Лермонтов: воспоминания, письма, дневники

ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ КАНВА

1838. 9 апреля. Высочайший приказ о переводе Лермонтова в лейб-гвардии Гусарский полк.

1838. 14 мая. Лермонтов прибыл в лейб-гвардии Гусарский полк.

1838. Весной. Приезд в Петербург Вареньки Лопухиной (Бахметевой) с мужем.

1839. Лермонтов в светских салонах и литературных кружках Петербурга.

1839. 6 декабря. Высочайший приказ о производстве корнета Лермонтова в поручики.

1839. Конец года. Встреча Лермонтова с И. С. Тургеневым.

1840. 16 февраля. Бал у графини Лаваль, на котором произошло столкновение между Лермонтовым и Эрн. де-Барантом.

1840. 18 февраля. Дуэль Лермонтова с де-Барантом за Черною речкой на Парголовской дороге.

1840. 19 февраля. Цензурное разрешение печатать роман «Герой нашего времени».

1840. В конце февраля. Письмо Лермонтова к генералу Н. Ф. Плаутину по делу о дуэли с де-Барантом.

1840. 11 марта. Приказом по отдельному гвардейскому корпусу лейб-гвардии Гусарского полка поручик Лермонтов за произведенную им, по собственному его сознанию, дуэль и за недонесение о том тотчас своему начальству предается военному суду при гвардейской кирасирской дивизии, арестованным.

1840. 18 марта. Показание А. А. Столыпина по делу о дуэли Лермонтова с де-Барантом.

1840. 21 марта. Лермонтов пишет «Журналист, читатель и писатель».

1840. 22 марта, вечером, свидание Лермонтова с де-Барантом на арсенальной гауптвахте.

1840. Март. Свидание Лермонтова с Белинским в ордонанс-гаузе.

1840. 13 апреля. Высочайшим приказом по кавалерии лейб-гвардии Гусарского полка поручик Лермонтов переводится в Тенгинский пехотный полк тем же чином.

1840. 16 апреля. Белинский в письме к Боткину рассказывает о своем свидании с Лермонтовым «в заточении».

1840. Апрель. Письмо Лермонтова к великому князю Михаилу Павловичу, в котором он оправдывается от обвинения в ложном показании по делу о дуэли с де-Барантом.

1840. Апрель. Лермонтов у Карамзиных перед отъездом в ссылку пишет стихотворение «Тучи».

1840. Май. Лермонтов проездом на Кавказ останавливается в Москве.

1840. 3 мая. Поступил в продажу роман «Герой нашего времени».

1840. 9 мая. На именинном обеде у Гоголя в Москве, в саду у Погодина, Лермонтов читает отрывки из «Мцыри».

1840. 22 мая. Лермонтов встречается в Москве с А. И. Тургеневым.

1840. Весной. Лермонтов в Москве, в семействе Мартыновых, знакомится с князем А. В. Мещерским.

1840. Начало лета. Отъезд на Кавказ.

ЛЕРМОНТОВ В СВЕТЕ

По возвращении в Петербург Лермонтов стал чаще ездить в свет, но более дружеский прием находил в доме у Карамзиных, у г-жи Смирновой и князя Одоевского.[359] Литературная деятельность его увеличилась. Он писал много мелких лирических стихотворений, переделал в третий раз поэму «Демон», окончил драму «Маскарад», переделал давно написанную им поэму «Мцыри», и еще несколько пьес, которые теперь не упомню; начал роман «Герой нашего времени». Словом, это была самая деятельная эпоха его жизни в литературном отношении. С 1839 года стал он печатать свои произведения в «Отечественных Записках»; у него не было чрезмерного авторского самолюбия; он не доверял себе, слушал охотно критические замечания тех, в чьей дружбе был уверен и на чей вкус надеялся, притом не побуждался меркантильными расчетами, почему и делал строгий выбор произведениям, которые назначал к печати.

[А. П. Шан-Гирей, стр. 744–745]

Весной 1838 года приехала в Петербург с мужем В[арвара] А[лександровна],[360] проездом за границу. Лермонтов был в Царском, я послал к нему нарочного, а сам поскакал к ней. Боже мой, как болезненно сжалось мое сердце при ее виде! Бледная, худая, и тени не было прежней В[ареньки], только глаза сохранили свой блеск и были такие же ласковые, как и прежде. «Ну, как вы здесь живете?» — «Почему же это вы?» — «Потому, что, я спрашиваю про двоих». — «Живем, как Бог послал, а думаем и чувствуем, как в старину. Впрочем, другой ответ будет из Царского через два часа». Это была наша последняя встреча; ни ему, ни мне не суждено было ее больше видеть. Она пережила его, томилась долго и скончалась, говорят, покойно, лет десять тому назад.[361]

[А. П. Шан-Гирей, стр. 746]

Бракосочетание молодой четы [А. В. Хвостова и Е. А. Сушковой] было в Петербурге, и обряд венчания совершен был в церкви св. Симеона; народу в церкви было очень много, и в толпе публики был заметен Лермонтов; он, если не ошибаюсь, незадолго перед тем вернулся с Кавказа, из ссылки, и вновь поступил в гвардию. Нам рассказывали, будто Лермонтов усиленно просился быть шафером у Е. А. и будто бы, не получив на то согласия, все-таки присутствовал при обряде венчания и будто бы плакал.[362]

[Устные рассказы Е. А. Сушковой в передаче М. И. Семевского. Сушкова, стр. 221–222]

Рассказывают, что из церкви Лермонтов поспешил прежде молодых в дом жениха и здесь, в суете приема молодых, сделал оригинальную шалость: он взял солонку и рассыпал соль по полу. «Пусть молодые новобрачные ссорятся и враждуют всю жизнь», — сказал Лермонтов тем, которые обратили внимание на эту умышленную неловкость.

[Устные рассказы Е. А. Сушковой в передаче М. И. Семевского. Сушкова, стр. 222]

Когда Е. А. возвратилась от венца, Лермонтов (в качестве шафера) будто бы подошел к ней с поздравительным бокалом и сказал: «Je me recommande, madame, à votre bonté!».[363]

[Устные рассказы Е. А. Сушковой в передаче М. И. Семевского. Сушкова, стр. 226].

Июня 8 дня [1838]

Любезный друг Святослав![364]

Твое последнее письмо огорчило меня: ты сам знаешь почему; но я тебя от души прощаю, зная твои расстроенные нервы. Как мог ты думать, чтоб я шутил твоим спокойствием или говорил такие вещи, чтобы отвязаться! Главное то, что я совсем этого не говорил или пусть говорил, да не про то. Я сказал, что отзыв непокорен к начальству повредит тебе тогда, когда ты еще здесь сидел под арестом и что без этого ты, может быть, остался бы здесь.

Я слышал здесь, что ты просился к водам, и что просьба препровождена к военному министру; но резолюции не знаю; если ты поедешь, то, пожалуйста, напиши, куда и когда.[365] Я здесь по-прежнему скучаю; как быть? покойная жизнь для меня хуже. Я говорю покойная, потому что ученье и маневры производят только усталость. Писать не пишу, печатать хлопотно, да и пробовал, но неудачно.

Роман,[366] который мы с тобою начали, затянулся и вряд ли кончится, ибо обстоятельства, которые составляли его основу, переменились, а я, знаешь, не могу в этом случае отступить от истины.

Если ты поедешь на Кавказ, то это, я уверен, принесет тебе много пользы физически и нравственно: ты вернешься поэтом, а не экономно-политическим мечтателем, что для души и для тела здоровее. Не знаю, как у вас, а здесь мне после Кавказа все холодно, когда другим жарко, а уж и здоровее того, как я теперь, кажется, быть невозможно.

О Юрьеве[367] скажу тебе: вообрази, влюбился в актрису, вышел в отставку, живет у Балабина, табак и чай уж в долг не дают, и 30 000 долгу, и вон из города не выпускают, — видишь: у всякого свои несчастия.

Прощай, любезный друг, и прошу тебя, будь уверен во мне и думай, что я никогда не скажу и не сделаю ничего тебе огорчительного. Прощай, милый друг; бабушка также к тебе пишет. М. Лермонтов.

[Письмо Лермонтова к С. А. Раевскому. Акад. изд., т. IV, стр. 331–332]

Во время поисков за материалами для биографии Лермонтова пришлось нам проездом по Моршанско-Сызранской дороге встретиться с сестрою Святослава Афанасьевича, Анной Афанасьевной Соловцовой, рожденной Раевской. Она помнила, как брат ее вернулся из ссылки в Петербург, как была обрадована старушка-мать и как через несколько часов вбежал в комнату Лермонтов и бросился на шею к ее брату. «Я помню, как он его целовал и потом все гладил и говорил: „Прости меня, прости меня, милый“. Я была ребенком и не понимала, что это значило, но как теперь помню растроганное лицо Лермонтова и его большие, полные слез глаза. Брат был тоже растроган до слез и успокаивал друга своего».

[Висковатый. Лермонтов на смерть А. С. Пушкина. По подлинным документам. «Вестник Европы», 1887, т. 1, стр. 345]

С.-Петербург, февраль или март 1839 г.

Милый Алексис.

Я был болен и оттого долго тебе не отвечал и не поздравлял тебя, но верь мне, что я искренно радуюсь твоему счастию[368] и поздравляю тебя и милую твою жену. Ты нашел, кажется, именно ту узкую дорожку, через которую я перепрыгнул, и отправился целиком. Ты дошел до цели, а я никогда не дойду: засяду где-нибудь в яме, и поминай как звали, да еще будут ли поминать? Я похож на человека, который хотел отведать от всех блюд разом, сытым не наелся, а получил индижестию,[369] которая вдобавок к несчастию, разрешается стихами. Кстати о стихах: я исполнил обещание и написал их твоему наследнику, они самые нравоучительные (à l'usage des enfants[370]).

Je désire, que le sujet de ces vers ne soit pas un mauvais sujet…[371] — Увы! каламбур лучше стихов! Ну, да все равно! Если он вышел из пустой головы, то по крайней мере стихи из полного сердца. Тот, кто играет словами, не всегда играет чувствами, и ты можешь быть уверен, дорогой Алексис, что я так рад за тебя, что завтра же начну сочинять новую ар[ию] для твоего маленького крикуна.

Напиши, пожалуйста, милый друг, еще тотчас, что у вас делается; я три раза зимой просился в отпуск в Москву к вам, хоть на 14 дней, — не пустили! Что, брат, делать! Вышел бы в отставку, да бабушка не хочет — надо же ей чем-нибудь пожертвовать. Признаюсь тебе, я с некоторого времени ужасно упал духом…

[Из письма Лермонтова к Л. А. Лопухину. Акад. изд., т. IV, стр. 334]

[1838 или 1839 г.]

Давно уж я не писал вам, милый и дорогой друг, а вы ничего не сообщали мне ни о вашей дорогой особе, ни о всех ваших; поэтому надеюсь, что ответа на это письмо долго ждать не придется. Это звучит самоуверенно, скажете вы, но вы ошибетесь. Я знаю, вы убеждены, что ваши письма доставляют мне большое удовольствие, раз вы пользуетесь молчанием как средством наказать меня, но наказания этого я не заслуживаю: я постоянно думал о вас; вот доказательство: просил отпуска на полгода — отказали, на 28 дней — отказали, на 14 дней — великий князь и тут отказал. Все это время я надеялся видеть вас. Сделаю еще попытку, — дай Бог, чтоб она удалась. Надо вам сказать, что я несчастнейший человек; вы поверите мне, когда узнаете, что я каждый день езжу на балы. Я пустился в большой свет. В течение месяца на меня была мода, меня наперерыв отбивали друг у друга. Это по крайней мере откровенно. Все те, кого я преследовал в моих стихах, осыпают меня теперь лестью. Самые хорошенькие женщины добиваются у меня стихов и хвалятся ими, как триумфом. Тем не менее я скучаю. Просился на Кавказ — отказали, не хотят даже, чтобы меня убили. Может быть, эти жалобы покажутся вам, милый друг, неискренними; вам, может быть, покажется странным, что я гонюсь за удовольствиями, чтобы скучать, слоняясь по гостиным, когда там нет ничего интересного. Ну что же, я открою вам мои побуждения. Вы знаете, что самый мой большой недостаток это тщеславие и самолюбие. Было время, когда я, в качестве новичка, искал доступа в это общество: это мне не удалось, и двери аристократических салонов были закрыты для меня; а теперь в это же самое общество я вхожу уже не как проситель, а как человек, добившийся своих прав. Я возбуждаю любопытство, предо мной заискивают, меня всюду приглашают, а я и вида не подаю, что хочу этого; женщины, желающие, чтобы в их салонах собирались замечательные люди, хотят, чтобы я бывал у них, потому что я ведь тоже лев, да! я, ваш Мишель, добрый малый, у которого вы и не подозревали гривы. Согласитесь, что все это может опьянять; к счастью, моя природная лень берет верх, и мало-помалу я начинаю находить все это несносным. Но этот обретенный мной опыт полезен в том отношении, что дает мне оружие против общества: если оно будет преследовать меня клеветой (а это непременно случится), у меня будет средство отомстить; нигде ведь нет столько пошлого и смешного, как там. Я уверен, что вы никому не передадите моего хвастовства; ведь сказали бы, что я еще смешнее других; с вами же я говорю как с своею совестью, а потом, так приятно исподтишка посмеяться над тем, чего так добиваются и чему так завидуют дураки, — с человеком, который заведомо всегда готов разделить ваши чувства. Вас я имею в виду, милый мой друг, и повторяю, так как тирада эта несколько темновата.

Вы мне напишете, правда? Вы ведь не писали мне по какой-нибудь важной причине. Не больны ли вы? Не болен ли кто в семье? Боюсь, что так. Мне говорили что-то в этом роде. На следующей неделе жду вашего ответа и надеюсь, что он будет не короче моего письма и уж наверно лучше написан. Боюсь, что не разберете моего маранья.

Прощайте, милый друг; может быть, если Богу угодно будет наградить меня, я получу полугодовой отпуск и тогда во всяком случае добьюсь ответа, каков бы он ни был. Поклонитесь от меня всем, кто меня не забыл.

Весь ваш

М. Лермонтов.

[Перевод с французского письма Лермонтова к М. А. Лопухиной. Акад. изд., т. IV, стр. 332–333]

Я в первый раз увидел Лермонтова на вечерах князя Одоевского.

Наружность Лермонтова была очень замечательна: он был небольшого роста, плотного сложения, имел большую голову, крупные черты лица, широкий и большой лоб, глубокие, умные и пронзительные черные глаза, невольно приводившие в смущение того, на кого он смотрел долго. Лермонтов знал силу своих глаз и любил смущать и мучить людей робких и нервических своим долгим и пронзительным взглядом. Однажды он встретил у Краевского моего приятеля М. А. Языкова… Языков сидел против Лермонтова. Они не были знакомы друг с другом. Лермонтов несколько минут не спускал с него глаз. Языков почувствовал сильное нервное раздражение и вышел в другую комнату, не будучи в состоянии вынести этого взгляда. Он и до сих пор не забыл его.

