермонтову никто не говорил, и знать о том он никак не мог. Мартынов якобы эти свои подозрения Лермонтову высказал. Тогда-то Лермонтов чуть ли не в один присест и написал «Тамань». Не верит Мартынов, пусть поверят другие. Давней дружбе пришел конец. Отношения двух бывших друзей вплотную приблизились к трагической развязке.
Закончить это тягостное вступление надо другим. У Лермонтова была та «одна, но пламенная страсть», которая необычайно украшает его. Несчастливая любовь к Вареньке Лопухиной. Чувство это наделено всеми благородными чертами и по трагически высокому содержанию своему вполне стоит того, чтобы быть образцом во всеобщей истории любви. Надо думать, что подлинный Лермонтов именно в этом, как и в массе других лучших проявлений своего необычайно сложного характера. Об этом речь далее…
Е. Гусляров
ДЕТСКИЕ ГОДЫ (2 октября1814 — 1827)
Я сын страданья…
Поиски предков
Существовало предание о том, что фамилия Лермонтовых происходила от испанского владетельного графа Лермы, который во время борьбы с маврами должен был бежать из Испании в Шотландию. Это предание было известно Михаилу Юрьевичу и долго ласкало его воображение. Оно как бы утешало его и вознаграждало за обиды отцу. Знатная родня бабушки поэта не любила отца его.
Е. Д. Лопухина.
Цит. по: Висковатов П. А.Михаил Юрьевич Лермонтов:
жизнь и творчество. М., 1891. С. 56
Немудрено, что мальчик наслушался, хотя бы и от многочисленной дворни, о захудалости своего рода. Тем сильнее и болезненнее хватался он за призрачные сказания о бывшем величии рода своего. Долгое время Михаил Юрьевич и подписывался под письмами и стихотворениями: «Лерма». Недаром и в сильно влиявшем на него Шиллере он встречался с именем графа Лермы в драме «Дон Карлос».
В 1830 или 31 году Лермонтов в доме Лопухиных, на углу Поварской и Молчановки начертил на стене углем голову (поясной портрет), вероятно, воображаемого предка... В глазах и, пожалуй, во всей верхней части лица не трудно заметить фамильное сходство с нашим поэтом. Голова эта... была затерта при подправлении штукатурки, и приятель поэта Алексей Александрович Лопухин был этим очень опечален… Тогда Лермонтов нарисовал такую же голову на холсте и выслал ее Лопухину...
П. А. Висковатов.С. 73
Скажите, пожалуйста, Алексису, что я пришлю ему подарок, какого он не ожидает. Ему давно хотелось чего-нибудь в этом роде; я и посылаю, только вдесятеро лучше.
Лермонтов — М. А. Лопухиной.
Петербург, середина октября 1832 г.
(Здесь и далее переписка, дневниковые записи и
произведения Лермонтова цит. по:
Лермонтов М. Ю.Собрание сочинений: В 4 т. М.: Худож. лит., 1976)
...Картина, которую вы прислали Алексису, очаровательна. А ваша музыка? По-прежнему ли вы играете увертюру «Немой из Портичи», поете ли дуэт Семирамиды, полагаясь на свою удивительную память, поете ли вы его как раньше, во весь голос и до потери дыхания.
А. Верещагина — Лермонтову.
Петербург, 25 октября 1832 г.
М-lle Аннетт говорила мне, что еще не стерли со стены знаменитую голову... Жалкое тщеславие! Это меня обрадовало, да еще как! Что за глупая страсть: оставлять везде следы своего пребывания. Мысль человека, хотя бы самую возвышенную, стоит ли запечатлевать в предмете вещественном, ради того только, чтоб сделать ее понятною душе немногих. Надо полагать, что люди созданы вовсе не для того, чтобы мыслить, раз мысль сильная и свободная — такая для них редкость.
Лерма — М. А. Лопухиной.
Петербург, 2 сентября 1832 г.
...Покойный отец мой был очень дружен с Лермонтовым, и сей последний, приезжая в Москву, часто останавливался в доме отца на Молчановке, где гостил подолгу. Отец рассказывал мне, что Лермонтов вообще, а в молодости в особенности постоянно искал новой деятельности и, как говорил, не мог остановиться на той, которая должна бы поглотить его всецело, и потому, часто меняя занятия, он, попадая на новое, всегда с полным увлечением предавался ему. И вот в один из таких периодов, когда он занимался исключительно математикой, он однажды до поздней ночи работал над разрешением какой-то задачи, которая ему не удавалась, и, утомленный, заснул над ней. Тогда ему приснился человек... который помог ему разрешить задачу. Лермонтов проснулся, изложил разрешение на доске и под свежим впечатлением мелом и углем нарисовал портрет приснившегося ему человека на штукатурной стене его комнаты. На другой день отец мой пришел будить Лермонтова, увидел нарисованное, и Лермонтов рассказал ему, в чем дело. Лицо изображенное было настолько характерно, что отец хотел сохранить его и призвал мастера, который должен был сделать раму кругом нарисованного, а самое изображение покрыть стеклом, но мастер оказался настолько неумелым, что при первом приступе штукатурка развалилась вместе с рисунком. Отец был в отчаянии, но Лермонтов успокоил его, говоря: «Ничего, мне эта рожа так в голову врезалась, что я тебе намалюю ее на полотне», — что и исполнил. Отец говорил, что сходство вышло поразительное.
А. А. Лопухин — А. А. Бильдерлингу //
Русская старина. 1887. Т. 53. Февраль. С. 508—509
Итак, по шотландским преданиям, фамилия Лермонтов восходит, ни более ни менее, как к XI столетию, и связывается с трагическою историею Макбета, увековеченного гением Шекспира. Понятно после этого, что генеалогия от герцога Лермы не может иметь места, а вместе с тем решается и этимологическая сторона вопроса — о правописании этой фамилии, которая непременно должна бы писаться через «о» (официально же она должна писаться через «а», потому что так записаны Лермонтовы и в гербовике и почти во всех официальных документах). Переход «о» в «а» весьма легко объясняется московским аканьем, тем более, что имя Лермонта имело и имеет ударение на первом слоге.
В. В. Никольский. Предки М. Ю. Лермонтова //
Русская старина. 1873. Кн. 7. С. 557—558
В пограничном с Англиею краю Шотландии, вблизи монастырского города Мельроза, стоял в XIII веке замок Эрсильдон, где жил знаменитый в свое время и еще более прославившийся впоследствии рыцарь Лермонт. Славился он как ведун и прозорливец, смолоду находившийся в каких-то загадочных отношениях к царству фей и потом собиравший любопытных людей вокруг огромного старого дуба на холме Эрсильдон, где он прорицательствовал и между прочим предсказал шотландскому королю Альфреду III его неожиданную и случайную смерть. Вместе с тем эрсильдонский владелец был знаменит как поэт, и за ним осталось прозвище стихотворца, или, по-тогдашнему, рифмача — Thomas the Rhymer; конец его был загадочен: он пропал без вести, уйдя вслед за двумя белыми оленями, присланными за ним, как говорили, из царства фей. Через несколько веков одного из прямых потомков этого фантастического героя, певца и прорицателя, исчезнувшего в поэтическом царстве фей, судьба занесла в прозаическое царство московское. Около 1620 года «пришел с Литвы в город Белый из Шкотской земли выходец именитый человек Юрий Андреевич Лермонт и просился на службу великого государя, и в Москве крещен из кальвинской веры в благочестивую. И пожаловал его государь царь Михаил Федорович восемью деревнями и пустошами Галицкого уезда, Заболоцкой волости. И по указу великого государя договаривался с ним боярин князь И. Б. Черкасский, и приставлен он, Юрий, обучать рейтарскому строю новокрещенных немцев старого и нового выезда, равно и татар». От этого ротмистра Лермонта в восьмом поколении происходит наш поэт, связанный и с рейтарским строем, подобно этому своему предку XVII в., но гораздо более близкий по духу к древнему своему предку, вещему и демоническому Фоме Рифмачу, с его любовными песнями, мрачными предсказаниями, загадочным двойственным существованием и роковым концом.