[Панаев, стр. 215–216]

[В доме князя В. Ф. Одоевского] — в этом безмятежном святилище знания, мысли, согласия, радушия — сходился весь цвет петербургского населения. Государственные сановники, просвещенные дипломаты, археологи, артисты, писатели, журналисты, путешественники, молодые люди, светские образованные красавицы встречались тут без удивления, и всем этим представителям столь разнородных понятий было хорошо и ловко; все смотрели друг на друга приветливо, все забывали, что за чертой этого дома жизнь идет совсем другим порядком. Я видел тут, как Андреевский кавалер беседовал с ученым, одетым в гороховый сюртук; я видел тут измученного Пушкина во время его кровавой драмы… Им нужно было иметь тогда точку соединения в таком центре, где бы Андреевский кавалер знал, что его не встретит низкопоклонство, где бы гороховый сюртук чувствовал, что его не оскорбят пренебрежением. Все понимали, что хозяин, еще тогда молодой, не притворялся, что он их любит, что он их действительно любит, любит во имя любви, согласия, взаимного уважения, общей службы образованию, и что ему все равно, кто какой кличкой бы ни назывался и в каком бы платье ни ходил. Это прямое обращение к человечности, а не к обстановке каждого, образовало ту притягательную силу к дому Одоевских, которая не обусловливается ни роскошными угощениями, ни красноречием лицемерного сочувствия.

[В. А. Сологуб]

Лермонтов по своим связям и знакомствам принадлежал к высшему обществу и был знаком только с литераторами, принадлежавшими к этому свету, с литературными авторитетами и знаменитостями. Я в первый раз увидел его у Одоевского и потом довольно часто встречался с ним у г. Краевского. Где и как он сошелся с г. Краевским, этого я не знаю, но он был с ним довольно короток и даже говорил ему ты.

Лермонтов обыкновенно заезжал к г. Краевскому по утрам (это было в первые годы «Отечественных Записок», в 1839 — 40 и 41 годах) и привозил ему свои новые стихотворения. Входя с шумом в его кабинет, заставленный фантастическими столами, полками и полочками, на которых были аккуратно расставлены и разложены книги, журналы и газеты, Лермонтов подходил к столу, за которым сидел редактор, глубокомысленно погруженный в корректуры, в том алхимическом костюме, о котором я упоминал, и покрой которого был снят им у Одоевского, — разбрасывал эти корректуры и бумаги по полу и производил страшную кутерьму на столе и в комнате. Однажды он даже опрокинул ученого редактора со стула и заставил его барахтаться на полу в корректурах. Г. Краевскому, при его всегдашней солидности, при его наклонности к порядку и аккуратности, такие шуточки и школьничьи выходки не должны были нравиться, но он поневоле переносил это от великого таланта, с которым был на ты, и, полуморщась, полуулыбаясь, говорил:

— Ну, полно, полно… перестань, братец, перестань. Экой школьник…

Г. Краевский походил в такие минуты на гётевского Вагнера, а Лермонтов на маленького бесенка, которого Мефистофель мог подсылать к Вагнеру нарочно для того, чтобы смущать его глубокомыслие.

Когда ученый приходил в себя, поправлял свои волосы и отряхивал свои одежды, поэт пускался в рассказы о своих светских похождениях, прочитывал свои новые стихи и уезжал. Посещения его всегда были очень непродолжительны.

[Панаев, стр. 216–218]

Раз утром Лермонтов приехал к г. Краевскому в то время, когда я был у него. Он привез ему свое стихотворение:

прочел его и спросил:

— Ну что, годится?..

— Еще бы! дивная вещь, — отвечал г. Краевский, — превосходно; но тут есть в одном стихе маленький грамматический промах, неправильность…

— Что такое? — спросил с беспокойством Лермонтов.

— «Из пламя и света рожденное слово…» — это неправильно, не так, — возразил г. Краевский, — по настоящему, по грамматике, надо сказать из пламени и света…

— Да если этот пламень не укладывается в стих? Это вздор, ничего, — ведь поэты позволяют себе разные поэтические вольности, и у Пушкина их много… Однако… (Лермонтов на минуту задумался)… дай-ка я попробую переделать этот стих.

Он взял листок со стихами, подошел к высокому фантастическому столу с выемкой, обмакнул перо и задумался… Так прошло минут пять. Мы молчали.

Наконец Лермонтов бросил с досадой перо и сказал:

— Нет, ничего нейдет в голову. Печатай так, как есть. Сойдет с рук…

В другой раз я застал Лермонтова у Краевского в сильном волнении. Он был взбешен за напечатание, без его спроса, «Казначейши» в «Современнике» (в № 3-м 1838 г.), издававшемся Плетневым. Он держал тоненькую розовую книжечку «Современника» в руке и покушался было разодрать ее, но г. Краевский не допустил его до этого.

— Это чорт знает, что такое! позволительно ли делать такие вещи! — говорил Лермонтов, размахивая книжечкою. — Это ни на что не похоже!

Он подсел к столу, взял толстый красный карандаш и на обертке «Современника», где была напечатана его «Казначейша», набросал какую-то карикатуру.

Вероятно, этот нумер «Современника» сохраняется у Краевского в воспоминание о поэте.

[Панаев, стр. 218–219]

Белинский встречался у г. Краевского с Лермонтовым.[372] Белинский пробовал было не раз заводить с ним серьезный разговор, но из этого никогда ничего не выходило. Лермонтов всякий раз отделывался шуткой или просто прерывал его, а Белинский приходил в смущение.

— Сомневаться в том, что Лермонтов умен, — говорил Белинский, — было бы довольно странно, но я ни разу не слыхал от него ни одного дельного и умного слова. Он, кажется, нарочно щеголяет светскою пустотою.

И действительно, Лермонтов как будто щеголял ею, желая еще примешивать к ней иногда что-то сатанинское и байроническое: пронзительные взгляды, ядовитые шуточки и улыбочки, желание показать презрение к жизни, а иногда даже и задорливость бретёра. Нет никакого сомнения, что если он не изобразил в Печорине самого себя, то по крайней мере идеал, сильно тревоживший его в то время, и на который он очень желал походить.

[Панаев, стр. 220]

Присылайте скорее стихов Аксакова, Павловой, Клюшникова и других. У меня нет стихов. Лермонтов отдал бабам читать своего «Демона», из которого хотел напечатать отрывки, и бабы черт знает куда дели его, а у него уж, разумеется, нет чернового; таков мальчик уродился!..

[Письмо Краевского к Панаеву от 10 окт. 1839 г., Панаев, стр. 308]

В. А. Жуковский хотел видеть Лермонтова, которого ему и представили. Маститый поэт принял молодого дружески и внимательно, и подарил ему экземпляр своей «Ундины» с собственноручной надписью.

[А. П. Шан-Гирей, стр. 746]

24 октября 1839, вторник. Поездка в Петербург[373] с Виельгорским по железной дороге. Дорогой чтение «Демона».

5 ноября 1839, воскресенье.

Обедал у Смирновой. Поутру у Дашкова. Вечер у Карамзиных. Князь и княгиня Голицыны и Лермонтов.

[В. А. Жуковский. «Дневники», стр. 508, 510]

…Песни и поэмы Лермонтова гремели повсюду. Он поступил опять в лейб-гусары. Мне случилось однажды, в Царском Селе, уловить лучшую минуту его вдохновения. В летний вечер я к нему зашел и застал его за письменным столом, с пылающим лицом и с огненными глазами, которые были у него особенно выразительны. «Что с тобою?» — спросил я. «Сядьте и слушайте», — сказал он, и в ту же минуту, в порыве восторга, прочел мне, от начала до конца, всю свою великолепную поэму «Мцыри» (послушник по-грузински), которая только что вылилась из под его вдохновенного пера. Внимая ему, и сам пришел я в невольный восторг: так живо выхватил он, из ребр Кавказа, одну из его разительных сцен, и облек ее в живые образы перед очарованным взором. Никогда никакая повесть не производила на меня столь сильного впечатления. Много раз впоследствии перечитывал я его «Мцыри», но уже не та была свежесть красок, как при первом одушевленном чтении самого поэта.

[А. Н. Муравьев. Знакомство с русскими поэтами. Киев, 1871 г., стр. 26–27]

Кажется, составилось какое-то понятие о том, будто Лермонтов был беден. Едва ли это справедливо. Если отцовское имение его было незначительно, зато состояние его бабушки было довольно велико, и она ничего для него не жалела, так что он мог жить весьма прилично даже в лейб-гусарском полку, где офицеры издерживали тогда много денег, и не отставать от них.

[М. Н. Лонгинов. «Русская Старина», 1873 г., т. VII, кн. 3, стр. 383–384]

В 1839–1840 годах Лермонтов и Столыпин, служившие тогда в лейб-гусарах, жили вместе в Царском Селе, на углу Большой и Манежной улиц. Туда более всего собирались гусарские офицеры, на корпус которых они имели большое влияние. Товарищество (esprit de corps) было сильно развито в этом полку и, между прочим, давало одно время сильный отпор, не помню каким-то, притязаниям командовавшего временно полком, полковника С*. Покойный великий князь Михаил Павлович, не любивший вообще этого esprit de corps, приписывал происходившее в гусарском полку подговорам товарищей со стороны Лермонтова со Столыпиным и говорил, что «разорит это гнездо», то есть уничтожит сходки в доме, где они жили. Влияния их действительно нельзя было отрицать; очевидно, что молодежь не могла не уважать приговоров, произнесенных союзом необыкновенного ума Лермонтова, которого побаивались, и высокого благородства Столыпина, которое было чтимо, как оракул.

[М. Н. Лонгинов. «Русская Старина», 1873, кн. 3, стр. 382–383]

Лермонтов был очень плохой служака, в смысле фронтовика и исполнителя всех мелочных подробностей в обмундировании и исполнении обязанностей тогдашнего гвардейского офицера. Он частенько сиживал в Царском Селе на гауптвахте, где я его иногда навещал. Между прочим, помню, как однажды он жестоко приставал к арестованному вместе с ним лейб-гусару, покойному Владимиру Дмитриевичу Бакаеву (ум. 1871 г.). Весною 1839 г. Лермонтов явился к разводу с маленькою, чуть-чуть не игрушечною детскою саблею при боку, несмотря на присутствие великого князя Михаила Павловича, который тут же арестовал его за это, велел снять с него эту саблю и дал поиграть ею маленьким великим князьям Николаю и Михаилу Николаевичам, которых привели посмотреть на развод. В августе того же года, великий князь, за неформенное шитье на воротнике и обшлагах виц-мундира, послал его под арест прямо с бала, который давали в ротонде царскосельской китайской деревни царскосельские дамы офицерам расположенных там гвардейских полков (лейб-гусарского и кирасирского) в отплату за праздники, которые эти офицеры устраивали в их честь. Такая нерадивость причитывалась к более крупным проступкам Лермонтова и не располагала начальство к снисходительности в отношении к нему, когда он в чем-либо попадался.

[М. Н. Лонгинов. «Русская Старина», 1873 г., т. VII, кн. 3, стр. 387–388]

Его императорское величество в присутствии своем в СПБ

декабря 6 дня 1839 года

Соизволил отдать следующий

. . . . .

по кавалерии на вакансии. Из корнетов в поручики…………………………

Лермантов…………………………………………………….………..

Подписал: военный министр, генерал-Адъютант граф Чернышев.[374]

Известно и ведомо да будет каждому, что МЫ Михаила Лермантова, который НАМ Лейб-Гвардии Корнетом служил, за оказанную его в службе НАШЕЙ ревность и прилежность в НАШИ поручики тысяща восемь сот тридесять девятого года Декабря шестого дня Всемилостивейше пожаловали и учредили; якоже МЫ сим жалуем и учреждаем, повелевая всем НАШИМ подданным оного Михаила Лермантова за НАШЕГО поручика Гвардии надлежащим образом признавать и почитать; и мы надеемся, что он в сем ему от НАС Всемилостивейше пожалованном чине, так верно и прилежно поступать будет, как то верному и доброму Офицеру надлежит. Во свидетельство чего, МЫ сие Военному Министерству подписать и Государственною НАШЕЮ печатию укрепить повелели. Дан в Санктпетербурге, лета 1840 Октября 15 дня.

Военный Министр Граф Чернышев.

Дежурный Генерал Главного Штаба Его Императорского Величества Генерал-Адъютант Граф Клейнмихель.

Вице-Директор Генерал-Майор [Подпись].

В Инспекторском Департаменте

Военного Министерства записан под №….

При запечатании в Министерстве

Иностранных Дел под № 8919

Лермонтова я… видел всего два раза: в доме одной знатной петербургской дамы, княгини Ш[аховск]ой, и несколько дней спустя, на маскараде в Благородном собрании, под новый 1840 год. У княгини Ш[аховск]ой, я, весьма редкий, непривычный посетитель светских вечеров, лишь издали, из уголка, куда я забился, наблюдал за быстро вошедшим в славу поэтом. Он поместился на низком табурете перед диваном, на котором, одетая в черное платье, сидела одна из тогдашних столичных красавиц — белокурая графиня М[усина]-П[ушкина] — рано погибшее, действительно прелестное создание. На Лермонтове был мундир лейб-гвардии Гусарского полка; он не снял ни сабли, ни перчаток — и, сгорбившись и насупившись, угрюмо посматривал на графиню. Она мало с ним разговаривала и чаще обращалась к сидевшему рядом с ним графу Ш-у, тоже гусару. В наружности Лермонтова было что-то зловещее и трагическое; какой-то сумрачной и недоброй силой, задумчивой презрительностью и страстью веяло от его смуглого лица, от его больших и неподвижно-темных глаз. Их тяжелый взор странно не согласовался с выражением почти детски нежных и выдававшихся губ. Вся его фигура, приземистая, кривоногая, с большой головой на сутулых, широких плечах возбуждала ощущение неприятное, но присущую мощь тотчас сознавал всякий. Известно, что он до некоторой степени изобразил самого себя в Печорине. Слова: «глаза его не смеялись, когда он смеялся»[376] и т. д. — действительно применялись к нему. Помнится, граф Ш. и его собеседница внезапно засмеялись чему-то и смеялись долго; Лермонтов также засмеялся, но в то же время с каким-то обидным удивлением оглядывал их обоих. Несмотря на это, мне все-таки казалось, что и графа Ш. он любил как товарища — и к графине питал чувство дружелюбное. Не было сомнения, что он, следуя тогдашней моде, напустил на себя известного рода байроновский жанр, с примесью других, еще худших капризов и чудачеств. И дорого же он поплатился за них. Внутренне Лермонтов, вероятно, скучал глубоко; он задыхался в тесной сфере, куда его втолкнула судьба.

На бале Дворянского собрания ему не давали покоя, беспрестанно приставали к нему, брали его за руки; одна маска сменялась другою, а он почти не сходил с места и молча слушал их писк, поочередно обращая на них свои сумрачные глаза. Мне тогда же почудилось, что я уловил на лице его прекрасное выражение поэтического творчества. Быть может, ему приходили в голову те стихи:

[И. С. Тургенев. «Литературные и житейские воспоминания». Полн. собр. соч. Изд. Маркса, 1898 г., т. XII, стр. 75–76; а также изд. Глазунова, 1884 г., т. X, стр. 82–84]

С Лермонтовым Боратынский познакомился в (начале) 1840 года в Петербурге у кн. Одоевского и так сообщал жене о впечатлении, произведенном на него Лермонтовым: «Познакомился с Лермонтовым, который прочел прекрасную новую пьесу; человек без сомнения с большим талантом, но мне морально не понравился. Что-то нерадушное, московское».

[Е. А. Боратынский. Полн. собр. соч. Изд. Имп. Акад. Наук, под ред. М. Гофмана, т. 1, стр. 303]

Прелестное стихотворение «На светские цепи», как я слышал от Е. А. [Сушковой], написано княгине Марии Алексеевне Щербатовой, рожденной Штерич, красавице и весьма образованной женщине; впоследствии княгиня Мария Алексеевна вышла замуж за генерал-адъютанта И. С. Лутковского.

[Устные рассказы Е. А. Сушковой в передаче М. И. Семевского. Сушкова, стр. 225]

Будучи женихом Щербатовой, и в то же время избегая брака, — Лермонтов на коленях умолял свою бабушку Арсеньеву не позволять ему жениться.[378]

[Устные рассказы Е. А. Сушковой в передаче М. И. Семевского. Сушкова, стр. 225]

Екатерина Александровна [Сушкова] выражалась о Лермонтове: «Lermontoff — toujours calculateur et énigmatique».[379]

[Устные рассказы Е. А. Сушковой в передаче М. И. Семевского. Сушкова, стр. 225]

Между де-Барантом[380] и Лермонтовым произошло столкновение;[381] де-Барант с запальчивостью требовал от Лермонтова объяснений по поводу каких-то дошедших до него обидных речей. Михаил Юрьевич объявил все это клеветой и обозвал сплетнями. Де-Барант не удовлетворился, а напротив выразил недоверчивость и прибавил, что «если все переданное мне справедливо, то вы поступили дурно». — «Я ни советов, ни выговоров не принимаю и нахожу поведение ваше смешным и дерзким (drôle et imperti-nent)», — отвечал Лермонтов. На это де-Барант заметил: «Если б я был в своем отечестве, то знал бы как кончить дело». «Поверьте, что в России следуют правилам чести так же строго, как и везде, и что мы, русские, не меньше других позволяем оскорблять себя безнаказанно», — возразил Михаил Юрьевич. Тогда со стороны де-Баранта последовал вызов.

[Горожанский в передаче Висковатого, стр. 318–320]

Горожанский рассказывал, что Лермонтов, передавая ему разговор, заметил, что: «je déteste ces chercheurs d'aventures» — эти Дантесы и де-Баранты заносчивые сукины дети.

[Висковатый, стр. 320]

В своей дуэли с Барантом, сыном французского посланника, Лермонтов пригласил в секунданты к себе Столыпина, который мне рассказывал, что когда он приехал к молодому французу переговорить об условиях дуэли, то Барант объявил ему, что будет драться на шпагах. Это удивило Столыпина. «Но Лермонтов, может быть, не дерется на шпагах», — возразил ему Столыпин. «Как же это офицер не умеет владеть своим оружием», — сказал Барант. «Его оружие — сабля, как кавалерийского офицера, — ответил ему Столыпин, — и если вы уже того хотите, то Лермонтов будет драться с вами на саблях; но, — прибавил он, — у нас в России не привыкли употреблять этого рода оружие в дуэлях, а дерутся на пистолетах, которые вернее и решительнее кончают дело». По настоянию Баранта противники дрались на саблях. Лермонтов был ранен в грудь; рана была довольно легкая. Тем кончилась их дуэль.

[А. Меринский. «Библиографические Записки», 1859 г., № 12, стр. 374]

Дуэль была положена сперва на шпагах до первой крови, а потом на пистолетах; на шпагах кончилась небольшой раной, полученной поручиком Лермантовым в правый бок, и тем, что конец шпаги его был сломан; после сего продолжалась она на пистолетах, поставили их на 20 шагов, стрелять они должны были по счету вместе по слову раз, приготовиться, два, целить, три, выстрелить, по счету два Лермонтов остался с поднятым пистолетом и спустил его по слову три; Барон де-Барант целил по счету два…

Меня же поручик Лермантов просил быть его секундантом на бале у Графини Лаваль 16-го числа февраля. Меры для примирения их были приняты все, но барон де-Барант требовал извинений, которые были отказаны поручиком Лермантовым, после выстрелов помирились просто. Секундантом со стороны Г-на Барона де-Баранта был его соотечественник Граф Рауль д'Англес…

Направления пистолета поручика Лермонтова при выстреле не могу определить, что могу только сказать, это то, что он не целил в Барона де-Баранта, а выстрелил с руки. — Барон де-Барант, как я выше сказал, целил по слову два и выстрелил по счету три. Выстрелы же последовали так скоро один за другим, что не могу определить, чей был прежде. Пистолеты были мои, заряжали их вместе с Графом д'Англесом, шпаги были привезены им. Посторонних лиц никого не было. Отставной Гвардии поручик Алексей Столыпин.[382]

[Из показаний А. Столыпина на суде]

Зимой 1839 года Лермонтов был сильно заинтересован кн. Щербатовой (к ней относится пьеса: «На светские цепи»). Мне ни разу не случалось ее видеть, знаю только, что она была молодая вдова, а от него слышал, что такая, что ни в сказке сказать, ни пером написать. То же самое, как видно из последующего, думал про нее и г. де-Барант, сын тогдашнего французского посланника в Петербурге. Немножно слишком явное предпочтение, оказанное на бале счастливому сопернику, взорвало Баранта, он подошел к Лермонтову и сказал запальчиво: «Vous profitez trop, monsieur, de се que nous sommes dans un pays où le duel est défendu». — «Qu'à ça ne tienne, monsieur, — отвечал тот, — je me mets entièrèment à votre disposition»,[383] — и на завтра назначена была встреча; это случилось в середу на Масленице 1840 года.[384] Нас распустили из училища[385] утром, и я, придя домой часов в девять, очень удивился, когда человек сказал мне, что Михаил Юрьевич изволили выехать в семь часов; погода была прескверная, шел мокрый снег с мелким дождем. Часа через два Лермонтов вернулся, весь мокрый, как мышь. «Откуда ты эдак?» — «Стрелялся». — «Как, что, зачем, с кем?» — «С французиком». — «Расскажи». Он стал переодеваться и рассказывать: «Отправился я к Мунге, он взял отточенные рапиры и пару кухенрейтеров[386] — и поехали мы за Черную речку. Они были на месте. Мунго подал оружие, француз выбрал рапиры, мы стали по колено в мокром снегу и начали; дело не клеилось, француз нападал вяло, я не нападал, но и не поддавался. Мунго продрог и бесился, так продолжалось минут десять. Наконец, он оцарапал мне руку ниже локтя, я хотел проколоть ему руку, но попал в самую рукоятку, и моя рапира лопнула. Секунданты подошли и остановили нас; Мунго подал пистолеты, тот выстрелил и дал промах, я выстрелил на воздух, мы помирились и разъехались, вот и все».

[А. П. Шан-Гирей, стр. 747–748]

Я также встретился у Краевского с Лермонтовым [18 февр. 1840 г. ] в день его дуэли с сыном г. Баранта, находившимся тогда при французском посольстве в Петербурге… Лермонтов приехал после дуэли прямо к Краевскому и показывал нам свою царапину на руке. Они дрались на шпагах. Лермонтов в это утро был необыкновенно весел и разговорчив. Если я не ошибаюсь, тут был и Белинский.

[Панаев, стр. 219–220]

Краевский говорил мне, что он завтракал с Лермонтовым один на один и что в рассказе Лермонтова о дуэли не было и тени хвастливости. Андрей Александрович Краевский, передавая этот случай, заметил: «Лермонтов терпеть не мог рисоваться и был далек от всякой хвастливости. Терпеть не мог он выставлять себя напоказ и во всем своем рассказе о дуэли, вызванном случайным разговором нашим, был чрезвычайно прост и естествен».

[Висковатый, стр. 322]

История эта[387] оставалась довольно долго без последствий, Лермонтов по-прежнему продолжал выезжать в свет и ухаживать за своей княгиней; наконец, одна неосторожная барышня Б…,[388] вероятно, без всякого умысла, придала происшествию достаточную гласность в очень высоком месте, вследствие чего приказом по гвардейскому корпусу поручик лейб-гвардии Гусарского полка Лермонтов за поединок был предан военному суду с содержанием под арестом, и в понедельник на Страстной неделе получил казенную квартиру в третьем этаже с. — петербургского ордонанс-гауза, где и пробыл недели две, а оттуда перемещен на арсенальную гауптвахту, что на Литейной.

[А. П. Шан-Гирей, стр. 748]

[Конец февраля 1840 г.]

Ваше превосходительство, милостивый государь![389] Получив от вашего превосходительства приказание объяснить вам обстоятельства поединка моего с господином Барантом, честь имею донести вашему превосходительству, что 16 февраля, на бале у графини Лаваль, господин Барант стал требовать у меня объяснения насчет будто мною сказанного. Я отвечал, что все ему переданное несправедливо; но так как он был этим недоволен, то я прибавил, что дальнейшего объяснения давать ему не намерен. На колкий его ответ я возразил такою же колкостью, на что он сказал, что если б находился в своем отечестве, то знал бы, как кончить это дело. Тогда я отвечал, что в России следуют правилам чести так же строго, как и везде, и что мы меньше других позволяем себя оскорблять безнаказанно. Он меня вызвал, условились и расстались. 18 числа в воскресенье, в 12 часов утра, съехались мы за Черною речкою на Парголовской дороге. Его секундантом был француз, которого имени я не помню и которого никогда до сего не видел.[390] Так как господин Барант почитал себя обиженным, то я предоставил ему выбор оружия. Он избрал шпаги, но с нами были также и пистолеты. Едва успели мы скрестить шпаги, как у моей конец переломился, а он слегка оцарапал (мне) грудь. Тогда взяли мы пистолеты. Мы должны были стрелять вместе, но я немного опоздал. Он дал промах, а я выстрелил уже в сторону. После сего он подал мне руку, и мы разошлись. Вот, ваше превосходительство, подробный отчет всего случившегося между нами. С истинной преданностью честь имею пребыть вашего превосходительства покорнейший слуга Михаила Лермонтов.

[Письмо Лермонтова к генерал-майору Н. Ф. Плаутину. Акад. изд., т. IV, стр. 335]

По Отдельному Гвардейскому корпусу

11-го марта 1840 года № 38

В С.-Петербурге.

Лейб-гвардии Гусарского полка поручик Лермантов, за произведенную им, по собственному его сознанию, дуэль, и за недонесение о том тотчас своему начальству, — предается военному суду при Гвардейской Кирасирской дивизии, арестованным.

Подписал: Генерал фельдцейхмейстер Михаил.[391]

1840 года марта 16-го дня, в Комиссию Военного суда учрежденную при Кавалергардском Ее Величества полку прибыли нижеозначенные Судьи:

Кавалергардского Ее Величества полка:

За Презуса Полковник Полетика

За Ассесоров Ротмистр Бетанкур

Штабс Ротмистр Князь Куракин

Поручики: Самсонов, Зиновьев

Корнеты: Булгаков, Граф Апраксин 2-й

А для производства Дела Аудитор 13-го Класса Лазарев.

Во время сего присутствия, Г. Презус объявил, для чего собрание учинено; потом уговаривал всех обретающихся в Суде, дабы при отправлении начинающегося дела, напамятовали свою совесть, и что в суде случится, хранили б тайно и ни кому о том, кто б он не был, ни объявляли.

Презус Полковник Полетика.[392]

1840-го года марта 16 дня, по указу Его Императорского Величества; Комиссия Военного Суда, учрежденная при Кавалергардском Ее Величества полку слушав предписание Командующего сим полком Г. Генерал Майора барона Фитингофа от 14 числа сего месяца за № 764-м, с приложением подлинника рапорта Дежурного Штаб офицера Гвардейского Резервного Кавалерийского Корпуса за № 1964-м, о суждении Военным судом Поручика Л. Гв. Гусарского полка Лермантова, за произведенную им, по собственному его признанию 18 числа прошедшего февраля, дуэль и за недонесение о том своему начальству определила: означенного подсудимого поручика Лермантова призвав в присутствие, объявить ему оное повеление и на основании Свода военных постановлений устава Военного уголовного части V книги 11, Статей 273, 274, 275 и 276, спросить его: не имеет ли он на кого из г.г. присутствующих и Аудитора показать какого подозрения и буде не покажет и останется ими довольным, то взяв от него в том подписку, присутствующим учинить при нем по форме судебную присягу, а потом учиня, в чем следует вопросные пункты, по оным его допросить.

Корнет Граф Апраксин 2-й

Корнет Булгаков

Поручик Зиновьев

Поручик Самсонов

Штабс Ротмистр Князь Куракин

Ротмистр Бетанкур

Презус Полковник Полетика

Аудитор 13 класса Лазарев.

Командир

Лейб-Гвардии

Гусарского полка.

19 марта 1840 года

№ 662

В г. Царском Селе.

19 марта 1840.

В комиссию Военного Суда учрежденную при Кавалергардском Ее Величества полку над Поручиком Лермантовым

Вследствие рапорта оной Комиссии от 18 марта за № 6 препровождая два кондуитные и один формулярный список о Службе находящегося под судом вверенного мне полка Поручика Лермонтова, имею честь уведомить что означенный Офицер был действительно уволен на 17 число февраля и 18-го возвратился в Царское село, до предания суду штрафам не подвергался, о дуэли его с французским подданным Бароном Де-Барантом узнал я по городским слухам прибыв по делам службы в С.Петербург в прошлое воскресенье 10 марта.

Генерал Майор Плаутин

Полковой Адъютант Штабс Ротмистр [Подпись].

марта 19-го 1840 года

Звание чинов: Поручик Михайло Юрьев Лермантов

С которого времени в службе: 832 года ноября 13

С которого времени в офицерских чинах: 834 года ноября 22

С которого времени в настоящем чине: 839 года декабря 6

Не был ли в отставке и сколько времени: Не был

Не был ли в иностранной службе и где: Не был

Сколько служил компании: Не служил

Усерден ли по службе: Усерден

Каковых способностей ума: Хороших

В каких науках имеет знание: Математике, Истории, Алгебре, Географии и Закону Божию

Какие знает иностранные языки: Французской, Немецкой

Каков в нравственности: Хорош

Каков в хозяйстве: Хорош

Генерал Майор Плаутин.