В. С. Соловьев.Лермонтов //
Собрание сочинений. СПб., 1903. Т. 9. С. 352—353
Боэций (составитель шотландских хроник. — Е. Г.) ограничивается только замечанием о пророческой славе Томаса Лермонта, но Леслей (другой шотландский историк. — Е. Г.) представляет и характеристику его пророчеств. «Он, — говорит Леслей… как некий Апполон с треножником предсказывает будущее. Он изложил в рифмованных стихах предсказания о событиях шотландской истории; но все эти предсказания запутаны в такой туман аллегорий и загадок, что и самый остроумный человек только тогда разъяснит их смысл, когда они сбудутся». Пророчества Томаса Лермонта изданы Hart'oм в Эдинбурге, в 1615 году.
В. В. Никольский.С. 557
А проще сказать, это душа зачарованного феями Томаса Лермонта (Рифмача) выходила в очередной раз на поверхность бренного мира в облике причисленного к десятому его поколению неправдоподобно гениального в своем возрасте рифмача Михаила Лермонтова.
В. С. Соловьев. С. 376
Предок фамилии Лермантовых, Юрий Андреевич Лермантов, выехал из Шкотския земли в Польше, а оттуда, в 1633 году, в Москву. Потомки сего Юрия Андреевича Лермантова многие российскому престолу служили стольниками, воеводами и в иных чинах, и жалованы были от государей поместьями. Все сие доказывается справкою разрядного архива и родословною Лермантовых.
Справка из разрядного архива,
выданная секунд-майору Юрию Матвеевичу Лермантову
и внесенная им в Сенат 1-го апреля 1799 года, по случаю составления
общего гербовика // Русская старина. 1873. Т. 7. С. 546
Если из рассказа Боэция можно заключить, что Лермонты были шотландцы, то Леслей прямо называет их англичанами, которые пришли с Малькольмом в Шотландию и там натурализовались.
В. В. Никольский. С. 557
От Юрия (Юшки) Андреевича Лерманта следуют по прямой линии:
Евтихий Петрович,
Петр Юрьевич,
Петр Евтихиевич,
Юрий Петрович,
Петр Юрьевич,
Юрий Петрович,
Михаил Юрьевич.
Хронологическая канва для биографии М. Ю. Лермонтова //
Лермонтов М. Ю.Полное собрание соч. / Под ред. Д. И. Абрамовича.
СПб., 1813. Т. 5. С. 4.
(Далее цит. как: Д. И. Абрамович)
Хотя Юрий Петрович (отец поэта), как видим, и происходил от древней шотландской фамилии, рано переселившейся в Россию, и предки его занимали видные должности при первых царях из дома Романовых, но род их обеднел, средства оскудели, и сам Юрий Петрович, как и другие, вряд ли хорошо знал свою родословную. Это можно видеть из того, что сын его еще в 1834 году не имел точных сведений о роде своем и обращался к родственнику за гербовой печатью, чтобы вырезать герб на своей.
П. А. Висковатов. С. 35—36
Знал ли о своем шотландском происхождении наш поэт? Не только знал, но и говорил о нем в стихах, и старался придать ему какое-то особое значение...
В. В. Никольский.С. 561
Каким образом запало в душу поэта приписанное ему честолюбие, будто бы его грызшее; почему он не мог считать себя дворянином незнатного происхождения, — ни достаточного повода и ни малейшего признака к тому не было.
А. З. Зиновьев.Воспоминания о Лермонтове //
Литературный архив. Вып. 1. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1938. С. 428
В общем Гербовнике дворянских родов Российской империи, часть IV, стр. 102, помещен герб рода Лермонтовых со следующими объяснениями: «В щите, имеющем золотое поле, находится черное стропило, с тремя на нем золотыми четвероугольниками, а под стропилом черный цветок. Щит увенчан обыкновенным дворянским шлемом с дворянскою короною. Намет на щите золотой, подложенный красным; внизу щита девиз: «Sors mea Jesus» (честь моя — Иисус).
В. В. Никольский. С. 547
Детство в Тарханах
Лермонтов родился в 1814 или в 1815 году и происходит от богатого и почтенного семейства; потеряв еще в малолетстве отца и мать, он был воспитан бабушкой со стороны матери; г-жа Арсеньева, женщина умная и достойная, питала к своему внуку самую безграничную любовь, словом сказать — любовь бабушки; она ничего не жалела для его образования.
Е. П. Ростопчина — А. Дюма.
(Здесь и далее цит. по: Русская старина. 1882. Сентябрь. С. 615—620)
По семейным преданиям, Лермонтов родился не в 1814, а в 1815 году, как утверждает это и Е. А. Хвостова (Хв., 186.). Я указал дом, в котором он родился («Совр.», 1856, № 6, см. стр. 162). Он находился в Москве, на площади у самых Красных ворот, к стороне той части Садовой, которая идет к Сухаревой башне. Лет пятнадцать тому назад он принадлежал купцу Бурову и сохранял еще свой прежний вид. Теперь на его месте возвышается огромное здание, не имеющее никакого сходства с прежнею постройкою.
М. Н. Лонгинов. Заметки о Лермонтове //
Русская старина. 1873. Март. С. 381.
(Далее цит. как: М. Н. Лонгинов 1)
Октября 2-го в доме господина покойного генерал-майора Федора Николаевича Толя у живущего капитана Юрия Петровича Лермонтова родился сын Михаил.
Из приходной метрической книги церкви Трех Святителей за 1814 год // Д. И. Абрамович. Т. 5. С. 4
В Москве, в метрической книге церкви Трех Святителей, что у Красных ворот, за 1814 год, между прочим, в I части о родившихся под № 25 записано: «Октябрь 2. В доме покойного генерал-майора и кавалера Федора Николаевича Толя, у живущего капитана Юрия Петровича Лермонтова родился сын Михаил. Молитвовал протоиерей Николай Петров с дьячком Яковом Федоровым. Крещен тогоже октября 11-го дня. Воспреемник был господин коллежский асессор Фома Васильевич Хотянцев; воспреемницею была вдовствующая госпожа гвардии поручица Елизавета Алексеевна Арсеньева. Оное крещение отправляли протоиерей Николай Петров, диакон Петр Федоров, дьячок Яков Федоров, пономарь Алексей Никифоров».
И. П. Розанов. О Лермонтове //
Русская старина. 1873. Т. 8. С. 238
Для совершения обряда крещения были приглашены из церкви Трех Святителей протоиерей Николай Петрович Другов, дьякон Петр Федорович, дьячок Яков Федорович и пономарь Алексей Никифорович...
П. А. Висковатов. С. 36
Замечателен протоиерей Николай Петрович Другов, крестивший поэта Лермонтова. Он в свое время, пользовался особою славою в духовном мире.
Русская старина. 1873. Т. 8. С. 114
Бывшая при рождении Михаила Юрьевича акушерка тотчас же сказала, что этот мальчик не умрет своей смертью, и так или иначе ее предсказание сбылось; но каким соображением она руководствовалась — осталось неизвестно.
П. К. Шугаев.Из колыбели замечательных людей //
Живописное обозрение. 1898. № 25. С. 499
Если от вокзала Николаевской железной дороги в Москве ехать к Красным воротам, то на правой руке, на площади, к стороне той части Садовой улицы, которая идет к Сухаревой башне, против самых Красных ворот, стоит каменный трехэтажный дом, ныне Голикова, с балконом на углу. В 1814 году на этом месте стоял дом меньших размеров, который впоследствии был расширен и надстроен. Он принадлежал тогда генерал-майору и кавалеру Федору Николаевичу Толю. В этом-то доме и поселились Лермонтовы. Здесь у них со 2-го на 3-е октября родился сын. Крещен он был 11 ноября и в честь деда Арсеньева был наречен Михаилом. И в этом тоже заметна настойчивость характера бабушки Арсеньевой, потому что из рода в род Лермонтовы именовались то Петром, то Юрием. Поэт наш первый в длинном ряду предков получил не традиционное имя, и отец его Юрий Петрович согласился на это неохотно.
П. А. Висковатов. С. 36
После появления на свет Михаила Юрьевича поселена новая деревня, в семи верстах на ю.-в. от Тархан, и названа его именем — «Михайловскою».
П. К. Шугаев.С. 499
Малютка и мать его были окружены всевозможными заботами. Из Тархан, уже вперед, до срока, прислали двух крестьянок с грудными младенцами. Врачи выбрали из них Лукерью Алексеевну в кормилицы к новорожденному. Она долго потом жила на хлебах в Тарханах, и Михаил Юрьевич уже взрослым не раз навещал ее там, справлялся о житье-бытье и привозил подарки.