Полковой Адъютант Штабе Ротмистр [подпись].[393]

1840 года марта 16-го дня, в присутствии Комиссии Военного Суда, учрежденной при Кавалергардском Ее Величества полку, подсудимый Л.-Гв. Гусарского полка Поручик Лермонтов допрашиван и показал.

Вопрос 1: Как вас зовут? Сколько от роду лет, какой веры, и ежели христианской, то на исповеди и у Святого причастия бывали-ль ежегодно?

Ответ 1: Зовут меня Михаил Юрьев, сын Лермонтов, от роду имею 25 лет, веры грекороссийской, на исповеди и у Святого причастия ежегодно бывал.

Вопрос 2: В службу Его Императорского Величества вступили вы которого года, месяца и числа, из какого звания и откуда уроженец? имеете-ль за собою недвижимое имение и где оное состоит?

Ответ 2: Время вступления моего в службу Его Императорского Величества видно из формулярного списка. Происхожу из дворянского звания, уроженец Московский. Недвижимого имения за мною нет.

Вопрос 3: Во время службы какими чинами и где происходили, на предь сего не бывали-ль вы за что под судом и по оному, равно и без суда в каких штрафах и наказаниях?

Ответ 3: Службу начал с юнкерского чина Л. Гв. в Гусарском полку, произведен в корнеты в сем же полку, из оного был переведен в Нижегородский драгунский полк, потом Л.-Гв. в Гродненский и наконец снова поступил Л.-Гв. в Гусарский полк, в коем состою ныне поручиком. Под судом не был, а без суда подвергался штрафу, который значится в формулярном моем списке.

Вопрос 4: В письме вашем к Г. Полковому командиру Генерал-Майору Плаутину о произведенной Вами с Г. Барантом дуэли, все ли вы справедливо объяснили и утверждаете ли то письмо в полной силе, ныне в присудствии коммисии Военного Суда?

Ответ 4: В писме моем о дуэли я все изъяснил справедливо, содержание коего утверждаю в полной силе в присутствии военно-судной коммисии.

Вопрос 5: В дополнение вышесказанного письма вы должны объяснить присутствию Военно-Судной Коммисии: с чьего позволения находились вы в С.-Петербурге 18-го числа прошедшего Февраля; кто именно тот Г. Барант, который требовал от Вас на бале у Графини Лаваль объяснения; по какому обстоятельству и какого рода объяснения требовал от Вас Г. Барант; когда же вы ему в том отказали, то в каких словах произнес он Вам свой колкий ответ, а также в каком смысле заключалась и та колкость, которую вы ему возразили;] слышал ли кто либо из бывших на сказанном балу лиц о таковом вашем разговоре с Г. Барантом, равно о вызове его и о том условии, по коему вы с ним произвели помянутую дуэль; был ли с Вашей стороны при этом поединке Секундант и почему вы тогда же не донесли о сем произшествии начальству?

Ответ 5: Находился я в Санкт-Петербурге 18-го числа Февраля с позволения полкового командира; Г-н. Эрнест Барант сын Ф[р]анцузского посланника при Дворе Его Императорского Величества. Обстоятельство по которому он требовал у меня объяснения состояло в том: правдали что я будто говорил на его щет невыгодные веши известной ему особе, которой он мне не назвал. Колкости же его и мои в нашем разговоре заключались в следующем смысле: когда я на помянутый вопрос Г-на Баранта сказал, что никому не говорил о нем предосудительного то его ответ выражал недоверчивость ибо он прибавил что все таки если переданные ему сплетни справедливы, то я поступил весьма дурно; на что я отвечал, что выговоров и советов непринимаю, и нахожу его поведение весьма смешным и дерзким. — О нашем разговоре и о вызове Г-на Баранта никто из бывших на бале не слыхал сколько мне известно, равно и о условиях наших, а далее произходило то самое, что я показал в вышеупомянутом письме. Секундантом при нашем поединке с моей стороны был отставной поручик Л.-Гв. Гусарского полка Сталыпин, а не донес я о сем произшествии начальству единственно потому что дуэль неимела никакого пагубного последствия.

Вопрос 6: В вышеозначенных ответных пунктах самую ли истинную правду вы показали?

Ответ 6: В вышеозначенных ответных пунктах я показал самую истинную правду.

Сии вопросы сочинил Аудитор 13 класса Лазарев.

Сии ответы писал и к оным руку приложил поручик Лермонтов.

[Подписи членов комиссии].[394]

СВИДЕТЕЛЬСТВО

1840 года Марта 20-го дня, в присутствии комиссии Военного Суда, учрежденной при Кавалергардском Ее Величества полку, произведено было мною освидетельствование раны подсудимого поручика Лермантова, полученной им на дуэли шпагою, по которому оказалось, что никакого следа оной мною усмотрено не было, даже и рубца не заметно; из сего следует, что повреждение, о котором говорится, было весьма поверхностно.

Кавалергардского Ее Величества полка Полковой Штаб лекарь Медико-Хирург надворный Советник (Подпись)

При сем присутствовали: Презус Полковник Полетика

Ротмистр Бетанкур

Штабс Ротмистр князь Куракин

Поручик Самсонов

Поручик Зиновьев

Корнет Булгаков

Корнет Граф Апраксин.[395]

Аудитор Лазарев.

Дело вот как было: барон д'Андре, помнится, на вечеринке у Гогенлоэ, спрашивает меня, правда ли, что Лермонтов в известной строфе своей бранит французов вообще или только одного убийцу Пушкина, что Барант желал бы знать от меня правду. Я отвечал, что не помню, а справлюсь; на другой же день встретил я Лермонтова и на третий получил от него копию со строфы; через день или два, кажется, на вечеринке или на бале уже самого Баранта, я хотел показать эту строфу Андре, но он прежде сам подошел ко мне и сказал, что дело уже сделано, что Барант позвал на бал Лермонтова, убедившись, что он не думал поносить французскую нацию. Следовательно, я не ввозил Лермонтова к Баранту, не успел даже и оправдать его и был вызван к одной справке, к изъявлению моего мнения самим Барантом через барона д'Андре. Вот тебе правда, вся правда и ничего кроме правды. Прошу тебя и себя и других переуверить, если, паче чаяния, вы думаете иначе.

[На письма A. И. Тургенева П. А. Вяземскому от 8 апреля 1840 г. «Остафьевский Архив», т. IV, стр. 112–113]

…Верно, Лермонтов дрался с Бар[антом] за кн.?[396]

[Из письма А. И. Тургенева П. А. Вяземскому от 15 марта 1840 г. «Остафьевский Архив», т. IV. стр. 100]

…Чем кончилась участь Лермонтова?

[Из письма А. И. Тургенева П. А. Вяземскому от 25 марта 1840 г. «0стафьевский Архив», т. IV, стр. 102]

Знаете ли вы, что Лермонтов сидит под арестом за свою дурацкую болтовню и неосторожность? Надо надеяться, что в день Пасхи или именин[397] судьба его решится благоприятно, а до сих пор еще дела его плохи. Он дрался на дуэли с Barante; это бы ничего, si par des imprudences impardonnables il n'avait pas aggravé son premier délit.[398] Мнение сперва было в его пользу, но теперь очень ему не благоприятствует. Только сожаление, la compassion seule amoindrit le blâme,[399] Софья Николаевна[400] за него горой и до слез, разумеется.

[Из письма А. О. Смирновой к В. А. Жуковскому от 12 апреля 1840 г. «Русский Архив», 1902 г., кн. 2. стр. 100–101]

Милостивый Государь

Граф Александр Христофорович.

Несколько времени пред сим, Л. Г. Гусарского полка Поручик Лермантов имел дуэль с сыном французского посланника Барона де-Баранта. К крайнему прискорбию моему, он пригласил меня, как родственника своего, быть при том секундантом. Находя неприличным для чести офицера отказаться, я был в необходимости принять это приглашение. Они дрались, но дуэль кончилась без всяких последствий. Не мне принадлежащую тайну, я по тем же причинам не мог обнаружить пред Правительством. Но несколько дней тому назад, узнав, что Лермантов арестован и предполагая, что он найдет неприличным объявить, были ли при дуэли его секунданты и кто именно, — я долгом почел, в тоже время явиться к Начальнику Штаба вверенного Вашему Сиятельству Корпуса, и донести ему о моем соучастничестве в этом деле. До ныне однако я оставлен без объяснений. — Может быть, Генерал Дубельт не доложил о том Вашему Сиятельству, или, быть может, и вы, Граф, по доброте души своей умалчиваете о моей вине. — Терзаясь за тем мыслию, что Лермантов будет наказан, а я, разделявший его проступок, буду предоставлен угрызениям своей совести, спешу, по долгу русского дворянина, принести Вашему Сиятельству мою повинную. — Участь мою я осмеливаюсь предать Вашему, Граф, великодушию.

С глубочайшим почитанием имею честь быть Вашего Сиятельства покорнейшим слугою Алексей Столыпин уволенный из Лейб Гвардии Гусарского полка поручик.[401]

«12» марта 1840.

[Письмо А. Столыпина к графу А. Х. Бенкендорфу. ]

Общее Управление

Санктпетербургской

Городской Полиции

Дела

Обер-Полициймейстера

По канцелярии

Отделение I

Стол 1

17 марта 1840 года

№ 2193.

Получ. 18 марта 1840 в 11 часов утра.

В Комиссию Военного Суда учрежденную при Кавалергардском Ее Величества Полку над Поручиком Лейб Гвардии Гусарского Полка, Лермантовым.

На рапорт оной Комиссии за № 4 поспешаю уведомить, что Поручик Сталыпин уволенный из Лейб Гвардии Гусарского Полка, на основании Высочайшей воли, объявленной мне в предписании Г. С.-Петербургского Военного Генерал-Губернатора, мною отправлен к Г. С. Петербургскому Коменданту при отношении 15 марта за № 2124 для содержания под арестом.

Свиты Его Императорского Величества Генерал Майор [Подпись]

Начальник Отделения [Подпись][402]

В ордонанс-гауз к Лермонтову тоже никого не пускали; бабушка лежала в параличе и не могла выезжать, однако же, чтобы Мише было не так скучно и чтобы иметь о нем ежедневный и достоверный бюллетень, она успела выхлопотать у тогдашнего коменданта или плац-майора, не помню хорошенько, барона З…,[403] чтоб он позволил впускать меня к арестанту. Благородный барон сжалился над старушкой и разрешил мне под своею ответственностью свободный вход, только у меня всегда отбирали на лестнице шпагу (меня тогда произвели и оставили в офицерских классах дослушивать курс). Лермонтов не был очень печален, мы толковали про городские новости, про новые французские романы, наводнявшие тогда, как и теперь, наши будуары, играли в шахматы, много читали, между прочим Андре Шенье, Гейне и «Ямбы» Барбие, последние ему не нравились, изо всей маленькой книжки он хвалил только одну строфу, из пьесы La Popularité.

[А. П. Шан-Гирей. стр. 748–749]

После дуэли Лермонтова с Барантом нужно было ожидать большой беды для первого, так как он уже во второй раз попадался. Можно вообразить себе горе бабушки. Понятно также, что родные и друзья старались утешать ее, сколько было возможно. Между прочим, ее уверяли, будто участь внука будет смягчена, потому что «свыше» выражено удовольствие за то, что Лермонтов при объяснении с Барантом вступился вообще за честь русских офицеров перед французом. Старушка высказала как-то эту надежду при племяннике своем, покойном Якиме Якимовиче Хастатове, служившем адъютантом при гвардейском дивизионном начальнике Ушакове.

Хастатов был большой чудак и, между прочим, имел иногда обыкновение произносить речи, как говорят по-театральному, в сторону; но делал это таким густым басом, что те, от которых он хотел скрыть слова свои, слышали их, как нельзя лучше. Когда «бабушка» повторила утешительное известие, он обратился к кому-то из присутствовавших и сказал ему, по-своему, в сторону: «Как же! Напротив того, говорят, что упекут голубчика». Старушка услышала это и пришла в отчаяние.

[М. Н. Лонгинов. «Русская Старина», 1873 г., т. VII, кн. 3, стр. 384–385]

[В ордонанс-гаузе] написана была пьеса «Соседка», только с маленьким прибавлением. Она действительно была интересная соседка, я ее видел в окно, но решеток у окна не было, и она была вовсе не дочь тюремщика, а вероятно, дочь какого-нибудь чиновника, служащего при ордонанс-гаузе, где и тюремщиков нет, а часовой с ружьем, точно, стоял у двери, я всегда около него ставил свою шпагу.

[А. П. Шан-Гирей, стр. 749]

Граф Сологуб рассказывал мне, что Лермонтов в ордонанс-гаузе читал ему это стихотворение [ «Соседка»], позднее переделанное. Девушка была дочь сторожа. Сологуб видел даже изображение этой девушки, нарисованное Лермонтовым с подписью: «La jolie fille d'un sous-officier».[404] Поэт с нею действительно переговаривался через окно.

[Висковатый, стр. 330]

Любезный Signor Соболевский, пришли мне, пожалуйста с сим курьером Sous les Tilleuls;[405] да заходи потом сам, если успеешь. Я в ордонанс-гаузе, наверху, в особенной квартире; надо только спросить плац-майора. Твой Лермонтов.

[Записка Лермонтова к Соболевскому, не датированная. Может быть отнесена к первой половине марта 1840 г. А. К. Виноградов. «Мериме в письмах к Соболевскому» 1928, стр. 72]

Лермонтов вверял бумаге каждое движение души, большею частию выливая их в стихотворную форму. Он всюду накидывал обрывки мыслей и стихотворений. Каждым попадавшим клочком бумаги пользовался он, и многое погибло безвозвратно.[406]

«Подбирай, подбирай, — говорил он шутя своему человеку, найдя у него бумажные отрывки со своими стихами, — со временем большие будут деньги платить, богат станешь». Когда не случалось под рукою бумаги, Лермонтов писал на столах, на переплете книг, на дне деревянного ящика, — где попало…

О том, что Лермонтов шутя советовал подбирать исписанные листы, рассказывал мне в Тарханах сын лермонтовского камердинера со слов отца своего. Другой человек Лермонтова рассказывал, как, посещая барина на гауптвахте в Петербурге, он видел исписанными все стены, «начальство за это серчало» — и М. Ю. перевели на другую гауптвахту.

[Висковатый, стр. 94]

Когда за дуэль с де-Барантом Лермонтов сидел на гауптвахте, мне пришлось занимать караул. Лермонтов был тогда влюблен в Кн. Щ.,[407] из-за которой и дрался. Он предупредил меня, что ему необходимо по поводу этой дуэли иметь объяснение с дамой и для этого удалиться с гауптвахты на полчаса времени. Были приняты необходимые предосторожности. Лермонтов вернулся минута в минуту, и едва успел он раздеться, как на гауптвахту приехало одно из начальствующих лиц справиться, все ли в порядке. Я знал, с кем виделся Лермонтов, и могу поручиться, что благорасположением дамы пользовался не де-Барант, а Лермонтов; потому ходивший тогда слух, будто Лермонтов обидел даму четырехстишием, несправедлив.