П. А. Висковатов. С. 37
Вероятно, дом Толя впоследствии перешел во владение купца Бурова. По объяснению местного Трехсвятительской церкви, что у Красных ворот, священника: дом Бурова перешел во владение иностранца П е н а н д, который владел домом лет 6 и продал его коллежскому секретарю Григорию Филешеровичу Голикову. Этот и доселе владеет. Если ехать от дебаркадера Николаевской железной дороги, то, приближаясь к Красным воротам, на правой руке, против самых Красных ворот, на углу вы бы увидели, по-нашему, огромный каменный дом, в три этажа, беловатого цвета. Это — дом Голикова; этим домом начинается Садовая улица, ведущая к Сухаревской башне; второй за ним дом, красного цвета, какого-то иностранца Иогансона. Дом Голикова на своем углу имеет балкон.
Русская старина. 1873. Т. 8. С. 113—114
Заветная мечта Михаила Юрьевича, когда он был уже взрослым, это построить всем крестьянам каменные избы, а в особенности в деревне Михайловской, что он предполагал непременно осуществить тотчас по выходе в отставку из военной службы. Внезапная и преждевременная смерть помешала осуществлению проекта.
П. К. Шугаев.С. 501
В Тарханах и по сие время живут потомки Лукерьи, сохранившие прозвище «Кормилициных».
Это село в расстоянии 120 верст от Пензы, верстах в 12-ти от Чембар, уездного городка с 3000 жителей, в близком расстоянии от большого села Крюковки. Едва выедешь из села этого, как в стороне покажется несколько изб среди густой зелени окружающих деревьев. Над ними высится скромный шпиц сельской колокольни. Это — Тарханы.
Барский дом, одноэтажный, с мезонином, окружен был службами и строениями. По другую сторону господского дома раскинулся роскошный сад, расположенный на полугоре. Кусты сирени, жасмина и розанов клумбами окаймляли цветник, от которого в глубь сада шли тенистые аллеи. Одна из них обсаженная акациями, сросшимися наверху настоящим сводом, вела под гору к пруду. С полугорья открывался вид на село с церковью, а дальше тянулись поля, уходя в синюю глубь тумана.
П. А. Висковатов .С. 37, 48
Я был в с. Тарханах. Это было большое здание с антресолями, кругом его сад, спускавшийся к оврагу и пруду. По оврагу бежал ключ, в некоторых местах не замерзавший и зимою. За оврагом виднелась огромная гора и по ней тянулся лес, и лес этот казался без конца, утопая где-то вдали...
В детской спальне поэта красовалась изразцовая лежанка; близ нее стояли кроватка, детский стулик на высоких ножках, образок в углу, диванчик и кресла. Мебель обита шелковой желтой материей с узорами.
Н. Рыбкин.Материалы к биографии Белинского и Лермонтова //
Исторический вестник. 1881. № 10. С. 376
Е. А. Арсеньева, урожденная Столыпина, родилась в 1760 году. Отец ее Алексей Емельянович Столыпин, собутыльник гр. Алексея Орлова, упрочил свое состояние при Екатерине II винными откупами.
П. Е. Щеголев.Книга о Лермонтове. Вып. 1. Л.: Прибой, 1929. С. 20
Елизавета Алексеевна, бабка Лермонтова, сочеталась браком с гвардии поручиком Михаилом Васильевичем Арсеньевым, который был лет на восемь ее моложе. Хотя старушка Арсеньева впоследствии охотно говорила о счастливом своем супружестве, но в действительности сравнительно молодой муж чувствовал себя, кажется, не вполне счастливым с властолюбивою женой. От брака этого была всего одна дочь, Марья Михайловна. Отец ее, по рассказам, умер неожиданно и при необыкновенных обстоятельствах.
П. А. Висковатов. С. 33
От нее же [бабушки Лермонтова] узнал я и главные обстоятельства ее жизни. Она вышла замуж по страсти и недолго пользовалась супружеским счастьем; недолго муж ее разделял с ней заботы о дочери, еще более скрепившей узы ее брака. Он умер скоропостижно среди семейного бала или маскарада.
А. З. Зиновьев.С. 429
Михаил Васильевич родился 8 ноября 1768 года, женился на Елизавете Алексеевне в возрасте, когда ему было около двадцати семи лет, то есть в конце 1794 или начале 1795 года, был среднего роста, красавец, статный собой, крепкого сложения; он происходил из хорошей старинной дворянской фамилии; супруга же его Елизавета Алексеевна, урожденная Столыпина, родилась около 1760 года, происходила так же из старинной, богатой дворянской семьи и была значительно старше своего супруга (лет на восемь), была не особенно красива, высокого роста, сурова и до некоторой степени неуклюжа, а после рождения единственной своей дочери, Марьи Михайловны, то есть матери поэта, заболела женскою болезнью, вследствие чего Михаил Васильевич сошелся с соседкою по тарханскому имению, госпожой Мансыревой и полюбил eе страстно, так как она была, несмотря на свой маленький рост, очень красива, жива, миниатюрна и изящна; это была резкая брюнетка, с черными, как уголь глазами, которые точно искрились; она жила в своем имении, селе Онучине в десяти верстах на восток от Тархан; муж ее долгое время находился в действующей армии за границей, вплоть до известного в истории маскарада 2 января 1810 года, во время которого Михаил Васильевич устроил для своей дочери Машеньки елку. Михаил Васильевич посылал за Мансыревой послов с неоднократными предложениями, но они возвращались без всякого ответа, посланный же Михаилом Васильевичем самый надежный человек и поверенный в сердечных делах, первый камердинер, Максим Медведев, возвратившись из Онучина, сообщил ему на ухо по секрету, что к Мансыревой приехал из службы ее муж и что в доме уже огни потушены и все легли спать. Мансыреву ему видеть не пришлось, а вследствие этого на елку и маскарад ее ждать нечего.
Елка и маскарад были в этот момент в полном разгаре, и Михаил Васильевич был уже в костюме и маске; он сел в кресло и посадил с собой рядом по одну сторону жену свою Елизавету Алексеевну, а по другую несовершеннолетнюю дочь Машеньку и начал им говорить как бы притчами: «Ну, любезная моя Лизанька, ты у меня будешь вдовушкой, а ты, Машенька, будешь сироткой». Они хотя и выслушали эти слова среди маскарадного шума, однако серьезного значения им не придали или почти не обратили на них внимания, приняв их скорее за шутку, нежели за что-нибудь серьезное. Но предсказание вскоре не замедлило исполниться. После произнесения этих слов Михаил Васильевич вышел из залы в соседнюю комнату, достал из шкафа пузырек с каким-то зелием и выпил его залпом, после чего тотчас же упал на пол без чувств и изо рта у него появилась обильная пена, произошел между всеми страшный переполох, и гости поспешили сию же минуту разъехаться по домам. С Елизаветой Алексеевной сделалось дурно; пришедши в себя, она тотчас же отправилась с дочерью в зимней карете в Пензу, приказав похоронить мужа, произнеся при этом: «Собаке собачья смерть». Пробыла она в Пензе шесть недель, не делая никаких поминовений...
П. К. Шугаев.С. 501
Он увлекся соседкой помещицей, княгиней или даже княжной Мансыревой. Елизавета Алексеевна воспылала ревностью к своей счастливой сопернице и похитительнице ее прав. Между женою и мужем произошла бурная сцена. Елизавета Алексеевна решила, что ноги соперницы не будет в Тарханах: между тем как раз к вечеру 1-го января охотники до театральных представлений Арсеньевы готовили вечер с маскарадами, танцами и театральным представлением новой пьесы — шекспировского Гамлета... Гости начали съезжаться рано. Михаил Васильевич постоянно выбегал на крыльцо, прислушиваясь к знакомым бубенчикам экипажа возлюбленной им княжны. Полная негодования Елизавета Алексеевна следила за своим мужем, с которым она уже несколько дней не перекидывалась словом. Впоследствии оказалось, что она предусмотрительно послала навстречу княжне доверенных людей с какою-то энергическою угрозою. Княжна не доехала до Тархан и вернулась обратно. Небольшая записка ее известила о случившемся Михаила Васильевича. Что было в этой записке? Что вообще происходило между Арсеньевым и женой?.. Дело кончилось трагически. Пьеса разыгрывалась господами, некоторые роли исполнялись актерами из крепостных. Сам Арсеньев вышел в роли могильщика в V действии. Исполнив ее, Михаил Васильевич ушел в гардеробную, где ему и была передана записка княжны. Пришедшие затем гости нашли его отравившимся. В руках он осторожно сжимал полученное извещение.
П. А. Висковатов. С. 33—34
Елизавета Алексеевна, оставшись вдовою, лелеяла дочь свою с примерною материнскою нежностью, какую, можно сказать, описал автор Notre Dame de Paris (собор Парижской Богоматери. — Е. Г.) в героине своего романа. Дочь подросла и также по страсти вышла замуж за майора Лермонтова. Но, видно, суждено было угаснуть этой женской отрасли почтенного рода Столыпиных. Елизавета Алексеевна столь же мало утешалась семейной жизнью дочери и едва ли вообще была довольна ее выбором.
А. З. Зиновьев.С. 430
Отец поэта, Юрий Петрович Лермонтов, был среднего роста, редкий красавец и прекрасно сложен; в общем его можно назвать в полном смысле слова изящным мужчиной; он был добр, но ужасно вспыльчив; супруга его, Марья Михайловна, была точная копия своей матери, кроме здоровья, которым не была так наделена, как ее мать, и замуж выходила за Юрия Петровича, когда ей было не более семнадцати лет. Хотя Марья Михайловна и не была красавицей, но зато на ее стороне были молодость и богатство, которым располагала ее мать, почему для Юрия Петровича Мария Михайловна представлялась завидной партией, но для Марии Михайловны было достаточно и того, что Юрий Петрович был редкий красавец и вполне светский и современный человек. Однако судьба решила иначе, и счастливой жизнью им пришлось недолго наслаждаться. Юрий Петрович охладел к жене по той же причине, как и его тесть к теще; вследствие этого Юрий Петрович завел интимные сношения с бонной своего сына, молоденькой немкой, Сесильей Федоровной, и, кроме того, с дворовыми.
П. К. Шугаев.С. 501
Возвращаясь однажды из Москвы, мать с дочерью заехали в Васильевское к Арсеньевым, да и загостились у них. С Арсеньевыми находилась в большой дружбе семья Лермонтовых, жившая по соседству в имении своем Кроптовке. Она состояла из пяти сестер и брата Юрия Петровича, который был воспитан в 1-м кадетском корпусе, в Петербурге, а потом служил в нем и вышел в отставку по болезни в 1811 году с чином капитана. Таким образом была прервана довольно успешная карьера 24-летнего офицера. Объясняется отставка, кажется, необходимостью приехать в имение и заняться хозяйством, с которым сестры не могли справиться.
П. А. Висковатов .С. 35
По указу его величества государя императора Александра Павловича самодержца всероссийского. Из государственной военной коллегии уволенному от военной службы 1-го кадетского корпуса капитану Юрию Лермонтову, о коем в формулярном списке значится: от роду ему 24 года, из дворян, помянутого кадетского корпуса; из кадет выпущен в кексгольмский пехотный полк прапорщиком 1804 г. октября 29-го; произведен подпоручиком, с 4-го; поручиком — 1810 мая 28-го; в 1808 августа 10-го, 1810 августа 18-го и сего 1811 г., июля 26-го, объявлены ему высочайшее удовольствие и благодарность; в походах и штрафах не был, к повышению аттестовался достойным; а минувшего ноября 7-го дня по высочайшему его императорского величества повелению, за болезнью, уволен от службы капитаном и с мундиром. Офицеров же кадетских корпусов, высочайшим 1810 года апреля 18-го, повелено считать преимущественно против армейских одним чином выше. Во свидетельство чего ему сей, его императорского величества указ дан в Сантпетербурге. Декабря 13-го дня 1811 года. Генерал-майор Батюшков. Генерал-майор Борисов. Генерал-майор Якимов. Обер-секретарь Черноусов. Секретарь седьмого класса Безуглов. Губернский секретарь Селезнев.
Указ об отставке Ю. П. Лермонтова, отца поэта //
Русская старина. 1913. Т. 155. Июль—сентябрь. С. 498—499
...По слухам же, он [отец Лермонтова] был замечательный красавец, но вместе с тем пустой, странный и даже худой человек.
В. В. Никольский.С. 563
Немногие помнящие Юрия Петровича, называют его красавцем, блондином, сильно нравившимся женщинам, привлекательным в обществе, веселым собеседником, «бонвиваном», как называет его г. Зиновьев. Крепостной люд называл его «добрым, даже очень добрым барином». Все эти качества должны были быть очень не по нутру Арсеньевой. Род Столыпиных отличался строгим выполнением принятых на себя обязанностей, рыцарским чувством и чрезвычайною выдержкою — черты, отличавшие потом друга и товарища Михаила Юрьевича, Алексея Аркадьевича Столыпина, известного под именем «Монго», который в обществе и среди товарищей почитался образцом благородства и рыцарства. В Юрии Петровиче выдержки-то именно и не было. Старожилы рассказывают, как во время одной поездки с женою вспыливший Юрий Петрович поднял на нее руку.
П. А. Висковатов.С. 38
Буря разразилась после поездки Юрия Петровича с Марьей Михайловной в гости к соседям Головиным, в село Кошкарево, отстоящее в пяти верстах от Тархан; едучи оттуда в карете обратно в Тарханы, Марья Михайловна стала упрекать своего мужа в измене; тогда пылкий и раздражительный Юрий Петрович был выведен из себя этими упреками и ударил Марью Михайловну весьма сильно кулаком по лицу, что и послужило впоследствии поводом к тому невыносимому положению, которое установилось в семье Лермонтовых. С этого времени развилась с неверояной быстротой болезнь Марьи Михайловны, впоследствии перешедшая в злейшую чахотку, которая и свела ее преждевременно в могилу.
П. К. Шугаев.С. 504
Юрий Петрович охладел к жене. Может быть, как это случается, ревнивая любовь матери к дочке, при недоброжелательстве к мужу ее, усугубили недоразумения между ними. Может быть, распущенность помещичьих нравов того времени сделала свое, но только в доме Юрия Петровича очутилась особа, занявшая место, на которое имела право только жена. Звали ее Юлией Ивановной, и была она в доме Арсеньевых в Тульском их имении, где увлекся нежным к ней чувством один из членов семьи. Охраняя его от чар Юлии Ивановны, последнюю передали в Тарханы в качестве якобы компаньонки Марьи Михайловны. Здесь-то ею увлекся Юрий Петрович, от которого ревнивая мать старалась отвлечь горячо любящую дочку.
П. А. Висковатов. С. 38
Отношения Юрия Петровича к Сесилии Федоровне не могли ускользнуть от зоркого ока любящей жены, и даже был случай, что Марья Михайловна застала Юрия Петровича в объятиях с Сесилией, что возбудило в Марье Михайловне страшную, но скрытую ревность, а тещу привело в негодование.
П. К. Шугаев.С. 503
Марья Михайловна, родившаяся ребенком слабым и болезненным, и взрослою все еще глядела хрупким нервным созданием. Передряги с мужем, конечно, не были такого свойства, чтобы благотворно действовать на ее организм. Она стала хворать. В Тарханах долго помнили, как тихая, бледная барыня, сопровождаемая мальчиком-слугою, носившим за нею лекарственные снадобья, переходила от одного крестьянского двора к другому с утешением и помощью, помнили, как возилась она и с болезненным сыном. И любовь и горе выплакала она над его головой. Марья Михайловна была одарена душою музыкальною. Посадив ребенка своего себе на колени, она заигрывалась на фортепиано, а он, прильнув к ней головкой, сидел неподвижно, звуки как бы потрясали его младенческую душу, и слезы катились по личику. Мать передала ему необычайную нервность свою.
П. А. Висковатов .С. 39
(1830). Когда я был трех лет, то была песня, от которой я плакал: ее не могу теперь вспомнить, но уверен, что если б услыхал ее, она бы произвела прежнее действие. Ее певала мне покойная мать.