[Горожанский в передаче Висковатого, стр. 318]

Когда он сидел в ордонанс-гаузе после дуэли с Барантом, Белинский навестил его; он провел с ним часа четыре глаз на глаз и от него прямо пришел ко мне.

Я взглянул на Белинского и тотчас увидел, что он в необыкновенно приятном настроении духа. Белинский, как я замечал уже, не мог скрывать своих ощущений и впечатлений и никогда не драпировался. В этом отношении он был совершенный контраст Лермонтову.

— Знаете ли, откуда я? — спросил Белинский.

— Откуда?

— Я был в ордонанс-гаузе у Лермонтова и попал очень удачно. У него никого не было. Ну, батюшка, в первый раз я видел этого человека настоящим человеком!.. Вы знаете мою светскость и ловкость: я взошел к нему и сконфузился, по обыкновению. Думаю себе: ну, зачем меня принесла к нему нелегкая? Мы едва знакомы, общих интересов у нас никаких, я буду его женировать, он меня… Что еще связывает нас немного, так это любовь к искусству, но он не поддается на серьезные разговоры… Я, признаюсь, досадовал на себя и решился пробыть у него не больше четверти часа. Первые минуты мне было неловко, но потом у нас завязался как-то разговор об английской литературе и Вальтер Скотте… «Я не люблю Вальтер Скотта, — сказал мне Лермонтов, — в нем мало поэзии. Он сух». И он начал развивать эту мысль, постепенно одушевляясь. Я смотрел на него — и не верил ни глазам, ни ушам своим. Лицо его приняло натуральное выражение, он был в эту минуту самим собою… В словах его было столько истины, глубины и простоты! Я в первый раз видел настоящего Лермонтова, каким я всегда желал его видеть. И он перешел от Вальтер Скотта к Куперу и говорил о нем с жаром, доказывал, что в Купере несравненно более поэзии, чем в Вальтер Скотте, и доказывал это с тонкостью, с умом и — что удивило меня — даже с увлечением. Боже мой! Сколько эстетического чутья в этом человеке! Какая нежная и тонкая поэтическая душа в нем!.. Недаром же меня так тянуло к нему. Мне наконец удалось-таки его видеть в настоящем свете. А ведь чудак! Он, я думаю, раскаивается, что допустил себя хотя на минуту быть самим собою, — я уверен в этом.

[Панаев, стр. 220–222]

Вышли повести Лермонтова. Дьявольский талант! Молодо-зелено, но художественный элемент так и пробивается сквозь пену молодой поэзии, сквозь ограниченность субъективно-салонного взгляда на жизнь. Недавно был я у него в заточении и в первый раз поразговорился с ним от души. Глубокий и могучий дух! Как он верно смотрит на искусство, какой глубокий и чисто непосредственный вкус изящного! О, это будет русский поэт с Ивана Великого! Чудная натура! Я был без памяти рад, когда он сказал мне, что Купер выше Вальтер Скотта, что в его романах больше глубины и больше художественной целости. Я давно так думал и еще первого человека встретил, думающего так же. Перед Пушкиным он благоговеет и больше всего любит «Онегина». Женщин ругает: одних за то, что дают; других за то, что не дают… Пока для него женщина и давать — одно и то же. Мужчин он также презирает, но любит одних женщин, и в жизни только их и видит. Взгляд чисто онегинский. Печорин — это он сам, как есть. Я с ним спорил, и мне отрадно было видеть в его рассудочном, охлажденном и озлобленном взгляде на жизнь и людей семена глубокой веры в достоинство того и другого. Я это сказал ему — он улыбнулся и сказал: «Дай Бог!» Боже мой, как он ниже меня по своим понятиям, и как я бесконечно ниже его в моем перед ним превосходстве! Каждое его слово — он сам, вся его натура, во всей глубине и целости своей. Я с ним робок, — меня давят такие целостные, полные натуры, я перед ними благоговею и смиряюсь в сознании моего ничтожества. Понимаешь ли ты меня, о лысая и московская душа!..

[Из письма В. Г. Белинского к Боткину от 16 апреля 1840 г. Белинский. Письма под ред. Е. А. Ляцкого, т. 2, 1914 г., стр. 108]

Между тем военно-судное дело шло своим порядком и начинало принимать благоприятный оборот вследствие ответа Лермонтова, где он писал, что не считал себя вправе отказать французу, так как тот в словах своих не коснулся только его, Лермонтова, личности, а выразил мысль, будто бы вообще в России невозможно получить удовлетворения, сам же никакого намерения не имел нанести ему вред, что доказывалось выстрелом, сделанным на воздух. Таким образом мы имели надежду на благоприятный исход дела, как моя опрометчивость все испортила. Барант очень обиделся, узнав содержание ответа Лермонтова, и твердил везде, где бывал, что напрасно Лермонтов хвастается, будто подарил ему жизнь, это неправда, и он, Барант, по выпуске Лермонтова из-под ареста, накажет его за это хвастовство.

Я узнал эти слова француза, они меня взбесили, и я пошел на гауптвахту. «Ты сидишь здесь, — сказал я Лермонтову, — взаперти и никого не видишь, а француз вот что про тебя везде трезвонит громче всяких труб». Лермонтов написал тотчас записку, приехали два гусарские офицера, и я ушел от него. На другой день он рассказал мне, что один из офицеров привозил к нему на гауптвахту Баранта, которому Лермонтов высказал свое неудовольствие и предложил, если он, Барант, недоволен, новую встречу по окончании своего ареста, на что Барант при двух свидетелях отвечал так: «Monsieur, les bruits qui sont parvenus jusqu'à vous sont inexacts, et je m'empresse de vous dire, que je me tiens pour parfaitement satisfait».[408] После чего его посадили в карету и отвезли домой.

Нам казалось, что тем дело и кончилось; напротив, оно только начиналось. Мать Баранта поехала к командиру гвардейского корпуса с жалобой на Лермонтова за то, что он, будучи на гауптвахте, требовал к себе ее сына и вызывал его снова на дуэль. После такого пассажа дело натянулось несколько, поручика Лермонтова тем же чином перевели на Кавказ в Тенгинский пехотный полк, куда он отправился, а вслед за ним бабушка поехала в деревню.

[А. П. Шан-Гирей, стр. 750]

1840 года Марта 29 дня в присутствии комиссии Военного Суда, учрежденной при Кавалергардском Ее Величества полку, подсудимый Поручик Лермонтов, в последствие объяснения его 25 числа сего месяца, препровожденного по команде от Его Императорского Высочества командира корпуса от 27 марта за № 149, допрошен и показал.

Вопрос 1: Из вышеупомянутого вашего объяснения, Военно-судная коммисия между прочим усматривает что вы 22 числа сего месяца содержавшись на Арсенальной Гауптвахте, приглашали к себе чрез неслужащего Дворянина Графа Браницкого 2-го, Барона Эрнеста де-Баранта, для личных объяснений в новых неудовольствиях, с коим и виделись в 8 часов вечера в коридоре караульного дома, куда вышли вы будто за нуждою неспрашивая караульного офицера и без конвоя, как всегда делали до сего; но как вам должно быть известно правило: что без разрешения коменданта и без ведома караульного офицера, никто к арестованным офицерам и вообще к арестантам, недолжен быть допущен, то по сему обстоятельству комиссия спрашивает вас: по какому поводу, вопреки сказанного запрещения, вы решились пригласить г-на Баранта на свидание с ним в коридоре караульного дома? с которого времени и по какому уважению вы могли выходить за нуждою и в коридор без конвоя?

Чрез кого именно вы узнали, что Барон де-Барант говорит в городе о несправедливом будто вашем показании, касательно происходившей, между вами с ним дуэли? — Когда и каким посредством вы могли письменно сноситься с Графом Браницким 2-ми просить его, чтобы он сказал г-ну Баранту о вашем желании с ним видеться лично, и где имеет жительство помянутый Граф? Наконец кто был тогда караульный офицер, без ведома коего вы имели свидание с Барантом? видел ли кто либо из караульных воинских чинов таковое ваше с ним свидание, а если того им нельзя было видеть, то почему именно.

Ответ 1: Пригласил я Г-на Баранта ибо слышал, что он оскорбляется моим показанием.

Выходил я за нуждою без конвою с тех пор как находился под арестом, без ведома караульных офицеров полагая что они мне в том откажут, и выбирая время когда караульный офицер находился на платформе.

Узнал я о том, что Г-н Барант говорил в городе будто недоволен моим показанием — от родных кои были допущены ко мне с позволения коменданта, в разные времена. Сносился я с графом Браницким 2-м письменно через своего крепостного человека Андрея Иванова, а живет оный на Сергиевской улице в доме Графини Хвостовой на квартире родственницы моей Елизаветы Алексеевны Арсеньевой, Граф Браницкий 2 имеет жительство на Невском проспекте в собственном доме.

Караульный офицер того числа был гвардейского Экипажа, кто именно не помню.

Видел ли кто мое свидание с г-н Барантом сего я не знаю, ибо незаметил присутствовал ли кто нибудь вблизи нас.

Вопрос 2: Все вышеписанное по истинной ли правде вы показали, а также справедливо ли описано Вами помянутое объяснение 25 Марта, по чьему требованию вы его писали и утверждаете ли оное в полной силе в присутствии Военно-Судной комиссии.

Ответ 2: Все вышеписанное показал по истинной правде; также справедливо мною написано объяснение 25 Марта, которое отбирал от меня С.-Петербургский Плац Майор флигель адъютант барон Зальц; и утверждаю оное в присудствии военно-судной комиссии.

Вопросы сии сочинял Аудитор Лазарев.

К сим ответам моим подписуюсь Лейб гвардии Гусарского полка Поручик Лермонтов.

[Подпись членов комиссии[409] ]

С.-Петербургский

Комендант

30-го марта 1840

№ 229

С.-Петербург

Получ. 30 марта 1840

51

Вследствие рапорта ко мне оной Комиссии за № 12-м, уведомляю:

1-е, Как родственникам не воспрещено иметь свидания с содержащимися под арестом на караулах Г.г. офицерами, то и к Подсудимому оной Комиссии Г-ну Поручику Лермантову, с разрешения моего родственники для свидания в разное время допускались.

2-е, Подсудимый Поручик Лермантов, был переведен с разрешения моего на Арсенальный караул 17-го марта потому, что комнаты где содержатся подсудимые офицеры в Ордонанс-Гаузе, были заняты; содержать же его с караульным офицером, не было возможности, как по тесноте самой комнаты, так равно и потому, что сего и прежде не делалось, предварительно же о переводе поручика Лермантова из Ордонанс-Гауза на Арсенальный караул, я говорил с Начальником Штаба Отдельного Гвардейского Корпуса, и с его стороны препятствий к тому ни каких не оказалось.

3-е, 22-го числа сего месяца стоял в карауле на Арсенальной Гауптвахте Прикомандированный к Гвардейскому, 28-го Экипажа Мичман Кригер, а дежурным по караулам был того числа Гвардейского Экипажа Капитан Лейтенант Эссен.

4-е, От Караульного офицера, стоявшего того числа на Арсенальной Гауптвахте в карауле, о воспользовавшемся свидании в коридоре французского подданного Барона Де-Баранта с подсудимым Поручиком Лермантовым, донесений ни ко мне ни в Ордонанс-Гауз не было.

Генерал Майор [Подпись]1

С.-Петербургский

Ордонанс-Гауз

30 марта 1840 года

№ 1174

С.-Петербург

Получ. 30 марта 1840

53

В Комиссию Военного суда учрежденную при Кавалергардском Ее Величества полку.

В ответ отношения оной комиссии от сего числа за № 13-м, С. Петербургский Ордонанс-Гауз, имеет честь уведомить, что подсудимый Л.Гв. Гусарского полка поручик Лермантов содержится ныне в доме Ордонанс-Гауза не в комнате караульного офицера как он прежде содержался а в особенной комнате устроенной для Г.г. подсудимых офицеров, которая до сего времени была занята. — Продовольствия же поручик Лермантов от Ордонанс-Гауза никакого не имеет, а таковое приносит ему собственный его человек.

Плац майор Флигель Адъютант Полковник барон [Подпись].

Плац Адъютант [Подпись].[410]

1840 года Марта 30-го дня в присутствии Комиссии Военного Суда, учрежденной при Кавалергардском Ее Величества полку, над Поручиком Л.Гв. Гусарского Полка Лермантовым нижепоименованный допрашиван и показал:

Зовут меня Андрей Иванов Соколов, от роду имею 45 год, веры грекороссийской, на исповеди и у святого причастия ежегодно бывал. Дворовый человек поручика Л. Гв. Гусарского полка Лермантова, штрафам и наказаниям по суду и без суда не подвергался, 22 числа сего месяца действительно помянутый мной Г-н Лермантов, на Арсенальной гауптвахте дав мне письмо на имя Графа Александра Владиславовича Браницкого, приказал доставить оное к сему Графу, что я и исполнил того же дня.

Все вышеписанное показал по сущей правде. Грамоте умею и к сему показанию подписуюсь Дворовый человек Андрей Иваныч Соколов

Допрашивал Аудитор Лазарев

При сем присутствовали: Презус Полковник Полетика

Ротмистр Бетанкур

Штабс ротмистр Князь Куракин

Поручик Самсонов

Поручик Зиновьев

Корнет Булгаков

Корнет Граф Апраксин 2-й

При спросе находился депутат Квартальный Надзиратель Владимиров.

1840 года Марта 30-го дня в присутствии Комиссии Военного Суда, учрежденной при Кавалергардском Ее Величества полку, нижепоименованный на предложенные от Комиссии вопросные пункты объяснил.

Вопрос 1: Как Вас зовут? Сколько от роду лет, какой веры и ежели христианской то на исповеди и у Святого причастия бывали ль ежегодно?

Ответ 1: Зовут меня Александр Владиславлев, граф Браницкий, от роду мне 21 год, веры христианской, Римско-Католического исповедания, у Святого причастия бываю ежегодно.

Вопрос 2: Какого Вы звания и если состоите на службе то где и в каком чине числитесь.

Ответ 2: Дворянин в службе не нахожусь.

Вопрос 3: На предь сего не бывали ль вы за что под судом и по оному равно и без Суда в каких штрафах и наказаниях?

Ответ 3: Никогда ни за что под судом не находился и никаким штрафам и наказаниям не подвергался.

Вопрос 4: Военно-Судной Комиссии нужно иметь от вас сведение имели ли вы от подсудимого поручика Л. Гв. Гусарского полка Лермантова поручение, когда вы оное получили и чрез какое посредство? в чем именно заключалось то поручение и как таковое Вами было исполнено?

Ответ 4: От подсудимого Поручика Л. Г. Гусарского полка Лермонтова получил я 22 числа сего месяца письмо, в котором просил меня сказать барону Ернесту де-Баранту чтобы он прибыл к нему того дня вечером в 8 часов на Арсенальную обвахту, но зачем именно я не знаю, письмо это принес ко мне человек Лермонтова и я оное доставил лично Господину Баранту и когда он прочел то письмо тогда я оное разорвал и совершенно уничтожил.

Вопрос 5: В означенных ответных пунктах самую ли истинную правду вы показали?

Ответ 5: Все выше писанное показал по сущей правде.

Сии вопросы сочинял Аудитор 13 класса Лазарев.

К сим ответам Дворянин Граф Александр Браницкий руку приложил.

При сем присутствовали: [следуют подписи].

[10 апреля 1840]

В Петербурге таскают теперь историю Лермонтова — глупейшую.

[Запись К. А. Полевого в дневнике. «Исторический Вестник», 1887, кн. 11, стр. 328]

Определение Генерал Аудиториата, последовавшее по военно-судному делу о Поручике Лермантове.

На всеподданнейшем докладе Генерал-Аудиториата по сему делу собственною Его Императорского Величества рукою написано:

«Поручика Лермантова перевесть в Тенгинский пехотный полк тем же чином; отставного поручика Столыпина и Г. Браницкого освободить от подлежащей ответственности, объявив первому, что в его звании и летах полезно служить, а не быть праздным. В прочем быть по сему».

Николай

С. Петербург

13 Апреля 1840.

Генерал-Аудиториат, по рассмотрении военно-судного дела, произведенного над Поручиком Лейб-Гвардии Гусарского полка Лермантовым, находит:

Поручик Лермантов, 16-го Февраля сего года, приехав, с дозволения Полкового Командира, в С-т Петербург и бывши того же числа на бале у Графини Лаваль, поссорился там с Бароном де-Барантом. — Поводом к неудовольствию между ними было то, как Поручик Лермантов показал, что де-Барант объявив ему на бале, будто он Лермантов говорил об нем какой-то особе, которой впрочем не назвал, невыгодно, — требовал от него объяснения, а когда Лермантов уверял его, что это несправедливо, — Барант, обнаруживая к нему недоверчивость, упрекал его в дурном поступке, называя оный «сплетнями». — На это Лермантов отвечал, что выговоров и советов не принимает и находит поведение его, де-Баранта, весьма смешным и дерзким. — После этого де-Барант сказал, — что если бы находился в своем отечестве, то знал бы, как кончить это дело; — а Лермантов возразил, что в России следуют правилам чести также строго, как и везде, и что русские меньше других позволяют оскорблять себя безнаказанно. Затем де-Барант вызвал его на дуэль, — и они расстались.

Через день после того, 18-го февраля, в 12-ть часов утра, Поручик Лермантов и Барон де-Барант съехались на Черной речке по Парголовской дороге с секундантами, которыми были: со стороны Лермантова уволенный от службы из Лейб-Гвардии Гусарского полка Поручик Столыпин; а со стороны Барона де-Баранта французский подданный Граф Рауль д'Англес. — Выбор оружия предоставлен был де-Баранту, как считавшему себя обиженным, и он выбрал шпаги, которые привезены были секундантом его; но в самом начале дуэли, у шпаги Лермантова переломился конец и Барант нанес ему в грудь легкую рану, которая заключалась в поверхностном только повреждении кожи.[411] — После того они, по сделанному предварительно условию, взяли пистолеты, которые привезены были секундантом Лермантова, и должны были стрелять вместе по счету. — Де-Барант сделал промах, а Лермантов, как сам он показал, опоздавши несколько выстрелом, — выстрелил уже в сторону. — Этим кончилась дуэль их, и они тут же помирились.

В тот же день поручик Лермантов отправился в полк и о произведенной им дуэли начальству не донес, единственно потому, как отозвался, что дуэль не имела пагубного последствия.

Вскоре однакож разнесшиеся слухи об этой дуэли дошли до сведения Полкового Командира, на спрос которого Лермантов признавшись, объяснил все подробности сего происшествия с вышеизложенною точностию, — что подтвердил и по предании его потом военному суду.

Показаний других лиц, которые бы подтверждали или опровергали объяснения подсудимого, по делу нет, кроме одного секунданта его, поручика Столыпина. — Сам Барон де-Барант, по предании Лермантова суду, выехал за границу, и как он, так и бывший со стороны его секундантом Граф д'Англес — остались не спрошены; а других, которые бы были свидетелями ссоры их в доме Графини Лаваль, — не открыто. Поручик же Столыпин отзываясь, что и его при ссоре не было, показал однакож об ней, по рассказам Лермантова, согласно с его объяснениями. — О самой дуэли Столыпин отвечал точно то же, что показал и Лермантов отзываясь, что куда направлен был пистолет Лермантова при выстреле: в противника ли его, или в сторону, он определить не может, но утверждает, что Лермантов стрелял, не целясь.

Что же касается до собственного участия в сем деле поручика Столыпина, то он еще прежде, нежели Лермантов открыл, что он был секундантом, принес повинную в этом шефу жандармов, и как ему, так и в военном суде объяснил, что Лермантов пригласил его быть секундантом на балу же у Графини Лаваль и он Столыпин, находя неприличным для чести офицера отказаться, равно как и объявить этой тайны, был в необходимости принять такое приглашениею — Хотя же к примирению Лермантова с де-Барантом приняты были меры, но остались без успеха, потому что Барант требовал от лермантова извинений, от которых сей отказался.

Сверх сего, во время производства суда, подсудимый Лермантов, узнав, что Барон де-Барант распускал слухи о несправедливости показания его, что он выстрелил при дуэли в сторону, — пригласил его чрез неслужащего Дворянина Графа Браницкого 2-го к себе на Арсенальную гоубтвахту, на которой содержался, 22-го марта вечером в 8-мь часов, и вышедши к нему без дозволения караульного офицера в коридор под предлогом естестественной надобности, объяснялся там с де-Барантом по сему предмету и, как сам сознался, предлагал ему, по освобождении из под ареста, снова с ним стреляться; но Барант, довольствуясь его объяснением, вызова не принял.

В карауле на Арсенальной гоубтвахте 22 марта стоял прикомандированный к Гвардейскому экипажу, 28-го Экипажа Мичман Кригер, который, равно и нижние чины, бывшие в карауле, отозвались, что выхода Поручика Лермантова в коридор и объяснения его с иностранцем де-Барантом, они не заметили.

По сим обстоятельствам Генерал-Аудиториат признает подсудимого Поручика Лермантова по собственному его сознанию виновным в том, что он приняв от французского подданного Барона де-Баранта вызов, имея с ним 18-го февраля сего года дуэль на шпагах и пистолетах, на которой от шпаги получил в грудь легкую рану, а из пистолета, когда противник его сделал промах, выстрелил в сторону. — Потом отправившись в полк, скрывал о сем происшествии, доколе сведение о том не дошло до начальства стороною; а во время содержания под арестом, узнав, что де-Барант распускает слухи о несправедливости того, что он выстрелил при дуэли в сторону, пригласил его к себе на арсенальную гоубтвахту, на которой содержался, и вышедши к нему вечером в коридор, тайно от караульного офицера, объяснялся о сем с Барантом и снова предлагал ему дуэль, по освобождении из под ареста.

За сии противозаконные поступки, Генерал-Аудиториат, руководствуясь Свода военных постановлений, Военно-уголовного Устава книги 1-й ст. 392 и 393-й, полагает, лишив его Лермантова чинов и дворянского достоинства, написать в рядовые. — Но принимая в уважение во первых причины, вынудившие подсудимого принять вызов к дуэли, на которую он вышел не по одному личному неудовольствию с Бароном де-Барантом, но более из желания поддержать честь Русского офицера, во вторых то, что дуэль эта не имела никаких вредных последствий; в третьих, поступок Лермантова во время дуэли, на которой он, после сделанного де-Барантом промаха из пистолета, выстрелил в сторону, в явное доказательство, что он не жаждал крови противника, и наконец засвидетельствование начальства об усердной Лермантова службе, повергает участь подсудимого на Всемилостивейшее Его Императорского Величества воззрение, всеподданнейше ходатайствуя о смягчении определяемого ему по законам наказания, тем, чтобы вменив ему Лермантову содержание под арестом с 10-го прошедшего Марта, выдержать его еще под оным в крепости на гоубтвахте три месяца[412] и потом выписать в один из Армейских полков тем же чином.

Поступки уволенного от службы из Лейб-Гвардии Гусарского полка Поручика Столыпина, бывшего секундантом при дуэли со стороны Поручика Лермантова, равно и Дворянина Графа Браницкого 2-го, приглашавшего Барона де-Баранта к тайному свиданию с подсудимым во время содержания его на Арсенальной гоубтвахте, — предоставить рассмотрению Гражданского Начальства.

Прикомандированному к Гвардейскому экипажу, Мичману 28-го Флотского Экипажа Кригеру, за допущение во время бытности 22 Марта на Арсенальной гоубтвахте в карауле, иметь подсудимому свидание с де-Барантом, во уважение молодых его лет и неопытности. согласно с мнением Его Высочества Командира Гвардейского Корпуса, вменить в наказание содержание под арестом, не лишая его сим штрафом прав и преимуществ, прежнею службою приобретенных; а бывшему тогда дежурным по караулам Капитан-Лейтенанту Гвардейского Экипажа Эссену за допущение такого беспорядка на Арсенальной гоубтвахте, объявить замечание.

Заключение сие подвергнуть на Высочайшее Его Императорского Величества благоусмотрение.

[Следуют подписи][413]

На обертке же, в которой представлен был доклад, собственною же Его Величества рукою приписано:

«исполнить сегодниже»

Верно: Столоначальник

Травинский

Его императорское величество в присутствии своем в СПБ

апреля 13 дня 1840

соизволил отдать следующий

ПО КАВАЛЕРИИ:

переводятся:

<..>

лейб-гвардии Гусарского полка поручик Лермантов в Тенгинский пехотный полк тем же чином…

Подписал: военный министр генерал-адъютант граф Чернышев.[414]

[Апрель, 1840]

Ваше Императорское Высочество! Признавая в полной мере вину мою и с благоговением покоряясь наказанию, возложенному на меня Его Императорским Величеством, я был ободрен до сих пор надеждой иметь возможность усердною службой загладить мой проступок, но, получив приказание явиться к господину генерал-адъютанту графу Бенкендорфу, я из слов его сиятельства увидел, что на мне лежит еще обвинение в ложном показании, самое тяжкое, какому может подвергнуться человек, дорожащий своей честью.

Граф Бенкендорф предлагал мне написать письмо к Баранту, в котором бы я просил извиненья в том, что несправедливо показал в суде, что выстрелил на воздух.[415] Я не мог на то согласиться, ибо это было бы против моей совести; но теперь мысль, что Его Императорское Величество и Ваше Императорское Высочество, может быть, разделяете сомнение в истине слов моих, мысль эта столь невыносима, что я решился обратиться к Вашему Императорскому Высочеству, зная великодушие и справедливость Вашу и будучи уже не раз облагодетельствован Вами, и просить Вас защитить и оправдать меня во мнении Его Императорского Величества, ибо в противном случае теряю невинно и невозвратно имя благородного человека.

Ваше Императорское Высочество позволите сказать мне со всею откровенностью: я искренно сожалею, что показание мое оскорбило Баранта; я не предполагал этого, не имел этого намерения, но теперь не могу исправить ошибку посредством лжи, до которой никогда не унижался. Ибо, сказав, что выстрелил на воздух, я сказал истину, готов подтвердить оную честным словом, и доказательством может служить то, что на месте дуэли, когда мой секундант, отставной поручик Столыпин подал мне пистолет, я сказал ему именно, что выстрелю на воздух, что и подтвердит он сам.

Чувствуя в полной мере дерзновение мое, я, однако, осмеливаюсь надеяться, что Ваше Императорское Высочество соблаговолите обратить внимание на горестное мое положение и заступлением Вашим восстановить мое доброе имя во мнении Его Императорского Величества и Вашем.

С благоговейною преданностью имею счастие пребыть Вашего Императорского Высочества всепреданнейший Михаил Лермонтов, Тенгинского пехотного полка поручик.[416]

[Письмо Лермонтова к великому князю Михаилу Павловичу. Акад. изд., т. IV, стр. 336]

По приезде в Петербург он стал ездить в большой круг и, получив известность, был везде принят очень хорошо. Через несколько времени он влюбился во вдову княгиню Щербатову, урожденную Штерич, за которою волочился сын французского посла барона Баранта. Соперничество в любви и сплетни поссорили Лермонтова с Барантом. Они дрались; последний выстрелил и не попал, а другой выстрелил на воздух. Сия история оставалась долго скрытою от начальства; но болтовня самого Лермонтова разгласила ее, и он был посажен под арест. Впрочем не было бы никаких других дурных последствий для нашего поэта, ибо все его оправдывали, если б он не потребовал новой сатисфакции от Баранта по случаю новых сплетней. Узнав об этом, военное начальство сослало его в армию на Кавказ.

[В. М. Смирнов. Из памятных заметок. «Русский Архив», 1882 г., № 2, с. 239–240]

Недолго суждено было Лермонтову пользоваться своею славой и наслаждаться блестящим обществом столицы. По своему заносчивому характеру, он имел неприятность с сыном французского посла, которая должна была кончиться дуэлью, и, для того чтобы развести соперников, молодого Баранта отправили в Париж, а Лермонтова опять на Кавказ, с переводом в армейский полк.

[А. Н. Муравьев. Знакомство с русскими поэтами. Киев, 1871 г., стр. 27]

В 1838 году ему разрешено было вернуться в Петербург, а так как талант, а равно и ссылка, уже воздвигли ему пьедестал, то свет поспешил его хорошо принять. Несколько успехов у женщин, несколько салонных волокитств вызвали против него вражду мужчин; спор о смерти Пушкина был причиной столкновения между ним и г. де-Барант, сыном французского посланника; последствием спора была дуэль, и в очень короткое время вторая между русским и французом; из-за болтовни некоторых женщин о поединке узнали до его совершения; чтобы покончить эту интернациональную распрю, Лермонтов был вторично сослан на Кавказ.

[Перевод из французского письма Е. П. Ростопчиной к Ал. Дюма. «Le Caucase. Nouvelles impressions de voyage par Alex. Dumas». II, Leipzig, 1859, p. 258]

С Лермонтовым я сблизился у Карамзиных и был в одно время с ним сотрудником «Отечественных Записок». Светское его значение я изобразил под именем Леонина в моей повести «Большой свет», написанной по заказу великой княгини Марии Николаевны. Вообще все, что я писал, было по случаю, по заказу… Я всегда, считал и считаю себя не литератором ex professo, а любителем, прикомандированным к русской литературе по поводу дружеских сношений. Впрочем, и Лермонтов, несмотря на громадное его дарование, почитал себя не чем иным, как любителем, и, так сказать, шалил литературой.