Лермонтов
Наконец злая чахотка, давно стоявшая настороже, охватила слабую грудь молодой женщины. Пока она еще держалась на ногах, люди видели ее бродящею по комнатам господского дома с заложенными назад руками. Трудно бывало ей напевать обычную песню над колыбелью Миши. Постучала весна в дверь природы, а смерть — к Марье Михайловне, и она слегла. Муж в это время был в Москве. Ему дали знать, и он прибыл с доктором накануне рокового дня. Спасти больную нельзя было. Она скончалась на другой день по приезде мужа. Ее схоронили возле отца, и на поставленном матерью мраморном памятнике еще и теперь читается надпись:
Под камнем сим лежит тело
Марии Михайловны
Лермонтовой,
урожденной Арсеньевой,
скончавшейся 1817 года, февраля 24 дня, в субботу.
Житие ей было 21 год, 11 месяцев и 7 дней.
Что произошло между мужем и матерью покойной неизвестно, но только Юрий Петрович по смерти жены оставался в Тарханах всего 9 дней и затем уехал к себе в Кропотовку.
П. А. Висковатов .С. 39
После смерти и похорон Марьи Михайловны, принимая во внимание вышеизложенные обстоятельства, конечно, Юрию Петровичу ничего более не оставалось, как уехать в свое собственное небольшое имение Кропотовку, что он и сделал в скором времени, оставив своего сына, еще ребенком, на попечение его бабушке Елизавете Алексеевне, сосредоточившей свою любовь на внуке Мишеньке, который, будучи еще четырех-пятилетним ребенком, не зная еще грамоты, едва умея ходить и предпочитая еще ползать, хорошо уже мог произносить слова и имел склонность произносить слова в рифму. Это тогда еще было замечено некоторыми знакомыми соседями, часто бывавшими у Елизаветы Алексеевны. К этому его никто не приучал, да и довольно мудрено в таком возрасте приучить к разговору в рифму.
П. К. Шугаев.С. 503
Вместо дочери она [Е. А. Арсеньева], уже истощенная болезнями, приняла на себя обязанность воспитывать внука, свою последнюю надежду.
А. З. Зиновьев.С. 428
Кажется, Юрию Петровичу было обещано, что если сына он оставит у бабушки, то ему отдадут причитавшееся за покойной женой имение, которое должно было перейти к сыну... Когда же прошла первая скорбь, часто сближающая, по общности своей, всех, ею пораженных, когда произошло потом первое столкновение, когда бабушка болезненно стала опасаться увоза ее дорогого внука, единственную радость свою, тогда невольно стала настороже. Добрые люди, всегда охотно подливающие масла в огонь, укрепили ее в мыслях, что состоянием своим она может держать в руках зятя... Должно быть, не мягко обошелся с бабушкой и Юрий Петрович, может быть, какою-либо выходкой он сам подкопал свое нравственное право... Вот бабушка и решила, что Юрий Петрович действиями своими утратил право на обещание, ему данное, да и для блага Миши надо было ей поступить решительно. Она объявила, что если Юрий Петрович возьмет сына, то она лишит его наследства.
Пораздумав, Юрий Петрович увидел, что сына-то воспитывать не на что, что сделает его нищим, если заупрямится. Любящий отец победил в себе гордость обиженного человека, Юрий Петрович смирился, затаил злобу и для блага сына порешил оставить его до 16 лет у бабушки.
П. А. Висковатов. С. 79
...Елизавету Алексеевну ожидает крест нового рода: Лермонтов требует к себе сына и едва согласился оставить еще на два года. Страшный и, говорят, худой человек; таков, по крайней мере, должен быть всяк, кто Елизавете Алексеевне, воплощенной кротости и терпению, решится сделать оскорбление.
М. М. Сперанский — А. А. Столыпину //
Русский архив. 1870. Т. 7. Стб. 1136
С самого того времени, когда, спустя девять дней по смерти жены, Юрий Петрович уехал из бывших под его управлением Тархан, а потом потребовал к себе сына, бабушка постоянно боялась за потерю внука. Ей представлялось, что вот-вот нагрянет отец и отнимет или увезет Михаила Юрьевича. Поэтому мальчика берегли и хранили строго. Старожилы в Тарханах рассказывали мне, что когда Юрий Петрович приезжал навестить сына, то Мишу или увозили и прятали где-либо в соседнем имении, или же посылали гонцов в Саратовскую губернию к брату бабушки Афанасию Алексеевичу Столыпину звать его на помощь против возможных затей Юрия Петровича, чего доброго замыслившего отнять Мишеля.
П. А. Висковатов. С. 79
Рассказывала она [Е. А. Арсеньева], что отец Лермонтова покушался взять к себе младенца, но усилия его были побеждены твердою решимостью тещи. Впрочем, Миша не понимал противоборства между бабушкой и отцом, который лишь по временам приезжал в Москву со своими сестрами, взрослыми девицами, и только в праздничные дни брал к себе сына.
А. З. Зиновьев.С. 429
Страх потерять внука, очевидно, доходит у бабушки до болезненных размеров.
П. А. Висковатов. С. 79
...Я, нижеподписавшаяся вдова, гвардии поручица Елизавета Алексеевна по мужу Арсеньева <...> постановила твердым и непоколебимым сие духовное завещание в следующем: лишась я Арсеньева мужа моего гвардии поручика Михаилы Васильевича Арсеньева и законной дочери, прижитой в супружестве с ним, мужем моим, Марьи Михайловны, на лицо коих учинено было мною духовное завещание прошлого 1807 года сентября в 30 день и явлено Пензенской губернии, Чембарского уезда суде, по которому по смерти моей завещевала и из движимого и недвижимого имения моего, состоящего Пензенской губернии, Чембарского уезда, в селе Никольском, Яковлевское тож (прежнее название села Тарханы. — Е. Г.), дошедшего ко мне по купчей в 1794 году, ноября в 13 день от действительного камергера и кавалера Ивана Александровича Нарышкина, половину мужу моему, а другую половину дочери моей. А как во власти Божией лишась смертью означенного мужа моего и единственную от нас в браке прижитую дочь Марью Михайловну (на лицо коих то имение завещеваемо было), то с прекращением их жизни уничтожается вся сила той, учиненной мною в 1807 году духовной. После дочери моей Марьи Михайловны, которая была в замужестве за корпуса капитаном Юрием Петровичем Лермонтовым, остался в малолетстве законный ее сын, а мой родной внук Михаил Юрьевич Лермонтов, к которому по свойственным чувствам имею неограниченную любовь и привязанность, как единственному предмету услаждения остатка дней моих и совершенного успокоения горестного моего положения, и желая его в сих юных годах воспитать при себе и приготовить его на службу его императорского величества и сохранить должную честь свойственную званию дворянина, а потому ныне сим вновь завещеваю и представляю по смерти моей ему родному внуку моему Михаиле Юрьевичу Лермонтову принадлежащее мне вышеописанное движимое и недвижимое имение, состоящее из Пензенской губернии, Чембарской округи в селе Никольском, Яковлевском тож, по нынешней 7-й ревизии мужеска пола четыреста девяносто шесть душ с их женами, детьми обоего пола и с вновь рожденными, с пашенною и непашенною землею, с лесами, сенными покосами и со всеми угодиями, словом, все то, что мне принадлежит и впредь принадлежать будет, с тем, однако, ежели оный внук мой будет по жизни мою до времени совершеннолетнего его возраста находиться при мне на моем воспитании и попечении без всякого на то препятствия отца его, а моего зятя, равно и ближайших г. Лермантова родственников и коим от меня его, внука моего, впредь не требовать до совершеннолетия его, со стороны же своей я обеспечиваю отца и родственников в определении его, внука моего, на службу его императорского величества и содержании его в оной, соответственно моему состоянию, ожидая, что попечения мои сохранят не только должное почтение, но и полное уважение к родителю его и к чести его фамилии; в случае же смерти моей я обнадеживаюсь дружбой моей в продолжении жизни моей опытом мне доказанной родным братом моим артиллерии штабс-капитаном и кавалером Афанасием Алексеевичем Столыпиным, коего и прошу до совершеннолетия внука моего принять в свою опеку имение, мною сим завещаемое, а в случае его, брата моего, смерти, прошу принять оную опеку другим братом моим родным Столыпиным, или родному зятю моему кригсцалмейстеру Григорью Даниловичу Столыпину, в дружбе коих я не менее уверена; если же отец внука моего или ближайшие родственники от имени его внука моего истребовают, чем не скрываю моих чувств наперед нанесут мне величайшее оскорбление, то я, Арсеньева, все ныне завещаемое мной движимое и недвижимое имение предоставляю уже не ему, внуку моему Михаиле Юрьевичу Лермонтову, но в род мой Столыпиных, и тем самым отдаляю означенного внука моего от всякого участия в остающемся после смерти моей имении...
Е. А. Арсеньева.Из завещания //
Литературное наследство. М.: Изд-во АН СССР, 1948. Т. 45—46. С. 650
В материалах своих г. Хохряков (первый биограф Лермонтова. — Е. Г.) говорит: «Елизавета Алексеевна дала отцу Лермонтова деньги, лишь бы он не брал сына. Может быть, деньги даны были, чтобы кончить споры об имении?»
Лермонтов ребенком бывал в имении отца.
П. А. Висковатов .С. 78, 22
Прошу тебя уверить свою бабушку, что я вполне отдавал ей справедливость во всех благоразумных поступках ее в отношении твоего воспитания и образования и, к горести моей, должен был молчать, когда видел противное, дабы избежать неминуемого неудовольствия.
Скажи ей, что несправедливости ее ко мне я всегда чувствовал очень сильно и сожалел о ее заблуждении, ибо, явно, она полагала видеть во мне своего врага, тогда как я готов был любить ее всем сердцем, как мать обожаемой мною женщины.
Ю. П. Лермонтов.Из завещания.
(Здесь и далее цит. по: Исторический вестник. 1848. № 10. С. 342)
Мы вполне понимаем, что было причиною, побудившею Юрия Петровича оставить сына у бабушки. Видим, что он решился сделать это на то время, пока мальчику нужен был женский присмотр. Подобные соображения, просьбы бабушки и сознание, что недостаток средств не позволит дать Мише тщательного воспитания, побудили отца временно с ним расстаться. Однако он не совсем отчуждается, — он думает навещать сына. Разлука его грызет, и вот, приезжая, он вместо ласки и задушевности встречает в теще подозрительность, боязнь насилия с его стороны: от него стараются скрыться в другом имении, вызывают родных на защиту. Все это, конечно, далеко не может подействовать успокоительно на Юрия Петровича. Легко понять, что впечатлительный, вспыльчивый характер должен был увлечь его опять на выходки, которые, конечно, не могли успокоить тещу. Так росли взаимное недоверие и неприязнь…
Надо полагать, что Лермонтов перенес в это время страшные мучения, что катастрофа, разыгравшаяся в семье, действительно чуть не довела его до самоубийства. Не говоря о том, что мысль эта встречается в лирических стихотворениях на страницах черновой тетради, мы находим ее в записанных сюжетах для драм...
П. А. Висковатов.С. 78—79, 83
В сельце Кропотове, бывшем постоянным местом жительства отца и родных теток поэта, еще в конце прошлого века были живы дворовые люди Лермонтовых... По их рассказам, поэт был резвый шаловливый мальчик, крепко любивший отца и всегда горько плакавший при отъезде обратно к бабушке.
В. М. Цехановский.К биографии М. Ю. Лермонтова //
Исторический вестник. 1848. № 10. С. 396
Сын же крепко любил своего отца.
П. А. Висковатов. С. 80
Благодарю тебя, бесценный друг мой, за любовь твою ко мне и нежное твое ко мне внимание, которое я мог замечать, хотя и лишен был утешения жить вместе с тобою.
Ю. П. Лермонтов. Из завещания
Семейная драма дошла до апогея своего, до высшего своего развития. Что тут произошло опять, мы знать не можем, но только отец уехал, а сын по-прежнему оставался у бабушки. Они больше не виделись, — кажется, вскоре Юрий Петрович скончался. Что сразило его — болезнь или нравственное страдание?
П. А. Висковатов. С. 82
...Долгом почитаю объяснить теперь тебе волю мою, а именно: сельцо Любашевка (Кропотово тож) составляет все наше недвижимое имущество — имение, в коем считается по 7-й ревизии 159 мужск. пола душ: из числа сих душ по 4 мужск. пола дворовых людей отделены еще покойной матерью моею каждой сестре и числятся за ними по ревизии, следовательно, остается 147 душ. Сие число должно быть разделено пополам между тобою, любезнейший сын мой, и тремя сестрами моими Александрою, Натальею и Еленою, которые между собою разделят по равной части: движимость, находящаяся в доме, должна быть отдана трем упомянутым сестрам. Предоставить им право жить по смерть их в сем доме и быть опекуншами и попечительницами.
Имение сие заложено в опекунском совете, и потому долг ляжет на число доставшихся каждому душ. Кроме сего, еще имеется на мне партикулярного долга три тысячи пятьсот рублей, которые и прошу заплатить из имеющихся двенадцати тысяч рублей в долгах по заемным письмам, на господине чиновнике 7-го класса Луке Алексеевиче Левшине — пять тысяч рублей, на тайной советнице Авдотье Евгениевне Боборыкиной — пять тысяч рублей и на девицах Екатерине и Елизавете Кошкиных — две тысячи рублей... Из остальных же, за уплатою моего долга восьми тысяч пятисот рублей, определяю четырем сестрам моим, полагая в том числе и замужнюю Авдотью Петровну Пожогину-Отрашкевичеву, каждой по две тысячи рублей ассигнациями, а остальное (слово зачеркнуто) пятьсот рублей, отпущенному на волю сестрою моею Александрою малолетнему Александру, по крестном отце Петрову.
Ю. П. Лермонтов. Из завещания
Верных данных о смерти Юрия Петровича и о месте его погребения собрать не удалось. Надо думать, что скончался отец Лермонтова вдали от сына, и не им были закрыты дорогие глаза. Впрочем, рассказывали мне тоже, будто Юрий Петрович скончался в Москве и что его сын был на похоронах.
П. А. Висковатов. С. 83
Нежность Елизаветы Алексеевны, лишившейся единственной дочери, перенеслась вся на внука, и Лермонтов до самого вступления в юнкерскую школу (1832) жил и воспитывался в ее доме. Она так любила внука, что к ней можно применить выражение: «не могла им надышаться», и имела горесть пережить его.
М. Н. Лонгинов 1 .С. 383
Она взяла Лермонтова еще в колыбели, дала ему отличное воспитание, накопила ему прекрасное состояние, для него одного жила и долго противилась нелепому его желанию ехать на Кавказ учиться военному ремеслу на самом деле. Наконец должна была согласиться на желание внука своего.
А. Я. Булгаков.Дневник //
Литературное наследство. М.: Изд-во АН СССР, 1948. Т. 45—46. С. 709
По рассказам знавших ее в преклонных годах, Елизавета Алексеевна была среднего роста, стройна, со строгими, решительными, но весьма симпатичными чертами лица. Важная осанка, спокойная, умная, неторопливая речь подчиняли ей общество и лиц, которым приходилось с нею сталкиваться. Она держалась прямо и ходила, слегка опираясь на трость, всем говорила «ты» и никогда никому не стеснялась высказать, что считала справедливым. Прямой, решительный характер ее в более молодые годы носил на себе печать повелительности и, может быть, отчасти деспотизма, что видно из отношений ее к мужу дочери, к отцу нашего поэта. С годами, под бременем утрат и испытаний, эти черты сгладились, — мягкость и теплота чувств осилили их, — хотя строгий и повелительный вид бабушки молодого Михаила Юрьевича доставил ей имя Марфы Посадницы среди молодежи, товарищей его по юнкерской школе. В обширном круге ее родства и свойства именовали ее просто «бабушка».
П. А. Висковатов. С. 31—32
Е. А. Арсеньева была женщина деспотичного, непреклонного характера, привыкшая повелевать; она отличалась замечательной красотой, происходила из старинного дворянского рода и представляла из себя типичную личность помещицы старого закала, любившей при том высказать всякому в лицо правду, хотя бы самую горькую.
М. Е. Меликов.Заметки и воспоминания художника-живописца //
Русская старина. 1896. Т. 86. С. 646
Замечательно то обстоятельство, что ни дед, ни отец поэта, ни его мать деспотами над крестьянами не были, как большинство помещиков того времени. Хотя Елизавета Алексеевна и была сурова и строга на вид, но самым высшим у нее наказанием было для мужчин обритие половины головы бритвой, а для женщины обрезание косы ножницами, что практиковалось не особенно часто, а к розгам она прибегала лишь в самых исключительных случаях... Но зато все ее ближайшие родственники, а Столыпины в особенности, могли уже смело назваться даже по тогдашнему времени первоклассными деспотами.