[Сологуб. Воспоминания. СПб., 1887 г., стр. 188–189]

С гр. Сологубом я познакомился в Дерпте, в доме жены его, рожденной Виельгорской. Здесь спрошенный мною по поводу повести «Большой свет», он пояснил мне, что посвящение трем звездам относится к императрице Александре Федоровне и двум великим княжнам, которым он читал повесть свою еще в рукописи. — О Лермонтове у нас были споры, и я старался ему объяснить, что он напрасно так односторонне и тенденциозно, а главное несправедливо изобразил Лермонтова, и что потомство об его повести будет судить с другой стороны, чем современники. Сологуб задумался.

[Висковатый, стр. 326]

Сологуб лично не любил Лермонтова. Он уверял, что поэт ухаживал за всеми красивыми женщинами, в том числе и за его женой.[417]

[Висковатый, стр. 326.]

К повести Сологуба[418] ты чересчур строг: прекрасная беллетрическая повесть — вот и все. Много верного и истинного в положении, прекрасный рассказ, нет никакой глубокости, мало чувства, много чувствительности, еще больше блеску. Только Сафьев[419] — ложное лицо. А впрочем, славная вещь, Бог с нею! Лермонтов думает так же. Хоть и салонный человек, а его не надуешь — себе на уме. Да, он в образовании-то подальше Пушкина, и его не надует не только какой-нибудь идиот, осел и глупец Катенин, в котором Пушкин видел великого критика и по совету которого выбросил 8 главу «Онегина», но и наш брат. Вот это-то и хорошо. Он славно знает по-немецки и Гете почти всего наизусть дует. Байрона режет тоже в подлиннике. Кстати дуэль его — просто вздор, Барант (салонный Хлестаков) слегка царапнул его по руке, и царапина давно уже зажила. Суд над ним кончен и пошел на конфирмацию к царю. Вероятно, переведут молодца в армию. В таком случае хочет проситься на Кавказ, где приготовляется какая-то важная экспедиция против черкес. Эта русская разудалая голова так и рвется на нож. Большой свет ему надоел, давит его, тем более, что он любит его не для него самого, а для женщин, для интриг… себе вдруг по три, по четыре аристократки, и не наивно и пресерьезно говорит Краевскому, что он уже и в бордель не ходит, потому-де, что уж незачем. Ну, от света еще можно бы оторваться, а от женщин другое дело. Так он и рад, что этот случай отрывает его от Питера. Что ты, Боткин, не скажешь мне ничего о его «Колыбельной казачьей весне»? Ведь чудо!

[Из письма Белинского к Боткину от 16 апреля 1840 г. Переписка под ред. Ляцкого, стр. 109–110]

Вообще в те времена было в ходу военное или светское удальство. Многие молодые люди переходили служить на Кавказ. Гвардейцы хлопотали, чтобы попасть в число охотников, которые ежегодно отправлялись (по одному от каждого полка) на Кавказ и отличались там превосходною храбростью, а некоторые и такою отвагою, которая удивляла даже закаленных в бою старых кавказских воинов. Поединки тоже казались чем-то заманчивым. Я помню, что Монго-Столыпин, к которому из уважения к его тонкому пониманию чувства чести нередко обращались, чтобы он рассудил какой-либо щекотливый вопрос, возникший между молодыми противниками, показывал мне привезенную им из-за границы книгу «Manuel du duelliste» или что-то в этом роде. В ней описаны были все правила, без соблюдения которых поединок не мог быть признан состоявшимся «по строгим правилам искусства».

[М. Н. Лонгинов. «Русская Старина», 1873 г., т. VII, кн. 3, стр. 389]

[3 апреля 1840 г.]

О, милый, любезный Опочинин! Вот вчера вечером, когда я вернулся от вас, мне сообщили, со всеми возможными предосторожностями, роковую новость, — и когда вы будете читать эту записку, меня уже не будет… (переверните) в Петербурге. Потому что я иду в караул. И се (стиль библейский и наивный), веруйте моим чистосердечным сожалениям о том, что не мог придти повидаться с вами. Весь ваш Лермонтов.

[Перевод с французского письма Лермонтова к К. Ф. Опочинину. Акад. изд., т. IV, стр. 335]

Когда вышел роман [ «Герой нашего времени»] в первом издании, Лермонтов подарил ближайшим своим друзьям по экземпляру.[420] Жене кн. Вл. Федор. Одоевского, княгине Ольге Степановне, рожденной Ланской, поэт переслал роман. На заглавном листе этого экземпляра после печатных слов «Герой нашего времени» Лермонтов поставил запятую и прибавил: «упадает к стопам ее прелестного сиятельства умоляя позволить ему не обедать».

[Висковатый, стр. 361–362]

Аврора Карловна Демидова, финляндская уроженка, считалась и была на самом деле одной из красивейших женщин в Петербурге; многие предпочитали ей ее сестру, графиню Мусину-Пушкину,[421] ту графиню Эмилию, о которой влюбленный в нее Лермонтов написал это стихотворение:

Трудно было решить, кому из обеих сестер следовало отдать пальму первенства.

[Сологуб. Воспоминания. СПб., 1887 г., стр. 141–142]

Обе сестрицы Шернваль были замечательной красоты. Эмилия Карловна и Аврора Карловна, хотя и принадлежали к небогатому дворянскому семейству в Финляндии, но получили хорошее образование. Первая из них вышла замуж за одного из самых видных и богатых женихов в России, графа Мусина-Пушкина.

[А. В. Мещерский. Воспоминания, 1901 г., стр. 134]

Я видела Лермонтова один только раз перед его отъездом на Кавказ в кабинете моего зятя, А. А. Краевского, к которому он пришел проститься. Лермонтов предложил мне передать письмо моему брату, служившему на Кавказе. У меня остался в памяти проницательный взгляд его черных глаз. Лермонтов школьничал в кабинете Краевского, переворошил у него на столе все бумаги, книги на полках. Он удивил меня своей живостью и веселостью и нисколько не походил на тех литераторов, с которыми я познакомилась.

[А. Панаева. Воспоминания. Academia. Л., 1928 г., стр. 114–115]

Самыми блестящими после балов придворных были, разумеется, празднества, даваемые графом Иваном Воронцовым-Дашковым. Один из этих балов остался мне особенно памятным. Несколько дней перед этим балом Лермонтов был осужден на ссылку на Кавказ. Лермонтов, с которым я находился сыздавна в самых товарищеских отношениях, хотя и происходил от хорошей русской дворянской семьи, не принадлежал, однако, по рождению к квинтэссенции петербургского общества, но он его любил, бредил им, хотя и подсмеивался над ним, как все мы, грешные… К тому же в то время он страстно был влюблен в графиню Мусину-Пушкину и следовал за нею всюду, как тень. Я знал, что он, как все люди, живущие воображением, и в особенности в то время, жаждал ссылки, притеснений, страданий; что, впрочем, не мешало ему веселиться и танцевать до упаду на всех балах; но я, все-таки, несколько удивился, застав его таким беззаботно веселым почти накануне его отъезда на Кавказ; вся его будущность поколебалась от этой ссылки, а он как ни в чем не бывало кружился в вальсе. Раздосадованный, я подошел к нему.

— Да что ты тут делаешь! — закричал я на него, — убирайся ты отсюда, Лермонтов, того и гляди тебя арестуют! Посмотри, как грозно глядит на тебя великий князь Михаил Павлович!

— Не арестуют у меня! — щурясь сквозь свой лорнет, вскользь проговорил граф Иван, проходя мимо нас.

В продолжение всего вечера я наблюдал за Лермонтовым. Им обуяла какая-то лихорадочная веселость; но по временам что-то странное точно скользило на его лице; после ужина он подошел ко мне.

— Сологуб, ты куда поедешь отсюда? — спросил он меня.

— Куда?.. домой, брат, помилуй — половина четвертого!

— Я пойду к тебе, я хочу с тобой поговорить!.. Нет, лучше здесь… Послушай, скажи мне правду, слышишь, — правду. Как добрый товарищ, как честный человек… Есть у меня талант, или нет?.. говори правду!..

— Помилуй, Лермонтов! — закричал я вне себя, — как ты смеешь меня об этом спрашивать! — человек, который, как ты, написал…

— Хорошо, — перебил он меня, — ну, так слушай: государь милостив; когда я вернусь, я, вероятно, застану тебя женатым, ты остепенишься, образумишься, я тоже, и мы вместе с тобой станем издавать толстый журнал.

Я, разумеется, на все соглашался, но тайное скорбное предчувствие как-то ныло во мне. На другой день я ранее обыкновенного отправился вечером к Карамзиным. У них каждый вечер собирался кружок, состоявший из цвета тогдашнего литературного и художественного мира. Глинка, Брюллов, Даргомыжский, словом, что носило известное в России имя в искусстве, прилежно посещало этот радушный, милый, высоко-эстетический дом. Едва я взошел в тот вечер в гостиную Карамзиных, Софья Карамзина стремительно бросилась ко мне навстречу, схватила мои обе руки и сказала мне взволнованным голосом:

— Ах, Владимир, послушайте, что Лермонтов написал, какая это прелесть! Заставьте сейчас его сказать вам эти стихи!

Лермонтов сидел у чайного стола; вчерашняя веселость с него «соскочила», он показался мне бледнее и задумчивее обыкновенного. Я подошел к нему и выразил ему мое желание, мое нетерпение услышать тотчас вновь сочиненные им стихи.

Он нехотя поднялся со своего стула.

— Да я давно написал эту вещь, — проговорил он и подошел к окну.

Софья Карамзина, я и еще двое-трое из гостей окружили его. Он оглянул нас всех беглым взглядом, потом точно задумался и медленно начал:

И так далее. Когда он кончил, слезы потекли по его щекам, а мы, очарованные этим, едва ли не самым поэтическим его произведением и редкой музыкальностью созвучий, стали горячо его хвалить.

— C'est du Pouchkine cela,[424] — сказал кто-то из присутствующих.

— Non, с 'est du Лермонтов, се qui vaudra son Pouchkine![425] — вскричал я.

Лермонтов покачал головой.

— Нет, брат, далеко мне до Александра Сергеевича, — сказал он, грустно улыбнувшись, — да и времени работать мало остается; убьют меня, Владимир!

Предчувствие Лермонтова сбылось: в Петербург он больше не вернулся;[426] но не от черкесской пули умер гениальный юноша, и на русское имя кровавым пятном легла его смерть.

[Сологуб. Воспоминания. СПб., 1887 г., стр. 207–210]

Гр. Сологуб в 1877 г. рассказывал мне об этом вечере немного иначе, чем сообщает о нем в Историч. Вестнике в своих воспоминаниях. Там он, очевидно, путает. Вместо «Тучки небесные» приводит слова Демона в знаменитой поэме «На воздушном океане». Они были писаны в 1838 году, а «Тучи» в 1840. Самый вечер у Карамзиных он описывает как бы состоявшимся в 1841 г., в последний приезд Лермонтова, что не верно. Мне он говорил: «Я хорошо помню Михаила Юрьевича, стоявшего в амбразуре окна и глядевшего вдаль. Лицо его было бледно и выражало необычайную грусть, — я в первый раз тогда заметил на нем это выражение и, признаюсь, не верил в его искренность». Люди судят других по себе и Сологуб не допускал серьезности в нашем славном поэте. Впрочем, в последней редакции своих воспоминаний гр. Сологуб, как уже замечено, старается дать своим суждениям о поэте иной характер, выходит, что граф в нем тогда же признал талант выше Пушкинского! Карамзины жили у «Соляного городка» против Летнего сада, в д. Кушинниковой. Из окна можно было видеть и часть Невы.

[Висковатый, стр. 338]

Друзья и приятели собрались в квартире Карамзиных проститься с юным другом своим и тут, растроганный вниманием к себе и непритворною любовью избранного кружка, поэт, стоя в окне и глядя на тучи, которые ползли над Летним садом и Невою, написал стихотворение:

Софья Карамзина и несколько человек гостей окружили поэта и просили прочесть только что набросанное стихотворение. Он оглянул всех грустным взглядом выразительных глаз своих и прочел его. Когда он кончил, глаза были влажные от слез… Поэт двинулся в путь прямо от Карамзиных. Тройка, увозившая его, подъехала к подъезду их дома.

Пьеской «Тучи» поэт заключил и первое издание своих стихотворений, вышедших в конце 1840 года.

[Висковатый, стр. 338]

В то время как Лермонтов уезжал на Юг, издан был в первый раз его роман «Герой нашего времени»; через год уже вышло второе его издание. Также при жизни поэта напечатаны были в одной книге его мелкие стихотворения, самые безукоризненные, как выразился о них покойный Белинский. До появления их вместе, они помещаемы были почти исключительно в «Отечественных Записках».

[А. Меринский. «Атеней», 1858 г., № 48, стр. 303]

Я видел русомана Лермонтова в последний его проезд через Москву. «Ах если б мне позволено было оставить службу, — сказал он мне, — с каким бы удовольствием поселился бы я здесь навсегда». — «Ненадолго, мой любезнейший», — отвечал я ему.

[Ф. Ф. Вигель. Письмо к приятелю в Симбирск. Н. С. Сушков, Московский университетский Благородный пансион. Приложения, стр. 16]

19 июня 1840 г.

Я часто видел Лермонтова за все время его пребывания в Москве. Это чрезвычайно артистическая натура, неуловимая и не поддающаяся никакому внешнему влиянию, благодаря своей наблюдательности и значительной доли индифферентизма. Вы еще не успели с ним заговорить, а он вас уже насквозь раскусил; он все замечает; его взор тяжел, и чувствовать на себе этот взор утомительно. Первые минуты присутствие этого человека было мне неприятно: я чувствовал, что он очень проницателен и читает в моем уме; но в то же время я понимал, что сила эта имела причиною одно лишь простое любопытство, без всякого иного интереса, и потому поддаваться этой силе мне казалось унизительным. Этот человек никогда не слушает то, что вы ему говорите, он вас самих слушает и наблюдает, и после того, как он вполне понял вас, вы продолжаете оставаться для него чем-то совершенно внешним, не имеющим никакого права что-либо изменить в его жизни. В моем положении, мне очень жаль, что знакомство наше не продолжалось дольше. Я думаю, что между им и мною могли бы установиться отношения, которые помогли бы мне постичь многое.