П. К. Шугаев.С. 499
В своей деятельности в качестве помещицы Арсеньева опиралась на штат верных холопов, которые всегда были готовы выполнить любое ее приказание. «У нее, — вспоминала Александра Павловна Пименова рассказы матери, — и слуги-то все издевались над нами».
(В книге саратовских исследователей жизни Лермонтова А. Семченко и П. Фролова, откуда взят этот отрывок, использованы воспоминания потомков крепостных Е. А. Арсеньевой. — Е. Г.).
Некоторых из них, этих своего рода «без лести преданных», мы можем назвать.
Например, нам известно, что в числе самых любимых дворовых слуг Арсеньевой была ее ключница Дарья Григорьевна Соколова (в девичестве Куртина). Эту женщину, лицемерную, корыстную и жестокую, Лермонтов изобразил под ее настоящим именем в драме «Люди и страсти».
Пользуясь душевной благосклонностью госпожи и принимая ее подачки, Дарья, как вспоминали тарханские старожилы, платила ей собачьей преданностью и постоянно притесняла мелкими придирками рядовых дворовых... Другим был приказчик Степан Матвеев, которого дворовые Арсеньевой пытались даже сжечь вместе с домом. В списках дворовых Арсеньевой он числился вторым после управляющего Ф. А. Соколова, который, надо думать, тоже был не мед.
Обнаружилось и третье имя. Его мы нашли в одном из журналов Чембарского уездного суда в записи от 3 января 1807 г., которая была составлена по допросу об обстоятельствах побега и последующей поимки тарханского мужика Зиновия Никитина... Имя это — Алексей Иванов, поймавший беглого мужика.
Не вызывает сомнения, что помимо ключницы Дарьи, приказчика Степана Матвеева и старосты Алексея Иванова были у Арсеньевой и другие верные холопы (готовые выдавать, сечь, отрезать косы...), руками которых она и укрепляла свою самодержавную власть в Тарханах...
А. Семченко, П. Фролов.Мгновенная вечность. Саратов, 1982. С. 35
Круг ее ограничивался преимущественно одними родственниками, и если в день именин или рождения Миши собиралось веселое общество, то хозяйка хранила грустную задумчивость и любила говорить лишь о своем Мише, радовалась лишь его успехами.
А. З. Зиновьев.С. 428
Когда собирались соседки, устраивались танцы и раза два был домашний спектакль; бабушка сама была очень печальна, ходила всегда в черном платье и белом старинном чепчике без лент, но была ласкова и добра, и любила, чтобы дети играли и веселились, и нам было у нее очень весело.
А. П. Шан-Гирей.М. Ю. Лермонтов //
Русское обозрение. 1890. Кн. 8. С. 724—754
К ней ездил старик Анненков, Вадковские, Мещериновы и изредка Столыпины, подолгу гащивал приезжавший с Кавказа Павел Петрович Шан-Гирей, женатый на племяннице Е. А. Арсеньевой, особенно пленявший Мишу своими рассказами.
А. З. Зиновьев.С. 428
Из дому в церковь несмотря на такое ничтожное расстояние, Елизавету Алексеевну почти всегда возили вместо лошадей, которых она боялась, крепостные лакеи на двухколёске, наподобие тачки, и возивший ее долгое время крепостной Ефим Яковлев нередко вынимал чеку из оси, последствием чего было то, что Елизавета Алексеевна нередко падала на землю, но это Ефим Яковлев делал с целью, из мести за то, что Елизавета Алексеевна в дни его молодости не позволила ему жениться на любимой им девушке, а взамен этого была сама к нему неравнодушна. Он не был наказуем за свои дерзкие поступки, что крайне удивляло всех обывателей села Тархан.
П. К. Шугаев.С. 499
Она была женщина чрезвычайно замечательная по уму и любезности. Я знал ее лично и часто видал у матушки, которой она по мужу была родня. Не знаю почти никого, кто бы пользовался таким общим уважением и любовью, как Елизавета Алексеевна. Что это была за веселость, что за снисходительность! Даже молодежь с ней не скучала, несмотря на ее преклонные лета.
М. Н. Лонгинов.Сочинения. М., 1915. Т. 1. С. 46.
(Далее цит. как: М. Н. Лонгинов 2)
Покойная моя матушка была дружески знакома с бабкой Лермонтова, Елизаветой Алексеевной Арсеньевой, урожденной Столыпиной. Нередко навещали они друг друга, зимой чередовались вечерами с любимым ими преферансом, были обе очень набожны, принадлежали к одному приходу Всех Скорбящих, так как Арсеньева жила на Шпалерной, а матушка на Захарьевской. Больше же всего сближали их материнские заботы, одной о своем внуке, а другой о своих трех сыновьях, из которых младшим был я, учившийся тогда в пансионе г. Крылова, при Петропавловском училище.
Арсеньева, несмотря на свои шестьдесят лет, была очень бодрая еще старуха, годами двенадцатью старше моей матушки. Высокая, полная, с крупными чертами лица, как все Столыпины, она располагала к себе своими добрыми и умными голубыми глазами и была прекрасным типом, как говорилось в старину, степенной барыни. Матушка моя, недурно писавшая масляными красками, имела дар схватывать сходство и сняла с Елизаветы Алексеевны портрет, поразительно похожий. Он много лет сохранялся в нашей семье.
К. А. Бороздин.Из воспоминаний //
М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников.
М.: Худож. лит., 1989. С. 353
Как теперь смотрю на ее высокую, прямую фигуру, опирающуюся слегка на трость, и слышу ее неторопливую, внятную речь, в которой заключалось всегда что-нибудь занимательное. У нас в семействе ее все называли бабушкой, и так же называли ее во всем многочисленном ее родстве.
М. Н. Лонгинов 2 .С. 46
Заботливость бабушки о Мишеньке доходила до невероятия; каждое его слово, каждое его желание было законом не только для окружающих или знакомых, но и для нее самой.
П. К. Шугаев.С. 501
Елизавета Алексеевна так любила своего внука, что для него не жалела ничего, ни в чем ему не отказывала. Все ходили кругом да около Миши. Все должны были угождать ему, забавлять его. Зимою устраивалась гора, на ней катали Михаила Юрьевича, и вся дворня, собравшись, потешала его. Святками каждый вечер приходили в барские покои ряженые из дворовых, плясали, пели, играли, кто во что горазд. При каждом появлении нового лица Михаил Юрьевич бежал к Елизавете Алексеевне в смежную комнату и говорил: «Бабушка, вот еще один такой пришел!» — и ребенок делал посильное ему описание. Все, которые рядились и потешали Михаила Юрьевича, на время святок освобождались от урочной работы.
П. А. Висковатов. С. 41
Для забавы Мишеньки бабушка выписала из Москвы маленького оленя и такого же лося, с которыми он некоторое время и забавлялся; но впоследствии олень, когда вырос, сделался опасным весьма даже для взрослых, и его удалили от Мишеньки; между прочим этот олень наносил своими громадными рогами увечья крепостным, которые избавились от него благодаря лишь хитрости, а именно не давали ему несколько дней сряду корма, отчего он пал, а лося Елизавета Алексеевна из боязни, что он заразился от оленя, приказала зарезать и мясо употребить в пищу, что было исполнено немедленно и в точности.
П. К. Шугаев.С. 502
В свободные от уроков часы дети проводили время в играх, между которыми Лермонтову особенно нравились будто бы те, которые имели военный характер. Так, в саду у них было устроено нечто вроде батареи, на которую они бросались с жаром, воображая, что нападают на неприятеля.
А. Корсаков.Заметка о Лермонтове //
Русский архив. 1881. Кн. 3. С. 458
Когда Михаил Юрьевич подрос и вступил в отроческий возраст, рассказывают старожилы села Тарханы, были ему набраны однолетки из дворовых мальчиков, обмундированы в военное платье, и делал им Михаил Юрьевич учение, играл в воинские игры, в войну, в разбойников. Товарищами ему были также родственники, жившие по соседству с Тарханами, в Аналихе, принадлежавшем племяннице Арсеньевой, Марье Акимовне Шан-Гирей. У нее были дети: дочь Екатерина и три сына, старший из коих, Аким Павлович, воспитывался с Мишей и всю жизнь оставался с ним в дружеских отношениях.