[Перевод из французского письма Ю. Ф. Самарина к Гагарину. «Новое Слово», 1894 г., кн. 2, стр. 44–45]

Я, обладая несколькими тысячами рублей и полною, безответственною свободою и не имея никакой определенной цели, которую и создать себе не умел, проживал в Москве, тратя время на обеды, поездки к цыганам и загородные гулянья и почти ежедневные посещения Английского клуба, где играл в лото по 50 руб. асс. ставку и почти постоянно выигрывал. Грустно вспомнить об этом времени, тем более что меня постоянно преследовала скука и бессознательная тоска. Товарищами этого беспутного прожигания жизни и мотовства были молодые люди лучшего общества и так же скучавшие, как я. Между ними назову: Князя А. Б., барона Д. Р., М. и некоторых других. И вот в их-то компании я, не помню где-то, в 1840 году встретил М. Ю. Лермонтова, возвращавшегося с Кавказа или вновь туда переведенного, — не помню.[427] Мы друг другу не сказали ни слова, но устремленного на меня взора М. Ю. я и до сих пор забыть не могу: так и виделись в этом взоре впоследствии читанные мною его слова:

Но хуже всего то, что в ту пору наш круг так мало интересовался русской литературой, что мне, напр., едва ли из нее было известно более, как «Думы» Рылеева и его поэма «Войнаровский», «Братья-Разбойники» Пушкина и «Юрий Милославский» Загоскина, — и все это прочитанное, а отчасти наизусть выученное еще в Горном корпусе. В Юнкерской школе нас интересовали только французские романсы Гризара и водевильные куплеты; в полку успел прочесть Тьера «Историю революции» и Байрона во французском переводе, а на Кавказе, кроме «Инвалида», «Etudes de la Nature» Bernardin de S-t Pierre и изредка «Revue Britannique» и ничего из современной литературы. Вот и сформировалось исключительно эпикурейское мировоззрение, основным фондом коего было существовавшее тогда во всей силе крепостное право.

Нужно было особое покровительство Провидения, чтобы выйти из этого маразма. Не скрою, что глубокий, проницающий в душу и презрительный взгляд Лермонтова, брошенный им на меня при последней нашей встрече, имел немалое влияние на переворот в моей жизни, заставивший меня идти совершенно другой дорогой, с горькими воспоминаниями о прошедшем.

[В. В. Боборыкин. Три встречи с Лермонтовым. «Русский Библиофил», 1915 г., кн. 5, стр. 80–81]

Замечательно, как глаза и их выражение могут изобличать гениальные способности в человеке. Я, например, испытал на себе это влияние при следующем случае. Войдя в многолюдную гостиную дома, принимавшего всегда только одно самое высшее общество, я с некоторым удивлением заметил среди гостей какого-то небольшого роста пехотного армейского офицера, в весьма не щегольской армейской форме, с красным воротником без всякого шитья. Мое любопытство не распространилось далее этого минутного впечатления: до такой степени я был уверен, что этот бедненький армейский офицер, попавший, вероятно, случайно в чуждое ему общество, должен обязательно быть человеком весьма мало интересным. Я уже было совсем забыл о существовании этого маленького офицера, когда случилось так, что он подошел к кружку тех дам, с которыми я разговаривал. Тогда я пристально посмотрел на него и так был поражен ясным и умным его взглядом, что с большим любопытством спросил об имени незнакомца. Оказалось, что этот скромный армейский офицер был не кто иной, как поэт Лермонтов.

[А. В. Мещерский. Воспоминания, Москва, 1901 г., стр. 86]

Я с ним познакомился в семействе Мартыновых, где были три незамужние дочери, из которых одна, по-видимому, занимала собою нашего поэта. Их старший брат был тот самый Мартынов, который впоследствии убил Лермонтова на дуэли. Мартынов в то время перешел из гвардии в Нижегородский драгунский полк (на Кавказ), как кажется, потому, что мундир этого полка славился тогда, совершенно справедливо, как один из самых красивых в нашей кавалерии. Я видел Мартынова в этой форме; она шла ему превосходно. Он очень был занят своей красотой, и, по-видимому, эта слабость, подмеченная в нем Лермонтовым, послужила ему постоянным предметом довольно злых острот над Мартыновым. Лермонтов, к сожалению, имел непреодолимую страсть дразнить и насмехаться, что именно и было причиной его злосчастной дуэли.

В другой раз была серьезная беседа об интенсивном хозяйстве, о котором в настоящее время так много пишут в журналах и о чем тогда уже заботились. Лермонтов, который питал полное недоверие и обнаруживал даже некоторое пренебрежение к сельскому хозяйству, называя его ковырянием земли, сказал нам при этом, что он сам недавно был в своем маленьком имении в Малороссии,[429] откуда не получалось никакого дохода. Его долготерпение, наконец, истощилось, и он поехал туда, чтобы лично убедиться в причине бездоходности имения. «Приезжаю, говорит Лермонтов, в деревню, призываю к себе хохла-приказчика, спрашиваю, отчего нет никакого дохода. Он говорит, что урожай был плохой, что пшеницу червь попортил, а гречиху солнце спалило. Ну, я спрашиваю, а скотина что? — Скотина, говорит приказчик, ничего, благополучно. — Ну, я спрашиваю, куда же молоко девали? — На масло били, отвечает он. — А масло куда девали? — Продавали, говорит. — А деньги куда девали? — Соль, говорит, куповали. — А соль куда девали? — Масло солили. — Ну а масло куда девали? — Продавали. — Ну, а деньги где? — Соль куповали!..» И так далее, и так далее. «Не истинный ли это прототип всех наших русских хозяйств?» — сказал Лермонтов и прибавил: «Вот вам при этих условиях не угодно ли завести интенсивное хозяйство!»

Лермонтов хорошо говорил по-малороссийски и неподражаемо умел рассказывать малороссийские анекдоты. Им, например, был пущен известный анекдот (который я после слышал и от других) о том хохле, который ехал один по непомерно широкой почтовой малороссийской дороге саженей во сто ширины. По обыкновению хохол заснул на своем возе глубоким сном, волы его выбились из колеи и, наконец, осью зацепили за поверстный столб, отчего остановились. От толчка хохол вдруг проснулся, спросонья осмотрелся, увидел поверстный столб, плюнул и, слезая с своего воза, сказал: «Що за бiсова тиснота, не можно и возом розминутця!»

По поводу лености и невозмутимости хохла Лермонтов мне рассказал, как, оставляя Петербург и Лейб-гусарский полк, чтобы перейти на службу на Кавказ,[430] он оставил свою тысячную верховую лошадь[431] на попечении все того же своего денщика Сердюка, поручив своему товарищу по полку, князю Меншикову, в возможно скорейшее время ее продать. Очень долго не находилось покупщиков. Наконец Меншиков нашел покупателя и с ним отправился в полковой манеж, чтобы показать ему продажную лермонтовскую лошадь. Немало времени они ожидали в манеже Сердюка с его лошадью. Наконец, показался за барьером манежа какой-то человек, который с веревкой на плече тащил с трудом что-то, должно быть, очень тяжелое; через несколько времени показалась голова лошади, которая, фыркая и упираясь, медленно подвигалась вперед и озиралась на все стороны. Когда Сердюк с трудом втащил ее на середину манежа, то издали она не похожа была на лошадь, а на какого-то допотопного зверя: до такой степени она обросла длинной шерстью; уши, которыми она двигала то взад, то вперед, так заросли, что похожи были на огромные веера, которыми она махала. Князь Меншиков, возмущенный этой картиной, спросил у Сердюка, что за зверя он привел, но Сердюк отвечал очень хладнокровно: «Это лошадь, ваше высокоблагородие!» — «Да что ты с ней сделал, Сердюк, с этой лошадью?» — «Да что же, ваше высокоблагородие, с ней сделается? Она себе корм ест, пьет, никто ее не трогает; помилуйте, что с ней сделается?»

Оказывается, что Сердюк целый год лошадь не чистил и не выводил из денника, так что она совершенно одичала и обросла.

[А. В. Мещерский. Воспоминания, 1901 г., стр. 86–88]

Впоследствии, сблизившись с Лермонтовым, я убедился, что изощрять свой ум в насмешках и остротах постоянно над намеченной им в обществе жертвой составляло одну из резких особенностей его характера. Я помню, что раз я застал у него одного гвардейского толстого кирасирского полковника З., служившего в то время жертвой всех его сарказмов, и хотя я не мог не смеяться от души остроумию и неистощимому запасу юмора нашего поэта, но не мог также в душе не сострадать его жертве и не удивляться ее долготерпению.

Он мне сам рассказывал, например, как во время лагеря, лежа на постели в своей палатке, он, скуки ради, кликал к себе своего денщика и начинал его дразнить. «Презабавный был, — говорил он, — мой денщик малоросс Сердюк. Бывало, позову его и спрашиваю: „Ну, что, Сердюк, скажи мне, что ты больше всего на свете любишь?“» — Сердюк, зная, что должны начаться над ним обыкновенные насмешки, сначала почтительно пробовал уговаривать барина не начинать вновь ежедневных над ним испытаний, говоря: «Ну, що, ваше благородие… оставьте, ваше благородие, я ничего не люблю…» Но Лермонтов продолжал: «Ну, что. Сердюк, отчего ты не хочешь сказать?» — «Да не помню, ваше благородие». Но Лермонтов не унимался: «Скажи, — говорит, — что тебе стоит? Я у тебя спрашиваю, что ты больше всего на свете любишь?» Сердюк все отговаривался незнанием. Лермонтов продолжал его пилить, и, наконец, через четверть часа, Сердюк, убедившись, что от барина своего никак не отделается, добродушно делал признание: «Ну, що, ваше благородие, — говорил он, — ну, пожалуй, мед, ваше благородие». Но и после этого признания Лермонтов от него не отставал. «Нет, — говорил он, — ты, Сердюк, хорошенько подумай: неужели ты в самом деле мед всего больше на свете любишь?» Лермонтов начинал снова докучливые вопросы и на разные лады. Это опять продолжалось четверть часа, если не более, и, наконец, когда истощался весь запас хладнокровия и терпения у бедного Сердюка, на последний вопрос Лермонтова о том, чтобы Сердюк подумал хорошенько, не любит ли он что-нибудь другое на свете лучше меда, Сердюк с криком выбегал из палатки, говоря: «Терпеть его не могу, ваше благородие!..»

[А. В. Мещерский. Воспоминания, 1901 г., стр. 89]

Лермонтов был преприятный собеседник и неподражаемо рассказывал анекдоты. Вообще в холостой компании Лермонтов особенно оживлялся и любил рассказы, прерывая очень часто самый серьезный разговор какой-нибудь шуткой, а нередко и нецензурными анекдотами, о которых я не буду говорить, хотя они были остроумны и смешны донельзя.

Так, как-то раз, среди серьезной беседы об искусстве и поэзии, Лермонтов стал комично рассказывать что-то о неизданных поэтах и об их сношениях с издателями и книгопродавцами. «А вот что, — сказал Лермонтов, — говорил мне приказчик одного книгопродавца, мальчик лет шестнадцати. Приходит на днях в лавку какой-то господин (хозяина не было), обращается ко мне и спрашивает: что, говорит, стихотворения мои проданы? (Тут я его узнал, говорил мальчик, он к нам уже месяцев шесть ходит.) Никак нет, отвечаю ему, еще не проданы. — Как, говорит он, не проданы? Отчего не проданы? Вы, говорит, все мошенничаете! — Подошел ко мне, да бац, говорит мальчик, мне в ухо! Вот тебе раз, думаю себе, что из этого будет? — Отчего, говорит, не проданы? — Я говорю: — никто не спрашивал. — Как, говорит, никто не спрашивал? — Бац, говорит, мне в другое ухо! Я думаю себе, что из этого будет? — Где, говорит, мои стихотворения? Подай, говорит, мне их все сюда! — А сам ругается. — Вы, говорит, все кровопийцы! — Я побежал, принес связку его сочинений. Думаю себе: Господи, что из этого будет? Господин подошел ко мне. — Все ли они, говорит, тут. — Я говорю: извольте видеть, как были связаны, так и есть. — Он тут схватил меня за волосы и начал таскать по лавке; таскал, таскал, да как бросит, плюнул и ушел. Так, говорит мальчик, я ничего и не дождался от него. Такой, говорит, чудак этот господин стихотворец! Я и фамилии-то его не упомню».

[А. В. Мещерский. Воспоминания, 1901 г., стр. 89–90]

Приблизился день именин Гоголя, 9-е мая [1840], и он захотел угостить обедом всех своих приятелей и знакомых в саду у Погодина… На этом обеде, кроме круга близких приятелей и знакомых, были: И. С. Тургенев, князь П. А. Вяземский, Лермонтов, М. Ф. Орлов, М. А. Дмитриев, Загоскин, профессора Армфельд и Редкий и многие другие. Обед был веселый и шумный, но Гоголь, хотя был также весел, но как-то озабочен, что, впрочем, всегда с ним бывало в подобных случаях. После обеда все разбрелись по саду маленькими кружками. Лермонтов читал наизусть Гоголю и другим, кто тут случились, отрывок из новой своей поэмы «Мцыри» и читал, говорят, прекрасно. Потом все собрались в беседку, где Гоголь, собственноручно, с особенным старанием, приготовлял жженку. Он любил брать на себя приготовление этого напитка, при чем говаривал много очень забавных шуток.

[С. Т. Аксаков. История моего знакомства с Гоголем. М. 1890 г., стр. 35–36]

Я увидал его несколько лет спустя на обеде у Гоголя 9 мая 1840 г. Это было после его дуэли с Барантом. Он узнал меня, обрадовался; мы разговорились про Гагарина; тут он читал свои стихи — Бой мальчика с барсом [ «Мцыри»]. Ему понравился Хомяков. Помню его суждение о Петербурге и петербургских женщинах. Лермонтов сделал на всех самое приятное впечатление. Ко мне он охотно обращался в своих разговорах и звал к себе. Два или три вечера мы провели у Павловых и у Свербеевых. Лермонтов угадал меня. Я не скрывался. Помню последний вечер у Павловых. К нему приставала К. К. П. [Каролина Карловна Павлова]. Он уехал грустный. Ночь была сырая. Мы простились на крыльце.

[Из дневника Ю. Ф. Самарина за 1841 г. Сочинения, т. XII, стр. 56]

[20 мая 1841]

А вот еще жалко: Лермонтов отправлен на Кавказ за дуэль. Боюсь, не убили бы. Ведь пуля дура, а он с истинным талантом, и как поэт, и как прозатор.

[Из письма А. С. Хомякова к Н. М. Языкову. «Русский Архив», 1884 г., кн. 5, стр. 206]

Вяземский много, умно и откровенно говорил со мной о Пушкине-покойнике. Отдавая всю справедливость его уму и таланту, он находил, что ни первая молодость его, ни жизнь вообще не представляют того, что бы внушало к нему истинное уважение и участие. Виною — обстоятельства, родители, знакомства и дух времени. Но Лермонтов, поэт, за дуэль с сыном Баранта сосланный из Гусарского полка на Кавказ, конечно, еще менее Пушкина заслуживает соучастия к судьбе своей, потому что Пушкин действовал не в подражание кому-либо, а по несчастному стечению обстоятельств, соблазнивших его; Лермонтов же гонится за известностью в роли Пушкина, — и тем смешон; таково о нем мнение Вяземского же.

[Из письма Плетнева к Гроту 8 ноября 1840 г. Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым. 1896 г., т. I, стр. 129]

[В понедельник, 2 декабря, ] до 2 у Карамзиных. Здесь много читали стихов Лермонтова. Sophie Карамзина без ума от его таланта.

[Из письма Плетнева к Гроту 3 дек. 1840 г. Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым, 1896 г., т. I, стр. 158]