П. А. Висковатов .С. 45
Когда Мишеньке стало около семи-восьми лет, то бабушка окружила его деревенскими мальчиками его возраста, одетыми в военное платье; с ними Мишенька и забавлялся, имея нечто вроде потешного полка, как у Петра Великого во время его детства.
П. К. Шугаев.С. 502
Охота с ружьем, верховая езда на маленькой лошадке с черкесским седлом, сделанным в роде кресла, и гимнастика были также любимыми занятиями Лермонтова.
А. Корсаков.С. 458
Вчуже отрадно было видеть, как старушка Арсеньева боготворила внука своего Лермонтова; бедная, она пережила всех своих, и один Мишель остался ей утешением и подпорою на старость; она жила им одним и для исполнения его прихотей; не нахвалится, бывало, им, не налюбуется на него; бабушка (мы все ее так звали) любила очень меня, я предсказывала великого человека в косолапом и умном мальчике.
Е. А. Сушкова-Хвостова.Записки. 1812—1841 гг. Л., 1928. С. 108
В нем обнаруживался нрав добрый, чувствительный, с товарищами детства был обязателен и услужлив, но вместе с этими качествами в нем особенно выказывалась его настойчивость.
А. Корсаков.С. 457
В личных воспоминаниях моих Миша Лермонтов рисуется не иначе как с нагайкой в руке, властным руководителем наших забав, болезненно самолюбивым, экзальтированным ребенком.
М. Е. Меликов.С. 645
...Пример его настойчивости обнаружился в словах, сказанных им товарищу своему Д[авыдову]. Поссорившись с ним как-то в играх, Лермонтов принуждал Д[авыдова] что-то сделать. Д[авыдов] отказался исполнить его требование и услыхал от Лермонтова слова: «хоть умри, но ты должен это сделать...»
А. Корсаков.С. 458
Вышел однажды Мишенька на балкон, а в селе-то избы по-черному топились. Он и спрашивает: «Почему дым через крыши идет? Я видал, как дым через трубы идет, а тут через крыши». Рассказали ему. Тут он пристал к бабушке: «У тебя кирпишна (кирпичный завод) своя, дай мужикам кирпичей на печки». Ну, бабка его любила. Мужикам кирпичей дали, сложили печки с трубами. До крестьян-то Мишенька добрый был.
Из рассказа крестьянки М. М. Коноваловой.
Цит. по: Вырыпаев П. А.Лермонтов: новые материалы к биографии //
Земля родная. Пенза, 1950. С. 73
Всеобщее баловство и любовь делали из него баловня, в котором, несмотря на прирожденную доброту, развивался дух своеволия и упрямства, легко при недосмотре переходящий в детях в жестокость.
Во втором «отрывке из неоконченной повести», имеющем, как и все почти писанное Лермонтовым, автобиографическое значение, изображается развитие характера мальчика — Саши Арбенина. Уже самое имя Арбенина, столь часто встречающееся в разнородных сочинениях Лермонтова и всегда являющееся как бы прототипом свойств самого автора, дает нам право видеть в главных чертах Саши рассказ, взятый из истории детского развития самого Михаила Юрьевича. «Шести лет он уже заглядывался на закат, усеянный румяными облаками, и непонятно-сладостное чувство уже волновало его душу, когда полный месяц светил в окно на его детскую кроватку. Саша был преизбалованный, пресвоевольный ребенок. Он семи лет мог прикрикнуть на непослушного лакея. Приняв гордый вид, он умел с презрением улыбнуться на низкую лесть толстой ключницы. Между тем природная всем склонность к разрушению развивалась в нем необыкновенно. В саду он то и дело ломал кусты и срывал лучшие цветы, усыпая ими дорожки. Он с истинным удовольствием давил несчастную муху и радовался, когда брошенный камень сбивал с ног бедную курицу. Бог знает, какое бы направление принял его характер, если бы не пришла на помощь болезнь... Его спасли от смерти, но тяжелый недуг оставил его в совершенном расслаблении: он не мог ходить, не мог приподнять ложки... Болезнь эта имела влияние на ум и характер Саши: он выучился думать... Воображение стало для него новой игрушкой».
П. А. Висковатов. С. 41, 46
...Уже с детства, рядом с самыми симпатичными проявлениями души чувствительной и нежной, обнаруживались в нем резкие черты злобы, прямо демонической. Один из панегиристов Лермонтова, более всех, кажется, им занимавшийся, сообщает, что «склонность к разрушению развивалась в нем необыкновенно. В саду он то и дело ломал кусты и срывал лучшие цветы, усыпая ими дорожки. Он с истинным удовольствием давил несчастную муху, и радовался, когда брошенный камень сбивал с ног бедную курицу». Было бы, конечно, нелепо ставить все это в вину балованному мальчику. Я бы и не упомянул даже об этой черте, если бы мы не знали из собственного интимного письма поэта, что взрослый Лермонтов совершенно так же вел себя относительно человеческого существования, особенно женского, как Лермонтов-ребенок — относительно цветов, мух и куриц. И тут опять значительно не то, что Лермонтов разрушал спокойствие и честь светских барынь, — это может происходить и случайно, нечаянно, — а то, что он находил особенное удовольствие и радость в этом совершенно негодном деле, так же как ребенком он с истинным удовольствием давил мух и радовался зашибленной курице.
Кто из больших и малых не делает волей и неволей всякого зла и цветам, и мухам, и курицам, и людям? Но все, я думаю, согласятся, что услаждаться деланием зла есть уже черта нечеловеческая. Это демоническое сладострастие не оставляло Лермонтова до горького конца; ведь и последняя трагедия произошла от того, что удовольствие Лермонтова терзать слабые создания встретило вместо барышни бравого майора Мартынова...
В. С. Соловьев.С. 361
Как Саша Арбенин, Лермонтов перенес трудную и продолжительную болезнь. Он вообще был весьма золотушным ребенком, страдал «худосочием», и этому-то между прочим приписывала бабушка оставшуюся на всю жизнь кривизну ног своего внука.
П. А. Висковатов. С. 44
Будучи моложе его четырьмя годами, не могу ничего положительно сказать о его первом детстве; знаю только, что он остался после матери нескольких месяцев на руках у бабушки, а отец его, Юрий Петрович, жил в своей деревне Ефремовского уезда и приезжал нечасто навещать сына, которого бабушка любила без памяти и взяла на свое попечение, назначая ему принадлежащее ей имение (довольно порядочное, по тогдашнему счету шестьсот душ), так как у ней других детей не было. Слыхал также, что он был с детства очень слаб здоровьем, почему бабушка возила его раза три на Кавказ к минеральным водам. Сам же начинаю хорошо помнить с осени 1825 года.
А. П. Шан-Гирей. С. 737
В детстве на нем постоянно показывалась сыпь, мокрые струпья, так что сорочка прилипала к телу, и мальчика много кормили серным цветом — так рассказывают в Тарханах. Е. А. Арсеньева, в разговорах с госпожою Гельмерсен, тоже говорила о болезненности Лермонтова и указывала на некоторую кривизну его ног как следствие ее.
П. А. Висковатов. С. 44
О поездке Лермонтова, в его детстве на Кавказ, мною также сообщены были некоторые сведения... Он ездил туда со своей бабушкой Елизаветой Алексеевной Арсеньевой, рожд. Столыпиной. При них находились родственник ее Михаил Пожогин, доктор Ансельм Левиз, учитель Иван Капа и гувернантка Христина Ремер.
М. Н. Лонгинов 1 .С. 385
Вопреки установившемуся мнению, что Лермонтов только 10-летним ребенком был на Кавказе, А. П. Шан-Гирей и другие утверждают, что Лермонтов был там и еще в более нежном возрасте.
П. А. Висковатов .С. 44
Арсеньева Елизавета Алексеевна, вдова, поручица из Пензы, при ней внук Михайло Лермантов, родственник ее Михаил Пожогин, доктор Ансельм Левиз, учитель Иван Капа, гувернантка Христина Ремер.
Из Списка посетителей Кавказских Минеральных вод,
прибывших туда в июле 1825 года //
Отечественные записки. 1825. № 64. С. 260
По возвращении с Кавказа бабушка со внуком вновь поселилась в Тарханах.
П. А. Висковатов .С. 48
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги